На вороном коне стройнел король Асока, И павших недругов он видел с изволока — Душой растрогался и воздыхал глубоко. И рек: «Отсель врагов не будет в белом свете, Не будет больше слез, не будет лихолетий — И это мой обет – один, другой и третий». И, опершись на меч, припал он по-владычьи И целовал тех ран безмерье, безграничье — И в память собирал умершие обличья. И головой кивнул, и про его хотенье Приюты выросли – страны той загляденье — Для человека, зверя, всякого растенья. И вот, хотя то время было безвременно, Но лесом проходил король во время оно И вербу полюбил, что гибнула без стона. Без пищи засыхая жаркою порою, Она пчелиному чуть зеленела рою И предпогибельно коржавилась корою. Асока, движимый души своей подвигом, Постиг, что так молчать – присуще не булыгам, И чуял то, что чуют – никогда иль мигом. И понял он борьбу, которая так люта, И видел, как от боли ржавчиной раздута, И сам ее донес до ближнего приюта. Ей выбрал закуток, от солнца пестрядинный, Ей раны врачевал росистою дождиной И подносил цветы, как лучшей и единой. Но праздник наступил – и долгой вереницей Тянулись во дворец прекрасные девицы, И вербу он забыл – не надобно дивиться. Дыханьем дев дышала пляшущая зала, А только не хватало запаха коралла, Чего-то вербяного там недоставало. И бирчий возгласил во сведение града, Что верба, здравая, теперь безмерно рада Явиться ко дворцу и стать украсой сада. Асока выбежал, обрадованный встречей И тем, что верба исцелилась от увечий, И вербу обнимал, надсаживая плечи. Ладонями он вербу нежил по-былому — И ей в тенистом саде указал укрому, И верба прижилась к назначенному дому. У зеркальной запруды, возле водоската Над влагою она стояла внебовзято, И прошептал король: «Да будет место свято». Когда же занялся овраг от лунной бели, Когда сомлело все и все вокруг сомлели, Шагнула надвое – из земи и топели. И по-паломничьи бежала по ступеням — И в глубину дворца – к ей незнакомым теням, Ступая коротко, с опаской и смятеньем. Хотела забежать в Асокины чертоги — И дивным образом восстала на пороге, А только не могла унять своей тревоги. Над королем склонясь, она зашелестела, И сновиденной ласки для него хотела, И зелень родником ему вливала в тело. И пробудился он у вербы под защитой, Любовь ее постиг и, думою повитый, Почувствовал испуг, что не поймет любви той. И молвил, засмурнев: «Любовь твоя пустая, На солнышке живи, для солнышка блистая. Тебя не отдарю ничем и никогда я. Полцарства ль откажу, златые ли монеты? Или тебе во власть отдам я первоцветы? Я нынче оскудел на ласку и приветы». И вербин шепот был мгновения мгновенней: «Хочу, чтоб ты пришел порою к этой тени, Чтоб сердцем отдыхал – и чтоб не знал сомнений — Что мы единены моей любови силой, Что жизнь в твоем саду не будет мне постылой, — И чтоб стоять позволил над твоей могилой». И молвил ей король: «Пойду с тобою в поле! И если суждено, к твоей придолюсь доле — Все будет, как велишь! Твоя да будет воля! Едва ко твоему прильну листоголовью, Такому предаюсь восторгу и бессловью, Что суть они любовь – так родственны с любовью». И каждому свой мир явился перед взором, И верба колыхнула лиственным убором, И верба ринулась к свежеющим просторам. И чувствовал король, какая ей отрада, Как вдоволь испила полуночного хлада И как потом шумела из большого сада.