Скрестив ноги, перед вагончиком сидел кряжистый дед с узкими щелками выцветших глаз и клиновидной азиатской бородкой. На нём была бежевая, подпоясанная синим кушаком хакасская рубаха, казацкие штаны с красными лампасами и яловые сапоги. По цвету и морщинистости лицо старика-хакаса напоминало растрескавшуюся от засухи почву Черноземья. На вид ему было лет семьдесят. Он плёл бич.

Санька и Вовка стояли перед стариком, опустив глаза долу. Они мяли в руках бейсболки и молчали, не зная, с чего начать.

— Дед, — наконец, решился Санька.

— Ну, — помолчав, ответил старик.

— Отара, дед.

— Иди за грибами… С картохой пожарим.

— Но дед!

— За шампионами, сказано.

Санька не заставил старика повторять трижды.

— Дед, — приступил Вовка, когда друг ушёл.

— Ну.

— Дед, ты, видно, Саню не понял…

— Отара?

— Но.

— А говоришь, не понял. Картоху иди чисть.

— Но дед!

— Шуруй, шуруй.

Пастухи ели молча, без спешки, дед не любил ускорений в этом деле. Юношество успокоилось. Рядом с многоопытным стариком, хранившим невозмутимость, потеря отары стала казаться парням уже не такой страшной. По грязному поту на коже пастухов хлюпала нахальная босоногая мухота. Обедали в вагончике на колёсах, нехитрое убранство которого берусь описать с большим удовольствием. Дело в том, что раньше он принадлежал нашему крестьянско-фермерскому хозяйству. Мы с товарищами прожили в нём одно счастливое и два тяжёлых лета. Потом продали его «Тарпану» со всем скарбом. Хороший такой вагончик. Утеплённый. Внутри — печка-буржуйка, драный диван, обеденный стол у окна с видом на загоны (всегда с видом на загоны, кому бы ни принадлежал), двухъярусная кровать с армейскими одеялами. На стене — политическая карта мира, грамотно загаженная мухами-славянофилами: в США чёрные точки — где попало, в России — исключительно в местах нахождения городов и деревень — как существующих, так и будущих. Не забыла мухота обозначить на территории РФ и места залегания полезных ископаемых — как разведанных, так и нет. Словом, ни одной праздной точки.

Плотно отобедав, стали пить чай, пошвыркивая: пацаны — с молоком из-под Марлоски, дед — без забелки.

— Ты-то куда смотрел? — обратился старик к Вовке.

Парень опешил. Дед впервые отвёл ему главную роль в пастьбе. Вовка был польщён. Санька, почуяв потерю позиций, набычился.

— У нас это — такой день выдался, такой день, — пролепетал Вовка, задыхаясь от счастья, на миг забыв, что старшим он стал в проблемное время. — Городские эти, роды, скот отовсюду лез.

— Не мямли, — вернул дед на землю.

— Так-то я там тоже был, — напомнил о себе Санька.

— Не с тобой разговор, — отбрил старик.

— Отрубился я, дед, уснул, как убитый, — твёрдо произнёс Вовка.

— Не только ты! — опять влез Санька.

— Только я.

— А я, по-твоему, что делал?

— Ты бдил.

— Если я бдил, как тогда отара упорола?!

Выходила нестыковка. Внимательно наблюдавший за разговором дед, посмеиваясь про себя, одобрял поведение младших товарищей. Потеря овец его не особо тревожила. На его длинном пастушьем веку пропаж и находок скота было почти поровну. Если бы не лихие люди, вода да волки, то дебет с кредитом сошлись бы полностью.

— Докладать наверх будем? — открыл дед совет в Филях.

— По-хорошему надо бы, — начал Санька. — Нас, конечно, вздёрнут, но сначала людей подкинут. Надо скопом на степь наваливаться, цепью прочёсывать. — Пастух сплюнул. — Блин, жаль не перекрытые! Хоть за водярой заряжайся!

— Вот чё к чему? — сказал Вовка.

— К тому, что люди не поймут, — объяснил Санька. — Как можно по трезвяни тыщу овец прозевать? А так бы сказали — залили шары и приспали отару, как пьяная Зинка своего ребёнка. Под градусом всё можно, общий это грех, родной. А другие отмазки не проканают. Начальство меньше распекать будет, без базара, но люди… люди — нет, не поймут. Синька — первый адвокат на деревне. Ей хоть вор, хоть убийца, хоть насильник, хоть кто — она всех подчистую отмажет. Никто потом камня не бросит. Для виду, конечно, покастерят, но в душе простят, посочувствуют даже.

У Вовки по спине пробежал холодок, взъерошивший волосы.

— Ты, случаем, не того, крыша не потекла? — осведомился он. — Синька — это отягчающее. По закону даже!

— А по сердцу, Вов? — тихо спросил Санька.

— Вот это да-а, — покачал головой городской, брови его поползли вверх. — Ты ведь шутишь? — Он посмотрел по сторонам в поисках свидетелей неслыханного. — Это ведь такой КВН из-под печки, — да?

— Куда там, — горько усмехнулся Санька и как-то разом спёкся, голос его упал. — Чабан без поголовья. Всадник без коня. Какие, нафиг, КВНы?! Только бухло теперь и спасёт. Вот на дух не хочу, а силком залью — один для меня выход! У нас, у хакасов, иммунитета на водяру нет, дураками в пьянке делаемся прямо по науке. Скажут, зашибись, что ещё не зарезал кого. Короче, сразу говорю — трезвым на людях не появлюсь.

— А я?! — воскликнул Вовка. — Мне что делать?! Обкуриться?! Упороться?! Дед, почему молчишь?! Что он мелет такое?!

— От стыдобы буровит, голый он, — молвил старик.

— Сань, ты вообще откуда? — обратился к другу Вовка.

— А ты, Вов? — задал встречный вопрос Санька.

Помолчали, наполнив перерыв табачным дымом, не стесняясь деда.

— Решайте всё сами, — взял старик самоотвод после перекура. — Стар я на дальние переходы, обузой буду. Да ведь и КРС остался, за ним приглядеть надоть. А отару найдёте, такой мой сказ. Можете несколько голов на выходе не досчитаться, а отара отыщется — не канет. Овцы держатся кучно, сами в курсях. Попробуй в поле одну отбить — время даром изведёте. Ну, лихой человек отщипнёт от цельного, болота дань возьмут, ещё какая напасть, а цельное никуда не денется. Людей в полях поспрошайте, на то и язык во рту. Кто-нить обязательно видел, подскажут. Края у нас на глазастых людей знатные. А ежели чего — скотину свою продам, домишко, покроем недостачу. Не жил богато — неча начинать. За это не терзайтесь. Может, ещё и обойдётся всё. Не маленькие вы уже. Да и не зима вьюжная — июль в зените. Я семнадцати годков уже десять годков как отпахал, сызмальства со скотом. Война…