Этот рыцарь, чья слава Багдад облетела, Знаменитый любовью к лилейной Эмине, Поминает в сердцах о злосчастной године, Как нарек себе в жены – неверное тело! И для гнева искал подобающей стати, И отместкой своей не хотел обомститься, И, наслушавши пошепты древних заклятий, Обратил ее – белой младой кобылицей. И еще не поняв своего инотелья, Накровила глаза, как боец – кулачища, И так странно волнуют – незнаные зелья, В луговом ветерке – ей мерещится пища… Так внезапны соблазны, и ярости вспышки, И кипение в жилах, и захолодь в чреве… И пустилась в попляски, поскоки, попрыжки — Но все с тем же изяществом, свойственным деве! И богатая сбруя была златолита; Умащал ее тело в бальзаме, елее — И при этом глядел все надменней и злее На обмашистый хвост и четыре копыта. Любовался на гриву из небыли родом И на жемчуг зубов, что рассыпан по деснам; То подкармливать пустится клеверным медом, То ей розу подносит – в забвенье захлестном. А позднее, дождавшись полдневной минуты, Когда лоно земное пыланьем подмято, Он стоптал с себя оторопь, словно бы путы, И воскликнул: «Аллах!» – и вскочил на бахмата! Он понесся по улицам в гневе великом, Становясь на скаку все багровей, тигровей. Свои шпоры топил в набегающей крови И молчаньем своим – был страшнее, чем рыком! И все то, что в полете глаза ухватили, Завертелось, как образы в зеркале вертком, И настало обличьям, и мордам, и мордкам — Целой жизни измглеть в золотистом распыле! В том распыле всю память свою пораздергав, Бился зверь, инобытия ставший добычей, А ездок познавал в победительном кличе Тот восторг, что сильней любострастных восторгов!