Запоздалое признание

Лесьмян Болеслав

Болеслав Лесьмян (1877–1937) – великий, а для многих ценителей – величайший польский поэт, в чьем творчестве утонченный интеллектуализм соединяется с почти первобытной стихийностью чувства. Книга включает как ранее публиковавшиеся, так и новые переводы Г. Зельдовича и представляет итог его более чем пятнадцатилетней работы.

 

© Г. Зельдович

© Издательство «Водолей»

 

Роза

Он пурпурные маки Бросил в дорожной пыли. Сон я – где были знаки — Вспомнить уже не в силе. Были уста – твоими? Моими ли – ладони? Месяц вверху – все зримей, Сад пустой – все бездонней. Дни – тягучей обоза, Ночью – в озере таю… Когда цветешь ты, роза? «Вовсе не зацветаю…» «Вовсе не зацветаю…» Ты ли мне молвишь, роза? Слово жадно хватаю, Дни – тягучей обоза…

 

Глухонемая

Есть в деревне у нас эта странная девка — Не умеет сказать, не умеет услышать, А в очах – небеса и лихая запевка. Забрела к нам в село, как безродная пришать. Я не ведал, как звать, – и кому она снится: Из таких из людей, что лишь смерть позовет их; Если б я был той смертью, нашел был в немотах Ту струну, на которой – Господня десница. И казалось – когда б средь веков златоперых Ей во грудь земляным я ударил бы комом, Отголосок в долинах катился бы грёмом, Тормоша лебедей на сонливых озерах! Есть в деревне у нас очень бледная речка. Возле речки столкнулся с рыбачившим дедом И, спросив, как зовется, услышал словечко: «Не зовется никак то, чей путь нам неведом! Называли – Тикуша, порою – Могила; Называли Далекой и кликали Близкой; А поживши, я знаю, что, сколько ни рыскай, Все, что ищешь, дремота давно поглотила!..» И бывают в деревне вечерние зори, Когда мир превращается в сон о сновидце И рождаются в душах багровые мори, Вместе с памятью всех не сумевших явиться. И однажды под вечер глухая-немая — И с душою не больше соловьего тельца, — Словно лира, которой не дали владельца, Шла к бегучей водице, чему-то внимая. И стояла, как будто бы кто-то покликал, И косу, будто бредень, спускала в глубины, И хотела поймать этот сон голубиный, Что ее голоском – под водою курлыкал! И вода для смелячки была как зерцало, И свой образ линялый мечтался – уловом, И надеялась – он, обладающий словом, Нам поведает все, что она не сказала! И тряхнулась она. И своей позолочью Притемненная вечность светла без исходу… Не своя и ничья, между светом и ночью Безымянно глядит в безымянную воду…

 

У моря

Рыбаки, оробев перед бурей грядущей, И понявши все то, что понятно на свете, Вперекор глубине – бездоходные сети Распинают шатром над иссохшею пущей. «Только олух живет недопевком прилива, Богатеет сбогата, нищеет изнища; Ну а мы понимаем, что жизнь двуречива, Мы умеем из неводов – делать жилища! Бесполезен шатер! Но над миром стожалым Его грива развеяна так долгополо, Что тоскливому веку не будет измола!» — Поясняет бахвал молчаливым бахвалам… Отрекшись от себя, отрекшись от былого, Из своей чужедальности в тутошность вчужен Каждый прежний ловец золотого улова, И ныряльщик во тьму, и покрадчик жемчужин! И ничто их не тешит: им видеть не надо Беломлечную чайку, моллюска-багрянку; И раздувшийся парус для них не отрада, И подобно их время улитке-подранку. Проползает оно в распотешном величье, Где прозрачнее тени, ажурнее ветки. А заслыша вопрос, как же звались их предки, — Вместо отзыва щерят колючки уличьи. Но в ночи никому не чинится обиды, Отворится родник, среди дня незнакомый, — И срываются с губ, зацелованных дремой, Жемчуга-шепотки, янтари-полувзрыды. И в такую-то ночь им не будет пощады, И выходят их мучить их души егозьи — И сновидят себя, как подводные гады, Что бывают собой только в собственной грезе.

 

Баллада о заносчивом рыцаре

Чуждый спеси, чуждый злобе, Рыцарь спит в дубовом гробе. К дреме вечной и порожней — Он улегся поулежней. А любовница младая Муслит четки, причитая: «Мне гадать не стало мочи, Как ты там проводишь ночи!… Разлучила домовина То, что было двуедино. Эти руки, эти губы Ныне страшны, а не любы! И боюсь тебя позвать я, Шелестнуть подолом платья! Не делю с тобою ложа, На себя я не похожа — И натуживаю тело, Чтоб тебя оно хотело! И живу теперь на свете Я с мечтою – кануть в нети!» Он решил, что в том измена, И глаголет ей из тлена: «Зачервивел я глазами, Но лежу я не во сраме! Принекчемившись к никчемью, Не стыжусь я – что под земью! Все мне стало посторонне, Будто Господу на троне! Я таким предался негам, Что весь мир – моим ночлегом! Здесь ни солнышка, ни сада, Ни любви твоей не надо! Кровь, пресытясь бесшелестий, Не нашептывает мести! Где же большее надменье, Чем у легших под каменья? Спим так тихо, безымянно: Ни искуса, ни обмана. С губ, распяленных бездонно, Не сорвется даже стона! Тут спознался я с соседом — Тленье ест его изъедом. И распаду не переча, Он во смерти – мой предтеча! Об ужасном, спеклокровом Не обмолвился ни словом! И ни возгласом, ни взрыдом Не заискивал обидам! А останкам – хватит силы, Чтоб завыть со дна могилы! Но однажды мы воспрянем — Все мы Господу помянем!» И скончавши эти речи, Замер так же, как предтечи. А любовница младая Удалилась, причитая…

 

Пантера

Я не буду рабыней завистливых зорей, Я не буду поддувщицей солнечным горнам. Этим зорям на горе и солнцу на горе, Мой хребет неизменно пятнеется черным!… Порвала бы я солнце на мелкие клочья, И мой рык – на земле, а молчанье – в зените. Я тебя стерегу из таких инобытии, Где мой танец – повсюду, но смерть – в средоточье. Умыкни же меня – я избавлю от порчи. Я пожру твою жизнь и несчастье впридачу. Буду чуять ноздрями предсмертные корчи: Перезлатила мир – и тебя перезлачу! Увенчай меня розами. В тихом уюте Проводи по дворцу, где резьба и букеты, Где пурпурным вином пересмехи согреты, Чтобы хляби житья – расхлебались до сути! Лишь девица одна там давно погрустнела, Вопрошает у судеб, пытает у мрака… Вся она – лишь мечта белоснежного тела, И, объятая сном, дожидается знака! И пока ее горе не сделалось горче, Ты швырни ее мне, потеплу-погорячу: Я почую любовей предсмертные корчи, Когда солнцу златому я противозлачу! Он, меня предназначивший пляскам стокровым, Дал мне взвивный прыжок, доносящий к загробьям, Изнатужил мне легкие собственным ревом И мне выострил клык – своей жажды подобьем! Он рыдает во мне, словно чуя капканы В густоте моих жил и в костей переплетах! Он страдает во мне, нанося мои раны, Что отсчитывал мне на безжалостных счетах! Он со мною теряется в диких трущобах, Он со мной поджидает скупую удачу, Мы изгубную жизнь загоняем под обух, Когда солнцу златому я противозлачу! Тебя Львом ли прозвать в поклонении робком, Называть ли всесущим тебя Ягуаром — Но к твоим я пытаюсь причуяться тропкам И маню духовитого тела распаром! Возжелай же меня кровожадною хотью! Будет свадебный пир, тебе выкликну клич я! Ублажу твои когти – расшарпанной плотью, Упою своей кровью – бессмертные клычья! А потом – изменю, напущу тебе порчи, Искромсаю всю вечность, как дряхлую клячу, — Чтобы чуялись Бога предсмертные корчи, Когда солнцу златому я противозлачу!

 

Сиди-Нуман

Этот рыцарь, чья слава Багдад облетела, Знаменитый любовью к лилейной Эмине, Поминает в сердцах о злосчастной године, Как нарек себе в жены – неверное тело! И для гнева искал подобающей стати, И отместкой своей не хотел обомститься, И, наслушавши пошепты древних заклятий, Обратил ее – белой младой кобылицей. И еще не поняв своего инотелья, Накровила глаза, как боец – кулачища, И так странно волнуют – незнаные зелья, В луговом ветерке – ей мерещится пища… Так внезапны соблазны, и ярости вспышки, И кипение в жилах, и захолодь в чреве… И пустилась в попляски, поскоки, попрыжки — Но все с тем же изяществом, свойственным деве! И богатая сбруя была златолита; Умащал ее тело в бальзаме, елее — И при этом глядел все надменней и злее На обмашистый хвост и четыре копыта. Любовался на гриву из небыли родом И на жемчуг зубов, что рассыпан по деснам; То подкармливать пустится клеверным медом, То ей розу подносит – в забвенье захлестном. А позднее, дождавшись полдневной минуты, Когда лоно земное пыланьем подмято, Он стоптал с себя оторопь, словно бы путы, И воскликнул: «Аллах!» – и вскочил на бахмата! Он понесся по улицам в гневе великом, Становясь на скаку все багровей, тигровей. Свои шпоры топил в набегающей крови И молчаньем своим – был страшнее, чем рыком! И все то, что в полете глаза ухватили, Завертелось, как образы в зеркале вертком, И настало обличьям, и мордам, и мордкам — Целой жизни измглеть в золотистом распыле! В том распыле всю память свою пораздергав, Бился зверь, инобытия ставший добычей, А ездок познавал в победительном кличе Тот восторг, что сильней любострастных восторгов!

 

«Вы, сиявшие златом, кипевшие гневом…»

Вы, сиявшие златом, кипевшие гневом — Вы теперь только память о смертной истуге, Хохоток в облаках, щебетанье пичуги, Непотребные другам, немилые девам. Для влюбленных вы стали словами обетов, Для бездельных богов – сторожами юдоли, Кладовыми сравнений для бедных поэтов, Для ребенка – детьми, но не знавшими боли. Вы – цветок-скороцветка для древнего предка, Для воителя – битва, железо и пламя, Для сновидца вы в грезе – пустая проредка, Для меня – целый мир, исчезающий с вами! А русалки, рожденные в струйчатой ясни, Сопричаствуют вам, будто собственной басне…

 

Радуга

Он слышен был, когда в зеленом жите Он убыстрялся – теплый дождик мая, А солнце, тучу брызгов пронимая, Разъяснивало бисерные нити. Ударил в пыль трухлявую на шляхе, Нырнул в кусты, шурнул по мокрым сучьям, Прошелся черным по булыжной плахе, Потом притих, заслушавшись беззвучьем. Он замолкает – и, расцветшей сразу, Безмерье будет радугой объято, Она ж прерывиста и клочковата, Как будто снясь прижмуренному глазу. Все огоньки сбирая с небосвода, Напоминают призрачные арки, Что даже в день и радостный и яркий, Куда ни прячься, ты стоишь у входа. И ты, чью душу пожрала дремота, Вперясь в безмерье, вслушиваясь в худо, К зам ирному прошел через ворота, Что за тобой не заперты покуда.

 

Конь

Конь мой сивый, некрасивый, С колтуном заместо гривы, Люблю твою взмыленную подпружку, Парного дыханья зеленую юшку. Храп костлявый, да осклабый, С губой мягче грудей бабы, Забрось на плечо мне, как доброму другу, Чтоб шеи упругой я чуял натугу. Ты, печальный, как потемки, С полосою от постромки, Возьми меня в дружбу, как взял бы вола ты, И будь постояльцем облупленной хаты. Дам воды я непременно, Дам и сахара, и сена, И кус доброй соли, и свежего хлеба, И через окошко пригну тебе неба. Ты не супь камыш-бровину, Ты узнай мою кручину, А темная темень замрет у порога — Со мною на пару упрашивай Бога.

 

Волна

Где-то в море она возрастала глубоко — И небесного трона искать себе взмыла. При рожденье своем недоступна для ока, Тем она исполинней, чем ближе могила. Поначалу проходит в молчанье угрюмом, Переломится там, где погибла сестрица, И, зачуяв кончину, клокочет, ярится — И с посмертным о берег ударится шумом. И, шумя, распадается гибельным снегом — И свою вспоминаю тревожную душу: Иль душа моя мчится не этим же бегом? Не ударит еще раз в знакомую сушу?

 

Распогодилось

Любо-нелюбо – а все же Нудит меня проясниться Вместе с порою погожей, Радостью золотолицей. Счастью – сиять неохота, Я же зову его – «Это», И обоюдностью счета Нежность моя отогрета. Солнышко на небе ширя, Вязнет в бахромке ресничьей, И ни единому в мире Сердцу – не будет добычей! В травах оно, в косогоре, В туче и в тучи разрыве; Шаг я потешно ускорю, Чтобы шагалось счастливей. В солнце бреду я по горло, Счастье глотаю во вздроге; Щеки мне – гибель отерла, Радостью – пружатся ноги. Рад я и смертным печатям; Чувствую в солнце весеннем: Время каким-то начатьям, Время каким-то везеньям! Верую – шляхом разминным «Это» – надвинулось тихо, И от него не уйти нам, Как не уходим от лиха. Кажется радость неловкой; Млея и обесприютя, Я заблудился кочевкой Между чужих перепутий. Нужно остаться без дому, Жить ни печалью, ни страстью, Чтобы тянуться к такому — Просто ничейному счастью.

 

Хрычевская баллада

Молотилось об землю – да сухое полено: Отчекрыжило ногу старичку до колена. Брел зачем-то куда-то непутевым кочевьем И застыл возле рощи, но спиною к деревьям. И бельмом, но краснявым зазирал старичонка, – Ой, да-дана, да-дана! – как речьится речонка. Извихнулась из глуби водяная девица, Да как брызнула в бельма – аж дедуга кривится. Ей хотелось быть нежной, и хотелось быть лютой, И улыбить улыбкой, и засмучивать смутой! И таращила глазья – изумрудные вспуги, — Обняла его ноги – стосковалась по друге. Целовала щекотно, целовала взажмурку, — Ой, да-дана, да-дана! – деревянную чурку! Хохотал он впокатку над поблазницей падкой, Аж запрыгал по травке, аж пустился присядкой. Аж тряслась бороденка, и подщечья, и губы, Околачивал чурку об жемчужные зубы! «Отчего ж ты целуешь только эту колоду? Али брезгуешь плотью, что мне дадена сроду? Убирайся же к черту – бесовская утроба, Ты, русалочья дохлядь, ручьевая хвороба! Ой, помру я со смеху, а помру – не забуду, Как мою деревяшку искушаешь ко блуду!» Обхватила объятьем, окрутила, как дзыга: «Так иди же со мною, ты, дедуля-дедыга! Я тебя полелею на печи из жемчужин, Подприбойную гальку приготовлю на ужин. Отведу я в хоромы, заживешь ты на славу, А с губы моей выпьешь поцелуев отраву». За бородку тянула, да за торбу бродяжью К переглотчивым водам, что залоснились блажью. Не успел оглянуться – волны хлещут, как плети; Не успел помолиться – перестал быть на свете. Заворочались воды, размешались размешью, Да и сгинула торба с бороденкой и плешью! Лишь чурбак перехожий – деревянная рана — Победительно выплыл – ой, да-дана, да-дана! Мог поплыть себе прямо, мог податься не прямо, От калечья свободный и отмытый от срама! И хорошей дороги заискал он повсюдно, Будто судна отломок, убежавший от судна. Отогрел на припеке – да свою мосолыжку, На своем отраженье затевал перепрыжку. И не мог надивиться своему поособью — И – да-дана, да-дана! – бултыхнулся к загробью.

 

Свидрига и Мидрига

Не гарцуй, лихая лошадь, на дыбках не прыгай — Пляшут пьяница Свидрига – с пьяницей Мидригой. Пусть от боли под цепами зернышки не скачут — По лужайке запивохи пятками кулачат. Окрутила на припеке бледная Полдница, Чтоб Свидриги и Мидриги пляской насладиться. Зазирала в очи нежно, словно бы в кормушку. «Порешите меж собою – кто возьмет подружку?» «Это мне, – сказал Свидрига, – грудь белее лилий!» «Это мне, – шипит Мидрига, – а не то – могиле!» Хвать – один ее ладошку, и другой – ладошку. «Мы разделим полюбовно девицу-немножку!» А она в лицо смеется, но совсем неслышно. А она в уста им дышит, но совсем бездышно. Разнялась на половинки – радостной прибавой — И сестрицами предстала – левою и правой. «Нынче каждому вдосытку – собственный отломок! Нынче с каждым потанцуешь до глухих потемок! Ты одна – руки четыре, и четыре ляжки! Наповал увеселимся с этакой милашки!» Исподлобясь перед пляской, ровно перед дракой, Задали переполоху с девкой обоякой! Скачут наперезадорку, кто кого почище. Серы пыльные подметки, серы голенища. Вот закрутка, перекрутка и опять закрутка: Чабрецу, тимьяну жутко – и ромашкам жутко! Тот орал: «А ну-ка, сдохни!» – а другой: «В порядке!» Это пляска до улежки, пляска до покатки! Так умаяли девицу в диком поединке, Что погибли в одноразье обе половинки. «Закопаем на погосте мы и ту, и эту: Вместе прыгали по свету – и уйдут со свету. Закопаем на погосте – и приветец девке: Будет правке – отходная, отходная – левке». Ей одна была могила, но два разных гроба. Эхом охнула округа – заплясали оба! Оба сыты, оба пляшут, да с разгульной страстью, То и дело разеваясь незабитой пастью. Скачут, будто захотели вырыгнуть погадку, — На присядку, на закрутку, снова на присядку! Даже смерть пошла поскоком в пляске двоегробой, Даже старое кладбище екает утробой! Безначальным, бесконечным проносились кругом, Аж подземные глубины гукали под лугом! В голове Свидримидриги мутно от усилья, Словно вихрем нашвырнуло на ветрячьи крылья! И повыдуло им память с первого повева, Где на белом свете право, где на свете лево, — И в каком гробу какие скачут полмолодки, И кому какие милы для любовной сходки. Так перхает в очи тьмою вихорь-торопыга, Что не знают, кто Свидрига, кто из них Мидрига. Отворяется им смерти черная хорома: «Будет вам по домовине, будете как дома! Вон таращится загробье глазом, ровно зевом: Для тебя, Свидрига, – правым, для Мидриги – левым!» И попадав на коленки, заплясали живо На коленках, на коленках – прямо у обрыва. А потом – на четвереньках, а потом – на пузе, Дружка дружку обнимая, а потом валтузя. И свихрились в домовины, как ненужный сметок, Да блеснули из пучины высверком подметок!

 

Вишня

Как-то вишню в саду у владыки Озарили закатные блики — И узрел ее, полную жаром, И поддался погибельным чарам. Ах, горю я и стражду Не про чью-то про жажду! «Поклоняются люди и птицам, Поклоняются звезд вереницам — Я в тебя буду веровать свято, Вишня, вишня! Сестрица заката!» Ах, горю я и стражду Не про чью-то про жажду! «Пронижи мне, о зорькая зорька, Мою душу, где буйно и горько… Здесь во саде – затишья затишней…» И устами тянулся за вишней. Ах, горю я и стражду Не про чью-то про жажду! И тянулся он к скорби заклятой, Каменел он, безумьем объятый, И не знал, что не дни и недели, А столетья над ним пролетели. Ах, горю я и стражду Не про чью-то про жажду! Обрела через то целованье Вишня присное существованье И, в укроме из листьев блистая, Пламенела, навек молодая. Ах, горю я и стражду Не про чью-то про жажду! Расточился он облачком мрака, По себе не оставив ни знака, — Лишь уста, что ее целовали, В безмятежном саду вековали. Ах, горю я и стражду Не про чью-то про жажду! И ей песенку пели из ночи: «Чтобы грезить, нам надобны очи, Но какой бы ни жили судьбою, Мы навеки пребудем с тобою». Ах, горю я и стражду Не про чью-то про жажду! Шли девицы, юны и пригожи, И дивились, к чему и почто же. «Бы, уста, если жаждой томимы, — Разве вас напоить не могли мы?» Ах, горю я и стражду Не про чью-то про жажду! «А могли б не одной вы девице Дать любовь, без которой крушится! Что за хворь прикрутила вас путой К этой вишне, от сока раздутой?» Ах, горю я и стражду Не про чью-то про жажду!

 

Пила

Ходит по лесу губница, тонкая, как пилы, Да молодчиков чарует чарами могилы. Углядела паренечка где-то средь долины: «Тебя алчу, сон единый – диный-мой-единый! Припасла я поцелуев для моей голубы, Будут блески, недоблески – и стальные зубы! Зачаруйся, как посмотришь на мою улыбку, Обоснись моими снами – снами невпросыпку! Ляг в ромашки головою, головою в маки, Ляг со мной на знойном зное – и в лесном полмраке!» «Загорятся мои ласки огненным раскалом, Поцелую поцелуем свеку небывалым! Отпихну я всех молодок, что в моей во власти, — От любви они слезятся, словно от напасти. Мне примериться бы плотью к этой новой плоти, Запурпуриться губою для кровавой хоти! Чтобы нам с тобой друг дружку не любить по-разну, Я на зубьях, я на зубьях трепетом увязну!» Скрежетнула упоенно, разострила зубки: «Это – счастье, это счастье – слаще лесорубки!» А над ними золотисто вербы зашептали — Да зазнал прикосновенья распаленной стали. Что уже отцеловала – пилит вполовину: «Много душ для замогилья из тебя я выну!» Разлобзала, раскромсала, хохотнула с прыском: «Вам счастливого посмертья, крохоткам-огрызкам!» А потом в чужие страны зашвырялась плотью: «Нынче Боженька рачитель смертному ошметью!» Те собраться бы хотели в преждебывшем теле, Да узнать один другого больше не умели. Поначалу из пылищи заморгало веко — Было то морганье века, но не человека! Голова, что ищет шею, катит вдоль запруды, Словно тыква на базаре выпала из груды. Горлом, что ему досталось, яр отъемно дышит, Ухом, вздернутым на ветку, верба что-то слышит! Пара глаз, лишенных блеска, тухнут поедину: Тот вкатился в муравейню, этот – в паутину. Та нога пошла присядкой у лесных закраин, А вторая в чистом поле ходит, как хозяин. А рука, что над дорогой в пустоту воздета, На прощание кому-то машет без ответа!

 

Зеленый жбан

То не паладины – трупы средь равнины! Трупы средь равнины – это паладины!           Не для них – напев ручьевый,           Сторонятся их дубровы,           Мчится к ним, искря подковы,                     Только вихрь единый. Булькает снежница – и весна стучится. Трупы из халупы видела девица —           И выносит ниоткуда           Жбан зеленый, где остуда           На горючее на худо,                     Что спекает лица. Стопы мои босы, да сверкают косы — Золотоволосы ваши водоносы.           Ради горечи соленой,           Вкусом смерти разъязвленной,           От рассвета в жбан зеленый                     Собирала росы. Воду выпьем все мы – но пребудем немы, Мы в крапивах сивых никому не вемы.           Нам теперь землица – ровней,           Так безгрешней и бескровней,           Но хотим дознаться, что в ней,                     И дознаться – где мы. Молвят паладины: наш трофей единый — Смертные тишины – да твои помины.           А когда собьешь нам сани           Для навечных зимований —           Положи нам на кургане                     Венчик из калины. А всего смятенней в сутолоке теней, Кто во мраке маки клал мне на колени.           Пусть насытится прохладой,           Снова, снова станет младый,           На меня гладит с отрадой                     Из-под смертной сени! Не переупрямить лет глухую заметь, Уж давно бы в гробы – и пора доямить!           Помню, маки мне пылали,           А была ты, не была ли,           По тебе мои печали —                     Это уж не в память! У небес ланиты ливнями омыты, В травах и в муравах жбан лежит разбитый,           А среди осколков глины           Почивают паладины,           И летит к ним ветр единый,                     Пылью перевитый!

 

Смерти

Смерти проходят в солнечном звоне, Дружно проходят, ладонь в ладони. – Выбери в нашей несметной силе, Кто же тебя поведет к могиле. Выбрал не ту, что в охре спесивой: После могила пойдет крапивой. Выбрал не ту, что в парчовом платье: Хлопотно будет эдак сверкать ей. Выбрал он третью, пускай бобылиха, Но зато – тиха, зато – без пыха. Оттого я тебя предпочел им, Что, боговитая, ходишь долом. Жаль мне, жаль улетающей птицы, Я умру, чтобы следом пуститься. А бледна ты, как лучик предзимний, — Ты откуда и кто ты, скажи мне. Обочь мира живу я, далеко, Ну а имени нет, кроме ока. Ничего-то в нем нет, кроме ночи, — Знала, какие ты любишь очи. Гибель ты выбрал, какая впору, Только не сам погибнешь от мору. Гибель выбрал еще не себе ты, Но ты запомнишь мои приметы. Я иду к твоей маме, что в хате С улыбкой ждет своего дитяти.

 

Безлюдная баллада

Недоступна, неходима, вчуже к миру человечью, Луговина изумрудом расцветала к бесконечью; Ручеек по новым травам, что ни год, искрился снова, А за травами гвоздики перекрапились вишнево. Там сверчок, росой раздутый, гнал слюну из темной пасти, Заусенились на солнце одуванчиковы снасти; А дыханье луговины – прямо в солнце жаром пышет, И никто там не нашелся, кто увидит, кто услышит. Где же губы, где же груди, Где сама я в этом чуде? Что ж цветы легли для муки — Под несбывшиеся руки? И когда забожествело в закуте под беленою, Полудымка-полудева поплыла тогда по зною; Было слышно, как терзалась, чтоб себя явить безлюдью — Косами прозолотиться, пробелеться юной грудью; Как в борьбе одолевала мука сдышанного лона; Сил навеки не хватило – и почила неявленно! Только место, где была бы, продолжалось и шумело — И пустоты звали душу, ароматы звали тело. Где же губы, где же груди, Где сама я в этом чуде? Что ж цветы легли для муки — Под несбывшиеся руки? И на шорох незнакомый насекомые да зелья По следам сбежались к месту небывалого веселья; И ловящий тени теней, там паук раскинул сетью, Буки радостно трубили нас исполнившейся нетью, Жук дудел ей погребально, пел сверчок ей величально, А цветы венком сплетались, но печально, ах, печально! На полуденное действо и живых, и мертвых тянет — Кроме той, что стать могла бы, но не стала и не станет! Где же губы, где же груди, Где сама я в этом чуде? Что ж цветы легли для муки — Под несбывшиеся руки?

 

Ухажер

Он лежит на возке, приторочен супоней, Как недвижный цветок на подвижной ладони; Омерзенье прохожих, голота в голоте, Он прилежный невольник у собственной плоти; Он вращает рычаг – и из слякоти-сыри Прямо к небу взывает на грохотной лире. Колесит над канавой, вонючей канавой, Где размылились контуры тучи слюнявой, — Колесит в подворотню к той девке-присухе, Перед коей из рвани он вырвется в духе — И приветит царевну своих упований, И когтистые клешни протянет из рвани. «Как люблю бахрому этой мызганой юбки, И дыханье твое, и снежистые зубки! Меня возит тоска, эта старая лошадь. Не строптива она, чтоб тебя исполошить; И я знаю, что горем та лошадь жереба, Но тебе поклоняться я буду до гроба! Обними же покрепче – урода в коляске! И прими мои страсти, прими мои ласки! Подселяйся бесстыже к чужому бездомью, Оскоромь свои губки безногой скоромью!» Молодица отпрянет, А калечище тянет: «Если стался уродец – люби поневоле: Для тебя – наболевшие эти мозоли, Для тебя – этот жар в прогорелом кострище, Для тебя – недожевок прикинулся пищей! Отыщи красоту в этой поползи рачьей, Будь незряча, как мертвый, мертва, как незрячий! Я обрубком вихнусь непотребно и грязно, Меньше тела в калеке, да больше – соблазна! Будет ласка моя всех других многогрешней, Будут губы черешневей сладкой черешни!» Молодица отпрянет, А калечище тянет: «Полетит за тобою любовь полулюдка, Как летит за горбатым издевка-баутка! Или этому жару, и муке, и дрожам Не заполнить пустот, что зовутся безножьем? Если б раз на веку в этой жизни короткой Мне ударить во прах молодецкой подметкой, Угнести этот прах молодецким угнетом! Но спешу к бесконечью! Спешу я к темнотам! Ибо – лишь темноте мои рубища любы, Ибо – где-то есть руки, и где-то есть губы — И отыщут меня, как бесценный запряток, Обцелуют от лба до несбывшихся пяток. Докачусь я туда на возке разудалом, Где я нужен червям и потребен шакалам!» Молодица отпрянет, Красотою изранит — И калеке обрыдло, что было посладку, И калека завертит свою рукоятку, И отъедет куда-то, в темноты, в пустоты — Ради новой потехи и новой работы: Всех на свете шумнее и всех бестолковей — В бесконечные поиски вечных любовей!

 

Сапожничек

Луна нежнится через хмарь, Крючком цепляя дымоходы; Привстал на цыпочки фонарь И загляделся в огороды. Шкандыба, полторы ноги, Блажной сапожник беззаплатный, Тачает Богу сапоги, Тому, чье имя – Необъятный. Да будет лад и прок           Явившему воочью Такой большой сапог           Такой чудесной ночью! В обитель синюю Твою, Ты, сущий в тучах, сущий в росах, Подарок щедрый отдаю, Тебе для ног твоих для босых! Пускай известье разнесут По неба радостной светлице, Что где сапожничек родится, Там Бог на славу приобут! Да будет лад и прок           Явившему воочью Такой большой сапог           Такой чудесной ночью! Ты знал – дороженька долга — И дал житья на всю дорогу. Прости, что кроме сапога Мне нечего оставить Богу. В моем шитье – одно шитье, И шью, покуда станет силы! В моем житье – одно житье, Так доживем же до могилы! Да будет лад и прок           Явившему воочью Такой большой сапог           Такой чудесной ночью!

 

Горбач

Горбач помирает не втуне, Предосенье горем калеча. И жизнь у него – из горбуний, И смерть у него – горбоплеча. В дороге, где хмарей заплеты, Он понял чудную примету: Всего-то и вышло работы — С горбиной таскаться по свету. Горбом и плясал он, и клянчил, И думал над старью и новью, Его на спине своей нянчил И собственной выпоил кровью. Покорная тянется шея Ко смерти под самую руку… Лишь горб, нагорбев и болышея, Живет, набирается туку. На время упитанной туши Верблюда он пережил в мире; Тому – все темнее и глуше, Другому – небесные шири. И горб на останки верблюда Грозится своею колодой: «Вставай, долежишься до худа, С моею поспорив породой! Иль доброй те надобно порки? Иль в дреме затерпнули ноги? Иль брал ты меня на закорки, Чтоб сбиться на полудороге? Чего ж утыкаешься в тени? Спины твоей тесны тесноты. Спросил бы тебя, телепеня, Куда меня двинешь еще ты!»

 

Рука

Искорежась от мук пересохшей мочагой, Это тело мое побиралось под дверью, А рука между тем сумасшедшею тягой Вширь и вверх безобразилась, прямо к безмерью. Покривясь от жары, без гроша на ладони, Все росла и суставы мозжила, как пробку, И дышала весельем, подобно подгребку, Что мечтает о море в убогом затоне. Руку, бескрайнюю руку Надо сложить бы в щепоть! Муку, бескрайнюю муку Надо молитвой сбороть! Мы, с безмерной ладонью, укрывшей от худа, Непонятно чьи облики застящей зренью, — Из какого ж далекого мы ниоткуда, Если тень ее падает пальмовой тенью! И бежит ее дрема, и девичьи груди Никогда не спокоятся в этом затире; Увидав ее, жмутся прохожие люди, Ибо сколько ни кинешь – ладонь эта шире! Руку, бескрайнюю руку Надо сложить бы в щепоть! Муку, бескрайнюю муку Надо молитвой сбороть! Наболевших костей перепрыгнув границы, Превзошла мою душу, и совесть, и ложе, И боюсь, что лицом я смогу в ней укрыться И, укрывшись, на свет не выглядывать Божий! Но и перекреститься – крещусь я со страхом, Ибо так же безмерны крестовные знаки: На меня стебельковым налягут размахом, А ужасный остаток – мятется во мраке! Руку, бескрайнюю руку Надо сложить бы в щепоть! Муку, бескрайнюю муку Надо молитвой сбороть!

 

Солдат

Вернулся служивый, да только без славы — Не слишком-то бравый и очень костлявый. К ядру приласкался ногою и боком — И нынче вышагивал только поскоком. Стал горя шутом, попрыгушкой недоли И тем потешал, что кривился от боли. Смешил своих жалоб затопом-захлопом И мучинских мук неожиданным встрепом. Причухал домой он – и слышит с порога: «Пахать или сеять – зачем колченога?» Дотрюхал до кума, что в церкви звонарил, Но тот не признал и дубиной ошпарил. Явился к милаше – а та употела, Когда греготала с ядреного тела! «Ты, знать, свой умишко на войнах повыжег. Тебя – четвертина, а три – передрыжек! Так мне ли поспеть за твоим недоплясом? И мне ли прижаться полуночным часом? Уж больно прыглив ты прямохонько к небу! Ступай, и не лайся, и ласок не требуй!» Пошел к изваянью у самой дороги: «О Боже сосновый, о Господи строгий! Кто высек тебя, того имя забвенно, — Но он пожалел красоты и полена. С увечным коленом, с твоим кривоножьем, Тебе не ходить, а скакать бездорожьем. Такой ты бестелый, такой худобокий, Что будешь мне пара в моем перескоке». И долу ниспрянуло тело Христово; Кто вытесал Бога – тесал безголово! Ладони – две левых, а ноги – две правых; Когда зашагал, продырявилось в травах. «Не буду сосниной от века до века, Пойду через вечность, пускай и калека. Пойдем неразлучно – одна нам дорога — Чуток человека и крошечка Бога. Поделимся мукой – поделимся в муке! — Обоих людские скостлявили руки. Мы братски разделим по малости смеха, Кто первым зальется – тому и потеха. Опрусь я на тело, а ты на соснину, Меня ты не минешь, тебя я не мину!» С ладонью в ладони, пустились в дорогу, Суча перепрыжливо ногу об ногу. И вечных времен проходили толику, Какой не измерить ни таку, ни тику. Минуло все то, что бывает минучим, — С беспольем, бескровьем, безлесьем, беззвучьем. И буря настала, и тьма без оконца, И страшная явь истребленного солнца. И кто это бродит среди снеговея, Вовсю человечась, вовсю божествея? Два Божьих шкандыбы, счекрыженных брата, Культяпают как-то, совсем не куда-то! Один без заботы, второй без испуга — Волочатся двое влюбленных друг в друга. Своей хромоты было каждому мало: Никто не дознается, что там хромало. Скакали поскоком на всяку потребу — Покуда в конце не допрыгали к небу!

 

Три розы

Залязгало ржавью в соседнем колодце. Уснула жара на цветах среди сада, Из зелени ветхо сереет ограда, И яркого блеска сучкам достается; Плеснулось об воду в соседнем колодце. Посмотрим, как плавает облако в небе, Как ветки лучами захвачены в скобы; Пускай наши души смыкаются, чтобы Тела обретали возжажданный жребий. Посмотрим, как плавает облако в небе. Там розы, там птицы, две жарких души там, И два этих тела, укрытых, весенних, И собранность солнца в разбросанных тенях, С покоем внезапным, тревогой прошитым. Там розы, там птицы, две жарких души там. А если еще, не душа и не тело, Отыщется в садике роза и третья, Чей пурпур прордеется через столетья, То значит, еще одна роза нас грела — Та роза, что нам не душа и не тело!

 

Година безбытья

Наступает година безбытья, бесцветья, И как бабочки осенью, вымрут девчонки, И сама я бледнею, прижавшись к сторонке, И все меньше меня, и должна умереть я! Полюби мою гибель и роскошь распада, Эту морось, что шепчет моими устами, Верь в мое торжество, в неоторванность взгляда — Даже если ослепнет в засыпанной яме. И склонялся к ладошкам, потраченным гнилью, И к зеницам ее, изнебывшим во хлуде, Всей душой природнился к ее замогилью И искал в замогилье горячие груди. Для чего же мой жар – и уста для чего же? Иль не душны тебе мимобытья захлесты? Перейми мою страсть, перейми мои дрожи, О воспрянь же ко мне из могильной коросты! Я любви предаюсь! Я покорствую чуду, Я навстречу объятьям объятья раскину! И чем жарче твой жар, тем быстрей изнебуду, И чем ближе уста, тем бесследней загину.

 

Вечером

Не в пору было, не в пору: Потемки крались по бору.           Дневной испарился жар,           Роса родилась из хмари,           И мраком дымились яр,                     Калина – в яре. Не с юга пришла, не с юга Та темень – проклятье луга.           А холод нагнал тоску           На снулые ароматы —           Ладонь к моему виску                     Погреть несла ты. Кто дорог, лишь тот, кто дорог, Поможет глядеть на морок.           Затерянных где-то нив           Не соединит заклятье,           Ни ужас, ни боль, ни срыв,                     Но лишь – объятье!

 

«В душу мне снежи, снежи…»

В душу мне снежи, снежи, Грудь, целованная мною! Доснежись до той межи, Где почин – дневному зною! Ты гори во мне, гори, Рук ласкающих поглажка — Чтоб до самой до зари Было счастливо и тяжко! Ты теки, свеча, теки, Озаряя на постели Эти белые виски, Что у ног моих блестели!

 

Запоздалая встреча

Пойдем вослед и шелестам, и теням, Пойдем дорожкой, от росы текучей, Где под ветвей крыжовенных сплетеньем — Кротовые распаренные кучи. Висит листва, скукоженная хладом, На ней росинки от вчерашних ливней; И жаворонки над увядшим садом Все жалобней кричат, все безотзывней. Вот яблоня, а с нею рядом сосны, И в бледно-синем выкупана хвоя. Как торопко промелькивают весны, И что живет – от страха неживое. В запахнутой укутанная шали, Ты словно зверь, что схоронился в нору. Теперь пусты, теперь уже не впору Все те слова, которых не сказали! Мы не сплели увертливых ладоней, Мы не ослепли в помыслах о Боге. Теперь глаза – открыты для бездоний, Теперь губа – замрет на полдороге!

 

«Пожар сердечный, огонь содвижий…»

Пожар сердечный, огонь содвижий, Ночей бессонных, сонливых раней! Благословенною и бесстыжей Улягся та, кто всего желанней! Не слышит ласки тот сон дремучий, И только вздроги – в уснувшем теле… Потешь меня – и меня помучай, Что надремалось в ее постели!

 

«Стал я за дверями – за дверьми из клена…»

Стал я за дверями – за дверьми из клена, И молчу устами – и молчу влюбленно. А за мной потемки крались по дороге, Ничего не вижу – не хочу подмоги! Радостно погибнуть – и остаться живу! Распахну я двери – распахну я срыву, И бросаюсь в спальню, сумрак будоража. У твоей кровати вытянусь, как стража. Больше не отженишь никакой отженью, Даже рук на стенах всполошенной тенью. Даже если молвишь заклятное слово — Некуда мне выйти – выйти из алькова!

 

«Не к тебе ль устремляется дух мой крылатый…»

Не к тебе ль устремляется дух мой крылатый, По ту сторону света, и вихря, и вьюги? Обмирает в тоске меж оснеженных статуй, По-над краем ныряющей в темень яруги. Оттого, что к безбытью недомкнуты двери, Оттого, что и памятью я неухватчив, Так мы верим друг в друга, друг в друга не веря, Словно пробыли в мире, ни йоты не значив. Нам бы встретиться снова в тот вечер мозглявый, Нам бы снова влюбиться – и жаждать того же: Той повторной любовью, не ждущей избавы, Той последней тоской, обрывающей вожжи. Отказаться бы сердца кровавым отказом От того, что мы в тайности сердца хранили, И молить наши смерти о том, чтобы разом Обе смерти исполнились в общей могиле. Искромсалась метели шумливая грива, Обдираясь об леса зубристые недра. У подраненной жизни все меньше порыва, Только страха пред жизнью отпущено щедро! Не к тебе ль устремляется дух мой крылатый, По ту сторону света, и вихря, и вьюги? Обмирает в тоске меж оснеженных статуй, По-над краем ныряющей в темень яруги.

 

Возвращение

Звезда упавшая, снись мне, снись! Дорожный посох двери коснись:           Лесные дали           Мне имя дали,           Отнимет – близь! К тебе – вернулся! Так вей мне, вей, Трепаный ветер вешних полей! —           Чтобы, как тело,           Душа хотела           Любви твоей. В огне, подруга, жги меня, жги! Радость и скорбь – друзья, не враги:           Хоть на соломе,           В твоем ли доме —           Не видно зги! Два тела в ночи! Скажи мне – да! Ведь заедино летим туда:           Кто в мир сей вхожи —           Тех манит ложе           На дне пруда!

 

Двачеловешка

Звенится мне песня – захлипа, испуга, — Как два человешка любили друг друга: Шептали признанья, и брались за руку, И первый же шепот накликал разлуку. Развел их надолго неведомый кто-то, А время уплыло – и без поворота. А встретясь – и руки сплетая в привете, Болели так страшно, как страшно на свете! Под явором – тени, под явором – ложа, Где сникла надежда, сердец не тревожа. И умерли оба без ласки, без блуда, Единого смеха, единого чуда. И траур бескровил в своем фиолете Им губы так страшно – как страшно на свете! Они миловаться хотели в могиле, Но нежность погибла, ее пропустили. Бежали к недоле и, став у порога, Хотели молиться – но не было Бога. Хотели, домучась до мая, до лета, Воскреснуть – но не было Божьего света.

 

Душа в небесах

Докарачась до неба, до Божьей чужбины, Не глядела на звезды, бессмертья первины. Не хотела веселья, ни нового тела, Вспоминать не хотела, забыть не хотела. И подумала, глядя в небесные своды, Что в немилых объятьях разгублены годы. Что покорно и верно, припрятавши раны, Целовала те очи, что ей нежеланны. И для них расцветала без чувства и воли, Называла их долей, покорная доле. Не любила так нежно, так ясно и чутко, Что от светлой улыбки не делалось жутко. А теперь поняла, что от Божьего взгляда Уже нечего прятать и прятать не надо. Через гибель открылось, что было таенным, — Правда блещет очами и светится лоном! И душа ужаснулась, что, может, и ныне Он отыщет ее в безобманчивой сини. И протянет ладони к лазорьям-голубьям — И в глазах ее встретится с прежним безлюбьем.

 

Пурурава и Урваси

Пурурава увидел об утреннем часе Нимфу тутошних вод – индианку Урваси. Изнырнулась ладонь, изнырнулась нежданно — А потом голова с половинкою стана. А вокруг нее волны перстнями летели, Теребила крупинки своих ожерелий. И бессмертилась в ней колдовская примета — Как легко ее тело на душу надето. И тогда его сердце смозжилось любовью — И покрался по-дремному и по-котовью. И чарунью загреб в неразжимном притуле, Чтобы вызнать – какую, проверить – свою ли? И кричала по-божьи, кричала что мочи, Вырывалась из рук аж до самой до ночи! Под пригорком лесным поступил он по-ловку — И уторкал в мешок – и заузлил веревку. Как разбойник, покрался по ярам, по ярам — И вернулся домой с верезгливым хабаром. Знал, кого он зацапал, зачем он зацапал, — И уставил мешок, и уставился на пол. А сверчок соловьил, гайворонил в подстенке, И мешок неожиданно стал на коленки. «Отпусти, человек, в ручьевые кочевья. Эта дрожь моя – божья, а вовсе не девья!» «Ты не вышепчешь воли, моя недотрога… Хоть разок на веку – а попестую бога!» «Ни к чему тебе ласка – та ласка сверх силы, Ни к чему тебе счастье у края могилы». «Так пускай к запредельям – несется услада. Если так я решил, – значит, так вот и надо!» Из мешка ее вытряс, как будто из кожи. «Только мы тут с тобою – да вольное ложе». «Я всего тебе дам – и грудей внебовзбитых, И что бело на шее, что красно – в ланитах. Но закрой от меня свое бренное тело, Чтоб на этот манок – божество не глядело!» И в потемках гирлянды развесил над ложем — И прильнула к нему всем своим богодрожьем. Друга обволокла, распалила распалом — Чтоб устами тянулся ко грудям-кораллам. «Погляди на меня, как я пламенем пышу». «Ах, довольно, дружок, что тебя я услышу». «Отчего же не выйдешь на счастья дорогу?» «Не приходят глаза – да любви на подмогу!» «Во своих во глазах – да мой пламень затепли!» «Чем глядеть на тебя – так пускай бы ослепли!» И он чуял молчком, как богинино тело, Вековеясь к нему, все истомой намлело. И он сам намлевал так бессильно и сладко, Что в безмирье вомлел – и исчез без остатка. И не стало его ни в укромных аллеях, Ни во чреслах его, ни левей, ни правей их! Из любовного ложа востек половодьем И своим наслаждался бестельем-безродьем. И науку не быть он учил по наитью, И проснулся при звездах – скиталец к небытью. И увидел, как рядом богиня-девица В хмуром ложе его – светлотою темнится. «Ты мне в душу втемнись, ты рассудок затми мой, Но останься бессмертной, бессмертно любимой!» «Умирать от любви – в том немного провина. А в жару моих чресел – рожу тебе сына». Родила она в поле, о самом полудне, Когда злак на свету золотится безлюдней. «Богу в очи впечалятся эти пеленки, А живу я житьем из загробной сторонки. Я увижу в лесу папы-мамины лица, Если их отразит ручьевая водица. В колокольчиках зябко, и знойно – в тимьяне: Все – для наших для тройственных существований!» И пошли в тот лесок, в тот лесок-приснолеток, Где меж временем – ветки, а время – меж веток. И вошли в чабрецы, будто в знойные реки, А потом в колокольчиках скрылись навеки. Было двое людей, да единое – тело, И невемо куда это все отлетело…

 

Бессонная ночь

Ясны воды полуночи, Просквозился лунный свет, — Все властительней и кротче, Просквозился лунный свет. Между тучами, в расколах, Вижу – трое безвеселых: Первый – морок, после – сполох, И не знаю кто – вослед. Я прислушался, не веря, — Кто-то стукнул со двора: Кто-то в двери, кто-то в двери Постучался со двора. «Кто колотится без чина?» «Это Вихорь, да Кручина, Это Темень из-под тына. Отворяй – давно пора!» Отворил я без опаски — И вломились трое в дом! Ходуном от свистопляски Заходил немедля дом! Завладев моей кроватью, Где привычен горевать я, Эта братья, эта братья Прилегла себе рядком. «А ложись-ка, добрый малый, С нами вместе на кровать. Сновиденье про кораллы Передарит нам кровать». — Бьется Вихорь на перине, Стонет Темень из подтыний, Да зевается Кручине — Шире некуда зевать!

 

«К твердыням пустот я пойду на чужбину…»

К твердыням пустот я пойду на чужбину, Где ночь мне простерла свое безграничье, Где между смертями не будет различья, А все, что увижу, немедля покину. И полный ничьей темноты и угрозы, Я сам для себя же пребуду химерой — С какой бы тогда я любовью и верой Молился хотя бы на образ березы! И как же мне счастья досталось бы много, Когда б невзначай сколдовала судьбина Наткнуться ладонями, в поисках Бога, На птичье гнездо или ветку жасмина.

 

Накануне Воскресения

Перед Воскресеньем, радостным уделом Богу опостыла тесная могила. Он к земле прикован неподъемным телом. Смерть пылится в очи, Бога одиноча.           Богу снится, Богу снится           Вифлеемская зарница —                     И кормушка с сеном. Озеро приснилось, берега и мели, Где следы от весел лодочник разбросил, Снятся перелески, что ему шумели, Хоть и черный день им – сделаться виденьем!           А пригорок, а олива —           Это в памяти как диво,                     Это невозвратно! Снятся наши лица, как чужие лица, Много левых, правых наших рук кровавых — Жизнь, что, умерев, сама себе дивится, Суть свою затронет, лишь когда хоронят.           Надо молвить про такое           То, что колокол с тоскою                     Колоколу молвит. Будем же хранильцы Боговой дремоты! Нашим кривосудьем Бога не разбудим! Кто под Божьей сенью разобьет наметы? А она все шире – в мире и надмире.           Надо нам в кружок стесниться,           Надо Господу присниться,                     Коль еще не поздно.

 

«Где-то в дальнем краю, засмурневшие к веснам…»

Где-то в дальнем краю, засмурневшие к веснам, Сыновья нарекают отцам пустодесным: «Бы совсем дряхлецы! Вы посмеха прохожим! Мы в хибаре своей вас уж видеть не можем; Не хватило нам счастья, той нищей крупицы, Чтобы в горькое время – да с вами делиться; Не хватило нам слез, чтобы слезною солью Укрепилось бессилье, что кажется болью. Наше нищее счастье, и слезы, и горе — Разобрали другие в бесчестном разборе. И вы сами порвите сопревшие нити — Только в смутную пляску сынов не тяните!» И сегодня в минуту, как сели мы рядом, Я сказал это все перепуганным взглядом.

 

«Ты плачешь, плачешь во тьму…»

Ты плачешь, плачешь во тьму Таким беспомощным плачем! Когда тебя обниму, Объятье будет горячим. До смерти достанет мук, До смерти достанет мочи! Увядших, увядших рук Сумею желать я в ночи! Оглядчиво разомлей, Задохшаяся над краем! То к смерти, к смерти твоей Мы вместе с тобой привыкаем.

 

Коса

Вновь нужда в наше ухо стучится, И беспомощно слушает ухо… Догорает в печи дровяница, А снаружи – трубит завируха. И кривляюсь, и молвлю со смехом: «У меня и орган, и фанфара, Я торговец, торгующий эхом, Своего не нашедший базара». И когда поминаю базары, Наши дети пытливо-незрячи. Босы ноги ты свесила с нары, Тянешь к печке, покуда горячей. Долго губы твои безголосы, Долго с дрожью ведут поединок. «Я придумала! Срежу я косы — И снесу их поутру на рынок! Голод жжет их быстрей огнепала, Обветшают и цену утратят. Только страшно, что мало, что мало Мне за косу на рынке заплатят!»

 

Снег

Помню иней, со всех заблиставший сторон, И нагрузнувший снег средь ветвистых проплетин, И его безустанный на землю пророн, И обманное чувство, что сам – искрометен. То бугром, то холмом распухал на весу, И деревьям приращивал белую челку, И лепился в глаза, щекотался в носу, И упархивал наземь – и все втихомолку. И я помню тот впалый приземистый дом И за окнами – гарусной пряжи узоры. Я не знал, кто жилец – человек или гном, — Потому что мне вьюга запряла просторы. И коснулся стекла я, свой страх поборов, И ладонь со следом стала сказки украсней: Я коснулся своих и трудов, и стихов, И той няньки, что после сослал в мои басни. И унес я в ладони пугающий след, И пуржился мне снег, весельчак-непоседа. И прошло столько лет, сколько надобно лет, Чтоб себя самого размытарить без следа. И теперь, изболевши отпущенный век, Я хочу подойти к тем же самым воротам, Чтобы землю выбеливал этот же снег И порхал надо мною все тем же полетом. Я глядел бы в окно – я мечтал бы взахлеб — Молодого себя отгребал в заоконьях — И что силы бы прятал горячечный лоб В тех давнишних утраченных детских ладонях!

 

Асока

На вороном коне стройнел король Асока, И павших недругов он видел с изволока — Душой растрогался и воздыхал глубоко. И рек: «Отсель врагов не будет в белом свете, Не будет больше слез, не будет лихолетий — И это мой обет – один, другой и третий». И, опершись на меч, припал он по-владычьи И целовал тех ран безмерье, безграничье — И в память собирал умершие обличья. И головой кивнул, и про его хотенье Приюты выросли – страны той загляденье — Для человека, зверя, всякого растенья. И вот, хотя то время было безвременно, Но лесом проходил король во время оно И вербу полюбил, что гибнула без стона. Без пищи засыхая жаркою порою, Она пчелиному чуть зеленела рою И предпогибельно коржавилась корою. Асока, движимый души своей подвигом, Постиг, что так молчать – присуще не булыгам, И чуял то, что чуют – никогда иль мигом. И понял он борьбу, которая так люта, И видел, как от боли ржавчиной раздута, И сам ее донес до ближнего приюта. Ей выбрал закуток, от солнца пестрядинный, Ей раны врачевал росистою дождиной И подносил цветы, как лучшей и единой. Но праздник наступил – и долгой вереницей Тянулись во дворец прекрасные девицы, И вербу он забыл – не надобно дивиться. Дыханьем дев дышала пляшущая зала, А только не хватало запаха коралла, Чего-то вербяного там недоставало. И бирчий возгласил во сведение града, Что верба, здравая, теперь безмерно рада Явиться ко дворцу и стать украсой сада. Асока выбежал, обрадованный встречей И тем, что верба исцелилась от увечий, И вербу обнимал, надсаживая плечи. Ладонями он вербу нежил по-былому — И ей в тенистом саде указал укрому, И верба прижилась к назначенному дому. У зеркальной запруды, возле водоската Над влагою она стояла внебовзято, И прошептал король: «Да будет место свято». Когда же занялся овраг от лунной бели, Когда сомлело все и все вокруг сомлели, Шагнула надвое – из земи и топели. И по-паломничьи бежала по ступеням — И в глубину дворца – к ей незнакомым теням, Ступая коротко, с опаской и смятеньем. Хотела забежать в Асокины чертоги — И дивным образом восстала на пороге, А только не могла унять своей тревоги. Над королем склонясь, она зашелестела, И сновиденной ласки для него хотела, И зелень родником ему вливала в тело. И пробудился он у вербы под защитой, Любовь ее постиг и, думою повитый, Почувствовал испуг, что не поймет любви той. И молвил, засмурнев: «Любовь твоя пустая, На солнышке живи, для солнышка блистая. Тебя не отдарю ничем и никогда я. Полцарства ль откажу, златые ли монеты? Или тебе во власть отдам я первоцветы? Я нынче оскудел на ласку и приветы». И вербин шепот был мгновения мгновенней: «Хочу, чтоб ты пришел порою к этой тени, Чтоб сердцем отдыхал – и чтоб не знал сомнений — Что мы единены моей любови силой, Что жизнь в твоем саду не будет мне постылой, — И чтоб стоять позволил над твоей могилой». И молвил ей король: «Пойду с тобою в поле! И если суждено, к твоей придолюсь доле — Все будет, как велишь! Твоя да будет воля! Едва ко твоему прильну листоголовью, Такому предаюсь восторгу и бессловью, Что суть они любовь – так родственны с любовью». И каждому свой мир явился перед взором, И верба колыхнула лиственным убором, И верба ринулась к свежеющим просторам. И чувствовал король, какая ей отрада, Как вдоволь испила полуночного хлада И как потом шумела из большого сада.

 

Дон-Кихот

В одном загробном парке, словно к торжеству Переметенном крыльев ангельских размашкой, Под тенями дерев, которые листву В наследство от земных прияли, вместе с тяжкой Ее душой, хотя и вольной от тягот, На мраморной скамье усохлый Дон-Кихот Задумался о том, что думать мало толку, И свой засмертный взор, который не смелей Размоленной руки, бросает в глубь аллей, Где прошлого следы затерты под метелку. К нему Господь ладони простирает зря И приглашает собеседовать в тумане, Что ангелы, святое знаменье творя, Для гостя порошат. Белее белой ткани, Он прячется от Бога в замогильный мох, Как если б онемел, как если бы оглох. Когда-то крылья мельниц, в вешнюю годину, Ему зарились блеском обнаженных шпаг, А ныне в дланях Бога, что простерты к сыну, Он видит лишь коварный призрачный ветряк; Изверясь, он ухмылку выставил на страже От снов, промашек, выходок и блажей. И не заметит, если ангелы тайком Ему приносят розу, спрянув с небосклона, Дабы ему сказать, что на небе Мадонна О верном рыцаре заботится своем. И вот, когда-то бывший рыцарства зерцалом, — Теперь посланца, и пославшую, и дар — Не хочет видеть он, кто прежде доверял им, А ныне стережется, словно гиблых чар. И ангел склонится в безверия темнице, И поцелует, и шепнет, понизив глас: «И это – от нее!» – и краской загорится, И отлетит. А тот одной косинкой глаз В его воздушный след оглянется сурово И, усомнясь в безверье, умирает снова Той смертью, что рекла, закляв его беду, Такого не будить и к Страшному суду!

 

В полете

На чудовище родом из древних поверий Я прорваться пытаюсь с единого маха В бесконечность, что пенится в пасти у зверя, — Только зверь налетает на изгородь страха — И встает на дыбы, и осеклась – дорога, И я знаю, что дальше – прибежище Бога! И, повиснув над бездной во вспугнутом скоке, Вижу Господа взгляды и слышу – зароки: «Я – граница твоя! Я заждался приблуду, И куда ни помчишься – с тобою пребуду!» Не хочу я границ! А хочу я к безмерьям! И стегнул я по зверю – и вместе со зверем Перепрыгнули пропасти, словно колоду, — И я снова без Бога лечу на свободу! Но когда понесло нас к стожаров бездонью, Я во гриве пошарил заблудшей ладонью — И под гривой нашарил – Господню хребтину! Это Он меня носит в бестишной мороке, Словно хочет загинуть, где сам я загину. Это Он! И Его я услышал зароки: «Я – граница твоя! Я заждался приблуду, И куда ни помчишься – с тобою пребуду!» И душа моя Господа на небе славит, А чудовище – мчится, а зверь – не оставит!

 

Стремление

В неизлазной чащобе хочу себе дома — Чтоб сплелся из тростин и древесного лома, Чтоб в глубоких ветвях повисал незапугой По-над рысьей норой да змеиной яругой. Я качался бы в лад ветряному навеву — И ласкал бы чужую и хмурую деву. У нее на груди – от зубов моих рана, Мои зубы впиваются цепче капкана, И, влекомые мощью бесстыдной истомы, Переплясчивы вихри и золоты – громы. Зверь взбесился при запахе нашего тела — Что летит к небесам из земного предела; Ну а я среди веток в случайном прогале Вижу звезды, и ночь, и озерные дали! И за Господа принявши глянец лазори, На девичьей груди долежаться до зорей — И приветствовать солнышко приступом воя, Быть живым и не ведать, что значит – живое, И однажды во сне рассмеяться над небом, И с брезгливостью к ближним, к молитвам и требам, Словно плод в глубину ненасытного зева, Прямо к смерти в потемки – да грянуться с древа!

 

Клеопатра

В павильоне, в сколоченной наспех скорлупке, Онемевшие статуи лоснятся воском; И какое число нежильцам-безголоскам, Столько смерти сгущается в солнечной крупке. И у тел – аромат поминальной лампадки, И в пурпурных нарядов запрядены кокон, Что похож на мундир крутовыйной загадки, Выдающий гордыню любым из волокон. И они на глазах у захожего люда Бесконечно вершат, в покаянной работе, И свое злодеянье, и дивное чудо, Что, извергнуто смертью, извергнет из плоти. И купаются в солнце, и пробуют силы — Потому что к житью их изгнали из теми, Богадельню воскресших, любимую всеми, Кто покуда своей не увидел могилы! И когда посетитель встает на пороге, То они оживают от досок просеста — И пугаются дети, и тешатся боги, Коим любо все то, что не вправду, а – вместо. И царица Египта уснула без звука, И стеклянного гроба просторность излишня; На груди ее рана, как страшная вишня, И в ладони букет, а в букете – гадюка. Столько раз ее веко на мир отворится, Сколько раз обслюнявлена ядом гадюки, — Словно это смертей упоенная жрица К своей гибели тянет привычные руки. Рядом смерть ее вьется, как верная мурка, Что прислушлива к шепотам, под ноги льнуча; И умерших очей в бесконечность зажмурка — Все равно, что для нас – мимолетная туча. Я люблю это тело, в котором застыли Чары ста воскресений и ста усыпален — И еще что-то сверх, чего ведать не в силе Дух, что только единожды гибелью свален. Эту руку, что тянется к ласкам гадючьим, И линялого ногтя багрянку могилью; Воздыханье, что собственным сыто беззвучьем, И передние зубы, скверненные пылью. И на сотню чудес размахорено платье, И себя самого вопрошаю что день я, Иль готов это тело усердней ласкать я В час его умиранья – иль в час воскрешенья?

 

Два преступника

Приговор они слушали из-за ограды, Из-за стражничьих сабель глухой окоемки — И зевакам бросали безглазые взгляды, Как слепец, что лицом прозирает потемки. Первый, к чувствам своим присмотревшись невеским, Про свиданье с отцом боязливо лопочет; А второй заявляет, что встретиться не с кем. Было с кем – и хотел, но казалось – не хочет. И своя же халупа в осклабе, в ощерке Их тела навсегда изгоняла за двери; Было каждому пусто по собственной мерке, Словно клетке, откуда ты выпугнул зверя. И пластались их тени подобьем тряпицы; Первый молвил, что губы охотно промочит; А второй заявил, что не хочет напиться. Он хотел, но казалось – что вовсе не хочет.

 

Разговор

Душа и тело. Тело молвит: «Здесь Ты заблудилась. Будет по дороге. Я знаю луга пыльцевую взвесь, Купаюсь в солнце, в тишине и в Боге, О Ком ты молвишь нехотя, дабы Смущенье сделать верою. Смотри же: И желтый бук, и красные грибы — Мне этот лес отраднее и ближе! Вели мне затеряться на лугу — И поглядишь, как прытко побегу Среди блаженством оброшенных маков — В их пурпур белизну мою макнуть! А смуглый колос лучше всяких знаков Мне бытия разъяснивает суть. Молчи! Молчи! Пускай мне пахнет мята И слышится, как дерево растет. Кичишься ты, что истиной богата, А помнишь слово, но не помнишь нот. Оттуда я, где грех бушует пляской, Где пышут губы, жадные на снедь, Где роза натекла кровавой краской, Где лилиям назначено сгореть! Гасить огонь – твое ли это дело? Не брезгай мной! – От гибельной черты Уйди со мной и радуйся!» – так тело Ей говорит, она же – призрак хилый — Пытается, собрав остаток силы, Любить и рвать вот эти же цветы…

 

Бездна

Если в чащу вступаю с моим маловерьем, С этим обликом, чуждым лесного беззвучья, Там замечется бездна израненным зверем, Неизбывную муку калечит о сучья. Разрывается в поисках двойственной доли, Ужасается неба обманчивым шатям, И слезится росою, и воет от боли, Что не может к земле припластаться распятьем. И пытается вспомнить, кому она снится; И причуется мукой – и ищет дороги, И мечтает забиться в овраги-разлоги, Где ее безграничью найдется граница. Так захлипнут захлип ее простоволосый, Так зашептан деревьями ужас-калека, Будто видит во мне через мутные росы — Не меня, а другого совсем человека.

 

Раздумье

Кто простит мне бездарность моих колдований? Непредвиденность слов, будто зверя, голубя, Своих будущих песен не знаю заране, Только рокот их слушаю в собственной глуби. Я по воркоту знаю, что вышли из леса, Что меня и язык мой – не сразу постичь им, Но подпочвенных гулов глухая завеса Наконец опрозрачнится облачным кличем. Просквоженным распутьям оставил я душу, Где слышны поцелуи – уста свои бросил; Где заглохшие выгоны – там я пастушу, Свое сердце пьяню – переплесками весел. Я люблю, чтоб от ливня измокла одежка, Я люблю, если слезы дождинками пахнут, Не пою, а словами смотрю я в окошко, Хоть не ведаю, кем этот выход распахнут. Я хочу свою песню прожить по частице, Чтоб сама размахнулась до полного маха; Не хочу возвышаться, хочу затаиться, Как таится и тот, кем я вызван из праха.

 

Песнопевцу

Отчего ты, певец, упиваешься миром — И готов заглядеться сквозь слезы-обманки В лягушачью припрыжку с таким растопыром, Будто хочет взобраться на призрак стремянки? Отчего ты глядишь и на спинку светлячью, Словно краше она, чем душа изумруда, И на муху, что скачет старательной скачью Ниоткуда – сюда, в ниоткуда – отсюда? Ты – чело под венцом из крапивы секущей, Ты дитя дурнотравья, дитя дурносонья, Чья душа полу-чистая, полу-драконья Неспроста закатилась в осочные гущи. Отыскать она хочет свои отпечатки — Те, что выронил кто-то ошибшийся веком: Он еще не был богом, а ты – человеком, Но друг другу вы снитесь, как створки-двойчатки. И тогда одинаковый выпал вам жребий, Словно дымка с туманом, вы были похожи И не ведали, кто человечий, кто божий И кому написалось завечниться в небе. Это, знать, опоил тебя зной праиюней, Ты в одном колоброжестве кажешь сноровку — И за подвиг безумья, предпринятый втуне, Обретешь мотылька или божью коровку. Я люблю в тебе все – эту блажь без провину, Этой немощи чары – и память былого! Я бледнею, как смерть, и без жалости гину, Молвя слово люблю – как последнее слово.

 

Сон

Мне приснилось, что ты умирала, И бежал я проститься с тобой, Пробирался средь лютого шквала, Через заросли и ветробой. Безнаказанны смертные муки, Омерзительны впадины щек, И к пустотам протянуты руки, Словно там – вожделенный кусок. И ты грудью кормила безбытье, И той жизнью, что мне дарена, Вас обоих сумел оживить я — И проснулся от горького сна.

 

Первая встреча

Мы впервые за гробом! Трухлявы ворота… Поцелуй этот куст, как в минувшие дни. Если ты сохранила от прошлого что-то, Ободри, обнадежь – и рукою взмахни! Но развеяны дочиста прежние взмахи, И увидевший нас – разглядит лишь золу. Наши смехи и плачи заглохли во прахе, Наши дни угнездились в паучьем углу… Если ты умерла, значит, гнилью ослизни, Уступи этот мир соловью, муравью — И поплачь оттого, что застольники жизни Видят вздроги звезды – но не муку твою.

 

Уговоры

Что тебе, моя голуба, старой матушки запрет? Ей смеется только хата, нам смеется – целый свет! Что ей в радость – нам проказа! Жги же ярости огонь — Той, что до крови прокусит непожатую ладонь… В моем сердце свищет буря: тебя в вихорь затяну! — Чтобы старая мамаша проклинала седину! Окна золоты и сини милостынькой от небес — Полетим с тобою ныне чудесам наперерез! Безоглядно, безрассудно забежим с тобою в яр, Где притоны – безграничья, где залежка – вечных чар! Не откладывай веселья! Покажи ладошкой знак — Есть и упряжь, есть и воля – чтобы сталось точно так! Понесутся мои ласки – да с твоими вперегон, И в объятьях, и в заклятьях сбудусь я – твой тайный сон! Самоблески ясных зорей я поймаю на лету, Переплетшихся ладоней никогда не расплету! Ночь на солнце скоротаем, а за солнечную ночь — Ты расплатишься покоем, от которого невмочь! Ты моей доверься силе, златоострому мечу. Я иду в непоправимость, я иду, куда хочу! И неправда, будто ныне застаю тебя врасплох! И что нет со мною чуда – все наветы! Видит Бог! Что же попусту гадаешь? Будет нашим целый свет! Ты забудь, забудь навеки старой матушки запрет!

 

Сумерки

Мрака первым валом Крыши залиты. В окнах тьма – и алым Блеском солнца палым Светятся цветы. Нас поодиноку Думы развели… Коль слова без проку, Мне ладонь под щеку Молча подстели! Так потусторонним Души замглены, Что слезинки роним К сновидений доньям, Хоть не верим в сны!..

 

Во сне

Мне снишься вчуже. Только сверк Бессмертия во мраке. Летим туда, где свет померк. Бог, тьма – и буераки. И ты нашептываешь мне, Полетом разогрета: «Я рядом, рядом – но во сне! Так помни же про это…» Я помню… Я лечу вдогон. Мои дороги круты. О, как же труден этот сон! О, где же наяву ты?

 

Сговоренной ночью

Сговоренной ночью, как совсем стемнело, Шло ко мне украдкой лакомое тело. В радостном бесскорбье – шагом потаенным — И оно с тобою было соименным… Глянуло дорогой в дни, что отлетели, И легло со мною в холоде постели — И легло со мною для моей отрады, Чтоб его измаял – и не дал пощады! Льнуло мне в объятья – пахло предалтарно — Было неприкрыто – было благодарно. В темноте – и в неге – на последней грани Млело преизбытком недоумираний. Если были чары – только чары плоти, И в самоотчете – привкус безотчетий, Только эти дрожи – поробку и смелу — Без которых тело – непонятно телу.

 

Романс

Я все же пою, хоть поется несладко! Он был нищеброд, а она – христарадка. Они полюбили средь уличной пыли И жалкую тайну от мира хранили. Веселая майская ночь оборола — И сели вобним на ступенях костела. Она вперемежку, согбенно и снуло, Несла к нему губы – и корку тянула. Вполсонках делились под мреющим небом То хлебом, то лаской, то лаской – то хлебом. И так утолялись под сенью церковной И нищенский голод, и голод любовный. Тебе – вразумленье, рифмач дальнозоркий! Но нет у него ни подруги – ни корки.

 

Запоздалое признание

Я люблю твоей радостью поднятый гам И твоими глазами увиденный взгорок; Мне так дорог твой смех, что не ведаю сам, Как же раньше он был не знаком и не дорог. Заскрипит в половицах, застонет в саду — Мне шаги твои чудятся в скрипе и стоне, И бросаюсь к тебе, и тебя не найду, И мерещатся мне то уста, то ладони. Набухает слезами небесная высь — И взывает к тебе, и дозваться не в силе… Ты сюда не вернись, никогда не вернись — Но молись обо всех, кто тебя не любили!

 

«Полюбить уж пора бы ту пустошь за домом…»

Полюбить уж пора бы ту пустошь за домом, Небом хворую стаю, деревья с надломом И забор, потерявший в беде столько досок, Что упал на лужайку – стремянки набросок. Полюбить уж пора бы тот вечер за долом, Сад умерших соседей с плетнем невеселым И потемки, украдкой дарящие негу Еще прежде, чем грезы упрячут к ночлегу. И пора бы, как нищий – оглодыши корок, Подбирать прозолоты с напуганных шторок, И, вдвоем забывая про смерти осклабы, Нам сидеть и не плакать – не плакать пора бы!

 

Невозвратные сумерки

Розовеют в закате сухие листки… Прокатила телега. И сон задушевный Так же катится в темень, колесно-распевный. У нахохленных туч – беготня взапуски! Что осталось от Бога – то в небе затлелом. О, поверить в Остаток и в вере коснеть! Со звездою помериться вещим уделом, Серебриться о чем-то, что сбудется впредь… Иль, впивая всю грусть, сколько есть в бытии, На снежистых горах добелевшую к муке, Отыскать две руки, без грядущего руки, И потом целовать их, не ведая – чьи… А когда целовал их в весенней морочи, Разве знал я тебя? И была ты иль нет? Но любил твои трепеты, душу и очи, Целый свет – и уста – и опять целый свет!

 

Тот

Сад, лоснистый от соков, грустит своей тенью, Ибо травы тягчатся лазорьем разъятым — А еще мотылек, ополченный арватом, Сгинул в битве с безмерьем, что пахнет сиренью. Помнишь юности чары, что мира смелее, То бездонье весны в небосиней оправе? И как нашего тела алкали аллеи? Мне все видится ясно, как будто бы въяве! Разве не было там наших лодок раската? И распахнутой нами в замирье калитки? Это все пережито – и мы пережитки… Но забыть не могу все, что было когда-то! Продолжаюсь я тот – не вместившийся в плаче — И напрасно шагавший в безбытные светы! И все тем же огнем мои ласки горячи… И ища этот призрак, прильнула ко мне ты. Но и призрачен тот не совсем без остатка — Он родится опять на кострищах и в дыме! Если ты поцелуешь забвенно и сладко, Тот во мраке проснется – шепча твое имя!

 

Лунные сумерки

В этом холоде луны, Серебристом за сусалью, Тропы к смерти спрямлены И лукавы – к беспечалью. Там когда-то до зари Светлый пир водили боги: Было два – и было три В ныне брошенном чертоге! Нам остался их разлет, Сердца злая перемена, Да молчанья прозолот — Да серебряная пена… Сам туда бы я хотел — И тебя позвал туда же! Не хватает наших тел Мне на тамошнем пейзаже! Нашей кровью дышит мгла, Кровь бежит подземным стрежнем… Спят усталые тела — Спят, не ведая о прежнем…

 

Девица

Двенадцать братьев, веря в сны, своей мечтой стучались в стену, А за стеной девичий плач о доле жалобился тлену. И полюбился этот звук, родился домысел о Деве, И самые изгибы уст чертились в гибнущем напеве. Твердили: «Плачет – значит, есть!» – а про другое промолчали, И обкрестили целый свет – его задумчивые дали… Они за молоты взялись, ударили по гулким плитам — И каждый молот в темноте сливается со стенобитом. «Скорее камень сокрушим, скорей поборемся с заклятьем!» — Двенадцатый взывает брат к другим одиннадцати братьям. Без проку оказался труд, натуга мускулов – без проку. Самих себя – своей мечте они отдали на мороку! Ломило грудь, крошило кость, за жилой надрывало жилу… И все, погибнув заодно, в единую легли могилу! Но тени мертвых – Боже мой! – из рук не выпустили молот! Он по-иному, но опять стучит в стены загробный холод… Он ломится, и вторит гром его размаху и паденью! И каждый призрак в темноте сливается с бесплотной тенью! «Скорее камень сокрушим и Девий приговор отменим!» — Рекла двенадцатая тень к другим одиннадцати теням. Но даже им не стало сил, а морок теням не подмога; И тени умерли опять – ведь смерти никогда не много… Ее не много – и не той, какую просят, умирая!.. Исчезла суть – и след заглох – и приняла земля сырая! Но молоты – о Боже мой! – они, наперелом законам, Теперь и сами по себе в застенье ломятся со звоном! Колотят в мрак, колотят в блеск, обмылясь потом человечьим, И каждый молот в темноте слился с небесным бесконечьем! «Скорее камень сокрушим, девичью смерть переморочим!» — Гремя, двенадцатый из них взывал к одиннадцати прочим. И рухнул камень, грянул гром, долину эхом облетая, Но ни Девицы, ни души, а только – пустота пустая. Ни чьих-то глаз, ни чьих-то уст! Ни чьих-то судеб в гулком громе. Был только голос – только он, и не было ни йоты кроме! Был – только плач и только скорбь, и мрак, и страшная примета! Таков уж свет! Недобрый свет! Зачем же нет иного света? Пред грезой, лгавшей наяву, и чудом, канувшим в пустоты, Легли все молоты рядком почить от праведной работы. А ты над пустотой трунишь и не идешь своей дорогой. Тебя не тронет – эта тишь, но ты и сам – ее не трогай!

 

Джананда

Шел Джананда в лесу, где бываю я дремой. Пробирался на ощупь – дорогой знакомой! Змеи вснились во блеск, пустоту испятнистив, Слон громадился в чаще, темнея средь листьев. Обезьяны, вварясь в неопрятное пламя, Орхидею-обморыш хлестали хвостами; Леопардову шкуру проплавили дырья, А бельмастые очи ютились в замирье; Где текли муравьи, словно струйка из раны, Пахли свежие смирны и пахли лаваны. Задыхается вечность! Все пусто пред глазом! И замирье и мир обездвижели разом. Не скрипели кусты, бесколеились травы, Безголосились птицы, немели агавы. Тишина от небес, а другая – от чащи — Тишина с тишиною – немая с молчащей… А Джананда вполсонках прогалину встретил, Там девицу приметил… И снова приметил… Она длила в траве неразымные дрожи. Ворковал ей павлин, в коем образ был Божий. Это Индра покинул прабытную осень, Чтобы в очи ей вылить пернатую просинь! В птице прятался наспех, почти что случайно, Как смутнеет в догадке тревожная тайна, — И пушистился к шее, нашептывал в ухо, И ему отвечала девица-шептуха. И она рассмеялась всем солнечным светом — И ладонями слух замыкала при этом; Разговоры текли средь молчанья лесного, Но Джананда из них не расслышал ни слова. Потемнел он с лица и завистливолице Порывался душою в павлина всмуглиться! А как сыпкие косы прилетыш расклюнул, Взял Джананда стрелу – и в чело ему вдунул! И, едва различимый во теле во павьем, Всполошился тот Бог – и порхнул к разнотравьям. А стреле подвернулась иная разжива, И девица упала – о дивное диво! Индра оземь хватил оперение птичье — И по свету пустил – и сбледнел в безграничье — И взывал к белу свету в великой оскуде: «Ведь себе воплотил я лилейные груди! Ведь меня поразил сей удар окаянный!» — И бедро обнажил с продолжением раны… А оно было цветом небесных верховий: Черешок синевы и головка из крови. «Ты сожги ее там, где явился я деве, Где сновал твою долю еще не во гневе. Кто же деву сыскал средь твоих упований? Кто напухлил ей губы и выснежил длани? Божествея из радуг безумием духа — Кто ей имя твое наговаривал в ухо? Кто учил ее впрок и любви, и печали? Ты и в лес не вшагнул – а тебя уже ждали. А теперь предпочел ты разгребывать в гробе, Что тебе насудьбилось в павлиньей утробе. Ты, поземыш, на Бога хотел покуситься! Только Бог отлетел! – И погибла девица!» — Жизнь и смерть оглядел он в холодном защуре — И пропал! – И безбожье осталось в лазури! И павлиньи подвывы – и тишь без раздыма… А кто зрел эту тишь – убедился, что зрима. И Джанада глядел на останки девичьи И подумал: «Девичьи рука и обличье…» И подумал вдогонку: «Ее – это тело. Где ж теперь это время, что прежде летело? Сколько ж надобно было любви и тревоги, Чтобы деву утратить на полудороге? Сколько надобно Божьего, сколько павлинья, Чтобы в мороке сталось такое бесчинье? Если б тело пернатое Бог не подкинул, Только Бога сразил бы я! Бог бы и сгинул! А теперь не пойму – так склубились две дали, — Умерла за Него, умерла за себя ли? Так два кружева этих сплелись перед взором, Что погибель – ошибкой, а та – приговором!» И не ведал Джананда в раскаяньи строгом, Был ли Бог тот павлином, девица ли – Богом, И стрелы острие наводили лукаво — Или пав не без Бога? – Иль Бог не без пава? — И пришло это все – из каких судьбоделен, Кто тут любит – кто гибнет – и кем он застрелен.

 

Крылатый день

Прозияли две бездны: жизнь иная ждала там, — И мы падали в обе… Ибо день был крылатым. В день сей не было смерти и смешавшихся с тенью, И плылось беспреградно по раздумий ручьенью… Ты хранила молчанье – но сказалась без слова. Он явился нежданно… Зашумела дуброва. Неказистый и чахлый… Уязвляемый терном. На колена мы пали – где нашелся затвор нам. Где нашелся затвор нам – там, где паводком – росы. И давались мы диву, что является – босый. И нищали покорно – мы и наши испуги. Он же – смотрит и смотрит… Зачуднело в округе… И открылось внезапно! – И что в этом – потреба! И что можно – без счастья… И что можно – без неба… Умаляться любовью, изнебыть без остатка. Это было – ответом, и пропала – загадка. И молчали – оттуда – мы молчаньями всеми, Мир же снова стал миром… Плыло по небу время. И держала ты время за былинку, за корни… Он же – смотрит и смотрит… И чело его – в терне.

 

Снежный болван

Там, на опушке, где укромья Под стражу вороном взяты, Катали снеговые комья, Катали комья пустоты… Снабдили шапочкой неловкой, Бока проранили клюкой, А после молвили с издевкой: «Коль вмоготу – живи такой!» И жил убогонький, безлицый… Когда же – для меня врасплох — К нему с мольбой слетелись птицы, Я осознал, что это – бог… И ветром обнятый с налета, Огнем очей пленив сосну, Блазнил неведеньем про все то, Что есть во мне и в чем тону. Единосущ бельмастой вьюге, Он был владыкою, впершись В лощины, долы да яруги Глазами, видящими высь! Когда ж у солнца взял сполохи И путь в ничто заяснил мне, Открылось все, до самой крохи — И я уверовал вдвойне!

 

Пчелы

В закомаре подземной, где ложе из досок, А над ним пустота с каждым часом несметней, Как-то ночью всевечной, для смертного – летней, Зажужжал как бы смерти глухой предголосок. Это попросту пчелы, обсевки заката, Откружились от жизни – к погибельным ульям! Так искрятся нездешьем, зудятся разгульем, Что несносно во тьме их витучее злато. И умерший свои распашные зеницы Прикрывает от блеска ощепком ладони. Тени кучатся вместе, совместно долдоня: «Это пчелы! Я вспомнил – нельзя ошибиться!» И былое открылось кровавым расчесом… Благодарны за память о прожитом лихе — И безбытностью смотрят в приблудные вспыхи, Что бесстрашно резвятся у смерти под носом. И хотят улыбнуться, минувшего ради, Но навеки запрели в своих горевищах, Златолетные блески зазорны для нищих — И теряются в их безответной шараде… Но подходит предел замогильным щедротам, И тонеют во тьме золотые извивы; Промерцали – и кроются за поворотом… Те же смотрят и смотрят, как будто бы – живы…

 

Космуха

Если, в жажде набраться загробного духа, Разгалдится снегирь возле утлой могилы, Из нее выползает, напруживши силы, Весь лишайно-коржавый – подземный космуха. И на солнце сидит посреди разнотравий, Где ложатся лучей вензеля и плетенки, И когда он безбытьем протянется к яви, Его гибель малится до малой смертенки… И не знает про явь, это явь – или одурь, И уже не зрачком, а провалом глазницы Он вперяется в тучи несметную продырь, Где ничто не таится, а горе – таится… Он добрался туда, где не знаются с горем, Наблошнился в загробье веселых уловок — Ну, а если безмерность замает лазорьем, Своей дреме соткет – золотой изголовок!.. Обладатель души, неспособной к тревоге, Расквитался с житьем горевым и пустырным. Пусть откроется нам – и откроет свой мир нам: Ибо мы на пороге – давно на пороге! Но пытаюсь прильнуться оскользчивым словом К солнцепутью его и к его звезднотрудью — Страстотерпчески морщится ликом безбровым Замогильный шаталец с острупленной грудью! Где чащоба сплетает тенистые сети, Небо наземь легло у древесных подножий; Он же тьмится потьмою такою нехожей — Что уже не прошу… Не прошу об ответе…

 

Нездешник

Вперескочку несется тенистою чащей, И глаза его разные: синий и карий. Лишь единый – для солнца, единый – для хмарей, И не знает, какой из миров – настоящий. Две души у него: та – в небесном полете, Та – пластается здесь. И влюблен подвояку: Черновласая учится вечной дремоте, Златокудрая – саваны ткет буераку. И какая милее? Дорога к беспутью… И обрывы… И немощь… И слизлые кочи! И смеркается в парке, перхающем жутью, И глаза припорошены сметками ночи! И цветы друг для друга – взаимной издевкой… И две смерти друг другу – взаимоподслада… Он же бьет свою тень золотою мутовкой, Чтобы спахтать с тенями сонливого сада…

 

Серебрь

Настала ночь – и ей желанна Замена мрака росной взвесью. Клонится дуб к ногам Тимьяна, А тот – владыка поднебесью. Огни на травах мрут впокатку, Их гибель гукает по пущам. Ночь задавнилась под оградку, А та иззвезжена грядущим. Где бездорожье? Где дорога? Где вздох, что и по смерти дышит? Не стало воздуха и Бога? Нет ничего – а месяц пышет? На месяце в копилку тишей Мой брат Серебрь несет крупицы. Он сном своим себя превыше, Коли дадут насеребриться! Он – завзятой Существовалец! Поэт! – Знаток ночам и винам. По снам угодливый сновалец, С напевом вечно-егозиным. Ему – серебряные мыши, Кто в рифму ловчую попрядал, — И брызжет серебристых тишей На лунный дол, а может – прадол… И молвит, пагубу заслыша: «Не смейся и шута не празднуй!» — И брызжет просиневых тишей На лунный зной, а может – празной… «Я научился от бездыший Тому, что Бог – слеза и заметь!» И брызжет золотистых тишей На медь луны, а может – прамедь… Полно там топей, косогоров, Полно уднестрий и развислий; Подобны сцене без актеров, Пространства горестно обвисли. И говорит он в их ничтожье: «Не светом сумраки живимы — Зазнать несчастья все должны мы, Так для чего ж я? Для чего ж я?.. Пока врастает в стебель ночи Моя слеза и контур духа — Пускай мне звездами на очи Пылит безбытья завирюха!» И эту ложь ничтожье яснит — В нем злоба есть, зато и лжи нет — И новая звезда погаснет — И новый Бог со света сгинет.

 

Кукла

Мои бусы к замирью скользят, будто змейки; Складки платьев моих, как могила, глубоки. Я люблю этот лак духовитый и клейкий, Что румянит мне смертью бесцветные щеки. Я люблю, если мир задневел светозарно, Я ложусь на ковра расписные узоры, Где невянущий ирис, бесплотная сарна, — И пылится мне вечность из плюшевой шторы. Я девчонке мила тем, что нет меня въяве; И когда из безбытья к ней на руки сяду, Что-то мне говорит – и, почти не лукавя, Ожидает от куклы услышать тираду. Ворожит мне с ладони, что в месяце мае К занигдетошним странам сумею шагнуть я — И, бродягу юнца по пути обнимая, Обниму вместе с ним бездорожье-беспутье. На земле и на небе – мне надо беспутий, Чтоб, когда у судьбы окажусь я опале, Удалось перебиться уже без печали — Без надежды – без смерти – без собственной сути. Я почти Гуинплен. Я смеюсь до покату. Я читала ту книжку: хозяйка-разумка Обучала читать так, как учат разврату, Я полна новостей, как почтовая сумка. Сочиню я роман со своей героиней — С Прадорожкой, ведущей к прадревней Прачаще, — И укрыла там кукла в трущобе молчащей Свою тминную душу и облик без линий. И зовет беспрестанно то Папу, то Маму: «Мама» – это о смерти, а «Папа» – о гробе. Над кормушкой пустот свои сны узколобя, Усмехает уста, как разверстую яму. И прикатится к бездне моя Прадорожка, И покончит с собой, как велели туманы… Занапастится кукла, смешливая крошка, Ничего не останется – только тимьяны. Так на что же писать? Сказки вышли из моды, Словно фижмы из радуги!.. Надо молиться… Посерела душа, и серы огороды… Ну а мне еще есть – кукляная больница! В прободенную рану мне вляпнут замазки, Налощат мне губу тошнотворным ухмылом — И поставят в окне, чтобы милым-немилым Я прохожим стеклянные строила глазки. Упадет мне цена, позабудут о куклах — И, когда уже мрак преградит мне дорогу, Две ладошки моих, по-черпачному впуклых, Протяну к не за куклу распятому Богу! Он поймет, – сквозь ухмылку – как трудно, как сиро В это как-бы-житье выходить на просценок, — И к бессмертью на пробу возьмет за бесценок: За единую слезку загробного мира!

 

Актеон

Удалец Актеон: он в бору среди пиний Подглядел за плывущей по влаге богиней — И, деревья на бога ощерив стоигло, Обернула оленем – и карой постигла! И набросились псы, и терзали, как зверя: Между многих потерь – и такая потеря! Прикрывал он без проку ненужное тело, Смерть науськала свору – и так одолела… Сотоварищей звал и протяжно, и громко — Но с лесной глухоты не скололась и кромка! И не вызнал никто из надсаженных кличей, Что не зверь, а душа оказалась добычей. Все на свете ослепнуло к пресуществленьям! И родившийся богом – погибнет оленем! Я и сам был иным. Я был золото-золот, Да побил позолоту полуночный холод! И друзья, и мечты – были все златоглавы, А сегодня мечтать стерегусь, как отравы! Я подглядывал Господа в злую годину — И я стал человеком – и гину, и гину. И покаран я тем, что, не видя дорогу, Волоку это тело к небесному Богу! И чужда эта смерть, что мне дышит на плечи, А хочу я – своей, не хочу – человечьей!.. Эта душная плоть – что глухая сермяга, Я завидую тем, кто расхаживал наго! Этот голос – не мой, ни распевы, ни крики; Я завидую тем, кто давно безъязыки… И не в собственном платье, не в собственной коже, Не собою ложусь я на смертное ложе! И, с оленьим зрачком в кровянистой полуде, Я беспомощно гибну – я гибну, как люди!

 

Алкабон

Жил да был Алкабон. Если был, так уж был! Вывораживал мир из тумана. Пустоту своей жизни волок, что есть сил! Рвался сердцем горячим К тем подкрышьям-чердачьям, Где милела ему Курианна. Он карабкался вверх. Уж дурак, так дурак! В золотистую морочь – уныра! И гляделся во мрак, и вперялся во мрак, Где любовная ласка Улежалась так вязко — Словно сослана с целого мира. Да как стукнется в дверь! Если в дверь, так уж в дверь! Кто стучался – тому и улыбка! Там была Курианна. Кто хочет – поверь… И ко плоти пресладкой Льнуло каждою складкой Легковерное платье-облипка. Полыхали уста! Где грешно, там грешно! Был проворен, как вихорь на жите! С Курианной, с кроваткой – сливался в одно И затискивал хватку, Чтоб ее и кроватку Умыкнуть для навечных соитий. Он ласкал ее тело. Уж верно – ласкал! И его приняла, как могила! Знала страсти раскал, знала страсти оскал, И в своем запрокиде Голосила «изыди», И пугалась любви – и любила… И звонил ей снегирь. Это верно – снегирь! Было все непосильно и ново… Кровь захлынулась вглубь – и расхлынулась вширь!.. Так вживалась на ложе В эти чары и дрожи, Что погибла, не молвя ни слова. А виною – чердак! Это правда – чердак! Из-под крыши – за вечным забвеньем! Небо слышало хохот, земля – только шмяк. Смерть пришла из-за дола, Его душу вспорола, Как мешок с драгоценным каменьем! И песком золотым – это верно, песком! — Что напутствует в миг угомона — Ангелочком, звездою и хлеба куском — И пчелой-медуницей, Этой Божьей ресницей, — Разлетелась душа Алкабона!

 

Во дворце спящей царевны

Королевна пряла – и ладонь укольнула… Сон ползет по дворцу, как зараза с болотин… Вязы кудрятся памятью прежнего гула, Мотылек над колодцем совсем бесполетен. И, зрачки аметистя, а после бельмастя, Кот приластился к ларю, где сотня жемчужин; Пес улегся в калачик негибнущей масти, Только дрожью хвоста от людей не отчужен. Гарь на кухне застыла кудрями плюмажа, И бездвижный стряпун простирает куда-то Золотой чугунок, где безбытье и сажа Приварились ко дну, словно два панибрата. И жена его, стиснув в руке поварешку, Спит душой – в безграничье, а телом – у топки С той поры, как решила при взбрыках похлебки, Что любовь – наяву, а стряпня – понарошку. И, их всех величавей и ветхозаветней, Пара тетушек сделалась парою статуй, Когда тетя седая другой, седоватой, О своем короле рассказала полсплетни. И властитель, неловкий в любовной сноровке, Обнимая служанку в пустой аванзале, Навсегда деревянится в самом начале Поцелуя, подобного птичьей поклевке. И портрет прямо в прошлое голову свесил; И, приняв королеву за свой подлокотник, Паж вломился в забвенье просиженных кресел, До чего и всегда был великий охотник… И на пурпурном ложе, в своей почивальне, Вспоминая о скальде и о менестреле, Как бы сходу прожив то, что близко и дальне, Королевна впласталась в забвенье постели. И она, тем прекрасней, что это без толку, Улыбается мира надсаженным прытям, И, себя в праперину загнав, как иголку, Все свое бытие прикрывает – безбытьем.

 

Мартын Свобода

Снеговая лавина, обидев природу, Как-то скинула в пропасть Мартына Свободу. И он падал, безумствуя косточкой хрупкой, И ударился – духа последней скорлупкой. Думал, муку поборет он чохом да чихом, Обнизавши ее человеческим жмыхом. И ладонь в нем торчала, как ножик над булкой! И пластался то молча, то с гулкой поскулкой. И лишенные формы людские ошметки Наконец доползли до девицы-красотки. Парой губ, что пропахли скалой и бурьяном, Он себя называл, чтоб не быть безымянным. Избочилась на поползня, молвила колко: «Не пугай мне цветы, ухажер-костомолка! Одкровавься на небо искать себе дома! Ну а мне твоя кличка – уже не знакома!» И тогда говорит ей Господь с небосвода, Что пред нею Мартын, по прозванью – Свобода! И бледнеет, и молвит: «Грехи отпусти нам, Только мне это мясо – не будет Мартыном!» И приблизил Господь к нему бездну-могилу, Чтобы бедному телу там было под силу. И, любимой своей не придясь полюбезну, Безымянное тело – отхлынуло в бездну.

 

Ядвига

Тень за тенью мчит вдогонку, за шишигою – шишига: Разрыдалась в чащобе нелюбимка Ядвига. «Я неласканое тело лучше выброшу собакам, Чем любви не узнаю хотя бы с вурдалаком!» Тут как тут червяк из грязи выползает кольцеватый: «Тебе надобно ласки? Так нашла ты, нашла ты!» Оглянулась на дорогу, за дорогой – хмарь сплошная. «Лишь тебе, червячине, в целом свете нужна я!» Ей постель была – из дерна, подголовье – из булыжка. Разроняла слезинки – все, что было добришка. «Ну – ласкай же! Без пощады! Вся твоя – твоя приблуда! Не затем я в чащобе, чтобы выйти отсюда…» Ветерок трепал ей плечи, перескакивал на горло. Обмирала Ядвига, червя счастьем расперло. Морду властил и воблазнил в эти груди, будто груши, Аж Ядвига обмякла и стенала все глуше. Кровь ее в ушах заныла погребальным дальним звоном: Это смерть ворохнулась в существе обреченном. «Я не тот, кто сторонится с хворой кровушкой любавы: Мне сгодится, сгодится даже остов трухлявый!» Доласкался, дозмеился самых косточек до недра — Никого не голубил так несыто и щедро! Не дознаться, что за шумы в ту минуту отшумели, — Но скелет испростался, белым-белый, как в меле! И по-майскому свежели чаща, роща и расстанок: Дело делалось в мае – вот и всех-то приманок. А в лесу толокся ветер, хрущевел промежду сучьев — И скелетина вспряла, кулаки закорючив. «Где же, червь, мой путь на небо – что обещан, что дарован?» Тот же глянул – и только: не нашел, видно, слов он. «Молви, знает ли Всевышний про житье горчей полыни? И на небе Он есть ли – или нету в помине?» Тот усищами подергал, принюхнулся к белу свету — И вильнулся, что нету, ибо попросту – нету! И ко сну, который вечен, примостив щеку несмело, Заглянула в загробье, там же – небыть кишела! Там же – падально зияло все от высей до подмостий! И ощеренным плясом понеслись ее кости…

 

Шмыгоньи Явронь

В колпаке-невидимке был Шмыгонь-кромешник, Когда к Явроню вкрался – да прямо в черешник. Возле пасеки – Явронь, при лучшем наряде. «Это кто там бестелый шурует во саде? Слышу топот отважный, а вора – не вижу. Воплотись и открой мне – кого ненавижу!..» «Кто неведомый враг, ты по голосу вызнай: Моему преступленью ты стал укоризной! Ибо – в улье мои ты запрятал провины, А в другом – держишь душу убитой дивчины. И без них во дворце я не счастлив ни часу, Ты отдай их, отдай – злодеянья украсу!..» «Это ты – чужекрад, огудала-хмурила! Не тебя, а меня эта девка любила… И едва углядела меня средь черешен — Ты уже подоспел, на расправу поспешен! Ты убил ее в яре – стократы убивый — И на ней свое имя ты выгрыз – крапивой! Оторвал ты девице и губу, и руку! Я девицу нашел. – Значит, мука – за муку!» И крестом осенил себя свято-пресвято — И зашарил мечом, чтоб найти супостата. Издевается враг: «Позабавимся в прятки! Может, хочешь присядки, а может – покатки?.. Ну а я – не люблю я бесчестную травлю, Потому свой клинок – твоему я подставлю!..» И мечи размахнули в воинственном взмете. Там один был из плоти, другой – не из плоти. И сцепились вплотную – сплелись без разнима. Но из двух – лишь один ратоборствовал зримо. Морок смерти к обоим на цыпочках прядал, Но лишь только один было видно – как падал. И когда уже солнышко робко утрело, Наконец провиднелось то темное дело. Провиднелись два трупа – и рядом два улья — И колпак-невидимка, подглядчик разгулья!..

 

Смеркун

В можжевеловых тенях дремала враскидку, А из лесу Смеркун – да учуял сновидку. Золотые жуки излупились из грезы И в косматую грудь залегли, как занозы. И глядел на пустоты – он знал наизусть их — На кусты – на нее – на безбытье в закустьях. И жаднелись в мозгу ядовитые смуты, И подполз – в белизну ее хищно всмехнутый. Смрадным духом уткнулся в ее опояску: «Или смерть – или ласка!..» – И выбрала – ласку! И в далеком во саде, в его семигущах — Были взмахи ладоней, к небытью плывущих. И жалели друг друга – в морщинном заломе; И дождило в саду – и дождило во дреме. И сплетались в молитве, суставы корявя, И хотели из морока вырваться к яви. Но порой тяготились их собственным весом, Если слишком уж бурно ласкалось – под лесом.

 

Снигробок

Он лазурно глядел, как леса пожелтели, Оттого что глодала их несметь упырья, — И взблеснул золотым – из замирья в замирье — И воснулся в страну полудуш-полутелий. Полюбил на раздолье ту мглу-неберушку, Ту, что навзничь – поет, на коленях – мертвится, А порою – стройнеет, подобно девице, Потерявшей судьбу, как теряют игрушку. «Завязила я душу в сиреневой ветке, Я цветам подарю – лишь сырую дождину… Полюби меня с тем, что усопшие предки Омрачили мой век – но без этого сгину!» И ответил он ей: «Нам безбытье в подмогу! Ибо чище отрада – в ничейной отраде. И слезинкой своей ты приближена к Богу: Так приди – и рази в обоснившемся саде!» — И – разила в уста, и менялась – обличьем — Недоснулые чары, пугливая сказка; И влюбленно приластился к дымкам девичьим, Где и смерть ворожит, и гадается ласка. И привык он к безмерью, прижился к объятью Золотистых темнот и лазурных захмарок — И он умер, послушный тому внебовзятью, Что от траурной ленты досталось в подарок. И, скитаясь в древах, доскитался до гроба. Тени всех отошедших – по-нищему серы — Закопали Снигробка для вечной неверы Во всех ямах огулом и в каждой – особо. Мгла в могилу бросала небесные блестки, И весь мир, уже было содеявшись ложью, Захотел перейти на иные подмостки, В обновленные нети, к другому ничтожью. И хотя был припутан к молочным туманам, Потрясал обессмысленных судеб вериги И поржавленным снился себе шарабаном, Колесящим в нутре у затрепанной книги.

 

Корчма

Между небом и пеклом, где в морок неезжий Божий дух норовит заноситься пореже, Есть корчма, в коей призраки умерших пьяниц Затевают пиры и пускаются в танец. Для скупца, что пред смертью глотал аметисты, Здесь ночлежек навечный, не больно клопистый; И вложившего душу в ножовое лезо, Жертвы сами найдут своего живореза; И беспутница с ладанкой наизготове Тут же купленной синью раскрасила брови; И какой-то жирняк принимается охать — Разобрала его замогильная похоть. И грохочет в корчме удалая капелла, Чтобы вся эта нечисть плясала и пела; И такую отжарит запевку-запарку, Что корчма и танцоры несутся насмарку — И орут запивохи в таком заполохе, Что запрыгали в бельмах кровавые блохи. Только баба, что встарь онемела со страху, Пятерых сыновей проводивши на плаху, Хочет в смрадном запечке прожить изначала Ту любовь, что вершилась во тьме сеновала, Вспоминает о детях – о каждом ребенке — И пиликает польку на ржавой гребенке.

 

Ангел

Этот ангел – зачем он так низко парил? Надышаться хотел свежескошенным сеном? И белелся непятнаной свежестью крыл, И чернел по-невольничьи черным коленом… Он безлюбьем власы опалил домедна, И не наше безумье во взгляде горело; Был собою тот ангел ни муж, ни жена — А одна недосказанность чистого тела… Видно, слишком я верил тому, чего нет, Чересчур столбенел в середине дороги… А в глазах его вспыхнул неведомый свет, Когда тужил крыла и распрастывал ноги. На безгрешных губах еще зябла роса — Но воспенился к небу с единого рыва, И потом разглодали его небеса — И с тех пор в небеса я гляжу боязливо… И когда забредаем в глухие места, Где распластанный месяц изнежил аллею, Я целую уста – но твои ли уста? — И, как прежде, люблю – и внезапно жалею…

 

Невидимки

Неиссчетно созданий с незримым обличьем: То ли нам – двойники, то ли мы им – двойничим… Они где-то вблизи – в воскресенья и в будни, И нельзя – чтоб тесней, и нельзя – обоюдней… И мы возле друг друга не ищем приюта, Но бывает – закат, и бывает – минута… Кто-то лодку мою привязал неотгрызно, И вода-самосонка – ей гроб и отчизна. И колышется челн – от стократных касаний; А кругом зелено, только зелень в тумане… Зачарованы лодкой, пловучьем-челночьем, — И уплыть бы хотели, да только невмочь им… Только вмочь им сочиться к смертям недорослым, Да затерпло плечо, да рука – не по веслам. А хочу, чтоб тянули тяжелые тони, Чтоб ладонь их в моей – да осталась ладони…

 

Горилла

Из чащи леса космач-горилла На мир подлунный глаза лупила. Орла дразнила, когда – подранком — Вихляво ползал живым останком. И льва кривляла, когда в берлогу С клыков оскалом ломился к Богу. Глазела в вечность, сумнясь ничтоже, И ей паячьи кроила рожи. Но смерть в салопе пришла к резвунье — И та бледнеет, что перья луньи. Дразнить хотела – да смякло тело, Понять хотела – но не умела. Невесть с чего бы – упасть пришлось ей Да заходиться скулежкой песьей. А та тихонько, как спят в могиле, Впирала ногу во грудь горилле… И бесподобна, невыдразнима, Она смотрела на гибель мима.

 

Мнимобыльцы

Еще не светало, и в мир не пришли мы, Мы – род Мнимобыльцев, бесчисленный род, — А жил человек, одночасьем живимый, И верил, и верил, что чудо придет. И нас изволшебить из темени вражьей Без нашего плача однажды сумел… А это случилось тогда же – тогда же, Когда бытие потеряло предел. Он грезил в пространстве, и все ему было Далеким, будящим и вздох, и не вздох. Рыдала во времени слез его сила, Покуда не минул наплаканный Бог. Ни меры, ни времени нам уж не надо, Теперь свершены мы в своем существе; И что нам тот некто, на краешке сада Случайное слово шептавший листве? Тогда отчего же так пристально снится, Кто нам заповедал триумф без конца? И если друг дружке засмотримся в лица, Мерещится образ – того же лица?

 

В тучах-желви

В тучах – желви мостятся… Воды с высью – единопрознатцы. Тайну скрыть мудрено им, И цветы повещают о ней С дрожью – замершим травам, Зеленеющим, желтым, коржавым. Солнце пламенным зноем Впилось в брызги разляпых огней. Кони облачной масти Мчат аллеей несбыточных счастий; И загробное – настежь, Лишь бы ужас – да минуть добром, Словно Бог… Но легколь нам В небе – парусом остроугольным? Ты ж, дорога, что ластишь, — Вейся золотом и серебром! Ищет мир – не решится, Что милее – коралл или мглица… Та запутала счеты, Где коралловый счислен захлеб. Недостижность распада… Молви слово. – Я молвил: «Надсада». — А второе. – «Слепоты». — Молви третье! – «Последнее – гроб!» Спят зарытые судьбы! Еще раз небеса обмануть бы… Вейся, морок, и вествуй, Что ушла – та, которой уж нет. На изгаре заката Умерла как бы чуть виновато… Что сокрылся за лес твой В нашу подлинность веривший свет. Листья в водном зерцале Видно так, что чем ближе – тем дале… Взор теряется между Близких плесков и дальних небес… Допытайся орешин, Мир недвижимый – свят или грешен? В водах ищет надежду… Вот погиб! – И пропал! – И воскрес!

 

Утро

Кто на Троицу в поле пойдет за цветами, Он срывает дождя – о таком говорится, Будто это и впрямь, охмелясь небылицей, Дождь нахлынет, заплещется в радостном гаме! Нас уводит межа. Стебельками ладоней Ты вживайся в цветок, в это солнце и росы! Вон – под вербами ветер запрятался босый, Вон – замирные тиши в кузнечика звоне! Мы срываем дождя! По такому призванью Хорошенько вздохнуть – и выводятся ноты! Погляди в небеса: облаков почкованью Вторит смена окрасок, совсем без охоты. Мы отсюда видны мирозданьям и высям, Мы вглубляемся в синь, ворожим о перуне. Проходи меж цветов, и замедли, и снись им… Мы срываем дождя! Мы срываем июня!

 

Вол весноватый

Первый зной по весне, мураву изумрудя, Заслепляет оконца и воду в запруде. Мухи скачут без дела, зато деловито, И любовной попляской жара перевита. Подняв ногу, сверчок не скребнется ни звуком, А цветочное горлышко давится буком — Только вол, от весеннего чада унылый, В чистом поле маячит рогатой могилой! Еле дышит, от шкуры остался истерок, И в слепые глаза ему валится морок… В первый раз пошатнулась земля под копытом И уходит, уходит! Со всем пережитым! Чтоб жалеть – грузноватый, для спячки – брюхатый, А сморился весной – так зовут Весноватый. А лилась ему в губы молочная пена, А дышал он испариной свежего сена. И губою водицу засасывал чутко, И следил, как бренчала по донцу желудка… И давил на песке золотистые вязи Остриями копыт с коростинками грязи. И негаданно как при рассвета предвестье Затевал с окоемом шальное совместье. Он явился – и прожил средь сонных бездоний, И далился в полях, сиротился в загоне… И зрачком, что тоскует, житью не переча, Он гляделся в меня – в полумрак человечий. Верил в Бога, не зная, не видя примеру; От межи до межи он волок свою веру. Не братался он с телом, живущим в недоле: То болело, а сам он резвился на воле. А теперь надорвался, костлявая груда, От весны без отрады, апреля без чуда. Он пугается солнца, смертями влекомый… И целую я лоб, обмутившийся дремой, Твердый, будто булыга, не знавшая ига… Неужели сломится – такая булыга?.. И лежит он… И спину он выставил мухам… И лежит, и в безбытье толкается брюхом — И язык отвалился и в судорге сладкой Лижет гибель, что сахарной стала привадкой… Время опорожненное мычется гулко, Яр осою бубнит, как пустая шкатулка. Тишина отстоялась в горячечном поле, А высоко над нею, подобьем мозоли, — Прошлых жизней отлита загинувшей кровью, Тишина, загущенная в тушу воловью.

 

Перед рассветом

Тьма делается редкой, Спит небо над беседкой. Блестит вода в потоке — Уж видно, что глубокий… Сверчок уже шумливей В лачуге и в крапиве… Попробуй углядеть их — Воробышков на плетях. Хоть образы все зримей, Но не приемлют имя. Им сон бросать обидно: И не видать, а – видно.

 

Из детских лет

Помню все – что забвенью не отдал в добычу: И трава – и весь мир… – И кого-то я кличу! И мне нравится кликать, мне нравятся тени, Этот солнечный луч на тимьяне – на сене. А еще – что еще мне из давности мглится? Сад, в котором знакомы и листья, и лица — Только листья и лица!.. Так лиственно-людно! Смех мой слышен в аллее – и слышен повсюдно! Я бегу – голова моя в тучи подкладе! Небо дышит – в груди! – Островершки – во взгляде! И грохочут шаги – на мосту, у потока. И слыхать их далеко – чудесно далеко! И – обратно домой, по траве – без оглядки, И по лестнице, любящей звонкие пятки… Тишина, что наполнена днем отгорелым И моим средь заулков раскрошенным телом… И губами – к окну, к застеколью, загранью — Всей душой, всеми силами – к существованью!

 

Воскресенье

Воскресенье кругом, безысходное время: Отодвинулось небо подальше от земи. Двое нищих бледны от любви и опаски, Сотворяя в канаве поспешные ласки. Льнет к сухарной ладошке, к ладошке-приблуде — Озорная затряска издержанной груди. Те, кому белый свет задневел черноземом, Не подарком дают – отнимают отъемом. Как смешно для горячки искали остуду, Как ледаще предались проворному блуду! В ее волосы льнул, будто мышь в мышеловку, — Только пару словечек промямлил враздевку… И она притулялась, но искоса, боком, Целовнула лишь раз – и почти ненароком. И мучительно так на кровати без пуха Выкресали огонь из голодного брюха! Даже в сладостной дреме – занозы и сучья: Доласкаться бы им до беззвучья, безмучья… Так свирепо прильнули голуба к голубе: Долюбиться бы им до истерзанной глуби… Так любились в канаве, в вонючей канаве Урывали крупицу взаправдашней яви. Где-то свадьба играла – а двум полутеням Было вдоволь, что мир – натихал Воскресеньем!

 

Предвечерье

Не вечер, хоть очи исходят печалью, Что бывшее близью – окажется далью. Не шепот – немоты себе ищут пару: Их разминовенье виднеется яру. И сад накипает иным, невеселым, Засмотрен то солнцем, а то – частоколом. Теперь убедись, что цветы если тронем, Они отзываются потусторонним! Не сон – а клубление тихой погоды: В пруду под водою – не прежние воды… Не блики в глазах – а в тени-лесорубе Засмерклась листва на светающем дубе! Не гибель, а просто сомревший колодец Манит, чтоб щекою прильнул мимоходец… И ломится в мир то, что крови багровей, Не кровью самой – а назрелостью крови.

 

Возвращение

Краснота вечереющей дали Затеряться хотела в просинке — И в косе твоей затрепетали, Потекли к бытию моросинки. Пусть крупинкой заяснится время На окне – и в извилистом яре. И к лесной мы отправились теми. Так чего же хочу я от хмари? Я к глазам что-то тулю в испуге — Явь деревьев и неба секреты. И синявились хворью синюги, И кровавили золотоцветы. И безмерье лилось по чащобам, И дивилось грядущего прытям. Твои чары постиг я – ознобом, А ладонь – поцелуев наитьем. И мы длились одни – средь поляны: Тень твоя там шныряла несыто. Мир исчезну л, никем не желанный, — И вернулся в объятия быта. Он вернулся на твой заоконок, Он светился в негаданой доле, И в глазах у девиц-судьбосонок, И повсюду, где не был дотоле.

 

Предвечерье

Нет уж луга совсем! Как в неведомом крае, Громоздятся сугробы, чтоб землю умалить, И ослепла от зорей лоснистая наледь, Не то искоса вспыхнув, не то – умирая. Розовея от блеска и в снежной оправе, С гроздью гнездышек ветки сквозят небосклоном, И, в одном направлении клювы наставя, Там удобно моститься бездвижным воронам. И манят заблудиться те белые чары, Что безыменят мир, потерявший границы. И легко не узнать ни овраги, ни яры И, зрачок замороча, от стежки отбиться. Что за мир перелетный является глазу, Что за снежные страны упали у дома? И зачем так отрадно не сразу, не сразу Узнавать то, что с вечера было знакомо?

 

После дождя

Дождик, спугнутый солнцем, шурнул у забора И унес к запределью убогие слезки. Небо замерло в луж назеркаленном лоске, И теперь облаками вода белопера. То прильнет к паутинам, на листьях распятым, То исчезнет сверканье запрятливых радуг; То какая-то небыть швыряется златом На бубнилку пчелу, что хлопочет у грядок. На былинке видны водяные сережки; То к беде, то обратно качает былинку — Словно в песенке этой, где мальчики-крошки В такт погибели носят свою Магдалинку. А как ту Магдалинку когда-то отпели, Любят ангелы вспомнить в небесном синклите — И, с туманным бессмертьем устав от сожитии, Молодят свои крылья в остатках капели. И смягчится бессмертье под ангельским крыльем, И они – то роями, то в горстках, то в парах На припеке круженьем кружатся мотыльим, Как порхун, что радеет о собственных чарах.

 

Из цикла «Мимоходом». «Что-то там блеснуло будто…»

Что-то там блеснуло будто           Мимо водопада — Что-то там росою вздуто           За оградой – сада! Чем-то вскрылилась минута           Над поспешным цветом! Что-то Божье всполохнуто           Между мной и светом!

 

Поток

Мрак со мраком сравнялся, печалью ничтожа Не угадано что, опоздавшее с блеском; А ручей отступился от старого ложа, Стал собою самим и потек перелеском. Там, где, звездному в небе не веря посеву, Бесконечность скрепляется вздохами мяты, Припечалился грудью ручьистой ко древу И повис, на кресте добровольном расклятый. Для чего же крестовное это бессонье? И кого ты собой откупаешь от худа? – Тех, чьи прожиты воды и прожиты донья, Тех, кому уже некуда вытечь – оттуда.

 

Зверинец

Фламинго, над водами зарозоватясь, Похож на молчанья изящную затесь, И даль в нем так ловко нашла свои лица, Что в лете и в дреме – едино далится. За солнцем верблюд семишажится следом, Как Божье орудье под порванным пледом. И мир, угрызенный своим недолюдьем, Безмолвно подперся горбатым орудьем. Слепые – им солнце и сызблизи дальне — Глядят из раскриканной той сукновальни, Где мрак по-тигровьи скакнул к оплотненью — Тот мрак, что в саду был березовой тенью.

 

Тьмы

Неустанно идут, из неслышья к неслышью, Псы, и вербы, и тьмы, то белесы, то серы, Как залепка пустот, не заполненных мышью, И замок на раскрытые жизнью ощеры. И бездонье идет, заплетенное в травы, И девчонки с глазами из горнего града, И пролет облаков, над землей величавый, Вместе с верой, что надо – что так вот и надо… И приходят молитвы о горшей печали, Злые боги и весны с туманом гробовым, Тьмы безвидные с тьмами оттенка сусали — И ты сам, что тоскуешь над собственным словом…

 

Воспоминание

Та тропа, те ребячьи ботинки — Где они? Где их встретишь еще ты? Расплылись, как слезинки, И скатились в пустоты! Просыпался от сырости свежей — И ко мне выплывало из сони Солнце дальнебережий, Солнце добрых бездоний… Кто заклятвенно смотрит отсюда, Как блистанье безмолвьем плотнится, Тот однажды увидит и солнце-верблюда, И разбойника с солнцем в зенице… Я на завтрачной скатерти видел картину: Я бродяга-разбойник… Скачу я по свету… А отец будто знал, что его я обмину, — И листал безмятежно газету… Было красно, и желто, и сине В троерадужном блеске кувшина. То ль оса заблудилась в гардине — То ли нитью бренчала гардина… И зеркалился пол, подавшись к занавеске, Отпечатками листьев со светлым исподом — Но в таком примутненном, разбавленном блеске, Словно зелень плеснули туда мимоходом. Все лысей и морщинней, Кресло вжилось во время… Сахар искрою синей Прорезался из теми… Вытрясали часы из пружинных извилин Бесконечную ноту. И был каждый бессмертен, был каждый всесилен, Дни тянулись без счету… А потом налетело – потом налетело… Я робел от удара к удару… И споткнулась душа о безмежное тело — И умирали на пару…

 

Сон

Мне приснилось, что гинет цветов худосочье, Что пресытился сад листвяного житья И что смерть и его раздирает на клочья, И тебя раздирает, вещунья моя. И роняет житье золотую одежку, Выцветает погост, и осунулся гроб; Исчезает и лес, где я вытоптал стежку Победительной явью заблудшихся стоп. И бессмысленный труд не бурлит в околотке, Не безбытится смех, не горюет печаль; Ни к чему облака – ясных зорь подзолотки, Облака – божества – и бессмертье – и даль. Только я еще длюсь – на развалинах рая, Где темнот кудлобровых мне щерится дщерь, — Ввечеру мою дверь поплотней запирая — Ибо надо на свете укрыться за дверь. Только длится сверчок, тарахтящий в запечье, Ангел вьюжит крылами белесую ночь… Для сверчка и для ангела длю свою речь я, Потому что невмочь мне – на свете невмочь.

 

Горе

Когда-то казалось, что в мире широком Иду неприступный, не связанный роком. Казалось, на зависть хмарному миражу, Я сам себя грежу – я сам себя лажу. Казалось – тайком, избежав узнаванья, Во злых сновиденьях – копится призванье. Казалось, меня еще морок не скоро Узнает в цветах, водворит среди бора… Я понял – во зло надо вслушаться: зло ведь Труднее усахарить, чем обескровить. Мне тьма ворожила, запомнил ту тень я… И прежде удара – не стало спасенья. А просить о подмоге душа хотела — Так сперва была рана, а после – тело… И ни мига не втиснется в этом прозоре, Чтобы я уже был и чтоб не было – горе.

 

Ночь

Эта ночь – небывалая! Ночь примерещий… Из далеких загробий приходит сюда. И не важно, как плачут усопшие вещи: Не на всякую смерть есть бессмертья узда… Все знакомо за гробом! В кормушке знакомой Для слетевшихся духов – безбытья плева! И на все, что случится, глядишь ты с оскомой, Как на лето и зиму глядят дерева! И спустился Снитрупок по нитке паучьей, Зазирает в окно: мол, кому тут милы? А на Месяце где-то, далеко за тучей, Люди сбросили бога с Тарпейской скалы.

 

В час воскрешенья

В час воскрешенья Божья мощь           Спешит событьям на подмогу. Не все свершится в эту нощь,           Как свыше примечталось Богу. Бывают горла, чей призыв           Невозвратимо смолк в могиле, И кровь, которую пролив,           От века дважды не пролили. Труха, какой постыла боль           И ужаса, и сокрушенья! И кость, заносчивая столь,           Что не захочет – воскрешенья! Что толку, если трубный глас           Нас от минувшего отколет? Есть смех, звеневший – только раз,           И плач, который – не позволит!

 

Одиночество

Вот ветер – он мастер натихнуть. Потемок – по самую крышу. Все глухо, и свету не вспыхнуть — А я что-то вижу и слышу. В бездолья трясину влекомый, Ко мне кто-то выбросил руку, И, слушая плач незнакомый, Знакомую слушаю муку. Хрипит, заклинает и стонет… И выскочил я на дорогу, Но вижу: кругом никого нет… А кто-то же звал на подмогу… То морок берез на болотце Осипся – и душу тревожит… Никто никого не дождется! Никто никому не поможет!

 

Трупяки

Коль бедняк умирает, а смерть свое просо Для приманки просыплет, чтоб шел себе босо, То семья постарается, в горе великом, На тернистую вечность обуть его лыком — И, последними не дорожа медяками, Купит лапти ему, что зовут трупяками. И внезапно заметит, везя на кладбище, Как расплакался нищий – от роскоши нищей! Я – поэт, что хотел от нужды открутиться И напевами вечность разбить на крупицы; И, ограблен, глумлюсь я над жизнью бескрылой — Ведь мои трупяки меня ждут за могилой! То любимой ли дар, от врагов ли подмога — Но в моих трупяках добегу я до Бога! И там буду я шествовать шагом чванливым То туда, то обратно по облачным гривам. То туда, то обратно – до третьего раза, И я буду бельмом для Господнего глаза! Ну а ежели Бог, с изумлением глядя, Станет брезговать прахом в крикливом наряде, То – покудова тело трухлявится в яме — Там на Бога затопаю я трупяками!

 

Хата

Как заплачется миру кровинками вишен, Тебе хату срублю, где покой бесколышен. Размахнусь топором, да расщепится древо, Да небесные гвозди вгоню в его чрево. Отворю я окно в недреманном распахе, Чтоб по стенам ползли полудневные страхи. Рассосновая ляжет к ногам половица, Я светлице велю тебе в душу светиться. Топором догладка обтешу я безбытье, В нем загадки узорные буду чертить я. Я поймаю рукой неухватчивость мира — Ибо лиственной тайны сильнее – секира. Привлащу я тебя и к деревьям, и к полю, Тебе пошепту дам свою вольную волю! Свою вольную волю, чтоб гордостью пыхать, Чтоб моя белым светом владычила прихоть! Чтоб гляделась тебе моя грозная злоба — Лишь бы в дереве этом не выдолбил гроба! Лишь бы в бездну летел без комарьего зуда! Лишь бы только не домер до Божьего чуда!

 

Неверье

Я засыпаю – и только тьма,           Не смех, не слезы. И солнце канет в зубец холма,           А Бог – в березы. Из дола, где роз неподдельных нет,           Я в сон изыду. Куда же девается этот свет,           Пропав из виду? Неужто, подстерегая взмах           Моей ресницы, Все, что родили слеза и страх,           Развеществится? И неужели, таясь на миг           У сна в каморе, Не тянет к вечности тот же лик           И то же – горе?.. Оно с тобою – теснит везде           Смертельной хваткой, — В твоем неверье, в твоей беде           И в дреме краткой!

 

Прохожий

Трава безбрежная у шляха,           Лиловой смерти – явь! Просил у трав, просил у праха:           «Избавь меня, избавь!» И путник шел… И отчего-то,           Но поманил к себе, Как если бы его забота —           Прислушаться к мольбе! А мир в тиши как будто минул,           И солнца край обник; А он на тишь глазами двинул —           И словно бы постиг: «Нет хлеба мне, и нет мне дома!           Нет силы для житья. Кому несчастье незнакомо,           Тот самый – это я! Раскинуты у смерти бредни,           Мне от врага – расплох. Коль час пробили предпоследний,           То сны сметает – Бог! Но верю я последней дреме,           Но сбудется хоть раз! И что набрезжит в окоеме,           Я разделю меж нас!» Клялся на верность обещаний           До смертного до дня! И подал длани – обе длани —           И вызволил меня!

 

Злой яр

Былые слезы ночью видит око:           Соль – сном! Вон облако, и счастье там, далеко,           Все в нем! Я не забыл безмерностей весенних,           Тех чар! Я помню чащу и в древесных тенях —           Злой яр! Там кто-то к горлу нож себе приставить —           Ну что ж… — Решился сам! Твердят, что неспроста ведь,           Что – Нож! Болвану солнце грело для того ли,           Чтоб – в ночь? А он летит, он победитель боли…           Прочь, прочь!

 

Молитва

В молодые года со стыдливою страстью Я молился о том, чтоб не сдаться несчастью, О слезе, что в глазах потаенно росится, Чтобы морок поить, чтобы в слово проситься. И настала пора содроганья, распада. Было надо стерпеть… Она знала, что надо… И стоял за воротами Ужас, глушащий Шум деревьев моих над всевсюдною чащей. Ныне шорох за дверью – морозом по коже: Я не знаю, зачем бы, не ведаю, кто же… И с нелепыми снами сражаюсь теперь я, Вспоминая слова своего легковерья.

 

«Я брошен Богом, не сбылось чудо…»

Я брошен Богом, не сбылось чудо… И Богу худо! Я знаю – худо… Отца погибель схватила с тылу: Спешил домой, а попал – в могилу. Сестрицу голод сгубил и горе, А все спросили: с какой бы хвори? Такая боль истерзала брата, Что утешеньем была утрата… И та, которая всех дороже, Сегодня бьется на смертном ложе. А мне – шагать по вечерней теми, Шагать проулком – как раз в то время…

 

К сестре

Ты уснула сама, словно путы распались, Отошла ты тихонько в Господень предел, До фигурки из мела внезапно умалясь… И пленял меня этот размученный мел! Труп всегда одинок! Ты шагнула к приступку, Где даже я, твой брат, Лишь пошил тебе юбку, дешевую юбку — Дорожный твой наряд. Что ни смерть, то убийство, прикрытое снами, Пускай убийцы нет… И в уходе любого, кто жил между нами, Повинен целый свет. Я убийц назову! Все убийцы похожи: Она, и он, и он!.. И я сам больше всех: хоть не сам я – но тоже… Я тоже обличен… Наши вины – кругом, но молчаньем покрыв их, Твердим, что это – рок! Так помолимся Богу, чтоб мертвых и живых От лиха уберег! Так боюсь, что томишься от голода, жажды, Что будет злая весть, Из-за гроба ко мне ты вернешься однажды И скажешь: «Дай поесть!» Что отвечу тогда? Есть ответы у неба, Моя же – немота. В целом свете уже не найти того хлеба, Чтоб ты была сыта. В ломовик погрузили, обыденно-ловки, Твой гроб, как просто кладь; И нелепицу эту, на грани издевки, Я должен был принять! Что сковала тебя летаргия, дремота, Я думал, хороня… Но ко гробу посунулся знающий кто-то И ободрил меня. Я дождался, и тронули нашу телегу… И заскрипела в зной. Ровно в полдень тебя увозили к ночлегу Под цокот ледяной! И остался я сам с этим солнцем и с фурой, Смотрел в колесный след… Здесь на свете сбеднело тщедушной фигурой — И умалился свет! И в тоску мою впрялось бессильное слово, Будто паучья нить: Я подумал, что нет человека такого, Без кого не прожить! При покойнике бдеть – горевать по-пустому! В пустом дому ты гость… Вместо глаз, вместо губ – зачернеть чернозему. Смерть смотрит прямо в кость! Ты сгниешь – это знаю, в темнотах безбытья Ты держишь крестный путь; Но к подземной Голгофе не смею ступить я, В ночлег твой заглянуть. Труп трезвеет – бескровный, роднящийся к доскам, И ни на грош – мечты! Или Бог пренебрег безымянным огрезком, Не знав, что это – Ты? Ты, летящий отсюда в далекие страны, О Господи, постой — И прижми к себе этот никем не желанный, Но верующий гной!

 

Кладбище

Покосившись на жизнь, что исполнена хищи, Странник молвил прости – и вступил на кладбище, Где лежат корабли. Под землей воркотали Замогильного бурей гнетомые тали. Он почувствовал вечность у земи в утробе, И свою тишину с тишиною надгробий Съединил, разводя паутинные нити, И разглядывал надпись на мшаном граните: Я по собственной воле укрылся в пучину, Ибо думал, что, сгинув, повторно не сгину. Думал, нега – погубит, а гибель – понежит, Но лукавый мой век: и не кончен, и не жит! Здесь гроза все ужасней, а ветер капризней — Все осталось, как в жизни, – за вычетом жизни! И подземный останок, сбиратель пробоин, Все достоин руля – и несчастья достоин! Я не знаю конца – и не знаю начала: Кто взаправду отплыл, не находит причала; Лишь на дне пришвартуется мертвое Судно: Там, где Вечности – много, а радости – скудно! За ветрило, за счастье загробных кочевий Ты, пришлец, помолись Богородице Деве! И, нарвавши цветов, что пестрели во тлене, Тот крестом осенился – и пал на колени.

 

За гробом

Где безбытье рекой загустело, Шепчет вера стволом камышовым. Там не в тягость ни кости, ни тело! Там никто не обмолвится словом! Смерть обрывки житья втихомолку Собирает и ладит пеленку, Из застывшей тоски балаболку Отольет своему призрачонку. Прожитым порошит на ресницы; Тень покойника, вняв напомину, Мчится улицей, чтобы восниться В дом, где жил и где принял кончину. Под размахи могильной крапивы Воскресенье чудачит во плесни… Где мой братец, такой несчастливый? Где сестрица, не певшая песни? Я теней не нашарю во мраке, Не поймаю в бесплотных просветах… Знать, и призраком – будет не всякий, Есть такие, что попросту нет их… Нет и мглы, что душой быть хотела И помериться с вечностью снами! Эта боль, что болит без предела! И отчаянье, словно бы в яме… Темень встала за звездной пургою, И приюта могильного – мало: Хочет сбыться там что-то другое, Не такое, как все, что бывало!..

 

Убожество

Каждый раз – будто смерть не видал до сих пор ты!.. Тело мамы, отца, и сестрицы, и брата… Ваши образы в памяти ныне затерты, Погибаете вновь, как погибли когда-то. Вот уже не увижу сестринской улыбки, Не увижу, как падает на половицы; И с невнятною речью, изорванно-зыбкий, Угасающий брат мой мне торопко снится. Похороненный – вновь умирает в могиле! Вы на небе рисуетесь мне филигранью, Так былому вразрез, так сродни умиранью, Будто не было вас – никогда вы не жили! Ничего не бывало! Не будет иначе! Я был в одурь влюблен! И, спасаясь от хвори, Ныне болен я верой в могущество плача! Но закончатся слезы! Умрет мое горе. Ты, о Ночь, всеребряясь в небесные грады, Если хочешь излить свою темную стужу, Ударяй меня в грудь, ударяй без пощады! Ибо я – человек, и тебя передюжу! Чья другая тоска – меж ладоней потонет? Кто лишится лишеньем таким же всецелым, Как лишен человек, у которого в белом Свете нет ничего – ничего, ничего нет?

 

Вифлеем

От сна к другому сну очнулся я. К размету Звезд на ресничинах. И мне хотелось тоже С Волхвами выйти в мир, не схожий ни на йоту Со всеми этими. Ни йотою не схожий. Бегу я в мрак, бегу! Мне догонять их надо, Хоть зло стоит овамо, поджидает семо. Уже я вижу выгон, дремлющее стадо И блики в богослепых окнах Вифлеема. Передо мной вертеп. О плоть земная, ну же! — Я буду там сейчас – иль никогда не буду. Пастух под валуном похрапывает вчуже К звезде над Вифлеемом, к будущему чуду. А где ж Волхвы? – «Их нет. Кто всматривался в тени, Твердит, что и они, и ладан их, и мирра За поворотом тем, где выходы из мира, Испорошились в пыль. Не боле и не мене». А где Мария? – «Нет. Ступай вопросы эти Ты небу задавать и задавать могиле». А где же Бог? – «Давно, давно похоронили, И молвят, что Его и не было на свете». А Магдалина где ж? – «Смертям смотрела в лица И даже мой пинок заметила едва ли. Иди просись туда, где раньше привечали!» Но не к кому идти – и некуда проситься!

 

По смерти

По облака подбою, У выси в глубине Теперь вдвоем с тобою Летим в посмертном сне. «Гляди, в пыли дорожной…» — «Я вижу чей-то след…» Нам нужно, неотложно Другой увидеть свет!.. «Гляди, сродни топазу Безбытье лощено…» Я все узнала сразу, Я знала все давно. «О, как цветы не смяты, Как роща тут щедра!» Еще не умерла ты, Еще не та пора… Еще должны мы оба Грести, за взмахом взмах, Расстаться возле гроба И встретиться в слезах. «Любовь твоя – как радуг Болезненная дрожь». «Люби же без оглядок, И мучай, и тревожь!» От мук – длинней дорога, От мук – милее сон. «Ты не заметил?..» – «Бога?» — «Он был тут». – «Был – не он! То звезды, как солдаты, Дозором – до утра: Еще не умерла ты, Еще не та пора…» А нам – начать с начала И гибнуть каждый час, Одной же смерти – мало Для жившего хоть раз. «Ты слышишь – хор скворчиный?» «То тени правят путь…» «А правда, что с кончиной Все кончится?» – «Ничуть!» — Там разомглятся бредни, Но не уйдет печаль. И станет предпоследней Любая наша даль! Посмертные закаты — Пока еще игра! Еще не умерла ты, Еще не та пора…

 

К безбытью дреманные шляхи

Порумянилось там, у небесных обочин, — Низачем, никому и себе же во гнев… Почему же зрачок мой источен, источен Тем летящим на облаке контуром древ? Отоснились к безбытью дреманные шляхи… Я кого-то дочел – и уже не дочту… Тебя нет и во прахе, и нет не во прахе… Ничего не ищу – и гляжу в темноту. Ты устами – далеко! Устами – так близко! Отвердевшее с горя то сердце сломи! Помнишь, мглица по саду пласталась так низко? Эта мгла – человек, но забытый людьми. Нашим шепотом шепчут садовые ветки — Отзываются тени – и стал холодней Зацелованный рот в позабытой беседке. Так пойдем же искать незапамятных дней! Ты узнаешь калитку, узнаешь дорожку: Мимо целого света пройди – и войди! Ты наденешь то платье, ту самую брошку! И шагнешь туда первой… А я – позади…

 

Слова к песне без слов

Ты сама себе, жизнь, да пребудешь обнова. Вместе с тучей зажгись, где алеются зори. Ну а я – вспоминатель всего небылого — Тебе близок бываю во сне или в горе… Дола не было там – но в долу была смута… И хоть не было фей – а шепталось о фее… В облаках фиолет, но не въяве – а будто… Сон косится на света пустые развей. В пастях ночи пусть тело пугается тела. Пусть найдется лазурь, чтоб судьбу остранить им. А в саду моем торопко зашелестело — Словно кто-то внезапно расстался с безбытьем. Помню девушку я, как вздыхала глубоко, И ответную ласку с лукавым ужимом. И ничем не взяла, кроме смеха и рока, — Но само это нищенство было любимым. Знаю, как закладбищелось это обличье — Но с матерчатой розой пошла в замогилье… Этот свет, эти розы пытаюсь постичь я — И себя в этом свете – и гробы – и крылья. Знаю блеск золотой, что приснился лазори… А бредовые сны – это людям оглодки. Гаснул некогда вечер – и в золото зори Я на лодке поплыл – и остался без лодки. До небес докровились пустые полоски, И безлюдьем становятся мерклые тучи. Что же делать – и мне – и пруду – и березке — С этой вечностью бурой, заразно-гнетучей? Или тайну я в трепетах наших разранил, Если ласками тело твое красноречил?.. Мне и мир наничтожил и наглухоманил, И ему я нагрезил и начеловечил. А воскреснуть – мне надобен шелест тополий, Точно тот, что носился под замершим кровом, И мне надобно спрятанной в звездах недоли, Чтоб ее пережить, не обмолвясь ни словом. Что мне сделать по смерти с собою и светом? Золотиться слезой твоей? Прянуть полетом? Мрак шагает по саду с беспомощным цветом — Мы же были во мраке – и будем еще там!

 

«Я и здесь, на земле, и я в мире далеком…»

Я и здесь, на земле, и я в мире далеком, Где я в небо вместился одним только боком. Где мне дышится в воздухе песня и дрема, Но задремное счастье мне тоже – знакомо. И к себе самому я иду отовсюду; Где-то шаг тороплю, где-то дольше побуду; И, подобный моленью под небом осенним, Не свершиться хочу, а остаться – моленьем.

 

Ранним утром

Когда в утреннем солнце блестит мостовая, Вся распахнута настежь к небесным просторам, Я гляжу на деревья, их не узнавая, — Так безмерятся ввысь, так надышаны – бором. Словно шелесту листьев впервые открыто, Небывалое что-то является в кроне, И я будто подглядчик их тайного быта В неизведанном свете, где я – посторонний. Но от первого голка, от жизни двойчатой Полошится листва, притупляются чары — И отступят в тот мир, где все образы стары И откуда на тайну смотрел соглядатай.

 

Просьба

Отчего на смиренье мы были готовы? — На обидный, больной, на раздерганный век, Отчего мы не вырыли норки кротовой, Чтобы счастье туда заманить на ночлег? Мы неряшливой лаской отчаянье борем — И мы шепчем в заката позднеющий жар… И мы ходим, не плача, но рядышком с горем — Ибо нам и дано, что твоих только чар… Не устань чаровать, упасая от худа! И пребудь в этой яви, что сродна волшбе! И что руки твои – за пределами чуда, Только я понимаю, прижавши к себе…

 

«Оссиановой маской себя защитив…»

Оссиановой маской себя защитив, Я пою вперекор, а не миру в угоду! И в обмане своем обретаю свободу, Коей он бы желал, если б не был он – миф. На своих на плечах я ношу его славу, Его страхом боюсь, что ослабнет струна. Из чужого житья сотворил я забаву — И приму его смерть, что ему не дана! И другого оплачут, меня погребая, В моей мглице прозрят инобытный туман. И никто не узнает, кем был для себя я, — А для мира я буду навек Оссиан. И такие вошли в песнопевца тревоги, Что внезапно: «О Господи!» – вспомнил о Боге. Я не Бог! Но мне собственной тошно приметы — И мне впору пришлась только маска Творца: Так, как Он, созидаю безумные светы, Точно так же, как Он, я живу без лица! За Него я блуждаю во мраке сокровном, За Него я общупаю каждую пядь… За Него умираю, привязанный к бревнам, Как бы Он умирал, если б мог умирать! За Него – меня гонит гонитва слепая, За Него обезбытился я и оглох! И никто не узнает, кем был для себя я, А для вас, кто мне молится, – буду я Бог.

 

«Потекла душа в дорогу… Зазвонили звоны…»

Потекла душа в дорогу… Зазвонили звоны. «Где вы нынче, мои рощи, где мои затоны?» Зазывали перелески стрекотней мотыльей: «Упокойся в нашей тени, свои слезы вылей!» «Как же мне укрыться в тени, где мне оборона, Коль сама я стала тенью, не дающей схрона?» Зазывают луговины, росяноголосы: «Ты с косою приходи к нам, да коси покосы!» И является Всевышний, наигравшись в прятки: «Возлюби меня на небе, где услады сладки!» «Ах, любовь моя, Всевышний, мне полыни горче, Коль тебя я полюбила – умиравшим в корче!» «Я лишил тебя и света, и холма, и лога, Чтоб тебе деваться было некуда от Бога!» «После поля, после маков слепну я в могиле. Где же ты мечи запрятал, что меня пронзили?» «Никуда я их не прятал, их ношу поныне. Упокойся, бедолага, в облаке-перине!» «Как же буду я ложиться в мягкую перину, Если я леса отрину и луга отрину?» «Ты поплачь в мои одежды, что белее лилий. Кликну ангелов небесных, чтоб развеселили». «Как же мне развеселиться, да лежать на ложе, Если смерти твоей жажду, Господи мой Боже!» И взирая друг на друга, стали равноросты — А под ними вьюжились вечности захлесты.

 

«Как мало понятий у нищего тела…»

Как мало понятий у нищего тела, Чтоб все это выразить, что наболело… И не отболит ни на миг ни единый. Гляжу я, гляжу я, как будто в пучины; И, стукнут ли в тишь, я прислушаюсь чутко, Хоть видеть и слышать – не дело рассудка. И губы бледны – не затем, что в могиле, А лишь оттого, что безмерно любили. На них мимолетом присела улыбка, Но это не радость, а просто ошибка. А вспомню тебя – и смеркается сразу, Но только затем, что так хочется глазу! И руки ломаю совсем не в надломе, Но просто бессилен – иначе и кроме.

 

От переводчика

Я долго не хотел переводить Лесьмяна. Сужу даже не по своим ощущениям, а по простым фактам.

Еще в конце 80-х годов Галина Михайловна Гелескул, сестра Анатолия Михайловича, втолковывала мне, почему Лесьмян главный польский поэт: тогда еще надо было втолковывать. И я начал читать его по-польски – и прекратил. В 1991 это же мне объясняла моя замечательная познанская знакомая, полонист Ася Обрембская. Тут уже я полюбил Лесьмяна безоглядно – и вновь предоставил этой любви пребывать там, где, по выражению одного литературного героя, ей пребыть надлежит, то есть в душе. И только в 1997 году я получил последний толчок: я поехал стажироваться в Варшаву, и мне дали за лекции в тамошнем университете такой царский гонорар, что нельзя было не купить за безумные для меня тогда деньги своего «собственного» Лесьмяна, а купив, не сесть за переводы, которые полились сперва Ниагарой, потом рекой, потом уже не так щедро, но до конца этот поток уже никогда не иссякал.

Мне кажется, и вопрос, почему я так старательно пытался уклониться, и вопрос, почему же Лесьмян меня в конце концов настиг, имеют один и тот же ответ. Лесьмян вообще никого не отпускает, поэтому боязно, поэтому не отвертишься.

Много писали о взаимопроникновении и взаимослиянности всего и вся в его поэзии. Это не только встречи жизни со смертью, ангелов, загробных странников и просто всякой нечисти с посюсторонним наблюдателем-автором и с его обычно ледащенькими героями, уродства с красотой, это еще и схождение в одном слове не слишком сродственных друг с другом корней, либо корня и приставки или корня и суффикса (имею в виду всепроникающую лесьмяновскую неологизацию), схождение грамматических, как будто уже не слишком зависимых от «мира сего» или «мира не сего» феноменов: прошедшего времени с настоящим и будущим, первого лица со вторым и третьим, сослагательного наклонения с изъявительным, существительного, которое в принципе предназначено относить нас к предмету, к устойчивой, не текучей во времени сущности, – с именно такую сущность обычно описывающим глаголом.

Эта взаимослиянность – от, как выразился Довлатов о Пушкине, сочувствия к не отдельным сторонам жизни, но к самому ее движению, от неустанного бдения, от страха в душевном смысле упустить что-либо из мира и из его бессчетных замирий. Редко в чьей поэзии столь сильно чувство неразрешенности, или, если воспользоваться удивительно подходящей здесь калькой с польского языка, неразгрешенности, неотвратимости наших попыток разрешить и разгрешить.

Даже у таких трагических поэтов, как, например, О. Мандельштам или Ф. Пессоа, всегда остается хотя бы малое пространство для отступления: из трагизма (а может быть, и прежде трагизма?) рождается катарсис, а потом – хотя бы на мгновение – «выпрямительный вздох», возможность, перифразируя все того же О. Мандельштама, пожить от себя вдалеке. Лесьмян как будто и не помнит, что бывают выпрямительные вздохи: у него каждое задыхание – прелюдия к другому задыханию, всякая безысходность – только поблажливое подобие той последней безысходности, которая невыразима, но ради которой говорится все, что удается сказать.

Каким бы «крайним» ни казался надрыв у М. Цветаевой, он скорее эмоциональный, а значит, заведомо преходящий. Лесьмян интеллектуальнее, отстраненнее, у него конечное по природе чувство вливается в бесконечную по природе мысль и оттого обретает особую, одновременно ему и иноприродную, и созидающую его неизбывность. Такую, уйти из которой можно лишь туда, где вообще нет и не может быть этих стихов.

А пока не решишься порвать с ними бесповоротно, ты обречен вживаться в те первые судьбосотворяющие движения души, точнее даже в далекие и как будто не способные существовать «мимо слов» их предвозвестия, – в открытости которым, быть может и коренится наше божеское начало.

Содержание