В своем документальном романе «Убежище» Корри Тен Бум описывает захватывающую историю семьи часовщиков, живущей в небольшом нидерландском городке, оккупированном нацистами. Все члены семьи — верующие люди, активисты местной религиозной общины. Их дом всегда славился гостеприимством. Здесь каждому были рады; любой нуждающийся мог прийти и попросить о помощи, зная, что ему не откажут.

Когда в 1942 году немецкие войска оккупировали город, Корри жила со своей сестрой Бетси, восьмидесятичетырехлетним отцом Каспером и некоторыми другими родственниками. Однажды к ним в дверь постучалась женщина с небольшим чемоданчиком в руках. Ей открыл Каспер, и гостья с порога сказала, что ее отца арестовали, а брат пустился в бега. Немцы, захватив город, начали отлавливать евреев и отправлять их в концентрационные лагеря. Женщина была в опасности: совсем недавно к ней домой приходили с обыском, и ей ничего не оставалось, как искать убежища. Она слышала, что семейство Бумов с сочувствием относится к евреям, и потому пришла именно к ним. Отец Корри немедленно пригласил ее пройти. Уже целую неделю в потайной комнатке дома, скрытой за фальшивой стеной в комнате Корри, пряталось несколько евреев. Горожане знали, что к Бумам можно обратиться.

Однажды вечером, спустя два года после описанного случая, в дверь к Бумам снова постучали. Вернее сказать, в дверь заколотили со всей силы. Частые бесцеремонные удары гулко отдавались в сознании всех обитателей дома. С самого начала войны этого дня ждали с ужасом. СС стало известно, что Бумы укрывают представителей «нечистой расы» и членов Сопротивления.

В сущности, вся история человечества построена на такого рода дилеммах: человеку предстоит сделать нелегкий для него выбор. Проблема выбора — излюбленная тема писателей и философов. Контексты меняются, но вопрос остается: как поступить?

Как поступить, когда твоей семье грозит опасность, когда убийца стоит у дверей? Солгать, ради того чтобы спасти жизнь другого человека, или сказать правду, чтобы спасти свою семью? Можно ли морально оправдать ложь и можно ли морально оправдать правду? Так ли аморальна ложь или же она жизненно необходима в некоторых случаях?

Корри солгала: она сказала, что в их доме нет посторонних. Солдаты СС все равно обыскали дом, но не нашли тех, кого искали. Двое мужчин и две женщины (евреи) и еще два члена Сопротивления не были обнаружены. Во время обыска они тихо сидели в той самой потайной комнатке за фальшивой стеной (в этом убежище за время войны было спасено около восьмисот евреев).

В тот же день Бумов арестовали. Некоторое время их держали в тюрьме, а потом направили в концентрационный лагерь. Бетси и Каспер умерли в лагере, так и не дождавшись освобождения.

В своем романе Корри Тен Бум поднимает еще один вопрос, связанный с ложью. Нолли, младшая сестра Корри, была очень набожной девушкой. Ее редко можно было видеть без маленького томика Библии в руках; также она славилась своей кристальной честностью. Нолли неотступно верила, что Библия однозначно осуждает ложь, не делая никаких исключений. За день до описанных событий она была в гостях у своей подружки. Внезапно в дом ворвались эсэсовцы. Девушки сидели в гостиной. Золотистые волосы Анны-Лизы и безупречно подделанные документы оставляли надежду, что немецкие власти не догадываются о ее настоящем происхождении. Но… Брезгливо указав на Анну-Лизу, немецкий солдат спросил: «Вот эта. Она еврейка?» И Нолли, неспособная нарушить свои принципы, с тяжелым сердцем сказала правду. Обе немедленно были арестованы. Анну-Лизу вскоре направили в Амстердам, где евреев содержали под стражей в специально отведенных местах до отправки в концентрационные лагеря.

Однако Библия не так категорична в отношении лжи, как это казалось Нолли и как кажется многим людям по сей день. Мы привыкли считать, что библейские заповеди налагают запрет на ложь. Но это не совсем так. Рассмотрим девятую заповедь, в которой говорится о лжи (в католической и лютеранской традиции это восьмая заповедь); она гласит: «Не произноси ложного свидетельства на ближнего твоего» (Исх. 20:16). Это, безусловно, запрет на ложь, но в нем не содержится прямых указаний на то, что под него подпадают абсолютно все формы лжи и обмана (насколько широко можно рассматривать эту заповедь — исключительно вопрос интерпретации). В Новом Завете вопрос лжи тоже остается не до конца определенным. Иисус не ставит перед своими учениками вопрос о том, можно ли найти оправдание лжи; не исключено, что этот вопрос не имел для них особого значения.

Неопределенность Библии в этом вопросе породила множество споров между ранними христианскими деятелями. Некоторые из них указывали на то, что, несмотря на заповедь, в Писании периодически встречаются сцены, в которых ложь играет ключевое значение. Например, Бог наводит Авраама на мысль о том, что ему нужно убить сына своего Исаака, чтобы доказать свою веру; Иаков, находясь в сговоре с Ребеккой, обманывает отца, выдавая себя за Исаию. В книге Исхода египетские повивальные бабки обманывают фараона, и их обман вполне оправдан: они пытаются скрыть новорожденных детей иудейских. В Новом Завете воскресший Иисус является своим ученикам на дороге в Еммаус, но предстает перед ними в чужом обличии. Некоторые христианские философы утверждают, что этих сюжетов вполне достаточно, чтобы утверждать: Библия не так категорична в отношении лжи и обмана.

Все изменилось в V веке, когда в дебаты о лжи вступил Аврелий Августин. В своих размышлениях он тщательно проработал тему лжи, рассмотрев ее с разных сторон. Его труды оказали глубокое влияние на дальнейшие поколения, они актуальны и по сей день.

Не будет преувеличением сказать, что именно Августин разработал современную концепцию отношения ко лжи и обману.

В основу своих размышлений он положил два фундаментальных понятия. Во-первых, он сумел дать наиболее точное на то время определение обмана: «Ложное утверждение, сказанное с намерением ввести в заблуждение». Это, конечно, не самое лучше определение, но именно его до сих пор используют в различных спорах о природе лжи. Во-вторых, он отталкивался от того, что ложь всегда аморальна, и из этого правила нет исключений.

Блаженный Августин утверждал: Господь дал людям язык, чтобы они могли сделать свои мысли доступными для окружающих. Использовать его ради обмана — значит противоречить воле Божьей, соответственно ложь — это грех. Более того, он определил ложь как угрозу для церковной власти. Если христиане всего мира допускают использование «белой лжи» (или так называемой лжи во благо), то это создает прямую угрозу для всего христианства, так как «если кто-то посчитает что-либо сложным для понимания и объяснения, он склонится к пагубным измышлениям и представит их как собственный опыт или наблюдения». Таким образом, Августин пришел к выводу, что любая ложь должна считаться грехом, даже если к ней прибегают ради спасения другого человека. Но это не значит, что Августин призывает говорить правду, способную навредить другому человеку. В случае, подобном «убийце у ваших дверей», он советовал говорить примерно следующее: «Я знаю, где человек, которого вы ищите, но не могу сказать вам этого». О последствиях при этом не стоит волноваться, ибо Господь на вашей стороне.

Тем не менее Августин признавал, что ложь неоднородна. Поэтому он разработал иерархию лжи, в основание которой положил возможность ее частичного оправдания. Вот список, который он составил, начиная от незначительного и заканчивая непростительным обманом.

1. Ложь, способствующая распространению праведной религии.

2. Ложь, неприятная для одного, но безвредная для других.

3. Ложь, неприятная для одного, но способная помочь другому.

4. Ложь, сказанная ради удовольствия от введения в заблуждение, но безвредная.

5. Ложь, сказанная ради удовольствия другого.

6. Ложь, безвредная для всех, но выгодная только для одного.

7. Ложь, безвредная для всех, но выгодная только для одного и подразумевающая неоднократное повторение такого обмана.

8. Ложь, безвредная для всех, но способная защитить одного от физической боли.

Еще один труд, немаловажный для понимания лжи с религиозной точки зрения, принадлежит перу итальянского теолога и философа Фомы Аквинского.

Ученый разделял взгляды Августина о греховности лжи, которая всегда связана с пагубным введением другого человека в заблуждение. Тем не менее он расширил представления об оправданности обмана, отмечая, что ложь, сказанная в шутку, не может считаться серьезным грехом. Более того, ложь во благо он также не считал непростительной. Только злую ложь — «сказанную, дабы навредить» — он называл неприемлемой и недостойной прощения.

* * *

Первые полторы тысячи лет развития христианского вероучения размышления о моральном оправдании лжи были прерогативой дебатов в философской среде. Но все изменилось с приходом Мартина Лютера и появлением его знаменитых Виттенбергских тезисов. Именно тогда эта тема стала тревожить умы обычных людей, поскольку для многих ложь стала залогом выживания.

Если в истории и был период тотальной лжи, то он приходится на рубеж XVI–XVII веков. В то время отношение к религиозному многообразию и, что не менее важно, отношение к представлениям о природе окружающего мира дало толчок к распространению гонений и жесткого контроля за идеями и мыслями миллионов, осуществляемых инквизиционными судами. Представители различных религиозных течений — католицизма, протестантизма, иудаизма и многих других — были поставлены перед нелегким выбором: остаться до конца верными своим убеждениям или быть сожженными на костре инквизиции. Поэтому многим пришлось поверить в то, что противило их внутренним принципам. Лидеры государств старались максимально расширить область своего контроля за подданными («убийца у дверей» обрел обличие чиновника, пришедшего «просто поговорить»). Это подготовило почву для развития и усложнения судебной системы, которая становилась все более и более политизированной и амбициозной. Появились привычные сегодня карьеристы, которых мало заботили внутренние убеждения, так как главной ценностью для них стало достижение власти. Обычные люди привыкли видеть в политиках (а точнее, придворных — это слово больше подходит для того времени) безнадежных лжецов, способных на все ради собственной выгоды и наживы.

По меткому замечанию литературного критика Лионеля Триллинга, вся Англия того времени была охвачена «культурной паранойей». Писателей и мыслителей тема лжи одновременно и притягивала и отталкивала. Френсис Бэкон, анализируя работы Макиавелли, писал, что следует «быть открытым для славы и мнения, но скрывать свои привычки, утаивать истинную причину своих действий за иной, понятной и приемлемой для всех причиной, и, если ничего другого не остается, пользоваться силой притворства».

Распространение притворства и лжи повлияло также и на классическую литературу, в том числе на произведения Шекспира. Его пьесы переполнены образами отменных лжецов, тщательно продуманными интригами и насильно внушаемыми заблуждениями. Это присуще также пьесам Марло, Чапмена и Вебстера. Все эти драматурги в основу своих произведений положили тему различия между кажущимся и реально существующим, между истиной и тем, что (и как) говорит персонаж.

Тема лжи глубоко интересовала не только священнослужителей, но и обычных людей. Перед многими стояла непростая дилемма: быть до конца верным своим убеждениям или с опаской ждать расправы за инакомыслие. Даже если речь шла о каких-то внешних проявлениях принятия позиции правителей и инквизиции, это заставляло людей испытывать серьезные душевные мучения, ведь многие верили, что любая ложь осуждается Богом. В 1550 году Ричард Вивер из Бристоля привязал себя к колесу водяной мельницы, лишь бы не запятнать себя согласием с противной ему точкой зрения. Это только частный пример, и, конечно, далеко не каждый способен на такой сильный поступок. Поэтому людям приходилось хитрить, врать, вводить в заблуждение — словом, делать все, лишь бы избежать общения с инквизицией. Некоторые, например, признавали «праведную религию», но предпочитали не являться на общие собрания, придумывая всевозможные отговорки.

В королевских судах и религиозных университетах по всей Европе служили и учились люди, воздвигавшие вокруг себя непроницаемые стены обмана; истина, по выражению историка Переза Загорина, была подобна «затонувшему континенту», над которым царила политическая, религиозная и интеллектуальная жизнь. Но соврать ради спасения или выгоды — одно, а ради сохранения веры в Бога — другое. Поэтому в то время популярной стала казуистика — метод морального оправдания, искусство применять к отдельным случаям некоторые общие принципы, которые далеко не всегда к ним подходят. Проще говоря, чтобы соврать, но не чувствовать себя совершившим грех, нужно лишь придумать для лжи оправдание, которое будет сочетаться с общепринятыми моральными принципами.

Казуисты усиленно искали лазейки в теории Августина. Еще в XIII веке Раймонд из Пеннафорте размышлял о том, что следует говорить «убийце, постучавшему в вашу дверь». Он допускал, что человек имеет полное право обмануть «убийцу», пришедшего для расправы над тем, кого прячут, сказав ему Non est hic , что значит или «Его здесь нет», или «Он обедает не здесь». Эта техника очень проста — достаточно просто использовать слова и фразы с неоднозначным значением. Так вы сможете говорить правду и вместе с тем введете другого человека в заблуждение. Этот прием получил название вербальной эквивокации [54]Эквивокация — логическая ошибка, заключающаяся в использовании одного и того же слова, но в разных значениях в рамках одного рассуждения. В переводе на русский equivocation означает «двусмысленность» и «увиливание от прямого вопроса».  — Примеч. пер.
. Казуист Альфонсо ди Лигуори предложил отвечать «Я бы сказал нет» на сложный вопрос, ответ на который может предполагать «да». Ответить так — не значит сказать «нет» в прямом смысле слова.

Когда опасность для иноверцев стала ощутимее, казуисты предложили расширить границы эквивокации. Они решили, что любая ложь может стать правдой, если к ней «мысленно прибавить подтверждение своим словам». То есть если вы обманываете кого-то, нужно лишь прибавить к этому: «Пусть для тебя будет так», — и ваша ложь станет правдой.

Наиболее влиятельный защитник «доктрины мысленного оправдания» — испанский теолог Наваррус, писавший, что правда «выражается частично в речи, а частично — в мыслях». По его мнению, важнейшей составляющей христианской морали является откровенность с Господом. Для того чтобы достичь ее, нужно сокрыть часть правды от ушей собеседника, но оставить ее для Всевышнего, особенно в том случае, если недомолвка служит для благих целей. В частности, человек, пользующийся мысленным оправданием, может сказать «Я не знаю» другому человеку, но при этом тихонько добавить: «Так я тебе скажу», — и тогда ложь будет оправдана. Последователи этой доктрины заявляют, что сам Иисус прибегал к подобной технике, говоря Своим ученикам, будто он не знает день Суда, хотя Его всеведение свидетельствует об обратном.

В Англии в 1606 году плененного католического епископа Джона Варда спросили, священнослужитель ли он и бывал ли когда-нибудь за морем (имея в виду, где он изучал католицизм: во Франции или Италии). Вард ответил отрицательно на оба вопроса, хотя на самом деле все было наоборот. Позже, когда ему представили доказательства, противоречившие сказанному, он ответил, что не покривил душой, мысленно добавив к вопросам «служитель Аполлона» и, соответственно, «за Индийским океаном».

Когда Вард находился в заключении, доктрина мысленного оправдания уже была печально известна в Англии, а особенно после судов над Робертом Саутвеллом и Генри Гарнеттом.

* * *

В 1586 году двадцатипятилетний Роберт Саутвелл и его старинный друг, священник Генри Гарнетт, отправились в путь из Франции к берегам Туманного Альбиона. Эту поездку нельзя было назвать увеселительной: в Англии их ждало тайное задание, которое могло привести к гибели обоих.

Саутвелл не был на родине больше десяти лет. Младший сын и восьмой ребенок в семье, он вырос в Норфолке, в доме католика-джентри. Когда юноше было пятнадцать лет, отец отправил его учиться во Францию. Роберт поступил в Католический университет в Дуэ, где вскоре попал под покровительство влиятельного человека. Окончив обучение, он переехал в Париж, чтобы продолжить образование. За Парижем последовал бельгийский Турне, где юноша по прошествии двухлетней новициаты вступил в монашеский орден иезуитов. Благодаря своим подходам к казуистике и доктрине мысленного оправдания он стал широко известен. Одаренный студент, Роберт был еще и талантливым поэтом (Бен Джонсон не раз с досадой говорил, что готов уничтожить все свои работы, лишь бы написать стихотворение, подобное «Пылающей Библии» Саутвелла). В 1584 году в Риме Роберт Саутвелл был рукоположен в сан священника, а еще через два года направлен с заданием на родину.

Как католическим миссионерам, Саутвеллу и Гарнетту на территории протестантской Англии угрожала смертельная опасность: нескольких их предшественников уже постигла печальная участь. Дело осложнялось тем, что королева Елизавета, обеспокоенная угрозами со стороны Испании и Рима, в лице каждого католика видела потенциального изменника. Поэтому она подписала указ, гласивший, что каждый англичанин, направленный за границу для изучения католицизма и вернувшийся на родину, получив сан священника, не может находиться на территории королевства более сорока дней, в противном случае этот человек будет пойман и казнен; такая же участь грозила и его спутнику. Этот указ подтолкнул миссионеров на скрытничество: в Англию они въехали под видом простых людей, не имеющих отношения к католицизму и богослужению; и Саутвелл, и Гарнетт назвались чужими именами и указали вымышленные профессии.

Миссионеры жили в домах тех, кто поддерживал католицизм и был достаточно храбр, чтобы прятать у себя «преступников». Зная о висящей над ними смертельной опасности, они готовы были скрыться в любой момент и жить в дикой местности; готовили они себя и к тому, чтобы в случае ареста грамотно отвечать на поставленные вопросы.

Саутвеллу удавалось скрывать свое истинное лицо более шести лет. Тем не менее он все-таки был задержан, после того как его предала девушка по имени Энни Беллами, дочь хозяина дома, в котором миссионеры периодически прятались от английских властей. В тюрьме его неоднократно пытали, пытаясь выведать информацию о задании и сообщниках. Но Саутвелл не сказал ничего, кроме того, что был священником-иезуитом. Он отказывался называть даже масть лошади, на которой скакал в тот день, когда был задержан.

Примечательно, что Энни не раз разговаривала с Робертом, и он сказал ей, что Господь прощает ложь во благо, а потому, если представители власти спросят, священник ли он, она спокойно может сказать «нет», если про себя при этом прибавит: «Не желаю говорить тебе всей правды».

Во время судебного разбирательства сэр Эдвард Кок, представлявший сторону обвинения, уцепился за этот факт и стал обвинять Саутвелла в пагубном стремлении подорвать моральные устои девушки и приобщить ее к безнравственной иезуитской доктрине. Саутвелл, опытный оратор, не отрицал того, что рассказывал девушке о мысленном оправдании. Но, по его словам, в этом не было и нет ничего преступного, так как его убеждения не являются противными воле Господа. В подтверждение своих слов он попросил Кока представить, что и в его двери постучался «убийца». Точнее, он спросил, что бы сделал почтенный прокурор, если бы французский король, решив захватить Англию, заставил королеву пуститься в бега. Как бы он поступил, если бы был единственным человеком, точно знающим, где находится королева? Честно сказал бы врагу все, что знает, и тем самым нарушил клятву или все-таки воспользовался техникой мысленного оправдания, дабы остаться чистым перед Богом и своей правительницей? Доподлинно не известно, что на это ответил Кок. Из исторических документов следует только то, что председатель суда счел эту полемику бессмысленной, сказав при этом: «Если допустить распространение доктрины, это разрушит всякое правосудие. Мы не боги, а люди, и потому нам дано судить только по внешним поступкам человека, ибо мысли его сокрыты».

Присяжные признали Саутвелла виновным в измене, и 20 февраля 1595 года он был приговорен к повешению. Поднимаясь на виселицу, он возносил хвалу Господу и молился за здоровье королевы и благополучие своей родины. Когда ему на шею была надета петля, Саутвелл выпрямился и широко развел руки в стороны, словно приветствуя всех собравшихся и в то же время напоминая им, что он такой же христианин, как и они. Мгновениями позже его бездыханное тело было снято с виселицы, выпотрошено и четвертовано. Как и всегда, все это делалось на глазах у публики. Но на этот раз никто не крикнул: «Изменник!»

Генри Гарнетту какое-то время еще удавалось скрываться, но вскоре и его постигла печальная участь. Он был арестован по подозрению в причастности к так называемому Пороховому заговору 1605 года (в те времена он был более известен как Powder Treason, что значит «пороховая измена»). Фактически, Гарнетт не был связан с заговорщиками, намеревавшимися убить короля Якова I и членов парламента, но, по мнению властей, он знал о заговоре, и это стало превосходной причиной расправиться с ним. В ходе расследования были найдены работы Гарнетта, в числе которых находился его трактат, написанный в 1598 году, в котором он отстаивал право на существование эквивокации и мысленного оправдания. Трактат был посвящен Саутвеллу и, в сущности, был последовательным толкованием праведности всех действий казненного иезуита.

Сэр Эдвард Кок, снова назначенный в качестве обвинителя, был рад такой находке, и, естественно, она стала ключевым доказательством вины Гарнетта. Прокурор, тщательно изучивший трактат, назвал Гарнетта «доктором лицемерия и разрушения всего святого». На суде он утверждал, что сам Господь связал сердце и язык узами священного брака, в котором эквовокации отводится незавидное положение «постыдного ублюдка — дитя прелюбодеяния». Гарнетт также был признан виновным в измене родине. Стоя у виселицы во дворе собора Святого Павла он услышал, как некий высокопоставленный чиновник предложил ему на пороге смерти высказать всю правду, не прибегая «к своей эквивокации». На это он ответил: «Для эквивокации времени уже не осталось»…

* * *

До суда над Саутвеллом и Гарнеттом никто в Англии толком не знал, что такое доктрина мысленного оправдания. Действительно, какое дело было обычным людям до того, о чем шли разговоры исключительно в закрытых кругах церковных иерархов? Но суды над иезуитами получили широкую огласку, и вскоре люди стали относиться к эквивокации и мысленному оправданию с отвращением. Они расценивали и то и другое как открытую ложь, лицемерную и очевидную.

Политические и религиозные деятели немедленно объявили доктрину примером противной Англии и ее жителям иезуитской аморальности. Джон Донн по этому поводу заметил, что иезуитам в стремлении развить «новое искусство эквивокации» удалось превзойти самого Макиавелли.

На протяжении всего XVII века дебаты на эту тему причиняли значительный ущерб репутации католической церкви. В 1679 году папа Иннокентий XI, чтобы хоть как-то исправить ситуацию, стал публично порицать доктрину. На какое-то время это подействовало, но вопрос о том, что делать при столкновении с выбором между ложью и губительной правдой, так и остался открытым.

Как вы понимаете, этот вопрос не из легких, а потому эквивокация и мысленное оправдание продолжали пользоваться популярностью среди некоторых представителей католической церкви. Фактически, эта доктрина до сих пор жива в сознании людей.

* * *

В 2009 году в Ирландии был опубликован доклад, на основании которого 46 священникам инкриминировалась педофилия. Члены комиссии, занимавшиеся расследованием этого дела, подробно описали свое ошеломительное открытие: как сами священники, так и местные церковные иерархи во время дачи показаний активно использовали технику эквивокации. «Эта спорная концепция, разработанная в конце Средневековья и предполагающая преднамеренное введение человека в заблуждение путем создания ложного впечатления о себе, подразумевает отсутствие вины за ложь при ее применении». Чтобы сделать это несовершенное и неточное определение более понятным, авторы доклада приводят следующий пример:

«Джон идет к приходскому священнику, чтобы пожаловаться на поведение одного из викариев. Из окна своего кабинета священник замечает Джона, но не имеет ни малейшего желания видеться с ним, потому что Джон всегда создает множество проблем своими жалобами и подозрениями. Поэтому, когда Джон начинает стучаться в дверь, на встречу с нежеланным гостем он отправляет своего помощника-викария. Джон спрашивает, на месте ли святой отец. Викарий говорит, что его сейчас нет. Фактически, это обман, но с точки зрения Церкви это не может считаться ложью, так как викарий, отвечая на вопрос, мысленно прибавил к своему ответу „По крайней мере, для тебя“».

Его высокопреосвященство кардинал Десмонд Коннелл, также попавший под подозрение, по-своему объяснил членам комиссии концепцию спорной доктрины:

«Что ж, основным принципом концепции мысленного оправдания и эквивокации является полный запрет на ложь. В то же время вы можете оказаться в такой ситуации, когда вам придется ответить на вопрос, от которого зависит многое. Тогда вы вполне можете дать неоднозначный ответ, сказать что-то двусмысленное, при этом точно зная, что ваш собеседник не поймет истинного смысла сказанного. Хотя, конечно, у него будет шанс понять, о чем вы, ведь, как бы там ни было, вы говорите правду. Это хороший способ справиться со сложной ситуацией, которая может возникнуть в социальных взаимоотношениях между людьми. Всегда есть такие вопросы, на которые вы просто не можете дать ответ по каким-то личным причинам. Ни для кого не секрет, что такая ситуация не редкость. То есть эквивокация и мысленное оправдание — способ ответить на сложный и неприятный вопрос и не солгать».

В ходе расследования было установлено, что священники неоднократно прибегали к испытанным методам мысленного оправдания. Мари Коллинс, над которой надругался один из священников, была в шоке, когда из статей, напечатанных во многих газетах в 1997 году, она узнала, что дублинская епархия якобы активно сотрудничала со следствием по делу об изнасилованиях. Девушка точно знала, что это сотрудничество, во-первых, точно нельзя назвать активным и плодотворным, а во-вторых, что оно было лживым. Когда официальный представитель епархии отвечал на ее возмущенные вопросы, связанные с информацией, опубликованной в прессе, он, почти не задумываясь, назвал все сказанное в статьях правдой, разве что сотрудничество «никогда не было полноценным».

Далее, когда скандал разгорелся еще больше, в неприятной ситуации оказался сам кардинал Коннелл. Он был вынужден придать особое значение тому факту, что у него и в мыслях не было вводить прессу в заблуждение относительно вопроса об использовании средств, полученных от прихожан для выплаты взяток пострадавшим от сексуальных домогательств со стороны священников (взятки, как было установлено, давались с целью «купить молчание»). В докладе этому недоразумению уделено особое внимание. Вот как кардинал пытался объяснить свои заявления для прессы:

«…Он утверждал, что средства прихожан никогда не ИСПОЛЬЗУЮТСЯ [выделено авторами доклада] для таких целей; но никогда не говорил, что они могли ИСПОЛЬЗОВАТЬСЯ подобным образом. Употребляя настоящее время, его высокопреосвященство не исключал возможность использования указанных средств в прошлом. Кардинал Коннелл считает, что между этими двумя фразами существует существенная разница».

Можно представить реакцию Аврелия Августина на такие действия со стороны представителей Церкви. Наверное, он бы сокрушенно покачал головой и сказал примерно следующее: если кто-то один считает такое поведение допустимым, то другие, его последователи, начнут действовать точно так же, решая, где говорить правду, а где нагло и лицемерно врать.

* * *

Если книгу правил о недопущении лжи написал теолог Августин, то Кант фактически перевел ее положения на язык светской эпохи.

Во времена Канта идея об универсальной человеческой морали заняла серьезное место в сознании людей. Права человека стали ключевой точкой всех дискуссий о добре и зле. С тех пор как Рене Декарт установил принцип Cogito ergo sum («Я мыслю, а значит, существую»), европейцы уже почти не сомневались в том, что достичь всего желаемого можно и без помощи традиционной религии, указывающей на верный путь. В связи с этим Канта в каком-то смысле можно назвать Робинзоном Крузо среди философов того времени. Он по крупице собирал свою теорию (свой дом), заимствуя материалы из окружающей его среды; он с трудом прорубал себе путь через традиционные этические и моральные устои. Результатом его труда стало то, что по прошествии нескольких веков, полных казуистики, он сумел повернуть сознание людей в сторону идей, некогда изложенных Августином: ложь — зло, всегда и везде, и из этого правила не может быть исключений.

В основе аргументов Канта лежат честь и достоинство. Даже человеку, который намерен убить вашего друга, вы должны сказать правду, ибо каждый, включая убийцу, имеет право на истину. (Кстати, размышляя над этой темой, Кант не считал нужным подумать, что будет, если друг выживет; в этом плане философа мало волновал вопрос, захочет ли этот человек продолжить общение, — правда была для него значительно важнее.) По Канту, умаляя право человека на истину, мы умаляем его достоинство — неотъемлемое качество любой, даже самой безнравственной личности. Более того, лжец позорит и свое достоинство:

«Величайшее нарушение уважения к человеческому достоинству со стороны самого человека относится к самому существу его морали, в которой между правдой и ложью существуют непримиримые противоречия. Бесчестие, сопутствующее лжи, преследует лжеца как тень. При внешнем выражении лжи человек лишает себя чести в глазах окружающих; при внутренней лжи, самообмане, он делает и того хуже, ибо лишается чести и достоинства в своих собственных глазах. С помощью лжи человек может только разрушить то, что дает ему право называться человеком».

Идеи Канта о лжи частично отражающие его представления, изложены в «Основах метафизики нравственности». Эта книга была опубликована в 1785 году, когда Канту уже перевалило за шестьдесят. Его современники, с благоговением относившиеся к философу, приняли ее с восторгом. Вообще, в то время Кант почитался одним из наиболее значительных философов во всей Европе. Тем не менее точку зрения Канта были готовы принять не все. В 1796 году молодой писатель из Парижа отважился публично подвергнуть ее сомнению.

Бенжамен Констан был выходцем из богемной среды швейцарского дворянства. Он вырос в семье, члены которой считались прямыми потомками гугенотов. В XVI веке предкам Констана пришлось бежать из Франции, дабы избежать притеснений. Он был тем, кого сегодня мы бы назвали гражданином мира: образование будущий писатель и философ получал в Германии, Франции и Шотландии. Более того, его личность невероятно интересна в историко-политическом аспекте, ведь Констан был одним из первых мыслителей, осознанно пришедших к либеральным взглядам. В своих работах и публичных выступлениях он страстно отстаивал необходимость создания правового государства, в котором будут признаваться и соблюдаться основные права и свободы человека. Кроме того, Констан был активным сторонником отмены рабства.

Бенджамен Констан был красив и статен, ученость нисколько не мешала ему иметь славу лихого и азартного картежника и просто неудержимого бабника. Ему не раз приходилось драться на дуэлях с почтенными рогоносцами, женам которых он смог вскружить голову. Между прочим, иногда ему приходилось отстаивать свою честь по многу раз за неделю, так как у философа была привычка заводить сразу несколько интрижек в одно время. Как бы там ни было, главной любовью его жизни стала мадам де Сталь, известная писательница, светская львица и гранд дама всего европейского общества. На протяжении десяти лет между ними был бурный роман, которым интересовался весь высший свет.

После встречи в Швейцарии, которая произошла в 1795 году, мадам де Сталь забрала своего любовника (кстати, Констан был на год младше нее) в Париж, где представила его нескольким высокопоставленным персонам, которые и дали Констану дорогу в политическую и интеллектуальную жизнь культурного центра того времени.

Констан написал статью, в которой подверг сомнению вопрос об «убийце у дверей» в интерпретации Канта. Для него это был не просто теоретический спор. Париж пережил страшные дни террора, последовавшие за Французской революцией. Сотни людей погибли, тысячам грозила смертельная опасность. К моменту прибытия Констана обстановка была относительно спокойной, но страх перед «убийцей у дверей» у многих еще не прошел.

Жизнь в состоянии, которое биограф Констана Стефен Холмс назвал «массовой истерией», подтолкнула швейцарца к размышлениям о том, должен ли человек врать, чтобы спасти своего друга и единомышленника, или же лучше сказать правду, которая, возможно, спасет его собственную жизнь и жизнь членов его семьи. (Не исключено, что, размышляя на эти темы, Констан думал о неприятных ситуациях, в которые он мог попасть во время очередного бурного романа.)

По словам Холмса, для Констана «мысль о том, что один человек может объявить всему миру вечность и неизбежность лжи, казалась просто абсурдной». Но в то же время, по замечанию самого философа, «презумпция правды, выраженная в моральном запрете на ложь, невозможна в обществе и опасна для него, особенно если этот принцип будет приниматься всеми и безоговорочно». То есть, не обеляя ложь, Констан считал, что в некоторых случаях она все-таки необходима. Понимал он и то, что из-за нее человек может лишиться жизни. Тем не менее ему не хотелось оставлять вопрос о моральных аспектах, связанных с приятием или неприятием лжи, закрытым. Ведь любая мораль, по его мнению, должна не только существовать, но и оправдывать себя в реальности.

Париж сыграл немаловажную роль в формировании его взглядов: на глазах Констана город приходил в себя после террора якобинцев и термидорианцев, во время которого абстрактные и теоретические принципы стали в буквальном смысле вопросом жизни и смерти. Ложь всегда была неотъемлемой частью человеческого существования, но в такой обстановке она в прямом смысле стала залогом выживания. В то время лучшие философские идеи, как никогда раньше, были близки к осуществлению. Люди верили, что признание основных прав и свобод человека, гарантом которых выступает парламент, изменит их жизнь к лучшему, и они наконец-то смогут заснуть спокойно, не опасаясь услышать громкий стук в дверь. Никто не хотел умирать на плахе за ложь под присмотром высокопоставленных лжецов.

В 1797 году Кант ответил на вызов Констана, написав эссе под названием «О мнимом праве лгать из человеколюбия». Он твердо придерживался своей позиции, считая ложь аморальной и недопустимой, даже когда у дверей стоит потенциальный убийца. И он с презрением относился к идее, что из универсального морального принципа, запрещающего ложь, могут или должны быть исключения. Подобные исключения Кант считал пагубными, так как, если все начнут лгать, «убийцы» просто перестанут верить словам тех, кто находится у них на подозрении, а это явно не доведет до добра. Поэтому следует придерживаться одной линии, и линия эта освещена мерцанием священной правды.

Получается, по мнению Канта, некоторые принципы важнее любого друга…

* * *

Спустя двести лет после этого спора профессор Канг Ли заинтересовался формированием отношения ко лжи и обману в странах Запада. В настоящее время Ли является гражданином Канады — он прожил в Торонто более двадцати лет. Тем не менее он вырос в Китае, а потому до сих пор не перестает удивляться нравам страны, в которой живет. Его поражает сила, с какой люди на Западе порицают ложь. Средства массовой информации неустанно называют политиков лжецами, проповедники с церковных кафедр и трибун порицают любой обман, учителя и родители в один голос твердят детям о том, что врать нельзя. Но Ли не сомневается в том, что абсолютно все люди лгут. Более того, так называемая «белая ложь» не порицается, а, напротив, только приветствуется, ее границы год от года расширяются, что противоречит здравому смыслу. Именно этот вопрос заинтересовал профессора больше всего. Он решил выяснить, откуда происходит возрастающее общественное лицемерие.

Канг Ли был воспитан в среде, где сложилось совершенно другое отношение ко лжи и обману. «В Китае, как и в большинстве стран Востока, — говорит он, — ложь не порицается так однозначно; люди понимают, что существуют определенные обстоятельства, в которых не обойтись без обмана». Дебаты на эту тему там не так распространены, как на Западе; обман воспринимается как нечто естественное и присущее всему человечеству. Отношение к правде тоже не так однозначно. Если она может навредить, то такая правда считается не менее неприятной, чем ложь. Это отношение помогло Ли сформировать гипотезу: западный запрет на ложь сформировался на основании повышения уважения к индивиду, в то время как на Востоке такие вопросы неразрывно связаны с гармонией в социальной группе.

В 2001 и 2007 годах Ли проводил эксперименты, целью которых было сравнить отношение детей из Канады и Китая ко лжи и обману. Дети с североамериканского континента выросли в обществе, воспитывающем в человеке стремление к персональным достижениям, самоуважению и определенной амбициозности. Индивидуальные права и свободы занимают ключевое положение в отношениях между людьми. Такое мироощущение формировалось под влиянием идей Декарта, Томаса Джефферсона, Майкла Джордана и многих других значительных исторических личностей. Что касается детей из Китая, то они растут и воспитываются в совершенно другой среде. Культурные традиции этой страны признают примат Da Wo («большого „я“», то есть коллектива) над Xiao Wo («маленьким „я“», то есть над индивидуальностью). При этом стоит отметить, что такие взгляды сложились не столько под влиянием коммунистической идеологии, сколько под воздействием религиозной, философской и конечно же культурной традиций Китая.

В первом исследовании, проведенном Ли, китайским, тайваньским и канадским детям в возрастном промежутке от семи до одиннадцати лет читали четыре коротенькие истории. В двух из них главные герои — дети — совершают хорошие поступки, в двух других — плохие. Когда учитель задает вопросы по поводу того, что они совершили, дети, герои историй, отвечают либо правдиво, либо обманывают. В первой истории ребенок врет о своем плохом поступке (просто говорит, что не совершал его), во второй герой скрывает, что совершил хороший поступок. В двух других историях дети говорят правду.

После чтения историй Ли задал два вопроса: действительно ли дети соврали учителю и хорошо ли это. Все без исключения, и китайцы и канадцы, прекрасно зная, что такое ложь, ответили, что скрывать плохой поступок — неправильно. Но при обсуждении историй, в которых персонажи пытались скрыть хороший поступок, исследователь обнаружил значительную разницу в мнении опрашиваемых.

Дети из Канады склонны были считать любую ложь недопустимой, просто потому, что это — ложь, а врать нельзя. Дети из Китая, напротив, далеко не всегда осуждали такую ложь. Попытку скрыть хороший поступок они считали морально оправданной. Когда их попросили объяснить почему, они ответили примерно следующее: «Герой рассказа просто не стремился к тому, чтобы его похвалили… он не такой хвастун». То есть если герой скромничал, говоря, что это не он совершил хороший поступок, его обман содержал в себе благие намерения. В то же время китайцы порицали детей, которые с гордостью рассказывали о своих заслугах, стремясь к славе и уважению. Канадцы же, выросшие в среде, где самоуважение — естественная черта каждой личности, одобрительно отозвались о героях, честно рассказывающих о своих хороших поступках.

Ли считает, что врожденная скромность китайцев происходит от конфуцианства, призывающего к самозабвению во имя благих целей (кстати, точно так же, как в буддизме и даосизме). Эта философская система подразумевает прямую взаимосвязь — гармонию — между качеством жизни и качеством социальных взаимоотношений между членами общества. В своих «Беседах и суждениях» Конфуций не обошел и тему лжи. Он ясно дает понять, что ложь — дело не отдельно взятого человека, но и окружающих его людей.

Староста одной деревни сказал как-то раз Конфуцию: «Среди моих людей есть тот, кто известен своей непоколебимой честностью: когда его отец украл овцу, сын тотчас выдал его». На это Конфуций ответил: «Среди моих людей человек чести поступает по-другому: отец покрывает сына, сын покрывает отца — и в их действиях мне видятся полная гармония и доверие».

По словам ученого Дэниела Белла, конфуцианство прежде всего ставит перед человеком вопрос о том, какое место он, этот человек, занимает в обществе. От этого зависит второй, не менее важный вопрос: как человек должен себя вести, занимая это место? Иными словами, каковы его обязательства перед обществом? Когда эти вопросы руководят образом жизни человека, идеи о личных неотъемлемых правах уходят на второй план, а на первом месте оказываются интересы общества. Такое отношение в равной степени распространяется и на ложь: она не считается абсолютно неприемлемой — напротив, когда человек лжет, защищая интересы общества, его действия способствуют сохранению гармонии и целостности группы. Согласитесь, такая позиция значительно отличается от точки зрения Канта.

Для своих исследований Ли не случайно выбрал детей не только из Китая, но и с острова Тайвань. Ему хотелось изучить реакцию детей, являющихся представителями одной нации, но выросших при разных политических системах. Любая коммунистическая идеология подразумевает превосходство коллективного над индивидуальным. Но если речь идет о китайском коммунизме, то его можно назвать поздней (или современной) интерпретацией конфуцианства. Дети с Тайваня выросли при капитализме; в их сознании с раннего детства формировались несколько другие ценности. Несмотря на это, существует странный парадокс: в Китае конфуцианство с наступлением культурной революции было предано забвению, а вот на Тайване люди всегда открыто придерживались его, но и там и там дети примерно одинаково оценивают ложь, и оценка тех и других сильно отличается от оценки детей из Канады. Это натолкнуло Ли на мысль о том, что уважение к скромности у китайских детей сформировалось не за счет политической идеологии, а под глубоким влиянием самой китайской культуры, устои которой от поколения к поколению передавались родителями и учителями.

В своем втором исследовании Ли предложил вниманию детей четыре сценария для небольших сценок. Он старался написать их так, чтобы максимально напомнить детям о ситуациях, в которых им, возможно, приходилось побывать. Главные герои стоят перед выбором: сказать правду, которая поможет его другу, но навредит коллективу, или, напротив, обидеть друга, но помочь группе. Например:

«Перед вами Сьюзан. Ей и ее одноклассникам нужно выбрать несколько человек, чтобы они представили школу в конкурсе по правописанию. Друг Сьюзан Майк слаб в правописании, но он очень хочет поучаствовать в конкурсе. Поэтому он просит свою подружку проголосовать за него. Сьюзан в замешательстве: с одной стороны, если она проголосует за Майка, команда школы проиграет, но, с другой стороны, Майк — ее друг и он обидится, если она за него не проголосует. Когда учитель спросил у Сьюзан, за кого она хочет проголосовать…»

Тут история прерывается, и дети должны продлить ее самостоятельно.

В другом примере, очень похожем на первый, Джимми, друг Келли, — лучший спортсмен в классе. Особенно хорошо ему удается бег. В день проведения школьных соревнований Джимми говорит своей подружке, что совсем не хочет в них участвовать — вместо этого он собирается пойти в библиотеку и взять какую-нибудь книжку, чтобы спокойно почитать. Он просит Келли никому не сообщать, где он находится. Девочка понимает, что без Джимми их команда не сможет победить. Учитель спрашивает Келли, где Джимми, и…

Дальше все зависит от выбора школьников: или Келли выдаст друга, но поможет команде, или сдержит слово, данное Джимми.

Продолжая сценарии, канадские дети, как правило, говорили, что Сьюзан проголосует за Майка (в конце концов, не так уж и плохо у него с правописанием), а Келли скажет учителю, что понятия не имеет, куда делся Джимми.

А вот китайские дети ответили по-другому. По их версии, Сьюзан не станет голосовать за Майка, а Келли сообщит учителю, куда ушел Джимми, чтобы учитель смог сходить за ним и уговорить участвовать в забеге. Следует отметить еще одну маленькую деталь: чем старше были дети, тем увереннее делали выбор в пользу коллектива.

* * *

В мире не существует культуры, в которой ложь признавалась бы полностью приемлемой. Ложь всегда аморальна — за исключением редких случаев, когда она служит благим целям. Тем не менее в каждой культуре существуют свои, уникальные границы допустимости лжи . Именно в этой области может возникнуть недопонимание между представителями различных культур и наций.

В 1960 году группа антропологов, проводившая исследования на острове Манам в Папуа — Новой Гвинее, обратила внимание на то, что европейцы обычно принимают местное население за лжецов, которые говорят одно, а делают совсем другое. Такого же мнения о приезжих европейцах были жители острова. По словам исследователей, это недопонимание возникло из-за того, что у европейцев и островитян сложились разные представления о том, в каких случаях врать можно, а в каких — нельзя. Каждый оставался при своем мнении, считая себя непогрешимым и порицая двуличность и лицемерие представителей чужой культуры.

В 1991 году британский антрополог Фредерик Бейли писал, что, когда он впервые отправился в экспедицию в Индию, ему пришлось столкнуться со странностями в поведении местного населения. Его озадачило и раздражало то, насколько часто с виду приличные молодые люди обещали помочь ему с исследованиями, утверждая, что «сделают все необходимое», не намереваясь при этом и пальцем пошевелить. Впоследствии он понял, что у них просто было другое представление о том, когда обманывать можно, а когда нет.

Джанет Зюскинд, изучавшая народ шаранауа в Перу, заметила, что границы лжи у представителей этого народа определяются реалиями повседневной жизни. Шаранауа, чтобы подчеркнуть свою щедрость, часто обещают поделиться с соплеменниками мясом животных, которых они убьют на ближайшей охоте. Но охота не всегда бывает удачной. Прямой отказ от обещания в этом племени считается неприличным (бывает ведь и такое, что охотник, убив только одно животное, хочет оставить мясо себе), но тех, кто нарушил свое слово, никогда не называют лжецами. В таких случаях не получившие мяса начинают говорить, что у них и так запасов полно (даже если это не так), а вот потом, когда запасы закончатся, они не откажутся от предложения. Подобная ложь считается правилом этикета. Таким образом, у индейцев шаранауа обман сочетает в себе элементы правил приличия и намек на то, что человек не должен забывать о своих обязательствах.

Согласитесь, при изучении таких примеров невольно вспоминаются случаи из нашей собственной жизни. Так называемая «белая ложь» — ложь во благо — играет роль пластыря, с помощью которого мы пытаемся решить свои проблемы и не обидеть при этом других людей. К тому же такой подход дает прекрасную возможность для детального изучения культурных традиций всех народов мира: если вы хотите понять образ мышления англичан, американцев, китайцев или индусов, не забудьте особое внимание уделить их отношению к обману и его допустимости в тех или иных ситуациях.

Экономист Тимур Куран считает, что даже самый безобидный обман может привести к серьезным последствиям. Многим из нас приходилось, сидя лицом к лицу с начальником, делать нелегкий выбор: согласиться с мнением, которое вы на самом деле не поддерживаете, или же рискнуть и высказать свою точку зрения. По словам Курана, все мы время от времени сталкиваемся с конфликтом между «экспрессивностью» (то есть желанием выразить свою позицию) и «стремлением поддерживать репутацию» (то есть нежеланием потерять свое место на работе или испортить впечатление о себе). В таких случаях именно ложь приходит нам на помощь. Если бы все всегда говорили только то, что думают, это вызывало бы бесполезные разборки, и в обществе рано или поздно наступил бы полнейший разлад. Однако не будем забывать, что даже ложь, кажущаяся безобидной, часто порождает серьезные угрызения совести.

Обман, к которому вы прибегаете, чтобы укрепить свою репутацию, может вызвать своеобразный эффект домино, если совпадает с общепринятым мнением. Попробую объяснить. Люди, которые слушают вас, в глубине души могут не принимать распространенную в обществе позицию в отношении какого-либо вопроса. То есть они согласны с вашей истинной точкой зрения, но вы об этом даже не догадываетесь. Кивая вашей лжи, они думают о том, что иногда лучше поступиться принципами и немножко покривить душой, чтобы добиться чего-то большего. И тем не менее они «проглатывают» вашу ложь, потому что она не идет в разрез с привычными представлениями. Так устаревшие моральные принципы могут быть увековечены в культурной традиции общества, даже если люди давно перестали соглашаться с ними.

Но возможно и другое. Часть людей может перестать соглашаться с общепринятым мнением и начать высказывать свое собственное. В качестве примера Куран называет социалистический строй в Восточной Европе. Большинство перестало соглашаться с мнением меньшинства, находящегося у власти, и в итоге это привело к распаду строя.

«Многие люди, заботливо относящиеся к высоким и благородным идеям, которыми увлечены умы общества, на самом деле прячут за ними свои страхи и в особенности страх оказаться непонятым», — писал Мартин Лютер Кинг.

* * *

Человеческая предрасположенность к обману произошла от необходимости наших предков улучшать свои отношения с окружающими — скажем, соплеменниками или представителями других племен. Строго говоря, за многие тысячелетия практически ничего не изменилось. Наша биосоциальная натура подразумевает не только необходимость быть честными, но и необходимость время от времени прибегать к обману. Нельзя сказать, что ложь противоречит морально-этическим представлениям в полной мере. Пусть мы считаем обман грехом, без этого греха мы не можем жить и выстраивать нормальные отношения с другими людьми. Заметьте: сама жизнь зачастую подрывает строгие правила, принятые в обществе; то же самое происходит и с ложью. Человеческая жизнь невообразима без общества, и, по меткому замечанию Генри Гарнетта, наши обязательства перед другими людьми постоянно и неизбежно сталкиваются с нашим желанием сохранять кристальную честность. Действительно, человек прежде всего равняется на самого себя, действует в своих интересах, а уж только потом старается помочь тем, кто его окружает.

Кант считал ложь злом, так как она подрывает отношения между людьми. Это, конечно, так, но не будем забывать, что кристальная честность — единственное, чего невозможно добиться абсолютно от всех членов общества. Каждому приходится кривить душой время от времени. Теолог или философ может предложить обществу новый императив, как это делал тот же Кант, но, каким бы ни было это новое правило, всем нам хочется поддерживать хорошие отношения с окружающими или, как в случае с «убийцей у дверей», спасти близкого человека.

Даже Кант не был полностью уверен в своем отношении ко лжи. В «Метафизике морали» автор, который, казалось бы, готов сказать правду «убийце» и тем самым подписать другу смертный приговор, рассуждает о некоторых повседневных проблемах. В частности, он размышляет, можно ли в конце письма писать что-то вроде «Ваш покорный слуга» или «С уважением» и что отвечать другу, который написал отвратительную книгу и спрашивает, понравилась ли она вам. В случае с книгой, следуя логике Канта, отрицательный ответ напрашивается сам собой. Но что в таком случае делать с правилами приличия? Никогда еще великий философ не говорил настолько понятным языком. «Малейшего колебания голоса, малейшего сомнения достаточно, — пишет он, — чтобы обидеть человека. Но можно ли ему польстить?» В этих размышлениях мы слышим неуверенность, вызванную столкновением Канта с повседневной жизнью, привычной для всех, без сложных размышлений об императивах. Рассмотрев примеры, приведенные самым отчаянным противником всякой лжи, мы понимаем, что сохранить кристальную честность не получится при всем желании.