Зенитный снаряд разорвался в кабине стрелка-радиста. Капитан Ратников услышал сзади глухой хлопок, самолет подбросило вверх, выхватило из строя шестерки. «Попали!» — Он почувствовал, как машина стала терять свою летучую легкость.
Пятерка штурмовиков проскочила вперед, а ведущий — командир звена — начал отставать от них. Его самолет потянуло в правый крен, завалило почти набок. Капитан увидел внизу, в глубокой поволоке, бирюзовую гладь Балтийского моря, тонкое лезвие песчаного откоса, в за ним почти бархатную зелень соснового леса. На земле был май, май не признавал войны. Он праздновал победу.
Капитан Ратников поспешно отклонил ручку управления влево. Самолет неохотно вернулся в прежнее положение.
— Катя! — крикнул, летчик по переговорному устройству.
Воздушный стрелок-радист не ответил. Ратников оглянулся. Сержант Катеринин сидел спиной к нему, уткнувшись головой в прицел пулемета, словно и после смерти защищал заднюю полусферу.
Вырванный разрывом шелк парашюта белым лоскутом трепыхался по темному борту фюзеляжа. Через край кабины переваливался плотный дым горячего топлива, перемешиваясь с красными языками пламени. Пламя ширилась, охватывало плечи сержанта.
За годы войны Ратникову не раз приходилось видеть смерть, но так близко впервые.
…Они прилетели сюда с берегов Тихого океана в составе «группы боевого опыта». Через пару недель им уже надо было возвращаться домой и учить молодые экипажи действовать «как в бою».
Там, в своем полку, Катеринин ходил в резервных стрелках-радистах. Но когда он узнал, что собирается группа на фронт, подошел к Ратникову. Почему к Ратникову? Капитан был парторгом эскадрильи и, как казалось резервному стрелку-радисту, лучше других мог понять его.
Стройный, аккуратно заправленный, цыганисто-темный сержант стоял тогда перед Ратниковым с поникшей головой, упрямо повторял:
— Возьмите меня туда… Я должен…
Из шести братьев в живых оставался он один. Его нельзя было брать, но вместе с тем ему трудно было отказать.
— Хорошо, я доложу командиру.
А потом они оказались в одном экипаже…
Какое-то время Ратников смотрел на горящего Катеринина, на черный след, закручивавшийся вовнутрь с обеих сторон шлейфа за самолетом. Капитан был уже немолод: от уголков глаз к вискам расходились морщины, в выбившуюся из-под шлемофона темную прядь вкрапливалась седина. В его открытом лице с сосредоточенным взглядом серых глаз можно было заметить лишь озабоченность этой неожиданной вводной.
Озабоченность без страха и смятения, которые были бы естественны в такие минуты.
Он относился к тому типу людей, которые не знают сомнений в любых обстоятельствах. Они, скорее, действуют вопреки обстоятельствам. Вот почему даже представить капитана Ратникова — приземистого, крепко сбитого — мечущимся по кабине в поисках опасения было немыслимо. Такое исключалось.
Пламя за кабиной стрелка-радиста дотягивалось уже до хвостового оперения. Видно, сильнее стало выбивать топливо. В опоротая взрывом обшивка фюзеляжа размягчалась в огне и разворачивалась против потока, как бумага. На таком самолете далеко не улетишь. Во всяком случае, до своих не дотянешь.
Оставалось воспользоваться парашютом или пойти на вынужденную посадку. Прыгать с парашютом — значит, бросить в горящем самолете Катеринина, пусть даже мертвого. Это не для Ратникова. А кроме того, это означало оказаться в плену. Нет, не годится. И вынужденная посадка — тоже попасть им в лапы. А таких, как Ратников, в плен не берут. — нет смысла. Он и голыми руками будет драться.
Пятерка штурмовиков заметно сбавила скорость, и Ратников видел, что они его ожидают, но у него уже был свой план…
Он вспомнил, как их — «группу боевого опыта» — провожали тихоокеанцы на фронт. Они стояли перед всем полком — десять лучших экипажей. Три из них были из его звена. Боевые друзья решили, что ответное слово сподручнее держать ему, Ратникову, бывшему учителю истории.
Он стоил рядом с развевающимся на ветру полковым знаменем и, запинаясь от волнения, говорил:
— Нет на земле народа, который имеет такую же гордую славу, как русский народ. Она досталась нам в наследство еще от далеких прадедов и умножалась из поколения в поколение, достались от Дмитрия Донского и Александра Невского, солдат Суворова, моряков «Варяга»… — Низкий сильный голос командира звена звучал в утренней тишине долины над притихшим строем эскадрильи. — Теперь пришла и наша очередь сказать свое слово…
Пожалуй, в этом боевом строю у каждого был личный счет с фашистами. Лейтенант Кийко — левый ведомый капитана Ратникова. Высокий медлительный лейтенант с вечно хмурым лицом. Под Харьковом осталась его жена с двухлетней дочкой. Третий год никаких вестей. Его правый ведомый Бессонов невзрачен на вид. Из-под козырька постоянно выбивается белесый хохолок. Задирист и горяч. Много хлопот доставлял он Ратникову на земле. Но в воздухе лучшего не надо. Бессонов вырос в детдоме. Сейчас этого детдома уже не было…
Эти ребята с самого начала войны только и ждали, чтобы вырваться на фронт.
— Мы можем погибнуть, но победить нас нельзя! — Капитан Ратников закончил свое выступление, направился в строй боевой группы.
Так он говорил тогда. А сейчас настало время выбора. Да, погибнуть не мудрено, значительно труднее победить. А ему нужна только победа.
— 25-й, возвращайтесь без меня, — передал командир звена своему левому ведомому, занявшему место ведущего.
— Не понял вас…
— Возвращайтесь домой.
— А вы?
— Иду на цель, — доложил ему Ратников уже как старшему группы.
Оставляя за собой дугу следа, подбитый штурмовик разворачивался на обратный курс, в сторону порта. Он шел в прохладном небе майского утра, шел со снижением, а на тяжелеющих крыльях играли розовые блики едва поднявшегося над горизонтом солнца. Внизу медленно смещалась весенняя земля, разлитой ртутью поблескивали озерца, но он искал свою цель — серый, затянутый смогом порт — и остановил вращение самолета, когда в лобовом стекле увидел изгиб бухты.
Во время налета он приметил причаленный у пирса танкер, обстрелял его тогда, пожалев, что не осталось в запасе бомб.
Ему было совершенно ясно, что если он вот так прямо, в открытую пойдет на цель, то немцы собьют его сразу, как куропатку: около трехсот стволов понатыкано по овалу бухты, и сбить им самолет ничего не стоит.
Они уже заранее открыли заградительный огонь, наверняка предвкушая победу. Небо впереди Ратникова вскипало зенитными разрывами. Не заходя в зону огня, он перевел машину на крутое пикирование — пусть думают, что самолет неуправляемо свистит вниз. Конечно, пройти их почти невозможно. Но Ратников имел свой вариант атаки.
Пикируя, он с сожалением подумал о том, что так много оставляет на земле незавершенных дел.
По пути та фронт ему удалось выкроить пару дней и побывать в родных местах, на Брянщине. Его тихая деревня стояла на семи холмах, тесно сросшихся друг с другом. Полукольцом замыкали они прозрачное озеро. В застывшую гладь смотрелись со склонов раскидистые вербы, вдоль улицы клубились молодые вязы. Родина вспоминалась Ратникову почему-то в солнечном свете, в яркий июньский день, с курчавой «кучевкой» на небе, хотя последний раз он был дома в весеннюю распутицу. Его деревня стояла выжженной, холодный ветер свистел в голых ветках усыхающих вязов, над пепелищами возвышались обгоревшие «щулаки». Он видел свою родину, поруганной, опустошенной, но и в эти минуты чувствовал себя неотделимым от нее. После войны он рассчитывал обязательно вернуться сюда и больше никогда не отрываться от своего дома.
Перешагнув тогда порог полутемной времянки, он встретил растерянный взгляд жены с напряженной полуулыбкой на лице. Она, похоже, не верила глазам своим.
Жена… Вдоль левой щеки незнакомый шрам… Партизанский отряд выходил из кольца, пришлось отстреливаться и ей, партизанской учительнице. После ранения она избегала света с левой стороны, а тут забылась, шагнула к нему с протянутыми руками. Он до сих пор помнил ее вздрагивающие под ладонями плечи, ее счастливые слезы…
А рядом, на околоченной дедом табуретке, сидел его трехлетний сын и смотрел сижу во всю синь своих глаз на появившегося прямо с неба отца.
Малыш осторожно встал на табуретке, потянулся к нагрудному знаку отличия и прошепелявил «самолет» с родовым дефектом: все Ратниковы произносили «с» так, будто при этом приходилось складывать язык вдвое.
Все, казалось, будет счастливо и долго: поднимется на самом высоком из холмов тесаный дом, вырастет сын, вновь разрастутся буйные вязы. И все это будет обязательно! Только уже без него…
Капитан Ратников выводил самолет из пикирования с особой осторожностью: боялся создать перегрузку. Что стало с его боевой машиной? Обшивка за кабиной радиста обгорела, на фюзеляже выступили полукружья шпангоутов. Начала трескаться кромка хвостового оперения. Следующая очередь за рулями управления.
Но штурмовик продолжал полет. Главное — оставались надежными крылья, они были предусмотрительно защищены броней.
Навстречу ему вразнобой захлопали зенитки. Оли опоздали. Белые венчики разрывов вспыхивали значительно выше. Фашисты, очевидно, ждали, что самолет вот-вот упадет в море. А штурмовик выровнялся и, прижимаясь и поверхности залива, устремился на порт. Он шел в десятке метров от берега, рядом с зенитными батареями, стремительно отдались от следовавшей за ним цепочки разрывов.
Пока Ратникову все удавалось. Он так и рассчитывал — выключить зенитки из игры. С берега, вдоль которого он шел, сбить не могли — самолет находился в мертвой зоне, и с противоположного берега бухты особенно не постреляешь; не будут же они бить по своим батареям.
Но главную опасность с самого начала Ратников видел в зенитных пулеметах. Они стояли на каждом боевом корабле, и в поединке пилота с пулеметчиком трудно обычно предсказать кому-либо победу. Летчики брали верх, когда атаковывали внезапно. А тут сместилось все не в их пользу.
Ратников поэтому и не пошел сразу на танкер, держался ближе к берегу, но не выпускал свою цель из поля зрения. Он рассчитывал пройти в стороне от судна, а затем на траверзе с крутого виража выйти под прямым углом к его борту. Их будут разделять считанные километры, но времени меньше минуты — не так уж много им на прицеливание.
Море обещало близкий шторм. Под самым крылом неторопливо катились друг за другом белесо-глянцевые валы с тающими обрывками пены на тыльной стороне ската. Капитан Ратников вел самолет над тесной бухтой, запруженной арапами, ощущая всем своим существом сотни нацеленных пулеметных стволов.
Немцы пока молчали, ждали его на вынужденную посадку. Будто он должен с момента на момент коснуться воды. Но когда он чуть приподнял машину, а затем завалил ее в глубокий крен и вывел на развороте на танкер — они поняли его замысел.
Красноватыми нитями потянулись со всех сторон трассы зенитных пулеметов, большинство из них скрестились чуть выше кабины. Капитан Ратников сидел слегка наклонив голову. Ему казалась, что каждая трасса тянется точно к самолету, но она проходила мимо, и он продолжал свой полет к цели.
Шли его последние минуты. У каждого они бывают разные. Ему выпали вот такие, сквозь пулеметный огонь.
Коротким, звонким хлыстом очередь прошлась по левому крылу, и Ратников дернул ручку вверх — рядом вода, стоит самолету чуть коснуться ее, и тогда все будет кончено разом. Но едва он приподнялся, как понял, что сделал ошибку. Следующая очередь тоже прострочила левое крыло, резанула сзади по фюзеляжу. Фашистам мак раз и нужно было оторвать самолет от воды, поднять его повыше. Ратников снова отдал ручку управления вниз, смещаясь скольжением ближе к середине борта танкера. И в который раз подумал, что его только и спасает броня на крыльях.
Он продолжал идти вперед, но чем ближе подходил к своей цели, тем меньше надежд оставалось дойти до нее. Он не поверил себе, когда в эфире раздался привычный неторопливый запрос лейтенанта Кийко:
— Двадцать пятому пристроиться слева!
А через короткую паузу скороговорка Бессонова:
— Двадцать шестому — справа!
Вся пятерка штурмовиков стояла по обе стороны рядом с ним. Ратников видел, как ведущий левого звена лейтенант Кийко кивнул ему, а Бессонов энергично потряс сцепленными в рукопожатье ладонями.
Все-таки догнали, пошли рядом. Поровну поделили да его последней прямой причитавшуюся ему одному долю огня. Значит, правильно учил он их воевать.
С Бессоновым поначалу были осложнения. Парень все хотел делать сам и не терпел замечаний. Не простил ему Ратников перед стартом «бочку» — эту фигуру по традиции выполняли после боевого задания, а не в тренировочных полетах, — объявил трое суток ареста. До сих пор не отменил, все забывал. Вот и еще один долг остался за ним на земле…
Ведомые шли так близко, почти вплотную, что Ратников отчетливо видел их напряженные лица. Он подумал, что в случае взрыва обломками самолета может повредить два соседних, и показал им отойти подальше. Они увеличили интервал, открывая встречный огонь по боевым кораблям фашистов.
Капитан Ратников неподвижно смотрел перед собой на вытянутую впереди полоску транспорта. За ней дли Ратникова неба уже не было. До последнего момента она стояла как будто неподвижно, а вот теперь вроде двинулась навстречу, стала приближаться все быстрее.
Значит, пришло время прощаться… В этот короткий мил ему представилось все то, с чем бы он никогда не хотел прощаться: и звонкое поле его родины в то росное утро, когда он услышал о войне; и сын на сволоченной дедом табуретке, смотревший снизу во всю синь своих глаз; и вздрагивающие под ладонями плечи жены, уверовавшей, что муж навсегда вернулся домой; и легкий трепет полкового знамени перед боевым строем однополчан…
Все оставалось жить долго и счастливо — для этого он и поднимался в небо войны.
— Домой возвращаться этим же маршрутом, — передал Ратников своим ведомым.
— Поняли вас, — ответил за всех Бессонов.
До танкера оставалось несколько сот метров. Пятерка штурмовиков почтя одновременно взмыла вверх, веером разошлась в развороте на обратный курс. Зенитные пулеметы смолкли: пылающий штурмовик с широким, оседающим на воду следом был уже недосягаем. Острый луч поднявшегося солнца последний раз блеснул в бронированном остекленении кабины, когда самолет был уже у борта танкера.
Над молчаливой бухтой отчетливо прозвучал скрежет разрываемого металла, я тут же тяжелый, опрокидывающий небо взрыв прокатился над портом.
Танкер, переламываясь посредине, погружался в воду с поднятым вверх килем. Языки пламени вырывались над водой, клонились друг к другу, пригасая под оседающим плотным облаком пара, сгоревшего топлива.
Далекое эхо трижды возвращалось назад, постепенно затихая, переходя в гул пятерки боевых машин, уходивших от цели в стропам строю. Они, казалось, уносили на своих крыльях и долю сержанта Катеринина, и долю капитана Ратникова в общий салютный залп Победы.