Если, в жажде набраться загробного духа, Разгалдится снегирь возле утлой могилы, Из нее выползает, напруживши силы, Весь лишайно-коржавый – подземный космуха. И на солнце сидит посреди разнотравий, Где ложатся лучей вензеля и плетенки, И когда он безбытьем протянется к яви, Его гибель малится до малой смертенки… И не знает про явь, это явь – или одурь, И уже не зрачком, а провалом глазницы Он вперяется в тучи несметную продырь, Где ничто не таится, а горе – таится… Он добрался туда, где не знаются с горем, Наблошнился в загробье веселых уловок — Ну, а если безмерность замает лазорьем, Своей дреме соткет – золотой изголовок!.. Обладатель души, неспособной к тревоге, Расквитался с житьем горевым и пустырным. Пусть откроется нам – и откроет свой мир нам: Ибо мы на пороге – давно на пороге! Но пытаюсь прильнуться оскользчивым словом К солнцепутью его и к его звезднотрудью — Страстотерпчески морщится ликом безбровым Замогильный шаталец с острупленной грудью! Где чащоба сплетает тенистые сети, Небо наземь легло у древесных подножий; Он же тьмится потьмою такою нехожей — Что уже не прошу… Не прошу об ответе…