— Пора, пожалуй, — сказал Чарли. — Ты не беспокойся, у меня все готово.

Он заранее сложил чемодан, чтобы мать не хлопотала.

— Рано еще, сынок, что ты! — встрепенулась она, но тут же стала торопливо вытирать мокрые красные руки, чтобы обнять его. Она-то знала, почему сын спешит — хочет уйти до отца. И как раз в эту минуту дверь со двора отворилась и в кухню вошел мистер Торнтон. Чарли с отцом были очень похожи — оба высокие, худые, ширококостные, только у старого шахтера спина согнулась, волосы поредели, стали седые, щеки ввалились и в кожу въелась угольная пыль, а сын был строен и прям, русые кудри буйно вились, глаза смотрели живо и остро. Правда, вокруг глаз уже залегла усталость.

— Ты один! — вырвалось у Чарли. Он обрадовался, хотел снова сесть и вдруг увидел, что ошибся: в полосе света за спиной отца стояли на крыльце три фигуры. И он быстро сказал: — Я уезжаю, па. Значит, до рождества.

Шахтеры, громко топая, вошли в кухню, сразу наполнив ее шутками, которые Чарли ненавидел такой же лютой ненавистью, как постоянно торчавшего где-то за его правым плечом бесенка-невидимку.

— Так-так, — сказал один, — в храм науки, значит, возвращаешься.

— К высоким, стало быть, материям, — добавил другой.

Оба улыбались, оба говорили без всякой злобы, без тени зависти, но их шутки делали Чарли чужим в родной семье, чужим в родном поселке. Третий шахтер тоже решил не отстать и даже перещеголял остальных:

— Ты как, к нам приедешь справлять рождество или будешь веселиться с графами и герцогами? Ты ведь теперь все с ними водишь компанию.

— Домой он приедет на рождество, домой, — сердито прервала его мать и, повернувшись ко всем спиной, стала выкладывать картофелины из бумажного пакета в кастрюлю.

— На денек-другой обязательно вырвусь, — сказал Чарли, повинуясь невидимке. — Я как тот пострел, который всюду поспел.

Шахтер, пошутивший насчет графов и герцогов, одобрительно кивнул, словно хотел сказать «молодец», и весело захохотал. Остальные тоже засмеялись. Братишка Ленни радостно налетел на Чарли, тесня и толкая его, Чарли пришлось отбиваться, а мать с улыбкой глядела на них, довольная, что все обошлось. Но Чарли не был дома почти год, и, когда он стал прощаться, он увидел в посуровевших глазах шахтеров, что они этого не забыли.

— Не сердись, что я так мало побыл с тобой, сынок, — сказал мистер Торнтон. — Что делать, ты ведь знаешь…

Сначала он был секретарем шахтерского профсоюза, теперь председателем — всю свою жизнь он защищал интересы горняков в самых разнообразных качествах. Стоило ему показаться на улице, как его окликали из какого-нибудь двора мужчины или женщина в переднике: «Билл, на минутку!», — догоняли и потом шли с ним. Каждый вечер мистер Торнтон сидел в кухне или в гостиной и, пока дети смотрели телевизор, объяснял, как оформить пенсию, как возбудить иск, как выхлопотать пособие, толковал положения трудового законодательства, заполнял какие-то бланки, выслушивал чужие беды… Сколько Чарли себя помнил, отец пекся о жителях поселка гораздо больше, чем о нем.

Шахтеры прошли в гостиную, мистер Торнтон положил руку на плечо сына, сказал: «Как хорошо, что мы повидались, сынок», — и, кивнув, направился за своими гостями. Закрывая дверь, он попросил жену:

— Приготовь-ка нам чайку, мать.

— Чарли, ты тоже успеешь выпить чашечку, — сказала она. Это значило, что теперь вряд ли кто еще из соседей к ним придет и ему можно не спешить. Но Чарли ее не слушал. Он глядел, как одной рукой она моет под краном грязный картофель, а другой тянется за чайником. Потом он снял с вешалки плащ и взял чемодан под назойливый шепот внутреннего голоса, который был ему омерзителен, но который он считал единственной своей защитой против злобного бесенка за плечом: «Господи, отец просит у меня прощения! У меня! Он сейчас извинялся за то, что мало побыл со мной. Да если бы он не был такой, как он есть, если бы он не был лучший человек в поселке, а наш дом не был бы единственным здесь домом, где есть настоящие книги, я не кончил бы так хорошо школу, не получил бы стипендии в Оксфорде, — мне ли на него обижаться!» Слова «мне ли обижаться» зловещим эхом отозвались где-то в глубине, и у Чарли закружилась голова, земля словно качнулась под ногами. Но туман быстро рассеялся — перед ним стояла мать и внимательно глядела на него, все понимая и не укоряя.

— Неважно ты что-то выглядишь, сынок.

— Нет-нет, все хорошо. — Он быстро поцеловал ее. — Передай привет сестрам, когда вернутся. — И он шагнул за порог.

Братья шли молча. Пятьдесят двориков с ярко освещенными окнами тесных, уютных кухонек, где поминутно открывались двери, впуская возвращающихся к вечернему чаю шахтеров; потом пятьдесят темных, без единого огня фасадов. Даже сейчас вся жизнь поселка сосредоточивалась в кухнях, где целыми днями в печи жарко горел дешевый уголь. Поселок построила в тридцатых годах угольная компания, которую сейчас национализировали. В нем было две тысячи абсолютно одинаковых домиков, с одинаковыми квадратиками заботливо ухоженных палисадников перед окнами и одинаковыми двориками, где с утра до вечера хлопотали хозяйки. Почти над каждым домом торчала телевизионная антенна, из всех труб валил густой черный дым.

У автобусной остановки Чарли оглянулся — сейчас поселок казался черной ямой, из которой с трудом пробивался безрадостный свет слабых, мокрых огней. Он стал искать свет отцовских окон — как он любил свой дом и как ненавидел поселок! Все, что он видел вокруг, оскорбляло его, но кухня родного дома встречала его теплом и любовью. Сегодня утром он вышел на парадное крыльцо и долго глядел на длинные ряды серых оштукатуренных домов по обе стороны серой асфальтовой мостовой, на безобразные серые столбы и серые кустики живой изгороди, на высящийся над всем серый террикон, на четкие, как на чертеже, черные линии строений шахты. Он глядел на все это, а внутренний голос терзал его: «Здесь не на чем отдохнуть глазу, нет ни одного красивого здания, ни одного дерева. Все так убого, тускло и безотрадно, что было бы только справедливо стереть это уродство с лица земли и из памяти людей». В поселке не было даже кино. Была почта и при ней библиотека, в которой имелось некоторое количество любовных романов и военных приключений. Было два клуба-пивных, и были телевизоры — вот и все, чем могли занять свой досуг две тысячи семей.

Когда мистер Торнтон оглядывал поселок со своего парадного крыльца, он гордо улыбался и говорил детям:

— Вы не знаете, какие раньше были горняцкие поселки. Вы даже представить себе не можете, как там жили люди — трущобы, настоящие трущобы! Но мы их уничтожили. Теперь все к вашим услугам: хотите в кино, на танцы — у вас ведь одно на уме, знаю я вас, — пожалуйста, рядом Донкастер. А вот в наше время…

И когда Чарли приезжал домой, он старался изо всех сил не показать, как ему все тут тягостно, потому что огорчить отца ему было бы невыносимо.

К остановке подошли несколько молодых ребят-шахтеров в костюмах с широченными плечами, в лихо заломленных беретах и с закинутыми назад шарфами. Они поздоровались с Ленни, разглядывая незнакомого парня.

— Это мой брат, — сказал Ленни.

Ребята кивнули и быстро полезли в автобус. Они поднялись наверх, а Ленни с Чарли прошли вперед. Ленни был похож на них — в таком же берете, в ярком шарфе. Невысокий, крепкий, коренастый, он, как говорил мистер Торнтон, был просто создан для шахты. Но в шахту Ленни не пошел, а стал литейщиком на заводе в Донкастере. С детства он слышал, как отец кашляет по целым ночам, и решил держаться от забоя подальше. Однако отцу он этого никогда не говорил.

Ленни было двадцать лет. Он зарабатывал семнадцать фунтов в неделю и собирался жениться на девушке, за которой ухаживал уже три года. Жениться сейчас он не мог — нужно было, чтобы сначала старший брат кончил университет. Отец все еще работал в забое; по возрасту ему можно было перейти наверх, но в забое платили на четыре фунта больше. Сестра работала в конторе, она мечтала стать учительницей, но все деньги, какие были в семье, пошли на Чарли. Его учение в Оксфорде стоило его родным двести фунтов в год. Из всей семьи только младшей сестренке-школьнице и матери ничем не пришлось жертвовать ради Чарли.

На автобусе езды было полчаса, и Чарли весь подобрался, приготовившись к отпору. А ведь домой он ехал с надеждой, что хоть с Ленни обо всем поговорит, хоть с ним не будет ничего скрывать.

И вот Ленни спросил веселым голосом, но вглядываясь в лицо брата с тревогой и любовью:

— Так почему ж ты все-таки нас осчастливил своим приездом, Чарли-малыш? Мы ушам не поверили, когда ты сказал, что приедешь на субботу и воскресенье.

— Графы и герцоги наскучили, — буркнул Чарли.

— Ну что ты, брось, — быстро возразил Ленни. — Не обижайся на них, они ведь не со зла.

— Знаю, что не со зла.

— Мама права, — Ленни снова взглянул на него с тревогой, но тут же поспешил отвести взгляд, — ты неважно выглядишь. Что случилось?

— А вдруг я провалю экзамены? — выпалил Чарли, не сдержавшись.

— Что за чепуха? В школе ты всегда был лучший ученик, всегда шел впереди всех. Почему ты теперь провалишься?

— Просто иногда я этого боюсь, — сказал Чарли смущенно, но радуясь, что опасность миновала.

Ленни снова внимательно поглядел на брата, уже не таясь, и слегка поднял плечи — не пожал ими, а словно бы приготовился к удару. Так он и сидел, положив большие руки на колени, с легкой насмешливой улыбкой на губах. Насмешка эта относилась не к Чарли, нет, а к жизни вообще.

Сердце у Чарли больно сжалось, и он виновато сказал:

— Ничего, все обойдется, сдам я их как-нибудь.

А ненавистный внутренний голос нашептал: «Ну, сдашь ты свои экзамены, ну и что? Получишь в каком-нибудь издательстве «интеллигентную» работу, станешь десятой спицей в колеснице — мало там таких невежд, как ты! А то будешь чиновником. Или учителем, призвания у тебя к этому нет, но не все ли равно? Или поступишь в услужение к тем, кто заправляет промышленностью, и будешь притеснять таких, как Ленни. Но самое смешное, что тебе когда еще будут платить столько, сколько Ленни зарабатывает сейчас». Невидимка ехидно сообщил из-за плеча, раскачивая похоронный колокол: «Сегодня утром студент третьего курса одного из Оксфордских колледжей Чарли Торнтон был найден мертвым в своей комнате. Комната была наполнена газом. Юноша страдал переутомлением, которое явилось результатом усиленных занятий. Смерть наступила вследствие естественных причин». Выкрикнув грубое ругательство, голос умолк. Но он затаился и ждал — Чарли знал, что он ждет.

— Ты не был у врача, Чарли-малыш? — спросил Ленни.

— Был. Он посоветовал мне сделать передышку. Потому я и приехал домой.

— Зачем ты так надрываешься над учебой?

— Да нет, пустяки, просто он сказал, нужно немножко отвлечься.

Ленни не улыбнулся. Чарли знал, что дома он скажет матери: «По-моему, у Чарли не все ладно», и та ответит, высыпая на раскаленную сковороду нарезанный картофель: «Наверное, он иногда сомневается, стоило ли огород городить. И потом, он же видит, что ты зарабатываешь, а он нет. — Она помолчит, они испытующе взглянут друг на друга, и она вздохнет: — Трудно ему. Приедет сюда — от всего отвык, вернется в колледж — и там все чужое». — «Ты — не расстраивайся, мамуля», — скажет Ленни. «Я и не расстраиваюсь. Чарли справится».

«Раз она все так хорошо понимает, может быть, она и тут права? Может быть, я и в самом деле справлюсь?» — заволновался внутренний голос.

Но бесенок за спиной немедленно вмешался: «Мать — лучший друг, от нее не ускользнет ни одна мелочь».

В прошлом году он привез домой Дженни — домашним ужасно хотелось поглядеть на «важных» людей, с которыми он теперь водится. Дженни — дочь бедного священника, педантичная и немного ограниченная, но в общем девушка славная. Все ждали, что она будет чваниться, но она легко обошла подводные камни, которые таил тот уик-энд. Мать потом сказала, и ее слова ударили его по самому больному месту: «Какая хорошая девушка. И о тебе заботится, как мать, это сразу видно». Это прозвучало упреком не девушке, а ему, Чарли. И теперь он с завистью смотрел на независимый профиль Ленни и говорил себе: «Да, он взрослый, настоящий мужчина. И уже давно стал взрослым, с тех пор как кончил ншолу. А я все еще мальчишка, хоть и старше его на два года».

Каждый раз, как Чарли приезжал домой, обитатели поселка давали ему почувствовать, что они, люди, из которых он вышел, делают серьезное дело, а вот он и те, с кем ему предстоит провести жизнь — если он, конечно, сдаст экзамены, — занимаются пустяками. Так ему казалось, но он в это не верил, его резонерствующий внутренний голос быстро расправлялся со всеми сомнениями, а вот живущий за спиной невидимка издевался как умел. Его родные тоже так не думают, они им гордятся. Но во всем, что бы они ни говорили и ни делали, для Чарли всегда был укор: они его берегут, стараются от всего оградить, но главное — они работают на него. Отец в шахте с четырнадцати лет, а ему, Чарли, уже двадцать два…

Ленни через год женится. Он уже говорит о семье, о детях, а ему, Чарли, выпускнику Оксфорда — если он, опять-таки, сдаст экзамены, — бакалавру искусств, придется обивать пороги в поисках работы: такими, как он, пруд пруди.

Вот и Донкастер. Скоро фабрика, где работает девушка Ленни, Дорин.

— Тебе сходить, а то придется шлепать обратно под дождем, — сказал Чарли.

— Ничего, я тебя провожу до вокзала.

До вокзала было ехать еще пять минут. И вдруг Ленни решился:

— Зря ты, по-моему, обидел маму.

— Но ведь я не произнес ни единого слова! — Чарли неожиданно для себя заговорил своим другим, «образованным» языком, которым старался не говорить дома, разве только в шутку. Ленни посмотрел на него с удивлением и укоризной.

— Все равно, она поняла.

— Но это же черт знает что такое! — Чарли начал горячиться. — Она целый день топчется в кухне, всех нас ублажает и еще по сто раз в день бегает за этим проклятым углем!

Когда Чарли в последний раз приезжал домой, это было на прошлое рождество, он приделал к раме старой детской коляски ведро, чтобы мать возила уголь. Сегодня утром он увидел свое сооружение во дворе, оно валялось в углу, и ведро было полно дождевой воды. После завтрака он и Ленни остались сидеть за столом. Дверь во двор была отворена, и мать ходила с небольшой лопаткой через кухню в гостиную, нося из ямы уголь. В каждый свой рейс она приносила маленький кусочек угля. Чарли сосчитал, что она совершила тридцать шесть таких рейсов со двора к кухонной плите и к камину в гостиной. Ходила она методично и размеренно, крепко сжимая перед собой черенок лопаты, как копье, сосредоточенно нахмурившись. Чарли уронил голову на сгол, и плечи его задрожали от беззвучного смеха. Лишь почувствовав осуждающий взгляд Ленни, он перестал смеяться. И вот теперь Ленни говорит: «Зря ты обидел маму».

— Я же ничего ей не сказал.

— Она все равно обиделась. По твоему лицу всегда видно, что ты думаешь, Чарли-малыш. — Но Чарли не отозвался на призыв брата, и не только потому, что тот хотел смягчить упрек. И Ленни добавил: — Ты же знаешь, старую собаку новым фокусам не выучишь.

— Старую! Да ей нет и пятидесяти! А ведет она себя, словно древняя старуха. Целый день топчется, возится, а зачем? Если бы она организовала правильно свой день или хотя бы иногда говорила нам, что надо сделать, со всей ее работой можно было бы управиться за два часа.

— И что бы она стала делать остальное время?

— Остальное время? Да что хочет — читать, ходить в гости, мало ли!

— Она все чувствует. Когда ты прошлый раз уехал, она плакала.

— Господи, да что она чувствует? — У Чарли горло перехватило от жалости, но в эту минуту заговорил рассудочный внутренний голос, и Чарли стал послушно повторять его слова: — Какое мы имеем право обращаться с ней, как с прислугой, черт возьми? Бетти подай на обед одно, папе другое, и она бегает вокруг нас и ублажает всех, как нянька.

— А кто вчера вечером сказал, что не хочет жирного мяса, и взял ее тарелку? — Ленни улыбнулся, но в голосе его был упрек.

— И я ничуть не лучше других, — сказал Чарли неискренне. — Тошно на все глядеть. — Это уже прозвучало вполне от души. — А все женщины в поселке считают, что так и надо, — продолжал он назидательно. — Если бы кто-то попытался организовать их день так, чтобы они иногда могли выкраивать несколько часов для себя, они бы решили, что их хотят оскорбить, превращают в бездельниц. Возьми маму. Два-три раза в неделю она ездит в Донкастер на фабрику заворачивать конфеты — она же больше тратит на автобус, чем ей там платят! Я сказал ей: «Ты ведь платишь больше, чем получаешь на фабрике», и знаешь, что она мне ответила? «Так приятно вырваться иногда и поглядеть, как живут люди». Это называется «поглядеть, как живут люди» — заворачивать идиотские конфеты на идиотской фабрике! Почему она не может просто поехать вечером в город и пойти куда-нибудь? Почему считает, что за все надо платить тяжелым трудом, что она обязана заворачивать эти бумажки да еще терять при этом деньги? Полное идиотство. Ведь они же люди, в конце концов! Люди, а не…

— А не кто? — гневно вспыхнул Ленни. Пока Чарли произносил свою обвинительную речь, губы у Ленни сжимались, глаза становились все уже. — Приехали, — сказал он с облегчением.

Они подождали, пока из автобуса спрыгивали веселые молодые шахтеры, потом сошли сами, и Чарли сказал:

— Я тебя посажу обратно.

Они перешли блестящую от дождя мостовую черной, прокопченной улицы к остановке автобуса.

— Не можем мы жить по-другому, ты зря это от нас требуешь, Чарли-малыш.

— Разве я требую? — взволнованно запротестовал Чарли, но подошел автобус, и Ленни вскочил на подножку задней двери.

— Если что случится, обязательно напиши мне! — крикнул он.

Водитель дал сигнал, лицо Ленни скрылось за дверью, и освещенный автобус растворился в моросящей, с пятнами света темноте.

До лондонского поезда было еще полчаса. Чарли стоял под дождем, засунув руки в карманы. Ему хотелось броситься за Ленни, объяснить ему. Что объяснить? Он перебежал улицу и вошел в бар возле станционного здания. Хозяин бара был ирландец, он хорошо знал и Чарли и Ленни. Бар только что открылся, в зале было еще пусто.

— А, это ты. — Ничего не спрашивая, Майк налил ему пинту горького пива.

Чарли плюхнулся на табурет.

— Ну, какие новости в ученом мире?

— О господи, не надо! — простонал Чарли.

Ирландец растерянно заморгал, и Чарли поспешил его спросить:

— Ты зачем испохабил заведение?

Раньше зал был отделан темными деревянными панелями, выглядело это безобразно, но было уютно. Теперь со стен кричали ярчайших цветов обои и масляная краска. Чарли снова почувствовал, как подкатывает тошнота, в глазах потемнело от яркого света. Он поставил локти на стойку и крепко уперся подбородком в кулаки.

— Молодым ребятам нравится, — объяснил ирландец. — А для клиентов постарше мы оставили зал рядом как было.

— Надо повесить табличку: «Старики, сюда!», — сказал Чарли. — Тогда бы я знал, куда мне идти.

Он осторожно поднял голову и сощурился, борясь с вопящими красками стен.

— Вид у тебя не ахти, — сказал ирландец. Был он маленький добродушный толстяк, всегда чуть-чуть навеселе, и у него, как и у Чарли, было два языка. С врагами, то есть со всеми англичанами, которых он не считал своими приятелями — а к ним относились все, кто не входил в число завсегдатаев бара, — он употреблял задиристую смесь английского и ирландского, назначение которой состояло в том, чтобы в конце концов свести любой разговор к спору на политические темы — такие споры Майк обожал; с друзьями — Чарли был один из них — Майк был прост и мягок. И сейчас он сказал:

— Все занимаешься, а про отдых небось и забыл.

— Верно, Майк, забыл. Был я тут как-то у врача. Прописал он мне тонизирующее и заявил, что физически я абсолютно здоров. «Ваше физическое состояние вполне удовлетворительно», — сказал он. — Чарли передразнил «интеллигентные» интонации врача, чтобы позабавить ирландца.

Майк улыбнулся глазами, показывая, что оценил попытку Чарли, но лицо его, которому профессия предписывала веселое выражение, осталось серьезным.

— Думаешь, тебе износу не будет? Еще как будет, — невесело сказал он.

— Вот-вот, именно так и заявил доктор, — захохотал Чарли: — «Думаете, вам износу не будет?»

Табурет под ним снова качнулся, пол стал уходить из-под ног, огни на потолке задрожали и куда-то поплыли, в глазах стало темно. Ничего не видя, он закрыл их и вцепился в стоику и, сидя так, сказал шутливо:

— Столкновение двух культур, только и всего. А у меня от этого голова идет кругом.

Он открыл глаза и понял по лицу ирландца, что произнес эти слова про себя, тогда он сказал:

— Да нет, доктор был ничего и хотел мне помочь. Только знаешь, Майк, зря я все это затеял, не вытянуть мне.

— Ну и что? Не сошелся свет клином на университете.

— Знаешь, за что я тебя люблю, Майк? Ты все понимаешь.

— Подожди, я сейчас. — Майк повернулся к посетителю.

Неделю назад Чарли пришел к врачу с брошюркой, которая называлась «Учащение случаев нервного расстройства среди студентов высших учебных заведений». Он подчеркнул в ней слова: «Особенно часто страдают нервным расстройством дети рабочих и мелких служащих. Напряжение, с каким они готовятся к выпускным экзаменам, оказывается им зачастую не под силу. Кроме того, на них давит дополнительная тяжесть необходимости приспосабливаться к чуждым им стандартам среднего класса. Эти молодые люди — жертвы столкновения разных норм, разных культур, они разрываются между тем, среди чего выросли, и тем, к чему приобщает их образование». Врач, молодой человек лет тридцати, который по замыслу университетских властей должен был быть чем-то вроде старшего друга и наставника, помогающего студентам решать проблемы, связанные с занятиями и личной жизнью, а также — не упустил случая поехидничать злорадный невидимка — проблемы, являющиеся следствием столкновения двух культур, лишь мельком глянул на обложку. Он был автором брошюры, и Чарли, конечно, это знал.

— Когда у вас экзамены? — спросил врач, и невидимка немедленно прокомментировал из-за плеча: «Все сразу понял, как мама>.

— Через пять месяцев, доктор, но я не могу заниматься и совсем не сплю.

— Давно это началось?

— Постепенно накопилось, — сказал он, а злопыхатель ответил по-другому: «Когда? В тот день, как я родился на свет».

— Я, конечно, могу прописать вам успокаивающее и снотворное, только ими ведь зла не исправишь.

«Да, того зла, к которому ведет противоестественное смешение классов. Тут лекарства не помогут, и ты это хорошо знаешь. Всяк сверчок должен знать свой шесток».

— Все равно, доктор, дайте мне снотворное.

— У вас есть девушка?

— Даже две.

Доктор понимающе улыбнулся — что делать, все мы люди, все человеки, — потом сказал серьезно:

— Может быть, стоит с одной расстаться?

С кем — с заботливой мамочкой или с пылкой любовницей?

— Может быть, я так и сделаю.

— Я могу рекомендовать вам психиатра, поговорите с ним… Нет, если не хотите, конечно, не надо, — поспешно добавил он, потому что alter ego Чарли разразилось сумасшедшим смехом:

— Да что они мне скажут нового, эти шарлатаны?

Колени у Чарли подскочили, пепельница упала и покатилась по полу. Он с хохотом следил за ней взглядом и думал: «Ага, я давно подозревал, что у меня за спиной все время прячется бесенок: я к этой пепельнице не прикасался, клянусь».

Пепельница подкатилась к врачу, он остановил ее ногой, поднял и поставил на стол.

— Коль так, идти вам к ним, конечно, не стоит.

Еще бы, у них там все разложено по полочкам, на все готов ответ.

— А скажите мне, вы давно не были дома?

— С прошлого рождества. Нет, доктор, не потому, что я не скучаю о них, просто там очень трудно заниматься.

«Поди позанимайся, когда одни рядом с тобой обсуждают профсоюзные дела, другие собираются на танцы в Донкастер, а третьи смотрят под боком телевизор. Сам бы попробовал, док. Все мои силы уходят на то, чтобы чем-нибудь не расстроить их. И все равно они из-за меня постоянно расстраиваются. Милый док, когда мы, дети рабочих, поступаем в университет и выбиваемся из своего класса, страдаем не мы, страдают наши родные. Мы — цена, которой им приходится расплачиваться. И к тому же… Кстати, почему бы вам не написать об этом диссертацию, я с удовольствием прочту ее. Назовите ее, скажем, так: «К вопросу о том, как сказывается на семье рабочего или мелкого служащего получение высшего образования их сыном, само существование которого является для них постоянным напоминанием, что они всего лишь невежественные, некультурные хамы». Как, ничего темка? Я и сам, пожалуй, написал бы такую диссертацию».

— Я бы на вашем месте съездил на несколько дней домой. Не занимайтесь это время вообще. Ходите в кино, побольше спите, ешьте, а родные пусть вокруг вас хлопочут. Вот вам рецепт, закажите лекарство, а когда вернетесь, приходите ко мне.

— Спасибо, док, приду.

«Ты мужик славный, я вижу».

Когда ирландец вернулся, Чарли крутил на стойке монету и был так этим поглощен, что не заметил его. Правой рукой он запускал монету в одну сторону, левой в другую. Правая рука была его ехидное alter ego, левая — рассудочный, назидательный голос. От левой руки монетка вертелась блестящим волчком гораздо дольше.

— Ты левша?

— Немножко.

Ирландец внимательно поглядел на сосредоточенно-нахмуренное, со сжатыми губами лицо Чарли, убрал нетронутую кружку пива и налил ему двойное виски.

— Выпей, а в поезде засни.

— Спасибо тебе, Майк. Спасибо.

— Мне понравилась девушка, с которой ты тогда приезжал.

— Я с ней поссорился. Вернее, она меня выставила. И правильно сделала, что выставила.

От доктора Чарли в тот день пошел прямо к Дженни. Он в комических красках изобразил ей свой визит к доктору, но она даже не улыбнулась. Тогда он прочел ей лекцию на свою любимую тему — о непрошибаемой толстокожести представителей среднего класса, которая является их органическим свойством. Развивал он эту тему только перед Дженни. Наконец она сказала:

— Нет, тебе действительно нужно пойти к психиатру. Это же просто несправедливо.

— По отношению к кому? Ко мне?

— Нет, зачем же, ко мне. Почему я все время должна выслушивать твою истерику? Расскажи все это ему.

— Что такое?

— Оставь, ты все прекрасно понимаешь сам. Почему ты постоянно читаешь мне проповеди? Это эгоизм, Чарльз. — Она всегда называла его «Чарльз».

Смысл ее слов сводился к тому, что он должен целовать ее, а не читать ей проповеди. Но Чарли целовать ее не хотелось. Он принуждал себя, когда она становилась особенно колкой и язвительной, напоминая ему, что давно пора перейти к сексу. У него была еще одна девушка, тоже дочь состоятельных родителей, тонкая, злая и независимая, к которой он подчас испытывал ненависть. Салли звала его насмешливо Чарли-малыш. Хлопнув дверью у Дженни, он ворвался в квартиру Салли и уложил ее в постель. Их любовь всегда была медленным актом ее холодного подчинения ему. В ту ночь, когда она наконец лежала покорная рядом с ним, он сказал:

— Прекрасная дочь имущего класса сдается неотразимому мужеству рабочего с мозолистыми руками. И какое она испытывает при этом блаженство!

— О, еще бы, Чарли-малыш!

— Тебе нужно от меня только одно.

— Что ж, — прошептала она, приходя в себя и освобождаясь, — тебе ведь тоже от меня ничего другого не нужно. Но мне это в высшей степени безразлично, — добавила она вызывающе, потому что ей было не безразлично и потому что винила она во всем Чарли.

— Милая Салли, меня пленяет твоя чарующая искренность.

— В самом деле? А я думала, тебя пленяет возможность сломить мое сопротивление…

И Чарли сказал ирландцу:

— Я за последнее время со всеми перессорился.

— И с родными тоже?

— Ну что ты! — ужаснулся Чарли. Комната опять закружилась. — Нет, с ними нет, — сказал он с облегчением, но тут же заволновался: — Как я могу с ними поссориться! Ведь я не имею права сказать им, что я на самом деле думаю.

Он поглядел на Майка — произнес он эти слова или они только мелькнули в его голове? Нет, произнес, потому что Майк ответил:

— Значит, ты меня понимаешь. Я живу в этой сволочной стране тридцать лет, а эти чванливые морды даже не догадываются, о чем я думаю.

— Ну, это ты загнул, Майк. Ты всегда выкладываешь свое мнение обо всем на свете, начиная с Кромвеля и кончая английской полицией в Ирландии и Кейсментом. Тебя не остановишь. Но оттого, что ты все это говоришь, ты не страдаешь.

— А ты страдаешь?

— Да… Ведь это чудовищно, Майк, понимаешь, чудовищно! Возьми моего отца. Он и партийный руководитель и профсоюзный — опора рабочего класса, все на нем держится. А между тем я сейчас изо всех сил старался не проговориться, в каком движении я принимал участие прошлый семестр, — понимаешь, он не видит ничего противоестественного в том, что Англия сейчас, во второй половине двадцатого века, так притесняет индийцев.

— Вы, англичане, великая нация, — сказал ирландец, — но твоей личной вины тут нет, так что пей, а я тебе налью еще.

Чарли проглотил виски и подвинул к себе второй стакан.

— Неужели ты не понимаешь? — все больше разгорячаясь, говорил он. — Неужели не понимаешь всей чудовищности того, что творится вокруг? Вот моя мать. У нее болеет сестра, она вряд ли выживет. Там двое ребятишек, и обоих возьмет моя мать. Дети совсем маленькие, одному три, другому четыре года, значит, поднимать их придется ей. Но ее это нисколько не пугает, чуть у кого беда, она первая бежит на помощь. И эта самая женщина говорит, что малолетних преступников надо сечь до потери сознания. Прочла в какой-то газете и теперь повторяет. Мне тоже сказала, но я сдержался и промолчал. И ведь все они такие, Майк, все.

— Э, Чарли, ты их не изменишь, поэтому лучше пей.

У человека, стоявшего возле стойки, чуть поодаль, торчала из кармана газета, и Майк повернулся к нему:

— Не дадите газетку взглянуть, кто выиграл?

— Пожалуйста.

Майк стал просматривать последнюю страницу.

— Я сегодня поставил пять фунтов. И все проиграл. Такие хорошие лошадки, а меня подвели.

— Погоди. — Чарли стал в волнении тянуть газету на первую страницу. — «Убийца, найденный в платяном шкафу, получил разрешение на пересмотр дела». Видишь, они пишут, министр внутренних дел разрешает пересмотр дела, дает человеку возможность доказать свою невиновность.

Ирландец неторопливо пробежал заметку.

— Верно.

— Но ведь это значит, чувство приличия не совсем погибло, раз они считают, что дело можно пересмотреть, значит, им не на все наплевать!

— А по-моему, ничего это не значит. Есть Англия и Англия, вот тебе и весь секрет. Они поиграют немножко в справедливость и правосудие, но в положенный срок вздернут этого несчастного сукина сына как миленького. — Он перевернул газету и снова стал изучать сообщения о скачках.

Чарли подождал, пока в глазах прояснится, крепко оперся рукой о стойку и выпил вторую порцию двойного виски. Он вытащил фунтовую бумажку, вспомнил, что она должна была кормить его три дня и что теперь, когда он поссорился с Дженни, ему в Лондоне не к кому пойти.

— Не надо, — сказал Майк, — убери, ты сегодня мой гость. Рад, что ты заглянул, Чарли. И пожалуйста, не взваливай на свои плечи все пороки мира, сам подумай, толку-то от этого не больно много.

— Ну, до рождества, Майк. Спасибо тебе.

Он медленно вышел под дождь. Ехать в одиночестве ему сегодня не придется, он это знал, и потому выбрал купе, где сидел всего один человек. Только устроившись возле окна, он поглядел на своего попутчика — это оказалась девушка, очень хорошенькая и, как он определил, стоящая где-то на верху общественной лестницы. Еще одна Салли, насторожился он при виде холодного, надменного личика. Гляди в оба, Чарли-малыш, приказал он себе, а то влипнешь в историю. Нужно четко определить свои исходные позиции: он, Чарли, находится сейчас в области блаженно опьяненного и слегка подташнивающего желудка; над ним, как замолкший на несколько минут громкоговоритель, дремлет терзающий его резонер; за правым плечом притаился хихикающий невидимка. Сойтись этим троим ни в коем случае нельзя. Он проверил резонера: «Бедняжка — жертва классовой системы, разве она виновата, что ее научили смотреть на всех, кто стоит ниже ее, как на козявок…» Но виски начинало брать свое, и резонера прервал невидимка: «Глаз у нее острый, но что такое я, она разгадать не может. Одежда меня не выдает, стрижка тоже, но что-то вызывает у нее сомнение. Ждет, чтобы я заговорил. Но погоди, сначала я тебя насажу на булавку».

Он поймал ее взгляд и послал ей призыв, вернее, вызов, чтобы сбить ее с толку. Она помедлила и потом все-таки улыбнулась. И тогда он рявкнул, пьяно и почти нечленораздельно:

— Давай закрою окошко, замерзла небось?

— Что? — вспыхнула она, и лицо ее вытянулось в таком искреннем изумлении, что он громко рассмеялся. Потом спросил с безупречной интонацией истинного джентльмена:

— Идет дождь, и ветер такой холодный, вы не хотите, чтобы я поднял окно?

Она взяла журнал и загородилась от него, а он наблюдал с усмешкой, как ее шею между воротником строгого костюма и завитками волос заливает румянец.

Дверь открылась, и вошли двое — супружеская пара, оба маленькие, пожилые, с усталыми, серыми лицами, во всем парадном по случаю поездки в Лондон. Они засуетились, укладывая чемоданы и усаживаясь, смущенные тем, что побеспокоили таких важных молодых людей. Усевшись в уголке, женщина принялась внимательно разглядывать Чарли, и тот подумал: «Все правильно, свой свояка чует издалека. Ты меня сразу разгадала, тебя никакими штучками-дрючками не проведешь». Он не ошибся, потому что минут через пять женщина его попросила:

— Закройте, пожалуйста, окошко, молодой человек. Холод на дворе собачий.

Чарли поднял стекло, не глядя на спрятавшуюся эа журналом девушку. Женщина заулыбалась, улыбнулся и мужчина, оба довольные, что все так легко наладилось с молодым человеком.

— Тебе так хорошо, папочка?

— Ничего, — стоически вздохнул муж тоном безнадежного брюзги.

— А ты поставь ноги на лавочку возле меня.

— Да ничего, мать, зачем, — мужественно отказался мужчина, но все-таки снизошел, ослабил шнурки ни разу еще не надеванных ботинок и поставил ноги на скамью рядом с женой.

А жена стала снимать шляпку — нечто бесформенное из серого фетра с красной розочкой спереди. У матери Чарли тоже был подобный атрибут принадлежности к респектабельным людям, который она обновляла примерно раз в год на дешевых распродажах. Только у нее шляпка всегда была синяя, с ленточкой или жесткой вуалеткой. Она скорее согласилась бы умереть, чем показаться на люди без нее.

Сняв шляпку, женщина начала поправлять жиденькие седеющие волосы. Почему-то при виде чистой розовой кожи, просвечивающей сквозь седые прядки, Чарли чуть не задохнулся от ярости. Он никак этого не ожидал и, чтобы справиться с собой, призвал на помощь резонера: «На этих островах женщина-работница пользуется в семье большим уважением, чем женщина среднего класса, и т. д. и т. п.». Это он недавно прочитал в какой-то статье. Голос продолжал разглагольствобать, пока до Чарли наконец не дошло, какая откровенная насмешка в нем звучит: «Она не только нравственная опора семьи, но часто и ее кормилец — например, по ночам она трудится в поте лица на конфетной фабрике и вообще готова делать что угодно, лишь бы вырваться на несколько часов из лона своей счастливой семьи».

Два разных голоса, изводящий его внутренний голос резонера и насмехающийся над всем голос враждебной ему внешней силы слились в один, и Чарли, ужаснувшись, стал торопливо убеждать себя: «Ничего страшного, ты просто опьянел. Только молчи, ради бога молчи».

— Вам вроде не совсем хорошо? — спросила его женщина.

— Нет, вам показалось, — осторожно ответил он.

— Вы до самого Лондона едете?

— Да, до самого Лондона.

— Путь не близкий.

— Да, не близкий, — снова как эхо повторил он.

Девушка опустила журнал и смерила его беглым презрительным взглядом. Лицо ее горело нежно-розовым румянцем, маленький розовый рот был надменно сжат.

— Ваш рот похож на бутон розы, — с ужасом услышал Чарли собственный голос.

Мужчина изумленно вскинул на него глаза, потом посмотрел на жену, не ослышался ли он. Та с опаской глянула на Чарли, и он, сделав над собой огромное усилие, с отчаянием подмигнул ей. Это ее успокоило, и она кивнула мужу: молодость есть молодость. Они выжидательно посмотрели на блестящую обложку журнала.

— А мы тоже в Лондон, — сказала женщина.

— Вот как, вы тоже в Лондон.

«Остановись!» — приказывал он себе. По лицу его расползлась расслабленная, идиотская улыбка, язык сделался большой и тяжелый. Он закрыл глаза и стал звать на помощь Чарли, но чрево его только сладко урчало в подмучивающей теплоте. Тогда он закурил, ища поддержки у сигареты; наблюдая за движениями своих рук, он услышал шепчущий ему в самое ухо голос: «А на лилейных перстах высокообразованного джентльмена давно пора подрезать ногти». Выставленные на всеобщее обозрение желтые от никотина пальцы ухарским жестом вынули изо рта сигарету. Он небрежно курил, улыбаясь саркастической улыбкой.

Внутри у него все застыло, он потерял всякую власть над собой, ему казалось, он вот-вот сползет с сиденья на пол.

— Лондон большой город, приезжим в нем трудно, — сказала женщина.

— Зато хорошая перемена обстановки, — напряг последние силы Чарли.

— Вот уж верно, вот уж верно! — прощебетала женщина в восторге, что наконец-то завязался настоящий разговор. Она откинула свою маленькую седенькую головку на кожаный валик, и от блеска кожи у Чарли зарябило в глазах, он перевел взгляд на обложку журнала, но снова его зрачки пронзила боль. Чтобы утишить ее, он стал смотреть в грязный пол.

— Приятно иногда вырваться из привычной обстановки, — сказал он.

— Вот-вот, так и я говорю мужу, правда, отец? Надо иногда уезжать из дому. Дочь у нас замужняя, живет в Стрэтхеме.

— Родные — это великое дело.

— Только если разобраться, больно с ними много хлопот, — заметил мужчина. — И не спорьте, никуда от этого не денешься. — Мужчина склонил голову к плечу и с вызовом глядел на Чарли, надеясь, что тот возразит.

— Если, конечно, разобраться, то никуда от этого не денешься, это уж точно. — Чарли с интересом ждал ответа.

— Нет, я считаю, нельзя весь век сидеть сиднем, надо и на людей иногда посмотреть, — сказала женщина.

— Надо-то надо, — проворчал муж, уступая, — да все это денежек стоит, уж об остальном я и не говорю.

— Нет, вы неправы, нужно иной раз позволить себе маленькое развлечение, — солидно возразил Чарли, — а то что ж получается?

— А я что говорю, я что говорю! — так и всколыхнулась старушка. — Я все время говорю отцу: почему иной раз не позволить себе маленькое развлечение, что же тогда получается?

— Конечно. Жизнь ведь у нас такая однообразная, — говорил Чарли, наблюдая за медленно опускающимся на сиденье журналом. Девушка сложила маленькие руки в коричневых перчатках на обтянутых кофейным сукном коленях и в упор глядела на него. Он встретил горящий взгляд ее голубых глаз и быстро отвернулся.

— Так-то так, — продолжал мужчина, — но опять же скажу: надо знать меру, вот вам мое мнение.

— Это верно, — подтвердил Чарли. — Что верно, то верно.

— Конечно, кое-кто может себе все позволить, есть такие люди, но нам надо сначала все хорошенько обдумать и подсчитать, а не срываться с места как угорелым и тащиться к черту на рога.

— Да брось, отец, ты же сам радуешься, когда приезжаешь к Джойс. Вот погоди, усадит она тебя в твое любимое кресло в уголке, подаст чаю в любимой чашке, разве плохо тебе будет?

— Хм, — тяжело заворочал головой старик, — а пока нам тут приходится трястись. Что, скажешь нет?

— Ну, — качнул головой Чарли, чувствуя, что она у него вот-вот оторвется, — ну, если все сначала хорошенько обдумать и подсчитать, тогда конечно! Все это так и получается, не говоря уж об остальном.

Женщина открыла было рот, но не решилась ничего сказать и отвела свои маленькие блестящие глазки. Лицо ее начало краснеть.

— Раз человек к чему-то привык, тогда, конечно, нечего и говорить, я считаю, но с другой стороны, если поглядеть… — захлебывался Чарли, мотая головой как заведенный.

— Довольно, — прервала его девушка высоким зазвеневшим голосом.

— Это вопрос принципа… — еще успел сказать Чарли, но голова его уже перестала качаться и мельтешение перед глазами кончилось.

— Если вы сейчас же не прекратите этот балаган, я попрошу кондуктора вывести вас. А вы, — обратилась девушка тоном оскорбленного достоинства к пожилой чете, — разве вы не видите, что он смеется над вами? — И она снова взялась за журнал.

Старики подозрительно поглядели на Чарли, потом неуверенно друг на друга. Лицо у женщины было красное, глазки взволнованно горели.

— Я, пожалуй, вздремну, — недовольно буркнул старик, устроил поудобнее ноги, прислонил голову к заднику и закрыл глаза.

— Извините, — бормотал Чарли, с трудом выбираясь через ноги мужчины и женщины в коридор, — извините… простите, пожалуйста…

В коридоре он прислонился к стенке возле двери купе и зажмурил глаза. Стенка тихонько дрожала на ходу, толкая его в спину. По лицу его текли слезы, в горле бессильно барахтались не находящие выхода слова, поток жалких, ненужных извинений.

Раздался шум отодвигаемой рядом двери, потом шорох одежды остановившегося возле него человека.

«Если это та стерва, я ее убыо», — тихо сказал спокойный, ясный голос из-под диафрагмы.

Оп открыл горящие ненавистью глаза и увидел перед собой старушку. Она участливо глядела на него.

— Простите, — угрюмо выдавил Чарли, — простите меня, я никак не хотел…

— Ничего, сынок. — Она мягко положила свои красные, узловатые руки на его судорожно сжатые локти и осторожно развела их. — Не надо так переживать, будет.

Почувствовав, как все в нем взвилось на дыбы от ее прикосновения, она отступила на шаг, но не сдалась:

— Нет, сынок, нет, нельзя так. Всяко в жизни бывает, и надо с этим мириться, нельзя отчаиваться.

Она смотрела ему в лицо с тревогой, но твердо и уверенно. И Чарли сказал:

— Да, наверное, вы правы.

Она кивнула, заулыбалась и ушла в купе, и через несколько минут Чарли тоже вошел за ней.