В романе Даниэля Дефо «Робинзон Крузо», написанном в 1719 году, главный герой оказывается в одиночестве на необитаемом острове. Выживет ли он, напрямую зависит от его способности к быстрому освоению некоторых технологических навыков, ведь ему необходимо было позаботиться об укрытии, добыче еды и защитить себя от множества внешних опасностей. Крузо вырыл себе пещеру и смастерил примитивные инструменты из камня и дерева. Он охотился, пас диких коз, выращивал кукурузу и даже освоил гончарное дело. В течение первых лет, проведенных на острове, его единственным компаньоном был попугай. Только лишь через пятнадцать лет после кораблекрушения Крузо встретил дикаря Пятницу, которому он помог скрыться от аборигенов с другого острова. Вскоре он научил Пятницу говорить по-английски и обратил его в христианство. Вместе они спасли от дикарей других пленников и начали строить небольшое общество.

Чуть позже историю, в чем-то схожую с историей Робинзона Крузо, изложили ученые, занимающиеся вопросом развития человеческого разума. По их версии, люди развили свою силу и разум в процессе приспособления к окружающей среде, а именно, когда начали использовать привычные для них объекты окружающего мира — камни, например, — в совершенно новых целях, в частности для изготовления орудий труда. Тогда же они научились по-новому владеть своим телом. Со временем путем естественного отбора природа выбрала тех, кто был наиболее приспособлен для выживания, и человеческий мозг начал интенсивно развиваться.

Вполне понятно, почему эта версия нашла горячих сторонников: она представляет нас, людей, как благородный, многоопытный и сильный вид, и мы просто не можем не гордиться этим. Но тем не менее такое положение вещей не дает сколько-нибудь внятного объяснения тому, откуда у нас такие неординарные психические возможности.

Безусловно, человеческий мозг — самое восхитительное творение эволюции, но вместе с тем и самое загадочное. Между полутора- и двумя миллионами лет назад мозг наших предков начал увеличиваться с довольно приличной скоростью. Размер мозга у гоминидов составлял примерно одну треть от размера мозга современного человека. Ученые никогда до конца не были уверены — почему. Мозг поглощает пятую часть всей потребляемой организмом энергии, несмотря на то что его масса сравнительно невелика. Большому мозгу требуется больше пищи, а больше пищи означает больше риска, так что наш разум — довольно опасная роскошь.

Сложно объяснить, почему наш мозг стал больше мозга обезьян. Люди жили с обезьянами в одной и той же окружающей среде, и наши ДНК схожи на 98 процентов, но, тем не менее, в развитии мы оставили приматов далеко позади. Это все равно что наблюдать за близнецами Тоби и Сарой, наделенными абсолютно одинаковыми способностями, и особое внимание уделять их успеваемости в школе. И вот вдруг выясняется, что Тоби ушел далеко вперед: он без запинки отвечает на самые сложные вопросы и блестяще сдает каждый экзамен. Если парень при этом не жульничает, остается только удивляться.

В последние десятилетия появилось новое объяснение происхождения нашего высокого интеллекта — объяснение, в основе которого лежит предрасположенность к обману. Семя этой теории было посеяно ученым, который пришел к выводу, что рассказ о Робинзоне Крузо не принимает во внимание крайне важный момент: наличие других людей.

Николас Хамфри — довольно редкий представитель современного научного сообщества: он один из тех, кого называют универсалами. Несмотря на то что его интерес в основном направлен на изучение функций человеческого мозга, он сознательно не ставит четких границ между различными научными дисциплинами и не имеет склонности проводить мучительную и кропотливую работу в эмпирических исследованиях одной-единственной темы. Его modus operandi [3]Образ действия, метод (лат.).
— совершить вмешательство в определенную область знаний, перефразировать вопрос, который ставили перед собой исследователи данной темы, и предложить смелый ответ на него. Затем он двигается дальше, а его коллеги могут рассматривать гипотезу и подбирать доказательства — что обычно и происходит, — прежде чем прийти к заключению, что Хамфри был прав.

В 1976 году Хамфри, в свойственной ему манере, вмешался в дебаты об эволюции человечества. В статье «Социальная функция интеллекта» он подверг сомнению традиционные представления о том, что человеческий интеллект начал развиваться во время схватки наших предков с природой. По словам Хамфри, мы неправильно поняли историю о Робинзоне Крузо. Мы полагали, что самым сложным испытанием для него было многолетнее одиночество. Но вполне вероятно, что именно появление в его жизни Пятницы сыграло роль спускового крючка для дальнейшего развития его интеллекта. Крузо пришлось научиться (а точнее, переучиться) жить бок о бок с другим человеком: общаться и помогать равному существу. Пятница был невероятно предан и верен ему, но что, если сам Робинзон не был готов доверять своему компаньону? А что, если бы рядом с ним в то же самое время появились дикари Понедельник, Вторник и Среда, не говоря уже о прекрасной дикарке Четверг?

По мнению Хамфри, сложно поверить, что наши предки развили свой интеллект только потому, что им приходилось справляться с проблемами выживания в окружающей среде. Несомненно, изготовление примитивных орудий труда требует определенного уровня развития, равно как и привычка залезать на дерево при появлении хищника, но ни то, ни другое не требует особой изобретательности. Не исключено, что отдельные представители вида могли додуматься до этого случайно, в то время как остальным оставалось всего лишь копировать их действия или поведение. Однако некоторые виды, включая наш собственный, обрели способность предвидеть события и рационализировать свои рассуждения — то есть развили в себе то, что Хамфри назвал «творческим интеллектом». Мы можем «увидеть» события до того, как они произойдут, а потом, если повезет, воплотить их в жизнь. Откуда взялась эта способность к предвидению? Вероятно, говорит Хамфри, она произрастает из проблем, связанных с общественной жизнью в период палеолита.

Группы, в которых жили люди и их непосредственные прародители, в отличие от групп обыкновенных приматов, были гораздо больше и сложнее по своей структуре. Это обеспечивало большую безопасность и сплоченность, но вместе с тем и рождало дух состязательности. Каждый член первобытной общины в целях выживания и процветания полагался на своих соплеменников. Вместе с тем он должен был знать, как перехитрить их, — или, по крайней мере, избежать того, чтобы кто-то перехитрил его самого в борьбе за пропитание или обладание самкой (самцом). В такой ситуации выживание стало сродни соревнованию тактик, в котором приходилось думать на два шага вперед и при этом помнить обо всем, что уже случилось. Это значит, что нужно было иметь неплохую память на лица, чтобы помнить, кто и как поступил с тобой этим утром или на прошлой неделе, кто твой друг, а кто твой враг. В свою очередь, это подразумевало необходимость думать о последствиях своего поведения с другими и о возможном отсроченном влиянии этих последствий. И все это нужно было делать в неоднозначной, непрерывно меняющейся ситуации.

Предположение Хамфри заключается в том, что общественная жизнь требует гораздо большей изощренности, чем обыкновенное приспособление к окружающей среде. В самом деле, ведь деревья не двигаются, а скалы не плетут заговор с целью отнять у тебя пропитание. Когда наши предки вышли из лесов на открытую равнину, навыки их социальной жизни объединились со сложными задачами, поставленными перед ними новой средой обитания, а потому оставалось рассчитывать только на дальнейшее интеллектуальное развитие. Таким образом на свет появился Homo Sapiens.

Именно этой точки зрения и придерживается Хамфри.

* * *

Годами гипотеза «социального интеллекта» была всего лишь противоречивой теорией, для которой многие пытались отыскать доказательства. Статья Хамфри была перчаткой, брошенной биологам, но эта перчатка пролежала на полу нетронутой до 1980 года. Именно тогда Ричард Бёрн и Эндрю Вайтен решили принять вызов. В то время они были молодыми приматологами из шотландского Университета Святого Эндрюса, пытающимися завоевать себе доброе имя в научном сообществе. Поставив перед собой цель подтвердить или опровергнуть смелую гипотезу Хамфри, они сосредоточились на определенном аспекте социального поведения — обмане.

Бёрн и Вайтен изучали различные проявления хитрости в повадках шимпанзе по работам Джейн Гудолл. Во время полевых исследований в Драконовых горах Южной Африки они обратили внимание на наглядные примеры обмана среди павианов. Когда они начали расспрашивать об этом вовлеченных в исследования коллег, то те угостили их порцией схожих между собой историй.

Молодой павиан попадает в опасную ситуацию, вызвав неодобрение нескольких старших особей, в том числе собственной матери, за то, что подрался с другим представителем своей группы. Чувствуя приближение агрессивно настроенных сородичей, он становится на задние лапы и начинает пристально вглядываться вдаль, изучая саванну. Его преследователи думают, что приближается хищник или член другой стаи, и останавливаются посмотреть в том же направлении. Опасности нет, но преследователи слишком сбиты с толку, чтобы вспомнить, зачем они на самом деле пришли.

Две молодые обезьяны активно копают землю, чтобы достать припрятанную ими еду. Когда они слышат, что вожак стаи рядом, то отходят от ямы, почесывая головы и изображая, будто всего лишь слоняются тут без особой цели. Как только вожак уходит, они возвращаются к своему занятию.

Взрослый самец пытается отогнать самку от еды. Вместо того чтобы возмутиться или отступить, самка указывает ему на молодого павиана, безобидно обедающего неподалеку. Самец нападает на юного сородича и, когда тот пытается убежать, начинает его преследовать, в то время как самка возвращается к прерванной трапезе.

Бёрн и Вайтен начали подозревать, что все эти истории — нечто большее, чем просто забавные анекдоты, как полагали их коллеги. Они выдвинули гипотезу, что приматы, в особенности крупные — шимпанзе, гориллы и орангутанги, — великолепные обманщики. Это, в свою очередь, навело их на мысль об эволюции Homo Sapiens. В условиях первобытно-общинного строя чем лучше ты сумеешь предугадать последствия своего поведения, тем больше шансов у тебя на выживание. Следовательно, те, кто неплохо научился вводить в заблуждение своих сородичей, определенно имели репродуктивное преимущество, так как они были первыми во всем, в том числе и в борьбе за пропитание (основное условие выживания).

Это в равной степени относится и к тем, кто научился распознавать ложь, потому что они были готовы к тому, чтобы не быть обманутыми. Эволюционный психолог Дэвид Ливингстон Смит пишет об этом: «…в мире, полном обмана, неплохо бы иметь детектор лжи».

Эволюционная «гонка вооружений» будет развиваться и дальше, потому как вместе с развитием рода людского мы становимся более искушенными и в способах обмана, и в распознавании лжи. Человечество будет эволюционировать в сторону улучшения памяти и тщательного планирования всех своих шагов. Возможно, мы также преуспеем и в утонченной игре размышлений над тем, кто, что и по каким причинам совершит в дальнейшем.

Поначалу Бёрн и Вайтен встретили некоторые трудности с публикацией своих идей. Роль обмана в человеческой эволюции тогда еще не воспринималась как нечто серьезное. Ученые, как и все мы, имеют собственные суеверия, в которых довольно сложно разобраться. Неудивительно, что столь нелестная для имиджа человека разумного теория встретила горячее сопротивление. Если вы верите в то, что наш вид развивался за счет своей технической изобретательности и тяжелого труда, вам будет сложно принять, что эволюция, возможно, основывается на двурушничестве и обмане.

Но естественный отбор не обязательно вознаграждает по заслугам — в качестве стратегии для выживания обман практикуют довольно многие виды. Широконосая восточная змея в случае опасности инсценирует собственную смерть, переворачиваясь на спину и источая зловоние, высунув из пасти кончик языка. Индонезийский мимический осьминог (или осьминог-имитатор) может замаскировать себя под пятнадцать различных морских обитателей, для того чтобы привлечь к себе добычу или защититься от нападения. Самки зуйков при приближении хищников вылетают из гнезда, изображая перелом крыла, для того чтобы отвлечь незваного гостя от своих птенцов. Даже растения умеют обманывать. Зеркальная орхидея, произрастающая в некоторых областях Северной Африки, распускается маленькими цветками, привлекающими потенциальных опылителей. В этих цветках нет нектара, но у орхидеи есть небольшая уловка для соблазнения неосторожных насекомых: она пользуется схожестью с самками ос, опыляющих их. Фиолетово-голубая сердцевина цветка напоминает осиные крылья, а густая полоска длинных красноватых волосков имитирует пух на осином брюшке. Это служит превосходной приманкой для похотливых ос-самцов.

Идеи Бёрна и Вайтена получили новое развитие после выхода книги, которая захватила воображение исследователей не только в области приматологии, но и многих других ученых. Это была книга голландского приматолога Франца Де Вааля «Шимпанзе как политики», впервые опубликованная в 1982 году. В ней дается захватывающее описание меняющихся властных отношений в колонии шимпанзе, содержащихся в датском зоопарке. Сюжет книги можно сравнить со сценарием остросюжетного фильма о гангстерах. Альянсы формируются, распадаются и образуются вновь, отдельные особи подпадают под их влияние, насилие широко применимо, а за соблазнительных самок идет ожесточенная борьба. Де Вааль писал свою книгу как отражение человеческой политической жизни и снабдил ее рядом отсылок к «Государю» Никколо Макиавелли, утверждая, что, «так как люди — лишь твари презренные, не способные удержать свой мир», настоящий политик должен знать, «как быть великим лжецом и обманщиком».

Бёрн и Вайтен были очарованы работой Де Вааля, и в особенности теми сценами, где описываются способы обмана. К примеру, шимпанзе по имени Пьюаст преследует одну из своих соперниц и, когда наконец-то обгоняет ее, делает вид, что сдается. Несколько минут спустя она издалека протягивает руку, будто бы желая предложить дружбу. Обескураженная таким поведением молодая самка приближается к ней, двигаясь нерешительно и озираясь по сторонам с нервной гримасой. Но Пьюаст все-таки настойчиво протягивает ей руку, начиная при этом мягко пыхтеть, — такое поведение у шимпанзе обычно является прелюдией к нежному поцелую. Когда соперница подходит ближе, Пьюаст внезапно делает выпад, хватает ее и начинает неистово избивать. Де Вааль назвал эту сцену «обманчивым предложением мира», и каждый, кто смотрел сериал «Клан Сопрано», поймет, о чем идет речь.

Успех книги «Шимпанзе как политики» дал новый толчок развитию исследований хитрости у приматов, и в 1988 году Бёрну и Вайтену все-таки удалось напечатать свой труд «Макиавеллианский интеллект» (к слову, название им подсказал сам Де Вааль). Они собрали все примеры обмана, которые смогли найти, и разделили их на передразнивание, притворство, утайку и отвлечение внимания.

Основная мысль книги, взволновавшей многих, заключается в том, что разум у людей развился за счет «социальных интриг, обмана и коварного сотрудничества». Наконец настал тот момент, которого Бёрн и Вайтен так долго ждали. Их идеи получили широкое признание не только в области теории эволюции, но и во многих других социальных науках, от психологии до экономики.

Но этого было мало. Хотя Бёрн и Вайтен привели убедительные аргументы в подтверждение тому, что существует связь между разумом и склонностью к обману, подкрепив их примерами из реальной жизни, серьезных доказательств у них не было. Преодолеть этот недостаток помог антрополог из Ливерпульского университета Робин Данбар.

Данбар, так же вдохновленный теорией социального интеллекта по Хамфри, обратил внимание на то, что, хотя у всех приматов довольно крупный мозг по отношению к размерам тела, мозг павианов, живущих в больших группах, развит гораздо лучше, чем мозг мартышек, живущих группами поменьше. Он задумался о возможной взаимосвязи размера мозга и сложности отношений в группе. Если группа состоит из пяти особей, то для того, чтобы успешно существовать в ней, необходимо удерживать в памяти десять различных взаимодействий (внутригрупповых отношений), то есть важно знать, кто с кем состоит в родстве, кто достоин вашего внимания, а кто нет. Это довольно сложно. Но если группа разрастается до двадцати членов, то приходится следить за ста девяноста двумя взаимодействиями: девятнадцать из них будут касаться непосредственно одного члена группы и еще сто семьдесят три — остальных. Как видите, размер группы увеличился всего в четыре раза, в то время как количество отношений, а вместе с ними и интеллектуальный уровень — в двадцать раз.

Для наглядного сопоставления размера мозга животного с размером группы, в которой оно обитает, Данбар начал собирать информацию о приматах по всему миру. В качестве основы для своего исследования он взял размер неокортекса — внешнего слоя головного мозга. Этот слой иногда относят к «мыслительной» части мозга, потому как он отвечает за абстрактное мышление, рефлексию и долгосрочное планирование. Именно такие качества, по мнению Хамфри, были необходимы для того, чтобы справиться с головокружительным круговоротом событий социальной жизни, и именно эта область головного мозга наиболее активно развивалась у приматов — и в особенности у первобытных людей — два миллиона лет назад.

Обнаруженная Данбаром взаимосвязь оказалась настолько прочной, что он с поразительной точностью мог определить размер группы (стаи, колонии) животных, обладая только информацией о типичном для них объеме неокортекса. Он даже пытался подсчитать это значение для людей. По его словам, размер человеческого мозга вполне позволяет определиться с приемлемой для нас социальной группой, то есть с теми людьми, с которыми нам было бы приятно встретиться за чашечкой кофе. Такая группа может достигать примерно ста пятидесяти человек. Вскоре после того, как Данбар получил этот результат, в книгах по антропологии и социологии он вычитал, что средним арифметическим для многих социальных групп (со времен общества, основанного на собирательстве, и до подразделений в современной армии или, например, максимального количества сотрудников в отделе в крупной кампании) является как раз число 150.

Вдохновленный открытием Данбара, Ричард Бёрн, работавший в то время с молодым исследователем Надей Корп, в свою очередь попытался доказать связь между склонностью к обману и размером мозга. Бёрн и Корп изучили описания множества наблюдений за способами обмана диких приматов (стоит отметить, что такие наблюдения стали широко распространены с момента публикации революционной теории Бёрна и Вайтена). Они обнаружили, что частота применения обмана среди представителей вида прямо пропорциональна размеру неокортекса. Разумеется, наиболее хитрые приматы, в том числе и человекообразные обезьяны, обладают самым большим неокортексом, в то время как галаго и лемуры, у которых неокортекс сравнительно небольшой, оказались в самом конце списка. Это подтвердило первоначальную теорию: чем искуснее лжец, тем больше его мозг.

Тем не менее Бёрн даже не пытался измерить влечение к обману у животного, обладающего самым большим неокортексом, то есть у Homo Sapiens. Видимо потому, что нет ни малейших сомнений в том, что этот вид занимает первое место в конкурсе прирожденных обманщиков.

* * *

В середине XIX века Американский музей Барнума в Нью-Йорке устроил необычный аттракцион, на котором были представлены люди и животные с физиологическими отклонениями, в том числе легендарная женщина с бородой, чучело внушительных размеров белого кита и два сиамских близнеца, вызвавшие немало споров. Естественно, выставка стала невероятно популярной; но ее организация и проведение повлекли за собой множество трудностей. Вскоре после открытия выставки Барнум понял, что столкнулся с проблемой, которую современные сплетники окрестили «столпотворением»: выставка постоянно была переполнена из-за неподдельного интереса к представленным диковинкам. Барнум решил не ограничивать время посещения — по залам можно было ходить до самого закрытия, — но распорядился расставить таблички с указанием «Продолжение осмотра». Вдохновленные надеждой на то, что в следующем зале их ждет самое интересное, люди придерживались заданного направления и… оказывались на улице.

Ложь есть неверное утверждение, сделанное с намерением ввести кого-то в заблуждение, — это определение является общепринятым. Если я скажу вам, что Париж — столица Бельгии, то вы вряд ли поверите мне, но и не обвините во лжи. Скорее всего, вы подумаете, что я просто ошибся или подшучиваю над вами. В то же время сказать кому-то нечто противоречащее истине вовсе не является ложью, если сам говорящий думает, что его слова — правда. А потому, если вы уверены в том, что я знаю, что Париж никак не может быть столицей Бельгии, а также в том, что у меня нет желания убеждать вас в обратном (может, я просто пытаюсь засыпать вас на какой-нибудь викторине), то вы точно будете знать, что я лгу.

Как показывает пример Барнума, вы можете солгать и с помощью правды. Более того, человек может солгать даже без намерения обмануть кого-либо. В рассказе Жана Поля Сартра «Стена» действие разворачивается во время Гражданской войны в Испании. Заключенного по имени Пабло Иббиета, приговоренного фашистами к расстрелу, допрашивают о его товарище Рамоне Грисе. Ошибочно полагая, что Грис скрывается у своих двоюродных братьев, Пабло пытается спасти Гриса и говорит, что тот скрывается на кладбище. Ночью Пабло думает о том, что его казнят раньше, чем враги поймут, что он обвел их вокруг пальца. Но с восходом солнца он, к своему ужасу, узнает, что Грис укрывался именно в указанном им месте. Рамон схвачен, а Пабло отпущен на свободу. Уверенный в том, что его ожидает смерть, он попытался обмануть врагов, но невольно сказал им правду.

Ложь — крайне скользкая вещь. Существует бесчисленное множество способов обмануть человека. Мы можем чуть-чуть приврать для того, чтобы немного упростить сложную для восприятия историю, ради защиты какой-нибудь личной информации или чтобы выкрутиться из неприятной жизненной ситуации («В четверг? Нет, в четверг я не могу, у меня вечером занятие по музыке»). Далее следует более серьезная ложь: та, которую мы используем, чтобы скрыть свои проступки или добиться того, чего хотим, — ложь о противозаконных действиях или интригах вокруг высокого поста. Мы используем полную, абсолютную ложь (я говорю вам, что я — полицейский) и неполную, с недомолвками (вы рассказываете мне о своей страстной интимной жизни без упоминания о том, что ваш партнер по акробатическим трюкам — моя жена). Есть ложь, цель которой — вызвать восхищение (например, байки про огромную рыбину, которую вы поймали, но пожалели и отпустили; или чрезвычайно высокое мнение курсанта о своей отваге), и ложь, предназначенная для того, чтобы уберечь кого-то от морального или вполне реального вреда.

Иногда ложь используется даже для развлечения: все мы встречали людей, которые художественно приукрашивают свои рассказы просто потому, что так интереснее слушать. «Я самый страшный лжец, которого вы только встречали в своей жизни. Это ужасно, — говорит Холден Колфилд, четырнадцатилетний герой романа Джерома Сэлинджера „Над пропастью во ржи“. — Если я иду в магазин, чтобы купить там журнал, кто бы ни спросил меня, куда я направляюсь, я всегда отвечаю, что в оперу. Это просто ужасно!»

В этой книге я использую слова «ложь» и «обман» как синонимы, но, тем не менее, между ними есть разница. Джерри Эндрюс, эксцентричный американский иллюзионист, в своей карьере руководствуется принципом никогда не лгать, и это при том, что все фокусы основаны на обмане. Но Эндрюс сумел срежиссировать свои трюки так, что, исполняя их, он всегда говорит правду, даже если при этом пользуется ловкостью рук. То есть он скажет: «Может показаться, что я кладу карту в центр стола», вместо того чтобы заявить просто: «Я помещаю карту в центр стола», перед тем как вытащить эту самую карту из-под шляпы. Такой подход делает исполнение даже самых элементарных трюков довольно сложным, ведь зрители и без того готовы к тому, что будут обмануты, но Эндрюс сознательно ставит перед собой такую задачу, и она окупается успехом.

Обман включает множество способов, с помощью которых легко сбить с толку: это может быть и тембр голоса, и улыбка, и поддельная подпись или даже белый флаг. А вот ложь состоит исключительно из слов и представляет собой особую, вербальную форму обмана.

Действительно, умение людей вводить друг друга в заблуждение, произрастающее, как было сказано выше, из потребностей социальной жизни времен палеолита, было во сто крат улучшено с появлением языка. Предположения о том, когда это могло произойти, разнятся — ученые называют период от пятидесяти тысяч до полумиллиона лет назад, но одно остается бесспорным — с отделением действий от общения для лжи и обмана был сделан колоссальный шаг вперед. Когда не приходится прибегать к действиям (например, чтобы организовать охоту на мамонта), а достаточно просто сказать что-то, что потом другой человек может проверить, а может и не проверить, возможности для обмана не только возрастают, но и становятся… изящнее.

* * *

Чтение историй о том, как приматы обманывают друг друга, вызывает смешанные чувства: с одной стороны — дискомфорт, потому что они наводят на мысль о том, что такое поведение заложено в нас с самого рождения; с другой — изумление изощренным коварством и разумностью этих существ. Подобные чувства в равной степени присущи всем известным откликам о лжи. Мы одновременно шокированы нашей готовностью к искажению истины и впечатлены собственной изобретательностью; пребывая в смятении из-за того, что ложь дается нам слишком легко, мы, тем не менее, понимаем ее необходимость в нашей жизни.

«Ложь — безусловное зло и наше проклятие, — пишет философ XVI века Мишель де Монтень. — Если только мы сможем оценить всю ее тяжесть и опасность, то наверняка поймем, что обманщик заслуживает сожжения на костре более, чем человек, совершивший другое преступление». Еще со времен Августина теологи безапелляционно утверждали, что ложь — страшный грех. Иммануил Кант был просто уверен в том, что нет большей глупости, чем так называемая «белая ложь», поскольку никакая ложь не может быть оправдана ни при каких обстоятельствах.

В свою очередь другие мыслители могли бы поспорить с абсурдным, по их мнению, предположением, что люди могут или должны жить без обмана. «Мир всего один, — говорил Ницше, — и мир этот полон фальши, жестокости, противоречий, лжи и бесчувственности… Обман нужен людям для покорения этой реальности, а потому правда в том, что ложь необходима для выживания».

Оскар Уайльд шутливо предположил, что ложь — неплохой способ преодолеть непроходимую тупость нашей жизни, но и предупреждал, что для этих целей она должна быть изящной и талантливой; в связи с этим он часто сокрушался над тем, что «ложь как искусство, наука и общедоступное удовольствие пришла в упадок».

Кант и Монтень могли бы согласиться с Ахиллесом, героем «Илиады», который говорил: «Ибо я как врата смерти презираю того, кто думает одно, а говорит совсем другое». В «Одиссее» Гомер противопоставляет Ахиллесу героя, который является, по его словам, «лучшим хитрецом среди живых», человека, который умело и горделиво орудует обманом и в битве, и в любви. Согласитесь, его Одиссей более привлекательный и гораздо более живой персонаж.

Спорам о лжи не видно конца. Содержание этих споров может быть абсолютно любым: это и размышления о том, что же мы за существа, и раздумья над тем, что значит быть хорошим человеком, и даже пустая болтовня о всяких слухах. Одно можно сказать с уверенностью: наша способность к искажению действительности врожденная. Ложь сама собой срывается с наших губ. «Пристрастие людей ко лжи, — говорит литературный критик и философ Георг Штайнер, — обязательно для равновесия человеческого сознания и развития общества». Мы все прирожденные лжецы.