Первый зной по весне, мураву изумрудя, Заслепляет оконца и воду в запруде. Мухи скачут без дела, зато деловито, И любовной попляской жара перевита. Подняв ногу, сверчок не скребнется ни звуком, А цветочное горлышко давится буком — Только вол, от весеннего чада унылый, В чистом поле маячит рогатой могилой! Еле дышит, от шкуры остался истерок, И в слепые глаза ему валится морок… В первый раз пошатнулась земля под копытом И уходит, уходит! Со всем пережитым! Чтоб жалеть – грузноватый, для спячки – брюхатый, А сморился весной – так зовут Весноватый. А лилась ему в губы молочная пена, А дышал он испариной свежего сена. И губою водицу засасывал чутко, И следил, как бренчала по донцу желудка… И давил на песке золотистые вязи Остриями копыт с коростинками грязи. И негаданно как при рассвета предвестье Затевал с окоемом шальное совместье. Он явился – и прожил средь сонных бездоний, И далился в полях, сиротился в загоне… И зрачком, что тоскует, житью не переча, Он гляделся в меня – в полумрак человечий. Верил в Бога, не зная, не видя примеру; От межи до межи он волок свою веру. Не братался он с телом, живущим в недоле: То болело, а сам он резвился на воле. А теперь надорвался, костлявая груда, От весны без отрады, апреля без чуда. Он пугается солнца, смертями влекомый… И целую я лоб, обмутившийся дремой, Твердый, будто булыга, не знавшая ига… Неужели сломится – такая булыга?.. И лежит он… И спину он выставил мухам… И лежит, и в безбытье толкается брюхом — И язык отвалился и в судорге сладкой Лижет гибель, что сахарной стала привадкой… Время опорожненное мычется гулко, Яр осою бубнит, как пустая шкатулка. Тишина отстоялась в горячечном поле, А высоко над нею, подобьем мозоли, — Прошлых жизней отлита загинувшей кровью, Тишина, загущенная в тушу воловью.