Вторжение неприятеля

Живописны пейзажи Литвы. Среди бесконечных холмов, густых лесов и перелесков, зеленой глади июньских нив и лугов неторопливо несет свои воды в Балтийское море Неман. В нескольких верстах от города Ковно (ныне Каунаса), у деревни Понемонь, река образует излучину, упирающуюся своей вершиной в холм, окаймленный возвышенностями левого берега. Словно сама природа позаботилась, создав условия для вторжения армии Наполеона в Россию: кажется, поставь на высотах артиллерию, наведи под прикрытием губительной картечи мосты, и уже не сыщется сила, способная остановить неудержимое стремление героев Аустерлица к подвигам и славе.

Наступило утро 11 июня 1812 года. Едва первые лучи восходящего солнца озарили золотистым светом склоны прибрежных высот, взмыленные бешеной скачкой лошади, круто осадив почти у самой кромки воды, остановились посреди бивуаков передовых постов Великой армии. Из кареты, услужливо открытой всадником сопровождения, вышли Наполеон и начальник его главного штаба маршал Луи Александр Бертье. Оба сбросили с себя мундиры и, облачившись в форму польских улан, поскакали вдоль берега на север. Остановились за деревней Понемонь, у холма против излучины Немана. Осмотрев местность, император приказал навести мосты с интервалом сто метров один от другого.

В тот же день во всех ротах и эскадронах армии вторжения читалось воззвание Наполеона. Напомнив о победах французского оружия, обвинив Россию в отступлении от условий Тильзита, заявив о долге французов перед союзниками, император пообещал своим солдатам славу и прочный мир. Чтение воззвания прерывалось возгласами восторга и одобрения. На подступах к Неману то здесь, то там раздавалось многоголосое: «Да здравствует император!» Солдаты, опьяненные легкими победами в Европе, верили своему кумиру.

«Ах, отец, идут удивительные приготовления к войне, — писал один молодой француз домой. — Старые солдаты говорят, что они никогда не видели ничего подобного. Это правда, ибо собираются громадные силы. Мы не знаем только, против одной ли это России. Я хотел бы, чтобы мы дошли до самого конца света».

Он, этот восторженный юноша, не мог даже представить себе, что «конец света» находится не так далеко — между двумя русскими реками: Березиной и Москвой.

Первым должен был переправиться на русский берег корпус маршала Луи Никола Даву. К вечеру он подошел к реке и затих в приготовленных природой укрытиях. За ним двинулись войска Мишеля Нея, Шарля Удино, Этьена Нансути, Людовика Монбрена и императорская гвардия. Всего на этом направлении было сосредоточено почти 218 тысяч человек и 527 орудий. Строжайше запрещалось разводить огни, нарушать тишину, чтобы дымом бивуачных костров и шумом не привлечь внимание противника.

С наступлением темноты три сотни саперов переправились на восточный берег Немана. Их встретил казачий разъезд. Хорунжий Александр Рубашкин, несколько приблизившись, спросил:

— Что за люди?

— Французы, — последовал ответ.

— Что вы хотите?

— Воевать с вами.

Рубашкин пришпорил коня, круто развернул его и поскакал к командиру лейб-казаков генералу Василию Васильевичу Орлову-Денисову с донесением о вторжении неприятеля. Разъезд скрылся в лесу. Несколько выстрелов с обеих сторон возвестили о начале войны. Вслед за саперами переправились три роты легкой французской пехоты из дивизии генерала Луи Морана. Под прикрытием этого заслона началось сооружение переправ. Чуть забрезжил рассвет, и Великая армия пришла в движение. Сохраняя стройность рядов, по скрипучим настилам понтонных мостов на русский берег устремился нескончаемый живой поток: уланы, драгуны, гусары, кирасиры, карабинеры, гренадеры, вольтижеры, вели-ты, фланкеры; за ними — артиллерия, обозы…

Лучше Федора Ивановича Тютчева сказать об этом, наверное, невозможно.

Наполеон обозревал величественную картину переправы своих войск. Чуть поодаль расположились генералы свиты. Среди них, однако, царило молчание, едва ли не уныние. Барон Гельдер Антоний де Дем, обративший на это внимание, попытался шуткой снять напряжение. Арман Коленкур театральным жестом остановил его и тихо, почти шепотом, произнес:

— Здесь не смеются, сегодня великий день.

И, указывая на восток, будто хотел добавить: «Там наша могила».

Через некоторое время Наполеон сам переехал на правый берег, погарцевал у мостов, ободряя солдат, и, возбужденный их восторженными приветствиями, поскакал во весь опор туда, где угрожающе молчала Россия. За ним бросились маршалы Бертье, Даву, Мюрат. Верст пять продолжался этот лихорадочный, нервный галоп. Удивленный отсутствием русских, император вернулся назад.

Неожиданно разразилась гроза. Оглушительные раскаты грома, казалось, сотрясали землю, ослепительные вспышки молний полыхали за стеной черного леса, потоки холодного проливного дождя с градом и снегом пронизывали до костей. В этом неистовстве природы адъютант Наполеона Филипп Сегюр спустя годы увидел чуть ли не предостережение свыше.

Спустя годы? А в тот день, 12 июня? В тот день он вряд ли всматривался с суеверным страхом в штормовое небо. Стихия не остановила движение колонн, переправа самой многочисленной группировки французских войск под командованием императора продолжалась. По-видимому, надо было испить чашу до конца, испытать голод и холод, отступая по заснеженным дорогам Смоленщины и Белоруссии, погубить всю армию, чтобы потом связать эту катастрофу с внезапной переменой погоды.

Остальные части перешли границу позднее, 18 июня: вице-король Италии Евгений Богарне форсировал Неман со своими войсками у селения Прены, а генерал Жером Бонапарт — у города Гродно.

Слева и справа действия этих группировок Великой армии обеспечивали два корпуса: прусский Жака Макдональда и австрийский Карла Шварценберга. Во втором эшелоне стояли в полной боевой готовности войска под командованием маршалов Клода Виктора и Пьера Ожеро, а также другие резервные части. Всего для броска на Россию Наполеон развернул 678 тысяч человек и 1372 орудия. Такой концентрации столь больших сил на направлении главного удара еще не знала кровавая история Европы.

Главным содержанием стратегической концепции Наполеона было стремление навязать противнику генеральное сражение, чтобы мощным ударом своей армии уничтожить его живую силу и тем добиться победы в кампании или даже войне в целом. Осуществление этой идеи приносило ему успех в прошлом — под Ульмом и Аустерлицем, Иеной, Ауэрштедтом и Фридландом. Он верил в свою звезду и в неизбежном теперь столкновении с Россией.

— Я иду на Москву и в одно или два сражения все кончу. Император Александр на коленях будет просить у меня мира, — говорил Наполеон аббату Доменико Прадту накануне вторжения в Россию.

 

«Был веселый, блестящий праздник…»

Русское правительство не питало никаких иллюзий насчет намерений Наполеона и принимало соответствующие меры. Было известно буквально все о состоянии, численности и дислокации его армии. Еще в ноябре 1811 года Александр I писал своей сестре Екатерине Павловне в Ярославль: «Мы здесь постоянно настороже: все обстоятельства такие острые, все так натянуто, что военные действия могут начаться с минуты на минуту». Обстановка была действительно напряженной. И все-таки царь ошибался в оценке ситуации. Военные действия не могли начаться «с минуты на минуту»: наступала зима — время отнюдь не самое подходящее для войны, рассчитанной на «одно или два сражения».

Получив известие о концентрации сил противника у границ империи, Александр I в начале апреля оставил Петербург и через несколько дней прибыл в Вильно. Там «с надеждою на Всевышнего и на храбрость российских войск» он готовился отразить нападение коварного врага и… танцевал в окружении свиты блестящих генералов и божественно красивых дам.

Утром 12 июня Александр I уже знал, что «все силы Наполеона сосредоточены между Ковно и Меречем, и сего числа ожидается» вторжение противника. Тут же к Матвею Ивановичу Платову полетел курьер с предписанием Михаила Богдановича Барклая де Толли собрать все полки корпуса около Гродно и «с первым известием о переправе неприятельской идти решительно ему во фланг, действовать сообразно обстоятельствам и наносить ему всевозможный вред». В то же время князю Петру Ивановичу Багратиону был отправлен приказ «обеспечить тыл» казаков. Этими распоряжениями пока и ограничились. Для всех прочих лиц, находившихся в главной квартире, близость неминуемой войны оставалась тайной; им дела не нашлось, они были спокойны и большей частью скучали.

«В тот самый день, в который Наполеоном был отдан приказ о переходе через русскую границу, Александр I проводил вечер на даче Беннигсена — на балу, даваемом генерал-адъютантами.

Был веселый, блестящий праздник; знатоки дела говорили, что редко собиралось в одном месте столько красавиц». Так, с документальной точностью, Л. Н. Толстой воссоздал атмосферу, царившую в главной квартире русской армии, когда военные действия поистине могли начаться с минуты на минуту.

Ярким светом, разливающимся через распахнутые окна загородного дома Леонтия Леонтьевича Беннигсена, и чарующими звуками музыки встретил ночной Закрете курьера от графа В. В. Орлова-Денисова, прискакавшего с известием о начале войны. Его принял генерал Александр Дмитриевич Балашов, который и сообщил государю важную новость. «Это известие осталось тайной нескольких лиц, облеченных доверием царя, — вспоминал позднее очевидец «веселого, блестящего праздника» декабрист Сергей Григорьевич Волконский, — и танцы и ужин продолжались».

Император покинул бал и уехал в Вильно. Там он призвал к себе военного министра М. Б. Барклая де Толли, чтобы обсудить с ним первые распоряжения, направленные на осуществление разработанного ранее плана военных действий.

 

Отступление

После разговора с царем М. Б. Барклай де Толли сообщил всем корпусным командирам подчиненной ему 1-й Западной армии, что неприятель переправился через Неман у Ковно, и приказал им сосредоточиться у Свенцян, где предполагал дать противнику первое серьезное сражение.

Аналогичное сообщение получил и Матвей Иванович Платов. Ему было приказано действовать по предписанию, полученному ранее, — «во фланг и тыл» неприятелю — и отступать по маршруту Лида — Сморгонь — Свенцяны. «Подкреплять» его должен был силами 2-й Западной армии генерал Петр Иванович Багратион. Однако еще в течение двух суток казаки оставались в Гродно, занимаясь эвакуацией «вещей здешнего гарнизонного батальона, оружия, амуниции, больных низших воинских чинов», находившихся на излечении в гродненском госпитале, «главной аптеки, стоящей казне немалозначащей суммы», хлеба, фуража и прочего. Чтобы отправить все это в тыл, потребовалось более тысячи подвод, которые должны были приготовить, но не приготовили местные власти. Атаман, распекая на чем свет стоит гражданского губернатора и его чиновников, посылал команды «по селениям собрать оные». Последние повозки отправляли уже под защитой пушек, расстреливая из них наседающего врага, стремившегося овладеть мостом через Неман.

На исходе дня 16 июня, «спаливши мост», атаман с полками своего корпуса последовал на Щучин и далее по предписанному маршруту. Шли долго, почти всю ночь. Лишь перед рассветом остановились, чтобы немного отдохнуть, накормить и напоить лошадей. Потом снова двинулись в путь. Вскоре зарядил дождь, промочивший всех до нитки. На ночлег остановились в Мильковщизне. В 11 часов вечера по Виленскому тракту со стороны Лиды в село влетела почтовая тройка военного ведомства, впряженная в коляску. Из нее вышел и представился генералу Платову изящный молодой офицер:

— Ваше высокопревосходительство, флигель-адъютант его величества князь Волконский…

— Как же, помню, ваше сиятельство, по тильзитским встречам помню. Сергей Григорьевич, кажется? — сказал Платов и протянул князю руку.

— Правильно, Матвей Иванович… Вот прибыл к вам с пакетом от государя.

Платов принял пакет, распечатал его, развернул вчетверо сложенный лист бумаги. Читал медленно, повторяя шепотом каждое слово. Потом поднял голову и, желая удовлетворить вполне возможный интерес князя, сказал:

— Его величество повелеть соизволил, чтобы тянулся я с моим корпусом на соединение с 1-й армией военного министра, взяв путь на Новогрудок и Вилейку. Что ж, буду трудиться, чтобы исполнить в точности волю государя моего…

Платов немного помолчал, обдумывая что-то, потом продолжил:

— Ну а теперь, князь, расскажите, как удалось вам пробраться к нам на почтовой тройке?

— Удалось, Матвей Иванович. От Вильны до Лиды проселками ехал, а далее — почтовым трактом на Гродно. Вот и нашел вас. Поблизости от Свенцян встретил корпус графа Павла Андреевича Шувалова, но потом уже наших войск нигде не видел.

Атаман пригласил гостя к себе в палатку, приказал подать ему ужин и накормить его «верного слугу Василия», сопровождавшего князя по трудным дорогам войны еще со времен Прейсиш-Эйлау.

На рассвете корпус продолжил движение. В селе Ишельны Волконский простился с Платовым. Быстрая тройка князя скрылась за пеленой обложного дождя. Казаки же остались здесь на ночлег.

В тот же день, 17 июня, и П. И. Багратион получил через флигель-адъютанта А. X. Бенкендорфа повеление Александра I двинуться на соединение с 1-й армией тем же путем через Новогрудок и Вилейку, «действуя таким образом в правый фланг неприятеля». Но как действовать против противника, силы которого в несколько раз больше? Нельзя сказать, что царь вообще не думал об этом. В крайнем случае князю разрешалось отводить свои войска на Минск и Борисов.

К 19 июня 1-я армия М. Б. Барклая де Толли сосредоточилась в Свенцянах; П. И. Багратион вывел свои войска к Слониму, а корпус М. И. Платова остановился на ночлег в Лиде. Клином между двумя русскими армиями врезались мощные группировки под командованием самого Наполеона и его приемного сына Евгения Богарне. Брат же императора Жером, занявший Гродно на следующий день после ухода казаков, все еще оставался на месте.

Прошла всего неделя со дня переправы через Неман, но противник уже испытывал серьезные трудности. Обозы отстали. «Авангард еще кормился, а остальная часть армии умирала от голода, — вспоминал позднее Арман Коленкур. — В результате перенапряжения, лишений и очень холодных дождей по ночам погибло 10 тысяч лошадей». Солдаты роптали, требуя отдыха. Учитывая это, Наполеон решил приостановить изнурительную погоню за М. Б. Барклаем де Толли и ограничиться задачей окружения и уничтожения 2-й русской армии. С этой целью он направил сильнейший корпус маршала Л. Даву, насчитывающий 72 тысячи человек, через Ольшаны и Вишнев на Минск, чтобы отрезать П. И. Багратиону путь на соединение с военным министром.

M. Б. Барклай де Толли отказался от генерального сражения и 21 июня начал отводить свои войска к Дрисскому лагерю, который при подавляющем превосходстве сил противника мог оказаться «мышеловкой» для русской армии. Возможность соединения, таким образом, стала проблематичной и отодвинулась на неопределенное время.

М. И. Платов, получив директиву императора следовать на соединение с 1-й армией, ускорил темпы движения. П. И. Багратион выразил беспокойство, что он идет «слишком скоро» и посоветовал ему сбавить ход и «поравняться» с ним. При этом князь в отношении своем от 19 июня резонно заметил: «Чем левее от Немана вы будете держаться и отдаляться от меня вперед, тем труднее будет сделать вам подкрепление и ваше отступление ко мне сделается затруднительнее, ежели по несчастью искать оного вы принуждены будете». Тем не менее атаман шел вперед, имея ближайшей целью местечко Вишнев.

21 июня М. И. Платов получил повеление Александра I «соображать движения свои по направлению Второй армии». Это дало П. И. Багратиону основание уже не советовать атаману, как раньше, «поравняться» с ним, а предложить ему «к непременному исполнению» «вперед не следовать», а остановиться в Вишневе и держаться «сколько возможность позволит». В случае же неудачи князь рекомендовал отступить на Николаев, где намечал на следующий день переправиться через Неман, чтобы вместе пробиваться на соединение с войсками М. Б. Барклая де Толли. Однако команда казаков, отправленная по направлению движения корпуса, обнаружила в Вишневе скопление неприятельской кавалерии, пехоты и артиллерии. Как оказалось, это был авангард маршала Даву под командованием генерала Пажоля. В наступивших уже сумерках произошла довольно жаркая схватка, которая продолжилась и на следующий день. Только убитыми противник потерял около 100 человек. В плен попали один офицер и 20 рядовых.

Это была первая победа в полосе отступления 2-й армии, пусть небольшая, но победа. В ответ на сообщение о ней П. И. Багратион писал атаману: «Весьма порадован я успехами ваших партий; но еще более буду радоваться, если ваше высокопревосходительство удержите их до соединения моего с вами в должном респекте», то есть на почтительном расстоянии.

Рапорт о победе казаков возбудил необычайный прилив энергии у П. И. Багратиона. Обоснованно полагая, что Даву со своим корпусом спешит к Минску, где думает перехватить 2-ю армию, князь решил «неожиданно с 50-ю тысячами храбрых воинов» прийти к М. И. Платову, ударить в тыл противнику, разбить его и, воспользовавшись этим, соединиться с основными силами М. Б. Барклая де Толли. «А по таковым выгодным для нас обстоятельствам и того более нужно, — убеждал он атамана, — чтобы ваше высокопревосходительство подождали меня».

Неопределенность повелений Александра I была причиной того, что М. И. Платов хотя как-то и «соображал движения свои по направлению 2-й армии», однако чувствовал себя в сложившейся системе военной субординации вполне самостоятельным. П. И. Багратион мог ему что-то советовать и даже предлагать «к непременному исполнению», атаман же действовал по собственному усмотрению, сообразуясь более с обстоятельствами, чем с идеями князя. И на этот раз, «отразив наступление неприятеля с поражением его» у Вишнева, он решил пробиваться на селение Бакшты, там переправиться на левый берег Березины и идти на Воложин, чтобы встретиться с отрядом генерал-майора И. С. Дорохова, также отрезанного от М. Б. Барклая де Толли.

Уже на марше М. И. Платов получил высочайшее повеление примкнуть к П. И. Багратиону, что заставило его повернуть назад. Это был первый конкретный приказ царя за все десять дней войны, и выполнил его предводитель казаков с видимым удовольствием, «охотно», как сообщил о том командующему 2-й армией.

В течение всего дня 23 июня М. И. Платов стоял с корпусом в Бакштах, ожидая подхода П. И. Багратиона. Но тот долго не мог переправиться с армией, артиллерией и громоздким обозом на правый берег Немана у Николаева. И все-таки переправился, правда, потеряв на постройку моста почти два дня. Возбуждение от победы старого соратника у Вишнева у него прошло. Поразмыслив над возможными последствиями сражения с превосходящими силами маршала Даву и идущего по пятам Жерома Бонапарта, полководец пришел к разумному заключению, что даже в случае победы или хотя бы прорыва неизбежные большие потери сведут на нет успех его соединения с 1-й армией. А в случае неудачи вообще может произойти катастрофа. «По сим уважительным причинам» и решил князь Петр «отступить на Несвиж, и если нельзя будет на Минск, тогда на Бобруйск, Борисов и далее кругом» на встречу с воинами М. Б. Барклая де Толли. «Прискорбно таковое предложение, — писал он атаману, — но оно столько же необходимо; и потому, решившись на сие, я собираю войска опять на левую сторону Немана и потом пойду на отступление, ожидая вслед за собою и вашего высокопревосходительства, но не прежде ночи против 25-го числа».

В результате лихих атак казаков у противника сложилось мнение, в то время обоснованное, что русские готовят наступление со стороны Николаева. С отступлением армии на Несвиж надо было еще более утвердить врага в этом заблуждении и таким образом отыграть хотя бы два дня, потерянные при наведении моста, которым в сущности не пришлось воспользоваться. С этой целью П. И. Багратион оставил на один день для демонстрации нападения на Вишнев со стороны переправы три драгунских полка под командованием генерал-майора К. К. Сиверса. Со стороны Бакшт неприятеля должны были беспокоить казаки. Сам же форсированным маршем устремился на Минск, пытаясь наверстать упущенное время и упредить в таком же стремлении маршала Даву.

Уже по пути на Несвиж П. И. Багратион получил через М. И. Платова рапорт И. С. Дорохова с сообщением о том, что неприятель якобы оставил Воложин. Поэтому он приказал обоим генералам взять этот городок и «употребить все силы и старания», чтобы «удержать сей важный пункт по крайней мере» до 26 июня. Это должно было оградить его от флангового удара с севера при движении армии на Минск более коротким путем через Кайданы.

М. И. Платов на Воложин не пошел. Продержав противника в напряжении трехдневной демонстрацией готовящегося наступления на Вишнев, он переправился в ночь на 25 июня через Неман у Николаева, сжег за собой мост и повел свой корпус вслед за отступающей армией. П. И. Багратион выразил «чрезвычайное сожаление» по этому поводу. И не только потому, что атаман не предпринял попытки занять покинутый французами городишко, но и потому, что он, находясь «так близко к господину Дорохову и видя его положение, со всех сторон не столь выгодное», оставил его с небольшим отрядом, «так сказать, жертвою» врагу. Напомнив с нескрываемым раздражением «милостивому государю Матвею Ивановичу» об «усердии к службе государю и любви к отечеству», командующий порекомендовал ему найти способ соединиться с товарищем по оружию и следовать вместе с ним трактом, «прикрывая дороги минские со стороны неприятеля». Это предписание уязвило самолюбие атамана и чуть было не привело к осложнению отношений между двумя полководцами. Но добрый нрав того и другого позволил им сохранить чувства дружбы и признательноети до конца дней. До конца же оставалось чуть более двух месяцев.

Случай этот в силу его частного характера в калейдоскопе тех великих событий на полях России могли, конечно, обойти историки Отечественной войны. Но биографы М. И. Платова не имели на то права, поскольку из таких нерешенных вопросов складывалось искаженное представление о человеке, бесспорно, неординарном.

У читателя может возникнуть вопрос, почему М. И. Платов, знавший цену воинской дисциплине, так охотно, по его же словам, присоединившийся к вверенной его сиятельству армии, не выполнил предписания князя П. И. Багратиона? Чтобы ответить на этот вопрос, необходимо вникнуть в обстоятельства, повлекшие за собой невыполнение приказа. Но именно они оказались за пределом внимания исследователей.

23 июня в ожидании подхода П. И. Багратиона, решившего дать французам сражение у Вишнева, М. И. Платов сообщил ему, что накануне «неприятель занял местечко Воложин… авангардом от корпуса Даву». Для наблюдения за ним он отправил в разведку большую партию казаков, пообещав донести о ее результатах. Однако князь, желая сохранить армию, принял решение отступить на Несвиж и уже выступил в поход. На следующий день атаман получил записку И. С. Дорохова и, отправляя копию с нее командующему 2-й армии, высказал предположение, что противник мог создать лишь видимость вывода войск из этого города. «Быть может, — писал он, — это одна только маска».

М. И. Платов получил приказ П. И. Багратиона занять Воложин, когда находился в Бакштах. «Тесная дорожка» между этими населенными пунктами «начиналась в густоте лесов, а потом проходила по топким болотистым местам и испорченным греблям», так что по ней «в одно только зимнее время можно было проехать». Летом же «с великим трудом едва могла бы пройти и пехота», в чем атаман сам лично убедился, пройдя по ней половину пути. Именно здесь «поутру 24 июня был открыт неприятель в довольном числе», ожидавший русских. Судя по всему, это и были войска, оставившие местечко, столь важное для осуществления плана отступления 2-й армии. Нетрудно представить себе, что бы сталось с корпусом, если бы командир его бросил своих казаков в это лесное болото.

«Одна оставалась проходимая дорога к соединению моему с Дороховым — мимо местечка Вишнево, — рапортовал Платов князю Багратиону, — но как оное, так и места около него заняты уже неприятельскою армией маршала Даву, то я отдаю сие на ваше рассмотрение: возможно ли было сие сделать, когда и ваше сиятельство сами не решились туда следовать».

Нет, Матвей Иванович не принес И. С. Дорохова, «так сказать, в жертву» противнику. Отступая вслед за армией, он еще до получения предписания П. И. Багратиона приказал генерал-майору Дмитрию Ефимовичу Кутейникову с бригадой следовать «денно и ношно форсированными маршами» на соединение с ним и далее на Минск.

Первый шаг к примирению сделал М. И. Платов, нашедший оправдание для неприязненного тона письма старого товарища в том, что вроде бы угодливый письмоводитель — «за письмоводителями это водится» — поднес ему, командующему, обремененному «разными военными делами», «под сердитую руку» «для подписания» отношение, составленное в «колких и выговорных» выражениях. Но благородный князь не стал подставлять своих «письмоводителей»: в письме к атаману он откровенно признался, что его резкость была следствием информации И. С. Дорохова.

П. И. Багратион — «господину генералу Платову»,

25 июня 1812 года:

«…Я Вас могу уверить моею честью, что нет на свете человека, который мог бы меня с вами поссорить… Я знаю ваши достоинства. Следовательно, как вам не грешно во мне сомневаться. А дабы доказать вам, что я не имею к вам досады, а благодарность только, вы можете прислать ко мне мое отношение обратно… Я послал к вам вчера бумагу и дал знать, что на Минск не иду…»

В свою очередь и Платов заверяет Багратиона в искреннем расположении к нему, о чем все «знают в Петербурге, также и в Вильне, и при Войске Донском».

Так развивался и благополучно разрешился этот случайный конфликт между двумя русскими генералами, связанными чувством давней привязанности друг к другу.

Ну а что же И. С. Дорохов, чем руководствовался он, вводя в заблуждение П. И. Багратиона?

Отряд И. С. Дорохова, состоявший всего из двух егерских и двух казачьих полков при 12 орудиях, был отрезан и окружен противником. Не имея уже возможности прорваться к своей 1-й армии, он в течение недели шел с боями по лесам и болотам на соединение с войсками П. И. Багратиона. Изнурение пехоты доходило до того, что у многих солдат выступала «кровь под мышками». В таких условиях вполне возможно было допустить ошибку и в оценке размещения отдельных частей противника, и в оценке действий атамана М. И. Платова и тем ввести в заблуждение и вызвать недовольство командующего последним.

И. С. Дорохов, потеряв 60 человек, 26 июня соединился со 2-й армией П. И. Багратиона. В этих и последующих сражениях войны он покрыл себя немеркнущей славой героя.

 

Победа в годовщину Полтавской баталии

Все мысли Багратиона были устремлены к Минску. Он понимал, что, только достигнув его, можно рассчитывать на успешное соединение с 1-й армией. Но туда же спешил со своим корпусом маршал Даву. Да и Жером Бонапарт, засидевшийся в Гродно, после резкого выговора, полученного от брата-императора, неудержимо гнал свои колонны под палящим солнцем по пятам за отступающими русскими. Неотвратимость серьезного столкновения с неприятелем стала очевидной.

Прибыв в Кареличи, что на пути в Несвиж, Багратион приказал корпусным командирам ускорить темпы движения, разрешить полкам идти распашным, то есть свободным, маршем, чаще делать привалы, «словом, употребить все, дабы не изнурить и сохранить» армию. В стиле великого Суворова князь писал:

«Господам начальникам… вселить в солдат, что все войски неприятельские не иначе что как сволочь со всего света, мы же русские единоверные. Они храбро драться не могут, особливо же боятся нашего штыка. Наступай на него. Пуля мимо. Подойди к нему — он побежит. Пехота коли, кавалерия руби и топчи!»

24 июня командующий 2-й армией понял, что ему уже не удастся опередить Даву, и отказался от следования на Минск. Он избрал направление на Слуцк — Бобруйск, предупредив об этом М. И. Платова, прикрывавшего отход армии. На арьергард буквально наседала кавалерия Жерома Бонапарта, а в распоряжении атамана осталось «только три сотни полка Атаманского, один татарский, один башкирский и один калмыцкий, да вторая рота донской конной артиллерии». Собственно же казачьи полки отходили по другим маршрутам или были в разъездах, наблюдая за движением противника. Но и с этими ограниченными силами Платов смело бросился в атаку на передовую бригаду неприятеля, наступавшего на Кареличи. В разгар боя в схватку включились подоспевшие на помощь генерал-майор Николай Васильевич Иловайский и полковник Василий Алексеевич Сысоев со своими лихими конниками. Враг был опрокинут и обращен в бегство в сторону Новогрудка. С наступлением ночи казаки отступили к местечку Мир.

26 июня 2-я армия сосредоточилась в Несвиже. Чрезвычайное утомление войск, вызванное рядом усиленных переходов, желание дать возможность продвинуть вперед тяжелый обоз и артиллерию, заставили Багратиона остановиться здесь на отдых. Получив сообщение Платова о появлении на ближних подступах к Кареличам сильной кавалерии Жерома, командующий предписал атаману удерживать Мир, разрешая отступить лишь в случае значительного превосходства противника. Подкрепив Матвея Ивановича двумя казачьими полками и отрядом генерал-адъютанта Иллариона Васильевича Васильчикова, Багратион выразил уверенность, что казаки доставят ему победу, «ибо в открытых местах и надо драться».

Это предписание Багратиона и привело к известному в истории Отечественной войны бою у местечка Мир, который продолжался два дня; начало же его совпало с годовщиной блистательной Полтавской баталии — 27 июня 1812 года.

Успех и только успех нужен был его светлости князю Петру Ивановичу, «дабы выправить людей», начавших сгибаться под тяжестью изнурительного двухнедельного отступления. Потому-то так настоятельно советовал он атаману действовать осмотрительно, чтобы не оказаться «между двух огней». Беспокойство это было вызвано смутным представлением о силах наступающего противника. А они, как оказалось, были велики.

На арьергард Платова наступал авангард правого крыла французской армии в составе девяти бригад польской, саксонской и вестфальской кавалерии, соединенных в четвертый корпус под командованием дивизионного генерала Виктора Латур-Мобура. Ему было 44 года. Современники считали его «блестящим офицером, обладающим холодным спокойствием под огнем и пылкой храбростью при атаке. Благородный характер его заслужил ему название Баяра — рыцаря без страха и упрека». Но как командир корпуса он, кажется, не оправдал надежд.

Силы арьергарда Платова были значительно меньшими, но в общем-то достаточными, чтобы задержать противника и дать армии необходимый отдых. Однако события развивались так, что атаман достиг большего.

Готовясь встретить неприятеля, Матвей Иванович решил использовать уже не раз испытанный тактический прием казаков — «вентерь», суть которого состояла в заманивании противника в заранее приготовленную засаду. На пути наступления авангарда корпуса Латур-Мобура со стороны Кареличей он поставил небольшую заставу, по обеим сторонам дороги укрыл по сотне отборных казаков, в самом Мире расположил полк полковника В. А. Сысоева, а в пяти верстах от него, в деревне Симаковка, сосредоточил свои главные силы.

По свидетельству Николая Федоровича Смирного, Матвей Иванович, наставляя воинов арьергарда перед первым серьезным боем, призвал их «драться до изнеможения» даже в случае ранения или потери лошади.

— Мы должны в самом начале показать врагам, — говорил он, — что помышляем не о жизни, но о чести и славе России.

Передовую бригаду Латур-Мобура возглавлял генерал Турно. 27 июня еще до рассвета он двинул вперед 3-й уланский полк под командованием полковника Радзиминского. Не доходя до деревни Пясечно, тот встретил заставу платовского арьергарда, атаковал ее, опрокинул и в запале стал преследовать. Поляки настигли преднамеренно отступающую сотню смельчаков и ворвались в Мир, где их ожидал полк В. А. Сысоева. С ужасным гиканьем казаки бросились на неприятеля. Ошеломленные внезапным нападением, уланы оставили местечко, но тут же снова пошли в атаку. Началалась жестокая рубка. Ржание лошадей, злобные ругательства людей, звон клинков, треск пик, разлетающихся под ударами сабель, — все слилось в какой-то невообразимый шум. Противник дрался отчаянно.

В разгар боя из Симаковки подошел Платов и неожиданно обрушился на врага всей мощью своих главных сил. Окруженный со всех сторон полковник Радзиминский начал пробиваться через заслон ожесточенно орудующих саблями и дротиками казаков, теряя десятками своих храбрых кавалеристов. Казалось, ему удалось уже прорваться, но две партии донцов, находившихся в засаде, выскочили вихрем из укрытий и преградили уланам путь. Отступление тех, кто выскользнул из кольца, превратилось в беспорядочное бегство по дороге к Кареличам. Преследователи нагоняли их, мощными ударами сплеча разваливали чуть ли не до седла, пронзали насквозь своими страшными пиками. Первый акт скоротечного побоища завершился.

Тем временем Турно, следуя с двумя полками бригады, дошел до Пясечны, где и узнал о трагическом исходе столкновения своего авангарда с казаками у Мира. На пути его движения протекала небольшая речушка Уша с широкой болотистой поймой, пересеченной длинной насыпью. По ней и ринулся генерал всего с тремя эскадронами полковника Суминского спасать попавших в беду улан Радзиминского, оставив последний полк охранять переправу.

Появление подкреплений на миг смутило казаков; они остановились, осмотрелись и, убедившись в малочисленности неприятеля, решительно кинулись на него. Поляки были повержены. Часть из них успела отступить по насыпи за Ушу. Другая часть влезла в болото. Испуганные лошади, храпя, лихорадочно бросались из стороны в сторону. Пытаясь вырваться из вязкой гнилой жижи, они сбрасывали своих седоков, которые тут же становились легкой добычей донцов, вооруженных длинными пиками.

Предоставим слово самому атаману.

М. И. Платов — П. И. Багратиону,

27 июня 1812 года:

«Извещаю с победою, хотя с небольшою, однако же и не так малою, потому что еще не кончилась, преследую и бью… Пленных много, за скоростью не успел перечесть и донесть. Есть штаб-офицеры и обер-офицеры…

А на первый раз имею долг и с сим Ваше Сиятельство поздравить. Благослови, Господи, более и более побеждать. Вот вентерь много способствовал, оттого и начало пошло…

У нас, благодаря Богу, урон до сего часа мал. Избавь, Всевышний, от того и вперед, потому что перестрелки с неприятелем не вели, а бросились дружно в дротики и тем скоро опрокинули, не дав им подцержаться стрельбою».

Переправившись через речку, Турно собрал остатки двух своих побитых полков в Турце. Третий полк бригады, оборонявший переправу, так и не вступил в дело.

М. И. Платов бросил в бой семь полных полков — генерал-майоров И. К. Краснова и Н. В. Иловайского, полковников В. А. Сысоева, О. В. Иловайского и Т. Д. Иловайского, Перекопский татарский, Ставропольский калмыцкий — и часть Атаманского, всего около 3500 сабель против 1300 у противника. Признаться, никак не могу сообразить, что двигало рукой любителей донской старины, писавших о численном превосходстве поляков во время боя у местечка Мир, если действительное соотношение сил было известно еще в 1901 году?

Бригада Турно действительно понесла ощутимые потери. Одних пленных было 6 офицеров и 242 рядовых. На месте боя и по пути отступления противника осталось свыше 300 изувеченных тел. Платов потерял не более 25 казаков убитыми и ранеными.

Латур-Мобур, имея значительное превосходство в силах над Платовым, не сумел обеспечить своевременной поддержки головной бригаде Турно. Но надо отдать должное мужеству, с которым сражались поляки. Не случайно в плен попали только раненые, многие из них вскоре скончались. Атаман же перед началом боя собрал все ближайшие полки и тем создал численный перевес над противником. И Багратион, стоявший в этот день с армией в Несвиже, держал в полной готовности дивизию генерал-майора Михаила Семеновича Воронцова, которая могла подоспеть на помощь казакам по первой просьбе их начальника.

В течение всего этого дня 27 июня Багратион настойчиво требовал от Платова точных сведений о противнике: месте расположения, численности и особенно о его пехоте. Это должно было определить характер дальнейших распоряжений командующего.

По данным разведки и показаниям пленных, выяснилось, что неприятельская пехота отстала от кавалерии, а отдельные части корпуса Латур-Мобура растянулись на довольно значительном расстоянии. Это означало, что М. И. Платов с наличными силами и подошедшим к нему отрядом генерал-майора Иллариона Васильевича Васильчикова будет в состоянии противостоять натиску неприятеля. Поэтому П. И. Багратион приказал атаману удерживать Мир «до тех пор, пока армия будет находиться в Несвиже». А вывести ее «по дороге к Слуцку на Тимковичи» он собирался лишь в ночь на 30 июня.

28 июня Платов решил провести бой по тому же сценарию, что и накануне, когда его казаки основательно потрепали бригаду Турно, входившую в дивизию генерала Рожнецкого. Большую часть своего корпуса и весь отряд И. В. Васильчикова он расположил в укрытии за перелеском южнее деревни Симаковки, рассчитывая подвести противника под фланговый удар главных сил арьергарда, когда тот бросится преследовать отступающую по большой дороге заставу и втянется в сражение с четырьмя полками, поставленными «впереди Мира». Последний было приказано «удерживать непременно».

Наступила ночь. Рожнецкий, опасаясь внезапного нападения казаков, отправил полки бригады Дзевановского вниз и вверх по течению Уши охранять переправы, приказав вернуться им рано утром. В результате этой предусмотрительности командира дивизии около двух тысяч человек накануне боя несколько часов провело в седле и без сна. Побитые днем уланы Турно отдыхали.

Горя желанием взять реванш за поражение и больше всего беспокоясь, как бы победу над казаками Платова в предстоящем бою не похитила у него бригада генерала Тышкевича, принадлежавшая дивизии Каминского, Рожнецкий еще до возвращения полков, отправленных в ночной дозор, выступил с уланами Турно по направлению к Миру, приказав Дзевановскому поспешно следовать за ним.

Местечко Мир уютно расположилось в долине болотистой речки Мирянки, пересеченной длинной широкой насыпью, оканчивающейся плотиной, в конце которой живописно стояла водяная мельница. По обеим сторонам дороги, ведущей на Несвиж, в лучах восходящего солнца поблескивала зеркальная гладь прудов, что исключало возможность неожиданного нападения. На подходе к местечку Рожнецкий разрешил сделать привал, выслав в охранение 15-й уланский полк, который, как было сказано, не принимал участия в событиях 27 июня. Вскоре подошла бригада Дзевановского. От католического священника поляки узнали о засаде Платова, составе и численности его корпуса. Таким образом, внезапность, на которую делал ставку атаман, исключалась.

Дзевановский предложил командиру дать возможность людям поесть, накормить лошадей и ожидать подхода дивизии генерала Каминского, под началом которого состояло 2700 кавалеристов и 6 орудий конной артиллерии. Но это предложение было отвергнуто самоуверенным Рожнецким.

— Как, вы хотите позволить опередить нас бригаде Тышкевича, которая находится в нескольких шагах отсюда? — с недоумением спросил он Дзевановского и, ссылаясь на категоричность приказа командира корпуса Латур-Мобура войти в соприкосновение с русскими, распорядился продолжать движение.

В полдень дивизия Рожнецкого с бригадой Турно впереди выступила из Мира и пошла под палящим солнцем по Несвижской дороге, оставляя за собой длинный шлейф пыли. В пяти верстах от местечка 15-й уланский полк обнаружил казачьи пикеты, которые мгновенно укрылись за лесом.

Рожнецкий остановил дивизию и перестроил ее в линию эскадронных колонн. 7-й уланский полк под командованием полковника Завадского он отправил в лес прикрывать расположение войск, приказав остановиться при выходе на опушку. Безуспешно пытались казаки выманить поляков из укрытия и навязать им бой. Пришлось выкатить артиллерию.

Платов, убедившись в том, что противник не испытывает желания вступить в драку в отсутствие поддержки со стороны Мира, решительно двинулся вперед. Конная батарея открыла огонь по 7-му уланскому полку, часть казаков атаковала его, а другая часть в это же время обрушилась на бригаду Турно. Ядра разбивали в щепки деревья, но не причиняли особого вреда противнику, отступившему в глубь лесного массива.

7-й уланский полк поляков выдержал огонь артиллерии и дважды отразил нападение казаков. Атаман пустил в дело два эскадрона ахтырских гусар под командованием майора Д. В. Давыдова. Они пробились «по дороге сквозь лес, где неприятель упорно и сильно защищался, и совершенно оного опрокинули». Так описал этот эпизод атаки И. В. Васильчиков, представляя Дениса Васильевича к награде за действия 28 июня.

День был уже на исходе, а неистовая рубка продолжалась.

В девятом часу вечера, поднимая тучи непроницаемой пыли, из-за перелеска показалась голова колонны Кутейникова, вызванного Платовым из Столбцов еще утром. Казаки Кутейникова сразу же обрушились на левый фланг неприятеля мощью двух тысяч сабель и пик.

До их прихода основные события разворачивались в районе расположения бригады Турно, где и находился тогда Дзевановский. Удар казаков явился полной неожиданностью для него. Заметив опасность, он помчался к своей бригаде. Стремительно перемещаясь вдоль линии эскадронов, генерал бросал их один за другим в атаку с места, и тут же сам оказывался в окружении дерущихся.

В то же время Платов снова атаковал бригаду Турно и 7-й уланский полк и привел неприятеля в смятение и беспорядок.

Густая пыль окутывала сражающихся. Звон клинков, звуки выстрелов и предсмертные крики раненых заглушали команды офицеров. Казаки Кутейникова опрокинули и погнали к Миру 11-й и 2-й уланские полки Дзевановского. Расстроенная бригада Турно отступала вправо под напором героев Платова и Васильчикова.

Все попытки польских офицеров остановить и перестроить разбитые эскадроны не имели успеха. Едва удавалось им повернуть и привести в некоторый порядок какую-либо часть, как казаки начинали охватывать ее «лавой». Раздавался крик «нас отрезают», и все снова неудержимо неслись в сторону Мира, оставляя за собой убитых и раненых товарищей. Лишь незначительная часть бригады Турно под командованием самого командира дивизии генерала Рожнецкого сумела выйти из боя относительно организованно.

Н. В. Иловайский, раненный саблей в плечо и пулей в ногу, не оставил поля боя. Превозмогая боль, бросался он из атаки в атаку с казаками, пока не «кончил свое дело». «Удивительно храбро сражался» И. В. Васильчиков. И. К. Краснов «способствовал много сей победе». Все другие офицеры и рядовые в этот день показали примеры отваги и воинской доблести, «дрались грудь в грудь», — отметил в тот же вечер М. И. Платов в рапорте на имя командующего 2-й армией князя П. И. Багратиона.

М. И. Платов — П. И. Багратиону,

28 июня 1812 года:

«Поздравляю Ваше Сиятельство с победою редкою над кавалерией…

Генерал Кутейников подоспел с бригадою его и ударил с правого фланга моего на неприятеля так, что из 6-ти полков неприятельских едва ли останется одна душа или, быть может, несколько спасется.

Я Вашему Сиятельству описать всего не могу, устал и на песке лежащий пишу. Донесу, соображаясь с сим, но уверяю, будьте о моем корпусе покойны. У нас урон невелик по сему ретивому делу…»

Рапорт Платова дышит удовлетворением от победы.

Атаман ввел в дело 13 полков, в том числе 11 казачьих и 2 кавалерийских, да 2-ю роту донской артиллерии — всего 6500 всадников и 12 орудий. Со стороны поляков в бою участвовало 3600 человек и 3 пушки.

Потери обеих сторон неизвестны. Платов слишком неопределенно заявил, что у него «урон невелик по сему ретивому делу». Рожнецкий же, по свидетельству командира корпуса Латур-Мобура, оставил на поле боя и по дороге к Миру примерно 600 человек. Эта цифра представляется заниженной даже в том случае, если атаман под влиянием возбуждения от бесспорной победы переоценил исход схватки, посчитав, что «из шести полков неприятельских» едва ли осталась «одна душа». Пусть не «одна душа», а «несколько спаслось» после такого побоища, но ведь не 3 тысячи! Судя по всему, польский генерал старался скрыть размеры катастрофы.

Здесь есть повод остановиться, чтобы поразмышлять над особенностями рапортов военачальников разных рангов и даже донесений полководцев на высочайшее имя. К любопытному заключению пришел французский эмигрант, состоявший на русской службе, генерал Александр Федорович Ланжерон. Вот о чем поведал он нам в своих «Записках»:

«Во всех армиях начальники малых легких отрядов пользуются привилегией лганья, а потому надо всегда верить только половине того, что они доносят, но казаки в том отношении превосходят всех гусар и стрелков всего света, нужно всегда сокращать в десять раз число встреченных и убитых ими врагов».

В известном смысле он прав. Однако хочу заметить, что этой привилегией пользовались не только «начальники малых легких отрядов», но и великие полководцы — Суворов и Кутузов, Ней и сам Наполеон, десять лет дурачивший французов своими сообщениями для прессы. Естественно, Платов не составлял исключения. И все-таки его рапорты заслуживают большего доверия, чем считают некоторые, ибо при нем почти всегда были представители регулярных войск, свидетели и участники тех боев, о которых и им приходилось докладывать по команде.

Убитых никто никогда не считал, поэтому преувеличения о потерях противника в рапортах Платова имели чисто эмоциональный характер. А вот пленных сдавали под расписку…

Как могло случиться, что Латур-Мобур, имея возможность создать в ходе боя не только равенство, но и перевес в силах над Платовым, не воспользовался этим и в сущности принес Рожнецкого в жертву казакам? По всей вероятности, объяснение здесь следующее.

Природа наделила Рожнецкого не только незаурядной храбростью, но и чрезмерной самоуверенностью, в чем мы уже убедились. До середины дня он даже не сомневался в успехе предстоящего дела. Однако уже в начале боя спеси у него поубавилось, и он послал в Мир курьера, чтобы ускорить прибытие бригады Тышкевича из дивизии Каминского, без которого, кажется, уже не рассчитывал добиться победы над Платовым. Туда же он отправил и свой обоз.

Сразу же за Миром обозные встретили генерала Тышкевича. Эмоциональный рассказ фурлейтов о будто бы критическом положении дивизии Рожнецкого отнюдь не возбудил у того желания мчаться на помощь товарищу по оружию. Напротив, Тышкевич остановил бригаду и даже отправил назад, к главным силам Каминского, находившуюся при нем конную полубатарею.

Сам Каминский, пройдя Кареличи, остановился у деревни Пясечны, где и узнал о ходе боя под Миром на начальном этапе его развития. Он тот же час повернул полубатарею обратно и предписал Тышкевичу немедленно выступить на поддержку Рожнецкого. Это распоряжение достигло адресата, когда с высот у местечка уже видно было беспорядочное бегство польских улан, истребляемых конниками Платова. Во исполнение повеления командира дивизии Тышкевич послал на помощь отступающим два эскадрона конных егерей. Первый из них, едва миновав мельницу, был атакован казаками. Потеряв одного офицера и 22 рядовых, он вернулся в поселок. Второй даже не тронулся с места.

Артиллерийский огонь из трех орудий полубатареи, вернувшейся к концу боя, остановил казаков, и они быстро отошли за лес, примыкавший к местечку. Ночью бой прекратился совсем. Над Миром установилась тишина.

Первый серьезный исследователь боя казаков с поляками под Миром В. И. Харькевич обратил внимание на отсутствие общего руководства и связи между отдельными частями 4-го кавалерийского корпуса наполеоновской армии. Командир корпуса Латур-Мобур 28 июня 1812 года вообще не управлял подчиненными ему войсками. Генерал Лорж, отчетливо слыша артиллерийскую канонаду, даже не потревожил свою кирасирскую дивизию. Каминский с большей частью вверенной ему конницы бездействовал весь день в каких-то десяти верстах от места сражения. Бригада Тышкевича спокойно наблюдала за истреблением улан Рожнецкого.

В то же время действия Платова, по словам исследователя, «представляют собой образец сочетания благоразумной осторожности и решительности. Он прежде всего старался завлечь врага в расставленную ему ловушку, но затем, когда убеждается, что поляки, наученные горьким опытом предыдущего дня, не даются на обман, не теряет ни минуты и, пользуясь превосходством своих сил и отсутствием у противника близких поддержек, решительно атакует и бьет его.

Самый бой ведется Платовым с большим искусством. Все его атаки направляются сначала против правого фланга Рожнецкого с целью отвлечь туда внимание противника, заставить его израсходовать резервы и тем обеспечить успех главного удара, который должна была нанести бригада Кутейникова».

В заключение — слова признательности атаману князя Петра Ивановича Багратиона.

П. И. Багратион — М. И. Платову,

29 июня 1812 года:

«Душевно Вас благодарю. Адъютант Ваш мною поздравлен. Ради Бога, осмотритесь хорошенько, ежели у них пехоты много, то и не вдавайтесь в дело не верное…

По двум нашим победам, я думаю, кавалерия наша устала; ради Бога, приостерегитесь; я боюсь, чтобы нас не задержали долго, а потом их армия войдет к нам во фланг от Минска. Я уверен, что Вы не упустите ничего из виду в осторожности.

Генерал князь Багратион».

 

Бой у местечка Романово

Поражение дивизии Рожнецкого в двухдневном бою у Мира приостановило наступление кавалерии Жерома Бонапарта. Разведка, проведенная Латур-Мобуром 29 июня, показала, что М. И. Платов стоит на месте, где накануне гремел бой. Чтобы определить действительные силы русских, надо было их атаковать, но на это противник пока не отважился.

Вечером 29 июня М. И. Платов, выполняя предписание П. И. Багратиона, полученное накануне, повел свой корпус и отряд генерала И. В. Васильчикова вслед за отступающей армией и утром следующего дня был уже в Несвиже. В последующие дни отход атамана прикрывал арьергард под командованием Акима Акимовича Карпова в составе сначала двух, а затем четырех казачьих полков.

В 5 часов утра 1 июля Латур-Мобур во главе авангарда четвертого корпуса подошел к Несвижу. Остановив полки перед городом, он сделал привал и вскоре со своим конвоем из трех эскадронов улан выехал по Бобруйской дороге, приказав Рожнецкому с дивизией следовать за ним. Карпов, оставленный Платовым в арьергарде, заметил несторожное движение небольшой кавалерийской части, дал ей возможность отойти версты на четыре от своих, стремительно развернулся и «ударил так, что один эскадрон был истреблен, а последние прогнаны с немалым поражением». Только появление дивизии Рожнецкого спасло Латур-Мобура от неминуемой гибели или плена. В этом случайном столкновении с поляками казаки взяли в плен шесть человек.

Пленные показали, что «в Несвиже король Вестфальский (то есть Жером Бонапарт. — В. Л.) с частью волтижеров», без пехоты, «следовал всю ночь». Платов резонно предположил, что цель неприятеля — войти в соприкосновение с русскими, чтобы если не разбить их, то хотя бы задержать и тем дать возможность маршалу Даву перехватить 2-ю Западную армию Багратиона у Бобруйска и не дать ей соединиться с войсками Барклая де Толли.

«Я с Вами согласен, что надо нам спешить, — писал Багратион Платову 1 июля, — но проклятые обозы задерживают меня! Все мои заботы — добраться до Слуцка, там обозы пойдут вправо, по другой дороге. А я поспешу к Бобруйску… Прошу Вас остановиться и не ехать ко мне, чтобы без Вас худа не было…»

Вечером 1 июля Платов с корпусом прибыл в Романово, оставив у Тимковичей свой арьергард под командованием генерал-майора Карпова. В тот же день Багратион достиг Слуцка. Тревожные известия о наступлении Даву заставили его принять меры для облегчения дальнейшего отступления армии. С этой целью все обозы, кроме самых необходимых, а также транспорт с больными и пленными он отправил к Мозырю.

Получив в Слуцке рапорт Платова о наступлении противника, пополнившего новобранцами свои поредевшие после боя под Миром полки, и желая обеспечить возможность безопасного следования на Мозырь, Багратион предписал атаману «остановиться в Романове со всеми легкими силами» вверенного ему корпуса, «употребив все средства остановить неприятеля» и удерживать его «до глубокой ночи 3-го числа».

Следствием этого распоряжения командующего 2-й армией явился бой у местечка Романово, лежащего на левом берегу речки Морочи.

На рассвете 2 июля Латур-Мобур со своей конницей двинулся в направлении на Тимковичи. С появлением противника А. А. Карпов поднял свой арьергард и начал отходить к Романову. Опасаясь, что казаки уничтожат мост через Морочь и задержат его у самого местечка, французский генерал отправил 1-й конно-егерский полк под командованием полковника Пшепендовского преследовать отступающих. Поддерживать его должны были один эскадрон польских улан и вся дивизия Каминского.

От Несвижа до Романова «вел он, Карпов, неприятеля целые сутки в виду его до самого места сражения», — писал Платов в рапорте Багратиону.

Платов, получив донесение Карпова о наступлении на Романово только одного полка противника, срочно переправил на правый берег Морочи пять казачьих полков, которые укрылись в зарослях прибрежного кустарника. Но они были обнаружены поляками. Удостоверившись в значительном превосходстве сил атамана, Пшепендовский послал офицера доложить Латур-Мобуру, что перед ним стоят до 5 тысяч казаков — у страха глаза велики, минимум в два раза преувеличил численность русских, — и испросил указаний, должен ли он начинать дело. А далее все произошло, как в плохом анекдоте.

То ли из-за рассеянности, то ли в силу недостаточного владения французским языком, прискакавший польский офицер, по свидетельству очевидца этой сцены, доложил, что перед Романовым стоит не 5000, а 500 казаков. Не допуская возможности такой нелепой ошибки, Латур-Мобур резко сказал:

— Удивляюсь, как осмелился полковник Пшепендовский задавать такие вопросы!

— Не могу знать, господин генерал, — смутился курьер и поскакал к своему командиру.

Польские эскадроны располагались в уступном порядке правее дороги Тимковичи — Романово на небольшой песчаной возвышенности, с которой отчетливо были видны казаки, стоявшие перед рекой, и довольно большой лагерь на противоположном берегу, за местечком. Убедившись в несомненном превосходстве сил противника, Пшепендовский решил отступить. Но не успел он построить полк в походную колонну, как возвратился посланный им офицер с повелением Латур-Мобура атаковать неприятеля. Пришлось снова разворачиваться в боевой порядок. В это время на его флангах послышалось знакомое страшное гиканье платовцев.

Первый удар поляки отразили таким огнем из карабинов, какой «можно услышать разве что на учебном плацу». Вторая и третья атаки казаков также оказались неудачными. Но «они снова устремились вперед и бросились на фланги, в то время как клинообразная масса врезалась в центр. Противник был встречен с прежним мужеством, но полк был опрокинут и — трудно найти более подходящее выражение — увлечен».

Так описал эту схватку очевидец событий. Здесь чувствуется, конечно, стремление нарисовать картину с выгодными для конных егерей оттенками, но в целом, по-видимому, автор был прав: казаки имели столь ощутимый перевес, что действительно могли «увлечь» своей массой малочисленного врага.

Разъединенные эскадроны поляков, перемешавшиеся с казаками, неслись, поднимая тучи пыли, в полном беспорядке к Тимковичам. На этом пути их мог поддержать только один эскадрон 12-го уланского полка, но его командир принял неудачное решение. Надеясь остановить преследователей, он развернул своих кавалеристов поперек дороги. Налетевшей толпой они были вовлечены в общий беспорядок неудержимого бегства, которое продолжалось «не менее пяти верст до пехоты и до пушек» бригады генерала Сулковского из дивизии Каминского.

Нещадно палило солнце. Под его лучами буйно колосилась поспевающая рожь. «Дорога и хлебные поля усеяны были трупами», — писал Платов в рапорте Багратиону.

Латур-Мобур, получив донесение о поражении полка Пшепендовского, поднял и двинул вперед всю кавалерию корпуса и приданную ему пехоту. Но было уже поздно. Платов, не принимая боя, стал отходить к Романову «для соединения с отрядом генерал-адъютанта Васильчикова». Перейдя болотистую Морочь, он сжег за собой мост, разделил «на две части пушки донской конной артиллерии» и поставил их «в выгодных местах» для обстрела наступающего противника. Прикрывал батареи 5-й егерский полк под командованием полковника Николая Федоровича Гегеля. Казаки генерал-майоров И. К. Краснова, И. Д. Иловайского, Д. Е. Кутейникова и А. А. Карпова обеспечивали фланги. Регулярная кавалерия ахтырских гусар, киевских драгун и литовских улан составляла резерв атамана.

Тем временем Латур-Мобур подошел к Романову. На правом фланге его наступала бригада Гаммерштейна, центр составляла дивизия Рожнецкого, на левом фланге развернулась бригада Тышкевича и конная батарея.

Началась оживленная артиллерийская перестрелка. Одна из русских батарей отвечала на огонь польских орудий, а другая действовала «по наступающим неприятельским колоннам». Казаки же непрерывно беспокоили неприятеля с флангов.

М. И. Платов — П. И. Багратиону,

3 июля 1812 года:

«…Последнее дело сие после отражения артиллерийского огня неприятеля продолжалось более часу, и неприятель не выдержал нанесенного ему удара и оставил на месте довольное число убитых и отретировался назад к местечку Тимковичи. Затем наступила ночь…

В сем счастливом для нас деле… как при разбитии, так и при наступлении неприятеля, участвовали генерал-майоры Васильчиков, граф Воронцов, бывший безотлучно со мною среди сражения и под выстрелами артиллерии, Краснов 1-й, Иловайский 4-й и Карпов 2-й. Но в самой сильной атаке на неприятеля и в поражении его среди огня был генерал-майор Кутейников 2-й, который получил в левую руку саблею рану, и потом, вместе с генерал-майором Иловайским 5-м, тоже раненым 28 июня, находились оба для примера подчиненным и при последнем поражении неприятеля при артиллерии, поощряя тем сражающихся…

О прочих отличившихся в сем деле храбростью офицерах по собрании надлежащих сведений имею долг донести Вашему Сиятельству особым рапортом, равным образом об убитых и раненых с нашей стороны, которых, благодаря Богу, в рассуждении большого и упорного сражения сего, небольшое число…»

«Особого рапорта» атамана найти не удалось. Потому-то нет точных сведений о количестве убитых и раненых казаков, которых, «благодаря Богу», было вроде бы «небольшое число». А вот противник потерял намного больше. Мало того, что «дорога и хлебные поля усеяны были трупами», донцы взяли в плен 360 человек, в том числе 17 офицеров.

3 июля арьергард 2-й армии оставался на позиции, как и предписывал Багратион, а вечером выступил по дороге на Слуцк. Вскоре войска неприятеля вошли в местечко. Один из польских офицеров 1-го конно-егерского полка, лошадь которого накануне оказалась проворнее казачьих сивок и вынесла своего седока под защиту пушек дивизии Каминского, вспоминая о событиях минувшей войны, писал позднее:

«Мы нашли тяжело раненых — из числа попавших в плен к казакам — в часовне и около нее недалеко от Романова хорошо перевязанными. Атаман Платов, герой дня, отнесся к ним с человеколюбием, приказал их перевязать и снабдить всем необходимым».

В тот день, когда арьергард Платова покинул Романово, 2-я армия выступила из Слуцка. После изнуряющей жары пошли проливные дожди. Обозные повозки и транспорт по самую ступицу проваливались в мокрый песок. Солдаты с трудом переставляли ноги. И все-таки люди не падали духом. 1 июля Багратион писал Барклаю де Толли:

«Должен сказать, наконец, что мое отступление, столь неимоверными силами преследуемое, почти 15 дней продолжающееся, благодаря Всевышнему еще не обескуражило вверенных мне воинов. Каждый желает драться, как и я».

Такое желание солдат поддерживалось не только Всевышним, но и победами казаков. Их успех у Мира и Романова обеспечил условия для отдыха и отступления армии на Бобруйск. Теперь, казалось, стоило соединить все русские силы — и враг будет разбит.

 

Интриги

В самом начале июля Александр I, вопреки неодолимому желанию лично руководить военными действиями, уехал в Москву и далее в Петербург. Уезжая, однако, он не назначил главнокомандующего. Зато приставил к начальникам обеих армий людей, облеченных особым правом писать ему, когда сочтут это необходимым. Этим правом широко пользовались А. П. Ермолов, которого М. Б. Барклай де Толли считал своим недругом, и Э. Ф. Сен-При, откровенно шпионивший за П. И. Багратионом и доносивший о каждом его шаге царю. Князь не раз выражал негодование на этого «дядьку». Кроме того, в армии остались многочисленные генерал-адъютанты императора и «другие не совсем благонадежные и совершенно бесполезные люди, осаждавшие главную квартиру», основным занятием которых, казалось, была интрига. Все это создавало атмосферу подозрительности и лишало командующих необходимой самостоятельности. Каждый из них действовал с оглядкой на северную столицу, где находился государь.

Еще до отъезда Александра I в Петербург выявились разногласия между командующими армиями во взглядах на способы ведения войны. Пылкий Багратион был сторонником немедленных наступательных действий. Методичный и холодный Барклай исповедовал осторожность, которую многие современники воспринимали как нерешительность, а то и трусость, и даже измену. А он был геройски храбрым, беспредельно преданным России генералом, правда, с «немецкой» фамилией.

Уже 17 июня 1812 года, то есть через пять дней после вторжения Наполеона, Барклай де Толли жаловался императору:

«Государь! Более чем неприятно видеть, что князь Багратион теряет время в бесполезных рассуждениях и сообщает их Платову, сбивает с толку этого генерала, который и без того уже мало образован и непросвещен».

Как видно, военный министр обвиняет только командующего 2-й армией. Отношение же его к атаману донских казаков пока высокомерно-снисходительное: право, можно ли к нему предъявлять какие-то претензии, ведь он «и без того уже мало образован и непросвещен». Михаил Богданович был прав: Матвей Иванович не был отягощен образованием и на седьмом десятке лет с превеликим трудом справлялся с пером. Впрочем, князь Петр Иванович в этом смысле тоже не был виртуозом. Однако это не мешало им успешно бить противника, а в перерывах между стычками открыто порицать распоряжения Барклая де Толли, не зная того, что они предписывались царем.

По мере отступления отношения между Багратионом и Барклаем принимали крайние формы. Характерно в этом смысле письмо князя начальнику главного штаба 1-й армии генерал-лейтенанту Ермолову, написанное сразу же после блестящих побед арьергарда Платова в кавалерийских боях у Мира и Романова. Вот несколько строк из него:

«…Ей-богу, неприятель места не найдет, куда ретироваться. Он боится нас. Войско ропщет и все недовольны. У вас зад был чист и фланги. Зачем побежали? Надобно наступать… А я бы тогда помог… Уже истинно еле дышу от досады, огорчения и смущения. Я, ежели выберусь отсюда, тогда ни за что не останусь командовать армией. Стыдно носить мундир… Министр сам бежит, а мне приказывает всю Россию защищать… Если бы здесь был он, ног бы своих не выдрал, а я выйду с честью и буду ходить в сюртуке, а служить под игом иноземцев-мошенников — никогда!.. Признаюсь, мне все омерзело так, что с ума схожу».

В свою очередь царь и военный министр были недовольны действиями Багратиона. Они обвиняли его в том, что подчиненные ему войска не приближались, а удалялись от 1-й Западной армии. Военачальника, которого солдаты боготворили как бесстрашного воина и мужественного полководца, упрекали в нерешительности и боязни сразиться с корпусом маршала Даву.

Чем дальше отходила армия от границ, тем нетерпимее становились отношения между двумя командующими. В орбиту этого взаимного неприятия вовлекались все новые и новые люди. Исправить положение могло назначение главного начальника, но царь с этим не спешил.

В то время, когда Багратион под прикрытием отважных казаков Платова отводил 2-ю Западную армию на восток, Барклай де Толли привел свои войска в Дрисский лагерь, невыгодность расположения которого в стратегическом и тактическом отношениях обнаружилась на месте со всей очевидностью. 1 июля состоялся военный совет, единодушно решивший отступать к Витебску.

Туда же, к Витебску, устремился и Наполеон, не терявший надежды разгромить 1-ю армию Барклая де Толли, чтобы затем нанести сокрушительный удар по приближающимся войскам Багратиона и тем закончить войну.

«Император и армия, — писал позднее А. Коленкур, — сильно желали этого сражения и потому тешили себя надеждой, что великий результат близок».

2 июля военный министр переправил свою армию через Двину и, кажется, задумался над вопросом, не дать ли, наконец, сражение французам. Но мысль эта, едва появившись, тут же исчезла. Слишком неравными были силы, чтобы рисковать без надежды на успех. Следствием этих размышлений явилось предписание Барклая де Толли, «в коем изображена была непременная воля государя императора», чтобы Платов с вверенным ему корпусом следовал форсированным маршем через Могилев и Витебск на соединение с 1-й Западной армией. При этом от атамана ожидали подвигов, подобных тем, что «были при Мире».

Платов, вынужденный исполнять высочайшую волю, обратился к Багратиону с частным письмом, датированным 5 июля:

«Ваше Сиятельство… ей и ей же я Вас люблю душевно и почитаю, но покорнейше прошу, войдите в мои обстоятельства. Получа повеление от военного министра, объявленное мне высочайшим приказанием, что мне иначе делать, как должен исполнить то… Ежели Ваше Сиятельство находит, что я с казачьим корпусом нужен до Бобруйска прикрывать армию Вашу, оправдайте же меня перед государем и дайте мне повеление Ваше, чтобы я не был виновен за неисполнение мне повеленного соединения с 1-ю армиею…»

Нет оснований сомневаться в искренности Матвея Ивановича. Он действительно «душевно любил и почитал» князя Петра и готов был оставаться под его началом и в будущем. Платов прекрасно понимал, в какое трудное положение может попасть Багратион, подпираемый с тыла Жеромом, а с фланга маршалом Даву, после ухода казаков на соединение с 1-й армией. Но не выполнить «высочайшего приказания» атаман не мог. Потому и попросил оправдать его перед государем, если командующий решится задержать донской корпус у себя в арьергарде.

Стоит обратить особое внимание на это предписание Барклая де Толли, поскольку якобы нежелание его выполнить послужит потом для военного министра основанием предложить императору удалить атамана из армии. По счету военного времени неприятности постигнут героя Мира и Романова еще не скоро — примерно через полтора месяца. Это действительно немало, коль калейдоскоп уже описанных событий прокрутился всего за три недели, и главными их участниками были донские казаки во главе со своим прославленным вождем. Пока что Платов не дал повода для упреков в уклонении от службы царю, что по тогдашним представлениям было тождественно служению Отечеству. Без учета этого наше понимание патриотизма русских людей в период войны будет искаженным. Радищевское понимание любви к Родине утвердится в общественном сознании позднее, в эпоху декабристов — «детей 1812 года».

А как сам Багратион отнесся к перспективе лишиться такого верного хранителя спокойствия 2-й армии, каким зарекомендовал себя в условиях отступления казачий корпус Платова? Внешне — спокойно; кажется, даже с пониманием, поскольку государь призывал атамана, по словам Барклая де Толли, «для защиты Отечества».

«Я слишком уверен, что Ваше Высокопревосходительство совершенно видите пользу и непременные надобности в скором соединении, — писал Багратион Платову 8 июля, — и потому пожелаете поспешить сколь возможно… и пойдете, конечно, не менее 50-ти верст в каждый переход».

Получив предписание командующего, Платов отмахал за сутки от Слуцка до Бобруйска более 50 верст, намереваясь прибыть в Могилев 10 июля, если не «днем, то ночью». Но и маршал Даву не терял времени даром.

Атаман шел по намеченному графику и прибыл бы в Могилев вовремя, но еще 9 июля в город вошли войска Даву. Багратион, пробиваясь на соединение с 1-й армией, решил дать маршалу генеральное сражение. Потому и задержал здесь корпус Платова на два дня.

Генеральное сражение не состоялось, но произошла битва, и, по мнению М. И. Платова, «довольно порядочная», в которой «с обеих сторон, если не десять, то девять тысяч убитыми и ранеными пало». В ней вместе с корпусом генерал-лейтенанта H. H. Раевского отличилась бригада полковника В. А. Сысоева в составе пяти казачьих полков. Бой у Салтановки, а речь идет именно о нем, был действительно кровопролитным, хотя и скоротечным. Потери атаман несколько преувеличил, но совсем немного.

12 июля корпус Платова переправился вброд через Днепр у монастыря Ворколабова, отделился от Багратиона и стал догонять 1-ю армию. Через два дня атаман получил пакет от Барклая де Толли с сообщением о его решении дать генеральное сражение неприятелю у Витебска. Командующий писал:

«…Собрал я войска свои на сегодняшний день в крепкой позиции у Витебска, где с помощью Всевышнего приму неприятельскую атаку и дам генеральное сражение.

В армии моей, однако, недостает храброго Вашего войска, я с нетерпением ожидаю соединения оного со мною, отчего единственно зависит ныне совершенное поражение и истребление неприятеля, который намерен по направлению из Толочина и Орши частью своих сил ворваться в Смоленск, по каковому поводу настоятельнейше просил я князя Багратиона действовать на Оршу и занять сей город, а Ваше Высокопревосходительство именем армии и Отечества прошу идти как можно скорее на соединение с моими войсками.

Я надеюсь, что Ваше Высокопревосходительство удовлетворите нетерпение, с коим Вас ожидаю, ибо Вы и войска Ваши никогда, сколько мне известно, не опаздывали случаем к победам и поражению врагов. Я же отсель до тех пор не пойду, пока не дам генерального сражения, от которого совершенно все зависит».

С 13 по 15 июля арьергард 1-й армии под командованием Петра Петровича Коновницына в трудном единоборстве отражал атаки противника. Избранная у Витебска позиция на деле оказалась вообще непригодной для сражения, особенно в случае его неудачного исхода и необходимости отступления.

«Мы в таком положении, — писал Ермолов Платову, — что и отступать невозможно без ужаснейшей опасности. Если Вы придете, дела наши не только поправятся, но и примут совершенно выгодный вид. Спешите».

Атаман не пришел. Не успел. А с одной надеждой на Всевышнего Барклай де Толли не рискнул вступить в сражение с противником, который имел двойное численное превосходство над его армией, и приказал отступать. В ночь на 16 июля русские войска оставили позицию у Витебска.

В штабе Барклая де Толли, по-видимому, были убеждены, что соединение русских армий сдерживается не только объективными трудностями отступления войск Багратиона, но и сознательно. Во всяком случае, такой вывод напрашивается после чтения письма Ермолова к Александру I. «Государь! — писал он 16 июля. — Необходим начальник обеих армий. Соединение их будет поспешнее и действия согласнее».

Платов, не зная о том, что 1-я армия оставила позицию у Витебска, продолжал пробиваться на соединение с ней по указанному ранее маршруту, теряя драгоценное время. Вскоре он получил послание Ермолова с упреками за проявленную медлительность, датированное тем же 16-м числом.

Платов отправил Ермолову ответ с описанием всех событий, начиная со дня, когда он вышел из Гродно. К письму атаман приложил записку следующего содержания:

«Я письмо к Вам писал на песке, сидя на коленях, как другу. Прошу довести его до сведения главнокомандующего, он увидит, что мне невозможно было успеть скоро соединиться с Первой армией. А теперь уже есть надежда соединиться через два дня, разве он (Барклай де Толли. — В, Л.) отретируется до Москвы, тогда уже не скоро нагоню.

Боже милостивый, что с русскими армиями делается? Не побиты, а бежим! Одна со страхом отступает, а другую отдаленными дорогами отводят без боя. Спасал я ее три недели удачливо. Прошу Бога, чтобы благословил меня и другую защитить».

Соединение казачьего корпуса с 1-й армией произошло действительно «через два дня», то есть 19 июля. Судя по всему, Ермолов не показал записку Платова Барклаю. Командующий выразил атаману свою «наичувствительную благодарность» и уверенность в том, что донские войска «покроют себя новой славой». Вместе с тем он предложил ему представить список офицеров «с описанием их подвигов» для награждения. Ничто, кажется, не предвещало грозы…

Багратиону благодаря мужеству казаков и военному искусству их полководца удалось вывести свои войска из, казалось бы, неминуемого окружения. 20 июля его полки начали прибывать в район расположения 1-й армии у Смоленска. Соединение завершилось в течение трех дней.

«По духу 2-й армии можно было думать, что оная пространство между Неманом и Днепром не отступая оставила, но прошла торжествуя, — вспоминал Ермолов. — Шум неумолкавшей музыки, крики неперестававших песней оживляли бодрость воинов; исчез вид претерпенных трудов, видна была гордость преодоленных опасностей, готовность к превозможению новых».

Ученик Суворова Багратион умел поддерживать боевой дух в армии. Оттого-то его солдаты и воспринимали успешные сражения казаков как свои собственные победы.

Соединение двух русских армий было большим успехом их командующих. Превосходство сил Наполеона заметно уменьшилось, и он не получил желаемого и выгодного для него на том этапе войны генерального сражения.

А. П. Ермолов — Александру I,

после соединения русских армий:

«Ваше Величество, мы вместе. Армии наши слабее числом неприятеля, но усердием, желанием сразиться, даже самим озлоблением соделываемые не менее сильными…

Государь! Нужно единоначалие, хотя усерднее к пользам Отечества, к защите его, великодушнее в поступках, наклоннее к принятию предложений быть невозможно достойного князя Багратиона, но не весьма часты примеры добровольного подчинения.

Государь! Ты мне прощаешь смелость в изречении правды!»

Как видно, торжество соединения не сгладило остроты противоречий между командующими. Князь Багратион, отличаясь умом «тонким и гибким», по отзыву Ермолова, не проявил этих качеств в отношении к Барклаю де Толли.

Обычно тактичный Михаил Богданович долго терпел, щадя самолюбие авторитетного в армии и первого по времени производства в чин генерала Багратиона, но всему бывает предел. Он не выдержал, и, по свидетельству очевидца, после соединения русских армий у Смоленска имел место крайне неприятный эпизод, произошедший в присутствии подчиненных.

— Ты немец, тебе все русские нипочем, — несправедливо обвинил распалившийся Багратион военного министра.

— А ты дурак, и сам не знаешь, почему себя называешь коренным русским, — ответил на это Барклай де Толли.

В такой обстановке рассчитывать на единство действий не приходилось. Военного министра порицали все: интриганы по свойствам характера и по положению в главной квартире, боевые генералы и люди, близкие к царской фамилии, а значит, и влиятельные при дворе; в солдатском строю за его спиной нередко раздавались мужицкие каламбуры и просто смачные ругательства.

История давно разрешила этот конфликт, оправдав устами А. С. Пушкина Барклая де Толли, обремененного ответственностью за судьбу армии и всей России, и поняв горячего и искреннего патриота Багратиона, в то время выражавшего общее мнение. Именно тогда в хрипловатом хоре осуждения Барклая прозвучал зычный голос донского атамана, больно ранивший военного министра.

— Я никогда не надену более русского мундира, потому что он сделался позорным, — бросил Платов в лицо военному министру в присутствии генералов и сэра Роберта Вильсона во время первой встречи после соединения армий под Смоленском.

Обращает на себя внимание поразительное сходство лексики и самого смысла приведенной реплики Платова и процитированного выше письма Багратиона к начальнику штаба 1-й армии Ермолову. И это не удивительно. Несмотря на разницу в возрасте, отношения между ними, как было сказано, освящались боевой дружбой. Их частная переписка содержит выражения душевной любви, почитания и признательности, единодушного осуждения плана ведения войны и т. д. А ведь мы не знаем еще о характере их бесед накануне неизбежного свидания с военным министром.

Чем же была вызвана столь бурная реакция Платова? Думаю, ответ на этот вопрос можно получить из письма Барклая де Толли императору от 22 июля 1812 года:

«…Позволю себе высказать Вам, Государь, мое мнение относительно предмета не менее важного.

Генерал Платов в качестве командующего иррегулярными войсками облечен слишком высоким званием, которому не соответствует по недостатку благородства характера. Он эгоист и сделался крайним сибаритом. Его казаки, будучи действительно храбрыми, под его начальством не отвечают тому, чем они должны были быть. Доказательством служит его движение на присоединение к Первой армии. Были переходы, когда он, не имея против себя неприятеля, делал только от 10 до 15 верст. При этих обстоятельствах было бы счастьем для армии, если бы Ваше Императорское Величество соблаговолили найти благовидный предлог, чтобы удалить его из нее. Таковым могло бы быть формирование новых войск на Дону или набор полков на Кавказе, с пожалованием ему титула графа, к чему он стремится больше всего на свете. Его бездеятельность такова, что мне приходится постоянно держать одного из моих адъютантов при нем или на его аванпостах, чтобы добиться исполнения предписанного.

Государь, я осмеливаюсь просить Вас о принятии этой меры потому, что она сделалась безусловно необходимой для блага службы…»

В последних строках своего письма военный министр заверял царя о полном согласии между ним и Багратионом, что никак не соответствовало характеру их отношений: только что один побывал в «дураках», а другой в «немцах».

Уже отмечалось, что 19 июля Барклай де Толли выразил атаману свою «наичувствительную благодарность» и, решив наградить донских офицеров, потребовал представить ему списки с описанием их подвигов, совершенных в арьергардных боях при отступлении 2-й армии от Гродно к Смоленску.

На следующий день, обращаясь к Платову с очередным распоряжением, Барклай де Толли писал: «Ваше Высокопревосходительство уже столь много одолжили 1-ю армию присоединением к ней, что мне остается только желать исполнения ныне предполагаемого, дабы Отечество совершенно Вам было обязано благодарностью».

В свете такого мнения обвинение Матвея Ивановича в слишком медленном движении на соединение с 1-й армией и стремление избавиться от него как крайнего сибарита, проще говоря, бездельника, кажутся неожиданными. Ведь вроде бы ничего не предвещало такой развязки. И вдруг…

Скорее всего, записка Платова, приложенная к письму Ермолову и ему одному адресованная «как другу», каким-то образом — может быть, не сразу — попала все-таки в руки военному министру, и он, будучи человеком, по характеристике начальника его штаба, «не снисходительным» и «чувствительным к наружным изъявлениям уважения», не оставил без внимания колкий выпад атамана. При встрече с ним, которая могла иметь место 21 июля в доме смоленского губернатора, то есть через два дня после выражения ему «наичувствительной благодарности», командующий, можно предположить, потребовал от него отчета о причинах задержки с выполнением «высочайшего повеления» о необходимости форсированного марша на соединение с 1-й армией. В результате разыгралась та бурная сцена, свидетелем которой оказался сэр Роберт Вильсон, отиравшийся в главной квартире. На следующий день последовал уже известный рапорт Барклая де Толли императору с просьбой отстранить атамана «для блага службы» от командования казачьими войсками под каким-нибудь «благовидным предлогом».

Возможно, все обстояло еще проще. Для человека, «чувствительного к наружным изъявлениям уважения», достаточно было и одного выпада Платова, чтобы возбудить желание удалить его из армии. Авторитета полководца наш военный министр не имел. Всего пять лет назад ходил в генерал-майорах и командовал-то самое большее одним из трех отрядов арьергарда. Правда, за сутки до генерального сражения под Прейсиш-Эйлау проявил чудеса храбрости, был ранен, но тот день, 25 января 1807 года, не принес «чести его распорядительности». Пять недель отступления лишь усугубили положение. Вот и решил избавиться от атамана, обладавшего высоким званием, но не обладавшего благородством…

Платов же, наперекор обвинению его в сибаритстве, еще раз продемонстрировал, теперь уже перед обеими армиями, свое полководческое искусство, отвагу и мужество казаков.

25 июля состоялся военный совет, который в сущности единодушно высказался за наступление в направлении на Рудню, где предполагалось прорвать центр французской армии, разъединить ее на части и нанести каждой из них максимально ощутимый урон до того, как они успеют сосредоточиться. Впереди главных сил должны были идти казаки Платова. Еще можно было успеть что-то сделать, хотя три дня оказались потеряны. Действия требовались энергичные и смелые. При всех достоинствах Барклая де Толли импровизация и благоразумный риск выпадали из сферы его военной практики. Он должен был несколько раз все взвесить, прежде чем на что-то решиться.

Из Витебска к Смоленску вели три дороги: одна через Поречье, другая через Рудню, третья через Красный. По какой из них пойдет неприятель? Вот вопрос, над которым гадали генералы, принимая решение о переходе в наступление.

Багратион считал наиболее вероятным красненское направление, позволявшее Наполеону, совершив обход, отрезать русским путь отступления на Москву, и не ошибся. Барклай де Толли, получивший неверные разведывательные данные о сосредоточении французов у Поречья, сделал вывод, что противник собирается обойти его правый фланг. Чтобы исключить эту опасность, он выдвинул туда свою 1-ю армию, а 2-ю отправил к Приказ-Выдре на Рудненскую дорогу, рассчитывая, что в случае необходимости она будет его подкреплять.

Платова забыли предупредить об этих перемещениях, и он продолжал идти по дороге на Рудню, но уже не впереди главных сил, как намечалось по диспозиции, а сам по себе, выдвинув в авангард бригаду генерал-майора В. Т. Денисова в составе двух казачьих полков.

Перед рассветом 27 июля в лагерь Платова примчался курьер от В. Т. Денисова с сообщением, что дивизия Себастиани в составе одного пехотного и девяти кавалерийских полков снялась с места и двинулась по Рудненской дороге по направлению к Смоленску. Атаман, ночевавший у деревни Зарубенка, имел в своем распоряжении всего семь казачьих полков и 12 орудий донской артиллерии. Правда, в ходе предстоящего боя силы сторон могли уравняться, но только в том случае, если на помощь казакам до окончания дела подоспел бы вызванный сразу же после получения известия из авангарда о наступлении неприятеля генерал-майор П. П. Пален со своими гусарами.

Платов, не теряя времени, принял решение дать бой. С тем же курьером он приказал Денисову задержать неприятеля, а сам с пятью полками и артиллерией устремился на рысях к нему на помощь. У деревни Молево Болото он сблизился с Денисовым, усилил его двумя полками под командованием подполковника Т. Д. Грекова и тут же бросил в атаку. Казаки опрокинули равный им по численности авангард генерала Себастиани и преследовали его до соединения с основными силами дивизии.

Теперь французы перешли в наступление и стали теснить авангард В. Т. Денисова. Видя это, М. И. Платов пустил для удара по левому флангу неприятеля полки Атаманский, К. И. Харитонова и Симферопольский татарский под общим командованием генерал-майора Д. Е. Кутейникова, еще не вполне излечившегося от раны, полученной в сражении при Мире. А сам лишь с небольшим конвоем здесь же, у дороги, развернул орудия конной артиллерии и приготовился встретить врага в центре.

«Тут вышло упорное сражение, продолжавшееся более часу». В атаку на батарею бросились полк конных егерей и батальон пехоты неприятеля, которые, несмотря на губительный огонь картечи, упорно пытались овладеть русскими пушками. Уже были сражены ружейным огнем некоторые канониры, метались в постромках обезумевшие от ран артиллерийские лошади. Орудия, до которых оставалось не более 60 саженей, оказались в опасности. Но тут по флангу наступающих ударили казаки. К. И. Харитонов разбил конных егерей. И. Г. Мельников с двумя полками смял пехоту. Иван Григорьевич, «отличавшийся во многих случаях неустрашимостью», в этом бою был убит.

Когда удалось отстоять артиллерию, началась общая атака на неприятеля, который «с Божьей помощью храбростью российских войск совершенно был опрокинут и преследован с большим поражением» сначала казаками, а последние восемь верст — подоспевшими гусарскими полками П. П. Палена, которые тешились над остатками дивизии противника, пока те не укрылись под защитой своей многочисленной пехоты и артиллерии.

Себастиани «потерял большое количество людей, — информировал Платов об итогах этого боя Барклая де Толли, — ежели не больше, то по крайней мере половину кавалерийского корпуса его; из пехотного же полка осталось не более ста человек и те спаслись кустарниками». Кроме того, в плен было взято десять офицеров, в том числе полковник, подполковник и майор, и «полагательно более 300 человек» рядовых.

«Неприятель пардона не просил, а войска российские Его Императорского Величества, быв разъярены, кололи и били его… С нашей стороны, по милости Божеской, убитыми урон невелик, а более ранеными…» Так завершил донской атаман свой рапорт военному министру. Этот рапорт и послужил мне основой для описания боя, данного казаками 27 июля превосходящим по силам французам у небольшой смоленской деревеньки, сиротливо приткнувшей свои кособокие избы к дороге, на которой во второй половине 1812 года вершились судьбы народов всей Европы и, конечно, России.

А где же были и что делали в это время Багратион и Барклай де Толли?

Багратион с самого начала усомнился в достоверности известий о сосредоточении войск Наполеона у Поречья и пытался убедить Барклая продолжать движение на Рудню, но безуспешно. Под предлогом недостатка питьевой воды в районе деревни Приказ-Выдра он отвел 2-ю армию ближе к Смоленску, поскольку его серьезно беспокоила возможность наступления французов по Красненской дороге, чтобы обойти русских с юга, захватить этот важный стратегический пункт и отрезать их от Москвы.

1-я армия простояла трое суток на одном месте. Когда выяснилось, что в Поречье никого нет, Барклай де Толли снова двинул свои войска к Рудне. На эти бесплодные ночные передвижения с дороги на дорогу было израсходовано слишком много сил и времени, чтобы думать о наступлении. Наполеон уже успел сконцентрировать для удара на Смоленск пять пехотных и три кавалерийских корпуса да еще гвардию, создав группировку общей численностью в 185 тысяч человек.

Успех Платова в бою под Смоленском еще более усилил недовольство нерешительностью Барклая де Толли. Выразителем этого недовольства по-прежнему оставался Багратион.

П. И. Багратион — А. А. Аракчееву,

29 июля 1812 года:

«…Воля Государя моего! Я никак вместе с министром не могу. Ради Бога, пошлите меня куда угодно, хотя бы полком командовать, в Молдавию или на Кавказ, а здесь быть не могу. И вся главная квартира немцами наполнена так, что русскому жить невозможно и толку нет… Я думал, истинно служу Государю и Отечеству, а на поверку выходит, что служу Барклаю. Признаюсь, не хочу».

Недовольство Багратиона беспорядочным командованием Барклая де Толли русскими армиями после соединения их у Смоленска с искренней заботой о судьбе Отечества умело подогревал генерал-лейтенант Ермолов.

А. П. Ермолов — П. И. Багратиону,

1 августа 1812 года:

«…Пишите, Ваше Сиятельство, Бога ради, ради Отечества пишите Государю. Вы исполните обязанность Вашу по отношению к нему, Вы себя оправдаете перед Россиею. Я молод, мне не станут верить. Я не боюсь и от Вас не скрою, что писал, но молчание, слишком продолжающееся, есть уже доказательство, что мнение мое почитается мнением молодого человека… Так, достойнейший начальник! Вы будете виноваты, если не хотите как человек, усматривающий худое дел состояние, разумеющий тягость ответственности, взять на себя командование армией… Уступите другому, но согласитесь на то тогда только, когда назначится человек по обстоятельствам приличный. Пишите, Ваше Сиятельство, или молчание Ваше будет обвинять Вас».

Александр I пока не видел среди своих военачальников «человека приличного по обстоятельствам», которого можно было бы назначить главнокомандующим. О Михаиле Илларионовиче Кутузове после аустерлицкого разгрома он даже не вспоминал. Между тем обстановка в армии накалилась до предела, чему немало способствовал один случай, к которому причастными оказались донские казаки и их атаман.

В бою у деревни Молево Болото они захватили документы, принадлежавшие генералу Себастиани, из которых стало ясно, что французскому командованию известен план наступления русских главных сил к Рудне. Точная осведомленность противника свидетельствовала о том, что он имеет ловких шпионов в штабе армии Барклая де Толли. Подозрения пали на Людвига Адольфа Вольцогена. Был ли он тайным агентом Наполеона, точно не известно, но Ермолов донес до нас содержание любопытного разговора, который состоялся у него с Платовым в это время.

— Казаки мои взяли в плен одного унтера, бывшего ординарца при полковнике, — начал Матвей Иванович, — и тот сказывал, что видел два дня сряду приезжавшего в польский лагерь под Смоленском нашего офицера в больших серебряных эполетах, который говорил о числе наших войск и весьма невыгодно о наших генералах.

Разговорились они «и о других, не совсем благонадежных и совершенно бесполезных людях, осаждавших главную квартиру, и, между прочим, о флигель-адъютанте полковнике Вольцогене, к которому замечена была особенная привязанность главнокомандующего». И Платов, бывший «в веселом расположении ума», посоветовал Ермолову:

— Вот, брат, как надобно поступить. Дай мысль поручить Вольцогену обозрение неприятельской армии и направь его на меня, а там уж мое дело, как разлучить немцев. Я дам полковнику провожатых, которые так покажут ему французов, что в другой раз он их уже не увидит.

Платов рассмеялся довольный, потом продолжил свой рассказ:

— Я, Алексей Петрович, знаю и других, достойных таких же почестей. Не мешало бы, к примеру, и князю Багратиону прислать ко мне господина Жамбара, служившего при графе Сен-При, в распоряжения которого он много вмешивается.

— Что вы, Матвей Иванович, — в тон атаману сказал Ермолов, — есть такие чувствительные люди, которых может оскорбить подобная шутка, и филантропы сии, облекаясь наружностью человеколюбия, сострадания, выставляют себя защитниками прав человека.

В Вольцогене Барклай де Толли, кажется, не усомнился. Зато выслал из армии под наблюдение московского губернатора Федора Васильевича Ростопчина четырех других флигель-адъютантов императора: князя Любомирского, графов Браницкого и Потоцкого и Влодека. Последний приехал в Москву с письмом военного министра от 30 июля.

«Письмо Ваше я имел честь получить, — писал в ответ Ростопчин Барклаю де Толли, — и вручателя оного полковника Влодека под предлогом скорого прибытия сюда государя императора удержал, имея за сношениями его крепкий надзор».

В тот же день Ростопчин отправил письмо и Александру I, в котором выразил свое возмущение решением Барклая де Толли. «Они все четверо не могут быть изменниками, — достаточно резонно заметил он, — зачем же наказывать их таким позорным образом? Почему же не Вольцоген или кто-либо другой сообщил известие неприятелю?»

Вслед за флигель-адъютантами командующий 1-й армией очистил главную квартиру от рада своих адъютантов, заподозренных им в силу каких-то причин в измене. Так, он выслал в Москву барона Левенштерна и графа Лезера.

Факты, приведенные в «Записках Алексея Петровича Ермолова», как правило, не вызывают сомнений. А вот с их оценкой, с его характеристиками отдельных генералов не всегда и не во всем можно соглашаться, хотя надо отдать должное его наблюдательности, умению все-таки постигнуть психологию сослуживца.

В целом высоко оценивая Барклая де Толли как человека «ума образованного, положительного, терпеливого в трудах», то есть работоспособного, равнодушного к опасности, не подверженного страху и т. д., он в то же время считал его «нетвердым в намерениях», «робким в ответственности», «боязливым перед государем», с чем никак не согласуются многие поступки Михаила Богдановича.

По мнению М. А. Фонвизина, характерной чертой военного министра была независимость. Барклай де Толли не остановился даже перед удалением из армии великого князя Константина Павловича, который без тени смущения обвинял его перед солдатами чуть ли не в предательстве. Отделаться таким же образом от Платова «для блага службы» он не мог без высочайшего на то соизволения. Ответа же на свой рапорт от 22 июля командующий пока не получил.

6 августа русские войска оставили Смоленск. Со сдачей города, считавшегося ключом от Москвы, авторитет Барклая де Толли приблизился к нулю.

П. И. Багратион — А. А. Аракчееву,

7 августа 1812 года:

«…Ваш министр, может, хороший по министерству, но генерал не то что плохой, но дрянной, и ему отдали судьбу всего нашего Отечества… Я не виноват, что он нерешим, трус, бестолков, медлителен и все имеет худые качества. Вся армия плачет совершенно и ругает его насмерть».

Точно так же отзывался о Барклае и генерал Д. С. Дохтуров в письме к жене.

Терялось уважение к военному министру и в обществе. Вот, к примеру, как судили о военачальнике тамбовские женщины. «Не можешь вообразить, — писала одна из них, обращаясь к своему адресату, — как все и везде презирают Барклая».

Конечно, Барклай де Толли допускал ошибки. В частности, под Смоленском, сразу же после соединения русских армий, он имел возможность нанести хотя бы частичное поражение противнику, пока тот еще не успел сосредоточиться, но потерял немало времени. Ошибся и позже, когда переводил свои войска с Рудненской дороги на Пореченскую и обратно. Но отступление от города, в конечном счете, еще современники признали правильным, — правда, уже после того, как улеглись страсти.

Какая несправедливость! Полководец «с самым благородным, независимым характером, геройски храбрый, благодушный и в высшей степени честный и бескорыстный», как характеризовал его Фонвизин, человек, беззаветно служивший родине и, быть может, спасший ее «искусным отступлением», больше других заботившийся о нуждах солдат, не только не был любим ими, но и постоянно обвинялся Бог весть в каких грехах.

Кто виноват в этой вопиющей неблагодарности? Дикость черни, на которую указывал А. С. Пушкин? Или те, кто сознательно или бессознательно внушал ей нелюбовь к спасавшему народ вождю? Знать это чрезвычайно важно, ибо сложившаяся в армии атмосфера отразилась на судьбах многих людей, в том числе и на положении атамана Платова.

На мой взгляд, главным виновником создавшейся обстановки следует признать императора Александра, который слишком долго не мог преодолеть честолюбивого желания лично руководить боевыми действиями. Лишь 8 августа он назначил главнокомандующим всеми российскими армиями фельдмаршала Михаила Илларионовича Кутузова. Кандидатуру великого полководца настойчиво отстаивала перед царем Москва.