Тень за тенью мчит вдогонку, за шишигою – шишига: Разрыдалась в чащобе нелюбимка Ядвига. «Я неласканое тело лучше выброшу собакам, Чем любви не узнаю хотя бы с вурдалаком!» Тут как тут червяк из грязи выползает кольцеватый: «Тебе надобно ласки? Так нашла ты, нашла ты!» Оглянулась на дорогу, за дорогой – хмарь сплошная. «Лишь тебе, червячине, в целом свете нужна я!» Ей постель была – из дерна, подголовье – из булыжка. Разроняла слезинки – все, что было добришка. «Ну – ласкай же! Без пощады! Вся твоя – твоя приблуда! Не затем я в чащобе, чтобы выйти отсюда…» Ветерок трепал ей плечи, перескакивал на горло. Обмирала Ядвига, червя счастьем расперло. Морду властил и воблазнил в эти груди, будто груши, Аж Ядвига обмякла и стенала все глуше. Кровь ее в ушах заныла погребальным дальним звоном: Это смерть ворохнулась в существе обреченном. «Я не тот, кто сторонится с хворой кровушкой любавы: Мне сгодится, сгодится даже остов трухлявый!» Доласкался, дозмеился самых косточек до недра — Никого не голубил так несыто и щедро! Не дознаться, что за шумы в ту минуту отшумели, — Но скелет испростался, белым-белый, как в меле! И по-майскому свежели чаща, роща и расстанок: Дело делалось в мае – вот и всех-то приманок. А в лесу толокся ветер, хрущевел промежду сучьев — И скелетина вспряла, кулаки закорючив. «Где же, червь, мой путь на небо – что обещан, что дарован?» Тот же глянул – и только: не нашел, видно, слов он. «Молви, знает ли Всевышний про житье горчей полыни? И на небе Он есть ли – или нету в помине?» Тот усищами подергал, принюхнулся к белу свету — И вильнулся, что нету, ибо попросту – нету! И ко сну, который вечен, примостив щеку несмело, Заглянула в загробье, там же – небыть кишела! Там же – падально зияло все от высей до подмостий! И ощеренным плясом понеслись ее кости…