В арьергарде
В бою под Смоленском отличилась дивизия генерала Д. П. Неверовского. «Каждый штык ее, — восхищался Д. В. Давыдов, — горел лучом бессмертия!» На следующий день на помощь ему подоспел корпус H. H. Раевского. Русские отступили за стены крепости и решили защищать город до подхода главных сил П. И. Багратиона.
Рано утром 4 августа H. H. Раевский получил от П. И. Багратиона записку: «Друг мой, я не иду, а бегу. Желал бы иметь крылья, чтобы соединиться с тобою. Держись, Бог тебе помощник!»
Князь П. И. Багратион не пришел на помощь другу. М. Б. Барклай де Толли отправил его армию на Московскую дорогу, чтобы не позволить Наполеону обойти левый фланг русских. Он вывел из города солдат H. H. Раевского, оставил в нем уцелевших героев Д. П. Неверовского, подкрепив их корпусом Д. С. Дохтурова и дивизиями П. П. Коновницына и принца Евгения Вюртембергского. Два дня они отражали исступленные атаки французов.
Общий штурм крепости не имел успеха. Наполеон приказал начать обстрел города из 300 орудий. «Тучи бомб, гранат и начиненных ядер полетели на дома, башни, магазины, церкви, — вспоминал Ф. Н. Глинка, — все, что может гореть, запылало».
6 августа русские войска оставили Смоленск.
П. И. Багратион не выбирал выражений: «Подлец, мерзавец, тварь Барклай отдал даром преславную позицию». Это в письмах к ближайшим сотрудникам царя. Перед подчиненными и самим военным министром Петр Иванович старался сдерживаться.
Других же ничто не смущало. Великий князь Константин Павлович, которого когда-то отчитал А. В. Суворов за неуважительное отношение к генералу А. Г. Розенбергу, забыл урок великого полководца. Однажды, подъехав к фронту солдат, он позволил себе сказать:
— Что делать, друзья? Мы не виноваты… Не русская кровь течет в том, кто нами командует.
От Смоленска отступали тремя колоннами. «Солдаты очень приуныли. Шли, повесив головы. Каждый думал: что-то будет?»
7 августа у Валутиной Горы, что за речкой Колодней, отряд П. А. Тучкова силами около трех тысяч человек, половину из которых составляли донские казаки А. А. Карпова, и одной роты артиллерии должен был остановить два пехотных и два кавалерийских корпуса противника, чтобы дать возможность войскам 1-й и 2-й армий, отступавших от Смоленска разными дорогами, сойтись на Лубинском перекрестке и продолжать движение к Соловьевой переправе через Днепр.
К полудню неприятель показался перед позицией русского авангарда, который к этому времени получил в подкрепление свыше двух тысяч гренадеров и шесть орудий. Продержавшись с этими силами у Валутиной Горы часа три, П. А. Тучков отступил за реку Страгань, где должен был стоять до последнего, чтобы решить поставленную перед ним задачу. О том, насколько большое значение придавал М. Б. Барклай де Толли удержанию этой позиции, можно судить по воспоминаниям его адъютанта полковника В. И. Левенштерна. Вот о чем поведал он много лет спустя.
Отступив за Страгань, П. А. Тучков лично доложил командующему, что больше не в состоянии противиться неприятелю, напиравшему на его отряд силами четырех корпусов. И услышал в ответ:
— Генерал, возвращайтесь к своим солдатам и умрите вместе с ними, защищая Отечество; если вы еще придете сюда, я прикажу вас расстрелять.
Павел Алексеевич был способен положить свою жизнь на алтарь Отечества. А вот задержать неприятеля теми силами, какими располагал в тот момент, едва ли. Понимая это, начальник штаба 1-й армии А. П. Ермолов срочно направил ему на помощь 1-й кавалерийский корпус, в состав которого входил и лейб-гвардии казачий полк. Кроме того, ему были подчинены четыре гусарских полка, правда один неполный, из отряда Ф. К. Корфа. Теперь численность авангарда достигла 10 тысяч человек, с которыми П. А. Тучков и вступил в бой против 35 тысяч отборных французских войск Нея, Мюрата и Жюно.
Бой начался в центре русской позиции. Французы несколько раз бросались в атаку, но, поражаемые шквалом картечи и пуль, отступили с большими потерями. В это время к месту сражения прибыл М. Б. Барклай де Толли. Убедившись в слабости отряда П. А. Тучкова, он спешно перебросил в район деревни Дубино 3-й пехотный корпус П. П. Коновницына. Численность авангарда 1-й армии возросла до 15 тысяч штыков и сабель.
Потери французов были велики — около 9 тысяч человек. Русские лишились более 5 тысяч своих сынов. Такой была плата за соединение 1-й и 2-й армий. И за бесполезные марши с одной дороги на другую.
***
8 ночь на 8 августа 1-я армия подошла к Соловьевой переправе и в течение следующего дня под прикрытием казаков М. И. Платова переправилась на левый берег Днепра и двинулась вслед за войсками князя П. И. Багратиона по направлению на Дорогобуж.
На редкость неустойчивой была в то лето погода: в день переправы Наполеона через Неман разразилась гроза, шел дождь со снегом и градом, потом установилась жара, в середине июля — ливни, в начале августа — снова невыносимый зной. Кавалерия, артиллерия, пехота, поднимая тучи непроницаемой пыли, продвигались на восток. Солнце казалось багровым, ни зелени близ дороги, ни краски лафетов, ни цвета мундиров нельзя было различить. Лица солдат лоснились от пота и грязи. Люди дышали пылью, глотали пыль, изнывали от жажды и не находили, чем освежиться. Лошади отфыркивались, брызгали пеной, напрягались под тяжестью орудий, ездовые безбожно ругались.
Войска по-прежнему отступали тремя колоннами. Их отступление прикрывали арьергарды: северный — К. А. Крейца, центральный — М. И. Платова и южный — К. К. Сиверса.
Главные силы Великой армии Наполеона следовали по Большой Московской дороге. Поэтому основная тяжесть оборонительных боев легла на арьергард М. И. Платова, под началом которого у Днепра было всего восемь неукомплектованных полков: Атаманский С. Ф. Балабина, полки М. Г. Власова, Т. Д. Грекова, В. Т. Денисова, И. И. Жирова, Н. В. Иловайского, К. И. Харитонова и Симферопольский конно-татарский.
9 августа у Соловьевой переправы показались колонны неприятельской пехоты и кавалерии. Арьергард встретил их огнем двух пушек, удачно поставленных у переправы, и остановил на подступах к реке. Под напором превосходящих сил противника казачьи полки отошли и закрепились на новой позиции у Пневой слободы, куда поздно вечером на помощь донцам прибыли батальоны егерей, эскадроны гусар и уланов со своей артиллерией.
На рассвете 10 августа М. И. Платов приказал генерал-майору Г. В. Розену отойти с регулярными войсками арьергарда к селу Михайловке, а сам с донскими полками остался удерживать неприятельскую пехоту и кавалерию у переправы. К полудню французы под прикрытием плотного огня стрелков и артиллерии навели мосты. Передовые их части перешли Днепр и стали теснить спешенных казаков.
Между тем барон Г. В. Розен отвел регулярные войска арьергарда к Михайловке, где наилучшим образом использовал условия местности, готовясь задержать врага: на командной высоте, у подошвы которой протекал ручей, установил батарею в составе 22 орудий; лес и кустарник занял семью батальонами пехоты, за которой на равнине разместил 18 эскадронов кавалерии.
В три часа пополудни прискакал атаман. Он одобрил позицию, выбранную 30-летним генерал-майором, и расположение на ней войск. Спешенные казаки, отступая, навели французскую кавалерию, преследовавшую их, под удар двух орудий донской артиллерии, установленных за разрушенным мостом через небольшую речушку, и ружейных выстрелов передовой цепи егерей. Неприятель остановился, осмотрелся, подкатил несколько пушек и открыл ответный огонь.
Барон Г. В. Розен приказал отвезти орудия на основную позицию, а стрелкам отойти в лес влево и вправо от дороги, чтобы поставить наступающих под пули и штыки солдат егерского полка. Егеря сдерживали натиск до 6 часов вечера, после чего отступили тем же порядком, увлекая за собой французские колонны под шквал картечи и ядер русских батарей.
В центре французы дрогнули. Но на правом фланге русские были потеснены. Г. В. Розен ввел в бой свежий батальон егерей, приказав им, «не занимаясь стрельбою, ударить в штыки». Неприятель не выдержал, попятился, потеряв немало убитыми и до 40 человек пленными.
Потерпев неудачу в центре и на правом фланге, французы решили испытать силы русских на левом крыле их позиции. В 10 часов вечера они ринулись в атаку, но напоролись на штыки егерей. Бой кончился лишь в полночь при вспышках осветительных ядер, выпущенных в сторону врага.
Подводя итоги этого дня, М. И. Платов писал начальнику штаба 1-й Западной армии А. П. Ермолову, что «с самого утра не было и часу свободного… чтобы неприятель не наступал на арьергард самым наглым образом». После полуночи атаман приказал отвести войска к селу Усвятье.
В течение двух следующих суток наступление противника сдерживалось силами одних казачьих полков. Солдаты Г. В. Розена отдыхали и готовились к будущим испытаниям.
Из дневника артиллериста:
«12 августа. Мы сошлись на дороге с несколькими казаками, провожавшими из арьергарда раненых товарищей своих, и вступили с ними в разговор. Они очень жаловались, что даже им стало невмочь стоять против вражеской силы; что именно сего дня они шибко схватились с французами, так, что из-за густой пыли друг друга не узнавали.
И тут-то, батюшка, — промолвил казак, — наших пропало сотни три. Нет уж мочи держаться: так и садится окаянный на шею; а их пушки: только мы приготовимся ударить на гусаров, как пустят треклятые в нас хлопушки и катышки.
Право, уж и Матвей Иванович откажется; воюйте себе сами как хотите».
О напряженности боя 12 августа писал на следующий день и сам М. И. Платов: «Неприятель наступает, но не в таких уже силах, как вчера, когда имел я перед вечером с ним довольно сильное дело, что едва мог… удержать оного».
13 августа, еще до рассвета, регулярные части арьергарда, снявшись с позиции у села Усвятье и пройдя через город Дорогобуж, остановились за рекою Осьмою. Генерал-майор Г. В. Розен готовился встретить французов, преследующих донские полки: у переправы поставил десять пушек; стрелков как егерских, так и спешенных казаков «раскинул по всему правому берегу»; на флангах расположил конницу.
Отступающие казаки вывели французов под огонь русской артиллерии и стрелков. Те попятились, остановились, устроили три батареи и открыли «сильную канонаду, но наши орудия действовали удачно». Перестрелка продолжалась до самой ночи. Враг был задержан почти на сутки, правда ценой гибели 60 человек.
Кажется, именно в этот день до Матвея Ивановича дошли обвинения в том, что его арьергард недостаточно упорно сдерживает французов. Хотя «некоторые, подобные шакалам, и помышляют, что… я допускаю неприятеля на сближение к нашей армии, — писал атаман в штаб армии, — сего никогда я не делал… доказательно, что и теперь нахожусь не менее 30-ти верст от оной».
В конце этого дня арьергард был усилен двумя егерскими полками и четырьмя орудиями.
14 августа Г. В. Розен отвел регулярные войска арьергарда в село Беломирское, еще не покинутое последним кавалерийским корпусом. Это вызвало серьезное беспокойство М. И. Платова, считавшего, что М. Б. Барклай де Толли за шесть переходов сумел отдалиться от него не меньше чем на 45 верст. В начале четвертого пополудни он написал А. П. Ермолову: «Ежели Вы сего вечера с армиею из Семлева не выступите, то я не отвечаю за завтрашнее утро… Не привести бы к Вам неприятеля близко… Идет он одною большою дорогою с великими силами. И потому я прошу доложить главнокомандующему…»
Матвей Иванович настаивал: утром 15 августа армия должна быть в Вязьме, в противном случае жертвы, принесенные арьергардом за неделю беспрерывных боев, могут оказаться напрасными.
Почему М. Б. Барклай де Толли за неделю отступления после переправы через Днепр не сумел отдалиться от арьергарда на безопасное расстояние? От ответа на этот вопрос зависит объяснение ситуации, в которой оказался М. И. Платов. Дело в том, что командующий 1-й армией, а фактически всеми русскими войсками, решил наконец дать Наполеону генеральное сражение и даже поручил офицерам штаба найти подходящую позицию, отправив их к Вязьме и далее. Вряд ли Михаил Богданович верил в свою затею. Тем не менее он писал из Семлева императору:
«Кажется, теперь настала минута, когда война может принять благоприятный вид… Наши войска подкрепляются резервом, который Милорадович ведет к Вязьме. Теперь мое намерение поставить у этого города в позиции 20 или 25 тысяч человек и так ее укрепить, чтобы этот корпус был в состоянии удерживать превосходящего неприятеля, чтобы с большею уверенностью можно было действовать наступательно».
Приведенные выше строки из рапорта М. И. Платова свидетельствуют о том, что он не был информирован о намерениях главнокомандующего.
Нельзя не согласиться с мнением генерал-лейтенанта Бориса Михайловича Колюбакина: «Платов не исполнил возложенной на него задачи, и на него падает ответственность за день 14 августа, но не менее того падает ответственность на Барклая и штаб 1-й армии… не обеспечивших Платову исполнение им трудной его задачи ни соответственной численностью арьергарда, ни надлежащей организацией и составом… равно не видим и определенных указаний арьергарду свыше».
15 августа генерал-майор Г. В. Розен с егерями и регулярной кавалерией ночевал у Беломирского и готовился отразить французский авангард, подпираемый войсками Великой армии. Казаки, сдерживая наступление, вели неприятеля на главные силы арьергарда, развернувшиеся на левом берегу реки Осьмы. Сражение продолжалось с одиннадцати утра до восьми часов вечера и, по мнению М. И. Платова, по напряжению, может быть, «уступало одной только баталии кровопролитной».
«Все стремительные атаки неприятеля были отражены храбростью егерей и кавалерией, а равно и действием 32-х орудий, — писал М. Б. Барклай де Толли М. И. Кутузову сразу по прибытии его в армию. — Арьергард, видя бездействие неприятеля и имея нужду в отдохновении, отошел к Семлеву, где расположился лагерем, посты же оставил на реке Осьме. В сем деле лично находился король Неаполитанский».
В этот день М. И. Платов потерял убитыми и ранеными больше, чем за два месяца отступления от Немана, поскольку шесть раз ходил в атаку на сильную неприятельскую кавалерию. «Участь арьергарда, — признавался атаман, — была на волоске». И все-таки начальник штаба 1-й армии А. П. Ермолов упрекнул его в том, что он сближается с войсками «от одного авангарда малого» французского. Но все как будто прояснилось, и Платов с облегчением написал:
«Теперь видите, что я прав… А вчерашний выговор чуть было не сразил меня до болезни».
И тем не менее решение относительно его дальнейшего пребывания в армии было принято. 16 августа Матвей Иванович в последний раз воодушевлял своих героев. Вечером он уступил командование арьергардом П. П. Коновницыну.
В чем причина?
Почему М. Б. Барклай де Толли столь сурово обошелся с генералом, который в доблести, славе и любви к нему солдат соперничал с лучшими учениками суворовской военной школы? Ответить на этот вопрос совсем не просто, но необходимо…
А. П. Ермолов спустя пятьдесят лет написал в своих воспоминаниях:
«Главнокомандующий, справедливо недовольный беспорядочным командованием атамана Платова арьергардом, уволил его от оного, позволил ему отправиться из армии, и он находился в Москве, когда князь Кутузов дал ему повеление возвратиться к донским войскам…»
Это ошибка, обусловленная вовсе не памятью ветерана — она у старика была ясной, — а неосведомленностью. М. Б. Барклай де Толли получил наконец ответ на свое послание Александру I от 22 июля 1812 года. Император писал:
«Что касается генерала Платова, то, исполняя Ваше желание, я отзываю его для свидания со мною в Москву под предлогом, что мне необходимо лично переговорить с ним относительно сформирования новых казачьих полков на Дону».
В свою очередь, 14 августа 1812 года М.Б.Барклай де Толли писал Александру I:
«По высочайшей Вашего Императорского Величества воле, атаман Войска Донского генерал от кавалерии Платов отправляется в Петербург. Расставшись с ним, как с одним из благороднейших помощников моих, я не могу умолчать перед Вами, Государь, о тех новых к славе и пользе Отечества подвигах, кои во все продолжение настоящей кампании являл он на каждом шагу. Его примерная храбрость, благоразумные распоряжения и отличное в военных делах искусство обеспечивали все движения наши, удерживая превосходящего силами неприятеля и тем успокаивали целые армии. Я не могу определить цены заслуг его, но приемлю смелость всеподданнейше донести, что они по всей истине достойны тех отличных воздаяний, коими от монарших Вашего Величества щедрот украшаются блестящие доблестями среди верных слуг Ваших и бесстрашных защитников Отечества».
В тот же день, 14 августа, М. Б. Барклай де Толли сообщил М. И. Платову о получении «высочайшего рескрипта», почти дословно повторил ему свой отзыв о нем царю и сверх того написал:
«Я, конечно, решился бы на принятие смелости убеждать Государя Императора о позволении остаться Вам здесь по-прежнему, но, зная важность цели, для коей Вы призываетесь, ограничиваюсь изложением перед Его Императорским Величеством в полной мере признательности моей к заслугам Вашим и ходатайством о достойном воздаянии оным. Уверенный в уважении всемилостивейшего монарха к представлениям моим, я смело предваряю Ваше Высокопревосходительство, что прибытие Ваше в столице встречено будет дарованием Вам того титула, коим отличаются заслуги и достоинства, подобные Вашим».
Так разрешился конфликт между М. И. Платовым и М. Б. Барклаем де Толли, разразившийся в нервозной обстановке всеобщего недовольства отступлением. Вряд ли в официальном документе и в частном письме можно было сказать лучше о заслугах атамана. Освобождение его от должности не имело никакого отношения к так называемому «беспорядочному командованию» им арьергардом, о чем писал в своих воспоминаниях А. П. Ермолов. Уступил он начальство П. П. Коновницыну в связи с делом, начавшимся значительно раньше и получившим теперь благополучное окончание.
Этот вывод подтверждается и процитированным выше рапортом Барклая де Толли Кутузову, только что вступившему в должность главнокомандующего, в котором нет ни слова упрека атаману за отвод войск, имеющих «нужду в отдохновении», к Семлеву. Напротив, говорится, что арьергард 15 августа вполне справился с поставленной перед ним задачей, отразив «все стремительные атаки неприятеля». Похоже, что военный министр сам не верил в возможность генерального сражения близ Вязьмы.
И все же после того, что военный министр писал императору 22 июля, его оценка Платова в письме от 14 августа представляется неожиданной. Выходит, он простил атаману и невыполнение приказа о срочном соединении казачьего корпуса с 1-й армией, и оскорбительную записку, если она каким-то неведомым нам путем попала ему на глаза, и ту бестактную выходку в присутствии генералов и сэра Роберта Вильсона?
Отвечая на этот вопрос, надо иметь в виду, что острота конфликта за минувшие три недели, конечно же, притупилась. Рассудок взял верх над чувствами. Опытный профессионал Барклай де Толли не мог не оценить достоинства Платова-полководца, его «новых к славе и пользе Отечества подвигов», «его примерную храбрость, благоразумные распоряжения и отличное в военных делах искусство», проявленные им в период с 9 по 14 августа при совершенно недостаточных силах.
«В подобных условиях, — полагал генерал-лейтенант Б. М. Колюбакин, — арьергард должен был состоять по меньшей мере из целой дивизии пехоты, не считая егерских полков, при пособии сильной артиллерии… и нескольких драгунских полков. Казачьи же полки не могли быть устойчивы против первоклассной французской пехоты, да еще на подобной закрытой и пересеченной местности».
И все-таки казаки и егеря выстояли. Это и оценил по заслугам командующий войсками Барклай де Толли.
Изменилось ли отношение Барклая де Толли к Платову-человеку? Думаю, нет оснований сомневаться в искренности «честного и благородного» военного министра. Ведь он имел возможность ограничиться официальным предписанием атаману — отправиться к «престолу для важного совещания о спасении общем», как и писал ему, и не расточать комплименты человеку, уязвившему его самолюбие. Но неприятный осадок от того столкновения, пожалуй, остался. Впрочем, об этом позднее.
Историк Александр Николаевич Попов, пытаясь объяснить несоответствие первого отзыва военного министра об атамане от 22 июля и его же характеристики от 14 августа, поставил вопрос: «Предполагал ли Барклай этою официальною бумагою доставить государю повод, чтобы даровать Платову награду, которую для него испрашивал?»
Предполагал, конечно. Ведь с точки зрения военного министра, его заслуги «по всей истине достойны тех отличных воздаяний, коими от монарших… щедрот украшаются блестящими доблестями среди верных слуг… и бесстрашных защитников Отечества».
Однако Александр I наградами не бросался. Тем более в период отступления русской армии.
Рескрипт Александра I, датированный 28 июля, Барклай де Толли получил примерно 2 августа. Прочитав его, он не сразу сел отвечать своему государю, а, как видно, почти через две недели. Поэтому может возникнуть вопрос: как мог военный министр позволить себе так долго не информировать императора о деле, которое сам же и возбудил? Похоже, ему было известно об отъезде государя из Москвы в Петербург, а затем в Финляндию для переговоров с наследным шведским принцем в Або. Поэтому не было необходимости спешить с ответом, как не имело смысла и отправлять атамана на встречу с царем. Но в то же время он не мог держать его при себе без дела. Военный министр приказал Платову командовать арьергардом. И Матвей Иванович ценой чрезвычайного напряжения сил и больших потерь успешно справился с поставленной задачей.
14 августа Барклай де Толли сообщил императору о поездке Платова в Петербург, но в течение двух последующих дней тот продолжал командовать арьергардом: Платов отправился в путь лишь по прибытии в армию Кутузова. А это значит, что атаман ни одного шага не мог сделать, не согласовав его с новым главнокомандующим.
18 августа Платов в сопровождении многочисленной свиты покатил в легкой коляске на свидание с императором, но не в Петербург, как предписывал Барклай де Толли, а в Москву, где государя не было. Кутузов, только что прибывший из столицы, конечно, не мог не знать об этом. А потому версию официальной цели поездки надо сразу же поставить под сомнение.
Утром 22 августа Платов прибыл в Москву и остановился в доме генерал-губернатора Федора Васильевича Ростопчина.
Ф. В. Ростопчин — Александру I,
23 августа 1812 года:
«Платов приехал вчера утром, предполагая, что Вас встретит здесь. Сегодня вечером он уехал обратно к войскам. Народ, узнав, что он остановился у меня, собрался в большом количестве, желая его видеть. Он сообщил известия о состоянии войск, и толпа разошлась, чрезвычайно довольная им…»
Ни о чем другом Ростопчин Александра I не информировал, хотя и знал, что Платов прибыл в Москву якобы для того, «дабы иметь более средств для посылки приказаний казакам, от которых требовалось поголовное вооружение». Осведомленность генерал-губернатора о действительной цели приезда атамана не вызывает сомнений, она подтверждается документами.
22 августа Платов отправил в Новочеркасск «решительное предписание» Андриану Карповичу Денисову, в котором потребовал, «чтобы все снаряженные из Войска служилые отставные чиновники и казаки и, словом, все приуготовленные к ополчению при тех самых господах генералах и полковниках, кои назначены, высланы были по получении сего в 24 часа в поход» и следовали «прямейшими дорогами к Москве форсированно, без роздыхов, делая не менее шестидесяти верст в сутки». По мере приближения к старой столице войсковые начальники должны были «разведывать о месте нахождения армии и идти для соединения с оной». Атаман не знал, как развернутся события после предстоящего генерального сражения и где должны искать его «господа генералы, кои назначены будут» командирами отрядов ополчения. Потому-то маршрут и был свободный — «прямейшими дорогами к Москве».
Надо сказать, что Платов, хотя и «объяснился обо всем подробно в рассуждении ополчения» с московским генерал-губернатором, но свое «решительное предписание» в донскую столицу отправил все-таки вопреки царскому манифесту 18 июля 1812 года, исключавшему Дон из числа губерний, в которых высочайше разрешалось проявлять «вооруженный патриотизм». Предпринимая этот ответственный шаг, он должен был получить на то согласие Кутузова и условиться с графом Ростопчиным о сохранении в тайне несанкционированных действий.
Надо отдать должное Ростопчину. Он сообщил Александру I только о том, что Платов надеялся встретить его в Москве. В воспоминаниях же граф вообще исключил мысль о предполагавшемся якобы свидании атамана с царем, зато написал о том, как предводитель донских казаков энергично хлопотал об организации войскового ополчения, «принимал и отправил многих курьеров».
Вполне убедительно мнение историка А. Н. Попова, написавшего более столетия назад: «Поездка Платова в Москву с той целью, чтобы сделать распоряжения о донском ополчении, показывает, что князь Кутузов желал сохранить оное в глубокой тайне». Замечу, что эта тайна вполне вписывается в сферу последующих «хитростей» фельдмаршала. Эта секретность и породила представление о том, что ополчение на Дону формировалось по инициативе «снизу». На деле инициаторами его по праву следует признать М. И. Платова и М. И. Кутузова — в равной мере.
В заключение приведу одно любопытное свидетельство весьма осведомленного современника, каким был Сергей Николаевич Глинка, «тогдашний историограф Дона», связанный личной дружбой с Матвеем Ивановичем Платовым. Вот о чем поведал он в своих «Записках о 1812 годе»:
«Коленкур и себя, и властелина своего обманывал, когда говорил, что будто бы война турецкая истощила Войско Донское и будто бы Дон опустел и обессилел. Кутузов и Платов знали об этой молве и разыгрывали притворную ссору…»
«Громкая весть» об этой ссоре разнеслась по Москве в тот день, когда донской атаман прискакал на дачу к графу Ф. В. Ростопчину. Может, сам Матвей Иванович и распространил ее по заданию главнокомандующего. Во всяком случае, свидетельство С. Н. Глинки подтверждается целым радом обстоятельств, не выпадающих из логики последующих событий.
«Ныне много у нас таких, которые любят заниматься донскими историями». Специально для них: версию С. Н. Глинки принимаю лишь как гипотезу, позволяющую поразмышлять над некоторыми эпизодами из боевой биографии М. И. Платова.
Думаю, главной целью поездки Платова со свитой в Москву и было распространение слухов о ссоре атамана с главнокомандующим, чтобы отвлечь внимание неприятеля от Донского ополчения. Весть об этом достигла Петербурга, а еще позднее долетела до Наполеона. Но об этом речь еще впереди…
Вечером 23 августа Платов отправился в армию. Провожал его Глинка. Остановились на Поклонной горе. Кипело в бокалах донское искристое вино. Лил дождь. Атаман был без фуражки.
— Матвей Иванович, дождь холодный, — сказал Глинка.
— Такие ли бури шумели над моей головой, Сергей Николаевич! Поговорим еще. Сердце у меня притомилось, а сердце вещун. Может, видимся в последний раз… Будет Дон счастлив и без меня. Знаю, что и там не все меня жалуют. Я давно служу, многое видел, а Бог знает, каково пробиваться и за себя, и за других. Жизнь — бедовое дело. Завидуют блеску, а что под ним?
Помолчав, Платов добавил:
— Сергей Николаевич, в Москве много бедняков, пишите о них, буду помогать. Но чтобы ведали про то только я и вы… Прощайте.
И покатил.
Вечером 25 августа Платов вернулся в армию и на следующий день принял участие в знаменитом Бородинском сражении. Но об этом через несколько страниц: армия еще не дошла до поля русской славы. Последуем за ней в арьергарде с казаками.
Накануне
11 августа 1812 года северная столица, обеспокоенная двухмесячным отступлением западных армий, провожала Кутузова спасать Россию. Среди провожающих был любимый племянник полководца, который спросил его:
— Неужели вы, дядюшка, надеетесь разбить Наполеона?
— Разбить? Нет, не надеюсь разбить! А обмануть — надеюсь!
Из этих слов не следует вывод о том, что новый главнокомандующий заранее отказывался от активного военного противоборства с Наполеоном. Но стремление перехитрить опасного противника отличает все его действия от вступления в должность до изгнания французов из России. И в осуществлении этой тактики заметную роль Кутузов отводил донским казакам и их атаману Платову.
Скорая русская тройка лишь через неделю докатила Михаила Илларионовича до Царево-Займища, где обвиняемый во всех смертных грехах осторожный Барклай де Толли решил наконец дать Наполеону генеральное сражение. Приветствуя войска почетного караула, старый полководец нарочито бодро и не по возрасту зычно сказал:
— Ну как можно отступать с этакими молодцами! Этого было достаточно, чтобы по армии мгновенно разнеслось: «Приехал Кутузов бить французов». Солдаты и офицеры любили старого полководца и верили в него. Он, последний из «стаи славных екатерининских орлов», принял командование, когда ему исполнилось 67 лет.
Осмотрев избранную Барклаем де Толли позицию и взвесив шансы, Кутузов приказал отступать. Уповая на помощь Всевышнего и храбрость русских войск, он вместе с тем настойчиво требовал пополнений, без чего считал невозможным «отдаться на произвол сражения». А резервы надеялся получить по прибытии основных сил к Можайску.
Таким образом, отступление продолжилось, но с иным, нежели прежде, настроением и с верой в ум и находчивость главнокомандующего. «Все сердца воспряли, дух войска поднялся, все ликовали и славили его», — писал будущий декабрист А. Н. Муравьев…
Генералы же встретили это назначение по-разному. 16 августа 1812 года, накануне прибытия Кутузова в армию, и Барклай де Толли, и Багратион высказали свое отношение к выбору Александра I: первый в письме к жене, второй в письме к своему постоянному адресату Ростопчину.
М. Б. Барклай де Толли: «Счастливый ли это выбор, только Богу известно. Что касается меня, то патриотизм исключает чувство оскорбления».
П. И. Багратион: «Хорош и сей гусь, который назван и князем, и вождем. Если особенного повеления он не имеет, чтобы наступать, я вас уверяю, что тоже приведет (французов. — В. Л.) к вам, как и Барклай. Теперь пойдут у вождя нашего сплетни бабьи».
Впрочем, и царь не был в восторге от своего выбора, считая и Барклая де Толли, и Багратиона, и Кутузова «одинаково мало способными быть главнокомандующими». Он, по своему собственному утверждению, назначил «того, на которого указывал общий голос».
22 августа русские войска, прикрываемые упорным сопротивлением арьергарда, вступили на поле предстоящей битвы. На следующий день Кутузов написал царю:
«Позиция, в которой я остановился при деревне Бородине, в 12 верстах впереди Можайска, одна из наилучших, какую только на плоских местностях найти можно. Слабое место сей позиции, которое находится с левого фланга, постараюсь я исправить посредством искусства. Желательно, чтобы неприятель атаковал нас в сей позиции, в таком случае имею я большую надежду к победе».
Таким образом, избранная позиция представлялась Кутузову достаточно крепкой. Но для инженерной подготовки ее слабого левого фланга необходимо было выиграть время. А это зависело от арьергарда Коновницына.
Упорное сопротивление арьергарда в период с 22 по 24 августа, многочасовое ожесточенное сражение за Шевардинский редут и село Бородино позволили Кутузову завершить инженерные работы. «Слабое место сей позиции» он успел-таки исправить «посредством искусства», возведя батарею на центральной Курганной высоте, построив Семеновские и Масловские флеши и другие укрепления. В законченном виде избранная позиция представлялась главнокомандующему настолько «крепкой», что он опасался даже, как бы неприятель не начал «маневрировать… по дорогам, ведущим к Москве», и не отказался от предложенного ему сражения…
Из дневника артиллериста:
«25 августа. Солнце светило ярко и золотыми лучами скользило по смертоносной стали штыков и ружей; оно играло на меди пушек ослепительным блеском. Все устраивалось для кровопролития следующего дня: московские ратники оканчивали насыпи на батареях, артиллерию развозили по местам и приготовляли патроны. Солдаты чистили, острили штыки, белили портупеи и перевязи…
Наступила ночь; биваки враждующих сил запылали бесчисленными огнями кругом верст на двадцать пространства; огни отражались в небосклоне на темных облаках багровым заревом».