Шел Джананда в лесу, где бываю я дремой. Пробирался на ощупь – дорогой знакомой! Змеи вснились во блеск, пустоту испятнистив, Слон громадился в чаще, темнея средь листьев. Обезьяны, вварясь в неопрятное пламя, Орхидею-обморыш хлестали хвостами; Леопардову шкуру проплавили дырья, А бельмастые очи ютились в замирье; Где текли муравьи, словно струйка из раны, Пахли свежие смирны и пахли лаваны. Задыхается вечность! Все пусто пред глазом! И замирье и мир обездвижели разом. Не скрипели кусты, бесколеились травы, Безголосились птицы, немели агавы. Тишина от небес, а другая – от чащи — Тишина с тишиною – немая с молчащей… А Джананда вполсонках прогалину встретил, Там девицу приметил… И снова приметил… Она длила в траве неразымные дрожи. Ворковал ей павлин, в коем образ был Божий. Это Индра покинул прабытную осень, Чтобы в очи ей вылить пернатую просинь! В птице прятался наспех, почти что случайно, Как смутнеет в догадке тревожная тайна, — И пушистился к шее, нашептывал в ухо, И ему отвечала девица-шептуха. И она рассмеялась всем солнечным светом — И ладонями слух замыкала при этом; Разговоры текли средь молчанья лесного, Но Джананда из них не расслышал ни слова. Потемнел он с лица и завистливолице Порывался душою в павлина всмуглиться! А как сыпкие косы прилетыш расклюнул, Взял Джананда стрелу – и в чело ему вдунул! И, едва различимый во теле во павьем, Всполошился тот Бог – и порхнул к разнотравьям. А стреле подвернулась иная разжива, И девица упала – о дивное диво! Индра оземь хватил оперение птичье — И по свету пустил – и сбледнел в безграничье — И взывал к белу свету в великой оскуде: «Ведь себе воплотил я лилейные груди! Ведь меня поразил сей удар окаянный!» — И бедро обнажил с продолжением раны… А оно было цветом небесных верховий: Черешок синевы и головка из крови. «Ты сожги ее там, где явился я деве, Где сновал твою долю еще не во гневе. Кто же деву сыскал средь твоих упований? Кто напухлил ей губы и выснежил длани? Божествея из радуг безумием духа — Кто ей имя твое наговаривал в ухо? Кто учил ее впрок и любви, и печали? Ты и в лес не вшагнул – а тебя уже ждали. А теперь предпочел ты разгребывать в гробе, Что тебе насудьбилось в павлиньей утробе. Ты, поземыш, на Бога хотел покуситься! Только Бог отлетел! – И погибла девица!» — Жизнь и смерть оглядел он в холодном защуре — И пропал! – И безбожье осталось в лазури! И павлиньи подвывы – и тишь без раздыма… А кто зрел эту тишь – убедился, что зрима. И Джанада глядел на останки девичьи И подумал: «Девичьи рука и обличье…» И подумал вдогонку: «Ее – это тело. Где ж теперь это время, что прежде летело? Сколько ж надобно было любви и тревоги, Чтобы деву утратить на полудороге? Сколько надобно Божьего, сколько павлинья, Чтобы в мороке сталось такое бесчинье? Если б тело пернатое Бог не подкинул, Только Бога сразил бы я! Бог бы и сгинул! А теперь не пойму – так склубились две дали, — Умерла за Него, умерла за себя ли? Так два кружева этих сплелись перед взором, Что погибель – ошибкой, а та – приговором!» И не ведал Джананда в раскаяньи строгом, Был ли Бог тот павлином, девица ли – Богом, И стрелы острие наводили лукаво — Или пав не без Бога? – Иль Бог не без пава? — И пришло это все – из каких судьбоделен, Кто тут любит – кто гибнет – и кем он застрелен.