Любовь, опять любовь

Лессинг Дорис

Саре Дурхам шестьдесят пять лет, и она уже не ждет от жизни никаких сюрпризов. Однако все меняется, когда экспериментальный театр, в котором работает Сара, решает поставить пьесу о Жюли Вэрон, красавице квартеронке, жившей в XIX веке. Один из лучших романов знаменитой английской писательницы Дорис Лессинг, лауреата Нобелевской премии за 2007 год.

 

Произведение

Куда это мы попали? На склад сценического хлама? Душно, темно, тихо в комнате… Но вот кто-то вошел, отдернул шторы, открыл окно. Женщина. Вышла, дверь оставила нараспашку. Да, действительно, помещение забито до предела. У стенки — сплошняком парад технического прогресса: факс, копир, центр звукозаписи, телефоны. Весь остальной объем завален театральным реквизитом, афишами, нотными тетрадями, масками; в центре сверкает позолотой здоровенный бюст дебелой римской матроны.

На стене над центром звукозаписи большая репродукция «Масленицы» Сезанна, весьма затертая, вдрызг разодранная и склеенная прозрачным скотчем.

Женщина в соседней комнате что-то передвигает, чем-то грохочет, тень ее мелькает в дверном проеме; вслед за тенью возвращается и она сама. Немолодая женщина. Старше, чем можно было предположить по ее энергичной возне там, за дверью. Пожалуй, бальзаковский возраст у этой женщины давно позади. Нарядом не блещет, джинсы на ней да рубаха. Настроена энергично, вызывающе вглядывается в кавардак, однако сдерживает себя, поворачивается к центру звукозаписи, клацает клавишей, садится. Комнату заполняет голос графини де Диэ, пронзивший восемь столетий… Во всяком случае, голос с магнитофонной ленты должен убедить слушателя, что доносится он именно из той дремучей эпохи. Хотя, конечно, подобные жалобы во все времена звучат одинаково:

Должна я петь, хочу иль не хочу, По нем тоскую, верная подруга, Люблю я больше, чем…

Современная женщина, сидящая возле центра звукозаписи, держа руку на клавишах, готовая прервать древние стенания, выглядит весьма агрессивно, осуждающе; как будто недовольна графиней и одновременно корит себя за нетерпимость. Днем раньше Мэри звонила из театра и сообщила, что Патрик опять влюблен и, как следствие, невменяем. Она не удержалась от резкой реплики.

— Ну, Сара, Сара, что ты, зачем же так… — упрекнула ее Мэри.

Сара опомнилась, и они вместе посмеялись. И вот опять. А ведь есть такая известная примета: кого за что осудишь, на то сам нарвешься. Жизнь заставит сожрать собственную блевотину, Сара это прекрасно усвоила.

Однако графиня Диэ настолько выводит ее из равновесия, что она нажимает на клавишу «Стоп» и замирает, вслушиваясь в наступившую тишину и в свое раздраженное дыхание. Перенасытилась она за последние дни этими трубадурами да труверами. Пришлось вживаться. Если б только графиня… Бернар де Вентадорн, Пьер Видаль, Жиро де Борнель… Никогда еще на нее так не действовала музыка. Хотя… Да, было, слушала она джаз, особенно блюз, слушала день и ночь, неделями и месяцами. Когда умер муж, музыка питала ее скорбь, ее меланхолию. Да, тогда она выбрала музыку согласно своему состоянию. Но сейчас все совсем иначе.

Сложных задач на этот вечер Сара себе не ставила, однако записи не ложились на бумагу. Слишком уж увлеклась. Увлеклась темой, подпала под влияние чувственного голоса графини де Диэ — то есть юной Алисии де ла Э.

Не стала она ничего писать. Да и вообще, Сара ведь уже давно решила ничего по вечерам не делать — только вот в последнее время это правило то и дело нарушалось. Ее собственные установления сталкивались с внутренним настроем, с требованиями обрести душевное равновесие.

Она все сидела и слушала. Слушала тишину. Затем какого — то уличного воробья. Потом решилась просмотреть «Провансальские стихи» Паунда. Уж это-то и работой не назовешь.

Стол Сары почти полностью завален книгами, справочниками, скоросшивателями с вырезками из периодики. Книжные полки рядом со столом до потолка достают. Рядом с музыкальным центром — открытая книга.

Старейте с достоинством… Это нетрудно. Жизнь сама ведет вас, если вы ей не противитесь, вы слышите от нее подсказку за подсказкой. Не столь уж старость и плоха; с лишениями, приходящими с возрастом, легко освоиться. Гордость — великое подспорье… Вы не знали в молодости, что плоть старится, а суть остается неизменной. Старики, как призраки на празднике жизни, видят то, что скрыто от других, вместе восседают за пиршественным столом, с юмором обмениваются впечатлениями, наблюдают, сравнивают, вспоминают…

Спокойные, полные глубокого смысла фразы, под которыми подпишется любой стареющий, ибо исходят эти слова из глубин души его.

Да, думает Сара. Да, все верно. Сара Дурхам — доброе, разумное имя разумной женщины. Книгу эту она обнаружила недавно на развале. Мемуары светской дамы, блиставшей красотой во время оно, а под старость взявшейся за перо. Вышли в свет двадцать лет назад, когда бабке этой чуть ли не сто уже стукнуло. Знаменательно, что она купила эту книжицу. В былые времена Сара бы и в руки не взяла книгу, написанную старухой про старух. Ей-то что до этого. А сейчас… Странные ощущения внушают такого рода сочинения.

Она оставила книжку в покое и решила, что Паунд тоже подождет. Лучше насладиться ничегонеделанием. Апрельский вечер, еще светло. В помещении тихо, комната успокаивает, в ней, как и в трех остальных комнатах квартиры, три десятка лет памяти. Комнаты, в которых прожил так долго, напоминают берег моря, усеянный всяким хламом, принесенным волнами. И не сразу разберешься, откуда здесь все это взялось.

Сара точно ориентировалась в том, что связано с театром: какой спектакль, какой актер. Но вот на окне плошка с галькой. Вместе с детьми — им было тогда двенадцать и тринадцать — она собирала эти камушки возле какой-то провансальской деревушки, название которой прочно забыто. Не раз они туда ездили и каждый раз привозили с собой эту ерунду. На стене доска с веерообразным набором красных бус. Зачем они ей? У стен громоздятся книги о театре, по театру — в иные Сара не заглядывала годами. И эта драная «Масленица»… Сколько лет уже она видит ее каждый день. Желторотая юность в красно — черном бубновом узоре… Арлекин сильно смахивает на ее нахального красавчика-сына… каким он был тогда. Сейчас Джордж уже солидный господин, какой-то там ученый. В те дни Сара сходства с сыном не улавливала. Рядом с Арлекином что — то молодое, темноглазое, в плохо сидящем костюме Пьеро. Кэти тогда было пятнадцать, и она потребовала себе наряд Пьеро. Смысл требования: «Я слишком похожа на брата. Мне нужно отличаться. Хотела бы я набраться его Арлекиньей наглости». Сейчас и следа былой робости в Кэти не осталось. Уверенная в себе мадам, мать семейства. Нормальный муж, нормальная работа, нормальные калифорнийские дети.

Да, Сара постепенно привыкла видеть на этой картине своих детей. Иные родители любят всматриваться в пожелтевшие фото своих отпрысков, столь непохожих на то, что из них впоследствии получилось.

Освободиться надо от всего этого! Сара напружинилась, резко вскочила и принялась рыскать по комнате. Не в первый раз за долгие годы посещает ее такая мысль. Много лет прошло с момента, когда она впервые приказала себе: «Вон весь этот хлам!» Сезанна приволокла Кэти, и лично к ней, Саре, репродукция не имеет никакого отношения. А что тут ее? Книги, разумеется. Ее подспорье, рабочий материал. А остальное? Миски с собранными детьми ракушками, шкаф с кучей старых тряпок, ее давнишние наряды, куча поздравительных открыток. Одежда… Ее выбор? Нет, такого не скажешь. Скорее, диктат моды.

Однажды вечером, много лет назад, Сара впервые пришла к неутешительному выводу, что почти ничего в этих четырех просторных комнатах не появилось по ее осознанному выбору. По четкому решению ее собственного «я». И потому большую часть всего этого барахла следует отсюда немедленно выкинуть. Почти все. Конечно, не этот снимок. Приятный мужчина, слегка расстроенный… или усталый… открытое лицо, прямой взгляд голубых глаз, седина в светлых шелковистых волосах, память о которых еще хранят ее пальцы… Седина эта, возможно, первый предвестник инфаркта, убившего его так рано, в сорок лет… Муж обнимает мальчика и девочку, восьми и девяти лет. Все трое улыбаются Саре. Фото в серебряной рамке «ар деко», мода тридцатых. Рамка, мягко говоря, не во вкусе Сары, покойный муж вставил фото в рамку своей мамаши. Выкинуть рамку?

Когда она наконец наведет здесь порядок? Занятость, проклятая — она же благословенная — занятость. Что-то все время отвлекает. Новая постановка, к примеру. Работа, работа… Она никогда от работы не бегала.

Сара задержалась перед зеркалом. Симпатичная женщина средних лет, подтянутая, поджарая. Волосы схвачены резинкой, на салоны времени нету — да и нужды в них нет. Каким словом определить их цвет? Волосы светлые, фактически тускло-желтые, как загаженная небрежением латунь. Седины явно не хватает, но такая масть не седеет до глубокой старости. В молодости этот цвет волос кажется слишком неброским, и его зверски корректируют всевозможными красителями; позже владелица волос оставляет их в покое, и сразу сыплются вопросы: «Чем красишь?». Нечасто заглядывает Сара в зеркало, никогда не зацикливалась на внешности, да и к чему? Ей и так дают на два десятка лет меньше. Обернувшись, она видит сквозь открытую дверь свое отражение в другом зеркале.

С такого расстояния она и вправду выглядит несколько моложе. Завидная стройность! Остеопат, к которому пришлось обратиться, когда спину вдруг схватило (да так толком и не отпустило, несмотря на их совместные героические усилия), даже поинтересовался, не балерина ли она. Два зеркала в этих комнатах появились давно, когда мужу однажды показалось, что в квартире темновато. Стены тогда выкрасили белоснежной краской, и шторы от них не отличались. Теперь отличаются. Потемнели до темно-кремового, а стены посерели. Солнце бросало в комнату неразбериху цветов, бликов, отражений — иллюзий каких-то вероятностей, возможностей. Но солнце исчезало, и мебель замерла в зеркалах, как будто вмерзла в лед застывшего воздуха. Жемчужного, спокойного воздуха. С комнатами этими она сжилась, расставания с ними не мыслила. Ее ругали за запущенность квартиры, но она ничего не трогала здесь уже много лет. Брат особенно старался, но гляньте на его дом… Прилизанный кошмар. А ее квартира понимающе тускнела: да, Сара занята… да, ей все это по душе… да, годы текут, муть времени оседает, накапливается… книги и фотоснимки, открытки и всякая театральная мишура…

Всё к чертям! Всё вон!.. А вот снимки на стене спальни. Дед и бабка в Индии, чопорные, официальные — положение обязывает. Чтобы разрядить их серьезность, она добавила фото молодой леди, одетой по моде года: Сара Анструзер, которая тогда только-только вышла замуж за колониального чиновника. Молодая леди, уверенно глядящая на мир там, где уместнее казалась робость. Восемнадцатилетняя девушка, прибывшая в далекую страну, о которой толком представления не имела, прибывшая, чтобы стать мэм сахиб, важной колониальной госпожой. Нередкое явление в те дни, однако смелость нужна немалая…

Жизнь Сары Дурхам лишена такого драматизма. Она выросла комнатным растением; родилась в 1924 году в Колчестере. В семье у них было двое детей. Брат учился на врача. Она посещала две солидные женские школы. В университете изучала французский и итальянский, затем провела год в университете Монпелье, занимаясь музыкой. Жила у тетки, вышедшей замуж за француза. Во время войны служила водителем в Лондоне, в «Свободной Франции». В 1946 году вышла замуж за Алана Дурхама, родила двоих детей. Муж умер, когда ей не исполнилось и сорока. Осталась с детьми в Лондоне.

Спокойная, рассудительная женщина. Конечно, смерть Алана выбила ее на некоторое время из колеи, но затем рана зарубцевалась, и Сара предпочитала не вспоминать об этом периоде своей жизни. Лицемерная память… Добрая память, позволяющая спокойно жить. Она вернулась в кабинет, к старухиным мемуарам: «Старейте с достоинством…» Этот пассаж завершал главу, а следующая начиналась с иной темы:

Больше всего в Индии мне нравилось раннее утро, до того как жара становилась невыносимой, принуждая оставаться под крышей. Впоследствии я осознала, что от брака с Рупертом отказалась вовсе не из-за него самого, а именно из-за невыносимой жары. Конечно, я не была в него влюблена, но тогда этого не знала. Я вообще не знала тогда, что такое любовь.

Сара снова вернулась к приглянувшимся ей строкам: «Старейте с достоинством…» Прочитала до конца абзаца, до конца главы. Все верно, это как раз о ней. Она в свои шестьдесят пять рассказывала младшим подругам, что стареть не страшно, более того, приятно, что, если не закрывать глаза, открывается много нового, недоступного в молодости, и начинаешь удивляться, а что же еще откроется с течением времени, чем тебя еще порадует старость. Наблюдая за недоумением слушающих, лет на десять ее моложе, она, в свою очередь, с содроганием думала, что не хотела бы вернуться туда, в молодость, и вновь подвергнуться всем ее испытаниям — в число которых непременно включала и любовь. Два десятка лет Сара не ощущала этой самой любви, хотя ранее влюблялась частенько и со страстью. Она не верила, что сможет влюбиться снова, и спокойно об этом заявляла, забывая непреклонное правило: не болтай о том, чему не хочешь подвергнуться.

Нет, не будет она работать сегодня. И тут до Сары вдруг дошло почему. Да, из страха. Она боялась этой музыки. Эти причитания из прошлого — жуткая зараза, вроде наркотика. Поглощал ли ее джаз так же, как графиня Диэ, Бернар, Пьер, Жиро? А эта, теперешняя, которой она занимается в последнее время? Жюли Вэрон и ее «музон». Не доверяет она музыке — и в этом есть резон. Пожелтевшая стопка на столе… Не одна она такая умная, многие великие и мудрые уверяли, что музыка — друг с подвохом. Она, Сара, привыкла ко всему относиться с подозрением, встречала влияния извне в штыки и никому не позволяла оседлать свою волю.

Ни-ни-ни, никакой музыки и никакой работы сегодня. Лучше в гору влезть… Двадцать миль протопать. Но Гималаев в ее квартире не наблюдалось, и вскоре Сара обнаружила, что погрузилась в уборку. Оказалось, что горы застарелого мусора отвлекают ничуть не хуже Джомолунгмы. Пол пропылесосить… во всех четырех комнатах. Кухня… Ванная… К полуночи квартира засверкала. Можно было подумать, что женщина эта не чает жизни без домашнего хозяйства, что не приходит к ней раз в неделю уборщица.

Но считать, что она взволнована необходимостью встретиться завтра с этим типом… как его… Стивен Эллингтон — Смит, «наш ангел», как его кличут в компании… Что за чушь. Мало ли с кем она встречалась, работа у нее в том, в частности, и состоит, чтобы встречаться со всевозможными личностями, как драматургами, так и толстосумами, и уламывать их, предлагать им то, что можно предложить, и выбивать из них то, что можно выбить.

Сара легко выделяла из своей нелегкой жизни безоблачный начальный период, причем в этот безоблачный период самым естественным и непринужденным образом вписывалась и война. Те тяготы и лишения, что ей пришлось перенести во время войны, бледнели в сравнении с последующим. Наступление эпохи невзгод знаменовала кончина супруга. Родителей Сары богачами никак не назовешь. Ни тебе страховки, ни накоплений. Она, собственно говоря, не могла себе позволить сохранять за собой эту квартиру, но все же не захотела ее сменить, чтобы не травмировать и без того потрясенных детей еще и переездом. Кормиться приходилось случайными заработками в газетах и журналах, в книжных издательствах и театрах. Прибилась к «Зеленой птице», театрику, точнее, группе, ставящей мини-спектакли где придется, чаще всего в пабах. В семидесятые годы немало таких энтузиастов пробовали свои силы, искали взлета и славы. Сара перевела для них итальянскую пьеску, но там не заладилось с правами, и, чтобы залатать дыру, перешила пару сцен из какого-то современного романа. Ее продукция принесла желанный успех, и вот Сара Дурхам уже у руля труппы, уже проводит с нею целый день, подбирает состав, режиссирует, репетирует; следствие — включение в штат и постоянный оклад, регулярная, настоящая работа. И настоящий театр! Вчетвером они решились рискнуть, арендовали сцену, она и трое ее храбрых друзей. С десяток лет им удавалось с грехом пополам сводить концы с концами, а пять лет назад сыграли в Вест-Энде так, что о них заговорили. «Зеленая птица» считалась теперь одним из лучших театров второго эшелона, их премьеры регулярно удостаивали присутствием критики. Из литературно-театрального поденщика Сара превратилась в известного в театральном мире продюсера, а иной раз даже выступала в роли режиссера. Они вчетвером не слишком разграничивали обязанности с самого начала. Успех, как водится, принес и зависть; теперь злые языки, тоже их не разделяя, обозначали скопом творческое содружество как «Шайку Четырех». Вообще-то Сара и не претендовала для себя лично ни на добавочный кус славы, ни на лишний шмат ненависти. Восхищалась она не собою, а совместной работой, общим подъемом, движущей силой которого, кроме упорного труда, послужил — а как же иначе! — и подпирающий горб госпожи Удачи. Сара не считала себя ни самовлюбленной, ни честолюбивой.

Кто же еще тянул театр в этой упряжке-четверне? Мэри Форд-хрупкое создание с большущими, дымкой подернутыми глазищами и нервным упрямым личиком-кулачком, превратившееся к сорока годам в упорную и уверенную женщину, отлично ориентирующуюся в мире рекламы, которой она, по преимуществу, занималась. Второе воплощение компетентности, Рой Стрезер, числился помощником режиссера. Солидный, с виду неповоротливый, он и вправду никуда не торопился и никогда не позволял себе волноваться, что бы ни стряслось. Рой сравнивал себя с опустившимся бывшим футболистом. Крупный, неряшливый… Они помнили его молодым, бунтарем из «поколения шестидесятых». Трудовую деятельность Рой начал, как и многие его ровесники, маляром на фасадах и кровлях. Наконец, Патрик Стил. В глаза и за глаза трое остальных, как и многие другие, замечали, что он придан им, скучным и спокойным, для контраста. Весь на нервах, капризный, неустойчивый, вспыльчивый, смахивающий на пацана или на птицу с хохолком черных мягких волос на вздернутой голове. Гомосексуалист. Причем перепуганный гомосексуалист. Проверяться не хочет, при нем о СПИДе лучше не упоминать. Говорит, что теперь предохраняется и опасности ни для кого не представляет. Может вдруг прослезиться, а то и расплакаться, благо поводов в его жизни для слез предостаточно. Как художник Патрик просто чародей. Лунный свет, озеро, гора из светотени, макулатуры и обрывков фольги — его стихия. Его то и дело пытаются сманить другие театры, в том числе крупные, но Патрик открещивается от выгодных предложений, считая, что талант его цветет лишь в этом микроклимате, в этой Шайке Четырех. Причем цветет на все лады. Однажды он сочинил либретто мюзикла, который чуть было не прогремел. Патрика подначивали, что следующий сценарий принесет ему успех и он наконец-то воспарит куда-нибудь в недосягаемые выси.

Такими их видели все, такими чаще всего и они сами видели друг друга, встречаясь ежедневно, беседуя и споря в небольшой комнатушке, которую сравнивали с кабиной локомотива либо с диспетчерской котельной. Контора их блистала анахронизмами всех родов, как техническими, так и мебельными развалюхами, прошедшими через руки многих хозяев и через горнило разных времен и ситуаций.

Четверо, слившиеся в четверку, воодушевленную сообща достигнутым успехом. И у каждого за плечами опыт личной жизни, толком не разграниченной с рабочими часами.

Мэри не замужем, и мужчины у нее нет, потому что все время отнимает мать, страдающая рассеянным склерозом, совершенно беспомощная. Иногда мать, когда некому за ней присмотреть, присутствует на репетициях, сидит в кресле-коляске с трясущимися руками и головой, глядит в сторону сцены.

Рой Стрезер женат, у него сын. Брак неудачный. Мальчик его тоже частенько присутствует на репетициях, сидит рядом с отцом, и все по очереди увещевают малыша не шуметь и быть паинькой. Настрадавшись от повышенного внимания, он взбирается на колени старухи в инвалидной каталке, и та тихо радуется, что приносит хоть какую-то пользу.

Сара возложила на себя семейные обязанности добровольно. Уже десять лет ее внетеатральное время поглощают не собственные дети и внуки, отделенные от Сары странами и континентами — родные дети свили гнезда в Индии и в Штатах, — а Джойс, младшая дочь ее брата Хэла. У Хэла и его жены Энн три дочери. Две старшие — дети как дети. Джойс — проблемный ребенок с колыбели. Почему? А кто его знает. Сначала крикливая, затем сварливая. В школу Джойс не отходила и недели — заболела. Просто не могла переносить ни учителей, ни детей. Поскольку родители оба врачи, в диагнозах недостатка не наблюдалось. Не в одной больнице обросла она пухлой историей болезни. Психиатры советовали держать девочку дома. Призвали на помощь Сару, и Джойс проводила целые дни в доме у тетки, в бывшей детской. Тогда Сара чаще всего работала дома. Когда ей случалось выходить, Джойс нисколько не страдала от ее отсутствия. Чем она занималась? Да ничем. Чай пила, пялилась в экран телевизора, иногда набирала на телефонном аппарате произвольную комбинацию цифр и, если ей везло на собеседника, часами болтала, вздувая плату за телефон до астрономических размеров, причем родители вовсе не рвались эти счета оплатить.

Потом у Джойс разыгралась анорексия, она съехала в очередной стационар. Там ее «стабилизировали» и вернули, несмотря на все протесты, тете Саре. Хэл, глядя на сестру добрыми глазами, мягко убеждал, что присутствие Джойс в отсутствие собственных детей ей крайне необходимо. Джойс, однако, без споров забирали домой, когда наезжали в гости бывшая страдалица Пьеро с двумя своими детьми из далекой Калифорнии или бывший симпатяга Арлекин, ныне морской биолог, тоже с двумя детьми, из Индии. Джойс росла, превращалась в девушку, и когда ей исполнилось семнадцать, ситуация окончательно вышла за всякие рамки. Начались истерики, вопли, множились попытки покончить с собой. Сара тратила все больше времени на посещения больниц, беседы с врачами; когда Джойс возвращалась, приходилось с нею сидеть. Сара сама впадала в какое-то близкое к бреду полукоматозное состояние, свойственное тем, кто вынужден напрягать все силы в подобных безнадежных ситуациях. Ей хотелось самой нырнуть в постель и плюнуть на все. Помогали коллеги. А потом вмешался случай. Одна из телефонных знакомых Джойс предложила ей встретиться. С этой встречи Джойс не вернулась, и Сара позвонила брату, предложив ему самому наконец заняться дочерью. Хэл резонно возразил, что Джойс привыкла видеть в Саре свою фактическую родительницу, но сестра категорически заявила: все, с нее хватит. Конечно же, на этом ее мытарства не кончились, она страшно переживала за племянницу — хотя что толку от ее переживаний! Под влиянием телепрограмм о крутых да блатных Сара обратилась в полицию, где ей назвали некое кафе на Кингз-Кросс. Тамошним завсегдатаям — наркоманам и торговцам наркотиками, проституткам — не пришлось долго размышлять, чтобы вспомнить Джойс. Сара снова позвонила брату, который без всяких охов-вздохов заявил:

— Джойс уже выросла достаточно, чтобы начать соображать самой.

И добавил с некоторой долей иронии:

— Тебе вообще-то тоже еще не поздно начать соображать самой. Немного косметики, и…

Косметика подождет, решила Сара и отправилась к психиатру, чаще всего общавшемуся с Джойс. Тот просветил ее, что уход Джойс в большой мир в ее понимании представляет собой шаг в зрелость. Сара не стала расспрашивать, почему общение полоумной девицы с обитателями дна лучший путь к зрелости, чем возврат в семью, к родителям. Она решила, что ничего более сделать не может, что с нее и вправду довольно, что пора заняться личной жизнью. В первую очередь Сара обратилась к своим подслеповатым зеркалам, включив все светильники. Результат не разочаровал. Симпатичная мадам средних лет. Парикмахер добавил свой штрих: гладкая прическа на некрупной голове хорошо гармонировала с новыми одежками, намного более дорогими, чем Сара покупала вот уже много лет. Коллеги в театре в голос хвалили ее, наперебой советовали не позволять более никому водить себя за нос и жить своим умом.

Так получилось, что в этот момент им нужно было мобилизовать все имеющиеся у них возможности. Замышлялась постановка ключевого значения. Всего год назад пьеса «Жюли Вэрон» лишь маячила где-то вдали, и вот она уже превратилась в совместный проект с участием американского, французского и английского капитала. Подразумевалось, что придется привлечь дополнительные силы и кадры, но они все медлили. Что-то их беспокоило в этой «Жюли Вэрон». Мэри Форд гадала, стоило ли вообще браться за нее, не зная наверняка, что из этого предприятия может проистечь, и опасалась, что проистечет нечто непредсказуемое и нежелательное. Патрик, однако, живо возразил, что загвоздка не в пьесе «Жюли Вэрон», а в самой Жюли Вэрон; интонация его и неподражаемые ужимки, которыми он сопроводил свое высказывание, на что-то намекали и подразумевали что-то лестное.

В восьмидесятые годы девятнадцатого столетия на острове Мартиника красавица-квартеронка по имени Жюли — подобно наполеоновской Жозефине — приворожила молодого французского офицера. Так начинается пьеса — или, как ее представили в афише, «программа». Жюли была внебрачной дочерью мулатки Сильвии Вэрон и сына одного из местных плантаторов. Когда отец Жюли унаследовал плантацию, он выписал себе из Франции невесту, происходившую из обедневшей аристократической семьи. Сильвию Вэрон он не забыл, содержал ее, и злые языки болтали, что их встречи носили не только деловой характер. Дочери Сильвии он дал хорошее образование, не уступающее тому, что получали дочери соседей-плантаторов. Был ли он человеком совестливым или нахватался прогрессивных идей, которые нигде более не могли найти приложения, — бог ведает. Девочку учили музыке, рисованию, она много читала. Причем обучали ее рьяные молодые люди, страшно переживавшие, что опоздали: родились после того, как отгремели революционные войны, что не смогут уже принять участие в наполеоновских походах — так же, как в наше время молодые недоумки жалеют, что опоздали в Париж к шестьдесят восьмому году. «Но ведь из шестьдесят восьмого-то вышел пшик», — резонно возражают остепенившиеся «шестидесятники», которые не опоздали. И сгорают в пламени презрительных взглядов молодежи: «Ну и что! Быть там, пережить это…»

Как-то раз одна из юных дам, более предприимчивая, нежели ее сестрицы, решив полюбоваться на таинственную Жюли, навестила ее в лесном домике, где та проживала вместе с матерью. Естественно, о своем подвиге она охотно рассказывала, чем возбудила дополнительные толки. Визитом своим эта дама оказала Жюли неоценимую услугу. Та поняла, что умнее всех этих молодых богачек, ибо увидела, что намного превосходит посетившую ее — слывшую самой умной в округе. Одновременно ткнулась носом в безнадежность своего положения. Ее образованность не находила применения в местных условиях. Жюли видела горячее желание учителей наставлять ее и далее. Вполне вероятно, что все они поголовно в нее влюбились, но на качестве обучения это не отразилось.

Не прошло и десяти лет, как она написала о себе, какой она была в то время: «В этой маленькой головке olla podrida несовместимых идей. Но я завидую наивности этой девушки».

Жюли читала энциклопедистов, увлекалась Вольтером, Руссо властвовал над нею, как и над всяким поборником натурального права. Она могла спорить — и спорила до хрипоты со своими наставниками — о законодательных актах и речах героев Великой французской революции, как будто всех их знала лично. Столь же хорошо ознакомили ее и с историей войны Соединенных Штатов за независимость. Жюли обожала Тома Пейна, поклонялась Бенджамину Франклину, убеждена была, что они составили бы с Джефферсоном идеальную пару. Жюли клялась, что, если б не возраст, она бы сбежала в Америку ухаживать за ранеными Гражданской войны. И продолжала жить на банановой плантации отца, незаконнорожденная, «частично черная» — цветом лица девушка напоминала итальянку или жительницу юга Франции. Вечерами дом их наводняли молодые французские офицеры, истомленные службой на прекрасном, но скучном острове. Они кутили, болтали, танцевали, слушали пение юной Жюли. Один из них, Поль Эмбер, влюбился в девушку, но вот достаточно ли, чтобы жениться на ней или хотя бы увезти с собой во Францию? Кто знает. Решительная Жюли сама настояла, вопреки всем препонам, на совместном бегстве. Его родители — почтенные люди, отец судья неподалеку от Марселя. Они, естественно, отказались принять Жюли. Поль нашел для возлюбленной небольшой каменный домик в романтической холмистой местности, под сенью пиний, тополей и олив, где навещал ее ежедневно в течение года. Родители, однако, не теряли времени даром: армия простила Полю бегство и во искупление грехов направила его во Французский Индокитай. А Жюли осталась под пиниями одна, без средств к существованию. Судья послал ей деньги. Он как-то увидел случайно сына вместе с ней на прогулке. Папаша позавидовал сыну, но деньги он послал не по этой причине. Поль признался ему, что Жюли беременна. Некоторое время она и сама так полагала. Однако, хотя в кармане у Жюли было всего несколько франков, она вернула деньги отцу Поля, сообщив, что и вправду была беременна, но природа сжалилась над нею и помогла им всем. Жюли поблагодарила его за заботу, воззвала к его чувству ответственности и попросила найти для нее работу в ближайшем городке Бель-Ривьер, где-нибудь в домах людей среднего класса. Она рисует, пишет акварелью — масляные краски, к сожалению, стоят слишком дорого. Играет на фортепьяно, поет. И полагает, что все это проделывает не хуже, чем местные учителя. Просила Жюли, по сути, большего, нежели та немалая сумма, которую ей предложил отец Поля. К тому времени вся округа уже знала о сомнительных устоях красотки, попытавшейся окрутить сына одного из наиболее уважаемых семейств и жившей ныне в одиночестве, дикаркою, в лесах. Отец ее любовника долго размышлял. Возможно, он и не ответил бы на письмо, если бы не увидел Жюли однажды в обществе сына. Он навестил ее и обнаружил воплощенное совершенство: остроумную красавицу с отточенными манерами. Естественно, влюбился, чем он лучше других. Не смог отказать, пообещал порекомендовать Жюли наиболее почтенным горожанам. Сохранил лицо, попросив в качестве ответной любезности прекратить всякий контакт с членами его семьи. Жюли ответила, метнув на него молнию презрительного взгляда: «Я полагала, мсье, что это и так подразумевается».

В течение четырех лет она обучала дочерей врача, двоих судейских, троих аптекарей и одного крупного торговца. Все они в один голос убеждали Жюли перебраться в их городок: «Там вам будет гораздо удобнее». Имелось в виду, что им неудобно сознавать, что эта молодая особа живет в лесу в трех милях от Бель-Ривьера. Жюли всякий раз отказывалась — с милой улыбкой, но решительно, ссылаясь на память о лесных дебрях Мартиники, цветах, птицах и мотыльках, о своих лесных прогулках. Жить на городских улицах — к этому она не приучена. Свои мечты об улицах Парижа Жюли, разумеется, не афишировала. А долго тянуть не следовало, не весь век останется она молодой и красивой. Однако изгнать Поля из памяти все еще не удавалось, хотя уже свыклась Жюли с мыслью, что, даже если государство и отпустит ее возлюбленного из Индокитая, все равно он ей не достанется. И добровольное одиночество Жюли красноречиво свидетельствовало о том, что она все еще его ждет. О чем, разумеется, узнавал и сам Поль из направляемых ему родными и знаковыми писем. А ее верность должна была его лишь расхолодить и оттолкнуть — этой мудрости мать обучила Жюли еще в раннем детстве. Но не могла она оторваться от этого места. «Свобода! Вольность!» — вопило ее сердце, когда Жюли углублялась в лес.

Как она выглядела в это время? Каким представляла свое будущее? Какое впечатление производила на людей, дочерей которых обучала? Как сама относилась к ним? Мы все это знаем. Всю жизнь Жюли рисовала себя, не потому, что ничего более под руку не подворачивалось, а потому, что хотела раскрыть свою природу, свой характер, изучить себя. Причины этого поиска тоже подробно описаны. До нас дошли дневники Жюли Вэрон. А музыка ее поведала нам больше, чем могли рассказать записи. И предстает перед нами не просто умная и красивая женщина, но женщина беспокоящая и бросающая вызов без малейшего к тому намерения, всю жизнь служившая вишенью для злых языков; женщина, в которую влюблялись даже те, кого она не удостоила и взгляда. Выступая в роли учительницы, она каждую секунду следила за своим поведением, ибо малейшая ошибка могла оказаться роковой. Жюли ходила по острию ножа, ее очарование оказалось обоюдоострым оружием, возбуждающим слишком далеко идущие желания и вожделения. Она без колебаний разочаровывала своих учениц, рвавшихся к ней в подруги, стремившихся к доверительности и нахваливавших ее родителям. В ответ на свои бунтарские речи они слышали от Жюли отрезвляющее: «Хотите стать такими, как я? Слушайтесь родителей, а когда выйдете замуж, сможете делать все, что заблагорассудится». Этот совет она почерпнула из письма Стендаля сестре.

В дневнике Жюли записала, что уж лучше оставаться отверженной, нежели жить; как эти девицы из лучших семейств.

В двадцать пять лет ей удалось взлететь на головокружительную высоту в местном обществе. Жюли Вэрон пригласили в учительницы к двум дочерям графа Ростана. Ростаны — древнейшая и богатейшая семья округи. Жили они в огромном древнем шато и дважды в неделю высылали за Жюли карету, как в темное время суток, так и в светлое. В городе же она всегда настаивала на проведении уроков днем, чтобы потом не возвращаться домой затемно. Это вызвало саркастические замечания. Кто ж не знает, что эта красотка в одиночку бродит ночью по лесу. Но из города вернуться, видишь ли, боится. А плясать на скалах, бряцая бубном, опять же, не боится. Бубном или чем-то похожим, чем-то дикарским, оттуда, наверное, привезла, откуда родом, со своего дикого острова. Пляшет, прошу заметить, голышом!.. Некоторые утверждали, что наблюдали ее пляски в чем мать родила.

Насчет плясок голышом дневники Жюли молчат. Собственно, начались эти дневники с кратких заметок, поначалу отрывочных и между собой не связанных. Лишь с течением времени она постепенно перешла к подробному описанию своей жизни. Но сохранился рисунок женщины, танцующей при полной луне на фоне скально-древесного пейзажа. Женщина обнажена. Рисунок настолько не похож на все остальные, что вызывает шок. Интересно наблюдать, когда какой-либо из многочисленных нынешних поклонников Жюли получает в руки стопку ее рисунков. Лицо его вдруг застывает, дыхание замирает — и разрешается судорожным смехом. Испуганным смехом. Насколько часто шок возвещает неожиданное — или ожидаемое — открытие, разоблачение? Открывается дверь — буквально или в смысле переносном — и перед глазами что-то прекрасное, безобразное, ужасающее, удивляющее — нежданное, несмотря на все сигналы-предвестники. С другой стороны известного, освещенного мира ждет нас скрытая до поры правда. Но почему записи молчат о танцах? Может быть, Жюли отважилась на это лишь однажды. Опасное занятие, особенно если знаешь, что за тобой шпионят. Жандармы, разумеется, интересовались странной особой, но если кто-то из них заглядывал в незашторенное окошко Жюли — она терпеть не могла отгораживаться, — он видел аккуратную молодую женщину, сидящую за мольбертом, играющую на арфе, читающую, ведущую записи в журнале при свете керосиновой лампы; видел ее лицо, аккуратно уложенные темные волосы, закрытое платье с белым воротничком.

Конечно, жандармы отмечали обилие книг. Но если они и проверяли книги в часы ее длительных занятий в городе, то убедились, что нет среди книг никаких предосудительных, поджигательских, вредоносных. Если любовь Жюли к революциям и не выветрилась — иначе она перестала бы себя уважать, — то на полках не было места анархии. Монтень и мадам Ролан, «Эмиль» мадам де Севинье; «Кларисса» — роман, до сих пор не утративший веса и влияния в европейской литературе; «Исповедь» Руссо; да и Виктор Гюго с Мопассаном, Бальзаком и Золя прекрасно уживались со стариком Вольтером. Возле узкой кровати с одной лишь подушкой — свидетельства того, что она не чуждалась той части Франции, в которую ее забросила судьба: старые провансальские поэты и новейший, Мистраль, рядом с простой прикроватной свечкой в голубом эмалевом подсвечнике.

Слава молодой ученой, «синего чулка», соперничала с куда менее безобидными слухами, но Ростаны, посылая за учительницей карету — от замка до ее домика миля с небольшим, — явно слухами не интересовались, а то и вовсе о них не ведали.

И здесь не обошлось без жертв. Младший сын графа, Реми, по уши влюбился в Жюли. Если Поль представлял собой любовь юную, неопытную и романтическую, экспрессивную и импульсивную, то Реми соответствовал зрелому периоду трезвой, уравновешенной, внимательной любви, с оттенком юмора, подчеркивающим серьезность и глубину уже изведанного ранее чувства.

Еще только начиная влюбляться, Жюли понимала бессмысленность, бесперспективность этого чувства, и все же отбросила осторожность и погрузилась в него с головою. Уроки в замке закончились, карета уже не прибывала за ней, но Реми стал частым гостем в ее домике и иногда оставался с любимой по нескольку дней кряду. Родные решили дать ему перебеситься, предоставив свободу действий. Реми жаждал жениться на Жюли, умолял родителей дать разрешение. Сознавая тщетность своих надежд, она вопреки здравому смыслу все же надеялась увидеть Реми своим мужем. Месяц за месяцем — эти отношения затянулись на три года — блаженство сменялось беспокойством, надежды — отчаянием. Жюли продолжала давать уроки, несмотря на уговоры Реми бросить это занятие и во всем положиться на него. Достопочтенные граждане какое-то время терпели это положение, ибо семья графа вела себя так, будто ничего не произошло, да и любовники держали себя пристойно, на людях вместе не появлялись. К тому же Жюли была такой хорошей учительницей. И цену не заламывала!

На этот раз Жюли забеременела. Оба радовались ребенку, мечтали, как будут жить втроем. Роды прошли удачно, но потом, однако, ребенок заболел и умер, что в те времена вовсе не было редкостью. Реми и Жюли горевали, а по городу ползли зловещие слухи. Уверяли, что она сама убила ребенка. Знали даже где и каким образом. В полумиле от ее дома река быстро сбегала с холма, на время успокаиваясь у его подножия в обширном глубоком разливе… Смерть ребенка положила конец терпению Ростанов. Реми велели удалиться в армию. Ему было двадцать три, Жюли — двадцать восемь. Оба впали в какое-то полубезумное заторможенное состояние, как будто их сковал ледяной панцирь. Они уверяли друг друга, что уже не смогут оправиться от этого удара — собственно, так оно и получилось.

В городе Жюли не появлялась с того дня, как стали заметны признаки беременности. Ее собственных сбережений и средств, оставленных ей Реми, хватило на год. Нужда заставила Жюли вспомнить прошлое, обратиться с письмом к графу Ростану. Письмо начиналось словами: «Нет существа более беспомощного и несчастного, нежели молодая женщина без семьи, без защиты…» Она просила графа помочь найти ей работу в качестве переписчицы нот. Осведомленный о ее талантах, граф сразу на это согласился. Семейство Ростанов отличалось музыкальностью, в их салонах играли известные музыканты и новички, исполнялась также и музыка Жюли, иногда играла и она сама. Странную музыку она сочиняла — но ведь и родилась она на экзотическом острове. Ростаны ценили ее музыкальное дарование.

Годами жила она тихо и спокойно, переписывала ноты, иногда сочиняла на заказ произведения к разным торжественным случаям, пела на публике, принимая лишь приглашения, не бросавшие тень на ее репутацию. Жюли много рисовала, работала акварелью и пастелью. Сохранились выполненные ею изображения птиц и животных, жанровые сцены. Многое она продавала через городскую лавку печатной продукции. О том, чтобы разбогатеть, Жюли Вэрон не мечтала, но концы с концами сводить удавалось. Несколько раз в дневнике упомянуты денежные подарки от Ростанов, возможно, по просьбе Реми.

И все время одна? Да, всегда одна. Она не забыла Реми, он помнил о ней. Время от времени они посылали друг другу длинные письма. Прослужив три года в Экваториальной Африке, он наконец прибыл в отпуск, они увиделись, оба вне себя от волнения. И решили более не встречаться. Реми к тому времени уже обручился с девушкой своего круга.

Эта романтическая история, как давно понял читатель, не так уж необычна. Молодые женщины без поддержки семьи, отмеченные клеймом незаконнорожденности, да еще и, как в случае с Жюли, с примесью черной крови, частенько страдали во все времена — так было и в богатых государствах, и в бедных странах так называемого Третьего мира, да и во Втором мире — где он, такой? — тоже, а всё из-за нестыковки мечтаний и ожидаемого, ожидаемого и достигнутого.

Живость ума Жюли не уступала живости ее сердца. Это видно по ее дневникам. По ее автопортретам. О том же — и музыка Жюли Вэрон. По мере развертывания ее, к сожалению, неоригинальной жизненной драмы, разум этой женщины остается как будто незатронутым всем происходящим. Такое чувство, словно бы Джейн Остин переписывает «Джен Эйр» или Стендаль сочиняет роман Жорж Санд. Неуютно чувствуешь себя, читая хроники Жюли, ибо понимаешь, насколько сильнее она страдала из-за того, что ум ее отказывался принимать участие в этих страданиях. Она обожала Поля, более чем обожала Реми, но зачастую описывает эти переживания так, как будто перегруженный работой врач механически строчит строку за строкой в истории болезни. Нельзя, конечно, обвинить Жюли в том, что она отмахивалась от этой болезни. Наоборот, она видела, как болезнь разрушает ее жизнь.

Через пять лет после потери Реми ей предложил руку и сердце пятидесятилетний вдовец Филипп Анжер, мастер-печатник лавки-типографии, в которой она продавала свои рисунки. Жена этого состоятельного горожанина давно умерла, дети выросли. Он нравился Жюли. Она записала в дневнике, что удовольствие от бесед с Филиппом уступает лишь удовольствию, получаемому ей от музыки. Он открыто посещал ее дом, оставляя лошадь или экипаж под пиниями или дубами, гулял с ней в общественном парке Бель-Ривьера, возил на праздник в Ниццу. Таким образом Филипп Анжер объявил миру, что одобряет Жюли и ее образ жизни и ценит отношения с ней выше отношений с обществом. Общество, однако, весьма положительно отнеслось к тому, что он нейтрализует эту приблудную возмутительницу спокойствия.

Запись из дневника Жюли: «Он мне весьма по душе, предложение его осмысленно и обоснованно. Почему же тогда оно не кажется мне убедительным?»

Да уж, в этом есть логика. Куда как убедительными казались ей доводы Поля. Еще убедительнее был Реми. Так как же относиться к убедительности?

Со свадьбой не спешили. Прошел год! Жюли встретилась с детьми Филиппа, которые, похоже, ничего против не имели. Один из них, по имени Робер, был фермер. Жюли так описала их совместную трапезу: «Его можно полюбить. И он мог бы меня полюбить. Мы с ним с первого взгляда друг на друга это поняли, я уверена. Весьма убедительно. Собственно, ему и дела мало, он живет с женой и четырьмя детьми под Безье; мы, возможно, больше и не увидимся».

Пишет Жюли и о будущем муже, пишет спокойно, рассудительно и, нельзя не заметить, уважительно. Вот как она описывает один день своей предполагаемой замужней жизни.

«Я проснусь рядом с ним в удобной кровати от шагов служанки, вошедшей развести огонь. Также, как когда-то его жена. Поцелую его и встану, чтобы сварить кофе, потому что ему нравится приготовленный мною кофе. Еще раз я поцелую мужа, перед тем как он спустится вниз, в мастерскую. Потом я займусь с прислугой, отдам распоряжения по хозяйству. Наконец уединюсь в комнате, которую он мне обещал, и займусь картиной. Может быть, стану писать маслом, если захочется. Конечно, смогу себе это позволить. В полдень он не ест, так что эту трапезу я тоже пропущу, лучше выйду в парк, побеседую с горожанами, которые хотят меня простить. Затем поиграю на пианино или на флейте. Он еще не слышал того, что я сочинила в последние дни. Не думаю, что ему понравится. Филипп так добросердечен. Когда болела собака, у него слезы на глазах выступали. Он вернется к ужину. Мой суп ему по вкусу, ему нравится, как я готовлю. Потом он расскажет о работе, что произошло за день. У нею интересная работа. Обсудим газетные новости, поспорим, в чем-то не согласимся друг с другом. Наполеон ему, конечно же, не нравится. Он рано ложится. Трудно будет молчать всю ночь».

Ни разу в дневниках Жюли не встречаются экономические выкладки, денежные расчеты. Она одна в мире, мать ее погибла во время землетрясения у горы Пеле, в уничтоженном стихией Сен-Пьере, куда отправилась погостить к сестре. Никаких упоминаний об обращении за помощью к отцу в дневнике нет.

За неделю до того дня, когда мэр, старый приятель Филиппа, должен был объявить их мужем и женой, Жюли утонула в том самом разливе, в котором, если верить злым языкам, она погубила своего ребенка. Теперь люди не верили, что она утопилась. С чего бы ей топиться, если все проблемы решены, после того, как она годами бродила по лесу. Нет, конечно же, ее убил какой-то озлобившийся воздыхатель. Не диво, когда живешь так, на отшибе и в отрыве от всех людей.

Земляки не скупились на соболезнования Филиппу, но в душе считали, что так ему будет лучше. Жандармы собрали имущество Жюли — бумаги, рисунки, акварели, ноты — и упрятали все в большой сундук, который, за неимением лучшего места, засунули в подвал местного музея. В 70-х годах XX века потомки Реми обнаружили у себя ее ноты. Музыка понравилась, кто-то вспомнил о сундуке в музейном подвале, нашли новые ноты; музыку исполнили на муниципальном празднике, где ее услышал англичанин по имени Стивен Эллингтон-Смит. И среди любителей музыки прошел слух, что произведения Жюли Вэрон уникальны, кто-то не стеснялся называть ее великим композитором.

Вскоре появились также и отклики на ее живопись и на ее дневники. О Жюли Вэрон заговорили; прозвучало определение «небольшая, но значительная ниша…». Выдержки из дневников Жюли появились в печати в Англии и во Франции; затем в трех томах они вышли полностью во Франции и в одном томе (избранное) в Англии. Критики дружно ставили эти опусы на одну полку с мадам де Севинье.

Воистину некоторые слишком обильно, себе во вред осыпаны талантами. Возможно, бедной Жюли жилось бы спокойнее, будь она скромной акварелисточкой, дальше кончика кисти своей не выглядывающей. Ее разносторонняя одаренность, однако, превращает Жюли в благодатную пашню для феминисток всех мастей. Ее можно прибить к щиту и в качестве несчастной жертвы, и в качестве авангардной фигуры борьбы за независимость. А вот музыкальные критики затрудняются с выбором для нее полочки в своем каталоге. Сейчас поражаются современному звучанию ее мелодий и ритмов — и верно, в те времена они никак не вписывались. Жюли прибыла из Вест-Индии, где буйство, беспокойство в крови. В наше время на фактор «крови» не забывают обращать внимание. Не диво, что ритмы Жюли Вэрон чужды Европе, хотя и Африкой они не пахнут. Усугубляет терзания классификаторов явное деление ее музыкального творчества на два периода. Первый нетрудно идентифицировать, но трудно понять истоки возникновения этих опусов. Прослеживается явное влияние трубадуров и труверов XII–XIV веков. Однако при жизни Жюли этой музыки не знали вовсе! Лишь в наше время забытые творения воссозданы по древним манускриптам. Существуют способы реанимации древней музыки. Арабская музыкальная традиция, пройдя почти без изменений сквозь века, проникла в Испанию, оттуда на юг Франции, вдохновляя странствующих менестрелей, бродивших из замка в замок с инструментами, в которых мы узнаем предков ныне существующих. Но исполнители неизбежно накладывали свой отпечаток на исполняемое, влияли на него, изменяли, интерпретировали. Мы знаем, что пела графиня Диэ, но как она это пела? Натолкнулась ли Жюли где-нибудь на старые манускрипты? Мало ли что приключается в жизни. Где? В семействе де Ростанов? Но и здесь встречается закавыка: Жюли сочиняла эти произведения до знакомства с семейством Ростанов. Они напитаны болью расставания с Полем. Кто нам мешает предположить, что в комнате одной из ее учениц пылились на полках такие манускрипты? Что дало ей толчок в направлении этой манеры пения? Что воспринимал слух Жюли в ее уединенном обиталище? Журчание ручья, стрекот кузнечиков, уханье сов, крики козодоев, клекот ястребов и разбойничий посвист разгулявшегося ветра, — симфония мира холмов, меж которыми пробирались трубадуры, направляясь к очередному месту приложения своих усилий в борьбе за существование. Дело даже дошло до утверждений, что якобы Жюли в ее лесной хижине посещали духи древних менестрелей. Сочинения Жюли Вэрон, исполнявшиеся в концерте древней музыки трубадуров, органично воспринимались слушателями как «настоящие», гармонично вплетались в узор старинного звукового ковра. В общем, трудно объяснить и истолковать эту первую фазу ее творчества — зато она легко воспринимается на слух. Вторая фаза — совершенно иная, хотя не избежала Жюли и краткого переходного периода, в течение которого обе манеры как — то неспокойно сочетались, коллоидно смешивались, как масло и вода. В новой фазе никакого намека на Африку. Вязкие текучие ритмы с редкими вспышками чего-то бурного, первобытного, как будто побуждающего к танцу — и вновь вплетающегося в иные темы, отступающего, затихающего, уходящего на второй план, в отличие от музыки позднего Средневековья, где ни один голос не доминирует над другими. Беспокоящее обезличивание. Музыка ее «трубадурского» периода откровенно жалуется, хотя и формально, в рамках жанра, как, скажем, фаду ор или блюз, всегда ограждающиеся барьером жалобы мелкого индивида, его мольбами о сочувствии, жалости, даже любви. Поздняя музыка Жюли Вэрон, прохладная, кристальная, может быть напета ангелом, как выразился один исследователь, или, как живо возразил другой, дьяволом.

Совсем не простое занятие — слушать ее поздние сочинения, сопоставляя их с дневниковыми записями того же периода и с автопортретами. Перед тем как броситься в воду, сбежать от разумного брака, «лишенного убедительности», она выполнила венок пастельных автопортретов, как бы иронический отзвук хороводов ангелочков на поздравительных открытках. Серия открывается в левом верхнем углу пухленьким младенчиком; умные черные глаза его фиксируют зрителя, каковым являлась в момент работы сама Жюли, следует об этом помнить. Далее — прелестная девочка в белом муслиновом платьице с розовыми лентами и бантами, неукротимыми черными кудряшками и улыбкой, одновременно соблазнительной и насмешливой. Следующая — девочка-подросток, единственная в серии, отвернувшаяся от зрителя, подставившая ему свой гордый профиль птенца хищной птицы. Нет в этом подростке покоя, и зритель даже рад, что ему не приходится встречаться с Жюли взглядом, реагировать на упреки и запросы ее глаз. По нижнему краю листа — традиционная россыпь листьев, уравновешивающая столь же обязательный извив ленты сверху. Справа внизу, напротив «орленка», молодая женщина, свежерасцветшая, в апогее привлекательности; у нее есть что-то общее с герцогиней Альба Гойи, но она красивее лицбм и фигурой, смелее и выразительнее ее глаза, а взгляд приковывает. Напротив девочки-подростка, как бы рассматривая ее и оценивая, улыбается женщина слегка за тридцать, красивая, собранная, ничем не примечательная, кроме внимательного задумчивого взгляда, задерживающего зрителя, возбуждающего интерес и беспокойство, вызванное непониманием. Между этим изображением и следующими двумя — жирная черная черта: две непрожитые стадии жизни, от которых она отказалась. Расплывшаяся женщина средних лет сидит с поникшей головой, сложив руки на коленях. Энергия сохранилась лишь в желтом платке на волосах женщины, прикрывающем обильную седину. Обобщенный портрет пятидесятипятилетней. Наконец старуха — просто старуха, более Жюли представить себе не могла, никаких индивидуальных черт она вообразить не сумела или не пожелала. Подведя эту энергичную черту, Жюли вышла из дому, прошла мимо деревьев и остановилась на берегу. Долго ли стояла она там? Прыжок с обрыва на острые подводные скалы…

Произошло это как раз перед началом Первой мировой войны, столь резко изменившей судьбы женщин. А если бы она не прыгнула, не ушла из жизни?

Перед прыжком Жюли разобрала свои дневники, ноты, акварели, аккуратно сложила их. Похоже, она ничего не уничтожила, предоставив решение тем, кто придет после нее. Написала записку для полиции с указанием, где искать ее тело.

Три четверти века об этой женщине никто не вспоминал. Затем в Бель-Ривьере состоялся летний концерт из сочинений Жюли Вэрон. Тем же летом ее работы представили в Париже на выставке французских художниц. Выставка привлекла внимание, переехала в Лондон. Телевидение скомпоновало о ней фильм. Некто, не заглядывавший в дневники Жюли — или же решивший пренебречь ими — сочинил ее романтическую биографию.

И здесь вступает Сара Дурхам. Прочитав английское издание дневников, она, не удовлетворившись этим, выписала из Парижа французский оригинал, внимательно изучила его и настолько увлеклась, что набросала эскиз пьесы, даже не посоветовавшись с тремя своими друзьями-коллегами. Конечно же, никто из них не возражал, они заразились этой идеей так же, как и сама Сара. Впоследствии никак не могли вспомнить, кто же именно предложил использовать в пьесе музыку Жюли; их творческие споры представляли собой нечто большее, нежели сумму четырех слагаемых. Сара учла в своем проекте музыку, предъявила «закваску» потенциальным «пекарям» — и тут появился Стивен Эллингтон-Смит со своей пьесой «Ангел Жюли».

Естественно, они ознакомились с новой пьесой. Каждый ее прочел. Романтичная. Пожалуй, сентиментальная. Забыли бы, но Патрик потребовал обсудить. К четверке основателей присоединилась энергичная рыжеволосая Соня Роджерс, которая все еще проходила испытательный срок, хотя без слов ясно было, что она его давно прошла. Почему Соня, а не кто-то иной из работающих в театре и на театр почти даром, а иногда и просто даром? Потому что она всегда под рукой. Патрик уверял, что она способна оказаться в нескольких местах одновременно. «Сдвинь сундук — она под ним». Поденщица — повременщица — и вот она уже необходимый — или неизбежный? — член коллектива. Когда они четверо собрались, Соня тоже оказалась под рукой, и ее пригласили присоединиться. Она уселась на каталожный куб с видом птицы, готовой сорваться и улететь, если ее спугнут.

Патрик открыл дискуссию вызывающим тоном:

— Чем вам этот Стивен-как-его-там не угодил? Слегка сократить, доработать — и пьеса готова.

— Она была бедна, она была честна и в жертву богачу принесена, — пропела Мэри.

— Если быть точным, двум богачам, — проворчал Рой.

— Патрик, женщина-жертва — в наши дни такая пьеса несъедобна, — высказала свое неодобрение Сара.

Патрик сразу заперся в глухой обороне и вид принял обиженный.

— Почему нет? Она как раз жертва. Как бедняжка Джуди. Как бедняжка Мэрилин.

— Сара права, — отозвалась Соня. — Публика жертву жрать не станет. Пьеса о Джуди не пойдет. Пьеса о Мэрилин не пойдет. Не можем мы ставить такое.

Помолчали. Переварили. Оценили баланс. Соня высказалась уверенно, авторитетно. Ее «мы» все услышали. Она мыслила себя членом коллектива. «Мы» должны это принять.

Каждый знал, что думает другой. Не надо было переглядываться, обмениваться гримасами, подмигивать. Им внушали, что они уже старики, личности поблекшие, усталые. Соня восседала на кубе как цирковой львенок и предлагала глянуть друг на друга ее глазами.

— Полностью согласна, — подвела наконец черту под неловким моментом Мэри и улыбнулась Соне, победительно тряхнувшей огненной головою и не сумевшей сдержать торжествующего «ха-ха». — «Мадам Баттерфляй» сегодня не пойдет.

— «Мадам Баттерфляй» собирает полный зал, — возразил Патрик. — А что скажете насчет «Мисс Сайгон»?

— Это что? — спросила Соня.

— Да та же «Баттерфляй». Что о ней скажете, Сара Дурхам?

— Мюзикл. Не наша публика.

— Ужас, — пожала плечами Соня. — Ты уверен, Патрик?

— Полностью. А как насчет «Зимбабве»? — гнул свое Патрик. — На мюзикл вроде не похоже.

«Зимбабве», постановка чернокожих феминисток, повествовала о молодой негритянке-деревенской жительнице, мечтавшей, как водится, жить в городе. Но в городе безработица. Тетка в Хараре отказывается ее принять, и без того у нее дом переполнен. Решение тетки вызывает в деревне бурю негодования, ибо нарушает старые добрые традиции, согласно которым более успешные члены общины должны поддерживать и даже содержать неимущих родственников. Но тетка ссылается на то, что у нее на шее и так уже два десятка иждивенцев, включая детей и родителей, и она всех должна кормить. Тетка работает сиделкой. Юную героиню соблазняет местный богатей, владелец извозной фирмы. Она беременеет, рожает, убивает новорожденного. Все это знают, но никто на нее не доносит. Бедняга сползает на панель, уже не надеясь, что очередной ее клиент в нее влюбится и женится на ней. Второго ребенка оставляет на пороге католической миссии. Заражается СПИДом, умирает. Всё.

— Я видела этот спектакль, — кивает Соня. — Хорошо сделано.

— Может, хорошо только потому, что героиня черная? — смеется Патрик, заманивая собеседников на поле, усеянное политическими капканами.

— Давайте не заводиться, уже поздно, — зевает Мэри.

— Точно, — соглашается Патрик.

— Поздно, — повторяет Рой, подводя черту. Спокойный, рассудительный, прирожденный арбитр. — Мы уже согласились на проект Сары.

— Но надо помнить, — не сдается Соня, — что это история женщин и девушек всего мира. Во все времена. И сию минуту. История сотен тысяч женщин. Миллионов.

— Хорошо, хорошо. Мы помним. Но уже поздно. Спать пора.

— Не думаю, что французы ухватились за Жюли Вэрон из сентиментальности. Они не видят в этой истории никакой плаксивости. Вчера я говорила с Жаном-Пьером по телефону, о рекламе, и он сказал, что Жюли — продукт своего времени.

— Ну-ну, — почти равнодушно кивнула Сара.

— Жан-Пьер утверждает, что они видят в Жюли интеллектуалку, в их национальной традиции «синего чулка».

— Иначе говоря, нам не надо было и собираться, — заключил Рой, вставая и тем самым завершая собрание.

— А как насчет заокеанской денежки? — спросил Патрик. — На что они согласились? Спорю, не на французский «синий чулок».

— Купили, — отрезала Сара.

— Вот что я вам скажу. — Патрик рубанул ладонью воздух. — Если вы поставите этого Стивена-как-его-мать, в зале по полу слезы ручьями побегут.

И вот Мэри и Рой уже грохочут по деревянным ступеням, как пьяные пираты из прошлогоднего детского утренника, распевают нескладным дуэтом:

— Она была бедна, она была честна…

У Патрика и вправду на глазах слезы.

— Патрик, бога ради! — Сара обнимает его за плечи. Жест типа «ну-ну, успокойся», вызывающий у Патрика обычные причитания о том, что его опекают. Так уж у них заведено.

Но ничто не вечно — Соня его опекать-баловать не намерена. Сойдя с лестницы, она окинула Патрика критическим взглядом: попугай какой-то. Ярко-зеленый пиджак, волосы торчат, как намагниченные… Сама Соня являла собой эталон аристократической моды. На ней камуфляжный прикид — штаны и футболка из армейских неликвидов, на плечах кокетливо болтается кружевное болеро с блошиного рынка, ботинки армейского же образца, но если штаны арктические, то башмаки пустынные; на шее викторианского типа ожерелье из черного янтаря; не счесть перстней и колец в ушах и на пальцах. Рыжие заросли на ее голове в вариации дамского «фокстрота» двадцатых годов сходили на нет на затылке, а спереди свешивались абы куда многочисленными круто завитыми ушами спаниеля. Впрочем, головная шерсть у нее редко оставалась два дня подряд в одном фасоне. Облик ее Патрика раздражал, и он не упускал возможности раскритиковать Соню, в ответ на его многословие лишь кратко отрезавшую:

— Чья бы корова мычала…

В ночь перед встречей с Эллингтон-Смитом Сара до постели не добралась. Во-первых, она лишь к трем справилась с уборкой. Затем решила все же вернуться к своим запискам. После чего углубилась в дневники Жюли, чтобы подготовиться к схватке с этим «ангелом».

«Послушайте, — представляла Сара свой монолог. — Жюли никогда не считала себя жертвой. Она всегда видела перед собой выбор. До тысяча девятьсот второго года, до смерти матери, она даже могла вернуться на Мартинику. Мать ее сообщала в письмах, что готова принять дочь в любое время. Сохранилось даже глуповатое письмо ее сводного брата, унаследовавшего имение после смерти отца. Шутки его насчет их родства довольно-таки дурацкие и грубые, в духе хулигана — школьника, но он также писал, что отец завещал ему „позаботиться о Жюли". Брату она не ответила. Возможность стать элитной проституткой она взвешивала, но отвергла, ибо не питала склонности к роскоши, обязательной для лиц этой весьма уважаемой во все времена профессии. Жюли приглашали петь в ночном клубе в Марселе, но она отказалась, считая, что эта работа не оставит ей времени на творчество, на музыку и живопись. Провинциальные города Жюли ненавидела. Ей выпал шанс поехать в Париж — певицей в составе гастрольной труппы, но она этим шансом пренебрегла. Не так представляла Жюли свое появление в столице мира, „странною любовью" любила она ее. Вот послушайте, запись из ее дневника:

„Если бы Реми взял меня в Париж, мы могли бы жить там тихо и спокойно, завели бы настоящих друзей…" Вот этим подчеркнутым словом, по-моему, все сказано. И дальше: „Конечноv об этом нечего и думать. Но видела я их на празднике, его и жену. Ни следа любви между ними".

Ее приглашали гувернанткой в семью авиньонского юриста — вдовца. Несколько мужчин желали поселить ее в Ницце или Марселе в качестве постоянной любовницы. Эти предложения Жюли регистрировала в дневнике мимоходом, как будто заметки о погоде: сегодня жарко… или холодно… ни холодно, ни жарко…

Мы легко можем представить Жюли в качестве той, кем она не стала. Но что она выбрала? Каменную хижину в лесу. Многие презрительно именовали ее домишко коровником. Она выбрала одиночество, музыку, живопись и преднощные труды добровольного хрониста.

Согласна, нелегко соорудить из этого захватывающую драму. Даже если придерживаться выбранной вами формы. Действие первое: Поль. Действие второе: Реми. Действие третье: Филипп. Вот она пишет: „Как смогла бы я оторваться от своего домика, где все напоминает мне о любви?.." Так могла бы написать Жорж Санд. Но вот она продолжает: „Живу здесь, как матушка моя жила в своем домишке. Разница в том, что ее всю жизнь содержали. Содержал мой отец. Она любила его всю жизнь, проблемы выбора не возникало. Уехать оттуда она не могла, ибо пришлось бы зарабатывать на жизнь. В качестве кого? Управлять борделем, как ее мать и бабка (на это она намекала)? Рядовой проституткой? Горничной, экономкой? Что она умела? Хорошо готовила, шила. Прекрасно разбиралась в лечебных травах. Полагаю, немало знала и о любви, но об этом мы вообще не говорили, а уж о сексе и подавно. Ведь она видела свою дочь настоящей леди и не хотела касаться определенных тем, опасалась затрагивать то, что она сама из себя представляла. И это так трогательно… Понимая матушку, я могу постичь себя. Но если бы мы сидели с нею и беседовали как женщина с женщиной, я боялась бы вдруг услышать от нее: «Вот, я живу здесь, в этом домике, потому что все в нем и рядом с ним напоминает мне о любви. И любовь эта охватывает память о тенях деревьев-гигантов на стенах дома, и зеркало в гостиной, и потолок спальни, и влажный воздух, перегруженный душным ароматом цветов, и запах мокрых звериных шкур, когда идет дождь…» Но мать моя не могла покинуть свой дом, даже если бы хотела это сделать, а я в состоянии сделать это в любой момент".

Где же здесь видится вам жертва?»

Финансовых дрязг в случае отказа от Стивена Эллингтон — Смита Сара не опасалась, ибо он написал:

«Разумеется, я поддержу пьесу в любом случае, даже если вы решите отказаться от моего скромного творческого вклада».

Он уже сидел за столом в ресторане, который, как Сара сразу с облегчением поняла, не входил в число модных. Помещение просторное, темноватое, старомодное. На первый взгляд Стивен Эллингтон-Смит выглядел джентльменом из глубинки. Направляясь к нему, Сара размышляла о том, что, спросит ее Мэри Форд по возвращении: «Ну, каков он с виду?», — она бы не задумываясь ответила: «Старомодный сельский джентльмен». И Мэри сразу бы все поняла. Она и Мэри, их родители, родители их родителей не смогли бы, конечно, определиться с любым жителем Британии, но где «разместить» Стивена Эллингтон-Смита, сообразили бы с ходу. С виду лет пятидесяти, крупный, но не жирный, уверенно занимающий, как казалось, много места в пространстве. Светлолицый, зеленоглазый, с пшеничными бровями и ресницами, в светлых волосах обильная седина. Одежда совершенно обычная, но Сара все же поймала себя на том, что подмечает детали для такого типа персонажа, буде он встретится в постановке. Суть костюма выражается в его незаметности при преследовании крупной дичи на охоте. Буро-желтоватый в невыраженную, чуть заметную клетку пиджак маскировал его, как шкура зебры в саванне.

Эллингтон-Смит заметил приближение дамы, поднялся, выдвинул стул. Она обратила внимание на его острый взгляд, не агрессивный и не запуганный. Поняла, что произвела благоприятное впечатление — что за диво, а как же иначе-то…

— Вот и вы, — улыбнулся он. — Очень приятно. Не знаю, чего ожидал, но не разочарован. — И, еще не сев, добавил: — Хочу сразу заверить вас, что не обижусь, если вы откажетесь от моей пьесы. Я ведь не драматург. Пьеса эта, можно сказать, плод моего энтузиазма.

Он сказал это, как бы облегчая ход оппоненту, позволяя приступить к обсуждению сути проблемы. Сара вспомнила разговор в театре. Мэри размышляла вслух: «Интересно, конечно… чтобы не сказать смешно. Он развлекается с Жюли Вэрон уже добрых десять лет. Чем она его приворожила?» Вот так. Действительно, чем? «Настоящий любитель старого стиля, знаете ли», — это уже фраза чиновника из Совета по искусствам. Почему этот англичанин занимается странной французской подданной в течение десяти лет, а то и больше? В рациональной области причину искать бесполезно, как и большинство движущих причин большинства живущих на свете людей. На это и намекала Мэри Форд. Весьма прозрачно намекала. «Если у нас с ним возникнут проблемы, пусть возникают сразу, с самого начала или даже перед началом». — «Каких проблем ты опасаешься?» — спросила ее тогда Сара, привыкшая ценить интуицию Мэри. Но тут интуиция Мэри не сработала. «Не знаю, — покачала она головой и пропела на мотив «Кто эта Сильвия?»: — Кто эта Джулия?»

Беседу начали с прозы жизни. Пьеса «Жюли Вэрон» с самого начала пути на сцену столкнулась с трудностями. «Зеленая птица» запланировала ее на лето вместе с еще двумя пьесами. Жан-Пьер ле Брен, член городского управления Бель — Ривьера, случайно узнал об этом от Ростанов, проявивших полную открытость и готовность к сотрудничеству, и мгновенно примчался в Лондон. Как это так, ставить, их не спросившись? У Четверки и вправду даже не появлялась мысль о консультации с Бель-Ривьером, хотя бы потому, что они не рассматривали проект как достаточно масштабный, международный. Кроме того, Бель-Ривьер и театром-то не обзавелся. Наконец, «Жюли Вэрон» издана на английском. Жан-Пьер проявил полное понимание и дипломатично похвалил англичан за быстроту реакции. О том, чтобы отнять Жюли у «Зеленой птицы», он даже не заикался. Да и вряд ли это было бы возможно. Но, разумеется, его огорчало, что родной Бель-Ривьер остался в стороне. Что можно было сделать? Скажем, устроить гастроль с английской версией по Франции. К тому же туристы во Франции преобладают англоговорящие. Да и живет там англичан немало… Жан-Пьер пожал плечами, предоставив им недоумевать, каким образом он оценивает эту ситуацию.

Хорошо, но из каких денег «Зеленая птица» профинансирует французское турне? Жан-Пьер сразу с энтузиазмом заверил, что сценическую площадку город обеспечит, и не где-нибудь, а у лесного домика Жюли — точнее, у того, что от этого домика осталось. Но две недели гастролей Бель-Ривьер оплатить не в состоянии. Пришел момент подключить американского спонсора, узнавшего о проекте от Совета по искусствам. Здесь очень помогла репутация Стивена.

На этой стадии переговоров между Лондоном и Бель-Ривьером, Лондоном и Калифорнией, Бель-Ривьером и Калифорнией летали фотоснимки. В Бель-Ривьере уже успели открыть музей Жюли Вэрон. К дому ее зачастили паломники.

Стивен морщился:

— Что бы она сказала… В ее лесу — толпы народу… У ее дома…

— Разве вы не в курсе, что ее дом собираются использовать как декорацию спектакля? Вы не видели печатных материалов?

— Как-то не уловил… — Казалось, он ей не вполне поверил. — Я даже ощущал угрызения совести, когда пьесу сочинял. Все же вторжение в ее личный мир. — Увидев, что озадаченная Сара не знает, как реагировать на новые нотки, появившиеся в его голосе, Стивен добавил с вызовом, почти по-детски: — Вы, наверное, поняли, что я безнадежно влюблен в Жюли Вэрон. — Лицо его болезненно скривилось, он откинулся на спинку стула, отодвинул тарелку, взглянул на Сару, ожидая приговора.

Она попыталась разыграть недоумение, но он сделал все, чтобы сорвать с нее эту маску.

— Да, я влюбился в Жюли Вэрон, как только услышал ее музыку там, в Бель-Ривьере. Это женщина моей жизни, и она сразу захватила меня целиком.

Он пытался произнести это тоном легкомысленным, но не смог.

— Понимаю, — протянула Сара.

— Надеюсь. Потому что тогда все сразу проясняется.

— Вы ведь не ждете от меня какой-нибудь банальности вроде «Она умерла восемьдесят лет назад»?

— Можете сказать, это ситуации не изменит.

Последовала пауза, призванная согласовать их позиции и настрой. Необычное чувство этого человека не вызывало желания заклеймить его каким-нибудь расхожим определением типа «безумная страсть». Он сидел за столом, весь такой капитальный и основательный, спокойно осматривался, глядел на посетителей и официантов, как будто ожидал от собеседницы реакции на предъявленный ультиматум. Разумеется, такое серьезное признание требовало от нее продуманного ответного шага. Думать Саре, однако, не пришлось. Помолчав, она с удивлением услышала свой голос:

— Вам дневники ее не слишком-то нравятся, верно?

Стивен даже рот приоткрыл. Очевидно, готовился непроизвольный вздох, но он овладел собой, не желая слишком непосредственного проявления эмоций. Резко поджал ноги, отвел глаза, Саре показалось, что он сейчас вскочит и убежит. Заставил себя посмотреть на нее — и в этот момент ей очень понравился. Она чувствовала себя с ним легко и свободно.

— Вы попали в точку. Верно… Верно, не нравятся. Когда я их читаю, ощущаю, что я где-то… снаружи. Как будто она захлопнула дверь перед моим носом…

— Что именно вас смущает?

— Мне не нравится ее холодная рассудительность, направленная прямо в меня.

— Но и когда влюблен, рассудительность не отключается, так ведь? Рассудок не молчит. Обсуждает, осуждает…

— Что? Если б Жюли была счастлива, она никогда бы такого не написала. Все написанное ею — какая-то глухая защита, круговая самооборона.

Сара засмеялась. Он отказывался воспринимать самое интересное в Жюли.

— Смейтесь, смейтесь, — проворчал Стивен с мрачной улыбкой, но Сара видела, что смех ее его не оскорбляет. Может, даже нравится. Он как будто расслабился, почувствовал облегчение, словно после долгой задержки дыхания вновь получил возможность дышать. — Вы не понимаете, Сара… можно называть вас Сарой? Эти дневники — обвинительный документ.

— Но ведь не вас она обвиняет.

— Не знаю. Не уверен. Я об этом думаю, часто. Что бы сделал я? Может быть, она писала бы обо мне, как писала о Реми: «Я представляла для него все, о чем он мечтал, когда стремился перерасти свою семью, но в итоге оказался он не более, чем сумма его семьи».

— А для вас она представляет…? Бегство от реальности?

— Нет-нет. — Без колебаний, сразу. — Для меня Жюли Вэрон представляет — всё на свете.

Сара ощутила прилив уважения — вот это самоотдача. Вся она, начиная с лица, непроизвольно собралась в критическую точку, опустила глаза. Стивен пристально смотрел на нее, и она чувствовала этот взгляд — не глядя на него.

— Только не говорите мне, что не понимаете значения моих слов, — сказал он.

— Может быть… Может быть, я решила многое забыть.

— Почему? — живо спросил он, без всякого желания польстить. — Вы прекрасно выглядите.

— Я все еще неплохо выгляжу, — поправила она. — Пока еще. И только. Любви я не знаю уже двадцать лет. Совсем недавно вдруг подумалось об этом. Двадцать лет.

Еще не договорив, Сара удивилась, что так свободно рассуждает об этом с только что встреченным совершенно посторонним человеком. Хотя она уже не считала его посторонним. Ни разу она не упоминала эту сугубо личную тему в разговорах с друзьями, с семьей — она считала своих театральных друзей своей семьей.

— И стоит ли весь этот абсурд воспоминаний? — усмехнулась Сара.

— Абсурд? — изумился он, якобы не понимая ее.

— Все эти ночные бдения, сверление глазами потолка, — продолжила она по памяти, вспоминая, что такое и вправду имело место. — Слава Господу, это не повторится. Старость приносит облегчение.

Пристальный взгляд Стивена заставил ее ощутить фальшь в своем голосе и смолкнуть. Сара покраснела — об этом сказала ей залившая лицо жаркая волна. Парень он видный… был, во всяком случае… лет двадцать назад. Она иронически улыбнулась и продолжила, дивясь своей отваге:

— Сейчас мне кажется, что я слишком часто влюблялась.

— Я бы не стал учитывать легкие воспаления.

— Может быть, вы правы, — рассмеялась она. В чем он прав? Наверняка Стивен почувствовал ее неискренность. — Но стоит ли предполагать, что все ощущают одно и то же? Может быть, для большинства «легкие воспаления» таковыми и являются. Гляжу я на иного такого влюбленного и думаю, что экстренная случка мигом сняла бы с него этот напряг. — Сара зафиксировала ожидаемый, даже запланированный ею в этом месте неодобрительный взгляд собеседника. Чего еще ожидать от старухи! Она может загнуть грубое словцо из современного лексикона и тут же превратиться в сюсюкающую добрую бабулю. Но с этим человеком, чувствовала Сара, она может ослабить самоконтроль.

— Вы приняли решение забыть и забыли, вот и все, — сказал он после паузы.

— Что ж, может, и так. Может быть, не хотелось помнить. Если мужчина был всем в моей жизни… Мне повезло в браке… Знаете, давайте перейдем к вашей пьесе, Стивен.

И она сделала вид, что не хочет касаться памяти о покойном муже.

— Хорошо. Но я не придаю ей такого уж серьезного значения. Можем о ней и забыть.

— Нет-нет. В ней много хорошего. Диалоги хороши. — Сара не льстила, не кривила душой. Диалоги у Стивена получились лучше, чем у нее, и теперь она поняла почему. — У вас Реми занял главное место. А куда делся Поль? Ведь именно с ним она сбежала во Францию.

— Реми — любовь ее жизни, Жюли сама об этом пишет.

— Но она всерьез принялась за записи, лишь когда Поль бросил ее. Отношения с Полем не оставили таких подробных следов в дневниках, только и всего. — Ему эти слова явно не пришлись по вкусу. — Вы себя идентифицируете с Реми. Чувствуете родство? Поместное дворянство?

— Ну, вроде того.

— И вы пренебрегаете сыном мастера-печатника. Жюли и Робер встретились лишь однажды, обменялись лишь взглядами, и, цитирую: «Если тебе везет на невозможности, умей это увидеть». И после этого Жюли покончила с собой. Мне кажется, что сын печатника мог бы стать не менее важным персонажем, чем Реми.

— Похоже, вы хотите сделать из нее вертихвостку, то и дело влюбляющуюся во всех по очереди.

Саре показалось, что она ослышалась.

— Скольких женщин вы любили?

Теперь ей показалось, что то же самое почудилось и ему.

— Не вижу смысла в применении двойной шкалы ценностей.

Они скрестили взгляды, полные взаимной неприязни — и рассмеялись.

— Я любил лишь одну женщину.

Сара ожидала, что он вспомнит о жене — он был женат — или еще о какой-нибудь современнице, но нет, Стивен снова имел в виду Жюли.

— Теперь моя очередь утверждать, что вы забыли, — сказала Сара. — Но не в этом дело. Банально звучит, но искусство — одно, а жизнь — совсем другое» Вы этого как будто не замечаете. Если верить вам, то главное занятие Жюли в жизни — любовь, влюбленность.

— А разве не так?

— Да, она много любила. Но не это главное в ее жизни. Кроме того, не пойдет в наши дни пьеса о женщине, брошенной двумя любовниками и покончившей с собой. Публику не интересует романтическая героиня.

Никуда ей от этой темы не деться. Уж в который раз за этот месяц она возвращается к той же точке, к тому же камню преткновения.

— Но почему? Во все времена девушки встречаются с одной и той же проблемой. Так было и так пребудет вовеки.

— Слушайте, пусть об этом спорят те, кто пишет диссертации. Этика, эстетика… Я говорю вам то, что знаю по опыту, что мы имеем на практике. Еще в викторианскую эпоху потешались над благородными наивными глупышками. «Она была бедна, она была честна и в жертву богачу принесена». Помните эту песенку? Но я, кажется, поняла, чем горю помочь. — Сара решила утаить от Стивена, что решение нашла раньше. — Мы можем оставить ваш вариант. Но завершить его, увенчать, так сказать… Спросите, чем?

— Что ж… — вздохнул он, и Сара увидела, что в этот момент Стивен простился со своим детищем, каким он его знал и любил. Не теряя достоинства. Как и следовало ожидать от человека вроде него.

— Мы добавим то, что Жюли думала обо всем этом.

— Ее дневники?

— И не только. Ее музыку. Ее песни, переложение на музыку отрывков из дневников — они так и просятся на сцену. Жюли Вэрон сама прокомментирует то, что с нею происходило.

Он задумался, долго молчал.

— Удивительно, как ее, Жюли, всегда у меня отбирают. — Еще пауза. — Понимаю, понимаю, как это странно звучит. Я, конечно, свихнулся.

— О, мы все свихнулись, — утешила его Сара, подпустив в голос покровительственные материнские нотки. И сразу поняла, что легко не отделается.

— Позволительно ли узнать, на чем свихнулись вы? — И Стивен выжидательно уставился на собеседницу исподлобья.

— О, я, можно сказать, преодолела огни-воды и всякие там трубы и достигла высот здравого смысла. Залитых ясным светом, лишенных неожиданностей.

— Не верю.

Они обменялись улыбками; они, можно сказать, слились в общей улыбке. Ресторан опустел. Все, что следовало сказать, сказано — во всяком случае, на данной стадии общения. Пора расставаться.

— Больше не хотите ничего услышать о моей концепции пьесы?

— Нет-нет, сдаюсь. Во всем доверяюсь вам.

— Не беспокойтесь, мы с вами соавторы, наши фамилии будут указаны рядом на афише.

— Более, чем щедро.

Они медленно вытттли из ресторана, казалось, не желая расставаться. Простились, зашагали в разные стороны. Осознали, что почти три часа провели вместе, что общались, доверяя друг другу то, что не доверяли гораздо более близким людям. Синхронно развернулись на мостовой Сент-Мартинс-лэйн, снова встретились взглядами. С жадным любопытством вгляделись в лица друг друга, как будто и не сидели рядом только что. Улыбки их выразили удивление, удовольствие, некоторое недоверие, вылившееся в легкое движение его плеч — она в тот же момент слегка развела руки в стороны. Оба рассмеялись, снова развернулись и энергично двинулись каждый своей дорогой, каждый к своей жизни.

В конторе Мэри Форд трудилась над коллажем из фотоснимков. Рядом стояла Соня, впитывая каждую деталь, вглядываясь, обучаясь, но делая вид, что лишь проявляет снисходительный интерес.

Сара рассказала Мэри о встрече со старомодным поместным дворянином Стивеном Эллингтон-Смитом. О великодушном пренебрежении его к «мелочам, о готовности пойти навстречу в том, что касается пьесы. Что он, в сущности, очень мил.

— Ну и отлично, если все отлично, — отреагировала Мэри, не отрываясь от своей головоломки. Соня, по своему обыкновению, выслушала все, сохраняя непроницаемую мину.

Сара уселась спиной к молодежи — молодая, впрочем, лишь одна из них; Мэри, как ни ряди, молодой уже не назовешь… взялась за работу — притворилась работающей. Они привыкли друг куфугу». Соня здесь, конечно, еще не вполне своя. Она учится и одновременно «столбит территорию». Рвется взять на себя «Гедду Габлер», следующую постановку. «У вас с „Жюли" хлопот полон рот», — ее главный аргумент. Саре с Мэри нет нужды совещаться по данному вопросу, они прекрасно посвящены в мысли друг друга. Почему бы и нет? Все равно никого более сообразительного, более хваткого им не найти… И более хищного тоже.

— Почему бы и нет? — не оборачиваясь, роняет Мэри.

— Почему бы и нет? — вторит Сара, утверждая Соню на следующей ступеньке, с соответствующим повышением оклада. Соня отбывает, а от стола Мэри снова доносится тихое, как будто обреченное:

— Почему бы и нет?

Сара поворачивается к Мэри и улыбкой подтверждает: да, время бежит, призраки прошлого догоняют.

Конечно, недели слишком много, чтобы вмонтировать в пьесу диалоги Стивена, но Сара решила этой неделей продемонстрировать ему значительность его вклада. Однако когда Сара уселась за работу, зарылась в россыпь своих записей, заметок, неделя уже не показалась ей столь большим сроком. Для начала ее не удовлетворил имеющийся перевод дневников. Кое-что она перевела заново, в особенности то, что предполагалось совместить с аккомпанементом. Пришлось обратиться за разрешением к Ростанам. «Вопрос лишь нескольких страниц, — уверяла она. — Я не намерена полностью переводить дневники Жюли». Хотя именно этого она и желала. Сара верила, что знатоки и любители литературы, читающие ее перевод, сразу увидят его преимущества, оценят живость ее языка, близость ее к мировосприятию Жюли. Она не одобряла выбор английской переводчицы, ее собственный выбор пал бы на иные отрывки, она выделила бы иные пассажи. Конечно же, она лучше понимает Жюли. Сара сдвинула музыкальный центр в сторону — не до него, — нахохлилась среди развала бумаг, вызывающе выставив перед собой старомодную шариковую ручку. Самоуверенность? — Да. Излишняя самоуверенность? — Ни в коем случае. Эта молодая балда не поняла в Жюли главного. Перевод ее безэмоционален, сух, «и это меня раздражает, это меня не устраивает». Сара чувствовала, что она с головой уходит в Жюли — а как же иначе, ведь это работа! Даже если через неделю после ее окончания забудешь напрочь. Чертова кукла эта Жюли, надо же, как въелась в сознание, как разрывает изнутри… Сара энергично замотала головой, отгоняя призрак «чертовой куклы». Пожалуй, лучше работать под ее музыку… Сара вздохнула. Годы работы, напряженной и самоотверженной… Следить за собой надо, не то воспаришь воздушным шариком…

Она подбирала слова, стыковала их, повторяла вслух, вслушивалась в звучание слов, в их мелодику, согласованную с музыкой инструментальной. Участь словотворцев и тех, кто использует их продукцию. Возникающие в твоей голове слова танцуют под какую-то неосознанную мелодию, подчиняются неведомым ритмам, следуют за таинственной дудочкой неведомого крысолова… Куда? Символы слов, их обрывки, знаменующие состояние духа. Они могут выйти из повиновения и изводить тебя целыми днями. Они невидимой пленкой отделят тебя от реальности. Не она первая это заметила. «Злость свою она обращала в слова. Фиалками моргали веки Юноны, пастушьей сумкой колыхались непорушенные пока невесты. Как она ненавидела слова, вторгающиеся между нею и жизнью! Ненавидела за их надругательство над всем; ненавидела штампованные фразы и фразочки, высасывающие жизнь из всего живущего». Дэвид Герберт Лоуренс. Да мало ли кто еще…

Цитата отлично иллюстрировала ее ощущения, выражала то, что заполнило ее созцание. Когда Сара справилась со своей задачей, слова Жюли, не говоря уже о словах графини Диэ, опустились на отведенные им места в Большом Цитатнике ее памяти для дальнейшего использования — или неиспользования — в моменты, когда мозг жужжит ульем, колется ежом и кусается клыками бешеного шакала.

Сара представила себе древнего пастушка-подпаска. Спокойнее отодвинуть сцену подальше во времени. Как будто ожила буколическая картинка на стенке старинной вазы. Этот древний подросток, естественно, чтению-письму не обучен, слов, нанесенных на папирус или пергамент, не видел, но сказок и мифов у него в голове хоть отбавляй, как и всегда, в любой культуре. Он сидит на пригорке, как водится, под деревом, следит за своими, скажем, овцами… козлятами-ягнятами и… что? Возможно, ни о чем, кроме овец, и не думает. Но память подсовывает ему какие-то образы, какие-то картины. Жестокая Сара не дозволила бедному парню прихватить с собой даже традиционную пастушью свирель. Тишина. Только ветер в ветвях. Птица в кроне. Кузнечик. Овцы. У Сары и в мыслях не было сделать этого пастушка пастушкой. Ни в коем случае! О чем может мечтать она? Разве что о женихах. Да и редко девочка остается в одиночестве. Впрочем, не так уж и важно, мальчик это или девочка. Главное — тишина. Сара пыталась вообразить себе мозг, не затронутый печатным словом. Не получалось.

Прошла неделя, и Сара позвонила Стивену, сообщила, что закончила работу над пьесой… или либретто? Как лучше обозначить получившийся продукт? Она сразу заметила, насколько он обрадовался, услышав ее голос, и, в свою очередь, испытала живейшее удовольствие от его теплой реакции.

— Но, знаете, вы вовсе не должны… — тут же ответил он, как ей показалось, чуть ли не приниженно.

— Как же, как же, — живо возразила Сара. — Мы ведь соавторы.

— Да-да, конечно… Значит, завтра?

И началось странное время. Впоследствии Саре казалось, что она провела этот период своей жизни в зачарованной (тране, куда ее случайно забросила судьба, в стране со своей особенной атмосферой, с фантастическим неизведанным ландшафтом, с полузнакомым — или полузабытым — языком. Перед очередной встречей со Стивеном в ресторане или парке Сара отмахивалась от самой себя: «Брось, забудь, игра воображения!» Когда подходило время расставаться, она оттягивала этот момент и видела, что Стивен занят тем же. Возможно, и он оправдывался перед собой игрою воображения перед свиданием с Сарой — или после расставания. И оба ощущали особую атмосферу, окружавшую их во время встречи, отличие обстановки от повседневной. Они оказывались в волшебном уголке, где можно говорить, о чем вздумается. Интересно, что оба при этом не проявляли повышенного интереса к прошлому друг друга. Она — вследствие чуждости ей его образа жизни. Стивен богат, живет в монументальном особняке — памятнике архитектуры и истории. В ответ на его вопросы Сара сообщала лишь факты: рано вышла замуж, рано овдовела, вырастила и воспитала двоих детей. Почти случайно — так ей теперь казалось — выдвинулась в театральном мире. Да, и еще: какое-то время возилась с племянницей, дочерью брата. Стивен слушал, вдумывался, заметил:

— Когда люди рассказывают о своей жизни, они, как правило, ничего не говорят о себе. — Как будто предвосхищая ее возражения, продолжил: — Особенно если им есть что сказать. Интересно в людях не то, чем их наградила жизнь. И ничего тут не поделаешь, не так ли?

Он как будто заступался за себя, стремился в чем-то оправдаться, как ей казалось. Почему? Почему он ощущал потребность просить прощения? За что?

Общение, между тем, приносило им наслаждение.

— Я всегда радуюсь вашему обществу, — говорил Стивен, и в его голосе звучало не только искреннее удовольствие, но и удивление, как будто радость эта оказалась неожиданной для него. Да и о ней не скажешь, что она привыкла к такого рода удовольствию. Работа, работа, работа… Ответственность… А мужчина с таким букетом положительных качеств, разумеется, не страдает от недостатка возможностей… Но вот они вместе и как будто владеют кодом доступа к локусу, где воздух напитан счастьем. Оба иронически улыбаются, покачивают головами, дивясь странному стечению обстоятельств. Ну и ну! Как будто развернули упаковку и нашли в подарочной коробке то, о чем давно мечтали и на что не надеялись. Ее жизнь преобразилась благодаря этому Стивену-как-его-там, влюбленному в покойницу. Эту его странную любовь они тоже пространно обсуждали, и он подтрунивал над собою, сообщал, что запер свою Жюли в крепость, куда Саре нет доступа. «Иначе мне ее от вас не спасти». То и дело упоминают они сумасшествие. «Вы совсем рехнулись, Стивен!» — «Да, Сара, охотно признаю». Однако назвать кого-то в глаза сумасшедшим означает нейтрализовать зловещий смысл слова. Тесный шутливый мирок.

Но не на шутку тревожил Стивен ее иногда, когда они вдруг замолкали и Сара видела, как менялось его лицо: мрачнело, отстранялось. Несомненно, «его» Жюли прочно внедрилась в него, он навещал ее, общался с нею и страдал от этого. Иногда, видя взгляд Стивена, Сара старалась не думать о его значении, как будто боясь заразы. Она научилась предохранять свой внутренний мир, еще общаясь с Джойс. Были моменты, когда она остерегалась вникать в состояние бедной девочки… девушки, опасаясь, как бы не упасть в бездну, из которой нет возврата. Было в Стивене нечто противоречащее его образу жизни, открытому для всех, здоровому, щедрому. Открытому шуткам над Жюли и его приверженности к ней. Сара, к стыду своему, не могла отделаться от Мыслей о колдовстве, которым эта давно умершая женщина влияла на людей. Она воображала Жюли каким-то Орфеем, во тьме околдовывающим жертв музыкой и словами.

Пьесу — или сценарий — Сары Стивен безоговорочно хвалил: «Весьма, весьма… Вы открыли мне глаза. Признаюсь в своей пристрастности. Вы же заставили меня ее увидеть по — новому, более объективно. Не изменив моих к ней чувств. Мы ведь созданы друг для друга, Жюли и я… Да, Сара, притворяться вы не умеете. Вы, скорее всего, не верите, что кто-то создан для вас. Помнится, я тоже так думал. Но всегда есть вероятность, что такой человек — один такой человек — существует. Странно, как мало людей на свете, которые… Но иногда чуешь что-то, как говорят, нутром. Однажды, помню, в Кении… Я служил в Кении, сейчас о ней уже все забыли. Войны, войны… Я встретил женщину. Родом из Индии. Старше меня. И вот… мы сразу поняли друг друга. В такое надо верить. Если не веришь, теряешь лучшее в жизни. И нас с вами тоже объединяет нечто подобное, мы оба это чувствуем. Это не зависит от возраста, пола, расы и всего прочего».

Сара подумала, что это их объединяющее — нечто вроде братства. Причем брат — не такой шут гороховый, как ее кровный братец Хэл, а настоящий, истинный брат. Впервые она подумала, что иметь брата — такого брата — приятно.

Полет в Ниццу. Сара и Мэри в небе над Европой. Мэри сидит, закрыв глаза, губы ее шевелятся. Нет, она не молится. Она бормочет свою мантру рекламщика: «Летом за зрителя дерутся десятки фестивалей, праздников, гастрольных трупп. Фестиваль Жюли Вэрон — один из многих. Моя задача — сделать его лучшим, самым ярким, чтобы затронуть, заманить каждого».

В аэропорту их встретил Жан-Пьер ле Брен, показавшийся им старым знакомым. Смуглый красавец, со вкусом одетый, соединяющий в своей манере поведения уникальнук) французскую корректность, вежливость и практический скептицизм. Как будто в университете он специализировался в праве и анархии, слив их в единый стиль поведения. Англичанок, в которых он видел тоже в некотором роде официальных лиц, он приветствовал безукоризненно вежливо, однако сохранял слегка прикрытую готовность к конфронтации, которую затем отбросил, решив, что гостьи ему пришлись по душе. Он сразу повез Сару и Мэри в лучший ресторанчик Бель — Ривьера «Колин-Руж». Рабочий день в мэрии уже закончился, и он ехал между лесистыми холмами. Сначала погнал, превышая все мыслимые пределы скорости, по асфальту, потом, почти не сбавив газу, по проселку. По этой дороге Жюли каждый день ходила в Бель-Ривьер и возвращалась домой.

— В любую погоду, la pauvre. — Несентиментальные англичанки улыбнулись, наблюдая, как на глазах сентиментального, как и положено, француза появились слезы.

Дорога закончилась, они прошли по каменистой тропе, вышли к поляне между скалами и лесом. Заходящее солнце залило землю алой краской, не одолев интенсивной зелени деревьев. До них доносился шум водопада: очевидно, недавно прошел сильный дождь. От «коровника» мало что уцелело. Если процитировать рекламный буклет Мэри Форд: «Жюли Вэрон поселилась в крохотной каменной хижине на юге Франции и жила в ней с того дня, когда без гроша в кармане сошла с корабля на берег, и до самой смерти. До нее домишко занимал углежог». («Почему бы и нет? — спрашивала Мэри. — Кто-то ведь должен был там жить до нее».) После смерти Жюли хижина долго пустовала, пока фермер Левек, внуки которого все еще живут в этой местности, не устроил здесь хлев. Буря разрушила черепичную крышу домика. До нас дошла бы лишь груда развалин, если бы не вмешательство градоуправления Бель-Ривьера. И теперь вас ждет здесь очаровательная сценическая площадка, на которой этим летом…

От дома мало что уцелело. Полностью сохранилась лишь длинная задняя стена, к которой примыкала боковая, частично развалившаяся и схваченная цементным раствором, чтобы предотвратить дальнейшее разрушение. За домом сбегал к лесу красный грунтовый склон. Зонтичные пинии, дубы, оливы и каштаны. Иные из них видели Жюли. Воздух полон лесных ароматов. Втроем они прогулялись по месту, где обитала Жюли, где вскоре воссоздадут ее жизнь. Что ж, ее жизнь подвергнется необходимой режиссуре. Актеры выступят возле уцелевшей стены. Музыканты расположатся на низкой каменной платформе — Сара и Мэри тут же принялись требовать увеличения и перемещения платформы, ввиду важности музыки. Жан-Пьер ради приличия повозражал, но вскоре согласился. Переговоры велись на смеси английского и французского — английский лишь ради Мэри, утверждавшей, что какой-то дефектный ген не позволяет ей усвоить иностранные языки. Расхождений выявилось немало. Жан-Пьер, к примеру, ожидал в течение двух недель по двести зрителей каждый вечер. Мэри сделала большие глаза и принялась с жаром утверждать, что посещаемость окажется намного выше. Жан-Пьер не соглашался, мотивируя это местной тематикой и новизной пьесы. Так, не прекращая любезной перепалки, они прибыли в город. Жан-Пьер доставил их в гостиницу и отбыл домой, к семье; отбыл неохотно, уж очень ему понравилась языковая игра с Мэри и франглийский новояз, который они активно сочиняли на ходу; понравилась крупная нестарая, очевидно, в обычных условиях флегматичная женщина, воспаряющая в восходящих языковых потоках и пикирующая в лингвистические воздушные ямы.

В Бель-Ривьере есть три отеля, которые примут труппу. Об этом Сара договорилась на следующее утро перед визитом в мэрию, который оказался чистой формальностью, так как все уже было давно решено и согласовано. Мэри в сопровождении Жана-Пьера отправилась на встречи с потомками Эмберов и Ростанов, семей Поля и Реми. Оба клана проявили полную готовность помочь организации фестиваля, столь полезного для их небольшого городка. Намеревалась она также посетить и музей Жюли Вэрон, осмотреть дом, в котором Жюли жила бы, если бы вышла замуж за Филиппа-печатника. А семья Робера, сына Филиппа? Нет-нет, их уж давно нет в городе. На все это надо не менее трех дней. Сара улетела в Лондон без Мэри.

Позвонила Стивену. Услышав голоса друг друга, они сразу перешли на заговорщический шепот, как дети, скрывающие секреты от родителей. Этот тон они усвоили, когда Четверка утвердила готовый текст. Родители часто чувствуют себя перегруженными и даже воображают, что им угрожает какая — то мнимая опасность. Что ж, Жюли явно угрожала опасность.

— Жюли пойдет по рукам… — проворчал Стивен недовольно.

Сара рассказала о Бель-Ривьере, о домике Жюли. Он был там десятью годами раньше, когда кусты взбирались на кладку, разрушая стены, сталкивали с них камни. Рассказала о трех отелях, каждый из которых использовал в названии имя Жюли. Описала Жана-Пьера. Вслушавшись в ее тон, Стивен сразу спросил:

— И как он ее видит?

— La pauvre… la pauvre… — пробормотала Сара, возводя очи к небу и имитируя его интонацию.

— Чертова сентиментальность, — рассмеялся Стивен, как и положено участнику древней англо-французской игры, в которой обе стороны находят друг друга совершенно невыносимыми — к взаимному удовлетворению. Представители каждой нации стремятся найти у соседей родственные черты, а бросаются в глаза в первую очередь отличия, что и позволяет вести эту игру далее.

Сара и вся труппа «Зеленой птицы» получили приглашения в дом Стивена в Оксфордшире на вечер музыки и танцев — своеобразный мини-фестиваль памяти Жюли с исполнением ее произведений. Сара приглашена на весь уикенд. Она отнюдь не обрадовалась. Не хотелось ей видеть Стивена дома, видеть его другую — настоящую? — жизнь. Сара почувствовала угрозу их дружбе. Ведь база их отношений непрочна, чтобы не назвать ее прцзрачной. Тонкая магия может рассеяться, испариться. Но никуда не денешься, идти надо, да и, с другой стороны, она даже хотела этого. Во время предшествующей званому вечеру недели Стивен пригласил Сару в ресторан. Она сразу заметила его беспокойство. Вечер вылился в инструктаж. Он сообщал ей факт за фактом с видом тренера или старшего брата, обучающего сестру на площадке.

— Нет, нет, — улыбнулась Сара. — Не пяться, колышки собьешь! Локоть не опускай, когда ведешь биту! — Оба засмеялись.

Дом принадлежал его жене Элизабет, самому Стивену принадлежали деньги. Конечно, брак их не был браком по расчету, но дом оказался его осью, объединяющим центром. Они оба любили этот дом. Трое их детей, все мальчики, учатся в закрытой школе-интернате.

— Сыновьям там нравится, — подчеркнул он.

По интонации чувствовалось, что ему часто приходится убеждать себя в чем-то. Характерно, что люди, похожие на Стивена, с пеной у рта защищали священные институты британской системы образования. Школы-интернаты — лучшие образовательные учреждения, безапелляционно заявил Стивен. Да, конечно, жаль, что нет у них дочери.

— Особенно мне жаль. Может быть, будь у меня дочь, Жюли не стала бы тем, чем она является для меня теперь.

Но больше детей уже не будет. Бедная Элизабет и так с лихвой выполнила норму.

Он и Элизабет — добрые друзья. Об этом Стивен сообщил, тщательно подбирая слова, не глядя на Сару, уткнув взгляд в тарелку. Не потому, что он избегал ее взгляда, а потому что — она чувствовала это — сосредоточенно старался внушить ей больше, чем высказал.

Стивену хотелось верить, что он умело управляет имением. Элизабет, разумеется, образцово управляется с домом. Каждое лето они устраивают праздники.

— Полграфства собирается на них к нашей вящей гордости. Идею предложила Элизабет, но лишь потому, что знает, как мне по душе такие мероприятия.

Действительно, в его голосе звучала гордость. Летние праздники в их имении напоминали Глайндборнский фестиваль в уменьшенном масштабе. Сара все это увидит сама.

И снова она понимала, что слова его несут двойную нагрузку, призывают вслушиваться внимательно. Сознает ли он это сам?

— Я хочу, чтобы вы все это прочувствовали. — На этот раз он смотрел Саре в глаза. — Мне хочется принять вас у себя. Я не из тех, кто любит запираться в четырех стенах. Таких много, конечно, но… — Стивен улыбнулся мягко, но энергично, излучая вдохновение, внушенное его домом, его жизнью в этом доме. — Не думайте, что я не сознаю, как мне повезло, — говорил он уже на пути к подземке. — Впрочем, все сами увидите. Не хочу ничего предвосхищать, уверяю вас.

Отправиться в Оксфорд ей предстояло ближе к вечеру. В два часа в дверь позвонили. Джойс. Долго они не виделись. Тем сильнее бросаются в глаза перемены. Сердце у Сары сжалось. Джойс вплыла в квартиру заблудшим завитком тумана — казалось, она сейчас наткнется на стенку. Высокая, стройная, до невозможности тощая. Когда сестры накладывают на нее макияж, она выглядит весьма импозантно. Волосы по-прежнему прекрасны, золотистые, живые, прекрасной рамой охватывают блеклое веснушчатое личико.

— Чаю себе налей, — предложила Сара, но Джойс сразу опустилась на стул.

Выглядела она совершенно больной, глаза воспаленные. На лице все та же улыбка, появившаяся после расставания с детством и никогда не исчезавшая, но сейчас тревожная, испуганная. Да, явно больна. Измерили температуру — под сорок.

— Я хочу остаться у тебя, — сказала Джойс. — Хочу пожить с тобой.

Сара давно опасалась такой ситуации. Джойс взваливала на ее плечи свои проблемы в самой драматической форме. Под этим грузом Сара готова была согнуться, поддаться, уступить — ее первое побуждение. Но она помнила разговор со Стивеном.

«Сколько, говорите, вы ею занимались? Десять лет? Гм. А где были ее родители? — И, не дождавшись ответа, он ответил сам: — Знаете, Сара, это просто смешно».

«В то время мне это казалось естественным», — ответила она.

На этот раз промолчал Стивен, потому что не хотел говорить того, что думал. Но обычно они говорили то, что думали. И от него можно было ожидать фразы: «Вы не в своем уме, Сара», — фразы, сказанной совершенно в ином ключе, нежели она звучала в их разговорах обычно, без всяких разночтений и иносказаний.

В другой раз он заметил: «Как вы думаете, что бы случилось, если бы вы не взяли племянницу к себе?» Не было в его голосе горячности, возмущения тех, кто опасается прецедента, опасается, что и ему когда-то придется оказаться в подобной ситуации. Совершенно нейтрально звучащий вопрос. Сара никогда не задумывалась, что бы случилось, если бы она отказалась принять Джойс. Может, девочке было бы лучше с родителями? С чего бы ей было с ними хуже?

И сейчас Сара заставила себя сказать:

— Джойс, я уезжаю. Меня не будет все выходные. Я отвезу тебя домой и уложу в постель.

— Я потеряла ключи, — заявила Джойс со слезами в голосе.

Сара понимала, что ключи лежат у племянницы в сумочке, но обыскивать ее жалкую сумчонку, когда-то в прошлом полосатую «мексиканку», ей не хотелось. Не хотелось ей и уступать, хотя сражаться на таком невыгодном поле боя… Она позвонила в больницу, где сказали, что брат ее на Харли-стрит.

Позвонила на Харли-стрит, там сказали, что у него прием. Сара велела передать доктору Милгрину, что звонит сестра, что вопрос касается его заболевшей дочери. Она подождет, не будет пока класть трубку. И она ждала долгих десять минут, в течение которых Джойс лила слезы, всхлипывала и шмыгала носом, ерзая на стуле.

— Но я хочу остаться с тобой, тетя Сара, — пискнула она лишь один раз за эти десять минут.

— Ты не можешь оставаться со мной. Ты больна, тебя нужно лечить.

— Но отец засунет меня в больницу. Я не хочу в больницу.

— Так или иначе, ты должна лежать в постели. И у меня бы ты лежала в постели.

— Почему ты меня гонишь? Я всегда хотела жить с тобой.

— Джойс, никто о тебе ни слова не слышал… вот уже пять месяцев, подумать только! Я весь Лондон обегала, тебя искала.

В этот момент по телефону ответили, что доктор Милгрин не может сейчас подойти. Миссис Дурхам следует справиться самой.

— Передайте ему, что его дочь больна, что она у меня в квартире и что я уезжаю до понедельника.

Сара не на шутку рассердилась. Злость усугублялась переполнявшим ее чувством вины. И напрасно убеждала она себя, что нет на ней никакой вины и не с чего чувствовать себя виноватой.

— Кто-то должен тебя забрать, — сказала она Джойс. — Или же просто садись в такси и езжай домой. — И она положила деньги на такси в сумку племянницы.

— Я тебя не понимаю, тетя, — хныкала Джойс.

Сара восприняла это даже не как слова непредсказуемого и неуправляемого подростка, а как детский лепет и решила не отвечать на него. Вместо ответа она обратилась к взрослой девушке, напомнив себе, что Джойс уже двадцать.

— Послушай, Джойс, ты все прекрасно понимаешь. Что — то с тобой там где-то случалось, но ты никогда об этом не говорила…

— Ага, а если б я сказала, то сразу бы получила за это! — взвилась Джойс.

— Что-то не помню, чтобы ты от меня когда-нибудь за что-нибудь получала.

— От папаши получала. Он просто кошмарный тип.

— Он твой отец. Кроме того, у тебя есть мать. — Джойс отвернулась. Она дрожала, губы ее тряслись. — Ты взрослая женщина, Джойс. Ты давно уже не дитя.

Тут на Сару уставилось широко раскрытыми глазами самое настоящее дитя с искажейным полуоткрытым ртом.

— Я не собираюсь нянчить тебя всю жизнь, Джойс. Ты можешь оставаться у меня, когда я дома. Но сидеть с тобой я не могу. Если хочешь, могу съездить с тобой куда-нибудь. Тебе это, конечно, пойдет на пользу. Все это можно обсудить, но не сейчас. Мне пора на вокзал. Я позвоню из Оксфордшира.

Конечно, Джойс не поедет домой. Вечером Хэл может вспомнить о звонке Сары и скажет жене, что Джойс больна и сейчас одна в квартире Сары. Усталая и раздраженная Энн пошлет сестер Джойс к Саре. И все они разозлятся на Джойс. Они разозлятся на Сару за то, что та «не справилась». Все разозлятся на Сару. Как обычно. «И правда, нет ли в этом какой — то странности?» — подумала Сара.

На станции Сару встретила Элизабет. Они без утайки с любопытством рассмотрели друг друга. Взгляд Элизабет позволял предположить, что она сличает увиденное с услышанным от Стивена. Судя по выражению лица, полученная ею ранее информация полностью подтвердилась. Элизабет оказалась женщиной невысокой, светловолосой, волосы сдерживала черная бархатная повязка, придавая ей вид энергичный и одухотворенный. Круглолицая, щеки пышут здоровым сельским румянцем. Ясные голубые глаза. Тело крепкое, упругое. Ткни ее пальцем — спружинит, палец отскочит, подумала Сара. Все в этой женщине говорило голосом уверенным и довольно — таки равнодушным: во всем разумном можешь на меня положиться! Сара ей, похоже, понравилась, как существо полностью самостоятельное, за которым не нужно присматривать и с которым не придется возиться. Элизабет, как и Сара, очевидно, принадлежала к людям, просыпавшимся со списком забот. Сару из этого списка уже вычеркнули.

Элизабет направилась к машине, слегка сдерживая шаг, чтобы Сара не отставала. За задним сиденьем кузова универсала, казалось, разместилась целая свора собак, столь же крепких и здоровых, как и хозяйка. Машина шла быстро и уверенно. Элизабет управляла ею, как лошадью, которой не следует давать поблажку, рассказывая Саре о местных достопримечательностях, о природе и погоде. На гребне холма она остановила машину.

— А вот и наш Квинзгифт.

Хотя Элизабет всю жизнь провела в этом доме и вряд ли видела его отсюда впервые, голос ее звучал, как у ребенка, старающегося сдержать переполнявшую его радость.

Дом по-хозяйски расположился на пологом склоне, как будто окаменевший сельский хоровод, не без намеков на драматические эпизоды далекого прошлого: восемь зарешеченных окон вверху. Жарким летним вечером одна тысяча девятьсот восемьдесят девятого года он, казалось, впитывал в себя тепло про запас, чтобы противостоять традиционной английской промозглости, которая вскоре придет на смену ясным денькам. Вокруг зеленели английские газоны, кудрявились английские кусты и торчали по-английски рассудительно распределенные деревья. В таком доме можно жить, лишь подчинившись ему. Элизабет, представляя дом, определяла вместе с ним и себя. Она родилась в этом доме. Отец ее родился в этом доме. Вся история ее семьи срослась с этим домом.

Солидно въехали в солидные усадебные ворота. Собаки сзади подняли возню, затявкали и заскулили, почуяв дом родной. Дорога прошла сквозь рощу буков и дубов, резко свернула к дому. Перед фасадом немалого размера щит, с которого всех приближающихся приветствует яркой улыбкой Жюли Вэрон. Этот черно-белый плакат вернул Сару в ее мир, точнее, смешал два мира. Бывали в ее жизни случаи, когда все окружающее казалось сценической декорацией. И сейчас старый дом подчинился закону театра, представился ей похожим на хижину Жюли, задником для спектакля, как ни противоречило это здравому смыслу.

Стивен появился из высокой двери, венчающей широкую каменную лестницу, приглашающую подняться по ней (несколько условно и с дозой иронии, ибо небольшая табличка вверху скромно указывала публике направление к сангигиеническим удобствам). Стивен казался обеспокоенным. Улыбаясь, он спустился по ступеням, на последней остановился, положил ладонь на изъеденный временем каменный шар на сбеге балюстрады, как бы оценивая, не пора ли что-то предпринять, дабы его, этот каменный шар, освежить.

Хозяин принял чемодан Сары, опустил его на нижнюю ступень, спросил, не хочет ли она осмотреть усадьбу. Элизабет засмеялась.

— Предложил бы сначала бедной Саре чашку чаю с дороги.

Этой фразой она сдала гостью мужу. Сара ждала знаковой фразы, жеста — чего-нибудь, проясняющего ситуацию, — и дождалась. Элизабет осияла обоих добродушной, слегка иронической улыбкой, означающей: «Вижу я, что тут между вами происходит, да мне-то что за дело…» — и отвернулась, чтобы заняться своими делами. В улыбку эту она вложила весьма мало заинтересованности и энергии, улыбка погасла еще прежде, чем Элизабет успела отвернуться. Немного найдется супругов и супруг, партнеров, способных воздержаться от подобной улыбки — или взгляда, жеста, смешка — клейма, более весомого, нежели гнев или ревность. Стивен быстро глянул на Сару, проверяя, заметила ли она, слегка поморщился, как бы сожалея, а вслух сказал:

— Не обращайте внимания. Элизабет заблуждается. Если бы она спросила…

— О, это даже комплимент, — улыбнулась Сара.

Он нерешительно взял ее за локоть. С одной стороны, жест обладания, но чувствовалось, что при малейшем намеке на неуместность этого жеста он незамедлительно так же мягко и плавно руку уберет. Мир театра к такой нерешительности не приучен. Сара засмеялась, обняла Стивена и расцеловала в обе щеки, мгновенно покрасневшие.

— Сара, я очень рад видеть вас здесь. Не подумайте, что это пустые слова.

С чего бы она так подумала!

Очевидно, он все еще полагал, что гостья нуждается в экскурсии. Опять рука Стивена легла на ее локоть, на этот раз уверенно, по-мужски, по-хозяйски — и Сара поняла, что ей это понравилось больше, чем следовало бы. Они медленно направились мимо кустарников, вдоль длинной кирпичной стены, от которой розы атаковали их волнами тяжкого аромата. Ранние розы: конец мая.

Стивен выразил надежду, что она, Сара, и вся труппа не подведут Элизабет, отдавшую столь много сил организации мероприятия. Она через друзей-художников в Париже договорилась о выставке живописи Жюли, она же пригласила телевизионщиков. Он всячески превозносил щедрость Элизабет.

Стивен и Сара ступили на траву между двумя стенами буковых зарослей, заявляющих здоровой зеленью, что выдержат они долгую зиму, морозы, бури, все невзгоды, ниспосланные матерью-природой, не поступившись листиком единым. Живая изгородь из бука — беспафосный символ надежности.

— Элизабет всегда была щедрой, — повторил Стивен, как бы призывая Сару отреагировать.

— Как она относится к вашей паре?.. К вам с Жюли? — задала Сара совершенно, как она сразу поняла, лишний вопрос. Ведь он на этот вопрос уже ответил. Действительно, на лице Стивена отразилось разочарование, он выпустил ее руку. Сара, в свою очередь разочарованная, настаивала: — Ведь можно же ревновать к… — «к покойнице» звучало бы неоправданно резко, — …к призраку? — «Призрак» — глупо, нелепо, невыразительно… но безвредно.

— Полагаю, это для нее слишком иррационально.

Еще десяток шагов сквозь душный букет запахов, вызвавших в памяти Сары букет реминисценций.

— Попробуй-ка потягаться с… покойницей. — Нелегко далось ей это слово.

Стивен остановился и повернулся к ней.

— По вашему тону можно заподозрить, что понятие ревности вам знакомо по опыту.

— Неужто? Что ж… — Саре показалось, что собственный голос подвел ее, она смутилась. Его глаза, зеленые, но на таком близком расстоянии похожие на срез оливины, испещренный черными и серыми вкраплениями, сосредоточились на ее лице. Сара усмехнулась, попыталась рассмеяться. — Помню, как я себе приказывала: «Все. Хватит. Больше никогда. Никакой ревности». — Она чувствовала, как в голосе проснулась обида.

— Значит, вы тоже щедрая женщина?

— Считайте это щедростью, если желаете. Я называла это самосохранением. Знаю наверняка… интересно, что еще не успела забыть, столько лет прошло… Ревность может погубить. — Она хотела придать голосу насмешливость — не получилось.

— И вы сказали ему, кем бы он ни был: «Развлекайся, милое дитя, благословляю тебя на твои милые забавы; связь наша слишком сильна, ничто не сможет разрушить узы нашего брака…»

— Не брака. Это было позже. И никогда я никому не предлагала «развлекаться». Напротив. Конец. Сразу и бесповоротно. — Она удивилась холодной ярости, прозвучавшей в ее собственном голосе. — Никогда бы я не сказала, что такое не повлияет на брак, на связь. Это вопрос…

— Чего? — Стивен сжал ее локти своими большими, сильными ладонями. Сила его рук подействовала на память.

В его удивительных глазах она прочитала не любопытство, а беспокойство.

Сара ощутила внутренний конфликт. Желание успокоить, исцелить — ибо она увидела в глазах его призыв, потребность в утешении — столкнулось со своими собственными потребностями, и они оказались сильнее.

— Гордость! — И сама удивилась резкости этого слова, удивилась тому, что прошлое ее покидает подвалы памяти. — Конечно же, гордость. Не думаете же вы, что я стала бы удерживать мужчину, который возжелал кого-то еще.

Это произнесла не Сара, не нынешняя Сара. Эти слова вылетели у Сары минувших дней. Нынешней Саре все неудобнее становилось противостояние, локти ныли в тисках сильных рук, лицо горело под пристальным взглядом испытующих глаз.

— Вы говорите как женщина, которой вы определенно не желаете быть… или казаться.

— Какая?

— Как женщина, живущая любовью. Женщина, занимающая определенную позицию в вопросах любви.

— Что ж, — она снова безуспешно попыталась изобразить юмор, — что-то всплывает из безвозвратно ушедшего прошлого. — Сара хотела отвернуться, пойти дальше, но Стивен не отпустил ее.

— Погодите. Вы все время убегаете.

— Эх-х… Давно все забыто… Ну, ладно, слушайте. Помните в записях Жюли?.. Впрочем, вам ее дневники не по нраву. Так вот, когда она размышляет о предстоящем браке с печатником, она записывает такие строки: «Неизбежно настанет ночь, когда я пойму, что не меня, не Жюли обнимает он, а жену аптекаря, а дочку фермера, которая принесла куриные яйца. Лучше умереть». И она умерла. — В голосе Сары звучал вызов. — Незрелая девушка наша Жюли. Зрелая дама знает, что муж ее трахается с аптекаршей или с водителыпей фермерского фургона, доставляющего яйца к завтраку, и считает, что ничего особенного не происходит, дело-то житейское!

— И наоборот, — улыбнулся он. — Муж знает, что держится за конюха, потому что жена еще тепла от объятий на сеновале конюшни…

— Это ваше… его дело.

— Ну-ну-ну. — Стивен вздохнул с каким-то сардоническим облегчением и выпустил наконец ее локти. Они двинулись далее, дыша цветами и листьями. — А ваш брак? Меня, честно говоря, мучает любопытство. Как там?.. Развлекайся, милое дитя, под моим благосклонным взором… — выпалил он это беззлобно, сопроводив слова скептическим хохотком и дружеским взглядом.

Она боролась с собой, пытаясь стать Сарой, благосклонно взирающей на все, в том числе и на самого Стивена.

— Так тянулось десять лет. Потом он умер. — Кажется, прежнюю, молодую Сару удалось оттеснить в дальний угол. — Своими любовными достижениями в последующий период я, кажется, особенно похвалиться не могу. Ток и осталась незрелой. Взывала к разуму — он не слушал. А зря: вдова с двумя детьми должна бы присмотреть какого-никакого эрзац-родителя.

Стивен фыркнул.

— Романтическая особа! Кто бы мог ожидать! Впрочем, я бы от вас именно этого и ожидал.

— Очень романтическая. Прогуливается прелестным вечерком с мужчиной, одержимым призраком.

— Жюли не призрак, — сурово возразил Стивен.

Кусты перед ними расступались, за ветками показалась поляна. Сара услышала свой вздох, Стивен тоже вздохнул.

— Сара, не думайте, что я не представляю странности ситуации. Я не настолько туп. — Они остановились на краю залитой солнцем яркой лужайки. — Я и сам одно время считал себя одержимым, подумывал, не обратиться ли к экзорцистам. Но, извините, нет у меня доверия к этой сиволапой поповской братии. Потом обратился к источникам, много читал и понял, что Жюли — это та сторона моего «я», которой не дали проявиться. Школа Юнга подобрала неплохое обозначение для этого понятия. Анима. Что значит какое-то слово, термин, обозначение? Что оно дает? Не более, чем… удовлетворение от определенности. И если бы я вдруг увидел, что Жюли Вэрон идет мне навстречу, то нимало не удивился бы.

Сара оглядела обширный плоский газон, похожий на поверхность зеленого озера, на берегу которого теснятся буки, каштаны, дубы; кусты, усыпанные белыми, розовыми, желтыми цветами; кусты разросшиеся, крупные, но рядом с деревьями кажущиеся цветущей травой. В центре поляны деревянный помост, сцена высотой около трех футов. Там разместятся завтра музыканты, там будут выступать певцы. Несколько деревянных стульев торчат из травы; публика, очевидно, предпочитает слушать, прогуливаясь. Они медленно подошли к сцене, возвышавшейся над поляной, как плоская скала, выступающая над поверхностью водоема. Овальная поляна напоминала громадную букву «О», очерченную растительными ограждениями. Обошли сцену и увидели еще один плакат с изображением Жюли, точнее, ее рисунок, автопортрет в виде аравитянки с прозрачной вуалью, прикрывающей нижнюю часть лица. Стивен замер, уставившись в темные, какие-то потусторонние глаза Жюли. Он издал какой-то неясный, как бы протестующий звук.

— Элизабет не сказала, что задействует его.

Для остальных плакатов использовали другую работу Жюли.

— Что-то не так? — спросила Сара.

Не отвечая, не слыша, он стоял пораженный, как будто случилось что-то страшное и непоправимое. Побледнел. Сара взяла его за руку, повела прочь. Стивен шел неверным шагом, споткнулся. Повернулся к Саре, и та чуть не рассмеялась одобрительно, как бы в похвалу стажеру-школяру, отлично изобразившему маску Трагедии, парного Комедии театрального стереотипа. Она остановилась, стараясь унять сердцебиение.

Предвестие чего-то ужасного, страх… да, страх, полная безнадежность… Сара попыталась припомнить какие-то успокоительные фразы по случаю, ссылки на гороскопы, на призраков, завывания и причитания которых надо непременно встречать взрывом смеха, трактовать их как явление нелепо — комическое. Такое страдание… Как будто она по ошибке открыла не ту дверь и стала свидетельницей убийства… пытки, или увидела мучимую невыносимым страданием женщину, рвущую на голове волосы, вонзающую ногти в грудь, покрытую кровью…

«Он болен, — подумала Сара. — Он в горе. — Она ощутила стыд, став невольной свидетельницей его горя, отвернулась. — Нет, нет, никогда, — думала она, — никогда я такого не испытывала».

Стивен наконец опомнился, тоже отвернулся.

— Вы не имеете представления, Сара. Не можете понять… Да это и к лучшему, — пробормотал он хрипло.

К ужину за столом собрались семеро. Просторное помещение находилось рядом с кухней, куда открывалась проделанная в стене амбразура. Обслуживала их пожилая женщина, тоже входящая в число трапезничающих, добродушная, материнского типа, несколько смахивающая на рыжеватую голубоглазую овчарку. Звали ее Нора Даниэле, и выполняла она в доме функции экономки или чего-то в этом роде. Кроме нее присутствовали Стивен, Элизабет, Сара и трое мальчиков: Джеймс, лет двенадцати, Джордж, года на два помладше, и примерно семилетний Эдвард. Дети вели себя безукоризненно, в меру оживленно, в меру весело — Сара вспомнила свое школьное детство. Детьми дирижировала Нора. Стивен молчал, сославшись на головную боль и извинившись. Не требуйте от меня слишком многого, казалось, говорил он своим видом. Похоже, семья нередко видела его в таком состоянии. Элизабет, очевидно, чаще разыгрывала карту крайней занятости. Вследствие все той же занятости она не успела сделать кое-чего из обещанного: не позвонила подруге матери, не написала пригласительное письмо, не купила новых крикетных мячей. Но ничего, завтра она все наверстает. Ангелоподобные отпрыски внимательно следили за лицами родителей, привычно расшифровывая предзнаменования. Вышколенные детишки, наученные сдерживать порывы и запросы. Атмосферу сдержанности прорывала Нора, улыбавшаяся каждому из детей в отдельности, помнившая их вкусы. Она добавила пудинга младшему, обняла его, поцеловала и, покончив со своим ужином, извинилась и вышла, сославшись на дела. Тут же попросились вон и мальчики. Какое-то время их голоса доносились из сада, затем они вернулись в дом, сверху послышался какой-то поп-рок-шум. Элизабет заметила, что им пора по постелям и ненадолго удалилась, чтобы проследить за соблюдением регламента отхождения ко сну.

Затем Стивен и Элизабет извинились перед Сарой и отправились обсуждать какие-то неотложные вопросы, связанные с завтрашней бурной деятельностью, потому что народу прибудет явно больше, чем ожидалось, и это вызвало требующие соответствующей реакции осложнения.

— Эта ваша Жюли всех как магнитом притягивает, — заметила Элизабет довольно-таки равнодушно.

Сара вышла из дому, побродила в сумерках, дождалась прекращения птичьих сплетен и восхода луны. Позвонила брату. К телефону подошла Энн. Да, девочки забрали Джойс, но она чуть ли не сразу опять исчезла из дому. Энн Сару ни в чем не обвиняла, чего не преминул бы сделать Хэл. Он предложил серьезно побеседовать насчет Джойс, лучше всего в понедельник вечером. Сара согласилась, но в голосе ее слышалась уверенность — как, впрочем, и в голосе Энн, — что беседы ни к чему не приведут.

Затопленная лунным светом комната Сары выходила окнами в сад, деревья и газоны напоминали таинственную декорацию романтической драмы.

Она улеглась в постель, решив не думать о Джойс, ибо не чувствовала себя достаточно сильной, чтобы справиться с беспокойством, которое такие мысли всегда вызывали. И без того ее взбудоражил этот визит, как она, впрочем, и ожидала. Ничего страшного, однако, не произошло. То, что объединяло ее и Стивена, никуда не исчезло. Вспомнив трагическую маску на его лице, Сара обвинила себя в эгоизме. Боль, скорбь, страдание… В уме ли он, бедняга? Может быть, девять десятых его разума функционирует нормально, жизнь его исполнена смысла, заполнена полезной многосторонней деятельностью… девять десятых жизни. А одна сторона… оставшаяся одна десятая… Ненормальна, чтобы выразиться проще. Ну и что? Кому от этого плохо? Элизабет? Вот уж нет. Что-то, однако, Сару беспокоило, но она так и не смогла понять, что именно, и с облегчением заснула. Потом резко проснулась, словно бы над нею грянул гром. Луна ушла с небосвода. Сара вспомнила эпизод вчерашнего ужина. Нора передает Элизабет бокал вина, Элизабет улыбается Норе. Да-да. Именно это. Она закрыла глаза и привычным, натасканным на сцене внутренним зрением увидела эпизод снова. Стивен сидит у торца стола, Элизабет — напротив. Нора рядом с Элизабет. Сара воспроизвела их движения, беседу их тел… сочетавшихся тел, привыкших одно к другому. А Стивен? Саре вдруг показалось, что он чужой в своем доме. Нет, это, разумеется, чушь. Мало ли отклонений и всяких чудес видел древний дом на своем веку. Не дом отстранял от себя Стивена. Да и отстранял ли его вообще кто-либо? Он сам сказал, что дружит с женой. По всей очевидности, так оно и есть. Однако Стивен, каким она представила его себе этой ночью, в полусне, сливался в ее воображении с Джойс, полудевушкой-полуребенком, с Джойс, оставшейся на задворках жизни, отвергнутой жизнью. Не странно ли это? Ведь Стивен прочно держит в руках свою жизнь, сросся с нею, его нельзя вообразить вне жизни.

Встав, Сара приняла ванну, понаблюдала за рассеивающимися утренними сумерками. Пять часов. Она тихо спустилась по большой центральной лестнице, отыскала боковую дверь, бесшумно отодвинула засов, вышла. Из-за угла дома прыгнули к ней два рыжих сеттера, слава богу, хоть бесшумно, бешено мотая хвостами, уткнули влажные носы ей в ладони. Не успела она углубиться в сад, как ее догнал Стивен. Он увидел Сару из окна своей спальни. Ночные мысли о Стивене теперь не могли не показаться абсурдными. Она наслаждалась утренней прогулкой, шнырянием собак по кустам, карканьем ворон, щебетаньем птичьей мелочи, устраивающей свои утренние дела. Стивен даже нашел повод упомянуть вскользь Элизабет и Нору:

— Вы, конечно, заметили…

На лице его ни следа беспокойства и уж, конечно, никакого намека на трагизм. Бодрый, уверенный в себе господин средних лет подтрунивал над своей ролью мецената. В юные годы, сказал Стивен, он был «красным», однако не чрезмерно, скорее «красноватым», и окатывал богатых покровителей ледяным презрением.

— Мы знаем, кто мы есть, но не знаем, кем могли бы стать, — процитировал он, и это осталось единственным намеком на темные стороны бытия. — Но если бы мы и вправду знали, кто мы такие, то знали бы и кем смогли бы стать. А, скажите на милость, многие бы это смогли вынести?

После завтрака дети предложили показать гостье все имение — конечно же, по указанию родителей. Вели они себя и здесь безукоризненно, легко подружились с Сарой, и в мозгу ее несколько раз вспыхнула присказка: «Не англы, а ангелы».

После ланча прибыла труппа. Мэри Форд сразу принялась фотографировать и учинила Элизабет допрос с пристрастием. Рой Стрезер привез с собой Генри Бисли, американца-режиссера — американские деньги поставили такое условие. Что ж, лучшего все равно не найти. Он ставил в Мюнхене «Летучую мышь» и прибыл послушать музыку. Генри поначалу замкнулся в себе. Есть на свете мужчины, похожие на мальков некоторых рыб, таскающих за собой пузыри икринок как некую материнскую тень. Мужчины эти выделяются замкнутостью и подозрительностью. Ситуацию усугубило случайное попадание Генри в комнату, в которой оказались четыре женщины: Элизабет, Нора, Мэри Форд и Сара. Сара извлекла его из полуобморочного состояния, увела в сад. Они уже встречались, познакомились месяц назад при подборе актеров. Как минимум по двум причинам Генри должен был ее остерегаться: как соавтора пьесы и как члена правящей Четверки «Зеленой птицы». Вскоре он, однако, оттаял. В число его особенностей входила неспособность оставаться на месте — ни физически, ни эмоционально. Лабильность его не соответствовала солидным тридцати пяти годам возраста; он не ходил, а, казалось, танцевал, как будто сознавая себя мишенью, которую труднее поразить, если она движется. Черные глаза метали вопросы в людей и в предметы и, не дожидаясь ответа, искали и тут же находили следующую цель. Сара спокойно и размеренно толковала с Генри о том и об этом, сообщила, что наймет «достойную мать», проверенную и отвергнутую Стивеном; провела режиссера в сад, показала большую поляну со сценой, затем прошла с ним к недостроенным репетиционным помещениям. Красота имения его очаровала, поглотила, как следствие — успокоила и улучшила настроение. Возвращаясь к дому, Генри вдруг остановился и спросил, почему зарешечены окна верхнего этажа. Сара не смогла ответить, но спросила об этом у Норы, которую они повстречали в холле с тележкой — такие таскают по коридорам гостиниц горничные для уборки номеров. Нора не очень уверенно высказала предположение, что первой воспользовалась зарешеченными комнатами первая миссис Рочестер.

— Встречались у них сумасшедшие, встречались, бывало…

Ближе к вечеру Мэри Форд сфотографировала их всех. Ужин по типу шведского стола сервировали в большом зале, наблюдали за ужином Элизабет и Нора, помогали им Элисон и Ширли, девушки из города, который находился неподалеку, — здоровые и миловидные, напоминающие о том, что еще не так давно существовали в природе настоящие сельские девушки. Прибыли гости: сперва казалось, что тьма несметная, но сад принял всех и вовсе не выглядел перенаселенным. Люди прогуливались, стояли на газонах, сидели на траве. Ансамбль из Лондона исполнил танцы елизаветинских времен местная группа пела песни, сочиненные королями династии Тюдоров. Наконец пришел черед музыки Жюли, со словами, которыми сопроводила ее Сара. Певцы выступали без аккомпанемента, ибо музыка трубадуров требовала соответствующих инструментов, достать которые не представлялось возможности. Четыре девушки в белых платьях, с распущенными по плечам волосами, поднялись на сцену, залитую лучами заходящего солнца, и пространство заполнили мерцающие тревожные звукосочетания, постоянно повторяющиеся с некоторыми изменениями в нотах, в тоне, не давая уху привыкнуть к мелодии, заставляя сознание приспосабливаться. Текст включал жалобы, вскрики, но откуда-то из иного измерения, иного места, иного времени, жалобы не личного характера. Музыка растворялась в сумерках, затем во тьме, вскоре смешалась с лунным светом, казалось, поднявшим певиц в бледных платьях над сценой. Из окон дома лился свет, поддерживавший луну.

Сара слушала и переживала, волновалась. Ни она, никто другой из присутствующих еще не слышали эту музыку со словами. Рядом с Сарой стояли солидный и уравновешенный Рой, солидная и уравновешенная Мэри, оба скупые на слова, но вот они взорвались восклицаниями, повторяя, что это чудесно, что это неожиданно, потрясающе, и Сара подивилась, что смогла создать такое — хотя создала-то все это не она, а Жюли Вэрон. Трое стояли вместе, еще переживая услышанное и уже прикидывая режимы работы сцены. Подошел Стивен.

— Сара, я такого не ожидал… Это невероятно… — И он скрылся между деревьями.

— Сара, это сработает, — с профессиональным прищуром оценила Мэри Форд.

Перед нею материализовался Генри Бисли, сверкая глазами, отражающими огни окон дома. Голос его звучал взволнованно и благодарно.

— Сара, это так прекрасно, так прекрасно, Сара…

Все возвращались в Лондон, Генри улетал в Мюнхен. Сара отправилась с ними. Она сослалась на то, что надо поработать, но на самом деле ей не хотелось портить повседневностью впечатление от неземного очарования этого вечера. Очарование… Что оно означает? Можно произносить «чары», «магия», но ничто от этого не изменится. А это место, эти люди, которым предстоит воплотить на сцене «Жюли Вэрон», заряжены какой-то едва уловимой энергией, как будто память их хранит чудесный сон.

Вернувшись домой, Сара не смогла припомнить другого момента ее жизни, настолько затронутого… она затруднялась определить, чем именно, но поняла вдруг, что улыбается непонятной ей самой улыбкой. Так улыбаются ребенку или любимому, без повода, без причины.

«Если у тебя в руках призрак, не заглядывай ему в лицо».

Дневники Жюли Вэрон, английское издание, стр. 43

Но Сара предпочитала не вспоминать о трагической маске Стивена.

Понедельник. Вечер. Сара ждет звонка в дверь и думает, что ее возбуждение объясняется лишь тем, что она верит в возможность какого-то разумного решения проблемы. Но нет никакого разумного решения, убеждает она себя. Ты живешь в придуманном мире! И она мурлычет под нос: «Ты живешь со мной в мечте». Тем не менее она вышагивает по комнатам, придумывая аргументы, призванные заставить Хэла… Заставить — что? Побудить — к чему?

Звонок. Властный. Хэл стоит за дверью монументом, очевидно, ожидает официального приглашения. Энн с полуизвиняющейся-полураздраженной улыбкой протискивается мимо мужа, проходит внутрь и останавливается у окна спиной к обоим.

— Может, все-таки войдешь, Хэл? — Брат уже раздражает Сару.

Она отвернулась и направилась в комнату. Хэл вошел не сразу. Войдя, внимательно осмотрел гостиную. Давно здесь не бывал. Комната за долгую историю семьи использовалась по-разному. Когда-то была детской, спальней, но вот уже долгие годы это гостиная, редко ею самой посещаемая. Конечно, в Сариной спальне или кабинете брату делать нечего. Там фотоснимки, книги, вещи, часто используемые, носящие отпечаток ее личности, которые он немедленно найдет совершенно непристойными, как, к примеру, разбросанное нижнее белье. Войдя, Хэл исподлобья уставился на приколотый к двери рисунок Жюли. Энн, стоя у окна, давала своим видом понять, что к данному помещению не имеет никакого отношения. Высокая, очень худая — тощая, сущий скелет. Волосы стянуты в узел на затылке. И заядлая курильщица, от нее разит табачищем. Едва зайдя, Энн уже раскурила сигарету. Курит, однако, по привычке, тайком, как и в больнице — чтобы не оказывать развращающего влияния на пациентов. Взглянув на Энн, Сара привычно вспоминает, что именно мощная вонь табачного перегара побудила ее когда-то уделить повышенное внимание Джойс. Она никогда не переставала жалеть свою невестку.

Вошедший Хэл неодобрительно поднял брови и поджал губы, как бы порицая пациента за образ жизни, не соответствующий рекомендуемым им образцам. В данном случае неодобрение относилось к гостиной сестры, в которой давно пора навести порядок. Он сурово глянул на стул с веселенькой, но несколько поблекшей обивкой, стоявший напротив Сары, как бы испрашивая разрешения на него усесться. Уселся.

Хэл не был старшим братом, как можно было бы заключить из его покровительственной манеры поведения. Он на три года младше Сары. Крупный усадистый мужчина, видом своим внушающий пациентам доверие. Врачебная карьера его складывалась весьма удачно, да и на семейную жизнь он не жаловался, хотя изменял Энн направо и налево. Она его прощала. Должно быть, прощала. Точно никто не знал, ибо она ни с кем такие вопросы не обсуждала. Возможно, Энн не интересовали его похождения. Или все считали, что не простить его невозможно. Прощенный или непрощенный, Хэл сидел, сложив руки на груди, расставив ноги и уперев их в пол, как будто боялся свалиться. Выглядел он как сосунок-переросток. Мелкие завитки черных волос, аккуратное пузечко, мелкий подбородок, маленькие черные глаза, как две изюмины.

Сара принялась предлагать гостям чай, кофе, иные напитки, но Хэл нетерпеливо отмахнулся. Деловой человек, ничего не скажешь.

— Послушай, — перешел он сразу к делу. — Мы все знаем, как у тебя все хорошо получается ладить с Джойс.

— Я тоже так считаю.

— Подожди, Сара…

И он начал провозглашать избитые истины, опровергая еще не услышанные доводы сестры, убивая время, которое, казалось, призывал беречь. И «Джойс считает тебя матерью», и «мы считаем тебя фактической матерью Джойс» — все эти аргументы прозвучали уже в который раз. Он поглядывал на Энн, как будто ожидая от нее подтверждения, но та дымила, не отрываясь от окна. И, наконец, «ты не можешь взять и бросить ее так — ни с того ни с сего».

— Я не в большей степени бросила Джойс, чем ее родители.

Хэл раздраженно дернул руками и обиженно скривил губы.

— Ты прекрасно понимаешь, что я хочу сказать, Сара.

— Ты хочешь сказать, что я должна бросить работу и сидеть дома, поджидая, когда Джойс вдруг вздумается объявиться.

Хоть через полгода. Потому что раньше она, чего доброго, и не объявится.

— Вот именно, — буркнула Энн.

Хэлу не понравилось, что против него объединились двое.

— Почему ты не можешь брать ее с собой на свои репетиции?

— А почему ты не можешь брать ее с собой в больницу? Или на Харли-стрит? Почему Энн не может бросить работу и сидеть дома, дожидаться Джойс?

— Вот именно. — На этот раз Энн сопроводила реплику декоративным смешком. Она вяло махнула рукой, как бы разгоняя дым, показывая, что сожалеет о своей вредной привычке.

— Послушай, Хэл, — сказала Сара, понизив голос. — Не забывай, что Джойс больше не дитя. Она давно выросла, она уже женщина.

— Он этого не видит, — добавила Энн. — Не способен сообразить.

— Да перестаньте вы! — взорвался Хэл и тут же сник. Уронил руки, опустил голову, сжался, как будто уменьшился в размерах.

Человек, шагавший по жизни от успеха к успеху, натолкнулся на, неразрешимую проблему, возникшую не день или неделю назад, а давным-давно. Получается, что он на эту проблему просто-напросто закрывал глаза.

— Ужасно, ужасно, — пробормотал Хэл. — Что же нам теперь делать? Моя дочь общается с подонками и бездельниками.

— Твоя дочь общается с алкоголиками, наркоманами и проститутками, — безжалостно уточнила Энн, полностью разворачиваясь наконец к Саре и Хэлу. — Пора взглянуть правде в глаза. Ничего мы не можем сейчас сделать. Разве что приковать к кровати, запереть на замок. Атак… Ждать, авось появится. И скажи, почему ты всегда на нее орешь? Не диво, что Джойс убегает к Саре.

Людй, никогда в жизни ничем не болевшие, заболев неожиданно в первый раз, переживают шок, могут даже умереть с перепугу. Такого же масштаба моральный шок пережил Хэл. Если признать поражение, что последует? Он сидел без движения, шумно дышал, не глядя ни на сестру, ни на жену.

— Ужасно, ужасно, — вздохнул он наконец и встал.

— Да, дорогой, именно ужасно, — подтвердила Энн, как будто смакуя этот ужас. — И вся жизнь прошла ужасно, а грядущее еще ужаснее.

— Надо что-то предпринять, — потерянно бормотал Хэл, словно бы возвращаясь к началу беседы.

— Бог ты мой! — вздохнула Сара.

— Смешные вы ребята. — И Энн усмехнулась. Презрительно.

Возмущенная Сара чувствовала, что ей опять достанется роль козла отпущения.

— Вы оба воображаете, что можно что-то сделать такое, что Джойс вдруг преобразится, — пояснила Энн свои ощущения. Она пожала плечами и как-то жалко глянула на Сару.

Муж с женой направились к выходу, крупный мужчина шел, шаркая подошвами, не поднимая головы. Сара представила себе бурные сцены между ними. Энн яростно нападала на мужа, Хэл бормотал: «Да, надо что-то предпринять». И так год за годом. А добрая Сара тем временем сидела с Джойс. Разговоры ничего не меняли. А может быть, все-таки меняли. Сара раньше не верила, что можно найти какое-то средство, чтобы вдруг сделать Джойс нормальным человеком.

Дверь закрылась, Сара услышала шаги по лестнице, удаляющиеся голоса участников супружеской сцены.

Сара села за свой стол, уставилась в водянистую глубину зеркала. Надо поработать над песнями, возможно, добавить какие-то слова.

«Не знаю почему, — писала Жюли, когда согласилась выйти за Филиппа, — но где бы я ни оказалась меж людей, я везде лишняя. Если кто-то протянет мне руку и я тоже вытяну руку навстречу, моя рука уйдет в туман, как будто в облако брызг водопада, где река спадает со скалы после сильного дождя. Но вдруг вопреки всему мои пальцы нащупают в дымке чью-то теплую руку?»

Музыку, написанную той весной, она назвала «Песнью ледяных берегов».

— Я вытяну руку к облаку брызг водопада… — начала Сара.

Она, Сара, нашла руку во мгле. Теплая рука Стивена появилась из неизвестности. Сильная, добрая рука. Но в хватке этой руки ощущалось отчаяние. Она просила о помощи, эта рука.

Репетиции начались в одной из лондонских церквей, в зале настолько мрачном, что потребовалось добавочное освещение даже среди солнечного дня. Начали неполным составом. Музыканты и певцы должны были подойти позже. Генри Висли присутствовал на нью-орлеанской премьере «Дамы с камелиями» в декорациях тамошних борделей времен рубежа веков. Рой Стрезер, Патрик Стил и Сэнди Грирс, отвечающий за свет и спецэффекты, заняты на последних репетициях «Абеляра и Элоизы» на сцене «Зеленой птицы». Дальше последует «Гелла Габлер». Патрик заявил, что рад малой потребности «Жюли» в декорациях. Он так разочарован! Сара превратила его Жюли в «синий чулок», и он ей это вряд ли когда — нибудь простит.

Прибыла Жюли, крепкая здоровая девушка с дымчато-голубыми глазами, несомненная ирландка. Из Бостона. Звали ее Молли Мак-Гвайр. Печатника Филиппа играл Ричард Сервис из Рединга, спокойный мужчина средних лет, наблюдательный и неразговорчивый, каким и следовало быть Филиппу. Лейтенант Поль, он же Билл Коллинз, оказался просто красавцем, сразу заявившим, что он до мозга костей кокни и в подтверждение этого затянувший на кокни «Она была бедна…» — песенку, которая грозила стать красной нитью репетиций. На самом-то деле Билл происходил из фешенебельного лондонского предместья, хотя полжизни провел в Штатах вследствие сложных отношений между родителями. После двух строк песенки про честную, но несчастную девушку он на безупречном английском выдал тираду:

— Я для всех, и я все что угодно, всепогодный певец и танцор, я удачливый брикстонский вор. — И вмиг переключился на американский акцент, американское лицо, посадку головы, улыбку, позу… — Кабы я на что сгодился, паря… Мне автобус оба уха оттоптал, руки-ноги перепутал пьянь-капрал, — спел он и, не переводя духа, испортил все впечатление, сухо добавив с пиратско-банкирскими уолл-стритовскими интонациями: — Всегда я усердно тружусь, но в курсе, почем продаюсь.

Поняв, что переборщил последней репликой, сконфуженно улыбнулся, пожал плечами, как бы ворча: «И кто меня за язык дернул…» — отошел в сторонку и скромно там примостился.

Его несчастный вид побудил мамашу Жюли, мадам Сильвию Вэрон (Салли Соумс из Брикстона — на самом деле из Брикстона, она там родилась), как бы невзначай подойти к нему и сесть рядом. Эта крупная статная чернокожая красавица одним видом своим могла доминировать в любой сцене — как и сам Билл.

Реми Ростан, он же Эндрю Стед, прибыл из Техаса. Песчаного цвета волосы и веснушки, бледно-голубые глаза, лет около сорока. Прибыл из северо-западной Аргентины, со съемок фильма о гаучос-вакерос времен начала колонизации. Походка ковбойско-кавалерийская, осанка киллера из бандитского сериала. И этому гангстеру играть младшего сына аристократического семейства, с непременной дозой робости и неуверенности в себе?! Чем Генри думал, когда его приглашал? Типичный вопрос на ранних этапах любой постановки.

Неброско симпатичный молодой человек Джордж Уайт сыграет сослуживца Поля, офицера на Мартинике; он же исполнитель роли старшего брата Реми, помощник Филиппа в лавке и мастерской… Да и мало ли что потребуется впредь.

В первый день на Сару и Стивена пала нагрузка больше предусмотренной, ввиду отсутствия Генри, но Мэри Форд спасла положение, устроив фотосессию, фотографируя шестерых актеров и обоих соавторов вместе, по отдельности и в разных сочетаниях. Понимая значение великого бога рекламы, актеры безропотно выполняли требования Мэри, улыбались и строили серьезные мины, послушно поворачивались, вставали, садились. Мэри относилась к работе с полной серьезностью, она единственная за все время не улыбнулась ни разу. Фотографы всегда гонятся за недосягаемым, до которого остается только миг… только дюйм… вот-вот!. следующий кадр… такая улыбка… другая улыбка… чуть влево… чуть выше… Пленке конец! Перезарядили — и все сначала. И стопки фотоснимков занимают затем ящики, полки, столы, стены…

И во время разговора пальцы Мэри не выпускали камеру, готовую в любой момент щелкнуть, схватив какой-то показавшийся важным момент, затем, в виде фотоснимка при тексте, преображающий всю преподнесенную информацию в свет откровения.

В течение первого дня много говорилось о том, насколько чудесная вещь эта «Жюли Вэрон», насколько уникальная. Актеры старались перещебетать друг друга. Пьеса и в самом деле оказалась необычной, чуть ли не опера, настолько много музыки и пения. Однако музыки никто еще не слышал. Все как один заявляли о своей горячей любви к «Жюли», но никто не мог толком объяснить, по какой причине так ее любит, ибо даже полного текста пьесы никто до сих пор не получил.

Первой к Саре подошла Молли. Сара усадила ее между собой и Стивеном, и Молли толково и эмоционально пересказала, как те, кто присутствовал в Квинзгифте, рассказали ей, какую чудесную музыку они там слышали. Молли выразила горячее желание поскорее услышать все своими ушами. Стивен глянул на опасную особу лишь один раз и тут же отвлекся на остальных, предоставив вести разговор Саре. Место отошедшей Молли тут же заступил Билл, искавший возможности загладить свою неловкость, и тут же забормотал хвалы «сценарию и стихам». Сара ужаснулась, услышав слово «стихи», использованное для описания горьких, как кто-то выразился, «дерущих душу» песен первого периода и ломаных строк периода второго, где порою одна фраза повторялась бессчетное число раз или слова подбирались по звучанию, а не по смыслу.

— Кажется, я это где-то уже слышал. — И Билл скользнул на сиденье между Сарой и Стивеном, усердно улыбаясь Саре. Установив таким образом с ней контакт, он перекинулся на Стивена, но тот не собирался поддаваться молодому вертопраху и проткнул его ледяным урезонивающим взглядом. Билл намек понял, встал и удалился, не забыв, однако, еще раз чарующе улыбнуться Саре.

По дороге к метро Стивен мрачно заметил Саре:

— Молли и отдаленно не напоминает Жюли.

— Она еще убедит вас, вот увидите.

— Эндрю лучше бы ковбоя играть. Или его лошадь.

— Что ж, Реми тоже немало времени в седле проводил.

— А что до этого красавчика… Жюли не ослепила бы смазливая мордашка.

— Именно на милую мордашку она и позарилась, Стивен, не занимайтесь самообманом. Поль — романтический юный лейтенантик, и ничего более. Неужели вы не видите? Ради драматического контраста…

— Бог мой…

— Ничто из написанного ею не дает возможность предположить в Поле чего-то большего, чем миленького мальчика.

Они остановились на тротуаре. Сара задумалась о новом для Стивена унылом тоне. О том, что в самом начале знакомства она вообще считала его на такой тон неспособным. Она почувствовала облегчение, заметив, что Стивен старается сохранить видимость достоинства, в то время как глаза его оставались жалобными.

— Я в полной растерянности, Сара, — вымолвил он внезапно, улыбнулся и зашагал ко входу в подземку, еще раз махнув ей рукой.

На первое чтение первого действия собрались почти все, но размер зала скрадывал многочисленность присутствующих. Генри объявил, что займется расстановкой с самого начала, потому что от того, где и как кто стоит, зависит звучание голоса, движение — в общем, всё. Актеры лишь обменялись едва заметными улыбками: ^Начинается!» Никто от Генри иного и не ожидал. Они занимали указанные места с видом танцоров, готовых по сигналу сорваться с места. Генри утром прибыл из Нью-Орлеана и вытанцовывал свои указания, на мгновения превращаясь в тех персонажей, которых каждому предстояло сыграть. Конечно же, он и сам был актером. И танцором тоже был, в молодости. И в цирке клоуном работал, спотыкался о собственные пятки и чудесным образом восставал из павших. Предки его, должно быть, происходили родом из Италии, от них и темные драматические глаза. Часто можно на юге Европы увидеть человека — мужчину или женщину — бешено жестикулирующего в подтверждение своей бурной речи, и перед тем, как он внезапно замрет, глаза его приобретают мрачный фаталистический оттенок. Слишком много солнца, слишком много крови пролито в истории, слишком много всего в прошлом и врожденное ожидание того же в будущем. И вот перед вами Генри Бисли с севера Соединенных Штатов, отключенный, расслабленный, южные глаза его, кажется, ничего не видят, средиземноморские глаза, но он уже готов к чему-то, к движению, к порыву, и идея движения отражена в его обуви, пригодной для марафона. Вся обувь таких людей, кажется, предназначена для непрерывного столетнего спринта.

Стивен и Сара сидят бок о бок у стола, который вытекает из стола Генри — режиссера. Дальше стол Роя Стрезера, наблюдающего за происходящим орлиным взором и набрасывающего заметки в блокноте. Мэри Форд все фотографирует.

Чтение началось со сцены в доме матери Жюли на Мартинике, куда на вечеринку прибывает офицер Жан с симпатичным товарищем Полем, которого он и представляет Жюли.

Так как музыканты все еще отсутствуют, пение проговаривается, чтобы народ представлял, что происходит. За певцов читает Рой, бубнит голосом бесцветным, как телефонный автоответчик, возглашающий: «Номер абонента не определен».

В первой сцене Жюли стоит в эффектной позиции возле арфы, очерченная белым муслиновым платьем (Молли одета в джинсы и малиновую футболку). Платье папа-плантатор купил в далеком Париже по настоянию мамы Сильвии. Жюли поет (Молли читает) обычную балладу с нотного листа (с листка, текст напечатан на машинке). Ноты тоже привезены отцом из Парижа. Хотя дом и две живущие в нем красавицы, мать и дочь, имеют определенную репутацию, молодые офицеры, тянущие служебную лямку на этом прекрасном, но одуряюще скучном острове, не скрывают разочарования, ибо Жюли и Сильвия держатся так, как вели бы себя их собственные матери и сестры, а то и построже. Надо же, парижские моды на Мартинике!

Офицеры уходят, и женщины непринужденно беседуют словами из дневников Жюли.

«Начну с того, что не красота привлекла внимание наблюдателя сего. Вот что я думала в первый вечер: „Какой симпатичный герой!" Но маман растаяла от Поля сразу. Я ей сказала: „Он недоступен, он как подарок в красивой упаковке, не хочется разворачивать, чтобы не испортить аккуратный сверток". Маман мне возразила: „Бог мой, да будь я лет на десять моложе…" Маман тогда было сорок. И еще она сказала: „Клянусь, если бы он меня поцеловал, это был бы мой первый поцелуй"».

И Жюли с матерью исполняют дуэтом: «Если бы он меня поцеловал, это был бы мой первый поцелуй». Под трубадур- скую музыку первого периода, похожую на блюз.

При этаком множестве молодых офицеров поцелуй для Жюли вряд ли оставался к тому времени таинством непостижимым. Сара сунула Генри записку, призывая к осторожности, ибо этот дуэт может вызвать смех зала. Он наклонил в ее сторону страницу своего экземпляра. Рядом с сомнительным дуэтом уже стояла его пометка: «Смех в зале!» И подчеркнуто.

— А пусть их смеются, я не против, — улыбнулся он улыбкой, иллюстрирующей реакцию зала.

Пока что вместо зала смеялись исполнители. В том числе и во время дуэта, который проговаривался, а не пелся. Генри призвал к порядку, все потрезвели, и далее страстные слова подавались заупокойным тоном в темпе похоронного марша. На лицах постепенно проступало отчаяние. Послышался чей-то тяжкий вздох.

— Точно, — сказал Генри. — Так дело не пойдет. Нужна музыка.

Из них уже сковалась группа, семья, частично по причине искреннего интереса к пьесе, частично из-за горячительного влияния энергии Генри. Ими уже овладело единение заговорщиков, убежденное «мы против всего мира», рожденное ранимостью актеров критикой и критиканством, часто пристрастным, ленивым, несправедливым. Внешний мир — они, здесь — мы, и мы должны их покорить. И уже выковалась вера в победу. Такова атмосфера «Жюли Вэрон».

Мы запросто, без оглядки присоединяемся к той или иной группе, религиозной, политической, театральной, философской — любой. Групповщина — один из наиболее сильных колдовских дурманов, заряженных возможностями добра или зла, но чаще всего лишь иллюзиями. Конечно, Сару не назовешь новичком в театральной среде, она дышала специфической атмосферой кулис, но обычно она как бы порхала от задачи к задаче, а в этот раз написала целую пьесу по материалам, с которыми возилась месяцами, по дневникам, с использованием музыки; затем занималась подбором действующих лиц, затем начались репетиции. Она не отвлекалась больше на другие постановки, всосалась в «Жюли Вэрон», стала ее частью, жила с нею днями и ночами.

Мелкие неувязки проходили незамеченными на фоне бурной деятельности, поглощались потоком активности, нетипичным на столь ранней стадии постановки. Долго ждали музыкантов /Зал для репетиций не отличался особыми достоинствами. Слишком большой, гулкий, не давал возможности судить, как голоса будут звучать на сцене. Даже при самом ярком солнце мрачный. От верхнего окна до пола сияла одинокая световая колонна, выявляя пыль, как будто в водяном столбе плавала какая-то взвесь, ил да водоросли.

— По нему можно взобраться до Господа, — сострил Генри, изображая карабкание по столбу под смех окружающих и под свой собственный. И снова смех, когда колонна света, двигающаяся под действием вращения Земли, застигает Поля и Жюли в момент, когда они тайком — хотя мать им не обмануть, она все знает, — во тьме ночи сбегают из дома. Световой столб, как указующий перст Всевышнего, настигает беглецов.

После чтения Сара и Стивен направились в ресторан с Генри Бисли, чтобы получше познакомиться. И как-то получилось, что с ними увязался неприглашенный лейтенант Поль, то есть Билл Коллинз. И в ресторане он сел не с остальными, уже поглощавшими там свой ланч, а пристроился к ним четвертым. Сара не уделяла молодому нахалу особенного внимания, потому что все время беседовала с Генри. Вполне устраивал он Сару как режиссер, голова у него работала — и Сара видела, что Стивен разделяет ее мнение. Память отличная, материал знал вдоль и поперек, да еще и бездна юмора. Где он, там смеются. Сара и Стивен не составляли исключения, хотя Стивен, когда смеялся, казалось, сам этому удивлялся. Стивен, впрочем, долго с ними не просидел. Элизабет устроила очередной концерт музыки эпохи Тюдоров, на этот раз с танцами — с энергичными, атлетичными современными танцами. Стивену такое сочетание не слишком понравилось, но, в общем-то, ему было все равно.

— Конечно, Элизабет бы ничего мне не сказала, если б я не появился, — оправдывался он перед Сарой, — но чувствовала бы, что я ее подвел. И была бы права.

Уходить ему не хотелось. И Саре очень не хотелось, чтобы Стивен уходил. Она даже удивилась, насколько сильно она переживала, когда он ушел. Генри отозвали к другому столу, где он принялся что-то растолковывать Эндрю Стеду. Сара осталась с Биллом, уплетающим ланч за обе щеки. Генри кроме салата почти ничего не съел. Стивен тоже еще почти ни к чему не прикоснулся. Глядя на Билла, она представляла себе проголодавшегося школьника. Или волчонка. Сколько ему, этому Биллу? Двадцать шесть, что ли? А по развитию и того меньше. Этот юный аппетит улыбочками не замаскируешь. Сару отвлек раздавшийся сзади хохот, она повернула туда голову. Билл тут же принял меры, чтобы вернуть ее внимание.

— Знаете, Сара, эта роль — настоящая роль — для меня много значит. Надо было много… Да вы кушайте, кушайте…

Снова смех. Мэри рассказывает какую-то байку про Соню.

— …Два ножа на сиденье.

— Ножи? — Это Ричард.

— Хирургические ножи. Типа скальпелей.

Там все еще смеются, а Ричард осуждающим тоном замечает:

— Такому грех радоваться. — И тоже хохочет. — Все ж поделом ему, паразиту.

— Сара, — проникновенно вступает Билл, гипнотизируя ее своими прекрасными глазами. — Я рядом с вами чувствую себя как-то по-домашнему. Впервые я ощутил это во время распределения ролей, но сейчас… — Лицо Билла изобразило полноту чувств. Она улыбнулась ему.

— Мне пора, Билл.

Он искренне расстроился, губы надул. Как малое дитя. Сара прошла мимо стола, за которым сидела Мэри, одарила всех общей уАыбкой.

— Мэри, позвони мне вечерком.

Билл тут же подсел к Мэри. Сара оплатила счет, обернулась. Билл сидел, выпрямив спину, как кол проглотил. Словно подросток, в котором борются угрюмый недотрога и ласковый щенок. Генри перегнулся через стол и что-то отметил карандашом в тетрадке Ричарда. Сара встретила его мрачный взгляд.

Вечером чувства к Стивену натолкнули ее на мысли о брате. Ничего нового. Хэл — любимчик матери, она с этим смирилась, не протестовала, не бунтовала. Во всяком случае, не помнила, чтобы когда-то против этого возражала. С момента его рождения она отступила на второй план. Что ж, справедливость и в семье отнюдь не всегда в почете. Она брата не любила, он ей никогда не нравился. А сейчас впервые в жизни поняла, как много потеряла. Место черной дыры… ну, серой дыры… в жизни ее могло занять что-то теплое, уютное. Вместо сдержанности и самоконтроля при встречах с братом могла бы появляться улыбка… как при мысли о Стивене. Вот как сейчас. Сара почувствовала улыбку на лице.

Мэри позвонила довольно поздно. Прежде всего сообщила, что у матери ее отнялась нога, возможно, не окончательно. Такое при рассеянном склерозе не редкость. С учетом ее напряженного репетиционного графика придется нанять кого- то, кто бы навещал больную дважды в день. Она не подчеркивала тему финансовых трудностей, Сара тоже не выделяла тему денег. Их оклады должны возрасти. Все четверо всегда получали меньше, чем требовали, но теперь «Жюли Вэрон» привлекла существенное финансовое вливание… В общем, это подразумевалось по умолчанию.

Затем Мэри рассказала историю про Соню и ножи.

Время от времени в Лондоне какой-нибудь молодой человек, желающий прославиться, заявляет, что Шекспир бездарен. Это гарантирует вспышку возмущения на недельку-другую. Чаще всего бездарен сам «заявитель», однако далеко не бездарный Бернард Шоу сделал эту традицию ворошить пчелиный улей вполне приемлемой, лелеемой и развиваемой. Чего ж лучше, чем в стране, известной театральными традициями, заявить, что театр вообще — институция дурацкая и ни к черту не годная?

Так вот, некий молодой человек, специализирующийся на огульном отрицании и охаивании всего, что не является им самим, и сколотивший свою команду, занял кресло редактора популярного периодического издания. А его одноклассник, некий Роджер Стент, встретив внезапно оказавшегося на гребне волны старого приятеля, поинтересовался, не найдется ли у того для него какой-нибудь работенки. «Театр любишь?» — «Представления о нем не имею». — «Вот и отлично! Как раз то, что требуется. Мне нужен кто-то, кто не из их шайки». (Новички всегда видят вокруг шайки, клики, заговоры.) Роджер Стент направился в Национальный театр и, по правде сказать, получил удовольствие. Отклик его был бы восторженным, но задачу свою он понимал, поэтому сдержался и добавил критики. Школьного приятеля Стент, однако, разочаровал. «Воистину мне нужен тот, кто бы театр ненавидел», — заявил он. Стент решил себя реабилитировать и попытался еще раз. И обзоры его стали открыто злопыхательскими, издевательскими, презрительными. Таков оказался вклад так называемых «младотурок» в периодику восьмидесятых.

«Абеляр и Элоиза» в его восприятии — «Напыщенная бодяга о Сексуально одержимой монашке и преследовании ею маститого парижского ученого. Не удовлетворившись тем, что стала причиной его кастрации, она донимала беднягу пространными писаниями о своих эмоциях…»

Вообще-то в традициях «Зеленой птицы» было не обращать внимания на неблагоприятные и даже злонамеренные отзывы, но Соня решила эти традиции изменить. Она накатала обозревателю письмо, копию которого направила редактору. Письмо начиналось словами: «Бездарная безграмотная дрянь, остерегайся появляться на пороге нашего театра, иначе…»

Он ответил обходительным, несколько даже элегическим посланием, допустил, что, возможно, где-то что-то недопонял, и выразил готовность поприсутствовать на представлении еще разок, если для него оставят билет на такое-то или такое-то число. Наглость подобного рода вполне вписывалась в манеры «младотурок». Соня немедленно сообщила, что билет будет для него оставлен. Найдя свое кресло, критик обнаружил на сиденье два скрещенных хирургических ножа, настолько остро заточенных, что он порезался, попробовав их удалить, и покинул театр, пытаясь на ходу остановить хлещущую кровь. Соня немедленно проинформировала о происшедшем репортеров, специализирующихся на светских сплетнях.

Сара посмеялась и выразила надежду, что Соня не будет реагировать столь зверским способом на каждый неблагоприятный отклик.

Мэри тоже посмеялась и добавила, что Соня обозначила этот прием как элемент «нового брутализма».

— «Такая скотина понимает только кнут», — заявила она. И еще сказала, что мы живем в выдуманном мире.

— Она сказала «вы живете» или «мы живем»?

— Ну, «мы» она уже употребляла.

— Ясно. Что ж, поживем — увидим.

Стивен целую неделю не появлялся на репетициях, и Саре его очень недоставало. Однако он звонил ей, и она тоже звонила ему, рассказывала о ходе работы. В отсутствие Стивена Сара пересела к Генри, точнее, к его стулу, потому что сам Генри чаще всего метался от актера к актеру. Не успев толком устроиться за столом и отпустив шутку-другую, он снова вскакивал. Так они и общались. Режиссер шутил, но постоянно находился под гнетом не покидавшего его тревожного чувства. Сара делала заметки, работала над «стихами», как все упорно называли тексты песен, учитывала добавления и изменения, постоянно предлагаемые актерами. Она чувствовала, что нужна здесь; она убеждала себя в этом, потому что не хотелось ей покидать эту атмосферу, это действо. Она окончательно заразилась Жюли.

Оставленное Генри место редко пустовало. К Саре то и дело кто-то подсаживался — то на стул Генри, то на стул Стивена. Чаще всех, однако, рядом оказывался Билл. Он обладал талантом создавать иллюзию длящейся близости. Ей уже казалось, что они знакомы долгие годы. И не ей одной. Он раздаривал себя всем окружающим. Первая неделя репетиций посвящена первому действию. На протяжении всего этого действия симпатичный лейтенант Поль доминирует на сцене, выступает чуть ли не в каждом явлении, да и роль его выигрышна, он изображает пылкую любовь. С того момента, когда юноша увидел прелестную Жюли, стоявшую возле арфы, им овладела лихорадка любви, его и самого поразило, сколько неисчерпаемых запасов нежности крылось в его сердце. Но жизнь чаще всего лишена нежности. Поль убежден в своем счастье, счастливым достигает берегов Франции, не понимая, что идиллия возможна лишь на Мартинике, в ее неестественно романтическом пейзаже с громадными бабочками, яркими птицами, роскошными цветами и ласкающими бризами. Он забыл, что идея сбежать во Францию принадлежала не ему, а Жюли. Молодой человек сиял, торжествовал, наслаждался открытиями любви не только в сценах с Молли, которые оба исполняли весьма профессионально, завершая их снимавшими напряжение шуточками. Неоднократно в ходе бурных любовных сцен Сара перехватывала направленные на нее взгляды Билла; то и дело колол он ее жестким, расчетливым взглядом, чуждым наивности и простоты, и когда подсаживался, чтобы что-то спросить, а то и просто поболтать. Ему хотелось знать, подвержена ли она его влиянию. Что ж, подвержена. И не она одна. И черная Салли с вечным налетом скептической мудрости, вечно плетущая свои кружева — и не от скуки и не для семьи, а для продажи в весьма дорогом бутике. Салли наблюдала за Биллом Коллинзом с тем же обреченным пожатием плеч и той же усмешкой, какие позволила себе мать Жюли, когда заметила, что ее дочь влюблена в лейтенанта Поля. Салли и Сара обменивались характерными женскими взглядами, оценивающими и одобряющими молодого человека и одновременно критическими. Обе сознавали, насколько целенаправленно и умело он применяет свои чары. Что ж, пусть ему повезет, говорили эти взгляды. Сара заметила такой же обмен взглядами между Молли (вне роли, просто Молли) и Мэри Форд. Слишком, слишком уж его много, говорили эти взгляды.

Билл продолжал баловать Сару вниманием, переходящим рамки профессионального интереса. Уже несколько раз Генри, возвращаясь к своему месту, чтобы разрыть какую-нибудь запись или просто отдохнуть, с улыбкой прогонял его, и Билл, скромно и грациозно освободив место режиссера, опускался на стул Стивена, подтянув его ближе к Саре. Без сомнения, она ему нравилась. Может быть, даже немного больше? Он смотрел на нее и тогда, когда она не замечала его взглядов. Характерных взглядов. Таких, какие она давно забыла. Билл то и дело старался к ней прикоснуться. Саре это льстило, ее это забавляло, возбуждало ее любопытство. Если заподозрить в его игре циничный расчет, то… что она могла дать ему с профессиональной точки зрения? «Зеленая птица» — не бог весть что для актера, пользующегося спросом — а он пользовался спросом, хотя Билла отнюдь не всегда приглашали на роли, которые ему нравились.

Это случилось к концу первой недели. Билл сидел рядом с Сарой, они болтали о какой-то ерунде, когда Генри вызвал его на площадку. Сара наблюдала за сценой, в которой молодые люди решились на бегство. Конечно же, им следует обняться. Билл приблизился к Молли. Сначала долгий взгляд, глаза в глаза. Затем Поль пробегает рукой по спине Жюли, от плеч к ягодицам. Поль? Нет, это Билл основательно проутюжил ладонью спину Молли от плеч до бедер и по заднице. Движение его не было игрой, оно возбуждало, было требовательным и жестким, даже жестоким. И рассчитанным. Рассчитанным на нее, на Сару. Она зарегистрировала его быстрый диагностический взгляд: ага, увидела, оценила; ага, на нее подействовало, ага, зацепило за живое. Да, на нее подействовало. Подействовало и на Молли, которая сначала оцепенела от такой бурной ласки, затем непроизвольно отпрянула, но сразу же, вспомнив о роли Жюли, ринулась к Биллу в объятия, ставшие уже профессиональными, вернувшимися в сценические рамки. Но взгляд Молли не вернулся в сценические рамки. Ею мгновенно овладела любовь, то есть, разумеется, похоть, желание; тело ее пылало, требовало, и когда они расцепились, лицо ее, повернутое к торжествующему нахалу, красноречиво в этом признавалось и отдавалось на милость победителя.

Саре очень не понравилась собственная реакция на этот эпизод. Чтобы усвоить, что это абсурд, не надо и времени тратить. Сразу ясно, что абсурд. Но, так или иначе, в выходные она этот абсурд усвоила: она все же влюбилась, самую малость, в данного молодого человека. Чтобы в этом убедиться, она времени не пожалела. Что ж, таков уж Билл Коллинз, ничего удивительного. Кое-что Сара о нем уже знала. Центром его вселенной служила мать. Отец…

— Ну… Отец… Барыга мой отец, пролаза и мудрец, — пропел Билл на мотив «Люблю мечтать», входя в амплуа кокни, в которое он впадал всякий раз, когда ему чудилась опасность.

Затем, видя, что Сара поняла больше, чем бы ему хотелось, продолжил придуриваться:

— Ну, мэм… Да, мэм… Где уж нам до вас, мэм… — Дернул длинной ногой в выцветшей джинсовой штанине, притопнул, все тело превратилось в продолжение кривляющейся физиономии.

Но на какой-то миг с Биллом что-то произошло, и в этот переходный момент Сара увидела его лет через тридцать или сорок (а может, и раньше, раз уж это будущее уже сверкнуло), изжеванного, скомканного, исчерченного морщинами.

Американка Молли, американец Генри заинтересовались типажом кокни, захлопали в ладоши, вызвали на бис. Билл не стал выламываться и исполнил сакраментальную «Она была бедна…», заставив Молли присоединяться в припеве. Парная клоунада.

Саре казалось, что молодому человеку туго пришлось в детстве — если бы ему одному! Но очень рано он обнаружил преимущества, дарованные ему внешностью и даром возбуждать симпатию. Эти дары природы помогали замаскировать, а то и устранить всякие сопливые сомнения, колебания, слабости. Пусть они все его любят!

Возможно, новая компания — скажем, в театре — приносит радость потому, что семьи, матери и отцы, жены и мужья, братья и сестры, дети и друзья с подругами остаются вне круга общения, как бы в иной жизни. Каждый представляет собой лишь резко очерченное «я». Иллюзия исчезновения пьявок, ловчих сетей, комнат кривых зеркал. Нитки, которыми нас — и их, других окружающих нас марионеток — приводят в движение, становятся невидимыми. Но вот уже какое-то время Сара видит нитки, за которые дергают двух мужчин, а ведь еще недавно они казались этакими великолепными са- мостями. И не хотелось бы эти нитки замечать, да куда же денешься! А каков Стивен! Ведь она знала его уже несколько недель, имела право назвать его другом, обменивалась с ним тайными мыслями и даже замечала, как его что-то дергает, но ниток не видела.

Джойс появилась вечером в субботу. Сара обрадовалась ей, потому что отошли на второй план беспокойные мысли о любви и влюбленности и вызванный ими дискомфорт. Джойс осияла Сару сирою улыбочкой, ничего не просила. Сказала, что была у Бетти.

— Что за Бетти?

— Да, так, одна…

Конечно же, Джойс нуждалась в пище, сне, лечении. Предложенной пищей она, однако, пренебрегла, но с удовольствием залезла в ванну, бросив грязные шмотки в стиральную машину. Сара обрадовалась хотя бы этой сохранившейся потребности в чистоте. Хоть какая-то связь с нормальным образом жизни… Сара улеглась, а Джойс сжалась в комочек перед телевизором, возможно, вообще не собираясь в постель. Сара размышляла о нитках этой куклы. Отец Джойс не идеал, конечно, но сколько есть отцов намного худших! Пристойное жилище, семья — доказательством тому «нормальная» жизнь двух ее сестер. Может, однажды эти (на этот раз ученые) выскочат с очередным объяснением — наконец, удовлетворительным. Отсутствует ли у Джойс какой-то ген «я сумею», влез ли откуда-то уродский ген «не осилю», попала ли она не на свое место. Управляющие нами нити не обязательно привязаны к психике, хотя мы склонны именно к этому варианту объяснения.

Затем мысли Сары вернулись к Стивену. Зародилось в ней к нему какое-то совершенно нежеланное приятельское чувство. Она попыталась подойти к этому с юмором: «По крайней мере, не в покойника втрескалась». Примерила утешение: «Да ладно, ерунда, все равно это несерьезно, пустяки». Со стыдом уличила себя в некотором самоснисхождении, ранее неощутимом, ею самой незамеченном.

Джойс осталась у тетки до воскресного вечера. Что-то приняла, скорее всего, укололась. Долго сидела в ванной, в которой после нее пахло какой-то химией. Скорбные глаза поплыли, зрачки расширились, Джойс судорожно похихикала, потом прослезилась, всхлипнула… Когда Сара вышла из ванной, племянницы и след простыл.

Если сердце сжимается, причина для этого редко одна. Особенно если уже на свете пожил. Каждая печаль растет из прошлого. Снова Сара решила не ломать себе голову, не заботиться, не переживать — вообще о Джойс не думать. Попробуй не думать! Снова и снова когтистая лапа переживаний сжимала ее сердце…

Вторая неделя репетиций. Второе действие, Билл Коллинз уступил место Эндрю Стеду (Реми). Сложно для Билла оставаться на втором плане, хотя он добросовестно прилагал к этому усилия, скромно сидел где-нибудь в углу или, по возможности, рядом с Сарой. Поначалу казалось, что сексапильность и ловкость Билла сделают вторую большую любовь просто- таки невозможной. Но мало-помалу выяснилось, что Эндрю знал свое дело.

Сара позвонила Стивену:

— Приезжайте, гляньте на гаучо, он творит чудеса. — Она слышала в трубке дыхание, его знакомое дыхание вплотную, как будто находилась в его объятиях. — Отлично работает. Эти прошлые ковбойские замашки — актерство, Эндрю сбросил их, как шелуху. Не забывает о том, что он младший сын, никакой наглой пистолетной рожи, прошу прощения. — Стивен хмыкнул. — Поль бил на сексуальность, на напор молодости. Реми гораздо глубже. Любовь к Жюли доказывает ему и его семье, что он вырос и возмужал. Причем не сразу. Юноша видит Жюли, идущую по парку в имении Ростанов, и взрослеет с каждым ее шагом. Стивен, вы до сих пор слова не вымолвили. С вами все в порядке?

— Все в порядке, Сара, не беспокойтесь. Јсли отвлечься от того, что я не в своем уме. Но мы все так или иначе не в своем уме.

— Да, я об этом тоже думала. — В этот момент Сара чуть не завела рассказ о своей любви, какой бы она ни была.

— Я понял, что меня так беспокоит. Почему мне так трудно на репетициях. Меня убивает конфликт реальности и иллюзии.

Теперь она онемела.

— Сара, вы слушаете?

— Да-да, я здесь.

— Вы, возможно, не понимаете меня. Вы ведь весьма рациональны.

— Вы хотите сказать, что ваша любовь к Жюли — реальность, а пьеса — иллюзия?

Пауза.

— Что ж, это нетрудно понять. И музыка. Музыка выворачивает меня наизнанку, даже не пойму почему. С ужасом думаю о дне, когда начнут репетировать с музыкой.

— Так что ж, вы больше не намерены появляться на репетициях? Мне вас очень не хватает.

— Спасибо, Сара. Приду, конечно. Нельзя так запросто сдаваться.

Место Стивена не пустовало. Его оккупировал Билл. Сара наслаждалась близостью этогр создания. Мгновенная близость — она тоже владела этим даром. Кто им не владеет в наши дни! Глянуть на общество сто лет назад… Какие-то павлиньи пляски. Формальности, формальности… Нас же формальности стесняют, душат, мы считаем их оскорблением, ударом по искренности.

Заставь-ка эту легкомысленную публику — сиречь актеров — двигаться на старинный манер. Вставать, садиться… ходить, и то надо учить. Генри устроил спецтренаж.

— Просто с души воротит! — возмущался он. — Глянуть на вас, так как будто вы все в джинсах!

— Да мы и вправду в джинсах, — донеслась до него чья- то реплика. Возразивший имел в виду, что, вот облачатся они в древние туалеты, сразу и преобразятся соответствующим образом. Но Генри эту точку зрения отмел.

— Молли! Ваша уважаемая маман всю жизнь твердила: «Не сутулься, выпрямись, не горбись!» Короче, будь комиль- фо. Так вот: будьте комильфо! Прошу вас!

И Молли, принудив себя мысленно выпрыгнуть из джинсов и весьма открытой футболки, забыв о забранных в хвостик по случаю жары волосах, представила себя затянутой в корсет и втиснутой в длинное платье с путающимся в ногах подолом. Генри мурыжил их два часа, как хрипун-капрал роту научениях. Встать! Сесть! Пройтись! Снова, снова и снова… Потешно, конечно, любоваться на народ в джинсах, кроссовках, футболках и всякой иной штучной дряни, изображающий светский раут XIX столетия.

— Если не отработаем сейчас, потом поздно будет, — объяснял на ходу целесообразность своего решения Генри. — Когда-то мы еще дойдем до костюмов…

У некоторых получалось лучше, у других хуже. Гаучо извинился, поклялся, что дома наверстает, и уселся в сторонке, внимательно следя за остальными. Лучше всего получалось у Билла Коллинза. Он скромно объяснил это тем, что пришлось ему таки поплясать в свое время — обучали его танцу, и в качестве первого требования приказали отвыкнуть от походки ломовой лошади. Сара, как и все остальные, следила, как Билл вышагивал по пыльным доскам церковного пола, и представляла его в щеголеватой форме с блестящими пуговицами. Его осанка и жесты, каждый его мизинец дышали достоинством, Билл изящно сгибался перед пустым стулом, принимал невидимую руку воображаемой дамы и чарующим жестом подносил ее напарфюмеренные пальчики к своим воображаемым лейтенантским усикам. Сара, как и все остальные женщины, восхищалась его наглой самонадеянностью и, стараясь справиться с участившимся сердцебиением, протестовала: эта красота и изящество — не шутка, они должны налагать какие-то обязательства, и в числе этих обязательств — не вести себя таким образом, не злоупотреблять ими. «Чья бы корова мычала, — ехидно вступал какой-то подсознательный голос.. — На себя оборотись». Да, верно, Сара вспомнила, как в свое время выступала по залу, несла себя, словно драгоценный сосуд, заполненный до краев еще более драгоценной жидкостью, как ловила взгляды, якобы не обращая на них внимания. Да она ли только? Любая юная самка, обнаружив свою силу, ведет себя так же. Еще с первобытных пещерных времен повелось. Да и в животном мире то же самое. Разве что какая-нибудь несчастная не понимает, чем располагает. Познавательное зрелище: мелкая посикушка лет тринадцати вдруг изумляется, когда беседующий с нею дедок (лет тридцати с небольшим) внезапно краснеет, заикается, нервно трет руки. Но затем до нее неизбежно доходит причина внезапных изменений, и она расправляет крылья и переполняется сознанием своей мощи. Воспаряет воздушным шаром… пока с течением времени этот шар не теряет излишний пар. Сморщивается наш шарик в кислую грушу и оседает в какое-нибудь лягушечье болото. Саре не хотелось занимать сознание подобными мыслями. К чему? Давно прошло. Итог можно подвести одним словом: «романтизм», ведь именно в этом недавно обвинил Сару Стивен.

Кроме того, ее стесняет Джойс. Своеобразный пояс целомудрия. С потерей «всего этого» она смирилась много лет назад. Сара слыла привлекательной. Как и Жюли, притягивала мужчин, всегда вокруг нее кто-то увивался, кто-то в нее влюблялся. Всё! Прошло! Баста! Никаких более переживаний, никаких находок — следовательно, никаких потерь. Она опустила взгляд на свое предплечье, открытое по причине жары. Сохранило форму, но усыхает. Вспомнила свое тело, каким оно было когда-то. Сравнила. Это теперешнее ее тело, в котором ей по-прежнему достаточно удобно, казалось, сосуществовало с прежним, юным, на манер эктоплазмы. Но ни к чему об этом думать. Хватит! — снова приказала она себе.

Но о Билле-то можно и подумать. Попробуй о нем забыть, вот он снова рядом. Они мило болтают о том о сем, чаще всего, разумеется, о нем, О его детстве, большая часть которого прошла в одной из добротных старых школ здесь, в Англии. Солидная семья среднего класса может позволить себе отдать ребенка в такую школу. Пришлось Биллу поучиться и в Штатах, в школе такого же уровня. Если его и обделили эмоционально, то никак не материально. Иногда каникулы мальчик проводил с обоими родителями, встречавшимися ради него. Развелись они в его раннем детстве. Семья не сложилась. Он много рассказывал о матери.

Сара определила эту легкость взаимопонимания как свойственную общению с ребенком лет этак до одиннадцати, выросшим у тебя на глазах. Ну, например, с племянником. Это, однако, не относилось к Джойс, всегда настроенной на другую волну, которая отвечала на все своей робкой, беспокойной улыбкой. Дружба улыбками… Совсем неплохо. Легкость контакта с ребенком исчезает чуть ли не мгновенно по достижении им определенного возраста, с наступлением половой зрелости. Взрослые скорбят по этому поводу, а ребенок легко забывает былую дружбу, он (она) занят взрослением, самоопределением, которое исключает абсолютную открытость, полное доверие. И с кем у нее снова установилось такое детско-взрослое взаимопонимание? С двадцатишестилетним Биллом Коллинзом, которого так любила мать.

Но это взаимопонимание тонуло в общем водовороте, действующем как джакузи, бьющем струями со всех сторон, колющем, булькающем, бурлящем. Накал страстей рос, группа лучилась энтузиазмом, эйфорией, которая должна была достичь апогея в вечер премьеры. Не так уж долго ждать.

Генри, падая — точнее, влетая — в стул рядом с Сарой, не переставал шутить. Ему нравилась пьеса — если это можно было назвать пьесой. Нравился состав исполнителей — сам подбирал. Он восторгался музыкой и подобранными к ней Сарой текстами. И радовался, что не присутствует Жюли, ибо не хватило бы энергии на ее обожание. И режиссер закатывал глаза, изображая влюбленного клоуна.

Часто подсаживался к Саре Ричард Сервис (Филипп). Скромный, серьезный, не без сюрпризов. Он оказался не в состоянии обеспечить себя, работая исключительно в театре, и преподавал в сельскохозяйственном колледже. В свое время отец его, человек практичный, фермер, убедил сына в том, что нельзя полагаться исключительно на театр. Сара шутила, что Ричард видит в Жюли барышню-крестьянку, ибо определил ее как выросшую в одном лесу и прожившую всю жизнь на окраине другого. Почему Жюли Вэрон покончила с собой? С одной стороны, из страха перед городом, с другой — испуганная угрозой одомашнивания. Об этом он спорил и с Салли, которая утверждала, что и в наши дни все еще очень близки к деревне, в той или иной форме. Беда Жюли в том, что она родилась женщиной. По крайней мере, у нее хватило ума не податься в актрисы. «Глянь на меня, — говорила Салли. — Много ли ролей нынче для толстой черной бабы? Нет, — смеялась она, — по пальцам перечтешь». Чаще всего Ричард и Салли обсуждали своих детей, у каждого их было по трое. Старшая дочь Салли в отсутствие матери присматривала за двумя младшими. О муже Салли никогда не вспоминала. Она хотела, чтобы дочь ее окончила школу и поступила в колледж, но попробуй убедить в необходимости этого упрямого подростка! «Дура набитая, говорю я ей. Настоящая дурища. Через десять лет вспомнишь, как мать уговаривала. Но разве ж она послушает!» Пятнадцатилетний сын Ричарда уже бросал школу, но затем его уговорили в нее вернуться. Схожесть ситуации при различных уровнях дохода. Дружба Ричарда и Салли выглядела трогательно, особенно если учесть, сколько между ними было отличий. Возможно, именно эти различия и вызывали замешанные на любопытстве уважение и даже нежность.

Вторая неделя — «неделя Реми». Эндрю Стед занят по горло. Происходит волшебное перевоплощение человека, которого трудно представить без лошади, в младшего сына аристократического семейства. Актер подчиняет роли свою индивидуальность, и главный инструмент этого преобразования — железная дисциплина. Или, возможно, самоотречение, терпение, вдумчивость… Подчинение тому, с чем сам можешь и не соглашаться. Эндрю эта трансформация привлекала и поглощала. Из фильма в фильм он кочевал бандитом, копом, ковбоем, хулиганом, начиная с самого первого, в котором изобразил конокрада. А что привело его сюда? Десять лет назад Эндрю ездил в Канны, где фильм с его участием получил приз. Один из дней он провел в холмах хинтерланда, посещая древние городки, случайно оказался в Бель-Ривьере и попал как раз к музыкальному фестивалю. Услышал сочинения Жюли Вэрон, особенно о них не задумываясь, а затем с удивлением обнаружил, что музыка эта не выветривается из головы. Музыка «трубадурского» периода. Его импресарио послал ему экземпляр пьесы «Жюли Вэрон», и Эндрю Стед отклонил приглашение на очередные съемки. Конечно, эта пьеса далека от всего, чем он раньше занимался, может быть, чужой он в ней… Но, с другой стороны, типаж… Эндрю опасался, что и в жизни его вне кино утвердился определенный типаж. Попытался вспомнить, каким он был до девятнадцати лет. В первый фильм он попал случайно, можно сказать, что и актером стал случайно. Да, Эндрю техасец, но это еще не значит, что он осужден всю жизнь скакать да размахивать лассо.

— Лошади и собаки не заменят пищи и воды, — процитировал он и обрадовался, что Сара определила автора: Диккенс, — хотя и не вспомнила, откуда цитата.

— Дэвид Копперфилд, — подсказал он. — Мало ли что кому кажется…

Эндрю Стед не казался человеком, нуждающимся в моральной поддержке и утешении; когда он садился рядом, Сара об этом и не думала. По-разному сидели эти люди рядом с нею. Билл Откидывался на спинку, балансировал, упирал руки в бока, болтал с Сарой и бегал глазами вокруг, готовый блеснуть белозубой улыбкой в любом направлении. О Генри вообще, пожалуй, не скажешь, что он способен сидеть, во всяком случае, сидеть спокойно, отдыхая. Салли сидела спокойно, монументально, занимая собой все отведенное для этого пространство. Молли редко удавалось отлучиться с площадки. В основном ее реплики сводились к осуждению Жюли, которой «надо было бы голову проверить».

— Всю жизнь выкинуть под хвост любви! — возмущалась Молли, и это возмущение заставляло Сару взглянуть на актрису и проследить направление ее взгляда, ясного, откровенного, даже невинного, но замутненного сомнением. Устремленного на Билла.

— Благодарение Господу, я живу не в то время, — говорила Молли Мак-Гвайр.

Эндрю сидел свободно, его мускулистые руки спокойно лежали на подлокотниках, отдыхали точно так же, как отдыхало его сильное тело, привыкшее подчиняться воле хозяина, взгляд светло-голубых глаз уже не воспламенялся и не было у них отсвета жарких плоскогорий северо-западной Аргентины. Казалось, Эндрю чего-то от нее ждал. Чего? Эта неясность беспокоила Сару, заставляла обдумывать свою роль здесь, в этой церкви, за этим столом, свою готовность похвалить или успокоить каждого, кто к ней обращался. Можно ли винить ее в неискренности? Пожалуй, нет. Ей все нравилось, а Генри вызывал восторг. И сама она неплохо поработала. Но иногда Эндрю напоминал ей Стивена своими суждениями. Судили они оба по-мужски, не красуясь, не стремясь нравиться. Еще одно их объединяло: волею случая они оказались в Бель-Ривьере в одно и то же время, оба подпали под влияние музыки Жюли.

Но музыка запаздывала, и отсутствие ее ощущалось все больше с каждым часом. Вот Эндрю в сцене с Молли внезапно смолк, замотал головой, попросил Генри повторить. Снова сбой, еще раз то же самое. Генри и Эндрю принялись совещаться, вокальные изобразили немую сцену, замерли декорацией. Генри подошел к Саре и объяснил, что Эндрю не чувствует ритма действия. И не он один. И ничего не поделаешь, пока не появится музыка. И он попросил Сару продемонстрировать. Что ж, Саре не впервой, опыт режиссуры у нее тоже немалый. Она вышла вперед, поймав себя на мысли, что радуется удачному наряду, не зря потратила время сегодня утром. на ней темно-синий рабочий комбинезон — но из шелковистой ткани. Не забыла серебряные серьги и изящные туфли. В этой сцене слова и фразу любовников подхватывали музыканты и певцы, получалось многоголосие; сказанное и спетое звучало контрапунктом.

Старо как мир — предать любовь, Тебя восславит стар и млад. Но ты — мой друг, а узам дружбы Предательства претят. Где дружество несет усладу, Любовь оставит только яд.

Слова песни основаны на дневнике Жюли:

«Он любит меня, этот человек Поэтому он вправе вонзить кинжал мне в сердце, убить выстрелом в упор, и французский суд вполне способен изыскать способ к его оправданию. Crime passionel, преступление на почве страсти! Но он мой друг: Мой единственный друг. У меня нет больше друзей. Ни у кого не повернется язык похвалить тою, кто предал друга».

Поют три женских голоса, контртенор тянет слова «любовь» и «дружба», как бы подражая старинному шому, поддерживая юные голоса в их протесте.

Жюли тем временем обращается к Реми:

— Ты любишь меня. Ты моя любовь. Но ни одна душа не осудит тебя, если ты покоришься воле отца и оставишь меня. Однако если бы я была другом твоим и ты предал бы меня, от тебя бы все отвернулись.

Реми на это возражает:

— Я твой друг. Ты убедишься в том, что я твой друг. Я докажу тебе. Никогда я тебя не оставлю.

Жюли вздыхает:

— Ах, дорогой мой. Но ты ведь мой возлюбленный. А любовь убивает дружбу.

Голос Сары не силен, но чист и верен. Давно, когда она училась в Монпелье, ей советовали над ним работать, но она предпочла год заниматься музыкой. Сейчас она выступила уверенно, понимая, что не ударит в грязь лицом. Начав: «Старо как мир — предать любовь», — она почувствовала себя так, как будто выступила из тени в свет, вышла из роли пассивного зрителя и стала исполнителем. Не ново для нее руководить на сцене, показывать, учить, как сыграть, как спеть, но с этим составом исполнителей такое произошло впервые. Сара ощущала внимание окружающих, чувствовала на себе их взгляды, они были поражены ее уверенностью, совершенством. Сара почувствовала свою силу, ощутила радость, слишком сильную радость, как ей показалось.

Она закончила пение, и все захлопали в ладоши. Билл крикнул: «Браво!», выступил вперед и отвесил церемонный полушутливый поклон. Сара предостерегающе хлопнула ладонями, вмешался Генри.

При втором заходе Генри подавал «любовь» и «дружбу» за контртенора, не смог удержаться от легкого утрирования и изобразил какой-то низкий вой, как будто звук какого-то неизвестного экзотического инструмента. Все засмеялись. Действительно, получилось забавно. Все четверо: Сара, Генри, Эндрю, Молли — обнялись и продолжали хохотать. Генри снова призвал всех к порядку.

На следующий раз все получилось наилучшим образом. «Любовь» и «дружба» никого не рассмешили и добавили сцене глубины и чувства.

Вступила Молли:

— Ты любишь меня. Ты моя любовь. Но ни одна душа…

И Генри вставил:

— Любовь…

Сара продолжила пением:

— Старо как мир — предать любовь.

Когда Молли дошла до:

— Но ты мой друг, а узам дружбы…

Генри простонал:

— Дружбы…

А Сара пропела последние строки против слов Молли:

— Любовь оставит только яд…

И повторила их, когда Эндрю принялся уверять Молли, что он ей друг.

Все отлично получилось. Но не удовлетворило Эндрю. Он потребовал повторить сцену. И еще раз. И еще. Наконец он выдохся.

— Всё. Отлично. Спасибо. Извините, но мне нужно было это усвоить, — развел руками Эндрю.

— Вот и хорошо, — подвел итог Генри. — Перерыв на ланч.

В пятницу на неделе, посвященной Реми, Стивен вернулся на свое место рядом с Сарой. Молли надела длинную юбку, преобразившую ее. Теперь она как будто стала стройнее, зрительно похудела. В ней проявилась отсутствующая ранее ранимость. Храбро боролась она с коварной судьбой. Молодой аристократ из замка Ростанов искренне любил девушку, на которой ему не суждено было жениться.

А музыки все еще не было», и Молли произносила слова, которые должен был петь отсутствующий пока контртенор.

Песнь моя исходит скорбью, Обними меня, любимый. Радость наша вьется птицей, Но подумай, летом жарким Разлучат меня с тобой. Вспомни эти дни со мною, Вспомни скорбные стенанья…

Стивен повернулся к Саре.

— Такого не припоминаю. Полагаю, собственное творчество?

— Не вижу никакого противоречия. — И она положила перед Стивеном свой перевод дневника. — Вот здесь, смотрите.

«Прекрасно! Любовь, любовь, любовь! Плачем от радости всю ночь. А летом затянем другую песню. Видела я взгляд твоего отца. Этот взгляд сказал, что время наше истекло».

— Что ж, пожалуй… Действительно.

Стивен сидел, склонив голову, не глядя на актеров. О смехе речи не было, даже улыбку, казалось, забыло его лицо. Сара полагала, что достаточно резкая смена стиля заслуживает какой-то реакции, и лучше улыбки, чем протеста. Помрачнев, Стивен как будто превратился в жалкого старикашку. А ведь когда-то (когда-то! всего неделю-другую назад) юмор составлял лучшую часть их дружбы. Сара убеждала себя, что должна — должна! — смириться с тем, что та фаза отношений прошла. Стивен стал другим человеком. Когтистая лапа, которую она ассоциировала с Джойс, протянулась к ее сердцу. Нет! Стоп! Она встала, отошла в сторонку, отвернувшись от актеров; уткнулась в реквизит, цветы и фрукты Мартиники, призванные оживить обстановку. Губы сами собой забормотали:

— Гниль приятна мертвецам, а не нам, а не нам; слопал висельник язык в тот же миг, в тот же миг…

И тут же разозлилась на себя, на свою память за эту запомнившуюся со школьных времен ахинею, подсунутую вопреки установкам собственного разума. Услышав, что сзади кто — то подошел, Сара скомпоновала на лице улыбку и обернулась. Улыбка, очевидно, получилась недоработанной, так как Генри испуганно отшатнулся.

— Что случилось, Сара? Что-нибудь не так? Не нравится?

Ну вот, теперь еще и его придется утешать. За Генри Сара увидела Соню (свою наследницу, как она вдруг осознала). Соня подошла к Биллу и вручила ему какое-то, очевидно, адресованное ему, письмо. Он принял письмо… или телеграмму, раскланялся, что-то сказал, оба рассмеялись: привлекательная рыжая Соня и привлекательный парень… нет, не парень, мужчина!..

— Нравится, очень нравится, — заверила Сара Генри и увидела, что у того отлегло от сердца. Проклятая память сопроводила прогулку Сони и Билла по церковному нефу очередной пошлятиной: «Сбежала, сбежала, сбежала красотка; сбежит, убежит, убежит красота…» — хорошо на этот раз хоть не вслух. Она подхватила Генри под руку и вместе с ним развернулась лицом к Реми и Жюли, застывшим в объятиях, впитавшим все печали расставания.

— Я думал, когда вы так резко отошли… Может быть, Стивену не нравится?

— Еще как нравится.

— Правда?

— Еще бы. — И она разразилась тирадами, живописующими, насколько глубоко Стивен тронут успехами, достигнутыми за время его отсутствия.

Подошло время ланча, и они со Стивеном отправились в другой ресторан, отдельно от занятых в спектакле. Сара чувствовала, что Стивен не хочет никого из них видеть. За столом он заявил, что не голоден, и понуро сидел, не глядя, как Сара ковыряется в своей порции. Он как будто даже дышать забывал и все время двигался: то вперед наклонится, то откинется назад, то поднесет театральным страдальческим жестом ладонь ко лбу. Вдруг, неожиданно для себя обнаружив, что она находится рядом, вгляделся в, ее лицо, надеясь что-то в нем найти, но не нашел. Сильно стесняясь, попытался следить за Сарой, оставаясь вне поля ее наблюдения.

Прежде чем расстаться, Стивен наконец высказался.

— Что ж, если я и свихнулся, то не в одиночестве. Услышал ненароком, как тот юный хлыщ каялся Эндрю Стеду, что влюблен в старуху, годящуюся ему в бабки. В вас, очевидно. — Он засмеялся злым смехом, не обвиняя ее, а как будто дивясь безумию мира.

После этого Стивен направился на вокзал, а Сара полетела домой, растворившись в воздухе, растаяв от любви. Да, да, Билл в нее влюбился. «Влюбился»… Одно слово для всех мужчин. И для всех женщин. А в любви больше оттенков, чем вариантов на таблицах и в колерных книжках в магазинах, торгующих красками. Влюбился… Почему бы и нет? В нее всю жизнь влюблялись. Ну, насколько я сама помню, спешно добавила Сара, внеся поправочку. Интересно, однако, как на нее подействовало то, что она услышала это со стороны? Как будто пламя охватило. Билл сказал это, зная, что слова его дойдут до нее. Сара вдруг ощутила жгучее, нестерпимое желание. Весь уикенд она не находила себе места: вскакивала, садилась, металась по комнатам, бросалась в постель, не знала, о чем думать, как будто в полубреду. Но снова и снова слыша это красивое слово: «невозможно». Означавшее именно то, что оно и значило. Страсть Ашенбаха, влечение старика к мальчику,› случай в Венеции… Все ли осуждены влюбляться к старости в юных и прекрасных? И если да, то почему? В чем тут секрет? Влюбиться в себя самого, в реминисценцию? Что ж, объяснение. Все мы нарциссисты, зеркальники. Но с биологической функцией воспроизводства это ничего общего не имеет. А смысл в чем? Природа заставляет упражняться в воспоминаниях, стремиться в прошлое. Для чего? Сара восклицала, вопрошала, протестовала, плохо понимая себя сама:

— Кто? Кто это?

Осознав то, что она произнесла, Сара приступала к комментариям, приходила к заключению о невозможности любви к смазливому юнцу, с которым у нее нет ничего общего, кроме разве что мимолетной симпатии, объясняемой его любовью к матери. Может быть, когда Биллу исполнится семьдесят, эти слова приобретут иной смысл, но не раньше. Не раньше. Только она умрет уже задолго до этого. Он — невинный котенок. Котенок? А его расчетливость! Да, невинный, ибо лишь неуверенный в себе подросток нуждается во всевозможных трюках… Неуверенный… Ха! Как он Молли проутюжил!..

Нахлынули воспоминания, которые Сара отталкивала от себя долгие годы, воспоминания о прошлой любви. Вспомнился муж. Память о нем — как галерея фотоснимков в рамках, как набор сцен из романа. Короткого романа, ведь Алан умер молодым, в сорок лет. Но когда-то, и не так давно, дожить до сорока в Европе считалось существенным достижением. Роман не трагичный, фотоснимки не печальные. Печален лишь конец, о котором вспоминать не хочется. Молодая вдова с двумя детьми. Слезы. Немало она слез пролила. Но как будто все эти слезы выплакал кто-то другой… Другая. Любила ли она его большой, всепоглощающей, жадной любовью? Нет, любовь эта развилась постепенно и привела к замужеству. А до мужа? Еще снимки в альбоме? Да, эта любовь заставляла вытащить из архива все эпизоды, устроить очные ставки с полудетскими увлечениями, которые Сара пренебрежительно списывала как несерьезные. А еще раньше? Кто выдумал эту чушь, что дети, не способны любить и страдать? Нет, об этом лучше не думать, это слишком сложно. Надо выздоравливать. Ибо это болезнь.

И Сара послала Стивену факс.

«Любовь — всего-навсего безумие, и влюбленные также заслуживают кнута и одиночной камеры, как и все безумцы. А не наказывают их и не излечивают потому, что те, кому этим следует заниматься, такие же безумцы и тоже ослеплены любовью».

Он ответил тоже факсом.

«Тот, кто любит, верит в невозможное. Факс — полезное изобретение, но я бы предпочел услышать ваш голос».

Утром в воскресенье ей в дверь просунули открытку. Очаровательная бесхитростная открытка, целующиеся олешки — бемби. Пошлятина страшнейшая. Дошкольнику простительно. Сам дошкольник в дверь засунул или кого-то попросил? И что общего у этого дошкольника с молодцем, пробороздившим пятерней спину и ягодицы ошалевшей Молли? Открытка кричала: я маленький мальчик! Ведро ледяной воды, но только для рассудка. Эмоции не затронуты. Тело горит еще сильнее, если это возможно. («Хочу сообщить вам, как много для меня значит знакомство с вами. С огромной любовью — Билл».) Горит, жжет… Хм, загорелось у нее… Пристойное обозначение для всяких в высшей степени постыдных, мучительных физиологических проявлений: набуханий, подмоканий, подзуживаний… Куда как поэтичнее: горит!

Его телефон у нее записан. Отель недалеко. Сара выждала полчаса, позвонила. Как сделала бы и в «сексуально активном» возрасте. Еще один маскировочный термин, вроде того же «горит». Когда она его впервые прочитала, смеялась. Поблагодарила за открытку и предложила зайти. Казалось невозможным, что Билл не появится сразу, и тут же — в постель!

Дать выход этим физическим набуханиям, выделениям, зуду и жару, кратко обозначаемым словцом «горит». Она услышала его голос. Многослойный оборонительный голос. Ясности восприятия Сара не утратила. Несколько вульгарный, весьма самодовольный. Она разъярилась: убедить его не удалось. Никогда она не подходила к нему, не подсаживалась, не пыталась поговорить, заложить в него что-то свое. Что Билл имел в виду, сказав о любви? Разум подсказал, что тысячу лет назад, когда она любила, находила то, что ощущала, в одной фразе, в одном слове. Он зайдет через часок. Тело бунтовало, но разум, трепеща, как огонек свечи на сильном сквозняке, отпускал язвительные замечания.

Сара вспомнила эпизод далекого детства, давным-давно помещенный в рамочку с соответствующей улыбочкой. Ей шесть лет. Соседский малыш — он для нее малыш, потому что ему всего пять — прильнул к ней под толстым деревом во дворе, в кроне которого устроено импровизированное обиталище. Толстый карапуз под толстым деревом лепечет, что он влюблен в Мэри Темплтон. Обнимает Сару, только что прислюнявил липкий поцелуй к ее щеке и пропыхтел обязательное «Я люблю тебя». Распаленная его объятиями, поцелуем и этим «Я люблю тебя», растворенная в любви к нему, Сара внушает мелкому негодяю, что нельзя ему любить Мэри Темплтон, что Мэри слишком старая для него, что нужно любить ее, Сару. А он упорно твердит, что любит Мэри. Ее распирает ощущение несправедливости происходящего. Он только что поцеловал ее, сказал, что ее любит, он обхватил ее пухлыми ручонками, и тут же… Мэри Темплтон, конечно, недосягаема, она раз в неделю ходит в балетную школу, ей целых девять лет. Разумеется, как существо женского пола, Сара должна бы понимать, что малыш неизбежно обречен любить Мэри, ибо Мэри для него недосягаема. Сара соблазняет его совместной жизнью в древесной кроне, в раю над их головами. Она планирует стащить из кладовки сыр и ветчину, а из шкафа под лестницей старое пуховое одеяло. Малыш колеблется, его прельщает домик на дереве, но Мэри Темплтон все-таки перевешивает.

Этот эпизод, словно замороженный ископаемый мамонтеныш, долгие годы забытый в вечной мерзлоте, наполнил Сару тогдашними эмоциями. Она обожала пухлого маленького негодяя с его мягкими темными кудряшками и большими голубыми глазами. Его влажный поцелуй и это «Я люблю тебя» полностью затопили ее. Она не могла постичь, как ее можно не любить. Но он предпочел ей менту о Мэри Темплтон. Давным — давно, под деревом в несуществующем более саду, снесенном бульдозерами под новые постройки, пережила она отчаяние несчастной детской любви. Так она и списала ее когда-то, как детскую, не заслуживающую внимания.

К ней прибыл Билл. И с ним Молли, Мэри Форд, Сэнди Грирс, осветитель. Конечно, реконструировала Сара, ощущая, как спину ее полосуют горячие ножи, конечно, Билл и Молли живут в одном/l отеле. А Сэнди? Крепкий молодой человек, способный, симпатичный, здоровый, недавнее приобретение труппы в связи с потребностями «Жюли Вэрон», ею за нехваткой времени почти незамеченный. Возможно, он пригласил актеров к себе домой на ланч, а после ланча некоторые направились в номер Билла, а тут Сара любезно пригласила Билла к себе. Мэри Форд как-то вписалась в эту группу, к которой она, Сара, никаким боком не принадлежала, они ей как будто снились, исчезнут, как только проснется. В сознании ее запечатлелся кадр в рамке, ими не замеченный: смеющийся Билл, стоящий в ее гостиной, рука на бедре, два свежих женских тела, развернутых к нему, изнывающих от желания, на лицах надежда, ожидание. Гм, и Мэри Форд… Интересно. Сэнди разрушил кадр, плюхнулся в кресло, показал на приколотый к двери рисунок Жюли:

— Домой из дома.

И вот они уже товарищи по театру, но лишь внешне, ибо Сара как будто осталась на другом берегу, исключенная, наблюдающая издали. Она видит, как Билл исходит улыбками и взглядами, как томятся женщины, не в силах оторвать от него взгляда. Как, впрочем, и она сама. А он — сияющий самец, что-то вроде оленя, лося, что ли. В памяти всплывает библейская сцена: женщины, одуревшие от присутствия прекрасного Иосифа, ранят руки фруктовыми ножами, не соображая, что творят, себя не сознавая; сцена, интерпретированная Томасом Манном, в тысячах вариантов реинтерпретированная жизнью, сцена с той же замедленной подводной подоплекой, что и эротические сны.

Досужий треп, переливание из пустого в порожнее, легкие шуточки, хохмочки — обмен информацией на модифицированном языке поверхностного общения. Билл старается подпустить юмора в длинную историю о том, как он засел в Нью-Йорке без ангажемента.

— Неделя за неделей. Телефон молчит. И вдруг — прорвало! Четыре предложения подряд. Четыре! Хоть разорвись. — Он внезапно перешел на кокни. — Ну-у, Билл Коллинз, ишь, что и думать… Да-а… — Кокни озадаченно выпучил глаза, почесал затылок и преобразился в диктора Би-би-си. — Всеобщий центр внимания, пастбище для глаза…

— Денежное дерево для дебила Билла, — непочтительно перебила Мэри Форд, и Билл обиженно — не декоративно, всерьез, покраснев и опешив — с раскрытым ртом уставился на нее. Тотчас оправившись, захохотал, выставив на обозрение ярко-красную глотку, и продолжил:

— Во-во! Четыре сразу! Куда деваться? И кто четвертый? Соня! — Он снова засмеялся, потом обвел всех строгим инспектирующим взглядом. — Конечно же, я выбрал Жюли. Не смог устоять. Кроме того, никогда во Франции не был, не говоря уж о работе там. Из холеры в миллионеры, — протянул он с американским акцентом, мрачно и зловеще, никак не милый ласковый малыш.

Молли услышала в его интонации что-то свое, колыхнулась едва заметной компактной улыбкой. Мэри Форд улыбнулась шире, даже кивнула. Сара тоже ощутила на лице дежурную улыбку. Билл же просиял в сторону Сэнди, и мгновенно Сару и, конечно же, Молли и Мэри пронзило озарение. Конечно. Красавчик, театр, Нью-Йорк… Да-да, разумеется, у него в Нью-Йорке подруга, он ведь сам о ней упоминал… Врун! Держи карман шире! Все они обеспечены липовыми подругами и даже женами, если их загнать в угол. Эти мысли метались в голове Сары, и одновременно там же вопил немой голос: «Хватит, хватит! Ради бога, довольно!»

Телефон. Стивен. В голосе слезы, может, еще плачет.

— Поговорите со мной, Сара. Просто поговорите, о чем — нибудь, все равно. Я и вправду схожу с ума.

Не тот случай, когда можно сказать: «Я перезвоню». Она строго глянула на молодежь (к которой причислила ради этого случая и старушку Мэри), сообщила, что из Нью-Йорка звонят по поводу «Абеляра и Элоизы». Конечно, уж Мэри-то сразу поняла, что это неправда. Поэтому она решительно поднялась первой, увлекая за собой остальных. Билл, как Сара увидела и почувствовала с неподобающим удовольствием, с явным нежеланием.

— Уходим, — сказала Мэри. — Надеюсь, не дурные вести. Это не американский спонсор? — покосилась она на Сару.

— Нет, это не американский спонсор.

Мэри вышла на лестницу, солидная дама, смахивающая на молочницу в джинсах — ее собственная шутка. Сэнди попросился в туалет. Молли поплелась к двери, Билл сразу за нею. Сара, проводив Сэнди до туалета, вернулась. Билл, неспособный сопротивляться ауре желания, окружавшей Молли, обнял ее. Молли растаяла, закрыла глаза. Увидев Сару, Билл оставил Молли, подпихнул ее в сторону двери. Молли вслепую направилась к выходу. Билл подошел к Саре, обнял ее за талию, поцеловал. В губы. Поцелуй ни в коем случае не братский.

— Увидимся, Сара.

Его щека обожгла ее лицо. Из коридора донеслись шаги Сэнди, Билл быстро отскочил от Сары и мигом оказался у двери. Сара проводила обоих молодых людей, спускающихся по лестнице, внимательным взглядом.

Вернувшись в спальню, она уселась на край кровати, взяла трубку. Стивен говорил сбивчиво, обрывками фраз, а чаще молчал в трубку.

— Сара, что происходит? В чем дело?.. Я ничего не понимаю…

Так они «беседовали» в течение получаса. Она слышала его дыхание, вздохи, почти всхлипывания. Однажды показалось, что он положил трубку.

— Стивен?

— Не уходите, Сара.

Через некоторое время он вдруг что-то вспомнил.

— Надо пойти помочь Элизабет. Я ей обещал. Я ей нужен. Хотя иногда я думаю, что никому не нужен. Но она рассчитывает на меня. Это уже что-то… Сара?

— Да-да, я здесь.

— Я рассчитываю на вас. Но не могу понять, о чем вы думаете. У меня такое ощущение, что я барахтаюсь в воде, что из глубины поднялось что-то и схватило меня за лодыжку.

— Я понимаю вас, Стивен.

— Понимаете? — Это его обеспокоило. Ведь ее амплуа — уверенная в себе неколебимая твердыня.

Второй акт закончился тем, что Жюли забеременела от Реми, но у нее случился выкидыш. Сценически это передать гораздо легче и требует куда меньше затрат, чем смерть младенца, которая, конечно, залила бы аудиторию слезами. Ребенок — сущий ад на репетициях, а если везти его с собой во Францию, то понадобится целый штат мамок-нянек. Тема вызвала множество дискуссий, высказываний, разнотолков. Иные считали решение циничным. В первую очередь, чадолюбивый Генри.

— Легко вообразить, что ребенок для нее не так уж много значит.

Генри, отец маленького сына, всегда носит с собой фото своей семьи, чисто по-американски всем его сует под нос и каждый вечер звонит жене.

Эндрю Стед, разумеется, имел что возразить. Он не преминул напомнить, что реальный Реми не упускал возможности навестить свое дитя, умолял родителей принять его и рассматривал ребенка как еще один повод для женитьбы на Жюли. Билл напомнил, что у настоящей Жюли был выкидыш: от Поля. Билла задевало, что все забыли о ребенке его героя. Он выражал уверенность, что Поль глубоко скорбел об этой утрате. Жюли, между прочим, писала об этом. Полезли в дневники. Сара сослалась на реакцию жителей Бель-Ривьера. Они обвиняли Жюли в убийстве ребенка. В пьесе же они обвиняли ее в том, что она устроила выкидыш плода, плавая в ледяной воде разлива. В любом случае Жюли Вэрон считали виноватой в гибели собственного ребенка.

— Мы не можем дать две смерти, — заключила Сара, сославшись на Оскара Уайльда: — «Смерть одного ребенка — горе, двоих — простая небрежность». Конечно, американцев это не развеселит, но англичане наверняка примутся зубоскалить.

В число этих англичан, разумеется, входил Билл Коллинз. Он переглянулся с Сэнди и нырнул в бездны английского «черного юмора»:

Вот однажды надоел мне детский крик, Сунул кроху я свою в холодильник. Понимая, что дал маху, хватил лишку, Вынул с полочки обратно я ледышку. Завопила баба-дура, что есть сил: «Джордж, зачем ты его переохладил!»

Это исполнил Билл. Сэнди включился сразу же за Биллом, пританцовывая и хлопая в такт словам по бедрам:

Примеряя обновочку, Билл Покачнулся, в камин угодил. Пламя гаснет, пора поспешить Кочергой Билла разворошить.

Коллинз к нему тут же присоединился, и закончили они дуэтом, несколько смутив заокеанских участников труппы. Генри даже неодобрительно покачал головой. Эндрю, очевидно, привык учитывать различия менталитета двух англоязычных наций и вежливо улыбнулся. Остальные улыбались, смеялись, хохотали, гоготали, ржали. Желанная интермедия, рассеявшая впечатление от бессердечного сценического убийства невинного ребенка Жюли.

Кто и как над чем смеется — тоже вопрос непростой. Молодежь, как в театре, так и вне его, держалась за#животики, когда Роджер Стент прислал Соне записку: «Можете гордиться своим остроумием, раскроившим мне пальцы. Наложены два шва». Соня послала пострадавшему две пунцовые розы и траурную открытку с надписью: «Умер наш дядя, хороним мы его…» Сара нашла этот поступок безвкусным, вульгарным. Мэри склонялась к мнению Сары. «Начинаю сомневаться, что иду в ногу с временем», — вздохнула она.

Третье действие. Жюли одна в своем домике, ни с кем не видится, лишь иногда выходит в городок, чтобы сдать в лавку акварели и рисунки, взять ноты для переписки или вернуть уже переписанные. Весьма ответственная часть вследствие вынужденной несобытийности ее. Здесь основную нагрузку принимает на себя музыка.

Жюли чувствует, что на нее нисходит вдохновение. Музыка «дана» ей, но источник ее вдохновения иной, нежели в первом периоде творчества.

«Этот дар… Чья рука принесла его? Я просыпаюсь ночью и слышу шум деревьев, как будто голоса звучат во тьме. Но это не ангелы Господа, нет. Божьи ангелы не несут отчаяния, не терпят его. Согласно старым поверьям, чувствую я грех свой. Призраки прошлого бродят по лесу. Когда-то пробирались здесь от замка к замку, от городка к городку трубадуры, пели о любви, о Боге, которого никогда не забывали. Музыка, которую я слышу сейчас, не от них. А может быть, и от них, ибо говорят же: где Бог, там и нечистый. То, что я пишу сейчас, принадлежит не мне, не Жюли Вэрон. Я новичок в этом лесу. В наши дни все мы новички, а вокруг витают идеи от Бога и от Дьявола. Если бы я вернулась на Мартинику, я встретилась бы с тем, кого боялась ребенком, с дьяволом Вавалом. Но здесь дьявол иной, примитивный, коварный. Никогда я не боялась злых духов, ибо мать моя знала, как их отогнать. И я от них отрешилась, мыслями уже перенеслась в Европу. Я знала, что когда-нибудь окажусь здесь. Не думаю, что написанная мною музыка кому-то в мире покажется чужой, ведь сердце каждого жаждет любви, когда настанет для этого пора в его жизни. Но новая музыка проникает в мой мозг сладким ядом, и я должна усвоить этот яд. Холодной лихорадкой течет она по жилам, приковывает голову к подушке, наливает свинцом руки и ноги, не шевельнуться мне. Может быть, девочка моя, крошка, напевает эти мелодии. Ей не выпало жить. Куда она унесла с собой свою непрожитую жизнь? Мы не верим в ад, в чистилище, в небеса. Почему с такой легкостью отказались мы от веры во все то, во что верили люди еще совсем недавно, во что верили они тысячи лет? Книги из библиотеки моего отца… Много, много книг… Нет, не нужно называть его отцом, ибо он не признал меня. Не нужно признавать его отцом перед людьми. Я получала от него подарки, он нанимал учителей… Мать у меня есть, отца же нет у меня.

Мать моя мне сказала: „Я дочь незамужней матери, и так продолжалось долго. Но не хочу, чтобы ты повторила нашу судьбу". Не было убежденности в ее словах, она, скорее, шутила, и сама же рассмеялась тогда. Но я тогда не смеялась. Теперь смеюсь. Я такая же, и моя девочка стала бы такой же, если бы выросла… Если бы жила. Возможно, в ее время мир изменился бы, можно было бы выбирать между жизнью с мужем или одиночеством, жизнью отшельницы либо изгнанницы. Стендаль рекомендовал такой выбор своей сестре Полине. В Париже или в ином большом городе меня считали бы чудачкой, чем-то вроде бродяги, но я нашла бы свое место где-нибудь при театре или среди художников. Почему я пишу это? Нужно ли мне что-то другое? Нет, я довольна своим маленьким домиком между деревьями и скалами, возле водопада, мне нравится музыка ветра».

Но этот отрывок относится ко времени, когда Жюли обрела душевный покой.

На протяжении многих месяцев… Нет, не менее двух лет продолжался этот период… Трудно отметить точную дату по дневникам. Долго, очень долго длился период сумасшествия Жюли. Она обезумела. Это случилось, когда Реми услали на Берег Слоновой Кости, когда умер ее ребенок. Эти удары судьбы нарушили ее душевный баланс.

«Сложно удержать душу в равновесии. Чуть коснешься — и все летит кувырком, и падаешь, падаешь, засасывает тебя в водоворот».

Иногда страницы покрыты нечитаемыми каракулями, смысл и буквы можно разобрать лишь кое-где.

«Дьявол… дьявол… Это дьявол… Где тот дьявол, нашептывающий мне столь сладостные звуки?..» Вариации с дьяволом на страницах дневника — явно соотносятся с музыкой того времени.

Имя Реми не сходит со страниц. «Реми, Реми, Реми…» — и слезы, слезы, слезы, сплошь пятна от слез. Страницы с записями о Поле таких помарок лишены, тон иронический. Но о Поле она писала по давней памяти, так пишут о прошлой боли. Не сплошь ирония.

«Думая о Поле, — пишет она еще до встречи с Реми, когда боль от утраты Поля еще не улеглась, — я чувствую улыбку на губах. Фиксирую улыбку и подхожу к зеркальцу. Вижу злой, даже порочный изгиб губ. Не узнаю себя в этой улыбке. Вспоминаю куклу. Маман дала мне куклу, привезенную моим так называемым отцом из Парижа. Красавица-кукла. Длинные вьющиеся волосы, голубые глаза… Модная одежда. Тогда французские богачи вернулись из эмиграции, и мода не забыла гильотину: горло куклы пересекала ярко-алая ленточка. Дорогая кукла. Я сломала ее и закопала в землю, похоронила. „Что ты делаешь?" — спросила маман. Я сказала, что убила Мари. Мамая странно глянула на меня. Иные из ее взглядов я чувствую на себе и доныне. Она не рассердилась. Она пыталась понять. Спокойно смотрела, как я воткнула в холмик маленький крестик, к нему возложила дары: бананы, вино для лесных духов и Вавала. Я еще не знала, что в новообращенных в христианство местностях старые духи тоже обратились в новую религию. „Нет, не я убила Мари, — сказала я маман. — Вавал убил ее". Мать молча улыбнулась. Вот такая же улыбка застыла и на моем лице, когда я думала о Поле. Он убил меня. Я думала, что умру, когда его услали прочь. Он пришел ко мне в своей новой красивой форме. Поль плакал, я плакала. Но я думала: „Если бы тебя убили, твою красивую форму испачкала бы кровь". Но он не убит, он делает военную карьеру в Индокитае. Отец Поля рассказывал, он приходил ко мне, справлялся, как у меня дела. Утонченный господин, его отец. Сказал, что самого его родители заставили в свое время покинуть любимую и жениться на нелюбимой. Я спросила этого господина, всегда ли родители заставляют детей страдать так же, как сами страдали. Он прощения просил, плакал даже. Дешевые слезы, пролились и высохли».

Когда Жюли пребывала в неуравновешенном состоянии, от музыки ее, как говорят русские, на душе кошки скребли. Но постепенно она пришла в себя и рассуждала о Боге и Дьяволе как истинная дочь эпохи Просвещения. Однако в голоса, поющие и шепчущие ей на реке и в кронах деревьев, верила.

«Никто не назовет человека сумасшедшим, если он различает лица в пламени».

Сценическая трудность: сжать «скребущую» музыку переходного периода между «трубадурской» и музыкой второго периода так, чтобы она прозвучала лишь намеком, хотя и многозначащим. Справедливо ли сжимать до нескольких нот период ужаса, отчаяния, весивший столь много в жизни Жюли? Но искусство — это обман и ловкость рук, как всем известно. Если взять в качестве меры время, такой подход не назовешь несправедливым, ибо годы прошли, прежде чем Филипп предложил ей руку, годы холодных созвучий и очаровательных рисунков. Еще одна трудность — сын печатника Робер, упомянутый кратко, но столь весомо в хрониках Жюли. В пьесе о нем ни звука. Много встречалось нестыковок, неувязок, фальстартов, многими возможностями пришлось пренебречь, многое подчистить и подкорректировать — короче, пьеса жила, и все в ней происходило как в жизни. Остались неупомянутыми те места дневника, где Жюли взвешивает возможности замужества, которое ее задушит. Вместо них звучит песня: «Нет, милый, ты не для меня, ты для живущей в свете дня, никак тебе не превозмочь тех песен, что поет мне ночь…» — ее собственные слова.

Третье действие — очередь мастера-печатника. Структура пьесы строится следующим образом: акт 1 — Поль; акт 2 — Реми; акт 3 — Филипп.

В ходе третьего действия бывшие любовники Жюли Билл Коллинз и Эндрю Стед выступали в роли наблюдателей. Иной раз подсаживались к Саре с двух сторон, тогда ее внимание разделялось. Если присутствовал лишь Билл, она позволяла себе погрузиться в теплую ванну симпатии, не говоря уже о сопутствующих эмоциях. Эндрю же держался сдержанно, прохладно. Когда Билл отсутствовал, а рядом оставался лишь Эндрю, она смотрела на Билла глазами Эндрю и ее глодало беспокойство. «Малышка-милашка», просилось на язык, с самого утра, как только она утром открывала глаза. Невозможно пренебречь такими посланиями «из глубин» твоего организма. Как и «кадрами», выскакивающими из памяти, когда видишь того, к кому присмотрелась, притерпелась, привыкла, как будто впервые.

Друг на друга в кадре они насмотрелись. Мэри постоянно фотографировала, в третьем акте столь же интенсивно, как и в первых двух. Действие и перерывы, вместе и по отдельности, на улице и в ресторане, на набережной канала… Сотни, тысячи снимков, из которых три-четыре десятка пойдут в дело. Большой расход, а что поделаешь!

Добавочная сложность в том, что Эндрю Стед и Ричард Сервис «не тянули» рядом с Биллом, который подавлял всех, кто снимался с ним рядом. Мэри это приходилось учитывать и «гасить» Билла.

— Завянь, чего высунулся! — отгоняла она его.

Он расстраивался, сердился.

— Фотогеничный бес, — вздыхала Молли, и Мэри вторила ей:

— Камера его любит.

— Камера не может его не любить, — принимала пас Молли, и теперь вздыхала Мэри:

— Как ей такого не полюбить…

И обе затянули дуэтом:

— Ах, полюбился мне мерзавец, — приплясывая и делая вид, что не замечают вошедшего Билла.

Вместе с Биллом смотрел на валяющих дурака женщин и Сэнди Грирс. Он ухмылялся, чувствовалось, что осветитель и сам не прочь поучаствовать в начавшейся клоунаде, подпеть и потопать вместе с дамами. Билл, почти не раздумывая, подошел к Молли и Мэри, вступил третьим, и Сэнди отбросил сомнения. Вчетвером они выделывали энергичные па и жесты, не слишком подходящие к тягучим строкам песни.

Билл почти подбежал к неподвижной Саре и плюхнулся на стул Стивена. Нет, это не тот милый малыш, от которого она получила открытку с олешками. Рядом сидел тот, кто еще не отдышался от только что завершившейся клоунады вчетвером, тот, кто зажигательно ласкал спину Молли.

Сара внутренне неистовствовала от желания. Еще одно неплохое слово вроде «гореть» — «неистовствовать». Но к чему описывать, разве отыщешь кого-нибудь, незнакомого с этой смесью беспокойства, недоверия, а главное — сладкой всеохватывающей муки, отказывающейся понять, что столь страстно желаемого никак не получить и что если ослабнет боль, то исчезнет и надежда.

Сара не могла припомнить таких страданий, однако понимала, что испытывала подобное и раньше; об этом напоминали «кадры» далекого детства. С чем-то подобным из «взрослой» жизни сравнить не удавалось. После малыша, которого прельщала не она, а домик в древесной кроне, Сара влюблялась в одного за другим еще во множество соседских пацанов. Затем она подросла и стала воображать, что целуется. Не могла представить, что когда-то дорастет и до этого. «Когда ты вырастешь» — она переводила на свой язык как: «Когда у тебя появится грудь». Интересно, что, сколь бы ошеломляющими ни оказались реальные поцелуи взрослой жизни, они не шли ни в какое сравнение с тем, что Сара рисовала в своем воображении, когда еще была слишком мала для поцелуев. И теперь… «Если ты поцелуешь меня, это будет мой первый поцелуй…» Смех, да и только. И Сара отметила, что если она не утратила способности смеяться, то еще не все потеряно. Бедняге Стивену, к примеру, совершенно не до смеха. «Зеленая птица» хохотала в полном составе. Роджер Стент прислал Соне факс следующего содержания: «Вы собираетесь преградить мне путь на премьеру „Гедды Габлер"? Если это так, я постараюсь, чтобы все узнали, что ваш театр закрывает вход критику на основании одного негативного отзыва».

Соня ответила: «За всю жизнь ты не написал ни одной стоящей строчки о театре. Ты не любишь театр. Ты ничего в нем не понимаешь. Вбей себе в голову: „Зеленой птице" ни ты, ни твои „Новые таланты" не нужны. Отгребись!»

На четвертой неделе репетиций перешли к прогону пьесы целиком, но все еще без музыки, которую ожидали в пятницу.

В эту последнюю неделю произошло нечто новое. Главные персонажи — Жюли и ее мать Сильвия, три любовника и отцы двоих из них — перестали быть исключительным центром внимания, перестали работать друг на друга и погрузились в среду обитания, в которой сосуществовали с персонажами второго плана. В первые недели репетиций на них не обращали особенного внимания, а теперь они наверстывали упущенное, показывая, как много значат для пьесы. Как и в жизни, где персонажи за сценой определяют судьбу. В доме мадам Сильвии Вэрон собирались толпы молодых офицеров, в пьесе представленных одним лишь Джорджем Уайтом. В подготовленном проекте буклета говорилось, что эти две женщины были центром внимания множества гостей. Это придавало Джорджу Уайту особую важность как в смысле активности на сцене, так и в смысле позиции, отношения к происходящему, ибо «правильный» молодой офицер должен был отнестись к романтической слабости своего сослуживца неодобрительно. Впоследствии пришлось учитывать не только отца Поля (тот же Джордж Уайт), но и его мать, реально на сцене не присутствовавшую, но всегда находившуюся как бы где-то по соседству, нависавшую над героями своею непреклонностью и осуждением. Во втором действии появлялась мать Реми, которой даровали два слова: дважды она произносила: «Нет!»; отец Реми (Оскар Френд, суровый на сцене, в жизни же скромный, даже робкий, всегда с книгой) и брат Реми (опять Джордж Уайт). В жизни у Реми было целых четыре брата, все старшие, и это четырехкратное старшинство раздавило его, заставило искать поддержки у Жюли. Из соображений экономии в пьесе ограничились лишь одним братом. Это означало, что на сцене любовь Реми меньше определялась Судьбою (произволом семьи), чем в жизни, но Джордж Уайт дневники Жюли штудировал и был готов представить сокрушающее ее давление, работать за четверых. В мастерской и лавке Филиппа трудилось до двух десятков печатников, продавцов, учеников и подмастерьев, как-то реагировавших на Жюли, влиявших на нее.

О печатне в программе лишь упоминается, отношения Филиппа и Жюли развиваются на фоне городского парка, представленного садовой скамьей. Отношение служащих Филиппа проявляется лишь мельком, когда появляется из лавки продавец, к Жюли относящийся весьма холодно, на что она отвечает безукоризненной вежливостью.

Больше всего воображения от зрителей требовали жители города и их недоброжелательная реакция на Жюли. Они глазели на самозванку на улицах и случайно (а то и не случайно) встречаясь с нею в лесу, иные бормотали проклятия, в лучшем случае не обращали на нее внимания. Их представителем тоже выступал Джордж Уайт, жаловавшийся, что, хотя он обожает Жюли, все время вынужден принимать сторону ее недоброжелателей и очернителей. Во Франции ему обещали облегчить судьбу, так как Жан-Пьер собирался выделить в помощь кучу энтузиастов-любителей.

В пятницу прибыло музыкальное сопровождение: контртенор, три девушки-певицы и музыканты с гитарой, флейтой, лютней, шомом и скрипкой — виолой старых времен. Пьеса, которая без музыки казалась «невозможной», «через край», «попурри», «сентиментальщиной» — последнее изрек Билл, передавая Молли пачку бумажных платочков, — как будто изменилась, вошла в рамки, дистанцировалась от слез. История, которую рассказывали на этой сцене, точнее, в этом мрачном церковном нефе, где столб солнечного света выхватывал из полумрака эпизод или персонаж, стала музыкальным явлением. В гостиной на Мартинике баллада воспевает прелести Жюли, представляет ее молодым офицерам; музыка с контрапунктовыми фразами из «второго периода», жестко соотнесенная с самим этим периодом, столь же туманным, как танцоры елизаветинской эпохи, исполняющие менуэт на лужайке в Квинзгифте. Актеры вырваны из личностных рамок, некоторые потрясены. Молли Мак-Гвайр — в качестве Молли — разрыдалась.

— К чему все это? Чего ради приходилось все это переживать?

Опять платочки. Билл дружески обнимает Молли за плечи.

— Неплохой вопрос, — тихо произносит он, совершенно не в духе «пижона не то хлыща», как определил его Стивен.

История рассказывается дальше, и все больше кажется, что песни трубадуров пелись под аккомпанемент разрывающихся и разбивающихся сердец. Наконец поздняя музыка, которой ангелы или демоны повествуют о быстротечности бытия.

— Неплохой вопрос, — бормочет Генри Саре в конце репетиции, как будто Молли разрыдалась и выплакала свой вопрос только что. — Ну, как, верили, что это состоится?

— Верила, но не предполагала, что получится так хорошо.

Генри кивнул. Он сидел — в кои-то веки! — откинувшись на спинку стула, как бы отдыхая, устремив на нее взгляд своих темных глаз, привычных ко всякому. Нечасто случалось, однако, что глаза его влажнели, как это случилось сейчас.

— Музыка-то не моя, — сказала Сара.

— О, мне это все равно, — отмахнулся он и вскочил. — Но старая черная магия схватила меня за глотку.

В субботу генеральная репетиция. Все занятые в «Жюли Вэрон» в полном сборе. Прежде всего, конечно, сама Жюли. Ее длинные темные волосы насильно скручены в косы, отражают тогдашнюю социальную дисциплину. Глаза под удлиненными ресницами кажутся черными, отдают Африкой. Сквозь сценический шаг проскальзывает укрощенная кошачья походка. Жюли живет, и Стивен, заставивший себя прийти, ахает:

— Бог мой, невозможно…

Все предвещает успех.

— Все работает, все отлично, все потрясающе, — бормочет вышагивающий взад-вперед Генри. — Спасибо, Сара. — Он подходит к Саре, обнимает ее сценическим объятием.

Подскочил Билл, красавец писаный, мужчина из мечты в подогнанной по фигуре военной форме.

— Сара, потрясающе! Не предполагал… — Он раскрывает объятия, и Сара слышит, как ее губы бормочут:

— Мелкий сучонок… — Она отодвигается от Билла, открещивается от его объятий, следит, как он обнимает и целует остальных женщин, всех по очереди. Затем отходит в сторонку и останавливается, как будто очертив вокруг себя невидимый магический круг: не подходи!

Они разойдутся, чтобы объединиться во Франции.

Расставаться не хочется. Срослись, стали как бы семьей.

— Семья вещь хорошая, только вот когда сердце за нее болит, плохо, — гудит Салли. Она видит сходство между судьбой Сильвии и своей собственной. — Нет-нет, я и не мечтаю выдать дочку за богатого. Но моя дочка, скажу я вам, даст фору бедной Жюли. — Салли смеется, но смех ее невесел, и Ричард Сервис ободряюще похлопывает ее по плечу. Они сдружились, Ричард и Салли все время сидят вместе, мирно беседуют. Но пара из них все же вряд ли получится.

Расставаться не хочется. И они гурьбой направляются ужинать. Стивен уселся рядом с Молли, сбросившей с себя Жюли вместе с гримом и нарядом. Стивен пытается обнаружить в Молли ту, которая зачаровала его сегодня, Молли это понимает, очень с ним мила, но взгляда от Билла почти не отводит. Что касается Сары, то она решила вообще не смотреть на этого… И более или менее преуспевает. Билла это беспокоит, он пытается привлечь к себе ее внимание, постоянно гипнотизирует, изображает что-то глазами и даже жестами.

Вышли на улицу. Прощания, объятия, поцелуи… Сара держится вне пределов досягаемости Билла. Стивен приглашает Сару перед Францией погостить у него в Оксфордшире.

— Если у вас не намечено что-нибудь более важное.

Это настолько в его духе, что Сара смеется, хотя Стивен причин этого смеха не понимает. Как будто не ясно, что приглашение в его дом (точнее, в дом Элизабет) почти каждому покажется подарком судьбы.

Вечером позвонил Билл — посоветоваться насчет подачи одной из критических строк. Он прекрасно понимал, что у него отлично получается, и понимал, что Сара понимает, что он это понимает. Сердце ее бухнуло отбойным молотком, и она разозлилась еще больше. Сдерживая злость, Сара сжала трубку обеими руками и поддержала игру, провела чисто профессиональную консультацию. Понятно, на себя она злилась еще больше, чем на Билла.

Затем позвонил Генри. Отношения у них с Генри расчудеснейшие, беседуется легко, непринужденно. Как бы смеясь над самим собой, он обратился к Саре с вопросом:

— Сара, у меня проблема, представляете? И не могу решить ее для полного счастья. Вот Жюли пишет о Реми. Они только встретились, представляете?

— Это по поводу «Почему, когда я вижу твое лицо…» и далее?

— Вот-вот. В особенности «и далее». Можно ожидать от нее восторженных излияний, а она вместо этого: «Почему, когда я вижу твое лицо, то вижу его печальным, одиноким? Ты смотришь на меня сквозь годы, и ты одинок…» Как это вам нравится?

— Что я могу поделать, так у нее написано.

— Сара, но они только что встретились! Любовь едва началась!

— Подождите, я открою это место… — Она прочитала: — «Почему сейчас, когда мы лишь начали любить друг друга и он говорит о том, как мы проживем вместе всю жизнь, я беру карандаш, чтобы изобразить его лицо, и не могу нарисовать его счастливым, каким я видела его наяву? Почему оно печально? Глубокая печаль на нем. Лицо одинокого. Одинок этот человек. И как я ни стараюсь, не могу запечатлеть его таким, каким вижу перед собой, другое лицо возникает на бумаге».

— Что там с ним случилось, с Реми? Я дневники не дочитал. Не хотел смешивать впечатления.

— Через три года после того, как армия отправила его на Берег Слоновой Кости, он вернулся, чтобы жениться на дочери местного помещика. Тайком увиделся с Жюли. Они проплакали всю ночь. Потом Реми женился, завел семью.

— И больше они не встречались?

— Если и встречались, то записей об этом нет. Жюли его видела несколько раз, записала, что он несчастен.

— Печальная история, — протянул Генри.

— Я полагала, всем давно известно, что она печальная.

— Я подчеркиваю этот аспект. Вернуться через три года и не забыть прежнюю любовь.

— Вы это так говорите, как будто находите подобное невероятным.

— У нас сейчас такое не принято.

— Неужели?

— Я с таким не встречался.

— Вы это так говорите, как будто хотели бы встретиться.

— Пожалуй…

— А вот я прочитаю вам, что Жюли написала об этом расставании: «Вместе мы пролили горячую соль на остатки нашей любви, и лишь соленый песок остался на этом месте».

— Слава богу, вы хоть на эти слова не сложили песню.

— А о чем поет ее поздняя музыка?

— Тогда слава богу, что она поет без слов. Без этих слов.

Они обсудили некоторые строки, взвесили целесообразность внесения изменений и решили оставить все, как было.

На следующее утро явилась Джойс. Сон ей, очевидно, не давался. В ванной Сара подобрала грязную одежду, которую Джойс сбросила прямо на пол. Тощая, как побег спаржи, и такая же мертвенно-бледная. На руках и бедрах синеватые пятна. Придерживая советы и пожелания при себе, Сара бросила одежду в стиральную машину, наполнила ванну, заварила чай, поджарила тост, разрезала апельсин.

Джойс в лучшем теткином халате уселась за чай. К еде не притронулась. На вопрос: «Чем занимаешься?», ответила: «Да, так…» Через некоторое время осознала желательность чего — то вроде застольной беседы и как-то по-детски спросила:

— А ты, тетя Сара, чем занимаешься?

Ободренная хотя бы видимостью интереса, Сара рассказала о пьесе и о Жюли. Джойс заставляла себя слушать. Затем, мгновенно постарев на десяток лет, скривилась.

— Стебанутые они все.

— Не буду спорить.

— Ты говоришь, это недавно было?

По достижении средних лет люди вдруг осознают, что век — всего лишь вдвое дольше, чем они прожили. При этой мысли история как будто сжимается, и они ощущают течение времени, а не глядят на него со стороны, как раньше. Лишь с десяток с небольшим их сроков жизни назад еще был жив Шекспир. Французская революция отгремела как будто вчера. Сто с небольшим лет назад в Штатах шла Гражданская война. Раньше казалось, что произошло это в иную эпоху, чуть ли не в ином измерении, но как только ты можешь сказать: «Сто лет — это лишь вдвое больше, чем я прожил», — сразу чувствуешь себя чуть ли не на полях сражений или в лазаретах девятнадцатого века. Может быть, вместе с Уолтом Уитменом.

— Не так уж и давно, — сказала Сара.

Джойс хотела было возразить, но решила вести себя тактично, как и ее тетка.

— Так ты едешь во Францию?

— Да. На следующей неделе.

— И долго тебя не будет?

— Недели три.

Джойс запаниковала.

— Три недели!

— Но, Джойс, ты и дольше пропадаешь.

— Но я же знаю, где ты…

— А ты никогда не думаешь, что мы не знаем, где ты?

— Со мной ничего не случится, не бойся.

Поезд «ИнтерСити» неохотно, как будто в виде одолжения, замедлил бег у какого-то сельского полустанка. Стивен пренебрег Оксфордом, решил показать Саре другую дорогу. Пустынная платформа… зато деревья густо заселены птичьими голосами. «Эдлсторп… седеющий июнь… все птицы Оксфордшира, Глостершира…» Что еще подсунут ей извилины? Мозг нашпигован (как и у многих двуногих ее склада) цитатами, обрывками мыслей — а чаще вовсе и не мыслей, а безмысленных строк из вездесущих популярных песенок. Собственное сознание напоминает Саре сувенирную декоративную карту, испещренную изображениями развернутых свитков с готическими надписями вроде: «Битва при Баннокберне» или «Здесь охотилась королева Елизавета». Иной раз извилины подсовывали что-то подходящее к случаю или просто интересное. Нынче утром, например, проснулась она озабоченная тем, «кто пламя удержит ладонью в мечтах о морозном Кавказе».

Сара сошла с платформы, сопровождаемая доносящимися из корявой кроны дуба пространными комментариями кукушки, перегруженной восемью веками литературных традиций. Стивен выскочил из-за руля знакомого уже универсала. Нет, не выскочил, скорее выступил. В городе он терял масштабность, как-то мельчал. Здесь же сельский сквайр проявлялся в истинном величии местного масштаба. Едва усадив Сару рядом и взявшись за баранку, Стивен вздохнул.

— Сара, сначала я хочу принести вам извинений за всю ту ненужную ерунду, которой я вас загрузил. Жажду загладить свою неловкость.

Он повел машину по поэтическим сельским дорогам, сквозь поэтический сельский пейзаж. Добрая старая Англия, «седеющий» подходящий к концу июнь, двое симпатичных друг другу… «Душа моя, есть сторона за звездами далёко…»

Стивен развлекал гостью отчетом о состоявшемся на прошлой неделе празднике. («Мы называем их Увеселениями на елизаветинский манер».) Вместо ожидаемой сотни посетителей оказалось около тысячи. Половина из них оставалась «за бортом». Молодежь включила транзисторы и принялась увеселяться на свой манер, и Элизабет решила отвести им поле подальше от конюшен, чтобы не пугать лошадей. Пение и танцы продолжались до зари.

— Знаете, у нас было такое чувство, что происходившее на этом поле значило даже больше, чем непосредственно Увеселения. Ведь и сами Тюдоры тоже знамениты своей неотесанностью.

— А поле?

— Поле все равно намечалось под пересев. — Стивен вовсе не выглядел расстроенным. — Удивительно. С чего бы это?.. Возрождение театральной эпохи? Слышал я такой штамп. По всей стране народ что-то затевает. Театрализованные представления, мемориальные потешные баталии, фестивали с пением и танцами и прочее, и прочее.

Во время разговора Сара время от времени поглядывала на Стивена, стараясь, чтобы он этого зондажа не заметил. Ему это давалось нелегко. Решимость его и настойчивость делали ему честь, но отражались на поведении (едва заметно) и на выражении лица (чуть более явно). На ее осторожный вопрос Стивен заверил, что никогда не чувствовал себя лучше. Хотелось бы ей в это верить! Так приятно снова делить общество с прежним Стивеном — так Сара ощущала: «Он снова стал сам собой!» — и это испытываемое ею удовольствие помогало не обращать внимания на его обеспокоенность.

К дому Стивена они подъехали как раз к ланчу. Элизабет и Нора отсутствовали, уехали в Ват на музыкальный фестиваль. Он спросил Сару, чем бы она желала заняться, и она проявила любопытство к тому, как он тут живет.

— Надеюсь, вы не решите, что я слишком эксцентричен.

— Но эксцентричность — одно из ваших амплуа.

Строительство нового здания, призванного превратить их любительские мероприятия в нечто большее, почти завершено. Расположенное вплотную к полю Увеселений, оно спряталось за кустами и деревьями. Аппетит хозяев тем временем вырос: они мечтали об операх. Предусмотрели гримерные, костюмерные, технические помещения, подумали о нуждах музыкантов. Архитектурное решение нового корпуса согласовано с исторически сложившимся ансамблем: никаких новаторских решений, никакой новизны, все скромно, неброско, да к тому же еще и замаскировано деревьями сада.

Двое рабочих завершали кладку кирпичной внутренней перегородки. Один работал наверху, другой подавал ему кирпичи и раствор. Стивен поговорил с ними и вышел обратно.

— Иногда я им помогаю, но сейчас не нужен. Это фирма из города, люди пришлые, не наши.

Прогуливаясь по саду, они удалились от дома. Сара не могла отвлечься от мыслей о некоем молодом человеке, находящемся ныне во Франции. Билл сказал, что использует возможность ознакомиться со страной в качестве туриста и сообщил во всеуслышание: «Моя девушка тоже туда подъедет, позже». Нет, не с девушкой она его видела. Попыталась угадать мысли Стивена. Может быть, он думает о Молли. Какое-то время оба молчали, затем Стивен вдруг неожиданно сказал:

— Кажется мне по здравом размышлении, что я обречен на одиночество. Может быть, странно звучит, но все к тому идет. Нет-нет, Сара, не думайте, что я напрашиваюсь на сочувствие. Я просто пытаюсь понять.

— Вы знали, что Элизабет любит женщин, когда женились на ней?

— Это пришло позже. — Похоже, ее молчание показалось Стивену осуждающим, и он продолжил торопливо, с видом упрямым, решительным: — Нет, нет, мы знакомы с Элизабет всю жизнь. Брак наш — результат общего… то есть одновременного несчастья.

— Очень интересное совпадение.

— Да, чего в жизни не случается… Не все сразу и поймешь.

— Безнадежная любовь?

— Я не считал ее безнадежной. Я любил замужнюю женщину, но думал, что она разведется с мужем и выйдет за меня. Однако она передумала. А Элизабет надеялась выйти замуж за другого… Он хороший парень. Мы с ним приятели. Сосед. Но он уже был обручен. Все так сложно… И вот мы оба остались на бобах, я и Элизабет.

Они устроились на бревне в жаркой сухой тени. Необычное для Англии солнце горело в пятидесяти футах над их головами.

— Все совпало, все устроилось. Элизабет испытывала недостаток в средствах. Сложное завещание. А наш брак решал ее проблемы.

— И вы были счастливы?

— Мы были… всем довольны.

— Что ж…

— Да, именно довольны. Удовлетворены. Но затем я почувствовал… — Стивен долго размышлял, как назвать то, что он потом почувствовал.

— Потом вы почувствовали, что все это недостаточно убедительно?

— Да, именно так. Как будто я призрак в собственном доме… То есть дом-то не мой. Лучше сказать, в собственном жилище. И я попытался себя похоронить. Или врыться в землю. Многим полезным ремеслам обучился. Я теперь неплохой плотник, электрик, сантехник, геодезист. Вы, конечно, понимаете, я хотел врасти в это место. Остановить себя. Понимаете, мне казалось, что я куда-то уплываю. Что ж, все мои умения пошли на пользу. Мы никогда не вызываем никаких мастеров. Перестали тратить деньги на дом. Только если предстоит сделать серьезную работу.

— И как, помогло?

— Знаете, помогло. Сначала. А потом — печаль. Как будто какая-то дыра в жизни, как будто кровь вытекает. Понимаю, звучит мелодраматично. Но ничего не могу поделать.

— И тогда появилась Жюли?

— Она не сразу меня захватила. Сначала я услышал ее музыку там, во Франции. Потом увлекся. Сначала втянулся, увлекся. Как погоня за кладом. А потом… Она оказалась «La Belle Dame sans Merci», в полном смысле слова.

— Что б ни было это — минует, — процитировала Сара.

— Вы уверены?

— Конечно. Во всяком случае, если исходить из моего опыта.

В этот момент она ощутила соблазн — и чуть этому соблазну не поддалась — рассказать Стивену о себе и о своем состоянии. Но это противоречило бы ее роли сильной личности, у которой он искал сочувствия и поддержки. Пережила бы их дружба ее признание в том, что она влюблена до безумия в молодого человека, которому до нее и дела нет? Во всяком случае, взаимностью не пахнет. Нет-нет. Его любовь к Жюли, разумеется, безумна, но для женщины ее возраста влюбиться в юного красавчика… Даже если предположить, что юнец этот в нее влюблен. Что ж, до некоторой степени так оно и есть. Влюблен… Мягкий свет утраченных возможностей, как будто последние лучи, оставленные зашедшей за горизонт луной. Как раз ее случай. Народу бы понравилось. Разбитое сердце болит, как разбитое колено. Или ревматическое колено ноет предвестием плохой погоды. Билл отделался бы от нее поцелуйчиком и дружеским объятием… Похлопал бы по плечу. «Ну, нет, не отделается! — взвилась ее женская гордость. — Я ему покажу поцелуйчик!» Кроме всего прочего — трусости, если называть вещи своими именами — жестоко было бы признаться доверившемуся ей страдальцу, что она еще слабее, что она к тому же еще и смешна. Взвалить на него еще и свою ношу. Ей следует преодолеть себя, преодолеть некоторые стереотипные реакции. Большинство мужчин — и еще больше женщин, молодых женщин, озабоченных своими интересами — карают «старух» за проявления своего природного, полового «я» презрением, жестоким сарказмом. Мужчины в таких случаях мстят за годы своей подчиненности половой мощи женщин. Сара втихомолку утешала себя: «Когда забудется этот Билл, я останусь другом Стивена».

Он уставился под ноги.

— Мне кажется, что, если бы я провел с нею ночь, всего лишь одну ночь, то все чудеса стали бы мне доступны.

— Одну ночь… с кем?

— Да-да, именно, — кивнул Стивен упрямо, не желая уступать ни дюйма своей позиции здравому смыслу.

Наступило молчание. Тишиной неумолчный птичий переполох никак не назовешь. Население крон лишь поначалу встревожилось их прибытием, но очень скоро возобновило свои хлопоты в ветках и над ними. Сара воспринимала их громкие, резкие крики, как будто они раздавались внутри ее черепа, скрежетали по нервам. Раньше такого она не ощущала. Даже самый нежный щебет, казалось, кричал об опасности, о своей опасности, угрожал ей. Сара встала, уступая акустическому натиску. Стивен последовал за ней, они зашагали к дому. Она рассказала, как о чем-то смешном, о двух детях у подножия дерева, в ветвях которого ютился домик, о пережитой ею тогда боли. Саре пришло в голову, что она, как говорится, вешает лапшу на уши собеседнику. Так отделываются анекдотами от тех, кого не хотят подпускать к себе слишком близко — то есть от большинства окружающих. Она ощутила болезненный укол совести и решила, что поделом: Стивен вправе претендовать на лучшее к себе отношение.

Элизабет и Нора вернулись поздно, очень довольные, убежденные в том, что узнали много полезного об организации фестивалей. Они остановились у окна гостиной, вглядываясь в роскошную ночь, как будто не желая отрывать от нее время на сон, и говорили, говорили… Обе загорелые, пышущие здоровьем, энергичные, симпатичные, словно бы зашедшие в это помещение, только чтобы оказать внимание гостье. Точнее, гостям, так как Стивен тоже выглядел гостем, так показалось Саре. Он рассказал жене о предстоящих гастролях во Франции с французскими музыкантами и певцами, парижскими знакомыми Элизабет. Сара высказала опасения по поводу возможных трений с союзами актеров и музыкантов из — за использования иностранных исполнителей. Элизабет заговорила о том времени, когда войдет в строй новое здание и их Увеселения получат профессиональную окраску, намекнула, что и Сара могла бы дать множество полезных советов. В постель они удалились с сознанием выполненного долга перед обществом.

Стивен пригласил Сару прогуляться, они прошлись по залитым лунным светом полям, рощам, пересекая ползущие по траве тени деревьев. Шли молча. Сара отметила, что наслаждается тишиной, жадно впитывает ее в себя, как целебное снадобье. С одного из деревьев сорвалась испуганная птица, и Сара вздрогнула, шум крыльев показался ей мучительно громким.

Три дня гостила Сара в доме, простоявшем четыре столетия, наслаждаясь тем, что приобщилась к тем сотням — тысячам? — людей, пропущенных сквозь себя этим историческим организмом. Все здесь ей нравилось, снаружи и внутри, мебель и картины, овеществленная история. Элизабет и Нора гуляли с нею, интенсивно расспрашивая о театре и его проблемах. Ей нравились эти женщины, нравилась увлеченность планами на будущее. Планировали они и приглашение «Зеленой птицы» с «Жюли Вэрон» после поездки во Францию, в конце лета. Может быть, не все еще будет готово, но, во всяком случае, рабочим велено поторопиться. Стивен обрадовался случаю поработать руками, и Сара наблюдала, как он трудится над ее головой, в стропилах будущей крыши. В последний вечер, увидев внизу Сару, он спустился, чтобы прогуляться с нею по саду.

— Вы, вероятно, находите это смешным? — спросил Стивен, имея в виду свои занятия физическим трудом.

Она, однако, думала, что эта работа ему к лицу. Он стряхнул с себя мрачные мысли, выглядел здоровее. Затем он передал Саре благодарность Элизабет, узнавшей от нее много полезного.

— Этого нам не хватает, а у вас в избытке: практический опыт. Элизабет, конечно, дама без комплексов, может быть и бесцеремонной, но в неблагодарности ее не обвинишь.

Сара не считала Элизабет бесцеремонной, но относила ее к типу женщин энергичных и компетентных, терпимо относящихся к помощи других, но не склонных долго помнить об оказанных услугах. Их Соня была из той же породы.

— Как вы думаете, считают Элизабет и Нора, что у нас с вами связь? — заставила себя спросить Сара.

Стивен немедленно покраснел.

— Возможно. Скорее всего, да. Но это не столь важно. Элизабет наверняка не возражает. Возможно, даже довольна. — И вдруг он изменился в лице, сменил настрой, как будто даже сменил индивидуальность. — Невероятной разумности женщина — Элизабет, — произнес Стивен резко, даже едко. — Не знаю, встречал ли вообще такой кладезь разумности, светоч толковости. На ошибки и недостатки у нее просто времени не остается. — Пауза. Долгая пауза. Сара видела, что Стивен взвешивает то, что собирается сказать, решает, следует ли это произносить вообще. И наконец: — Наиболее нетерпимым мне кажется то, что с женщиной, с которой я прожил пятнадцать лет, я не могу говорить так, как говорю с вами.

— Нетерпимым? — Сара не привыкла к столь категоричным высказываниям Стивена.

— Да, именно. Полагаю, это наиболее подходящее слово. Мне не кажется, что Элизабет слишком много обо мне знает. Вы скажете, что она вообще не слишком мной интересуется. Но это другое дело. Нетерпимо, что человек, с которым ты когда-то лепил куличики в песочнице, ничегошеньки о тебе не знает.

Расстаться им предстояло ненадолго. На субботу была намечена встреча в Бель-Ривьере.

Три городские гостиницы назывались ранее «Деклерк», «Под пиниями» и «Отель Ростан». Ныне они же носили имена «Отель Жюли», «Отель Прекрасной Жюли», «Отель Жюли Вэрон». С неизбежной путаницей в заказах, телефонных звонках и доставке корреспонденции владельцы мирились ради лестной связи со знаменитой дочерью города. Уже за месяц до фестиваля все места в них оказались забронированными. Персонал «Зеленой птицы» разместился примерно поровну во всех трех гостиницах, чтобы никого не обидеть.

Окно номера Сары выходило на главную площадь, облепленную фасадами, слившимися в палитру пастельных цветов и оттенков: меловых белых, нежно-серых, молочно-кремовых, бледнейших терракотовых. Время столь нежно дышало на фасады, разбавляя цвета, что свежевыкрашенная ослепительно белая торцевая стена «Отеля Прекрасной Жюли» резала глаза и объясняла, почему отцы города предпочитают грациозную блеклость остальных домов. Комната Сары — угловая в «Отеле Жюли», из нее хорошо виден балкон номера на третьем этаже «Отеля Прекрасной Жюли», уставленный горшками с белыми и розовыми олеандрами. Все воскресенье на балконе лежит Билл Коллинз в плавках. Перед тем как улечься, помахал Саре и растянулся в шезлонге на спине, подсунув руки под голову. Глаза прикрыты темными очками. Между Сарой и молодым человеком высится зонтичная сосна, рыжий чешуйчатый ствол которой впитал эротический заряд вожделения такой мощности, что Сара предпочитает перевести взгляд на платан со скамейкой под ним, возле которой резвятся детишки. Увидев, что к Биллу присоседилась Молли, Сара старается вообще не смотреть в сторону балкона «Прекрасной Жюли». Молли в свободной голубой пижаме, ее молочная ирландская кожа не перенесет жаркого южного солнца. Тоже в темных очках и тоже ладошки под затылком. Хороша парочка, ничего не скажешь. Юные хищники, дикие кошки, краса природы. Сара самозабвенно восхищалась ими и корчилась от боли. Нет, не ножи кромсали ее плоть, а раскаленные шпаги; волны огня накатывали одна за другой. Давно уже не ощущала она физических мук ревности, даже успела удивиться. Что это с нею? Жар?

Отравление. Едкий яд сверлил нутро от пят до корней волос, обжигал снаружи, как античные одеяния для соперников, неспособных сорвать ядовитую ткань с тела. К виду равно — юной сладкой парочки Билл — Молли, к жаркому красно-фаллическому стволу пинии примешивались еще и зернистая структура ее занавеса, задерживающего ворсистый свет, как солнце на коже, грубые изгибы облаков, насквозь простреливаемых золотыми лучами, смех молодежи снизу — над кем смеются? Ну, не над собой же… Все это оттягивало воздух, затрудняло дыхание, кружило голову. Конечно, она больна; если это не болезнь, то что же? Она не просто больна, она умирает, но должна при этом делать вид, что ничего не произошло, что все в порядке. Перед Биллом можно не притворяться. Когда они в составе труппы встретились вечером у «Колин Руж», он понимал ее состояние и не скрывал от нее своего понимания. Скользнув губами по ее щеке, Билл простонал шепотом:

— Сара…

Столики на тротуаре сдвинули в один длинный общий стол. Небо потеряло цвет, цикады бесновались, а рокот автомобильных двигателей и треск мотоциклов затих, ибо для парковки не осталось ни дюйма: не приткнуть не то что машину, но даже детский самокат. За столом около тридцати человек: англичане, французы, американцы, всевозможные их сочетания, объединенные покойницей Жюли и не желающие разъединяться. Заказали ужин, с аппетитом прикончили его и успокоились за столиками: потягивали, кому что нравилось, из бокалов, кружек, стаканов и прямо из упаковок в сумерках, пахнувших бензином, пылью, мочой, маслом для загара, косметикой, чесноком, фритюрным маслом. Сто лет назад запах был бы древесно-смолистым с примесью пыли и ужина горожан, живущих поблизости. В этот вечер пыль оказалась свежевымытой с соответствующей модификацией запаха: под платанами вертелись прыскалки — поливалки.

Интересно наблюдать за этим живым вернисажем. Сара переглядывалась с Мэри Форд, они как бы сплетничали взглядами и мимикой. Мэри Форд оказалась рядом с Жаном-Пьером, отчасти движимая своими рекламными потребностями, отчасти же потому, что ему приглянулась. Напротив Билла надулся Патрик. Делать ему во Франции нечего, более того, в Лондоне ждала его внимания «Гедда Габлер», но он настоял на участии в поездке. Патрик болезненно переживал популярность Билли, еще больше страдал из-за невнимания Сэнди Грирса. Эти трое — треугольник, начертанный симпатическими чернилами на карте эмоций. У самого конца стола мирно беседуют Салли и Ричард, миловидная чернокожая и тихий, застенчивый бледнокожий. Сара позаботилась, чтобы не оказаться рядом с Биллом или Стивеном, который устроился так, чтобы никто не мешал ему рассматривать Молли. То, что он не присоседился к Молли, полностью согласовывалось с его позицией и вызывало слезы на глазах Сары, но она знала, что он и сам себя оплакивает, Пьеро печальный. Слезы и раньше часто просились наружу, но до «Жюли Вэрон» казались неуместными, неоправданными. Стивен пожирал глазами добротную молочно-сливочную деву, слегка конопатую, дымчатоглазую, пытаясь, вне всякого сомнения, постичь секрет ее трансформации в динамичную пламенную Жюли. Молли, разумеется, замечала его интерес к своей особе, но, не ведая о лунатической одержимости Стивена, приписывала 3tqt интерес более приземленным устремлениям. Когда он по какой — либо причине отрывал от нее взгляд, она, в свою очередь, проглаживала Стивена оценивающим взглядом. Что ж, мужик вполне стоящий внимания. Привлекательный. Конечно здесь, на фоне такого количества молодежи, напрашиваются невыгодные для него сравнения, но… Молли вполне могла бы остановить выбор на Стивене, если бы не присутствие Билла. Возможно, Билл в повседневности и не был слишком уж надутым пижоном, но такая внешность… Что поделаешь! Сегодня он аккумулировал жаркие лучи внимания, как панель элементов солнечной батареи, и собранная энергия распирала его изнутри, грозя разнести в клочья, хотя выглядел он при всей самодовольной напыщенности спокойным и уравновешенным. Прохожие взглядывали на него дважды: второй раз, чтобы увериться, что глаза их не обманули, что лучезарный Аполлон и вправду удостоил визитом юг Франции.

Сара занялась диагностикой своего гнева, вспухавшего подобно злокачественной опухоли. Не могла понять, что в ней перевешивает, злость или вожделение. Казалось, если молодой человек не поднимется сегодня ночью к ней в номер, ей более не жить. Знала она, что этому не бывать. И не потому, что она ему в бабки годится, а из-за очерченной вокруг него магической окружности. «Не прикасаться!» — этим дразнящим лозунгом часто отгораживаются от домогательств окружающего мира половозрелые подростки, как бы заявляя: «Не про вашу честь, бесстыжие! Но вот если б я до вас снизошел (снизошла), то… у-у-у-у-у!» — и из круга неприступности доносятся неслышное утробно-сексуальное урчание, дышащее похотью и сомнением. Запачканное целомудрие. Не вследствие ли этой его недосягаемости разместила она его в соседнем отеле? Она-то полагала, что из чувства чести или из гордости. Молли и Стивена она, однако, устроила вместе, полагая, что этак соблюдается справедливость, что Стивен заслужил такую привилегию в стране Жюли, в отличие от нее, Сары. По комнатам в отелях она их не распределяла, лишь разделила на три списка по числу гостиниц. Ревностью руководствовалась? Вряд ли. Что мешало Молли (или Биллу, если уж на то пошло) сделать три шага по тротуару до соседней гостиницы? Вон, на балконе-то они торчали вместе целый день. Сара полагала, что Стивен жаждет ее в тысячу раз сильнее, чем на то способен Билл.

Занимаясь этой амурной бухгалтерией, Сара не переставала болтать, общаться с коллективом. Наблюдала за Стивеном, и сердце ее обливалось кровью за него и за себя, за эмоциональную несовместимость, не дающую им объединиться под одной крышей, под одной кожей, в одной голове. В одном сердце.

Прежде всего, ее влюбленность. Расхожее мнение списывает влюбленность как не имеющую вообще никакого значения. Как что-то нелепое и смехотворное. Однако трудно найти нечто более болезненное для тела, для сердца, а пуще всего для разума, вынужденного любоваться дурацким, жалким, постыдным поведением особы, которая вроде бы должна руководствоваться его (разума) мудрыми указаниями. Дело, разумеется, в том, решила Сара, не позволяя себе даже поворачиваться в сторону Билла, беседуя со Стивеном, сразу схватившимся за нее, как за спасательный круг, что существует запретный ареал существования, столь ужасный, что о нем лучше совсем не вспоминать. Люди часто влюбляются, но влюбляются не в равной мере, либо не одновременно. Влюбляются без взаимности, что ведет… и так далее. Если бы ее состояние не отмечал внешне безобидный ярлык «Влюблена», то симптомы можно было бы приписать опасной болезни.

От этой магистральной мысли ареала ответвляются несколько тропинок, одна из которых ведет к заключению, что все живущее, как это ни прискорбно, на пути к смерти уходит от этого — она окинула взглядом молодежь и тех, кого причисляла к молодежи — к этому, бесцветному, поблекшему, лишенному блеска.

«И я, Сара Дурхам, сижу здесь, в кругу молодежи с ее телячьими восторгами, но отделена от нее так же, как и бессчетное множество людей, отмеченных уродством, инвалидностью или просто лишенных этой таинственной и дурацкой сексапильности. Миллионы прозябают под свинцовыми масками безобразия, бесплодно мечтая о простых радостях любви, доступных более привлекательным сопланетникам. Между мною и этими несчастными сейчас нет различий, но раньше я этого не замечала, лишь сейчас сообразила, что в юности принадлежала к привилегированному классу привлекательных, желанных. Сколь бы ни был ты в юности черствым и самовлюбленным, все равно неизбежно познаешь, кем бы ты ни был, горечь разочарования по мере приближения старости.

Но если это столь ужасно, столь невыносимо, что я сижу здесь сейчас как хрестоматийный призрак на пиру, почему же в течение добрых двух десятков лет, даже дольше, я запросто переносила это якобы непереносимое? Чаще всего просто не замечала старения. Не до старения, все время в бегах, в делах. Жизнь постоянно приносила мне что-то новое, все более интересное. Если бы чуть повезло (имею в виду, если бы не встретилась на жизненном пути эта Жюли Вэрон), то я комфортно дожила бы до постепенного отупения, замирания ощущений. Полагаю, скоро придет исцеление от этой напасти, снизойдет равнодушие, затем удивление и, наконец, вспомнив об этом, можно будет посмеяться над собой и над отшумевшими бурями в стакане воды. Хотя в данный момент мне не до смеха и я не могу представить, что такие страдания когда — нибудь забудутся.

Неужели я настолько очерствею? В молодости — и уже далеко не в первой — многие влюблялись в меня, и я находила это в порядке вещей. В точности как сейчас Мэри Форд, благосклонно улыбающаяся Жану-Пьеру; как Молли, милостиво не отвергающая странного преклонения со стороны Стивена; как Билл, отрешенно уставившийся в звезды, замутненные загрязнением атмосферы. Звезды Жюли сияли ярче. Билл знает, что на него смотрят, глазеют, делает вид, что этого не замечает и что это его не интересует. Когда я чувствовала на себе агрессивный, обвиняющий взгляд горящих мужских глаз, взгляд, означающий желание, жажду, снисходила ли я хотя бы до мысли о сочувствии? Я знала, какая страшная вещь любовь, и нет мне оправдания. Физическая привлекательность сопряжена с заносчивостью и высокомерием, однако редко кто ее осуждает. Напротив, мы восхищаемся этой жестокостью как неотъемлемым атрибутом красоты».

Вечер перешел в ночь. Машин на площади убавилось. Опустевшие мостовые и облепившие их постройки казались заметнее на фоне холмов, звезд, деревьев. Народ рассеивался, отправлялся по постелям отдыхать, заботясь о свежести лица и трезвости мышления.

Из аэропорта прибыл автомобиль отеля, выгрузил на мостовую Генри в компании Бенджамина Гринфилда, американца, прилетевшего, чтобы поглядеть, как работают его — или представляемого им банка — деньги. Сара уже направилась за своей порцией освежающего сна, когда на нее налетел Генри.

— Умираю с голоду. Рейс запоздал. Непременно надо что — то сжевать. Составьте мне компанию, Сара.

Она принялась объяснять, что только что встала из-за стола, но тут подошел Гринфилд с тем же предложением, и пришлось объяснять заново. Тут рядом возник Билл, обнял ее.

— Спокойной ночи, Сара. Завтра хочу обсудить с вами вопрос моей военной формы.

Пришлось представить его Гринфилду, чего Билл, собственно, и добивался.

— Наш американский благодетель… Один из ведущих актеров спектакля…

Билл увлек Гринфилда к столикам на улице, почтительно выдвинул для пожилого американца стул и уселся напротив, пожирая собеседника глазами, слегка наклонившись к нему. Генри поглядел на них и решил обойтись без ужина. Подошли Стивен и Молли, вчетвером они дошли до отеля. В фойе Стивен взял Молли под руку и подвел к витрине с фотопортретами Жюли, которые теперь украшали также сувенирные платки, футболки, шкатулки и бог весть что еще. Стивен развернулся сам и развернул Молли спиной к Саре и Генри, которые обменялись ироническими улыбками. Улыбка Генри была Саре как бальзам на открытую рану.

— Шоу-бизнес, — отрезал Генри. — Однако уже пора брякнуть жене в Штаты. Она как раз должна укладывать сына. Упражнение в относительности, эта разница во времени.

Он еще раз улыбнулся Саре и понесся вверх через две ступеньки, не обращая внимания на лифт. Сара лифтом не пренебрегла, но на парочку Стивен и Молли более не оглядывалась.

Ночь — время страданий адовых. Любить — всегда плохо, всегда не в радость, а когда руки шарят вокруг в поисках желанного тела…. Ненавидя и презирая себя, она вспоминала, как Билл скромно обнял ее, не сводя одного глаза с американского Креза.

Предположим, приоткроется сейчас дверь и появится Билл. Что, конечно, исключено. Однако лучше без спешки. Много лет назад, оставшись вдовой, она месяцы и годы подряд воображала, что если сию же минуту не окажется в объятиях мужа, то в следующую минуту умрет. Желание обнять мужа в скором времени переросло в желание обнять более или менее абстрактного мужчину, а в дальнейшем преобразовалось в желание выспаться как следует, чтобы никто не мешал своими дурацкими объятиями. Сара недоумевала, неужто это она лила слезы, страдала по мужскому телу? Годы равнодушия. Асексуальность? Нет, нельзя сказать, чтобы совсем уж… иногда она мастурбировала, но никак не в мечтах по какому-то конкретному партнеру. Сара усовершенствовала процесс таким образом, чтобы достичь облегчения при минимальной затрате сил, об удовольствии же она при этом не заботилась. Нарциссизм, непременная составляющая эротики, не получал подпитки, ибо она не была более отравлена собой, не была увлечена в свою очередь увлеченным ею отсутствующим партнером. Сара гнала прочь мысли о себе прошедших лет, ибо не желала жить среди призраков, как старики и старухи, обвешивающие стены снимками замшелых времен своей молодости. В своих строго отмеренных фантазиях она отводила себе роль наблюдателя, так как какая-то особенная гордость, выраженная в эстетической позиции, запрещала ей участвовать в представляемых сценах с участием мужских и женских партнеров в качестве центральных действующих лиц в антураже фигур сомнительной половой принадлежности. Знакомые в ее фантазиях участия не принимали. Сексуальный ландшафт получал ритуальную окраску, как будто локус обитания какого-то племени из прошлого или будущего, отводящий для половых сношений специальное место. По причине своего неучастия в процессе Сара могла о нем совершенно трезво судить. Конечно, с реальной эротичностью и проистекающими из нее разного рода удовольствиями воображаемый ею процесс имел примерно столько же общего, сколько пережевывание жвачки имеет с поглощением хорошо прожаренного эскалопа.

Куда теперь подевалась эта трезвая дама? Эротическое «я» восстало из пепла и участвовало во всех ее видениях, заняв в них центральное место. Она лежала, слившись с Биллом, присосавшись к его губам, и его толстый красный член протыкал ее до самого трепещущего сердца. Ее сотрясали похоть и гнев, смягчаемые нежностью.

Сара так сильно ощущала Билла, что удивлялась, осознав, что он отсутствует. Она всерьез ожидала стука в дверь. Из этого страстного желания и сопутствующих ему видений, очевидно, и возникли легенды об инкубах и суккубах. Века два назад Сара легко поверила бы, что постель ее посетил демон-соблазнитель. Звериная сексуальность Билла напоминала ей собственные фотоснимки молодого возраста, на которых она — молодое животное, наглое, жестокое, желанное. Если людям свойственно увлекаться подобным себе, то она этому лучшее доказательство. Теперь Сара любила свои изображения тех лет, ту посадку головы, взгляд, направленный в объектив, категоричность выражения лица.

Сны ее наполнились эротическими фантазиями.

В восемь ее поднял будильник. Стивена поднял его будильник в те же восемь часов, и он позвонил из своей комнаты, сообщил, что ночью почти не спал, под утро принял таблетку и теперь его клонит ко сну. Он попросил разбудить его часов в одиннадцать.

— В конце концов, так уж ли мне надо встречаться с этим типом из Америки?

— Вообще-то следует знать своего спонсора.

— Ну, конечно, конечно. Ничего, еще успею познакомиться.

Одевалась она тщательно. Женщина в определенном возрасте (или старше определенного возраста) должна обращать особое внимание на одежду. Что наденешь, становится тобой. Отражение в зеркале ее удовлетворило. Симпатичная женщина в белом полотне, лучащаяся наносной наивностью, ничего общего не имеющей с реальным жизненным опытом. Все тело ее ломило, но на внешности это, к счастью, не отразилось.

— Изумительно, — заверила себя Сара и спустилась в фойе.

Генри уже вышел. Он тоже осмотрел ее одобрительно, улыбнулся. Улыбка Генри оказалась хорошим противоядием от постыдных мыслей о Билле.

Бенджамин ждал ее за столиком кафе. Сара подсела к нему, извинилась за Стивена. Безукоризненный вид этого человека казался немым укором неряшливому течению театральной жизни и даже досужему настрою французского городка. На Бенджамине были дорогие белые брюки без всяких портновских излишеств, позволительных в Европе. Брюки, казалось, кричали хозяину: «Смотри, не вымажи нас в чем — нибудь!» В волосах седина, лет ему около пятидесяти. Он внимательно наблюдал за происходящим вокруг. Столь же внимательно созерцал площадь и вползающие на нее автомобили Эндрю. Не обращая внимания на Сару и ее собеседника, Эндрю всерьез занялся большой порцией яичницы с беконом. Она отвернулась от Эндрю, и он тут же приветственно поднял руку, не глядя в ее сторону.

Сара твердо решила не поднимать глаз к балкону Билла. Уже одна вероятность того, что он может там оказаться, скручивала ее тело в том направлении. Через плечо Бенджамина она увидела, что Эндрю повернулся в ее сторону и теперь смотрит на нее. Хочет присоединиться? Маловероятно, он не из числа любителей обхаживать богачей, слишком независим. Да и смысла ему в этом нет, в силу той же независимости, основанной на собственном успехе.

Бенджамин сообщил, что его банк — система банков — спонсирует шесть постановок в шести театрах или, как он их назвал, «театральных предприятиях». Инициатором акции выступила жена председателя совета, большая любительница искусств.

— Сначала мы откликнулись неохотно и не слишком щедро, но она не успокоилась, пока не внедрила эту идею в наши упрямые головы. Так что мне не понадобилось особых усилий, чтобы убедить совет. Мы не рассчитываем на прибыль — во всяком случае, на значительную прибыль, но в данном вопросе прибыль не главное.

— Надеюсь все же, что вы не потеряете деньги на нашем спектакле.

— Риски — необходимое условие банковской деятельности, и если уж рисковать, то почему бы не с благой целью. Моя специальность — финансирование новых предприятий, новых идей, и я не вижу большой разницы. А главная выгода — узнаешь новые интересные места и новых интересных людей. — Он слегка поклонился, подчеркивая, что комплимент предназначен ей. Сара ответила улыбкой. Приятное утро овладевало ею, стирало память о ночных кошмарах. Она заинтересовалась. В ее стране этого человека обозначили бы термином «бизнесмен» с легким оттенком осуждения. Будь Бенджамин британцем, ему пришлось бы защищаться от всеобщего национального предубеждения. Признав свою профессию как неизбежность, он сконцентрировался бы в беседе на каких-нибудь хобби, которым и принадлежит его сердце: разведение роз, коллекционирование вин и так далее. Но Бенджамин не чувствовал себя ущемленным и охотно рассказывал о работе.

— Мне нравится, что я не прикован к конторскому столу.

Девять десятых времени он занимался нуждами новых предприятий и помогал им бороться за выживание.

— За десять лет работы попадалось много очень интересных тем. Приносит радость, когда стоишь у истоков чего-то ценного, иногда и в качестве крестного отца.

— Расскажите, расскажите, — улыбнулась она, обрадовавшись случаю отвлечься от своих навязчивых мыслей.

— К примеру, фабрика художественного стекла, специализирующаяся на производстве точных копий шедевров прошлого. Она так и называется, «Шедевры прошлого». Конечно, изделия безумно дороги, их покупают музеи да миллионеры… Ну, фонды, колледжи… А вот предприятие, изготавливающее крохотные пластиночки, размером в квадратный миллиметр. И эти пластиночки революционизируют компьютерную технологию. На слух это, конечно, не так интересно, как первый пример.

Сара, однако, нашла и этот пример интересным. И все же Бенджамин не рвался заинтересовать ее компьютерной технологией. Согласно общепринятому мнению, эти сферы интересов не для артистов.

— А вот, к примеру, захотелось вам купить полностью отделанный дом с обстановкой и садом. Скажем, с японским садом. Или с кактусовым садом. Или с французским регулярным, с английским пейзажным… Вы заказываете — и получаете.

Бенджамин излагал ей идеи, разрабатываемые его подопечными, то и дело поднося ко рту чашку с кофе. По лицу его было видно, что реакция Сары его радует, что ему понравилась эта женщина. И он Саре пришелся по нраву. Банальные слова, обозначающие таинственный процесс. Они вступили в игру. Он описывал ей направление работы предприятий, финансируемых его банком, а она оценивала рассказанное со своей точки зрения, и не обязательно искренне, всегда учитывая то, что собеседник ожидал бы от нее услышать. Если вы видите, в каком свете предстаете перед человеком, то много узнаете об этом человеке. Разговор их то и дело оживлялся смехом, отчасти потому, что Сара прописала себе юмор в качестве лекарства, отчасти из-за того, что эмоции переполняли ее, перехлестывали через край. Ее собеседник, очарованный атмосферой театра и подпавший под влияние Жюли, легко следовал заданной Сарой линии поведения. Вокруг них появлялось все больше народу, по большей части члены труппы, которым по душе был веселый настрой заокеанского Креза. Все как будто перенимали улыбку, прочно поселившуюся на физиономии Эндрю.

Слово за слово, Сара дошла до завтрашнего представления и предсказала ошеломляющее воздействие музыки в сочетании с действием. И тут выяснилось, что вечером Бенджамин улетает в Лондон, то есть не сможет увидеть «Жюли Вэрон». Он утешил ее тем, что посетит вечернюю репетицию, но Сара объяснила, что репетиция техническая, они лишь пройдутся по ролям.

— Значит, вам не суждено увидеть пьесу…

По выражению лица Бенджамина можно было заключить, что, в отличие от Сары, он не воспринимает этого как катастрофу. Он даже пошутил, что полностью доверяет профессионалам, но Сара не засмеялась. В сознании у нее забрезжило понимание того, что она рассматривает события с иной точки зрения. Тут она заметила на противоположной стороне площади Жана-Пьера, идущего на службу. Она извинилась, попросила Бенджамина подождать, сославшись на крайнюю необходимость встречи с представителем французской стороны. Быстро пройдя по сухой пыли под пиниями и платанами, сквозь оглушительный перезвон цикад, она догнала Жана — Пьера и заявила ему, что и речи не может быть о том, что американский спонсор не будет присутствовать на представлении. Сара умоляла француза придумать что-нибудь, чтобы задержать Бенджамина. Затем она быстро, энергично зашагала в гостиницу, так как подошло время разбудить Стивена.

На балконе красовался юный бог: сознающий свою силу, сияющий загорелой плотью, сверкающий темными волосами, Билл стоял среди олеандров, наблюдая за Сарой и ожидая, когда она его заметит. По воле случая она заметила его лишь в последний момент, лишь слегка махнув юноше рукою в знак приветствия. Его рука, поднятая в ее сторону как бы для благословения, бессильно обвисла. Он искренне обиделся.

Сара вошла в свой номер, позвонила Стивену. Он только что проснулся и предложил ей подняться к нему. Она поднялась в его номер. Стивен направился в ванную, а Сара опустилась на маленький пухлый пуфик, обитый домотканым кретоном, в тон старомодным обоям в цветочек, и заказала кофе. Чувствовала она себя легко и свободно, заботы остались в другой стране — в царстве ночи.

Подойдя к наивным веселеньким оконным занавесям, она глянула вниз. Билл с Молли уже сидели за столиком, напротив них — Салли и Ричард. Ей захотелось туда, к ним. Идущий мимо осветитель Сэнди остановился возле Билла, что — то ему сказал и вручил что-то похожее на фотоснимок. Билл рассмеялся громко и раскатисто, смехом, который сам себя хвалит. Никогда не узнать Саре, что там, на развеселившем Билла фото, не понять, почему он так развеселился, но состояние ее подсказывает: никогда не забыть ей этой сцены за столиками. Генри прошагал мимо столиков, поприветствовал собравшихся и направился к музею Жюли Вэрон, на другую сторону площади, к небольшой боковой улочке. Накануне вечером он говорил, что собирается посетить музей. Из лавчонки вышли Бенджамин и Жан-Пьер, направились за Генри. Стивен вышел из ванной, подошел к Саре, остановился рядом, глядя вниз. На Молли, разумеется. Сара и Стивен стояли рядом, наблюдали, как Билл и Молли придуривались, устроив потешную баталию за обладание оставленным Сэнди клочком бумаги.

— Жестоко, — произнес Стивен с ожесточенным бесстрастием.

— Было бы жестоко, если б не было банально, — поправила его Сара.

— Жестоко, — повторил Стивен. — Однако мне начхать на нашу милую Молли.

Думаешь, это из-за тебя, обманщик, Что я просыпаюсь в слезах? О нет! Слишком часто я говорила Нет, нет, нет, совсем, как ты, Полагая, что жизнь — череда Страстных рассветов и поцелуев, [5]  —

с чувством продекламировала Сара.

— Римская лирика? Но Молли мне не отказывала. Я у нее и не просил ничего. Не отважился. Мне и без нее забот хватает. Ночью, когда не спалось, я чуть было стихи не взялся сочинять.

Сара решила не сообщать Стивену, что процитированные только что вирши родились в ее пылающей голове в то же время, тою же злосчастной ночью.

Не то муниципальная служба, не то администрация кафе выбрала этот момент, чтобы вскрыть жестянку с консервированной музыкой, грянувшей из кроны зонтичной пинии к явному неудовольствию цикад. Музыка трубадурского периода творчества Жюли, иначе говоря — любовные песни. Каждая молекула тела Сары завибрировала в резонанс.

— Захватывает, — вздохнул Стивен. — Поглощает.

— Музыка — источник вдохновения любви.

— Пища любви.

Пары и группы двинулись через площадь к музею Жюли. В их числе Молли и Билл, Ричард и Салли; Генри тоже оказался среди них. Он разговаривал с Жаном-Пьером. А Бенджамин? Сара объяснила Стивену, насколько важно задержать Бенджамина хотя бы на одно представление, но Стивен не видел оснований задерживать американца против его воли.

— Да нет же, не против воли. Вы не понимаете, Стивен. Вас, богатых дядюшек, надо поддерживать в подогретом состоянии, ибо нужны вы все время и приходится думать о будущем.

Они спустились вниз, вышли наружу, в жаркое утро, в вонь и аромат южного городка, в уличный шум, в музыку Жюли. Шагали энергично, смеялись, чтобы себя подбодрить. Так, смеясь, пересекли площадь, глядя навстречу приближающимся Генри и Бенджамину. Под платаном стояли Билл и Молли.

Стивен остановился, как будто у него внезапно отказали ноги. Выглядел он далеко не лучшим образом, не только жалко, но и как-то по-дурацки нелепо. Сара с трудом верила, что крепкий мужчина может так опуститься в столь короткий срок. И мучили ее опасения, что сама она выглядит ненамного лучше.

Она бережно взяла его под руку, подтолкнула, повела.

— «И боги глупеют, впадая в любовь», — процитировал Стивен.

— Кто? Я пас. Но вот вам: «Того, кто любит, не сдержать».

— Байрон, — сразу отозвался он.

— «Порыв любви, как ангел или птица, как чудо иль несдержанная страсть», — весьма сдержанным голосом проговорила Сара, пристально всматриваясь в Бенджамина и в сдерживающего шаг, чтобы не забегать вперед, Генри.

— Браунинг, — определил Стивен.

— Верно, Браунинг.

— «И пуще всего избегай жестокого безумия любви, меда цветов ядовитых и всех безмерных бед»… Но это далеко не мой случай.

— А чей же? — Билл и Молли все ближе. Сара засмеялась. — А когда мой любимый вернется… — произнесла она насмешливо и глянула на Стивена, ожидая от него продолжения.

— Даром что невесом его шаг, — продолжил он пасмурным тоном.

— Мое сердце услышит, забьется…

Генри и Бенджамин стояли перед ними, слушали.

Стивен:

— Даром что и не сердце, а прах…

Сара:

— Прах мой это услышит, забьется…

Подошли Билл и Молли. Теперь на Стивена и Сару смотрели четверо. Билл выглядел школьником-хулиганом, и как школьник на уроке он проворчал неохотно:

— Теннисон.

— Разумеется, Теннисон, — подтвердил Стивен. — Хоть сто лет пролежит в мертвецах…

Билл уставился на Сару и включился:

— Все равно затрепещет, очнется

И распустится в алых цветах.

— Изумительная, чудесная ахинея, — сказала Сара сквозь смех. Билл подарил ей чарующую улыбку, показывающую, что он знает причины ее неестественной веселости и ей от души сочувствует.

Бенджамин рассудительно заметил:

— Полагаю, ахинея это или нет, зависит от того, влюблен ты или нет.

— Четкий банковский баланс, — кивнул Стивен и пристально посмотрел на Молли. Та покраснела, засмеялась и отвернулась. — Время ушло, а куда — мы не знаем.

— Нет, мой милый, ни к чему; ни к чему, мой милый, — посерьезнев, выдала Сара.

Бенджамин взял Сару под руку.

— Сара, ваш сообщник Жан-Пьер уговорил меня пропустить сегодняшнюю репетицию. Он любезно предложил показать мне шато несостоявшихся родственников Жюли. Замок этого недостойного молодого человека, бросившего ее.

— Замок Ростанов? Прелестное местечко. И это означает, что вы сегодня не улетаете?

Бенджамин явно колебался. Ее насмешливо-командный тон, а пуще всего захватившая весь город музыка, стенавшая о любви, склоняли его к умиротворенности, к согласию.

— Да, остаюсь на генеральную репетицию в костюмах. Вы ведь этого добивались?

— Этого я и добивалась. — Сара торжествующе рассмеялась ему в лицо, сознавая, что ведет себя неприлично, недостойно, по-детски. В этот момент она полностью забыла о Билле, смотревшем на нее с восхищением. Ему явно нравилось, как ловко она дергала завязочки этого денежного мешка.

Стивен и Сара направились дальше, а остальные повернулись им вслед, прислушиваясь к продолжению цитатной перепалки.

— Хороша любовь в меру, нехороша неумеренная.

— Бог знает. Кто?

— Плавт.

— Плавт!

— Я получил фундаментальное образование, Сара.

— Туда, где дивно так русалки хохотали,

Но для меня споют они едва ли.

— Но для меня они поют, Сара, в том-то и дело.

Они дошли до улочки, на которой находился музей. Дома и здесь разных оттенков бледности, когда-то темно-бурые ставни выцвели до цвета какао со сливками. Черепица вздымающихся волнами кровель такая же, какой крыли крыши в Древнем Риме, цвета местной почвы: ржавого, бычьей крови и мрачно-оранжевого. На фасадах вспышки балконов, перегруженных горшками с пеларгонией, жасмином и олеандром, под ними, с одной стороны улицы, выстроились в ряд цветочные горшки разной формы и размера. Похоже, что рю Жюли Вэрон основательно подготовилась к посвященному ее памяти фестивалю.

Музей открыли в прошлом году, занимает он дом, в котором, как полагают, Жюли давала уроки. Нельзя сказать, что дом отличается от соседних. Они увидели, что чья-то рука повернула табличку за дверным стеклом стороной с надписью «ОТКРЫТО» наружу. Остальные, очевидно, вернулись, обнаружив музей закрытым. Дверь большая, стеклянная в стальной раме, вмонтирована в толстенную стену старого дома, ведет в обширное помещение первого этажа. В десятке стеклянных витрин демонстрируются тщательно отобранные и систематизированные экспонаты. В одной — художественные кисти, мелки, угольки, незавершенные наброски, метроном, ноты. В другой — желтый шелковый платок, заношенные перчатки из черной ткани. Перчатки как будто лишь недавно соскользнули с маленьких ручек Жюли. Сара услышала, как Стивен украдкой вздохнул. Она покосилась на спутника — мертвенно — бледен Стивен. Перчатки для него живы, дышат Жюли, ее бедностью, ее смелостью, стремлением приспособиться к жизни. Экспонируются ее дневники, письма — главным образом, посвященные переписке нот или позированию для портретов. Писем к матери не сохранилось. Возможно, они сгорели в пылающей лаве вулкана Пеле. Ни одного письма, адресованного Реми, хотя эти письма, скорее всего, сохранились. Письма от Поля и от Реми собраны стопками, готовы к тому, чтобы ими занялись биографы. Письма Поля длинные, отчаянные, затуманенные любовью; письма Реми длинные, ясные и продуманные, но страстные. Филипп, похоже, писем не писал. К чему, ведь они виделись почти ежедневно.

Стены покрыты рисунками и акварелями Жюли. Автопортреты, пейзаж с домом, интерьер ее жилища. Себя она изображала совершенно беспристрастно, без лести, иной раз карикатурно. Вот, к примеру, надутая ощущением собственной значимости госпожа учительница, собравшаяся на уроки в какой-нибудь зажиточный дом, вроде этого, в котором теперь музей. А вот Жюли изобразила себя служанкой-негритянкой в просторной цветной юбке, блузе с оборочками и бандане.

А вот та самая аравитянка под прозрачной вуалью, глаза которой проникли в душу Стивена; та, которую Сара встретила в его имении. Позже, в период Реми, позы ее статичнее, руки часто сложены на коленях, подчеркнута мягкая женственность, готовность к самоотдаче; трогательно обнажены плечи, грудь спрятана в кружевах. Рисунок голой вакханки размещен в сторонке, не бросается в глаза, как будто устроители решили, что из песни слова не выкинешь, но лучше спустить это слово под сурдинку. Живописное наследие Жюли, однако, прорывало рамки музея, ее рисунки и акварели уже украшали почтовые открытки.

Маленькая дочь Жюли, крохотное создание с большими, унаследованными от матери черными глазами, смотрит на посетителей сквозь стекло посвященной ей витрины. Там же представлена кукла; на приколотой к ней карточке рукою Жюли написано: «Sa poupee». Кукла примитивная, скорее, намек на игрушку; лысую голову перечеркивает шов-шрам, как будто с нее скальп срезали, глаза отсутствуют. Но даже в таком виде кукла оставалась любимой: чумазая, затасканная, обозначающая платье красная тряпица разодрана.

Стивен и Сара плачут, не скрывая слез.

— Никогда я не плачу, — бормочет Сара сердито. — Это всё проклятая музыка ее, проклятущая, проклинающая.

— Время плакать и время смеяться, — отзывается Стивен. — Второго не дождемся. Пошли-ка отсюда.

Вышли на улицу, где музыку то и дело перекрывает рев мотоциклов. Труппа за столиками кафе, под тентами-зонтиками. Для забавы устроили цитатную перекличку, подражая Саре и Стивену.

— Всё, в чем ты нуждаешься — это любовь, — сурово возвестил Билл, после чего все принялись наперебой цитировать известные песни.

— Всё, что надо мне — заснуть, — в тон ему отозвалась Салли, и Ричард пропел тоненьким голоском:

— Заснуть, заснуть, заснуть…

— Ну и голос у тебя, — удивилась Салли.

— Пусть забьются сердца беспокойно! — обратившись к кому-то в верхних этажах, воскликнула Мэри Форд.

— Здесь мы на месте, здесь наше время, — повернулась к Биллу Молли.

— Еще денёк, еще денек в раю, — ответил ей Билл.

— Ты мой единственный соблазн, — сообщил Эндрю не то салфеточнице, не то набору из солонки, перечницы, горчичницы, зубочисток и сувенирных спичек в центре стола и добавил, чуть подумав: — Люблю тебя, любовь. — Он повернулся к Саре, приветственно поднял стакан, еще немножко подумал и повторил то же в адрес Стивена.

— Толкайся и крутись, — призвала Молли Билла.

— Об-ла-ди, об-ла-да… — поддразнил он ее.

— С тобой, только с тобой, — сначала сказала Салли Ричарду, затем пропела ему это, и он тут же ответил:

— Слишком поздно, ушло наше время… Ползут мурашки по спине…

И снова Салли:

— Глянь на меня, приятель мой, дойду ли я одна домой…

Ричард поднял ее руку, поцеловал. Она отняла руку, вздохнула. У обоих на глазах выступили слезы.

— Сказал, что любишь, в доброте сердечной, — это опять Молли и опять Биллу. — Что жадным взглядом смотришь на меня?

— Солнце высоко, колодец далеко. — Билл залился краской, как будто вспыхнул. — Жар донимает, пойду-ка лучше я купаться. — Он вскочил.

— Пойду-ка лучше я купаться, чтоб с вами больше не общаться, — усмехнулась Молли, зло глядя на Билла.

Билл постоял, ожидая, не присоединится ли к нему кто-то еще, однако никто из женщин не двинулся с места. Сэнди, однако, вскочил.

— Я с тобой.

Они зашагали прочь под взрыв женского хохота, злобного и визгливого. Услышав себя, женщины тут же смолкли. Все молчали, вслушиваясь в многослойный гул и грохот городка.

Не принимавший участия в происходящем Генри поднялся.

— Повеселились. До Сары и Стивена нам далеко. — Он возвел очи к небу и запел весьма профессионально: — Отречемся от грешной земли и воззримся в высокое небо… — Сорвав аплодисменты, Генри раскланялся. — Стивен, я ждал вас, как в засаде. Вам следует направиться в кафе. Жан-Пьер приглашает на ланч с американским партнером.

— Это приказ?

— Да, если позволите.

— Что ж… Но только вместе с Сарой.

— Нет уж, отдувайтесь сами, — протестующе подняла она руку.

— Неподчинение! — Стивен подхватил Сару под руку, но Генри тут же схватился за второй локоть Сары.

— Но Сара мне как раз очень нужна.

Стивен отпустил ее.

— Ну, что поделаешь. Иду в кафе.

— Да, только давайте внутри. Там прохладнее.

Стивен вошел в зал, где неистовствовал музыкальный автомат. Он тут же снова появился снаружи в сопровождении Бенджамина. Оба трясли головами и указывали на уши.

— Конфликт отцов и детей, — сказала Салли. — У нынешней молодежи барабанные перепонки из армированного бетона.

— И как они не глохнут… — пожал плечами Стивен, проходя мимо.

Оба исчезли в тихом отеле.

Большинство все же склонялось в пользу купания. Там, где когда-то Жюли и мастер-печатник прогуливались в городском саду, теперь расползлась автостоянка, появились плавательный бассейн и теннисные корты, кафе. Пара чудом уцелевших акаций осеняли тенью площадку для игры в крикет.

Сара и Генри уселись под зонтиком, обсуждая демарш местных жителей. Жан-Пьер принял их депутацию, протестующую против слов, которые, по их мнению, предки их никак не могли произносить. Слов, которые вложила в их уста Сара. Слов, зафиксированных в дневниках Жюли.

— Надо что-то сделать, как-то это затушевать, иначе мы их потеряем. Они нас поддерживают, работают без оплаты, на энтузиазме, во славу своего городка.

Затем на автомобиле направились в театр. Французы работали здесь с Сэнди, прикрепляли кабели к деревьям, развешивали громкоговорители. Перед домом уже установили ряды стульев. Площадку основательно расширили, удалили несколько каштанов и олив. Вокруг стрекотали цикады.

— Акустический эффект, о котором мы в Лондоне и не подозревали, — сказал Генри.

— Жюли ведь сочиняла под этот аккомпанемент срою музыку.

— Может быть, цикады ей и навеяли музыку? Кое-что, во всяком случае.

Сэнди увидел Генри и подошел за указаниями; они отошли, а Сара опустилась на низенькую земляную насыпь под южным дубом, бедным родственником могучих северных великанов. Вернулся Генри, уселся рядом, критически уставился на сцену, которой на следующий день предстояло ожить. Без толковой репетиции. Городские статисты завтра утром соберутся на площади, где им расскажут, как следить за Джорджем Уайтом и повторять его действия; Генри сильно переживал. Сара успокаивала его афоризмами типа: «И тонна беспокойства долг на грош не убавит». Он ответил словами современного хита: «Don't worry, be happy…»

— Сынок вчера по телефону обрадовал. Оба любят эту песню, жена тоже. — Генри неодобрительно сжал губы. — Заботы улягутся, если все пойдет путем, так я считаю.

— Что ж, полностью присоединяюсь.

Скоро подошел автобус с труппой. Сара хотела было вернуться с ним обратно, но Генри запротестовал.

— Хотите бросить меня?

И она осталась в дырявой тени под деревцем, наблюдая за репетицией, которая тянулась с перерывами и повторами, а технические работники неустанно возились с оборудованием. Певицы не пели, а декламировали, актеры подавали текст, но не играли, с сознанием необходимости того, чем они занимались, но без сценического воодушевления. Со скуки то и дело перебрасывались шуточками. Усилитель вдруг взвыл и отключился, лишенные звукового фона актеры дали отдых голосовым связкам.

Билл вдруг обратился к Молли с уже произнесенными в этот день в ином месте словами:

Прах мой это услышит, забьется, Хоть сто лет пролежит в мертвецах — Все равно затрепещет, очнется И распустится в алых цветах.

Декламацию свою Билл сопроводил клоунскими жестами, чуть не приплясывая вокруг утомленной Молли, отиравшей прах осевшей на нее пыли и обильно выделявшийся пот и даже не пытавшейся улыбнуться. Подтянутый лейтенант французских колониальных войск вмиг преобразился в хулигана — кокни, орущего две последних строки Сэнди, влезшему на полуразрушенную стену, чтобы набросить толстый кабель на сук дерева. Ладное тело Сэнди плотно облегал хлопчатобумажный комбинезон… Прекрасно представляя, как он выглядит, Сэнди издал громкий и весьма похабный смешок, чем осилил непростую задачу — выставить всех присутствующих, всю мораль на посмешище. По рядам присутствующих: актеров на сцене, то есть перед разрушенным домом, в кулисах (деревьях); музыкантов, певцов — прокатился нервный смех и тут же замер. Всем стало не по себе. Билл быстро огляделся. Конечно, он и хотел вызвать шок, но подставлять себя под удар не желал. Присутствующие, не отрывая взглядов от приготовившегося к прыжку со стены Сэнди, не обижали вниманием и Билла. Генри решительно направился к нему.

— Билл, играем какую-то другую пьеску?

— Прошу прощения, нашло на меня что-то. — И Билл вновь повернулся к Молли, раскрыв ей объятия, нацеленные куда-то гораздо ниже плеч. Молли досадливо поморщилась и отшатнулась от него.

Билл устремил умоляющий взгляд на Сару. Ее ощущения оказались неожиданными для нее самой. Да, сострадание, однако не живое, согретое нежностью, но сухое, отвлеченное, как знак Времени. Физиономия Билла в ярком южном послеполуденном солнце показалась чудовищной маской, покрытой множеством мелких и мельчайших пустячков, испещренной морщинками, черточками, строчками, рубчиками. С преобладанием беспокойства. Глянь на этот миловидный фасад тела не любящим, но отстраненным взглядом, глазами, натренированными долгими годами бесстрастия, и увидишь тонкую сетку неудовлетворенности. Неуравновешенности. Страдания. Слишком многого ему стоило казаться поклонником женского пола в традиционном понимании, любителем женщин в том смысле, в каком их любят обычные мужчины. Конечно, можно сказать, что он любит женщин, его насущная сексуальность включает и их в сферу своего интереса, но ему совершенно ничего не известно об удовольствиях борьбы, противоречиях, балансе полов в великой игре природы. Всплыли в памяти строки Жюли: «Тебе и алфавит неведом. Лишь новые морщины под твоими глазами умеют говорить со мной». Но внезапное искажение его лица, крушение в момент опасности, в момент даже воображаемой опасности, не отражало достойного прочтения информации. Определенного рода сочувствие — противоядие от любви. Жалость убивает любовь. Во всяком случае, убивает любовное желание. Жалость, ею ощущаемая, поражала грандиозностью, масштабностью, как и все эмоции, связанные с Жюли Вэрон. Ощущалась в этой жалости и примесь жестокости, причем немалая. Яд, примешанный к противоядию. Ты заставляешь меня страдать, ты похож на желторотого пацана, развлекающегося с взрывчаткой, ты позволяешь своему влечению к матери, которого ты не осознаешь или не признаешь, выхлестываться на всех окружающих старух… да-да, засекла я тебя сегодня утром с Салли, видела я и как она на тебя реагировала… Ты не просто допускаешь это поневоле, по неизбежности, а сознательно разжигаешь огонь. Что ж, поделом тебе, и я рада, что страдание искажает твою бессмысленную милую мордашку. Конечно, неприятно в этом признаваться, но именно такие эмоции бушевали в сознании Сары.

Прибыл автобус, отвез труппу в город. За столиками пошел разговор о сегодняшнем концерте. Стивен сказал, что присутствие Бенджамина он обеспечит. Конечно, тот увидит пьесу с музыкой, но музыка Жюли сама по себе отдельная тема, не следует пропускать такой возможности. Эндрю согласно закивал, сообщив, что музыка Жюли изменила его жизненную позицию. Сообщение Эндрю развеселило всех: надо же, ковбой подпал под влияние музыки. Генри предпочел отдохнуть перед напряженным следующим днем и пораньше улечься. Так же решила поступить и Сара. Оба посидели немного в сумерках перед «Колин Руж».

— Расскажу-ка я вам о себе, о своей жизни. Рассмешу, — сказал вдруг Генри.

История получилась живописная. Сироту приютило бандитское семейство. Он сбежал, решив стать бедным, но честным, вкалывал в разных притонах и кабаках… Рассказывая, Генри следил за лицом Сары, чтобы убедиться, что она смеется.

— …Пока меня не спасла любовь доброй женщины. И вот, престо, а лучше сказать, вуаля — я модный театральный деятель.

— Похоже, вы собираетесь утаить от меня историю своей жизни.

— Почему же… Возможно, как-нибудь…

— А где во всем этом ваша мать?

— Гм… Да… Вот оно как… С чего вы взяли?

Сара улыбнулась.

— Мать матери рознь. У меня есть мать. А вы — колдунья. Вроде Жюли. — Генри уже вскочил, готовый удрать.

— Легко вы в ведьмы записываете. Нет на свете женщины, которая не учуяла бы мать.

Генри сощурился на собеседницу, чуть наклонился вперед.

— Об-ла-ди, об-бал-да, — промурлыкал он и хищно оскалился. — Сейчас изречете, что большинство из нас при матерях или что-нибудь в этом роде. Обматерены. А как насчет Билла?

— Я бы сказала, что он в большей степени при матери, чем большинство из вас.

— А Стивен?

Она покачала головой.

— Гм. Действительно, странно. О нем я как-то совершенно не задумывалась.

— Странно и смешно. — Он засмеялся. — Такой орешек зубами не раскусишь.

— Почему же я о нем не подумала? Что ж, скорее всего, в семь лет его услали из дому в интернат. Спальня с множеством кроватей, а ночью дети плачут во сне, зовут мамочку.

— Странное племя эти люди.

— Годам к десяти-одиннадцати мамочка для него уже чужая.

— Полюбила я чужого, — запел Генри. Улыбнулся. — Мне повезло, что встретился я с вами. Для вас это не секрет. Не знаю, как бы я без вас справился, Сара. А сейчас пора позвонить домой.

Встречаться с Биллом ей не хотелось, любоваться на Стивена и Молли, на отражение собственной прискорбной ситуации — тоже. Она села у окна своего номера, не включая свет, следила за происходящим на площади, слушала молодые голоса. Ни Стивена с Молли, ни Сэнди с Биллом внизу не видно, Бенджамина обхаживает Жан-Пьер. Сара улеглась.

Проснулась она, возможно, оттого, что смолкла музыка. Тишину нарушали лишь цикады. Нет, не цикады. Крутилась, пощелкивая, вертушка поливальной установки. От луны остался лишь ломтик, лениво ползущий над городскими крышами. Пыльные звезды, мокрая пыль, обрызганная дождевальной установкой. На тротуаре возле закрытого кафе на поставленных рядом стульях две фигуры. Тихие голоса, затем смех Билла. Он, разумеется, не с женщиной, это Сара слышит по смеху. Ни с Молли, ни с Мэри — ни с какой женщиной не станет он так смеяться.

Вернувшись в постель, Сара улеглась поверх одеяла. Ночь дышала дневным жаром, жалкая прыскалка под окном никак не освежала воздуха. Ее охватило нечто худшее, чем желания. Глаза распирали невыплаканные слезы. О чем скорбим?

Сара заснула. Любовь… процесс горячий, влажный… но не жжет, не жалит. Пробудилась призраком: от нее отделился фантом, с нею равнообъемный, скользнул в сторону, сморщился до стадии сосунка. Призрак-младенец окунулся в жаркую жгучую влагу, пропитался болью желания и вернулся в ее тело. Она перевернулась вниз лицом, вонзилась зубами в подушку. Сухая ткань уколола язык горечью…

Лежа на спине, Сара наблюдала за игрой бликов на потолке и стенах номера. Контрастную светотень бросили на потолок фары запоздалого автомобиля. Голоса в коридоре: Стивен… Второй, очень тихий — женский. Молли? Что ж, совет да любовь.

В поле зрения Сары попала не только эта комната, сон все еще не оставил ее, он расслоился, размножился, обволакивая ее и все окружающее. Раскалывалось и пространство. Вот область обитания отделившегося от нее младенца. Она ощущает его отчаяние. Чувствует присутствие множества иных сущностей. Вот голова красавца молодого. Билл — он же Поль… Самодовольная улыбка, взгляд в зеркало… Но из зеркала смотрит молодое женское лицо, оживленное, насмешливое. Сара прикоснулась пальцами к собственному лицу — под ним, она знает, скрыты другие. И молодой женщины, и девочки, и младенца. Она заставила себя подняться и подойти к окну. Стулья внизу не заняты, площадь пуста. Забытая поливалка по — прежнему тарахтит под деревьями.

С языка падают слова.

— …Стадии взросления, созревания, срыва в водоворот… — Спит она или грезит? Сидит ли у окна? Нет, она не спит, но язык ее… — стадии взросления, созревания, срыва в водоворот…

Желание не ослабевает, рвет на части. Сара не припоминает, чтобы с ней случалось такое даже в периоды самой сильной влюбленности. Режущая нутро пустота заполняет ее, вытесняет жизнь из тела. Нужда, зависимость, беспомощное и безнадежное ожидание теплых рук, момента возврата жизни и любви…

Четыре. Скоро рассветет. Сара идет в душ, неспешно одевается, готовится к дневной активности, затем возвращается к окну. Верхушки деревьев уже розовеют, площадь все еще пуста. Но вот в устье улицы Жюли Вэрон появилась старуха в платье с длинными рукавами. Платье белое в розовых цветочках, с черным воротничком и черными манжетами. Идет без спешки, смотрит под ноги. Подошла к скамье под платаном, протерла ее белым платком, села. Замерла, прислушиваясь к стрекотанию цикад и дождевальной установки. Ей нравится сидеть на площади в одиночестве. Наблюдающую за нею Сару старуха, разумеется, не заметила. Возможно, так же сидела на этой скамье ее мать, а до нее и бабка… думая всякие гадости о Жюли.

Сара вышла из комнаты, спустилась по лестнице. У конторки никого. Она отодвинула засов на двери, вышла на тротуар. Проходя мимо старухи, обменялась с нею улыбками. «Бонжур, мадам — бонжур, мадам».

До домика Жюли около трех миль. Сара не торопилась, так как уже навалилась жара. Асфальт присыпан розовой пылью, такая же пыль на стволах и листьях деревьев. Листья вялые, обвисшие, дождя не было давно. Солнце поднялось над холмами, залило красные стволы сосен красным светом, исчертило землю тенью. Жюли окружал скупой, суровый пейзаж, несравнимый со щедростью лесов Мартиники, пропитанных тяжелым, наркотическим цветочным ароматом. Здесь резко пахло тимьяном, майораном и сосной. Асфальт закончился. Сара продолжала путь по дороге, которой пользовалась Жюли, размышляла о том, что отделяло ее от женщины, жившей восемьдесят лет назад. Горячий воздух уже обжигал кожу и носоглотку. Возле развалин домика трудились двое рабочих, поправляли стулья и убирали мусор после вчерашнего концерта. На пустую сцену напрашивались суровые древние драмы. Казалось, сейчас выскочит на нее пролог в маске, возвестит начало представления, в ходе которого злой рок преследует обреченных, а античные боги сварливо торгуются, словно базарные торговки, выжимая друг из друга все новые льготы для своих протагонистов. Интересно представить себе такой торг из-за Жюли между Афродитой и Афиной. Сара обошла домик, опутанный проводами и обвешанный динамиками, воображая общение богинь как разговор двух школьных училок, обсуждающих нерадивую ученицу. «Могла бы намного лучше, если бы приложила хоть капельку усердия». Но если Жюли не жрица богини любви, то кто она? Ей присуща безжалостная соблазнительная женственность, сразу распознаваемая женщинами и за версту ощущаемая мужчинами, отметающая и подавляющая всякие соображения морали и порядка — сильный аргумент Афродиты. Но почитайте ее дневники… Так кто же она?

«Послушай меня, Жюли, — обращается она сама к себе лет этак за девяносто до того солнечного утра, в которое Сара топчет пыль у развалин ее каменной хижины, направляясь к реке. — Если ты допустишь в сердце свое любовь к этому человеку, то окажешься в еще более затруднительной ситуации, чем с Полем. Ибо это не милый мальчик, видящий себя лишь отраженным в твоих глазах. Реми — мужчина, несмотря на то, что он младше тебя. С ним развернутся, расцветут все твои женские способности, откроется возможность реализовать себя как женщину. А потом? Разбитое сердце — это бы еще ничего, с этим ты уже жила. Но разбитая жизнь… Опомнись, Жюли, пока не поздно».

Но она не опомнилась.

Какая, которая из Жюли говорит:

«Не воображай, милая моя, что, коли ты предпочтешь любовь, тебе не придется расплачиваться за этот выбор»?

Но явно не дочь Афины пишет вот это:

«Сочиняй свои песенки. Малюй свои картинки. Но это не жизнь женщины. Предпочтешь влачить этуне-жизнь? Сбежишь в пустыню?»

А вот и река с ее порогами, разливами и размывами, и скамья, сооруженная городскими службами для желающих по- размышлять о печальной судьбе Жюли. И кто-то уже размышляет. Генри. Поникшая поза позволяет предположить упадок сил и отток эмоций. Уставился перед собой, а приближения ее не заметил не вследствие глухоты, но в результате оглушенности звуком. В ушах его затычки наушников, к карману тянется провод. То, что он слушает, не имеет к Жюли никакого отношения. Слух Сары воспринимает какую-то мелко-жестяную дурь, ее перекрывает вопль самки какого-то зверя, вероятно, кошки, хвост которой кованым штурмовым башмаком придавил мощный «зеленый берет». Сара улыбается, подсаживается к нему, соблюдая высокоморальную дистанцию. Генри выдирает пробки из ушей, сует руку в карман и раздавливает масскультуру нажатием пальца.

— Зачем ты не сказал мне о любви, пока не взял мою? — выпевает он фразу Жюли на какой-то попсовый мотивчик, Саре совершенно неизвестный.

Генри откинул голову и издал протяжный волчий вой.

— Я лаю на луну, я тешу сатану; нечаянно я выпил белену, — прокомментировала Сара, мило ему улыбнувшись.

— Браво, браво. Как раз в точку.

— Вы тут всю ночь продежурили, Генри?

— Почти.

— Но вы же знаете, что все будет в порядке.

— Мы запишем в тетрадке: все будет в порядке. Натурально, знаю, но верить в это упрямо отказываюсь.

Генри резким движением выпрямил спину, расставил ноги пошире, раскинул руки и уперся ими в скамью. Эта поза ему, очевидно, не понравилась, он перекинул левую ногу через правую, затем правую через левую, руки скрестил на груди. Река бросила в них туманный клок брызг. Быстро бежала река мимо рыжих скал и рыжих деревьев, курчавилась мелкими водоворотами, плескалась в берегах, качала прибрежный камыш. Перед водопадом устраивалась передохнуть в верхнем пруду, темном и тихом, с быстрым течением лишь по центральной линии. Перемахнув через каменный край, вода с шумом, поднимая тучу брызг, падала в нижний разлив, разбиваясь о скалы в сахарную пену. Глубина внизу небольшая, но буйство потока, втягивающего в себя все, послужило причиной гибели Жюли и — как упрямо болтали некоторые жители городка — ее ребенка. Как будто не было врача и выписанного им свидетельства! Но люди верят в то, во что хотят верить. Пониже этого коварного разлива, за скалами, обширный проточный водоем, в котором Жюли плавала, но лишь по ночам, чтобы ускользнуть от недреманного ока соглядатаев.

— Чтобы утопиться здесь, надо обладать железной волей, — сказала Сара.

— Может, напилась для храбрости.

— В дневниках нигде не упоминаются спиртное и наркотики.

— Вы уверены, что она все доверяла своим дневникам?

— Полагаю, что все.

— Тогда возвращаюсь к своей первой гипотезе. Когда я впервые прочел дневники Жюли, я напрочь отверг мысль о возможности самоубийства.

— Вы того же мнения, что и горожане? Они полагают, что ее убили.

— Я не того же мнения. Я полагаю, что они ее и убили.

— Но ведь Жюли собиралась стать респектабельной женщиной.

— В том-то все и дело. Может, им не нравилось, что ведьма станет мадам Мастер-Печатник.

— Ведьма?

— Знаете, Сара, она мне тут приснилась… Не какая-нибудь сисько-попка, положенная мне по возрасту и воздержанию. Приснилась, когда она уже… в общем, после…

— Привлекательность женщины не в сиськах и не в попках, — одернула его Сара тоном строгим и поучающим.

Генри покосился на ее суровое лицо, улыбнулся.

— Что ж, в какой-то степени верно. Как посконно-домотканый американский парень я должен увлекаться нимфетками, у которых выпуклости еще не полне… Ладно-ладно, не сердитесь. — Он вскочил, схватил ее руку мокрой от брызг водопада ладонью, поцеловал. — Ох, Сара… — Кажется, он сдержал зевок. — Надо вздремнуть, если получится. Технический прогон в одиннадцать. Рой натаскивает городских любителей. Потом с вокалом. Вы будете? Хотя вам, конечно, не обязательно.

— Буду, если хотите.

— Нежась в закатных лучах… — Он вернул затычки в уши и понесся, чуть ли не бегом, обратно к домику Жюли.

Она подошла к берегу. Настоящий омут. Здесь стояла Жюли, вглядывалась в коварную воду. Прыгнула. Невысоко, футов около шести. Камни, бурлящий поток… Она упала на ноги, поскользнулась, качнулась, рухнула, возможно, на гладкий валун, позволила воде втянуть себя… Позволила? Но она плавала, как рыба.

Сара почувствовала чье-то присутствие, повернула голову — у скамьи остановился Стивен. Она подошла, села. Он опустился рядом.

— Что-то всем нам сегодня не спится, — заметила Сара.

— Я сегодня не ложился. Полагаю, по мне заметно. — Стивен развел руками. Одежда измятая, да и попахивает от него…

Ну, и трагическая маска на лице. Снова Сара подумала, что за всю жизнь подобного не ощущала. Такое выражение лица может быть у переживших стихийные бедствия, когда их интервьюируют телерепортеры. — Всю ночь гулял с Молли. Она любезно согласилась… По улицам… Темно в городе…

Чего ж тут не понять. Темно ночью под деревьями, кто же спорит. Огрызок луны… да и тот вскоре спрятался. Они выныривали в пятнах лунного света, вновь погружались во тьму. На Молли белая хлопчатобумажная юбка и облегающая белая футболка. Черно-белая гамма.

Не в силах выносить его вида, Сара отвернулась к воде.

— Чрезвычайно интересно, правда? Удивительно, что происходит с твоей гордостью. Она меня поцеловала. Что ж, и я ее тоже… — Стивен помолчал. — Спасибо, что промолчали, Сара.

Она покосилась на Стивена. Слезы оросили щетину его щек.

— Что-то я плохо понимаю, — продолжил он. — Что можно сказать о пятидесятилетнем старике, уверенном, что ничего более магического с ним за всю жизнь не случилось, чем поцелуй во тьме с…

Сара прокрутила в мозгу фразу: «Тебе хоть поцелуй достался». В этот момент она ощущала злость и зависть.

— Все пролетело мимо меня, — услышала она его голос, ослабленный порывом ветра. — Жизнь пробегала мимо. Конечно, я влюблялся, но… — Ветер унес его слова. — Кто это сказал, что, когда обнимешь женщину, все происшедшее с тобою ранее превращается в прах и пепел?

— У Жюли есть что-то подобное. Она говорит это о Реми. — И второй раз за день Сара сказала: — Чтобы утопиться, нужна сила воли, убежденность.

— Будь я здесь…

— Вы или Реми?

— Вы не понимаете. Я и есть Реми. Я проникся им.

— Вы тоже младший брат? Как Стивен, я имею в виду.

— Но у меня два старших, не четыре, как у Реми. Не знаю, насколько это критично. А вот что критично… Что бы я должен был сказать, чтобы предотвратить ее смерть?

— Выходите за меня, — предположила Сара.

— Нет-нет, вы не понимаете. Это совершенно исключено. Он не мог жениться на ней ни при каких условиях. Он француз. Во Франции все в тысячу раз слоящее, чем у нас. У них семья — кремень. У нас проще. Мы можем жениться на певичках и моделях… и почище того. Очень полезно для генофонда. Французские аристократы такого не допустят. Да еще сто лет назад. Совершенно безнадежно. А не влюбиться в нее Реми не мог. Причем на всю жизнь. Он любил ее до самой смерти.

— Да, — сказала Сара и крикнула: — Да! — потому что снова подул сильный ветер.

— Любил — но не мог жениться.

— Интересно, что мы забыли о славном лейтенанте, — сказала Сара, думая о Билле и о своем стыде.

— Нет-нет, одно дело — влюбленность, любовь. А Реми — это жизнь и смерть.

Он сидел с закрытыми глазами, из-под век вытекали слезы. Депрессия. Но у этого термина столько же оттенков, сколько и у понятия «любовь». Истинная подавленность не имеет ничего общего с состоянием Стивена. Застигнутый ею человек может скорчиться в кресле — или на полу — в позе эмбриона, застыть на долгие часы. Депрессия не нуждается в слезах и их избегает. Для нее характерна смертная обездвиженность. Черная дыра. Таково впечатление наблюдателя. Но Стивен жив, он страдает, скорбит, печалится. Сара внимательно осмотрела его, пользуясь тем, что он закрыл глаза. Ей пришло в голову, что следует за себя опасаться. Она остановила удар молнии, стрелу из иного мира. Она влюбилась, хотя считала, что более ей это не суждено. И ничто не стоит между нею и тем состоянием, в которое впал Стивен.

Она взяла его руку, умелую, практичную руку, почувствовала ее пожатие.

— Спасибо вам, Сара. Не могу понять, как вы меня терпите. Понимаю, я кажусь… — Он поднялся, не выпуская ее руки, и она встала вместе с ним. — Надо, наверное, немного поспать.

Они подошли к каменистому обрыву, остановились. Среди брызг, оросивших лицо Сары, были и сорванные со щеки Стивена слезы.

— Наверно, Жюли приняла перед этим дозу чего-нибудь…

— Генри тоже это предположил.

— Генри? Неплохой парень. Может, он тоже в нее влюблен. Я сейчас воображаю, что весь мир в нее влюблен. Своеобразный признак безумия.

Несмотря на ранний час, солнце припекало. Ветер стих. Недавно надетое платье Сары уже пора менять: оно промокло насквозь, неприятно липло к бедрам. Она закрыла глаза, вернулась памятью к маленькому влажному и горячему телу, переполненному желанием.

— А ведь мы не помним себя в детстве… — сказала она.

— При чем здесь детство?

— Не говоря уж о младенческих впечатлениях. Бог мой, это означает, забыть вообще все!

Стивен удивленно уставился на нее, как еще никогда не смотрел. Не удивительно, ведь он никогда не слышал ее в таком состоянии. Перегруженный переживаниями голос Сары звучал гневно. Ему этот голос не понравился. Еще немного, и она сама ему разонравится. Но Сара уже неслась под уклон, не могла остановиться. Она попыталась сдержать слезы, но не смогла.

— Я никогда не плачу, — бормотала она, размазывая слезы по лицу. Стивен протянул ей носовой платок: настоящий, большой, белый; чистый и отутюженный. Протянул медленно, чуть не разинув рот от удивления.

— Все в порядке, — сказала Сара. — Просто мне иногда слишком много Жюли. Хотя и не настолько, насколько вам.

Услышав это, Стивен пристально всмотрелся в ее лицо. Она с трудом выдержала этот взгляд, изучающий, сравнивающий, анализирующий. Кажется, пришла пора первого недоразумения между ними.

— Только не говорите мне, что вы влюбились в… — начал Стивен тоже каким-то новым голосом.

— Вы имеете в виду нашего красавца, милого лейтенанта Поля? — прощебетала Сара, чуть было не признавшись. Ее остановило выражение лица Стивена. Она опомнилась и, заглушая вопль собственной совести, упрекавшей ее во лжи, в первой лжи между ними, после которой отношения не смогли бы оставаться прежними, засмеялась, стараясь придать голосу убедительности. — Нет, нет, до этого пока не дошло.

— После всех моих признаний вы могли бы… — Нет, это не звучало дружеским приглашением к откровенности.

— Нет-нет, ни за что не скажу, — выпалила она непринужденно, проклиная, ненавидя себя за фальшь и едва удерживаясь от слез. Она видела, что фальшь от Стивена не укрылась.

Сара увлекла его по тропинке к дому и театру, теперь опустевшему, ожидавшему дневной репетиции. Стивен украдкой недоверчиво разглядывал ее, она чувствовала себя жалкой и подавленной. Она попыталась слепить беседу из интересного совпадения: одновременно с Жюли едва в трех десятках миль отсюда творил Сезанн. Если ее работы не вызвали бы особенного возбуждения у критиков последних четырехсот лет, то работы Сезанна своей революционностью вызывали неприятие многих.

Сара надеялась отвлечь его и увлечь, и Стивен действительно прореагировал, холодно заметив:

— Надеюсь, вы не осуждаете Жюли за то, что она не возмутила критику. В этом же можете обвинить и Дюрера.

— Дюрер безмерно удивился бы, узнав, что автор работ — женщина.

Стивен презрительно фыркнул.

— Вы меняете тему. Ускользаете.

— Предположим, — примирительно согласилась Сара. — Но не в порядке хулы в адрес Жюли. — Он молчал. — А вы думаете, если бы Жюли довелось увидеть работы Сезанна, они бы ей понравились?

Долгая пауза. Затем Стивен проворчал:

— Откуда мне знать. Почему бы и нет? Они оба любили бродить по округе.

— Тридцать миль сегодня — ничто. Тогда это расстояние исключало встречу.

Они быстро, слишком быстро для жаркого дня шагали по пыльной тропе под шум разошедшихся цикад. Не было еще случая, когда ей хотелось бы поскорее расстаться со Стивеном, этот первый. Саре не нравилось, ка$ он на нее смотрел, хотя она тут же упрекала себя за это, напоминала себе, что сама так же точно посматривает на него, зондирует его самочувствие и настроение.

— Как вы думаете, понравилась бы Сезанну ее музыка? — спросила наконец Сара.

— Он бы ее возненавидел, — произнес Стивен тоном судьи, выносящего приговор.

— Означает ли это, что в глубине души вы тоже ненавидите ее музыку?

— Бывает.

—  «Предпочтешь влачить эту не-жизнь? Сбежишь в пустыню?» — неожиданно для себя процитировала Сара.

После этой фразы молчали долго. Стивен задавался вопросом, сможет ли он ее простить. Решил, что сможет, проворчал:

— Откуда сбегать? Не припомню, чтоб я еще где-нибудь жил.

И опять Сара слишком поспешно брякнула, снова все испортив:

— Мне тоже казалось, что я годами не покидала пустыню.

Стивен чувствовал себя дискомфортно, не желал контакта с эмоционально неустойчивой и, как ему казалось, предъявляющей какие-то претензии Сарой.

— Значит, вы и сейчас в пустыне? — спросил он, ожидая реального ответа.

Сара ускорила шаг. Чувствуя, что разговор пошел в неверном направлении, она попыталась внести в него нотку юмора.

— Многие не покидают пустыни. Во всяком случае, то, что в условных обозначениях на картах называется «иные пустыни». Не песчаные, типа Аравийской, а другие. Песчаные — как бы абсолютные, а остальные — там какие-то градации, какие-то послабления.

На это он ничего не ответил. Они еще ускорили шаг, но промаялись еще добрых двадцать минут, пока дошли до городской площади. Здесь Стивен оставил Сару. Едва кивнув и натянуто улыбнувшись, он чуть ли не бегом скрылся в дверях гостиницы, с явным облегчением, втянув зад и ссутулившись, как будто стараясь сделаться незаметнее. Нет в мире женщины, которая бы когда-нибудь не наблюдала явных признаков облегчения в поведении избавившегося от ее общества мужчины. Сара поняла, что внушила ему мысль о своей влюбленности в него. Что можно вообразить себе хуже этого? Конец самому драгоценному, дружбе со Стивеном! В тысячу раз более ценному, чем влюбленность или любовь, чем подтянутый лейтенантик. Как это перенести? Сама все испортила! До сего дня — открытость, честность, простота отношений. А теперь…

Среди расстройства застала ее врасплох еще одна мысль: лишь недавно — но теперь казалось, что с тех пор прошли месяцы, если не годы — она могла доверить Стивену все, что угодно. И доверяла. В те блаженные дни, перед первым визитом в его дом, она могла, беззаботно смеясь, заметить мимоходом: «Стивен, знаете, такая глупость — я как девчонка влюбилась в пацана, что вы на это скажете?» Или: «Да бросьте, Стивен, я ведь, в конце концов, вовсе в вас не влюблена…» А сейчас… Да, лучший период их отношений позади.

На тротуаре перед кафе полно народу, но Сара не желает ни с кем общаться. Билл, однако, не хочет ее упустить. Он сидит с пухлым темнокожим мужчиной, очевидно, американцем, улыбается и призывно машет Саре. Она собралась мило улыбнуться и, сделав ручкой, проследовать дальше, но Билл уже представляет незнакомца, как будто знакомя своего друга с матерью.

— Сара, куда вы исчезли? — И, повернувшись к приятелю: — Я с ней очень дружу. С нею не соскучишься.

Сара задержала на лице улыбку, опустилась на самый краешек стула, адресовала улыбку темнокожему толстяку, которого, как оказалось, звали Джеком и который ставил последнюю пьесу, в которой участвовал Билл. Билл подал эту информацию так, будто предложил Саре лакомый кусочек, однако, не без внутреннего беспокойства, ибо опасался, что выбрал неверный подход. Это беспокойство вызвало жалость в сердце Сары, смешную, жалкую. Джек ей, однако, не понравился с первого взгляда. Как будто это имело какое-то значение.

— Я тут в поездке по югу Франции. Вчера встретил в Марселе Билла, он меня пригласил, и вот — вуаля! — Он охватил одним словечком всю Францию.

Снова накатила душная волна ревности. После полуночи Билл был в Бель-Ривьере. Значит, если он ездил в Марсель — с кем? — это означало, что… Сара, Сара, хватит, довольно…

Билл заметил ее реакцию, глаза его торжествующе блеснули. Снова она в его власти. Сара же думала: «Стивен, Стивен… Главное — не потерять Стивена».

— Извините, у меня дела. — Она поднялась со стула. Улыбнувшись Джеку и не обращая внимания на Билла, быстрым шагом направилась в отель. Шла, как в тумане, глаза застилали слезы. В холле столкнулась с Генри, выходящим наружу. По счастью, источник света оказался сзади нее.

— После ланча будете здесь? — напал на нее Генри.

— Ох, и странная у меня роль…

— Согласен. Что поделаешь. В контракте не оговорено, но, уверяю вас, необходимо. Очень прошу.

Решившись не спать, а обдумать, как лучше поступить со Стивеном, она принялась расхаживать по комнате, то и дело натыкаясь на мебель, роняя что-либо или опрокидывая. Сара думала: «Нет, не могла я сказать ему: „Да, я влюбилась в этого молодого человека"». Как же, предосудительная слабость! Между тем тысячи старух… да что там тысячи — миллионы! — маются влюбленностью, стыдясь ее и скрывая. Приходится скрывать. Представить себе, к примеру, дом престарелых, полный стариков и старух, половина которых облизывается на молодого водителя их микроавтобуса, а другая — на смазливую повариху. Тайный ад, полный призраков потерянных чувств… Над ними посмеиваются… а потом те, кто посмеивается, сами попадаются на эту же удочку.

Она свалилась на постель, заснула и проснулась в слезах.

В нормальную рабочую обстановку ее вернуло такси — не хотелось в такую жару идти пешком.

Она села под деревом. Подошел Генри. Поздняя музыка Жюли, холодная и возвышенная, хватала за душу.

— Боже, как прекрасно, — пробормотал Генри сквозь слезы.

— Странно, с какой легкостью мы поддаемся музыке, — отозвалась Сара, глаза которой тоже увлажнились.

Генри принял позу бегуна перед стартом: согнулся, полуприсел, зарылся пальцами одной руки в кучу опавших листьев, чтобы придать себе устойчивость. Он остановил взгляд на ее лице.

— Вы общаетесь с парнем, который с двенадцати лет практически ничего, кроме попсы, не слушал, мадам.

— И вы хотите сказать, что это вам ничуть не повредило?

— Как знать, что нам вредит, а что нет…

— Музыка может обострить эмоции.

— Вам виднее. — Он вскочил. — Спасибо, что пришли. Ценю. — И Генри унесся прочь.

Затем прошлись по более эмоциональной и куда менее отстраненной музыке первого периода, после чего под все тот же неумолчный аккомпанемент цикад вернулись к поздней. Прослушивание музыки Жюли в отрыве от эволюционной последовательности беспокоило, расстраивало, даже ранило, как будто певцы позволяли себе умышленный цинизм. В конце повторили песню:

Я сказала: не жить мне, коль покинешь меня — Ты не слушал. Но, покинув меня, заберешь ты с собой мою жизнь.

Слово «жизнь» сбивало, скручивало свою ноту на блюзовый манер. Интересно, что музыка полуострова Индостан, Аравийского полуострова — вообще восточная — изобилует «скрученными» нотами, там «прямую» с трудом сыщешь. В нашей же музыке одна «гнутая» нота задевает струны сердца.

Репетиция окончена. Четверо вокалистов сбились в кучку под деревом, музыканты прячут инструменты. Какое-то время они удерживают в себе музыку, как будто стоя в рассеянном свечами полумраке. Женщины в свободных платьях, мужчины в голубых джинсах, отдающих лазоревыми одеяниями святых со средневековых религиозных картин. Но они выходят из тени деревьев и превращаются в прохожих с городского тротуара или с автобусной остановки, обменивающихся репликами о жаре, прохладном душе и охлажденных напитках. Их поджидает лимузин. За рулем парень, с которым они запанибрата. Он вскинул руку на спинку шоферского сиденья и улыбается певицам.

— Мадмуазель… мадмуазель… мадмуазель… — каждой из трех певиц, вкрадчиво, как и положено французу, лаская их глазами.

Не привыкшие к такому обхождению англосаксонские дамы жмурятся, как кошки, которых погладили, хотя и напоминают себе о неискренности этой показной вежливости. Водитель добавляет галантное «мадам…» в адрес Сары и дружески кивает Генри и контртенору. Он осаживает машину, лихо разворачивается, не переставая приговаривать:

— Voila… allons-y… il fait chaud… tres tres chaud… — напоминая им, что просидел на жаре, их поджидая, и, хотя не в претензии на пассажиров, поскольку выполняет свой служебный долг, тем не менее. — Faut boire… Immediatement… Vite, vite!

Дико выплясывая, машина рванула по извилистой дороге и через десять минут остановилась на площади.

Вечерний свет, процеженный сквозь приблудное облако, выявил всю гамму фасадов, бело-пепельных, молочно-кофейных, жжено-сливочных, цвета слоновой кости и оленьего рога. Иссиня-белая стена «Прекрасной Жюли» вспомнила свою историю, просвечивая модуляцией штукатурки и раствором швов… Однако облако уползло своей дорогой, и стена вновь вернулась к безразличной ослепительной белизне.

Генеральную репетицию назначили на полвосьмого, еще при естественном свете. С освещением с самого начала возникали проблемы. Первая картина игралась в гостиной на Мартинике при светильниках, но вечернее солнце вызывающе сверкало струнами арфы. В программке указано: Мартиника, 1882 год. Вечер.

Хуже получилось с местами для зрителей. Для них предусмотрели три сотни стульев, часть которых предназначалась для приглашенных, по большей части для родственников французских участников спектакля. Английские, по счастью, оставили своих родственников дома. Но за час до начала все места оказались уже занятыми, а народ все прибывал. Между деревьями стояли местные жители и туристы, по большей части англичане и американцы. Такой популярности не ожидал никто, кроме Мэри Форд, которая во всеуслышание молчала: «А я вам говорила!!!» Жан-Пьер поцеловал Мэри руку, затем щеку, затем другую, и еще раз, и еще… И они протанцевали несколько па под аплодисменты труппы и части присутствующих.

Те, кому не хватило мест, ворчали, адресуясь, главным образом, к местному начальству: как можно было не предусмотреть наплыва интересующихся? Триста мест — смех, да и только! Affreux… stupide… une absurdity.. lamentable… и все в таком духе. Тут же решили на следующее утро устроить в мэрии заседание по этому поводу. Между тем пришла пора «поднимать занавес». Сидя рядом с Генри, Сара ощущала, как волнение передается от него к ней и обратно. Предыдущей ночью он не смог заснуть от волнения, почему она и застала его у водопада. И сейчас он нервно потирал руки, ерзал», схватил ее руку, поцеловал горящими губами.

Музыканты, стоявшие с певцами на небольшой каменной платформе, начали интродукцию — камерную балладу, привезенную на Мартинику вместе с платьями и модными журналами по настоянию Сильвии Вэрон, которая с момента зачатия дочери решила, что, если ей и не суждено стать законным ребенком, то, по крайней мере, возможность достойного замужества следует обеспечить.

Из-за деревьев появилась Молли. Ее белое платье оставляло обнаженными плечи и шею, волосы заплетены и уложены, украшены белой плюмерией. Молли села к арфе и принялась играть — изображать игру; играла за нее скрипка. Пела она, однако, самостоятельно, и весьма неплохо. Вышла мадам Вэрон, внушительная негритянка в алом бархате, остановилась возле дочери. Затем пожаловали гости, группа молодых офицеров — Джордж Уайт и четверо французов от Жана-Пьера, которым реплик не полагалось. Сверкая униформой, они изящно согнулись над ручкой мадам Вэрон. Последним прибыл Поль, увидел Жюли — и пьеса началась.

Генри не вытерпел, вскочил, понесся за деревья, принялся там вышагивать. Затем вернулся, однако опоздал, место его занял Бенджамин, вернувшийся после объезда местности в сопровождении приятеля Билла Джека Грина.

Сентиментальная баллада закончилась, вступила музыка сопровождения любовных сцен, слов не содержавших. Поль, Жюли — и музыка. Призрачная, потусторонняя, завораживающая музыка. Любовники на сцене — что может быть банальнее? Ни в каком любовном эпизоде нет ни жеста, ни взгляда, ни фразы, не виданных, не пережитых многими из собравшихся под буками и пиниями — а их количество уже перевалило за тысячу, и они все еще продолжают прибывать. Но музыка хватает за сердце. Граждане Бель-Ривьера так же внимательно следят за Жюли, как их предки следили за нею сто лет назад. Нужда в наспех обученных Роем статистах отпала, их заменяет воображение публики. Свет постепенно убывает, и на экране за домиком возникает шестиметровое изображение Жюли, сначала несколько размытое, но вечер набирает силу, и изображение яснеет, становится более контрастным, четким. Жюли молодая, она же постарше, она же в то время, когда за нею ухаживал Филипп, затем крошка — ее дочь или она сама, она в образе своей дочери. Стивен пригнулся к уху Сары.

— Я на минутку. Прогуляюсь. Позвоню Элизабет, согласую насчет трех-четырех представлений у нас.

А народ все прибывал, застывал между деревьями, зачарованный музыкой.

Стивен удалился, его стул тут же занял Генри. Он тоже склонился к уху Сары.

— Сара, Сара, жизнь такая сука… Сука она, сука, Сара. Я люблю вас, Сара.

Он продекламировал это в такт музыке, прозвучала фраза в духе сценического абсурда, они оба рассмеялись. Но Саре показалось, что губы его дрожали. В ее голове вспыхнул букет мыслей. Явная чушь… придуривается… обкатывает варианты… сказано — забыто… Но в то же время: это волшебная территория Жюли, здесь все возможно, старухи выглядят подростками, а плотная ирландка с водянистыми глазами и конопатыми плечами стала гибкою лозою, острою осою. Скрывая охвативший ее знобящий зуд, Сара одарила Генри чарующей улыбкой. Экая лицемерка…

Сцены на Мартинике сыграны, ушло солнце, лишь последние его лучи бросают блики от пряжки поясного ремня Поля, подсвечивают платок, в который рыдает мадам Вэрон, золотят волосы одной из певиц. Следующий эпизод уже здешний, сцена в Бель-Ривьере. Актеры возле солидного размера оконной рамы, означающей, что действие развивается внутри, в домике, а не под открытым небом, как это, в соответствии с действительностью, кажется зрителям. Крохотная комнатушка, в которой поместились арфа, лютня, скрипка, а на этажерке еще и флейты с кларнетом. Четверо молодых людей, только что разжалованных из офицеров, внесли мольберт с пастельным автопортретом Жюли и стол, на котором она вела записи в своем дневнике. С Полем разделались быстро, как бы между прочим, под вокал, скомпонованный из дневников Жюли разных периодов, посвященных как Полю, так и Реми. Сара составила текст, ведомая собственной интуицией и своим ощущением музыки тысячелетней давности.

Зачем ты не сказал мне о любви, Пока не взял мою? Я нищенка, Потеряна последняя надежда Быть просто девушкой. А сестры? — Будут жить. Не надо мне добра любви простой, Сие моей противно крови, Я вижу по глазам, да и твоей. Я не скажу: «Скажи мне о любви», Не надо мне добра любви простой, Не надо мне простой [12] .

Во время продолжительного антракта Генри совещался с актерами, певцами и музыкантами. Действие и звуковое сопровождение рассчитывались на три сотни человек, а никак не на тысячу с гаком. Завтра утром на совещании следовало в срочном порядке решить вопрос с усилителями ввиду спонтанного изменения масштаба мероприятия. Завтра премьера, а так много еще предстоит сделать…

Во время первого антракта и после него, во время второго действия, Генри потолкался среди зрителей и вернулся удовлетворенный, сообщив, что у публики глаза на мокром месте, народ мурлычет мелодии Жюли. Сидевший с другой стороны от Сары Бенджамин иногда отваживался комментировать действие, опасаясь наивности своего восприятия. Опасался он напрасно, Генри даже сделал кое-какие пометки в своем режиссерском блокноте. Бенджамин сиял от счастья, довольный своим вкладом в таинство театрального творчества.

Второй антракт, краткий, оказался достаточно длительным, чтобы труппа начала беспокоиться по поводу того, как воспринимается публикой музыка «второго периода», отстраненная, столь отличная от хватающих за душу звуков периода начального. Но, если эта музыка отстраненная и безэмоциональная, то почему тогда на глазах выступают слезы? Как будто она действует на какую-то вырванную из физиологического контекста часть организма, удаленные сердце или печень. Третий акт предъявлял к зрителю повышенные требования: Жюли одна, скорбит по утраченной дочери, Жюли отвергнутая. В программке пояснялось, что на самом деле дочь Жюли умерла двух лет от роду от какой-то непонятной «мозговой горячки». Существенный момент — появление завидной партии, во всех отношениях пристойного жениха, перспективы семейного и бытового счастья. Отказ от этой перспективы заставляет здравомыслящего гражданина усомниться в адекватности внутреннего мира Жюли.

Последние лучи солнца угасли в ветвях и на склонах пологих холмов, жаркие сумерки и холодные октавы возвестили кончину Жюли, печально вздохнули и замерли флейта и шом — и цикады взорвались аплодисментами, к которым тут же присоединились зрители. Сидевшие вскочили с мест, стоявшие подались вперед, раздались воодушевленные возгласы.

Некая предприимчивая транспортная фирма подогнала к концу дороги три автобуса для доставки зрителей в город. Труппу ожидали вместительные легковые автомобили. Сара оказалась в середине на заднем сиденье, между Бенджамином и Биллом.

— Чудесно, потрясающий успех, — радовался Бенджамин.

— Вам, конечно же, понравилось, Сара. — Билл игриво приложился губами к ее щеке.

Она резко развернулась к нему и смачно поцеловала юношу в губы. Билл несколько опешил, полусмущенно, полувозмущенно, затем с некоторым удовольствием покосился на Бенджамина, который сосредоточенно глядел перед собой, якобы вслушиваясь в заверения молодого водителя, что tout le monde влюблен в Жюли, что ее стикер скоро украсит интерьер его автомобиля, что ему не терпится посмотреть спектакль. Водитель явно наслаждался своими комплиментами Жюли, как будто хвалил сам себя.

В отель прибыли еще до одиннадцати. Стивен оставил для Сары записку, в которой сообщал, что беседовал с Элизабет и договорился о минимум двух неделях выступлений в Квинзгифте.

Актеры расположились за столиками и тут же подверглись нападению местных и приезжих собирателей автографов, требующих этой дани с уверенным видом сборщиков податей. Актеры волновались. Успешная генеральная репетиция все же не премьера, нервное напряжение еще не достигло апогея.

Молли вышла из отеля, направилась к компании, села на свободный стул рядом с Биллом. Он тут же нагнулся к ней, поцеловал — но его поцелуй остался без ответа. Билл поднял свой стул и пересел к Саре, бормоча:

— Прекрасно, просто прекрасно выглядите сегодня.

Подошла Салли, оглядываясь в поисках места. Билл мгновенно отыскал для нее стул. Салли села, оглядываясь в поисках Ричарда Сервиса. Она все еще не остыла после выступления, и платье на ней осталось все то же. Билл поцеловал и ее, но она, добродушно смеясь, слегка отвернула голову, чтобы поцелуй не пришелся на губы. Она встретилась взглядом с Сарой, и Саре показалось, что Салли ей едва заметно подмигнула. Выражение лица ее сменилось на слегка сатирическое, она острым взглядом скользнула по Молли, но из деликатности сразу перевела взгляд далее по кругу. Салли завладела стоящим перед Сарой стаканом лимонного сока, залпом выпила его, извинилась и заявила:

— А теперь позвонить деткам и баиньки. — Жизнерадостность с нее схлынула, она превратилась из сценической матери в реальную со всеми вытекающими из этого статуса заботами.

Ее уход совпал с появлением Ричарда Сервиса, взгляды их успели пересечься во взаимном согласии, и Салли величественно удалилась, как трехпалубный старинный парусник.

Возбужденное состояние Роя Стрезера, Мэри Форд и Жана-Пьера не позволяло им сидеть у столика; они разгуливали возле сидящих, время от времени задерживаясь возле одного или другого, а когда подошел Бенджамин, предложили отправиться в Марсель, насладиться его ночной жизнью. Бенджамин вопросительно взглянул на Сару, но Сара решительно заявила, что ей необходимо отдохнуть. Она напомнила всем, что в восемь… ну, ладно, в девять — следует собраться снова, и твердым шагом направилась в отель, успев заметить, что Билл переметнулся к Молли.

«Будь я на ее месте, — подумала Сара, — я бы просто вперлась к нему в комнату и прыгнула бы в постель. Он, конечно, сразу ныть, лепетать, что вот-вот его мифическая подруга прибудет, что ему очень жаль и прочее. И я бы потихоньку ретировалась? Черта с два!»

Она подсела к окну. Подняться к Стивену, потолковать, раскручивая нить размеренной беседы… По-дружески…. Еще вчера она так бы и сделала.

Подошла к зеркалу. Бесы, вселившиеся в ее тело, преобразили лицо, омолодили его, наклеили на него улыбку. Тело болезненно вибрировало, грудь горела, низ живота разрывался от мучительного напряжения. Губы кривились, рот дергался, искал, во что бы впиться. Так рот грудного младенца ищет сосок материнской груди.

— Больна, — простонала она вслух.

Больна любовью. Как это могло случиться? Какого дьявола надо старухе Природе? Око за око, старики часто клянут мать Природу, обвиняют ее в своих старческих дрянях и дрязгах. Скорей бы это минуло, скорей бы вернуться к покою, к норме. Ведь это же не пожизненное проклятие? Она, во всяком случае, очень надеется, что не пожизненное… иначе жизнь не только осложнится, но и сократится. И Сара воззрилась на отражение — отражение женщины без возраста, пораженной любовью, а не сухого старого сморчка.

— Хватит, — велела она себе, быстро разделась, влезла в постель и вскоре пробормотала, как случалось довольно часто: — Любовь моя в руках моих…

Заснула. Спала неспокойно, просыпалась от призрачных поцелуев, рожденных музыкой Жюли, но музыкой не «трубадурского» периода, схожей с блюзами и фаду, а поздней, прохладной и прозрачной, прелюдией к чему-то иному. Может быть, рай, о котором мы мечтаем, когда влюблены, это тот рай, из которого мы изгнаны, в котором все объятия невинны.

Снова проснулась рано, до света. Оделась, радуясь, что предстоит сбор труппы, работа, что есть чем заняться. И с Биллом не надо общаться, только с Генри.

Стивен уже сидел перед закрытым кафе. Он рассеянно взглянул на Сару, занятый своими заботами, погруженный в свои проблемы, затем всмотрелся.

— Вы плакали?

— Да.

— Что ж… Сожалею. Сочувствую. Прошу прощения.

Следует вырвать его из этого заблуждения.

— Стивен, вы ошибаетесь. Все не так.

Он, конечно, хотел бы ей верить, но кислое выражение с его физиономии не исчезло.

— Стивен, это нелепая, смехотворная ситуация. Клянусь вам…

Он отвернулся, покраснев. И ее лицо тоже пылало. Оба чувствовали себя не в своей тарелке.

На выручку пришла общественная деятельность. Актеры еще не проснулись, а аппарат управления уже приступил к исполнению обязанностей, несмотря на ночные развлечения на побережье. Сошла вниз свежая Мэри Форд, вся в белом. За нею появился Генри, сразу усевшийся рядом с Сарой. Судя по виду, он приковылял с поля боя. Вышел Бенджамин в безукоризненном белом полотне, сел напротив Сары, изучая ее из-под серьезно насупленных бровей. Звучный зевок возвестил о появлении Роя Стрезера, вместе с ним, но без зевка, в двери возник и Сэнди Грирс. Хозяин «Колин Руж» открывал заведение, ноздри защекотал запах кофе.

В дальнем конце площади появился пацан в полосатом сине-белом переднике. Изящно подбоченившись одной рукой, в другой он высоко поднял, ловко балансируя, сооружение из нескольких установленных друг на друга подносов со свежей выпечкой, пирожными и круассанами. От подносов исходили волны соблазнительного запаха, на физиономии пацана играла исполненная собственного достоинства ухмылка. Он понимал, что сидящие возле кафе ждут не дождутся момента, когда его ноша распределится по прилавкам кафе.

— Un moment, — заверил хозяин, хотя никто не проронил ни слова. — Un petit moment, mesdames, messieurs!

Не размениваясь на улыбки, он исчез внутри. Благодаря Сартру они знали, что он играет роль Monsieur le Patron'а [15]Хозяина (фр.).
, так же как пацан-разносчик — свою роль. Сара с отчаянием глянула на Стивена. Тот разглядывал ее. Кошмар! Как выживет их дружба в этой трясине недоразумений…

Им пришло в голову, что все, необходимые для решения судьбы «Жюли Вэрон», налицо. Кроме Жана-Пьера.

Главная проблема для проката пьесы в Англии — кто окажется в наличии? Элизабет в качестве подходящего периода назвала последнюю неделю августа и первую сентября. К этому времени в Квинзгифте введут в строй новый корпус. Она обратила внимание на то, что такого успеха, как во Франции, «Жюли Вэрон» дома, конечно, не добьется, но люди все еще не забыли музыку Жюли, и это добрый знак. Стивен оправдывал Элизабет, не желая, чтобы ее считали паникершей.

— Она поневоле должна быть осторожной, она полагает, что меня заносит. — Он улыбнулся, глядя на Сару. Настроение у нее улучшилось.

— Генри, вы ключевая фигура. Если вы не можете, придется отменить. Чтобы играть в Квинзгифте, нужны три недели репетиций с начала августа.

— В июле у меня «Саломея» в Питсбурге. Это значит, с десяти утра через три дня. Так что к августу успею. — Он вскочил, прогулялся меж столиками, снайперским броском бухнул пустой пачкой о дно пустой мусорной урны, вернулся.

— Перпетуум-мобиле, — высказался Рой. — Как у него это получается? Как это у вас выходит, Генри? В три часа ночи он пел и выплясывал в Марселе в лужах под дождем. Все, Генри, записываем вас на август.

— С исполнителями неувязка, — нахмурилась Мэри. — Билл отбудет в Нью-Йорк на «Кармен». И Молли весь август в Портленде. «Покахонтас». В заглавной роли.

Мэри избегала глядеть на увядшего Стивена. Тот посмотрел на Сару, приободрился, улыбнулся с долей здоровой иронии.

— Новую Жюли и нового Поля, — потребовал Рой и отчаянно зевнул.

Этот смачный зевок вызвал безудержный смех Мэри Форд. Пытаясь сдержаться, она поднесла ко рту руку, Рой сжал ее ладонь в своей и слегка потряс, грозя пальцем другой руки.

— Прошу прощения, — успокоилась наконец Мэри. — Я всех опросила. Кроме этих двоих, все свободны.

— Все, кроме исполнителей главных ролей. Ну и ладно. Среди просмотренных много подходящих. — Генри закрыл глаза.

Глаза Бенджамина закрылись еще раньше. Мэри клюнула носом. Рой спел очередной зевок. Подошел официант, Сара шепотом, как будто в комнате, полной спящих детей, заказала на всю компанию кофе и круассаны.

С деловым видом появился Жан-Пьер. Ему было не по себе от того, что остальные собрались до его подхода.

— Все нормально, — лениво успокоил его Генри.

— Я тоже поздно лег, — покосился на него Жан-Пьер.

— Ничего, ничего, — по-матерински ласково улыбнулась ему Мэри. — Мы уже все уладили.

— Но ведь на девять назначено! — не успокаивался Жан — Пьер.

Прибыл кофе, разбудил утренний букет: солнце, кофе, нагретая пыль, круассаны, бензин, ваниль.

— Да тут и решать-то нечего, — лениво протянул Рой.

— Можно поинтересоваться, что вы решили?

Мэри оценила его обиженную интонацию, глянула на Сару, на Роя и заметила:

— Восхитительный кофе. — Потом улыбнулась Жану — Пьеру, и он как будто смягчился, хотя и не без внутреннего сопротивления. Мэри обрисовала ему ситуацию и развела руками: — Вот и все.

Жан-Пьер на это варварское островное пренебрежение приличествующей формой реагировал по-французски.

— Итак, все решено. Но без меня. Без Бель-Ривьера.

Кризис.

— Мы ничего не решали за Бель-Ривьер. И не собирались. Но Генри убывает за океан, двое исполнителей главных ролей тоже, значит, продлить здесь гастроли не удастся.

Жан-Пьер разразился воодушевленной речью по-французски. Судя по лицам Стивена и Сары, в этом языке разбиравшихся значительно лучше остальных, выступление чиновника мэрии заслуживало овации.

— Жан-Пьер, дорогой… — вместо восхищения в голосе Стивена слышался упрек. — Я чего доброго начну подозревать, что вы большой любитель долгих заседаний.

Поддержку Жан-Пьер нашел у Бенджамина, немало позаседавшего на своем веку. Он обвел Сару, Стивена и Мэри сдерживающим, обуздывающим взглядом и заметил:

— По некоторым структурным вопросам и вправду не мешало бы позаседать. К примеру, по финансовым.

— Совершенно верно, — закивал обрадованный пониманием Жан-Пьер. — Кроме того, если мне позволено будет высказаться, мы бы с удовольствием повторили выступления в следующем году. И, возможно, следует сделать их ежегодными. Месяц, а то и два. Вопрос рекламы. — Он слегка поклонился Мэри.

Молчание. Все обдумывают возможность ежегодных встреч с Жюли.

Стивен закинул голову, стоически воззрился в высокое средиземноморское небо.

«Через мой труп, — подумала Сара. — Вот еще глупости… Впрочем, все к тому времени забудется, быльем порастет… Еще смеяться будешь… Хотя и неискренне…А если искренне, то дура…»

Генри, глядя на Сару, пожал плечами.

— Ну, я-то смогу освободиться, это точно. Так что, если понадоблюсь, располагайте мной.

— Разумеется, понадобитесь, — с жаром заверил режиссера Жан-Пьер.

— Здешнюю премьеру пропущу. Но на оксфордширскую ждите. И в следующем году непременно прилечу сюда.

Жан-Пьер оценил это заявление как гарантию финансового участия. Он встал и протянул Бенджамину руку. Тот принял руку сидя, тут же поднялся, и оба официальных лица изобразили официальное рукопожатие при публике.

— Детали можно обсудить в конторе Жана-Пьера, — предложил Бенджамин. — Получаса хватит. Мне на самолет надо успеть.

— Время терпит, — сказала Сара.

— Но оно же не ждет, — напомнил Генри.

Тут, словно по вызову, появился и самолет; с ним второй и третий. Бешеная тройка ревущих реактивных чудовищ пронеслась над городком — фантастические летающие киноящеры, мрачные, темные, стремительные настолько, что через мгновение возникли сомнения в реальности этого мимолетного супертехнологического искажения мирного быта сонного городка.

К столикам потянулись зевающие актеры, появились и первые горожане. Билл подошел со своим стулом, подсел к Саре.

— Правда, что намечается игра в Англии?

— Две недели.

— И без меня. Если б я только знал!

— Что поделаешь, никто не знал.

— Но мы с вами не теряем контакт. Здесь еще две недели, — снисходительно-повелительно промурлыкал Билл тоном избалованного любовника.

В самом деле, они могли провести эту ночь вместе. Молли озадаченно переводила взгляд с Билла на Сару и обратно. «И она так же точно могла бы, — подумала Сара. — Или со Стивеном». Видение Билли искажала его привязанность к матери, но Сара чувствовала пропасть, разделявшую ее и Молли, пропасть, помочь преодолеть которую могла лишь опытность. Молли еще не ощущала пепла времени, медленно опускающегося на всех живущих, заметного на стареющих: на ней, на Стивене. Сара видела, как она тускнеет рядом с юной самкой, как будто высасывающей из нее яркость и силу. Она проследила за открытым, любопытным, честным взглядом Молли, которым она оценила Стивена, сравнила его с молодыми. Да, что и говорить…

— Мне домой пора, — услышала она свой сварливый голос, обращенный к Биллу.

— Ой, ну как же! — искренне всполошился Билл. — Не можете же вы нас бросить!

— Все уезжают, — подхватила Молли. — Генри, Сара… — Она снова глянула на Стивена. Тот все еще любовался небом.

— Я остаюсь, Рой остается, — успокоила Мэри.

— У меня ведь еще месяц отпуска, имейте в виду, — напомнила Сара.

Мэри удивленно подняла брови. Она не могла вспомнить, чтобы Сара когда-либо раньше вспоминала о неиспользованном отпуске.

— Нет-нет, Сара, — вскинулся Генри, — не забудьте, я вернусь во второй неделе июля. Вы должны быть на месте.

— Значит, в июле не исчезнем?

Генри улыбнулся ей, и сердце ее споткнулось.

— Успех действует развращающе, — лениво заметила Мэри.

Тон ее противоречил строгости подтянутого полотняного костюма. Столь же тягучим жестом она подняла руки и, откинувшись на спинку стула, соединила пальцы на затылке, обнаружив на ткани пятна свежей влаги. Она вела себя как животное, подставляющее наиболее уязвимые места превосходящему по силе противнику. Жан-Пьер вздохнул, покраснел и вслед за Стивеном возвел взор к небесам. Остальные последовали их примеру. Невысоко над ними кружил одинокий ястреб, снижаясь с каждым кругом. Порыв ветра рванул его, свалил на крыло. Ястреб затрепыхался, выровнялся, взмыл на восходящем потоке и спланировал на верхушку платана. С обиженным видом он принялся рыться в перьях. Все дружно рассмеялись.

Кафе между тем заполонили люди, так или иначе связанные с «Жюли Вэрон».

— Мы полностью оккупировали заведение бедного мсье Денивра, — сказала Молли.

— II est d6sol6. Guillaume! — позвал Жан-Пьер хозяина, склонившегося над столиком, за которым сидели Эндрю, Салли, Ричард и Джордж Уайт. — Les Anglais ont peur que vous les trouviez trop encombrants.

Гильом улыбнулся и небрежно повел рукой с оттенком уместного мирского скептицизма.

— Ca y est!

— Почему Anglais? — взыграл американский патриотизм Молли. — Кто тут Anglais?.. Кроме, конечно, Anglais…

— Я Anglais до последней кровинки, — пророкотал Билл с махровым теннессийским акцентом. — Каждой молекулой Anglais.

Общий смех не смог скрыть крупицы сомнения относительно путаницы в истории и на глобусе, разделявшей и соединявшей Англию и Америку.

Американцы: Молли — Бостон (по крайней мере, сейчас); Бенджамин — Западное побережье (но с гарвардским акцентом); Генри — Нью-Йорк по рождению и детству, хотя сейчас его дом (где он реже всего бывает) в Лос-Анджелесе; Эндрю родился, вырос и жил в Техасе.

Европейцы: Молли — Ирландия, никуда не денешься; Бенджамин — Россия, Польша, штетль; Генри — Меццоджорно. Эндрю? Конечно же, Шотландия.

— Наши заокеанские кузены и кузины, — сказала Мэри, обращаясь к Саре.

— Наши кузены и кузины, — сказала Сара, обращаясь к Мэри.

Смеялись «les Anglais», смеялись американцы, смеялись французы. Смех порхал между столиками, орошал присутствующих, как брызги прибоя, предвестника предстоящей премьеры. Они сидели за столиками, орошаемые этими брызгами оживления; заказали еще кофе. Площадь заполнялась автомобилями. Из соседних поселений подкатывали автобусы. Бель-Ривьер подвергся нашествию желающих подышать одним воздухом с Жюли.

Генри вскоре отправился решать технические вопросы со звуковиками, а Сара, Стивен, Бенджамин, Рой и Мэри вместе с Жаном-Пьером прошли в мэрию, в его кабинет, обсуждать финансовые вопросы, в особенности участие Бенджамина, точнее — представляемого им банковского объединения Северной Калифорнии и Южного Орегона. Затронули также интересы Стивена, но, как он выразился, поскольку он представлял лишь самого себя, то его участь — покорно кивать головой. Как и повсюду в жизни, деньги играли в спектакле более важную роль, чем персонажи и исполнители.

Бенджамин отбыл утрясать роль денег в Эдинбургском фестивале. Жан-Пьер поднял вопрос расширения комитета и активизации его работы с целью подготовки праздника Жюли Вэрон в следующем году. Он настаивал на участии Сары, а также мистера Эллингтон-Смита на проведении регулярных встреч в течение года. Словопрения затянулись, окончившись лишь в третьем часу пополудни. Они вернулись в кафе перекусить и увидели, что актеры и музыканты кучкуются, жужжат, живут и дышат наступающим вечером. Генри подсел к Саре. Она вдруг подумала, что это, возможно, их последняя встреча в Бель-Ривьере, и ее охватило такое чувство потери, что, не будь она влюблена в Билла, можно было бы истолковать это чувство как влюбленность в Генри. Ведь обществом Генри она наслаждалась, тогда как Билл вызывал лишь раздражение, злость, стыд. Что за напасть, влюбляться не по правилам!

Ближе к вечеру Генри вернулся из разведки, сообщил, что к дому Жюли уже движутся толпы интересующихся, что сидячие места распроданы, разошлись почти сразу после открытия кассы, что к деревьям прикреплены таблички на английском и французском: «Здесь можно стоять», «Уважайте природу», «Берегите лес Жюли Вэрон».

К семи лес вокруг хижины Жюли принял не одну тысячу человек, большинство из которых могли надеяться разве что услышать музыку. За отсутствием кулис актеры жались за деревьями, куда и направились авторы — Сара и Стивен — и режиссер Генри, чтобы благословить исполнителей, пожелать им успеха.

Втроем они уселись вплотную к сценической площадке, позади нее, и на этот раз Генри просидел, не вскакивая, все представление, Реакция публики превзошла все ожидания. Чудесно! Потрясающе! Блестяще! — подобные возгласы то и дело доносились из толпы в антрактах. Овациям, казалось, не будет конца. Затем, когда все закончилось, труппа вернулась к столикам кафе. Все возбужденные, восторженные, вместе с тем ощущающие облегчение. Тьму небесную смягчила одинокая латунная стружка, оставшаяся от луны. Хозяин «Колин Руж» объявил, что кафе открыто до последнего посетителя. Улицы городка то и дело сотрясал рев автомобильных двигателей. С лица Жана-Пьера не сходила улыбка. Он то и дело принимал поздравления от разных маститых земляков, для которых представлял воплощение успеха. Наступила полночь. Жан-Пьер сказал, что пора ему домой, к жене и детям. Генри отправился звонить жене, прошептав Саре напоследок, что в Лондоне они непременно увидятся. Взгляд, которым он сопроводил свои слова, вызвал у Сары слезы. Ричард сослался на усталость, удалился, глядя на Салли, но не прощаясь с нею. Салли почти сразу сообщила, что старушке пора на бочок, и тоже ушла. Сара услышала смех Эндрю, почувствовала на себе его взгляд. Она встала, и Эндрю, улыбаясь, спросил:

— Ну, так как, Сара?

Ей показалось; что она ослышалась. Она почти слово в слово повторила реплику Салли насчет старушки и ночного отдыха. Присутствующие застонали. Застолье разваливалось. Билл вскочил, проводил ее до двери, где обнял и прошептал на ухо, что она для него все равно, что вторая мать. Она затопала по лестнице, чуть не лопаясь от любви и злости.

Подойдя к окну, Сара опустила взгляд к столикам, ощущая себя исключенной, изгнанной, отстраненной от общего счастья. Представился ребенок, которого не принимают в игру, стоящий у края площадки и с завистью глядящий на заносчивых товарищей. Ее забыли. К счастью.

Скоро все это уйдет в прошлое. Жюли Вэрон более не воплотится в этом составе, с этими людьми. Что ж, для нее это не первый раз. Скорее в сотый. Она врастает в постановку, а потом приходит пора расставания, снова и снова. В театре все происходит как в жизни, хотя и в концентрированном виде, в ярком свете софитов. Бурное движение, люди сталкиваются, объединяются и вдруг — хлоп! Конец всему. Баста! Но все же Жюли и вызванные ею события выделялись из общей череды. В первую очередь не было раньше этой «любви». Только почему в кавычках? Не надо пытаться замаскировать и принизить значение этого чувства кавычками. Нет, этот состав чем-то отличался от всех предыдущих. И, конечно, музыка. Обо всем этом Сара беседовала сама с собою вслух, расхаживая по комнате, возвращаясь к окну, выглядывая вниз, где Стивен сидел рядом с Молли, а Билл… Хватит Билла! Разгуливая по комнате, она несколько раз остановилась перед зеркалом, разглядывая себя методично, анализирующим взглядом ученого-исследователя. Конечно, взаимодействие женщины с зеркалом подвержено возрастным изменениям, это общеизвестно. Знание с полки. Расфасованное и закупоренное. Как и ее эмоции. Ничего в них нового, сплошной ширпотреб, в пузырьках, кувшинчиках, флакончиках, бутылочках… В аптеках и парфюмерных лавках. С яркими этикетками, с надписями. К примеру, крупная красная нашлепка с черепом и костями: «ЯД!». Нет, нет, она не просто чувствует себя на двадцать лет моложе, она и выглядит…

Из-под пера ее вышли следующие строки:

Дорогой Стивен!

Я просто не могу не написать это письмо, хотя письма — штука обоюдоострая, их очень легко неправильно понять, неверно интерпретировать. Хочу сообщить Вам о своих страхах. Прежде всего, не думайте, что я в Вас влюблена. Любить — одно, а быть влюбленным — совсем другое. Мне сейчас пришло в голову, что под любовью можно вообще понимать слишком многое. Но я Вас, разумеется, люблю. Ужасно опасаюсь употребления этого слова. Если нам обоим от этого станет легче,

с любовью, Сара.

P. S. Невыносимо думать, что наша дружба может пострадать от подобных недоразумений.

Но не это письмо протиснулось под дверь Стивена этажом выше, ибо она подумала: «Нет, сказать англичанину „Я люблю вас" — невозможно. Стивен дунет прочь — аж пятки засверкают». Листок превратился в клочки, и на бумагу легли новые строчки:

Дорогой Стивен!

Я просто не могу не написать это письмо, хотя письма — штука обоюдоострая, их очень легко неправильно понять, неверно интерпретировать. Я ужасно переживаю. Видите ли, я вовсе в Вас не влюблена, хотя Вы и уверены в обратном. Вы мне очень нравитесь — и это Вы тоже знаете. Ужасно, что я вынуждена писать все это. Если нам обоим от этого станет легче,

с любовью, Сара.

Это письмо она отнесла наверх, надеясь, что не наткнется на адресата.

Проснувшись утром, Сара заметила, как под дверь просунулось и замерло на полу письмо.

Дражайшая Сара!

Я улетел утренним рейсом, сегодня не увидимся, но непременно встретимся в Лондоне.

С любовью, Генри.

Она читала эту записку, когда из-под двери вылетело еще одно письмо и, пролетев через комнату, остановилось у ее ног. Она осторожно открыла дверь, но никого не увидела. Лишь услышала почти неразличимый гул спускающегося лифта.

Милая Сара!

Я в отчаянии! Вы уезжаете, и, может быть, мы более не увидимся. Вы стали для меня дорогим другом, я как будто знал Вас всю жизнь. Никогда не забуду наше общение в Бель — Ривьере, всегда буду вспоминать о Вас с теплым чувством. А если в следующем году? Я умею ждать!!!

С благодарностью, Билл.

P. S. Пожалуйста, не стесняйтесь обеспокоить меня, если Жюли вздумают ставить еще где-то в Европе. Или в Штатах!!!!! Почему бы ей не завоевать Нью-Йорк? Подумайте об этом.

Сидя у окна, она наслаждалась утренним кофе, и тут коридорный принес еще два письма.

Дорогая Сара!

Прежде чем с сожалением расстаться с нашей очаровательной Жюли Вэрон — к счастью, не навсегда, — хочу сообщить Вам, как много для меня значило общение со всеми вами, в особенности же с Вами лично. В финансовом отношении наше предприятие, уверен, окажется более прибыльным, чем мы ожидали, но не это главное, не поэтому я пишу Вам. Не поверите, но я даже не предполагал, что театр может доставить такое наслаждение — хотя, как сейчас помню, с увлечением исполнял когда-то эпизодическую роль в «Смерти коммивояжера» в школьном спектакле. Вспоминая, сколько лет подобного удовольствия я упустил, не могу себя простить. Надеюсь снова испытать подобное наслаждение от премьеры в Оксфордшире, где мы вновь с Вами встретимся, дорогая Сара — надеюсь, Вы позволите так к Вам обращаться.

До свидания в Оксфордшире.

Бенджамин.

САРА!

Вы не имеете представления, кто я, ибо упрямо смотрите не в ту сторону. Я в Вас безумно влюблен, Сара Дурхам. С подросткового возраста такого не переживал.

Кто-то Вас любит.

Кто бы это мог бьипь?

Кто?

Ваш тайный поклонник.

P. S. Всегда обожал женщин постарше.

В первый момент она почувствовала себя оскорбленной этим письмом. Пальцы ее уже напряглись, чтобы разорвать листок и запустить его в корзину для мусора… Но пальцы замерли, Сара внимательно перечитала письмо, невольно регистрируя нюансы своей реакции: пароксизм нравственного ханжества, раздражение от невозможности отреагировать и, наконец, классический упрек нежеланному воздыхателю, снисходительная жалость: ах, бедняжка, ничем не могу тебе помочь… ну, ничего, не переживай, пройдет…

Кто бы это мог быть? Из впечатлений последнего вечера вспоминалось высказывание Эндрю, которого она до сих пор воспринимала лишь с профессиональной точки зрения.

Она аккуратно отложила записку, чтобы перечитать ее позже, когда улягутся первые впечатления. Точнее, когда она выздоровеет. Письмо Билла она разодрала в мелкие клочки, которые по одному бросила в корзину, избавляясь от яда.

Восемь утра. Сара надела скромное темно-синее платье. Во — первых, никто не скажет, что она старая сука, вырядившаяся щеночком, во-вторых, строгое платье отрезвит ей голову. Уличный шум усилился. Она замерла, опустив голову и закрыв глаза, представила себе пастушка из давнего видения на склоне холма в абсолютной тишине и одиночестве. Но внезапно в это идиллическое видение врезались три вчерашних военных самолета. Парень поднял взгляд, уставился в разорванное небо, не веря глазам. Сара спустилась вниз. Разговаривать ни с кем не хотелось. Она запомнила, что в боковой улочке имеется маленькое кафе, вроде бы не посещаемое никем из труппы. За столиками возле «Колин Руж» никого, кроме Стивена, выглядевшего отнюдь не оптимистично. Он Сару не заметил, и она дошла до рю Даниель Отрам. Кем бы ни был этот мсье Отрам, цветочные горшки на улицах выставили не в его честь. За исключением, может быть, лишь вазонов с маргаритками возле кафе. В витрйнное окно кафе, очевидно, оборудованное предоконным диваном, она увидела загорелые мужские руки, очень мужественные, руки юных моделей Микеланджело. Обнаженные руки подразумевали обнаженные тела. Более возбуждающего зрелища Сара не смогла припомнить. Она замерла среди улицы, ее обтекла стайка школьников, с криками несущихся к поджидающему на площади автобусу. «Вон отсюда!» — решила Сара, но не смогла двинуться с места. Увиденное ударило ее в сердце, она чувствовала себя преданной — хотя с чего бы это? Затем один из молодых людей наклонился к другому, что-то ему сказал, и тот подался к партнеру, чтобы лучше услышать. Билл и Сэнди. Такого Билла Сара еще не видела. Такого Билла не видела ни одна женщина их труппы. Конечно же, такого Билла не видела и его мать. А очаровательный, зажигательный, любвеобильный молодой человек, которого они так хорошо знали? Лишь оболочка, не проявляющая сущности, раскрывшейся только сейчас.

Сара заставила себя попятиться, чтобы ее не увидели; как заводная кукла отступила на площадь, подошла к Стивену, села рядом. Он напомнил себе, что положено улыбнуться даме, и улыбнулся. Потом вспомнил еще что-то.

— Спасибо за письмо. Мне приятно, что вы его написали. — И она видела, что ему действительно приятно. — Я все неправильно понял.

Сара заказала кофе — Стивен не догадался этого сделать.

— День писем, — продолжил он. — Я еще одно получил сегодня.

— Да, похоже на то.

Он не услышал, точнее, не сразу осознал, потом опомнился.

— Извините, Сара. Я веду себя эгоистически. Я ведь болен, вы знаете. Я уже говорил об этом.

— Да, говорили.

— Дело в том… Не тот я человек… Понимаете?

- ^Полностью понимаю.

Он вынул письмо, написанное на бланке «Отель Жюли» крупным почерком, основательной рукою.

Дорогой Стивен!

Внимательно прочитав Ваше любезное письмо, я поняла, что Вы приглашаете меня на уикенд в Ниццу. Я, конечно, заметила, что нравлюсь Вам, но от приглашения позволю себе отказаться. Не могу представить, чтобы наши в высшей степени плодотворные в духовном смысле отношения зашли столь далеко. Более того, я ожидаю развития отношений именно такого рода с другим добрым знакомым, с которым работала в Балтиморе над «Дамой с собачкой».

Прошу, пожелайте мне удачи!

Никогда не забуду Вас и дней, которые мы провели вместе. Весьма сожалею, что не смогу играть Жюли в Оксфордшире, ибо пьеса буквально привораживает к себе. Мы все это почувствовали.

С наилучшими пожеланиями, искренне Ваша Молли Мак-Гвайр.

Сара изо всех сил старалась не рассмеяться, но не удержалась. Стивен опустил голову, глянул на нее исподлобья.

— Понимаю, смешно, — мрачно сказал он и неожиданно рассмеялся сам. Хорошим, доброкачественным смехом. — Ладно-ладно, очередной перехлест культур.

— Не забывайте, американцы обязаны разводиться и заново жениться каждый раз, когда влюбляются снова.

— Да, у этих янки всегда натыкаешься на какой-нибудь контракт в самом неожиданном месте. Что, не так?

— Конечно, не так, и вы это сами знаете.

— Да и наплевать. Согласен, и им случается переспать друг с другом любви ради, без контракта. Конечно, я забываю, что она писала старичку, не желая его обидеть.

— Полагаю, она запросто могла бы съездить с вами в Ниццу. Чтобы остаться на равных со своим обожаемым.

Вы имеете в виду, что она влюблена в этого… Если бы она переспала с ним… Точнее, если бы он любезно согласился с нею переспать, — Сара почувствовала злорадное удовлетворение от этой колкости, — то наутро уже завела бы речь об обручальных кольцах и фасоне свадебного платья. Но, во всяком случае, обо всех этих «переспать» речь идет лишь при наличии любви, так что я осел со своим предложением. Ладно, уикенд как уикенд…

Сара вспомнила о письме Эндрю и взвесила версию любви. Представить его страдающим от избытка давления спермы — одно дело, это вполне объяснимо. Но любовь… Врагу бы она ее не пожелала. Думать о любви, и то неохота. Слишком много всего… Многая многость…

Официант принес кофе. Стивен поднял чашку — й снова опустил ее. Укоризненно глянул на свою трясущуюся руку. «Любовь зла…» — подумала Сара.

— Верьте или нет, но в меня женщины до сих пор влюбляются, — несколько задиристо заявил он.

— Почему же не поверить. В любом случае, не следует пересматривать мнение о своей привлекательности основании неудачи с одной особой.

— Да, и к тому же она ведь всего лишь субститут, замена, — с безыскусственной черствостью заметил он. — Может, она это даже почувствовала.

— Вас послушать, Стивен, так можно прийти к заключению, что внутри вас таятся два человека, и один может запросто ляпнуть то, чего другой ни за что не скажет. Но не беспокойтесь, мне это состояние известно.

— В вас влюбляются, Сара. Я не слепой, хотя вам так и кажется. — Он помолчал, и собственная нерешительность вызвала у него недовольство, отразившееся в голосе. — Я хотел вам сказать… если это гаучо, то будьте осторожны… Крутой слишком. — Она молчала, не зная, что ответить, и Стивен продолжил: — Впрочем, не мое это дело. Мне все равно. И это мне не нравится. Мне ни до чего и ни до кого нет дела, кроме себя. Может, пора уже к психиатру прогуляться. Но что он мне скажет такого, чего я еще не знаю? У меня синдром де Клермона, я прочитал как-то. Суть его в том, что ты уверен, что в тебя влюблены, даже если это не так. Насчет того, должна ли эта влюбленная в тебя особа быть живой, в статье ничего не говорится.

— Я о таком не слышала. — Сара заметила, что Стивена вовсе не смущало то, что Жюли мертва.

— Граница между здоровыми и психами весьма условная.

— Серая область?

Беседа такого рода подбодрила обоих, особенно Сару. Она прямо-таки сияла от радости. Вскоре она оставила Стивена и направилась в контору Жана-Пьера. Стивен позвонил туда через полчаса и сообщил, что вечерним рейсом вылетает из Марселя и что, когда прибудет домой, позвонит.

Весь день прошел в хлопотах. Зрителей в этот вечер набралось еще больше. В конце первого действия, когда Билл перестал быть Полем, он подошел и сел рядом, но Саре захотелось уйти. Ей не хватало Генри. Внимание Билла, его симпатия претили ей. Она предпочла бы того грубого, беззастенчиво сексуального, жизненного молодого мужчину, которого видела утром. А этот симпатяга, рубаха-парень, ее откровенно тяготил.

Сара оставила Биллу и Молли прощальные записочки и удалилась к себе в номер. Подсела к окну, следя за тем, как рассеивается толпа на мостовой. От вчерашнего оживления не осталось и следа, народ разошелся рано, кафе закрылось. В комнате жара, дышать нечем. Тьма, огрызок луны скрылся за — так все надеялись — грозоносной тучей. Сара спустилась на мостовую, решила посидеть за столиком без компании, без помех. Ей не хватало Стивена и Генри. Она как раз собралась вытянуть из-под стола стул, когда услышала голоса и отступила под платан, где тень была погуще.

Группа молодежи, судя по акценту — американцы из Штатов. Билл, Джек, с ними какие-то девицы. Уселись, жалея, что кафе закрыто.

— Потрясно! — Женский голос. — Ваще отпад, знаешь…

— Ну… Это… Да, в натуре, клево… — Билл. Его обычно ловкий язык как будто затянут в анальное отверстие.

— Нет, кайф! Знаешь… Понял, да? Че-то вроде… М-м-м… Ну, в общем…

— В общем, да, еще бы… Здорово, да… — Это Джек высказался.

— Нет, я, так…Ой, я, как будто… ну, ваще… — Другая девица.

Беседа образованных юных граждан великой страны продолжалась в том же ключе еще минуты три, затем сверху полыхнуло, грохнул гром и упали первые капли дождя. Девицы завизжали, понеслись по отелям. Последними уступили стихии Билл и Джек. Билл заметил на нормальном человеческом языке, как будто и не общался только что на неандертальском:

— Да, теперь последнее действие и вправду кажется сбалансированным.

На что Джек возразил:

— А по мне, так Филиппу бы еще минут пять добавить, не доработан он.

Ливень хлестнул по площади. Сара помчалась к отелю, влетела в свой номер, прилипла к окну, за которым лило как из душа. Вода бурлила на карнизе, текла по желобу вниз, ритмично вспухала и рассасывалась под порывами ветра, скапливалась, как грязный снег вдоль зимних тротуаров, вспыхивала серым пламенем под всполохами молний. Сара сидела, млела; подстегиваемая ударами молний и потоками дождя оцепенелая мысль толкалась в какие-то серые двери подсознания. Мало кто доживет даже до среднего возраста, не накопив таких дверей, которые можно было бы открыть, которые еще можно открыть, заглянуть, сунуть внутрь нос, принюхаться. Ее благоразумное замужество было настолько благоразумным, что оба решили не лазить по неведомым закоулкам. Куцее обозначение С-М для модного способа убиения досуга рассматривалось как возможность. До брака ее благоверный даже развлекался на такой манер с прежней любовницей и заметил, что это «безобидное» развлечение очень быстро превращает любовь в ненависть, «скорее, чем положено», шутил он. Возможно, они просто не подходили друг к другу. Сама Сара наблюдала, что подруги ее, практиковавшие С-М, мрачнели, сползали в черную тоску. Утверждения, что эта забава столь же безобидна, как, к примеру, гольф, не подтверждались наблюдениями. В них обоих даже малейшие попытки проникновения за эту дверь возбуждали настолько сильные реакции, что, казалось, дверь вела в порнушный ад. Энтузиасты подобного времяпрепровождения определяли свое хобби примерно так: пара уважающих друг друга — непременное условие! — партнеров позволяет в отношении друг друга строго отмеренные, ограниченные дозы жестокости с целью получения удовольствия. Свежо предание. Попробуй удержать эмоции под контролем, если они рвутся из тебя в пылу полового акта… И уж, во всяком случае, эта практика не для родителей. Представьте-ка себе розовую задницу мамули с темными полосами от ремня, папашу, свернутого-развернутого фаршированной жареной уткой, сдавленные визги и рычание родителей и прислушивающихся к этому дуэту испуганных малолеток… «Минутку, дорогой, я только гляну, не раскрылась ли Пенелопа…» «Черт, ребенок!..» Да и бездетные пары… Она разгрузила стиральную машину, он загнал в гараж четырехколесный металлолом… Ужин из микроволновочки… «Дорогой/ая/ое, как насчет капелюшечки С-М-чика?..» Нет, не для семьи развлеченьице. Бардаки, случайные связи… Слишком опасно. Ведь даже при обычном сексе (скучном с точки зрения энтузиастов С-М) из неведомых глубин накатывают на партнеров темные, небезопасные влияния. Именно в то время, когда они (Сара и ее муж) играли мыслью о «капелюшечке С-М», навалился на нее кошмарный образ маленькой девочки, забившейся в уголок запертой снаружи комнаты и вонзающей в куклу ножницы, удар за ударом, любующейся фонтанами крови… нет, кровь, конечно, воображаемая, ею или девочкой… Лицо искажено, глаза закрыты, рот разинут в неслышном вопле…

На этом уровне сознания она воспринимала сомнительную фигуру Билла. О человеке можно судить по образам и фантазиям, которые он вызывает. Этот уровень соответствовал младенчеству, детству весьма раннему. Снова и снова во время пребывания в стране Жюли представлялся ей во сне и наяву этот облик благородный, прекрасная юная голова, ее медленное плавное движение, извращенная андрогинная улыбочка, межполовой размыв юности, женщина — мужчина, парень — девушка, мальчик — девочка, разнополые детишки… Где-то там, рядом с девочкой, уродующей ножницами куклу, еще до нее… Что? Сара бормотала себе под нос, шепталась сама с собой, сидя у окна, за которым бушевала непогода. Испуг. Оправданный страх, небезосновательный — но чего она боится? Что-то ужасное ожидает ее… Сквозь детство и юность, в водоворот… да, в водоворот — вот что ее ждет, да, конечно…

В квартире Сары полно солнца и цветов. От Бенджамина, который сейчас в Шотландии, й от Стивена, за ее долготерпение. И одинокая страстная кровавая роза, анонимная, в традиции «угадай, от кого?». Сара расправила цветы, радуясь, что не призналась в своем состоянии Стивену. Не то пришлось бы ей благодарить его за долготерпение. Жизнь на грани… Одно словечко может столкнуть ее в припадок истерического плача… Но нет, мы научились плотно сжимать губы. А вся эта солнечная бодрятинка, поверхностный легкомысленный антураж… второстепенная шелуха.

Она подсела к своему дневнику, заброшенному во Франции, попыталась сосредоточиться, промаялась не один час и выжала из себя лишь следующее:

«Представить только, я воображала, что с любовью покончено навсегда. И вот опять открещиваюсь от мелких пакостных бесов, от призраков прошлого».

Отошла, вернулась, потужилась и выдала еще жалкую кучку букв:

«Глупые мечты, желания и вожделения…»

Сара направилась в театр. Соня лучилась энтузиазмом, вся в делах, едва выкроила полчаса, чтобы посидеть с Сарой в конторе. Где Патрик? Работает над каким-то новым проектом, потом сам расскажет. Вид у Сони был как будто слегка смущенный: странно, на нее совсем не похоже.

— Но как же так, мы трое в отъезде, он не должен был оставлять вас одну. Мало ли что…

— Как вы тут вчетвером справлялись, ума не приложу, — удивлялась Соня. — Столько работы…

— Как-то получалось…

Мобильник Сони вдруг заверещал, она рванулась прочь, уже в дверях крикнула Саре:

— Надо вам на мою «Гедду» глянуть, оценить, что получилось.

Отзывы о «Гедде» радовали. Особо выделяли световые эффекты и декорации — работа Патрика. Очень быстро Сара убедилась, что от неприязни Сони к Патрику не осталось и следа. Она высоко ценила его таланты, отлично сработалась с ним и даже подружилась.

Весь театр обсуждал подробности очередной стычки Сони с Роджером Стентом. На презентацию спектакля Стент прибыл за пять минут до подъема занавеса, прикрывшись окладистой рыжей бородой и фальшивым именем. Усевшись в первом ряду, он напустил на себя воинственный вид и принялся оглядываться вокруг. Конечно, критик ожидал борьбы с превосходящими силами противника. Но до первого антракта его никто не беспокоил. Как только в зале зажегся свет, перед ним возникла Соня с плечистым рабочим сцены. Стент напрягся, приготовился к стычке.

— Прослушаем? — спросила Соня. Не Стента спросила, а своего сопровождающего.

— Да стоит ли время терять? На что он сгодится? — подал голос заранее проинструктированный подручный.

— Да, пожалуй, мало на что. — И она прошлась по статям и качествам объекта, как будто приобретала раба на невольничьем рынке. Завершила обзор презрительным взглядом на его ляжки и репликой: — Однако, мясист. Может, приспособим его полы подметать?

Сцена происходила на глазах множества свидетелей, коллег Стента и его конкурентов, и в приукрашенном виде вылилась в язвительную статейку в «Ивнинг стандард». Сам Стент оказался перед трагической дилеммой. «Гедда Габлер» ему откровенно понравилась. Поскольку театром он ранее не интересовался, то и знаком с ним не был, а теперь принялся наверстывать, читать пьесы, втянулся в новый мир, увлекся. Группа «младотурок» между тем продолжала размахивать своим знаменем, лозунг на котором не изменился: «ТЕАТРУ — НЕТ!». Театр мертв, считали они, во всяком случае, в Британии: он отжил, он смешон, нелеп… Тезис, рожденный как гротескный мыслительный каприз редактора «Новых талантов», отлился в неколебимую чугунную догму. Роджера терпели в группе лишь из-за его нелюбви к театру, Разрываемый симпатиями, сомнениями и обязательствами перед редакцией, он прибегнул к популярной среди трусоватых авторов уловке: большую часть своих пяти сотен слов посвятил описанию сюжета, присовокупив:

«Скучная пьеса о скучающей домохозяйке, излечить которую от скуки помогла бы занятость общественно полезным трудом. Но к чему вообще ставить эту пьесу — совершенно непонятно».

Стент попытался найти другую работу, но газетно-журнальный мир тесен. Решился тайком от своих работодателей и союзников отправиться на две недели на Эдинбургский фестиваль.

Заваленная работой Сара как раз собиралась позвонить Мэри Форд, попросить ее вернуться, но Мэри, как будто ощутив эту потребность каким-то шестым чувством, позвонила сама, сообщила, что возвращается.

— Чем я здесь занята? Нет, Сара, не надо гадать…

Вернувшись, она доложила, что «Жюли Вэрон» идет все с тем же успехом, что уже есть заявки на следующий год. Работа занимала весь световой день, вечера Мэри проводила с больной матерью, состояние здоровья которой неуклонно ухудшалось, а Сара покупала омолаживающие кремы и всякие молодежные одежки.

«Знать не хочу, что мне снилось сегодня. Проснулась в слезах. И не могла их унять. Почему?

Все тот же вопрос: почему я долгие годы жила спокойно и уютно и вдруг переполнилась вожделением, стремлением, жаждой — чего? Без чего мне так неймется? Что жжет в темноте ночи тело, будоражит сердце и голову, заставляет тосковать по теплу, по поцелую?..»

Годами, не помышляла она ни о замужестве, ни о сожительстве, ни даже о встречах с мужчиной. Теперь же в воображении ожили спавшие глубоким сном фантазии. Сара осматривалась, искала кого-то, с кем можно разделить эту ношу. Забытые, похороненные «я» всплывали на поверхность, как лопающиеся пузыри, обжигали разлетающимися брызгами, напоминали о себе. Она казалась себе куколкой, прилепившейся к ветке, внешне как будто сухой и мертвой, внутри же заполненной какой-то смесью, оформляющейся в живое существо, в насекомое, в бабочку…

Генри оторвался от Питсбурга и «Саломеи», прилетел на уикенд выбрать новых Поля и Жюли.

Встреча с Генри — ощущения ребенка, подхваченного ласковыми руками, о которых он давно мечтал. Услышав голос Генри и увидев его улыбку, нежную и ироническую, Сара в тот же миг влюбилась. Интересный момент, когда один мужчина выскальзывает из сердца и его место тут же занимает другой. Долой Билла! Страдания ее не имели с ним ничего общего. Как не имели они ничего общего и с Генри. Ноша желания надежно спрятана внутри, как полостная опухоль, ждет своего часа. А когда появляется «он», скрытая любовь выплескивается, проецируется на возникший объект… убираясь обратно в случае несовместимости характеров, матриц, гепггальтов — или каких там еще терминов напридумывали ученые бороды да лысины? И снова уходит в подполье, продолжается латентный период, спячка, ожидание…

Радостно ей было с Генри. Радостно, невинно и легко. Невинно? Когда жгло ее невидимым пламенем изнутри…

Всю субботу и воскресное утро Генри, Сара и Стивен, а также Рой и Мэри за боковым столом заседали в пыльной церкви, наблюдали за воплощением Поля и Жюли в вереницу молодых людей, облаченных в одежду спортивного типа и кроссовки. Молодые люди произносили слова, с которыми срослись Молли Мак-Гвайр и Билл Коллинз. Девушка с флейтой дополняла и оживляла картину. Но фрагменты музыки Жюли, соответствующие выбранным Генри эпизодам, страшно раздражали Сару, ибо любая нотная последовательность, любая даже отдельная нота действовали как фортепианный аккорд, обозначающий смену ключа, сбивали мелодию, звучавшую в ее голове и не имеющую ничего общего с Жюли. Мелодия поработила Сару, заняла все ее сознание, вырвалась из нее в виде неясного напевного жужжания — обычное явление, иначе ведь такую мелодию из себя не вытравить, она должна износиться сама.

— Что это вы там такое жужжите? — поинтересовался Стивен.

— Не имею представления. Никак не могу избавиться.

Генри, однако, имел представление. Он напел, не глядя на Сару:

Как женщина, полюбит вас она, Как женщина, погубит вас она, Как женщина голубит, Ломается ж, как глупая девчонка. [18]

— Боб Дилан, — добавил он и, зная, что Сара пожелает раствориться в воздухе, сделаться невидимой и занять как можно меньший объем в пространстве, вскочил и резво направился к исполнителям с какими-то надуманными вопросами и замечаниями.

Стивен надулся.

— У меня все время в голове музыка Жюли. Поражаюсь, как вы можете отвлекаться на всякую ерунду.

Сару поразила его реакция на новоизбранную Жюли. Генри остановил выбор на типажной актрисе, резко отличавшейся от Молли, внешностью Жюли вовсе не напоминавшей. Сара подумала, что Стивен с энтузиазмом воспримет новую исполнительницу как Жюли, вошедшую в его жизнь, но он лишь проворчал:

— Ладно, поживем — увидим.

И Генри испарился. Натянутые струны лопнули: гуд'бай, до августа, через три недели увидимся…

Сара совсем уж было собралась отправиться в отпуск, но передумала. Слишком боялась остаться наедине со своими демонами. Тем более, что работы хватало, просто выше головы. В случае успеха в Квинзгифте «Жюли Вэрон» могла прорваться в Вест-Энд, уже и запросы поступили. Шли толки о мюзикле по «Тому Джонсу», проекту еще более амбициозному, нежели «Жюли», Саре предлагали заняться сценарием. Но нет, у нее иссякла энергия, хотя в этом она, конечно, коллегам не признается. Хватит работы за глаза и за уши. «Гедда» пойдет в Вест — Энде, ею займется Соня. Скоро начнут репетировать «Детей сладкой свободы», пьесу о последних днях Шелли в Италии.

Соня обвинила их в чрезмерной поглощенности работой, что вызвало нечто вроде спора. Ну и что в этом такого, если работа не воспринимается как обуза, как нечто принудительное? Соня сменила направление удара и обвинила их в том, что они сидят и теоретизируют, когда назревает кризис. Что за кризис? Оказывается, Соня вела к тому, что у нее есть подруга, обучавшаяся на режиссера; звать ее Вирджиния, в честь Вирджинии Вульф. Ладно, давайте попробуем подругу, решили они.

— Что ж, и вправду, слишком это хорошо, чтобы вечно длиться. Сколько лет мы вчетвером работали без всяких споров.

Сара появлялась в театре ежедневно. Ей это не составляло труда, доказывало, что депрессия не задавила ее. Хотя она ощущала, что состояние ее с каждым днем ухудшается, но до Стивена ей еще было далеко. Вспомнить хотя бы его лицо, когда он смотрел на плакат с Жюли в образе аравитянки… Или у водопада в Бель-Ривьере. Сама Сара ничего подобного не ощущала.

Она писала:

. «Происходит нечто для меня непостижимое. Я не могла бы скорбеть больше, если бы умер кто-то горячо любимый, если бы утратила того, кого люблю больше жизни».

Она писала:

«Я и впрямь больна. Больна любовью. Любовью, ничего общего не имеющей с Генри или с этим мальчиком».

Она думала: «Если бы вся семья моя погибла от землетрясения или при пожаре, если бы я в молодости потеряла в автомобильной аварии мужа и обоих детей — тогда бы я чувствовала себя так же. Чувство необъятной потери. Как будто лишили единственной пищи, которая доступна и желанна». Сердце сжималось, грудь сдавили гранитные скалы.

Она писала:

«Страстное физическое желание. Яд. Я отравлена, нет сомнения. Помнится, у Стендаля пораженная любовью девушка полагала себя отравленной. Иона не ошибалась. И я не ошибаюсь. Какой-то шарлатан в Штатах берется вылечить от любви. Это, мол, химический дисбаланс, утверждает он».

Она писала:

«Если врач скажет мне: „Вы больны, вы обречены прожить всю оставшуюся жизнь, страдая от боли в груди" — я смирюсь, я привыкну к этой боли, научусь жить с нею. Живут же люди без рук, без ног, парализованные ниже пояса. Чем лучше я со своей сердечной болью?»

Она писала:

«С этим можно покончить, спрыгнув с обрыва или с крыши многоэтажки. Люди, так поступающие из-за безысходности любви, прекращают таким образом свои страдания. Физические страдания. Подобного я раньше не понимала. Разбитое сердце. Но почему эмоциональные страдания проявляются физической болью? Странно это…»

И все же далеко ей было до Стивена. Он звонил почти каждый вечер. В сумерки, когда наступала меланхолия. Самое тяжкое — время перед ужином. И для животных тоже. Собаки и лошади тяжело переносят минуты наступления темноты.

— Наша Флосси — рыжий сеттер каждый день, когда темнеет, прибегает ко мне, ластится, подставляет загривок. Мы забываем, что уже миллионы лет каждое живое существо на свете боится наступления тьмы.

— А теперь мы не боимся — печалимся.

— И то, и другое.

Стивен спрашивал, чем она занималась в этот день, рассказывал, что делал сам, описывал подробно, в деталях, с целью профилактики вызванной печалью рассеянности. Спрашивал, что Сара читает, сообщал, что у него возле кровати лежит целая груда книг в качестве средства от бессонницы, потому что спит он плохо.

Они говорили по часу и более, он разглядывал во время разговора темнеющие поля. Говорил, что слышит ржание лошадей. У нее за окном рос платан, сквозь листву которого просвечивали огни окон дома напротив.

Стивен приезжал в город, приглашал Сару на прогулку в Риджентс-парк. Солнечный вечер, цветы, деревья — праздничная атмосфера. Веселые люди, веселые дети, веселые собаки — а их глаза отягощены печалью. Он опускал руку в карман, касался корешка книги, как будто какого-то талисмана.

— Что за книга?

Он вынул из кармана и вручил Саре «Динамику и контексты огорчений». Она подержала книжку и собиралась вернуть, но Стивен задержал ее руку.

— Нет-нет, очень полезная книга. К примеру, я теперь знаю, что я «интернализован» Жюли.

— Любовь зла, любовь слепа… полагаю, можно найти более полезную литературу по любви, чем сборники психологической кулинарии.

— Не сказал бы, что литература вообще полезна. Но о себе могу сказать, что дошел до Пруста. Единственный, кого могу выдержать, от кого не отрывается внимание. А раньше находил его безнадежно самовлюбленным.

— А я перечитываю Стендаля, «О любви». Он более лапидарен, нежели Пруст.

— Но лучше ли?

— Оба сочетают романтичность в любви с весьма трезвым интеллектом.

— Как и Жюли.

— Вы не сказали бы такого, когда мы встретились впервые.

— Это точно, не сказал бы. — Стивен вздохнул, почти простонал. Остановился, как будто наблюдая за лебедями, припаянными к своим отражениям в глади пруда. Наступила пауза. Долгая пауза.

— Стивен… — Молчание. — Дать вам почитать Стендаля?

— Почему бы и нет… — Но ответил он после долгой паузы. Его мысли витали где-то далеко.

Сара принялась умышленно плести беседу.

— Вы не перечитывали «Страдания юного Вертера»? — Стивен как будто не услышал. — Интересно, ведь Гёте сначала влюбился в Лотту, а потом в Максимилиану де ля Рош. О Лотте он сам говорил, что она скорее способствует мирному развитию событий, нежели возбуждает бурные страсти, но именно Лотту вывел в героини.

Стивен глазел на тот же участок пруда, где лебеди уступили место уткам, энергичным, суетливым, то и дело нырявшим в воду. Еще вздох, такой же горестный. Слышал ли он ее вообще?

— Очевидно, Максимилиана возбуждала страсти, но написано почему-то иначе.

Сара уже решила, что Стивен ее не слышал, но через некоторое время он ответил:

— Вы хотите обвинить Гёте в нечестности?

— Почему же… Ведь это, в конце концов, художественное произведение, а не летопись. Право автора на вымысел, на иносказания… Представьте себе, сочинил бы он историю о том, как юный Вертер сначала безумно влюбился в Лотту, а затем страстно — в Максимилиану. Читатель бы оскорбился легкомыслием героя.

Сара с удивлением обнаружила, что считает про себя секунды. Досчитала до пятнадцати, прежде чем до Стивена дошло сказанное ею или прежде чем он сформулировал ответ.

— Нынешний бы не оскорбился.

— Между прочим, Ромео сначала был без памяти влюблен в Розалинду, а потом переключился на Джульетту.

Раз, два, три, четыре, пять… Досчитала до двадцати.

— Нынешние читатели уже ко всему привыкли.

Сара задумалась: «Неужели и я так же себя веду? Наши в театре тоже ждут от меня ответа по полминуты?»

— Стивен, я хочу у вас спросить… нет, подождите. — Он отстранился от нее, лицо совершенно замкнулось. — Вы говорили, что у вас была любовь до Жюли. Вы рассматриваете ее как пробу, репетицию перед настоящей любовью?

Она думала, что не дождется ответа, но наконец услышала:

— Это было совсем другое.

— Предположим, Гёте описал бы две страсти, обе сильные, одну после другой. Первую — к женщине, обозначим это так, материнского типа, а вторую — зрелую страсть, «настоящую». Он этого не сделал, и теперь один из европейских архетипов романтической любви — пресная англосаксонская домохозяюшка. А истинная пламенная страсть к Максимилиане осталась в тени. Каждый из нас может заявить: я любил, любила, был влюблен в… и умолчать о другой, «неподобающей» страсти.

Можно было бы предположить, что Стивен ее не слушал, но ответ раздался сразу же:

— За Лотту они готовы были отдать жизнь. Молодежь в Германии. Десятками прыгали с утесов, бросались под копыта лошадей.

— Потому что Лотта — уютная домашняя кукла?

— Сомневаюсь, что моя любовь — домашняя кукла. — Он снова отреагировал сразу, глядя Саре в глаза, как будто собирался услышать от нее рубленое «да» или «нет». Она, однако, с ответом не торопилась, и Стивен добавил почти бодро: — А если вдуматься, возможно, и да. Хотя какая, собственно, разница? Эта женщина бы вам понравилась, Сара. Если бы она вышла за меня… — Он рассмеялся, хотя и хрипло. — Если бы она вышла за меня, я бы не надоедал вам всей этой ахинеей столько времени.

Стивен положил руку Саре на предплечье и повел ее к розарию. Почтенный джентльмен прогуливается с дамой солнечным вечерком, даже улыбается. Сара почувствовала облегчение, как будто тяжесть свалилась с сердца.

— Поклонники Гёте линчуют вас за ваши выкладки.

— Но он сам сказал: «Приятно, если новая страсть возникнет прежде, чем увяла прежняя». В этом случае старая увяла, а новая зародилась в течение нескольких дней.

— Приятно…

— Он же заявил: «В желании высшее счастье».

— Бог ты мой…

— И Стендаль бы с ним не стал спорить. «Удовольствие для возвышенной души», так он полагал.

— Полный кретинизм, — проронил Стивен.

Он остановился посреди розового сада королевы Мэри, среди людей, наслаждавшихся видом и ароматом цветников, вынул из кармана книжку, раскрыл и прочитал вслух:

— «Образ страдальца в его представлении определяется образом объекта его страсти. Прежние любовные неудачи, общие для этого психологического типа, усугубляют нынешнее состояние, каждая сдача позиций болезни присовокупляет все прежние надежды к теперешним. Боль расценивается страдальцем как гарантия грядущего успеха. Не забывайте, что Купидон осыпает свои жертвы стрелами, а не розами». — Они двинулись далее. Стивен шел, держа книгу, как священник держит требник или зубрила конспект. — И это не так далеко от Пруста, — добавил он.

— Мне кажется, что радость самоанализа для Пруста перекрывала страдания, причиненные любовью. А для Стендаля анализ представлял собой средство выживания, преодоления страданий любви.

— Как и для Жюли, — добавил он сразу же, а не через пятнадцать — двадцать секунд. — В то время как Гёте наслаждался драматизмом всего этого.

— Что ж, он был еще очень молод.

— Я на подобное не был способен в молодости. Молодость сама по себе уже тяжкое испытание.

Но Сара представляла себя не просто юной, а совсем ребенком.

— Я стараюсь вообще не думать о молодости. Уверена, что не понравятся мне эти воспоминания.

— Вы заметили, что никогда не упоминали своих родителей?

— Неужели? Что ж… Не слишком-то часто я их и видела. Они расстались, когда мне было пятнадцать, и оба потом вступили в новый брак. И я со всеми четырьмя лажу, когда вижусь. Отец и жена его живут в Италии. Вторая его супруга — особа несколько легкомысленная. Я часто думала, что он жалел о содеянном. А вот мать наверняка не жалела. Она и ее… — неплохой парень, кстати. Фермер в Шотландии. Намного моложе ее, лет на пятнадцать. И очень неплохо живут.

Подошли к воротам. Сара решила проводить Стивена до клуба, но оказалось, что он остановился не в клубе, а в отеле.

— Клуб — слишком сложно. В клубе приходится общаться. А мне не хочется общаться ни с кем, кроме вас. Знаете, раньше я много разговаривал с Жюли, а теперь все больше с вами.

Через неделю Стивен снова приехал в город, позвонил из отеля. Сара подумала, что на линии помехи, но оказалось, что он бубнит и мямлит, глотает слова.

— Я хотел бы с вами увидеться, — проговорил он наконец более или менее вразумительно, интонацией давая понять, что хочет сообщить ей что-то важное.

— Хорошо. Где?

Молчание.

— Стивен?

— Да…

— Приехать к вам в отель?

— О, нет, нет. Здесь слишком людно.

— Тогда снова в парке?

— Да, да, в парке.

Она вошла в парк сквозь золоченые парадные ворота, подошла к сгорбившемуся на скамье старику, села рядом. Не поднимая головы, не глядя на нее, он кивнул. Затем, сделав усилие над собой — заметное усилие, — начал беседу. Рассказал о судьбе «Жюли Вэрон» в Квинзгифте, как хорошо все складывается. Сара со своей стороны поведала о развитии событий в «Зеленой птице». Соня занялась вплотную новой сотрудницей, Вирджинией. Над кроватью этой Вирджинии висел портрет Вирджинии Вульф, и Соня заставила подругу заменить тезку Ребеккой Уэст. Вмешательство Сони принесло замечательные плоды: Вирджиния подстриглась и сменила блеклые одеяния на кричащий попугайский наряд, схожий с «прикидом» самой Сони.

Стивен улыбнулся, и Сара продолжила развивать тему театра. Рассказала об интенсивной работе над «Детьми сладкой свободы». Она ожидала, что Стивен отреагирует на название, но этого не случилось. Предложила прогуляться, и он кивнул. Встал неестественно, как деревянный, зашагал, как приговоренный на казнь.

— Хочу вас кое о чем спросить, — обратилась к нему Сара.

Тон ее вырвал Стивена из полузабытья, он бросил в нее взгляд, как камень, как будто отбиваясь.

— Польщен доверием, — выдавил он, что можно было перевести и как «Шла бы ты ко всем чертям со своими вопросами».

— Нет-нет, — поспешно заверила его Сара. — Нет, это не обо мне, о вас… Но очень важно для меня. Вы же видите, как у нас с вами складываются отношения, несмотря ни на что, поверх всего, можно сказать…

— Поверх! Не сказал бы, что наши отношения поверхностны. Потому-то я вам и благодарен. Не считайте меня неблагодарным.

— Нет-нет… Вот послушайте… У меня навязчивый сон, что-то вроде этого: вы открываете дверь, которой вроде бы и не было, о которой вы не знали, и видите что-то, подводящее черту.

— Итог?

Они остановились у фонтана, глядя на заросли фуксии сквозь решетку водных струй. Рыбины, русалки, вода, фуксии…

— Премиленькие фуксии, — заметил Стивен. — А у нас никак не приживаются. Вот азалии — совсем другое дело.

— Разные условия, разница в ситуации… Скрытая истина… Итак, вы открыли дверь, и что за нею?

Ответ снова последовал без задержки, легко и свободно:

— За нею обнимаются голые Элизабет и Нора. Наслаждаются друг другом и смеются надо мной. — Она такого ответа не ожидала. Слишком резкая истина. — А что за вашей внезапно открывшейся дверью?

Сара ощутила прилив благодарности, обрадовалась возможности разгрузить душу.

— За моей дверью девочка, малышка. Она с размаху бьет куклу ножницами, из куклы хлещет кровь.

Стивен побледнел. Кивнул.

— И… кто эта кукла?

— Не знаю, но, возможно, младтттий брат.

— Возможно, конечно.

Далее двинулись молча. Лишь однажды он замер от какой-то мысли, оцепенел. Сара мягко подтолкнула его в направлении выхода.

У ворот они расстались. Перед этим Стивен внезапно обнял ее и поцеловал. Холодное, охлаждающее объятие. Отдаляющееся лицо его вдруг покрыла маска, как будто невидимая рука тем же жестом, каким неостывшему еще покойнику закрывают глаза, сдавила его веки и отдернула вниз уголки рта.

Ежедневно с девяти утра до восьми вечера Сара работала в театре, не разграничивая своих обязанностей и задач Мэри, Патрика и Сони. Патрик звонил, сообщал, что болен — нет-нет, ничего серьезного, для беспокойства нет оснований! Вот отдохнет немного… Врал, разумеется. Соня помалкивала, но они строили свои догадки. Он чувствовал себя виноватым за неосуществленные наметки по «Жюли». Что ж, они справлялись и без Патрика. Мэри с Соней навестили провинциальные театры в поисках возможностей для «Зеленой птицы». В Бирмингеме столкнулись с Роджером Стентом. «А, Барбаросса! — воскликнула Соня. — Шныряешь?» Шел «Царь Эдип». — «С-сука!» — прошипел Стент. «Совершенно верно», — охотно согласилась Соня.

— Посчитала это комплиментом, разумеется, — прокомментировала Мэри по телефону.

Сара и Рой много лет сидели за соседними столами, дружно работали из года в год, готовили друг другу кофе, вместе бегали перекусить в кафе через дорогу. Эта дружба без претензий помогала Саре выжить, и, как она полагала, Рой воспринимал их отношения точно так же. Семья его разваливалась, дело шло к разводу, которого он не желал. Жена завела любовника, ребенок страдал.

Конечно же, обо всем этом Рой не мог не думать и в рабочие часы, так же как и ее голову наводняли лихорадочные досужие мысли, блеклые и яркие фантазии. Саре казалось, что она становится кем-то иным. Еще недавно она постыдилась бы тратить время на столь идиотские грезы, ничтожные и презренные. К ней толпой ломились былые любовники, давние и недавние, состоявшиеся и воображаемые, хором и поочередно заверяли ее, что она — наиединственнейшая женщина в их жизни, желаннейшая, дражайшая — и прочая бредятина в том же духе. Сцены эти всегда имели место в чьем-то присутствии. Чаще всего Саре представлялся Билл. Сунуть эту мерзкую рольку Генри она все же стеснялась. Билла заставляла она в отчаянии рвать на себе волосы, сожалея о блаженстве, коего он по глупости своей лишился. Всплывали в памяти замшелые интимные сцены, весьма слабо связанные с реальностью, представлявшие ее романтической героиней, и Саре приходилось дополнительным усилием коррелировать эти фантазии с действительностью. Все эти упражнения требовали значительных затрат внутренней энергии, ибо сознание все время норовило вернуть ее к зеленой юности, которая банальности не терпит.

В то же время Сара не переставала дивиться какой-то сценической частью разума, сколько возможностей она упустила за годы и годы, отказываясь от многого совершенно сознательно по той же причине, по которой отказывалась даже думать о… о ком? Цветы — одиночные, оформленные экстравагантными обертками розы, лилии, орхидеи — продолжали прибывать, но, понимая, что они не от Генри, она об этих цветах забывала. Ее теперешнее состояние заставляло рассматривать прежние отказы и отречения как преступления против собственного несостоявшегося счастья. Год за годом она притягивала мужские взгляды, ее домогались, ухаживали за нею, но она стойко отказывалась от всех знаков внимания… почти от всех. Почти постоянное «нет» ввиду отсутствия внутренней убежденности. Разок-другой снизошла. Насладилась. «Наслаждение»… неплохое слово. «Любовь»? Слово — да, но значение… Слова, слова… «Очарование»? Тоже подходит. Измерение, в котором она растворилась, потерялась. Но не окончательно. Лучше ли ей теперь? Сара заметила, что по мере приближения начала репетиций — и, соответственно, возвращения Генри — печаль давила на нее меньше. Ненамного, но меньше.

Ничто лучше любви не продемонстрирует, сколь разные личности могут уживаться в одном организме. Женщина (пуще того — девушка), обдумывающая свои будущие романы и вспоминающая прошлые, не задумываясь, заклеймит Сару как непроходимую дуру за то, что она удовольствовалась столь малым. Обычная будничная Сара, с которой она надеялась прожить остаток жизни, не захотела бы иметь дела с этой грезящей наяву дурой. Но Саре скорбной, печальной нет дела до других, до сопутствующих и встречных. Она страдает, терпит, мается…

Она писала:

«Адские сезоны. Не выжить…»

Она писала:

«Глубинная бомба. На какую глубину?»

И вот однажды вечером, накануне начала репетиций, в конце первой недели августа, в контору театра вошел Генри. Сара ожила. Исчезли все печали, жизнь стала легкой и приятной. Вернулась любовь. Она любила Генри, потому что он любил ее, возвращая ей любовь к самой себе.

Войдя на следующее утро под своды старинной церкви и увидев лица старых знакомых и нескольких новичков, она как будто повернула на дорогу домой, где свет небес нес с собой благословение. Печаль исчезла, траурная пелена с души спала. Церковный неф, однако, лучше не стал, а после Бель — Ривьера казался еще гаже. Пресловутый световой столб, предмет бесчисленных шуток, стянулся к мутному прямоугольнику возле высокого окна, напоминая, что земля несется по орбите навстречу равноденствию, когда Жюли уже сдуют осенние ветры, а все собравшиеся здесь рассеются по миру. Снаружи солнечный свет заливал Лондон и всю Англию, замедляя движения людей, заставляя их улыбаться. Участники репетиций при каждой возможности выскакивали на улицу, на набережную канала; развалившись на скамейках, жевали бутерброды и сосали соки из банок и картонок. Репетиции рассматривались отчасти как обуза, ибо старые участники знали роли назубок и лишь отрабатывали взаимодействие с Сюзан Крэг и Дэвидом Боулсом, ставшими Жюли и Полем. Новый Поль, разумеется, не был столь сусальным красавчиком, как Билл. Симпатичный, талантливый актер, он, однако, вполне убедительно выглядел на сценической площадке.

— Этот Поль не лишит нас, бедных, сна и покоя, — заметила Салли, посоветовав Жюли «не валять дурака, чтобы не остаться в дурах».

Салли казалась заболевшей. Она похудела, улыбалась слишком часто. Ричарда Сервиса пришлось заменить. Сара получила от него письмо с извинениями. «Полагаю, излишне излагать причины, по которым я вынужден отказаться от роли, — писал Ричард. — Если бы не трое моих детишек, письмо было бы совершенно иным, уверяю вас. Желаю успеха Жюли на английской почве».

Зрелые женщины привыкли справляться со своими невзгодами, не привлекая к себе излишнего внимания.

Новая Жюли — стройная смуглая девушка с большими темными глазами. Появись она на первом прослушивании, ей, конечно, сразу досталась бы роль.

— Подарок судьбы, — втихомолку признался Саре Генри. — Я уже забыл, что Молли справилась с ролью Жюли очень неплохо.

Стивен не появлялся до конца первой недели, пришел, лишь когда до премьеры оставалось десять дней. Он сел рядом с Сарой, на ее вопрос «Ну как?» скептически сморщился: «Не очень».

Исполнители старались вовсю, понимая, что на них смотрит английский источник финансирования. Сюзан и Дэвид, Сюзан и Рой Стрезер, читающий за, еще не прибывшего Эндрю, затем Сюзан и новый печатник, Джон Бриджман, симпатичный середнячок, в свободное от актерских забот время пиротехник и сапер, специалист по разминированию — согласно сюжету крушили сердца друг друга.

Сара сидела рядом со Стивеном и гадала, как к нему отнесется Сюзан. Солидный, серьезный, сдержанный, спокойно восседающий за столом, в зеленоватом полотняное костюме, когда-то — и не так давно — безумно дорогом, в туфлях, не предназначенных для пешеходной пыли тротуаров. Восприятию мешало то, что Сара его «интернализовала», сложно оказалось отвлечься и воспринять Стивена так, как должны воспринимать окружающие. Наконец ей, кажется, удалось отстраниться, и она осознала импозантность этого господина. Хорош, ничего не скажешь. И сидит с умным видом, загляденье, да и только.

— Что скажете о Сюзан, Стивен?

Мрачно, сознавая абсурдность произносимого, он проворчал:

— Мое сердце осталось с Молли.

— Вы излечены! — воскликнула Сара.

— «Коль сошел с ума, то это навсегда», — промурлыкал он. — Что это за песенка? Я ее все время долдоню… Эта психологическая чушь, которую я себе навязал… Возможно, неумышленно, но они распространяют заразу. Я был привержен стоицизму, но, прочитав несколько страниц, поневоле ощущаю, что из уважения к этим господам просто обязан обратиться к ним за консультацией. Если понять — значит преодолеть… Мне говорят, что выявляются, всплывают скрытые, погребенные во мне скорби, но, Сара, нет во мне никаких погребений, никаких запертых дверей с кровоточащими, истыканными ножницами куклами. То, что происходит в моем доме… то есть у меня дома — никто этого не скрывает, все происходит при свете дня. Никто ничего не погребает. — Они сидели вплотную, но он не видел ее. — Я всматриваюсь в слова — ловкие словоплеты, сыплют, как из рога изобилия: грусть, печаль, тоска, скорбь… — и вижу: они сами не понимают, о чем талдычат. Каждый баран может жонглировать словами: грусть, печаль, тоска… Но реальность — совсем иное. Я не подозревал, что такое существует. Кончится ли это когда — нибудь? Каждое утро я просыпаюсь в аду. — Произнеся эту мелодраматическую фразу, Стивен боязливо огляделся, но на них никто не обращал внимания. — Сегодня утром я подумал: «Что помешает этому тянуться всю жизнь?» И не надо меня разуверять. А старики? Есть у нас там один старикан, Элизабет его навещает, чуткая она, видишь ли. Я однажды по ее просьбе к нему заскочил, они с Норой уезжали куда-то. Она сказала, что дед в депрессии. Депрессия! На него жалко смотреть. Такие от печали умирают.

Репетиция окончена. Сюзан и Генри стоят перед ними друг против друга, Генри что-то живо объясняет. Хороша пара: оба стройные, гибкие, темноглазые, похожи на партнеров по бальным танцам. Чего доброго еще любовь закрутят. Он настроен на любовь (Сара с усилием подавила вспыхнувшую в сознании мелодию). Как и я, подумала она. Химически обусловленная физиология.

Генри сорвался с места, оставив Сюзан, молитвенно сложившую руки, погруженную в размышления. Руки медленно опустились, она шагнула прочь. Сара вступила в действие: окликнула ее, представила Стивену. Стивен настороженно смотрел на девушку с высоты своего роста. «Берегись!» — кричал он сам себе. Сюзан ела его преданным взглядом.

Мимо прошла Салли. Исхудавшая, осунувшаяся; кожа ее потеряла лоск. Конечно, она не из тех, кто не замечает, что творится вокруг. Бросив взгляд в сторону Стивена и Сюзан, она улыбнулась Саре улыбкой, снисходительной к человеческим слабостям. Сию же минуту ей пришлось модифицировать улыбку, ибо на нее наскочил Генри — как раз в тот момент, когда она вытаскивала бутерброды.

— Салли, так не пойдет. Ступайте в кафе и закажите двойную порцию макарон. И две трубочки с кремом. Мы не можем позволить себе исхудавшую Сильвию.

Для надежности Генри прикрепил к Салли Мэри, и обе удалились, причем Салли все с той же застывшей на лице улыбкой долготерпения.

— Любовь, — отпустила она ремарку уже на выходе, — штуковина многосиятельная.

Стивена никто есть не заставлял, поэтому он ушел, отказавшись от ланча.

Сара услышала свое имя, выдохнутое ей прямо в ухо. Рядом на тротуаре остановился Генри. Они единодушно решили, что для еды слишком жарко, направились вдоль канала. Разговор их состоял сплошь из шуток: Генри, как обычно, всячески старался ее развлечь. Оба смеялись, в небе смеялось солнце, вокруг улыбались прохожие в ярких и светлых легких одеждах. Истек час перерыва. «Аркадия, — сказала себе Сара. — Я была в Аркадии. После перерыва на ланч всем раздают билеты в Аркадию».

На следующее утро Генри улетал в Берлин на переговоры относительно постановки, намеченной на следующий год. Сначала в шутку, а затем и всерьез обсудили, почему бы ей не отправиться туда с ним. Пока шутили, все обстояло прекрасно, но как дошло дело до планов, появились трудности, завязки на дела, на коллег. Все же они договорились встретиться в отеле, если не получится попасть на один рейс. Сара позвонила в бюро путешествий, и энтузиазм ее несколько угас. Женщина ее возраста с мужчиной его возраста в одном номере — такое вызовет кривотолки. Нужны две комнаты. Агентство сообщило, что два наиболее предпочтительных отеля в Берлине не могут дать справок о наличии у них свободных мест на завтра. Можно, конечно, дрибыть в Берлин, не зарезервировав мест, объехать на такси гостиницы… Но если они прибудут разными рейсами… Сара помрачнела. Нет, это не Аркадия. Она с трудом принудила себя позвонить Генри и изложить ему все проблемы и обрадовалась, не застав его в номере. Отказавшись от дальнейших усилий, она решила подождать звонка Генри из Берлина. Услышав его голос, его «Сара!», она, конечно, получит заряд энергии, необходимый, чтобы добраться до ГДР.

Едва она успокоилась, как зазвонил телефон. Энн.

— Сара, извини, тебе придется немедленно к нам приехать.

— Я не могу сейчас.

— Сара, пожалуйста. Это очень важно, Сара.

И она положила трубку, прежде чем собеседница смогла как-то возразить.

Большой семейный дом в Холланд-парке. В саду, все еще освещенном солнцем, почти голые сестры Джойс в шезлонгах. Саре они кажутся похожими на двух молодых борзых. Отношения Сары с Бриони и Нелл чисто формальны: формализованы и оформлены вокруг Джойс с легкой примесью традиционных ритуалов подарков и вылазок в театры. Обе иногда жалуются, что тетя Сара зациклилась на одной племяннице. Девочки умные, хорошо — иногда и отлично — учились в школе и в университете, устроились на хорошую работу: одна служит в банке, другая химик в лаборатории. Нечестолюбивы, отказались от возможностей повышения, связанных с более интенсивной занятостью. Обеим по двадцать с лишним, обе живут с родителями, откровенно и часто повторяя, что незачем им покидать дом, где все для них делают и где можно экономить деньги. Обе дремуче невежественны — продукт наиболее неудачного периода британской истории образования. Обе хихикнут, признавая, что не знают, да и знать не желают, на чьей стороне воевали русские во время Второй мировой войны, не знают, что легионы Древнего Рима высаживались в Британии. Среди вещей и понятий, о которых обе и слыхом не слыхивали, Гражданская война в США, Промышленная революция, Французская революция, Тамерлан, Чингисхан, Норманнское завоевание, крестовые походы, Первая мировая война. Сложилась даже своеобразная игра «Чего я не знаю». К примеру, Сара упомянет в разговоре войну Алой и Белой роз — и тут же расцветают две глупые улыбки: «Во, мы еще чего-то не знаем!». Они ничего не читали, ничем не интересовались, кроме рынков в посещаемых городах. В угоду тетке Бриони взялась как-то за «Анну Каренину», но ей свело от тоски скулы уже на третьей странице. Сара видела в них ужасное знамение. Проведя час в обществе племянниц, она начинала задумываться о тщете и суете многознания. Достаточно знать, где купить те или иные шмотки и как лучше убить время. На обучение ее племянниц ушло средств достаточно, чтобы прокормить среднюю африканскую деревню в течение нескольких неурожайных лет.

Сара поднялась по лестнице наверх, где Энн устроила себе небольшую гостиную. Увидев золовку, Энн вздохнула, улыбнулась, придавила сигарету, вспомнила, что Сара не пациент, запалила новую. И сразу приступила к делу:

— Здесь есть что-нибудь твое?

На столе — как будто гнездо удачливой сороки. Большая серебряная ложка. Серебряная рамка для фотопортрета. Янтарное ожерелье. Старинные монеты. Маленький викторианский кисетик золотого плетения. Сверкающий позолотой поясок. И так далее.

Сара указала на ожерелье и рамку:

— Джойс?

Энн кивнула, выпустив клуб дыма в сизый воздух комнаты.

— Нашли у нее в комнате. Через час приедет полиция, заберут остальное.

— Но ведь на этом не разбогатеешь.

— Ничего не оставляй без присмотра, Сара. Следи за кредитными картами и чековыми книжками.

— Неужели…

— Она подделала мою подпись, чтобы получить три тысячи фунтов.

— Три тысячи… — От неожиданности Сара бухнулась на стул.

— Вот именно. Если бы хоть тридцать или даже триста… И это не крик о помощи или подобная чушь, которую порют придурки из благотворительных организаций. В ее туманном мире что триста, что три тысячи… — Энн закашлялась, вынула следующую сигарету. Налила себе сока из стеклянного кувшина, сделала приглашающий жест Саре — второго стакана, однако, в комнате не оказалось.

— И… что?

— Ничего. Позвонили в полицию. Очень вежливые господа. С Джойс пообщались. Потом дошло до нас, что фактически мы дочери внушали: в следующий раз будь осторожнее, если уж воруешь, то не попадайся. Ведь если она наркоманка, то должна быть и воровкой, от этого никуда не денешься.

Энн засмеялась, не ожидая, что Сара присоединится к ней. Сара видела усталость невестки; даже больше, чем усталость, возможно, она заболела. Бледные волосы Энн рамкой окаймляли лицо. Такие же золотистые и сияющие, как волосы Джойс.

— Что же теперь делать?

— Да что тут сделаешь? Хэл настаивает, чтобы я бросила работу и сидела с Джойс. Но нет, спасибо. Если я до сих пор еще не сошла с ума, то только благодаря работе.

Сара забрала свои вещи, поднялась.

— Не суди меня слишком строго, — произнесла вдруг Энн тихим, дрожащим голосом. — Ты не знаешь… не имеешь представления, что значит жить с Хэлом. Как будто ты замужем за большим, черным, мягким резиновым мячом. Что с ним ни делай, он не изменится. Если бы не Джойс, я бы давно с ним рассталась. Какое-то время надеялась, что она изменится. Но ей, видно, на роду написано…

Сара на прощание поцеловала невестку в щеку. Не вполне в ее духе, но Энн понравилось. В ее воспаленных глазах появились слезы.

— Как твои детки?

— Тьфу-тьфу-тьфу. На прошлой неделе получила от обоих письма. Джордж вчера звонил. К Рождеству собирается в гости.

— Чудесно. Так и должно быть. Все нормально, и голова не болит. И не надо о них все время думать.

— Да, я в последнее время…

— Вот именно. И без них есть о чем подумать. А тут все время волосы на себе рвешь… И перед тобой я чувствую себя виноватой, ты столько времени на нее убила… И дала мне возможность работать. Джойс — мой провал.

На обратном пути через сад Сара заметила два пустующих шезлонга. Только теперь подумала она, что о двух «правильных» дочерях речи не было. Бриони и Нелл здоровые. Успешные. Жизнеспособные.

Прибыли музыканты. Сара и Генри сели рядом за стол, заваленный тетрадками ролей, нотами, пластиковыми стаканчиками из-под кофе, письмами и факсами, без которых шоу — бизнес не проживет и часа. Вопреки ее желанию от музыки тут же засосало под ложечкой, а из глаз, глядящих на Генри, выступили слезы.

— Знаете, что иные философы требовали изгнания музыки из общественной жизни? — спросила она.

— Любой музыки?

— Именно так.

— Я день и ночь не снимаю наушники. Своего рода анестетик. На случай, если не напьешься. В детстве я научился применять музыку как анестетик.

Флейта выдержала долгую ноту под контртенора, загнула на полтона выше и дождалась, пока контртенор последует за нею.

— Так и будем сидеть тут, плакать, как младенцы? — спросила Сара.

— А что нам еще остается? — Генри вскочил, подбежал к исполнителям, переставил их, вернулся, снова сел, подвинув стул ближе к Саре.

— Утопия без музыки. А если кто-то запоет?

— Голову долой.

— Логично.

— Вы не позвонили, — заявил вдруг Генри обвиняющим тоном.

— Я звонила. Вас не было.

— Я вас ждал весь уикенд.

— Но я не знала, где вы.

— Я оставил название отеля в театре.

— Не знала. А вы почему не позвонили?

— Звонил. Вас не было.

— Я ждала звонка весь уикенд. — На два часа она отлучалась к Энн. — Хотела, чтобы вы меня подбодрили.

— Но вы же знаете, что…

— Вы понимаете, почему меня нужно подбодрить?

— Но может быть, это меня нужно подбодрить?

— Вас точно надо подбодрить. — Сара засмеялась «своим» неразделенным смехом. Она любила Генри за то, что он не понимал значения ее слов. Или делал вид, что не понимает.

— И я обрадовался, что вас не оказалось на месте, потому что я… был пьян.

— Я знаю. Я тоже.

Затем Генри вдруг неожиданно сообщил:

— Я, знаете ли, весьма даже женатый господин, Сара.

— Это для меня не новость.

— Неужто? — Он рассмеялся. — И даже знаете, что у меня есть кроха-сын?

Сара засмеялась, чувствуя, как между ними вздымаются штормовые волны Атлантики.

— Сара, знаете, для меня ничего, абсолютно ничего нет на свете более важного, чем этот крохотный комочек мяса.

— И какое отношение это имеет к…

— Всякое разное. Любое, — вздохнул он.

В зале актеры и музыканты боролись, толкались — в общем, валяли дурака, снимая рабочее напряжение. Сара наклонилась к Генри и поцеловала его в губы — прощальный поцелуй, хотя он мог этого и не понять. Поцелуй этот известил их о том, что они потеряли в прошедший уикенд.

— Моя семья прибудет в Квинзгифт на «ЖюЛи».

— Что ж, приятно проведем время.

— Не думаю… Нет, не думаю.

"Они одновременно откинулись назад, направив все внимание на дурачества исполнителей. Руки их, опирающиеся о столешницу, соприкоснулись на протяжении от запястья до плеча.

Позже к Саре подошла Сюзан, спросила, посетит ли на этой неделе репетиции Стивен («мистер Эллингтон-Смит»).

— Непременно узнаю, — пообещала Сара тоном доброй тетушки.

— Надеюсь, он появится, — пробормотала девушка тоном избалованного ребенка, весьма подходившим к ее манере держать себя.

Сара позвонила Стивену и сообщила, что Жюли желает его лицезреть.

— Вы передаете это по ее поручению?

— Можно считать именно так.

— Что, она в меня влюбилась?

— Полагаю, ваше чутье вам подскажет лучше, чем я.

— Ну, я все равно собираюсь… Соскучился по вас, Сара.

Во вторник в церкви появился Эндрю. Он прибыл прямо из аэропорта, бухнул на пол чемодан, отсалютовал Генри и подошел к Саре. Сел рядом, энергичный, сосредоточенный. Эндрю провел шесть недель в холмах Южной Калифорнии, где изображал мелкопоместного копа в фильме о нелегальных иммигрантах из Мексики. Абсолютно чужеродным казался он в старом добром английском интерьере.

— Готовы поблагодарить меня за цветы?

— Однажды и вправду была готова.

Эндрю положил перед ней бланк. Отель. Номер комнаты. Номер телефона.

— Даю вам это, потому что сейчас начнется. Позвоните мне, Сара?

Она улыбнулась ему.

— Только не эта улыбка, прошу вас.

С беспутным поклоном, одолженным из комедии времен Реставрации, он направился к труппе. Началась работа над вторым действием.

Стивен появился в четверг перед общим прогоном пьесы. На четверг намечен отъезд в Квинзгифт. В четверг вечером генеральная, затем традиционный отдых в пятницу. Премьера состоится в субботу.

В среду все прошло хорошо, хотя после леса на юге Франции ветхий церковный интерьер создавал фон настолько жалкий, что возникли сомнения относительно проката в Лондоне вообще. Трудности казались настолько непреодолимыми, что поневоле заговорили о поездке во Францию следующим летом.

Стивен и Сара сидели вместе. При первой же возможности подошла Сюзан, подсела к Стивену, заговорила о своей роли, поглядывая на него с тревожным любопытством. Его лицо особенной радости от общения с нею не выражало, однако, разумеется, он учитывал, какую роль эта девушка играла, и наблюдал за нею внимательно. Как обычно, сидел Стивен солидно, внушительно, внимательно следил за каждым словом и движением. Внимание это, однако, давило и отдавало угрозой. Сюзан, по общему мнению, оказалась идеальной Жюли. Как только она входила в роль, бесследно исчезал напускной налет капризного подростка, характерный для ее поведения вне сцены. Она подошла к Стивену, разумеется, желая услышать похвалу, и хотя так оно и произошло, но похвалой этой он ее удовлетворил не вполне.

Затем Стивен и Сара вышли из церкви на набережную, не ища укрытия в тени. По каналу сновали прогулочные катера, от них увиливали утки, качаясь в волнах, как резиновые игрушки в детской ванночке. Ближе к берегу, в спокойной воде они ныряли, переворачивались, задирая вверх розовые перепончатые лапки.

— Не знаю, Сара, — наконец нарушил молчание Стивен. — Правда, не знаю. Пожалуй, я сдаюсь. — И с иронической извиняющейся улыбкой он отправился ловить такси на Пэдингтон.

Генри увидел, что она осталась одна, пригласил на ланч.

— Вам, конечно, не понять насчет моего малыша.

— Разумеется, я понимаю. Вы стараетесь дать сыну то, чего вам самому не хватало.

— И все?

— И оградить от того, чего вам с лихвой хватило. От житейских ужасов.

— Ужасов?

— Ужасов. От того, что нами управляет.

— Давайте, по крайней мере, перекусим.

Их охватила блаженная легкость, как будто они вышли из душной прокуренной каморки на свежий воздух. После ланча Генри ушел, а Сара направилась к автобусной остановке, внезапно обнаружив рядом Эндрю.

— Вас совершенно не интересует, почему я вас так упорно преследую.

— Могу предположить…

— Можете предположить цель, но не причину.

Сара ощутила живительное воздействие противостояния полов, подумала: «Почему бы и нет?» — но без особенной убежденности и решимости.

— Лучше всего в жизни мне было с моей мачехой. И я все время пытаюсь испытать такое снова.

— Вам было шесть, а ей двадцать шесть?

— Мне было пятнадцать, а ей сорок.

— Понимаю.

— Нет, не понимаете. Это продолжалось десять лет.

— А потом она состарилась, и вы оставили ее.

— Она умерла. Рак. — Голос его надломился. Крутой ковбой побледнел, превратился в сиротинушку. Сара ахнула.

— Да, Сара Дурхам. Поплачьте.

Подошел автобус. Головой она мотала, чтобы показать, что не может говорить, чтобы не расплакаться, но, он понял это иначе, остался на остановке, разочарованный, не подходящий под разработанный ею для него шаблон.

Если эротические или романтические фантазии могут что — то прояснить о представляемом мужчине, то вполне можно было сделать вывод, что с Генри сложились бы — если бы ей было под сорок, а не… страшно даже сказать, сколько… — прочные, устойчивые отношения. Хорошо это или плохо. Сара сидела за своим столом, не сводя глаз с двоих молодых людей, сезанновских скоморохов, и ей казалось, что печальный Пьеро уже не ее дочь, а Генри. Она перебирала в памяти прошлые связи, уж там продолжительные или нет. В жизни не так уж часты «настоящие» связи, любовные. Вот флирт, вот роман выходного дня, вот… Ну, откровенной пошлятины она не допускала… А вот угарная эротика…. Что же касается убежденности… Генри в этом отношении образец, прямо-таки пышет убежденностью. С чего бы это… Во всяком случае, в несостоявшемся романе с Генри не было бы идиотских закавык, без которых немыслимы отношения с Биллом, не было бы ушата холодной воды на голову и тухлятины во рту. Прядут свою пряжу, ткут свои узоры невидимые пряхи и ткачи, создают воспоминания и привычки, потребности и неприязнь. Месяц назад или около того закончилась «любовь» с Биллом, которую она теперь без кавычек и не мыслила — хотя и неискренне. Любовь, надо признать, до безумия. Но теперь Сара и представить не может, что была такой дурой. Хотя твердо решилась не ненавидеть бедного молодого человека и самое себя. С Генри все иначе. Никакого стыда, когда все закончилось. Воспоминания с элегической улыбкой? Нет, слишком много было боли. Хотя боль, печаль с Генри несовместимы.

Настоящая, серьезная, зрелая любовь. Один из обитателей этого тела, несколько произвольно обозначенного как Сара Дурхам, готов к «доброй» любви. Она пребывала в состоянии девицы на выданье, влюбляющейся в одного за другим. Обнюхались — не подошло, спасибо, забыла, следующий…

Сара представила себе пару лет тридцати-сорока за обеденным столом… в Индии, почему бы и нет… В последние дни британского правления. У Сары хранится фото бабки в кружевном парадном платье с нитями ожерелий на пол-J ной груди. Она усадила эту женщину за один конец длинно* го столаг за другим сидит джентльмен в форме. За обоими стоят индийские слуги в ливреях. Одна из женщин, сидящих за столом, гостья, выпаливает:

«О, Мэбс, ты, кажется, знакома с Реджи? Я встретила его на прошлой неделе в Богнор Реджис».

Взгляды мужа и жены сталкиваются.

«Да, я знакома с Реджи, — отвечает гостье жена. — Мы часто играли в теннис в… позвольте… Это было…»

«В девятьсот двенадцатом», — подсказывает муж таким тоном, что гости насторожённо переглядываются.

Позже в спальне жена стягивает длинную сизую юбку, остается в нижнем белье, ощущает на себе взгляд мужа. Улыбаясь, она поворачивается к нему, видит его лицо. Улыбка гаснет. Десять лет назад… Нет, много больше. Время так летит… она вообразила, что влюбилась в Реджи. Но что-то оказалось не так, как положено, и теперь она толком даже не помнит, что именно. Какая, впрочем, разница, ведь она вовсе и не любила Реджи, и то, что она сейчас здесь с Джеком, лучшее тому доказательство.

Долгую минуту длилась дуэль взглядов мужа и жены, мелькали в их сознании воспоминания того давнего лета, когда он проявил себя более убедительным, нежели исчезнувший Реджи. Муж все еще полностью одет, она в розовой ниноновой исподней тройке, темные волосы якобы небрежно рассыпаны по плечам и груди. Невидимый вдруг Реджи возник рядом с ними в душной жаркой спальне. Но вот правильная супружеская пара общими усилиями выпихнула его за дверь, муж подходит к жене, и объятия его в эту ночь снова убедительны и основательны. Она забывает, что некогда пребывала в состоянии, столь выпукло обрисованном Прустом, когда он терялся перед выбором из хоровода прибрежных дев: на ком остановиться? Андре привлекала внимание, но стала его доверенной додругой, а случайная последовательность психологических заскоков подсунула страдальцу Альбертину.

Что до Сары — дьявольская музыка опрокинула ее в любовь с опасным типом, но ее суть, природа и потребности, ее скрытое предназначение вывело на Генри. И Генри запомнится ей в качестве «настоящего». Да он и был настоящим.

Саре казалось, что Генри — весьма подходящая кандидатура для последней любви. Она йскренне на это надеялась. В памяти Генри ярко запечатлеется необъяснимая страсть к женщине шестидесяти с лишком. Если, конечно, он не примет решение забыть ее умышленно — что было бы вполне понятно. А Эндрю? Вряд ли незримые ткачихи замышляли вплести в ткань ее жизни четкий узор с Эндрю. Что-то жесткое и… какое? — упорное, навязанное волей было в его… в чем? — определенно не в страсти (Сара решила не вспоминать выражение его лица, когда автобус наращивал разделявший их промежуток пространства). В общем, мысли ее не задерживались на Эндрю.

Сара сидела, улыбаясь мыслям о Генри. Улыбка женщины, вспоминавшей об ушедшей любви. Она молила Генри остаться. Она молила оставить ей мысли о Генри, умоляла темные психологические глубины, надвигавшиеся на нее после Генри. После Генри — пустота, провал, пропасть. Чуть продлить пребывание сладкой улыбки…

Но остается еще Стивен. Он на всю жизнь. Однако, она тут улыбается, а бедный Стивен, возможно, сидит сейчас у окна, страдает, не в силах выносить эту жизнь, эту пустыню. Десять вечера. Отужинали. Элизабет и Нора, вполне вероятно, куда — нибудь удалились, где-нибудь уединились.

Она позвонила. Трубку сняла Элизабет.

— О, это вы, я очень рада. Сама собиралась позвонить. Надеюсь, вы одобрите нашу диспозицию. К сожалению, вся труппа в доме не поместится, но отель у нас весьма удобен. Вас, Генри, новую девушку — Стивен весьма ее одобряет — мы примем в доме. И еще комната есть. Может быть, ту леди с фотокамерой? Вас устроит такой вариант?

— Разумеется, мы рады остановиться в вашем уютном доме.

— Не знаю, как дальше все будет, если дойдет до настоящих опер, но вас принять я рада. И Стивена подбодрите. — Последовала пауза, в течение которой Сара ожидала услышать какую-то важную информацию. — Бедный Стивен совсем захирел.

— Да, я заметила, он выглядит озабоченным.

— Вот-вот. — Выжидательная пауза, на которую Сара не реагирует. Первой не выдержала Элизабет. — Печень пошаливает. Во всяком случае, я так это интерпретировала. — Последовал смешок с предупреждающей интонацией «Держись подальше!» и бодрое щебетание, отсекающее всякие продолжения: — Завтра увидимся, дорогая Сара. Мне самой не терпится. Сад очень хорош для августа. — Конец беседы.

Женщина определенного возраста стоит перед зеркалом голая, подробно себя изучает. Сколько лет уже изучает… двадцать? Тридцать? Двинула вперед левое плечико — вовсе не плохое плечо, дай бог каждой… И зад… Отличный зад! Можно, скажем, сравнить с задницей Венеры Рокби. Вряд ли найдется на свете задница женщины или девушки, которую достаточно продвинутый образованный любовник, распаленный страстью и ослепленный, не сравнивал бы с нижними полусферами этой самой Венеры Веласкеса. Зеркало, однако, узковато, зад обозревается с трудом. Грудь? Не у каждой молодой такая. И на кой же она предмет, эта грудь? Будь у тебя грудь хоть Афродиты (как минимум одна женщина могла такой похвастаться), однако при виде ее в голову приходят мысли отнюдь не о вскармливании младенцев, но теперь на твоей груди разве что внуков пристраивать. Все же самое время для груди — материнство. Теперь ноги. Что ж, не такие уж плохие ноги… особенно если забыть о том, какими они были когда-то. В общем, тело более или менее удержало форму. Особенно неплохо, если не двигаться. Чуть шевельнешься — и начинают выступать старческие сеточки, дряблость, обвислость. А главное — чтобы не было рядом другого тела, молодого, пусть даже и уродливого, чтобы не с чем было сравнивать. Чтобы не бросалась в глаза необратимость, против которой никакое «Все там будем!» не поможет, никакие философические экскурсы в тленность бытия. Жила она, жила, и вот — как будто глубинные внутренние напряжения взорвали материк и вышвырнули на поверхность, смешали четко разделенные ранее наслоения, дюжины страт, горы красной, зеленой, синей, желтой глины, скал, песчаной смеси; аморфной, кристаллической, жидкой, вязкой, твердой, разной степени нежности и грубости…

Плоть рвал я — в жилах оголенных Мне виделись уста влюбленных [19] .

Но Генри любил ее. И Эндрю любил. Билл Коллинз… тоже любил?.. Да, но по-своему. Что же они в ней любили? И тут услужливая память ехидно подсказала: в стаде шимпанзе старшая самка пользуется бешеным спросом. На этой модели можно и успокоиться.

В благосклонно тусклом свете обозреваемые анатомические детали выглядели нежно, доверительно. Руки, всегда готовые принять тех, кто нуждался в утешении. Джойс, к примеру. Ребенком она всегда стремилась свернуться калачиком в объятиях Сары. И сразу совала палец в рот. Она и сейчас выглядит так, будто только что — и ненадолго — вытащила изо рта палец. Мир полон ими, живущими с пальцами во рту. Может, и сама Сара не вытащила бы пальца изо рта, если бы не необходимость управиться с двумя детьми без мужа и без денег.

Генри? Отец из отцов. Возможно, она была бы доброй матерью для Генри. Все в нем указывало на то, что ему приходилось отчаянно отбиваться от бешеной кошки, причиною бешенства которой выступали, естественно, неблагоприятные условия среды обитания; кошки, способной загрызть своих детенышей, бросить их на произвол судьбы, задушить их добротой неумеренной. От чего-то враждебного, неумолимого рванулся он прочь, чтобы, оторвавшись, развернуться и схватить самого себя, сжать в объятиях, защитить… Мысли о Генри бороздили сознание, сталкивались, сливались, преобразовывались, овеществлялись, сплетались в невидимую сеть любви, проявляющуюся лишь в выразительных взглядах и мимолетных прикосновениях.

Сара смотрит в зеркало. Самое время вспомнить: Я жалобы слыхал Красотки Бомбардирши О юности ушедшей — Речь шлюхи то была [20] .

У этой болезни две фазы. Первая — когда женщина вглядывается и видит: да, это плечо… это запястье, это рука… Вторая — когда она стоит у бесстрастного стекла, мрачно смотрит на отраженную им стареющую женщину, всматривается снова и снова, не веря глазам, ибо та, на кого она смотрит, та же (когда она отходит от зеркала), что и десять, двадцать, тридцать лет назад. Она все та же девушка, молодая женщина, она не изменилась — но зеркало утверждает обратное.

Но до второй стадии Сара еще не дошла. Она смотрит в зеркало, льстит себе, в чем можно польстить, критически пробегает или игнорирует нелестные подробности, тает в мечтах о Генри. Позволяет себе представить себя в его объятиях, воображает его движения… но, попробовав выразить ощущаемое словами, разражается хриплым смехом. Старуха шестидесяти пяти лет с мужчиной в самом соку, вдвое ее моложе… Попробуй-ка рассказать об этом двадцатилетней… или тридцатилетней. Сара представила себя в этом возрасте, услышавшей об этаком, представила свою презрительную гримасу. Но ведь он ее любит! И он хочет к ней в постель, вне всякого сомнения. И движет им страсть… К которой, пожалуй, примешивается любопытство: каково в постели с женщиной, вдвое старшей, чем я? И она скажет ему: «Я почти двадцать лет не спала с мужчиной. И для меня это не так уж много. Вы, конечно, слышали, как ускоряется бег времени для стариков? Для вас это много, почти две трети жизни…» Нет, такого даже она не скажет, даже она, чья небрежная искренность в вопросах любви так ей в свое время вредила. Но из головы этой мысли не выгонишь: двадцать лет не держала я в объятиях мужчину. Впервые в жизни Сара попросит выключить свет. Хотя, зная импульсивный характер Генри, можно не сомневаться, что настанет момент, когда он снова щелкнет выключателем, чтобы увидеть тело, которого желал, которого добивался, Кто знает, может быть, стареющее тело возбудит его. Мало ли что людей возбуждает, сразу не предскажешь. Хочет ли она этого? Когда-то Сарина уверенность в себе позволяла ей не обращать внимания на тех, кто ласкал, целовал, мял ее тело, не интересоваться их эмоциями. Где была ее гордость? Мысль о его руках подавляла любую гордость. Она представляла себе глаза Генри, сладость уединения с ним… Она жаждала его, всего, что с ним связано, даже тот момент, когда он щелкнет выключателем, чтобы бросить на ее тело быстрый — тактичный, разумеется — любопытный взгляд. Она даже пробормотала еле слышно:

— Видок не хуже многих помоложе…

Этот конфликт с зеркалом, борьба с собой утомили Сару, веки сползали вниз, но страх перед сном удерживал ее у зеркала. Кто знает, что ждет ее во сне.

Труппа прибыла в Квинзгифт. Для публики приготовлено пятьсот стульев. Деревья, кусты и цветы напитаны солнечным светом, отовсюду на посетителей смотрят Жюли и ее воплощения, Молли и Сюзан. Свежеотстроенное новое здание кажется отталкивающим лишь на первый взгляд. Обжитые дома приглашают в свой помещения или хотя бы не выталкивают из них. Здесь же вступающего встречает гулкая блеклость или какой-то серый вакуум.

Два часа осталось до начала генеральной репетиции, труппа уверена в себе, несмотря на новизну обстановки. За плечами опыт Бель-Ривьера, новичков поддержат ветераны. К тому же предстоит всего лишь репетиция, хотя и генеральная. Публика своя, приглашенная. В семь труппу пригласили в хозяйский дом на ужин. Шведским столом распоряжаются Элизабет и Нора. Уже четыре столетия принимает зал гостей, не впервые здесь угощаются актеры, певцы и музыканты. Хозяйки — они же и служанки — наслаждаются своей ролью, они служат Музам. На них нарядные платья и ладные переднички. Стивен по неизвестной причине задерживается.

Сара ждет Стивена. Сюзан тоже ждет Стивена. Она стоит с тарелкой, оживленно клюет из нее, оживленно болтает, оживленно бросает взгляды в сторону большой двери позади Норы и Элизабет, откуда иногда выходят девушки с подносами. Стивен появился лишь к концу трапезы, возник из маленькой, незаметной боковой дверцы. Очевидно, собирался войти незамеченным, но добился обратного эффекта. Сюзан бросила на него овечий взгляд поверх тарелки, а встретившись с его взглядом, мгновенно потупилась, затрепетав ресницами, изобразила покорность. Стивен метнул Саре взгляд, эквивалентный подмигиванию, и мрачно уставился на Сюзан. Взял тарелку, принялся ее наполнять тем-сем, пятым-десятым, непонятно по какой системе, аккомпанируя каждой новой ложкой — горсткой-кучкой приближающимся шажкам Сюзан.

Сара, поглаживая бокал вина, издали наблюдала. Ах, как мила эта девица… красивая, юная… пред нею все открыто… что не подвластно ей?., а она так неуверенна… Одно его пренебрежительное слово — и она завянет, исчезнет, расточится. Вперед, милашка, не робей! — напутствовала Сара юную особу — Сюзан-Жюли… Ей захотелось обнять их обоих, как будто они собрались свадьбу сыграть, как будто сейчас хор грянет эпиталаму… Да, чувства играют с ней злую шутку. Сара отвернулась от пары Стивен — Сюзан и уткнулась носом в подошедшего Генри. Он наблюдал за тем, как она следила за Стивеном, и теперь пробормотал вовсе не шутливым тоном:

— Ревную вас к Стивену, дорогая.

В своем уничижении перед юностью Сара вообразила, что Генри, конечно же, влюблен в Сюзан. В сердце ее воткнулись ледяные сосульки, но она тут же сознала абсурдность такого предположения и безмерно возрадовалась. Это она, Сара, ревновала. Она засмеялась, смеялась громко и долго. Генри пожал плечами.

— Что тут смешного…

— Ага, не понимаете, не понимаете, — поддразнила она, стоя вплотную к нему, как Стивен стоял вплотную к Сюзан.

Генри скривил физиономию, как будто лимон сжевал.

— Сара, — произнес он тихо, как будто с упреком.

Они стояли рядом, касаясь друг друга, окатываемые чередующимися волнами блаженства, раскаяния, угрызений совести. Сара не чувствовала никакой зависти к Сюзан, глаза которой откровенно кричали Стивену, уж сознавала она это или нет: «На, возьми меня!». Что ж, спальни-то на одном этаже, далеко ходить не надо. Сара не способна была постичь, как Генри сможет не посетить ее саму этой ночью — и сознавала также, что это невозможно. Ведь скоро прибудет его жена.

Пора на сцену. Труппа исчезла в новом здании, Генри проследовал за исполнителями. Стивен и Сара направились к стульям для зрителей.

— Влюбленный выглядит полным идиотом, — процитировал Стивен.

— Но любовь — благороднейшая форма слабоумия, — парировала Сара.

— Вы очень добры, Сара.

— Вам не приходило в голову, что раз уж я безнадежно влюблена, то, естественно, пытаюсь себя подбодрйть.

— Вам давно известно, что я беззастенчивый эгоист, и потому ваша влюбленность интересует меня лишь постольку, поскольку у меня есть товарищ по несчастью.

— Любящий лишен всякого разумения. Но лучше час самоотверженной любви, чем целая жизнь, прожитая бесцветно.

— Да, но не забывайте, что поэты говорят о любви, а не о горе. Быть влюбленным можно и не желая себе смерти.

— Признаю, об этом я забыла.

Генри отошел посмотреть на новое здание, понаблюдать за процессом освоения его пользователями, а она осталась в заднем ряду, на всякий случай придерживая место рядом. Затылок ей почти щекотали розовые мальвы, напоминавшие сидевших на ветках мотыльков. Далее куст желтых роз. Зеленый газон… Спокойный, уравновешенный ландшафт, совершенно английский. И столь хорош для оформления спектакля… Однако это солнце и эта почва не для Жюли. И здесь не случится то, чего не предусмотрели и что случилось во Франции: сотни незапланированных зрителей не облепят лужайку, не будут толпиться между пиниями, дубами, оливами и скалами, как разбойники и бродяги — деталь, придавшая дополнительное очарование французским гастролям.

Начало. Четыре блестящих офицера (трое из них статисты) вышли к двум ожидающим их женщинам. Женская пара, однако, сильно изменилась, баланс между матерью и дочерью сместился. Жюли намного активнее. Салли сильно похудела, до прежней статной матроны ей далеко, алое платье ушито, там и тут что-то подложено; дама она высокая, стройная, ее поучения и наставления дочери приобрели налет соперничества, ибо, естественно, офицеры не слепы и не могут оставить такую красавицу без внимания. Интересный аспект, но не то, что было задумано.

В остальном все по-прежнему. Поль ухаживает за Жюли под аккомпанемент пресноватой баллады, Сильвия Вэрон плачет над разбитыми мечтами о будущем дочери. Цикады отсутствуют, но дрозд в боярышнике забеспокоился во время бегства любовников. Затем действие перенеслось на юг Франции — так утверждалось в программке. Тут сомнения рассеялись: на юге, во Франции, Жюли чувствовала себя лучше. До Мартиники оттуда рукой подать, вот она, за морями. Здесь же Мартиника воспринималась сквозь призму тропических островов капитана Кука и гедонизм южных морей (даже океан, между прочим, иной). Жюли и ее маман смотрелись как заблудившиеся викторианские дамы, и сентиментальную балладу зрители приветствовали ассоциативным смешком, не имеющим ничего общего с Жюли. Кто из собравшихся не помнил дедушек да прабабушек с тетрадями нот и пластинками на семьдесят восемь оборотов, собравшихся вокруг фортепиано, из которого какая-нибудь юная или не столь юная леди извлекала «Индийские любовные ритмы» либо «Дорогу в Мандалай»? В Бель-Ривьере Жюли, отвергаемая обществом, тем не менее, признавалась дальней родственницей мадам де Севинье, мадам де Жанлис, духовной дочерью Жорж Санд. Здесь же эта страстная особа вызвала в памяти сестер Бронте, жизнь которых окутана вечным серым дождем. Здешняя публика не растворялась в повествуемой истории, в отличие от тамошней, внимавшей повествованию в лесах, в которых эта история рождалась, под музыку реки и цикад, перемежавшуюся с музыкой Жюли.

Генри пробормотал:

— Фиаско.

— Ерунда! — возразила Сара. — Просто иное звучание.

— Вот именно. Настолько иное… Мать родная не узнает…

Третье действие оттенили мягкие северные сумерки, неземная музыка позднего периода творчества Жюли заполнила пространство, блуждала между деревьями. Где-то неподалеку прощались с уходящим днем черные дрозды. В небе появилась луна в последней четверти, похожая на недоеденную заплесневевшую вафлю; вскоре, однако, ушедшее за горизонт солнце вычистило ее до золотого сияния. Луна смерти Жюли. Скворцы подняли шум между многочисленными дымоходами дома, задранными к позлащенному звездами небу. Оправившийся Генри поведал Саре по секрету, что непременно затребует добавку за спецэффекты.

— И доплату за риски, — пробормотал он ей на ухо, восстановив беспечальную интимность.

Публика захлопала с энтузиазмом, бледневшим, однако, в сравнении с бешеными эмоциями Бель-Ривьера.

Стивен и Элизабет выполняли заключительное действо, принимая на солидном фоне своего мрачного дома поздравления от родственников, знакомых, знакомых родственников и родственников знакомых, сохраняя здоровый юмор, готовые равно к успеху и неуспеху, который тоже иной раз сопровождал их мероприятия. На фоне зеленой изгороди застыла Сюзан, уже в своей собственной одежде: обтягивающих черных брюках, черной шелковой кофточке-футболочке, поблескивая серебряными украшениями, попирая травку черными «средневековыми» башмаками, вероятно, похожими на то, что и вправду носили обитатели этого дома столетиями раньше. С искренними слезами на глазах она следила за священнодействием хозяйской пары. Родилась Сюзан в жалком домишке на окраине Бирмингема, и эта сцена для нее представляла апофеоз славного пути.

Местный фонд искусств устроил для труппы прием. Стивен и Элизабет оповестили всех, что «явка обязательна».

— Мы можем это мероприятие пропустить, но вам придется там появиться. Таков порядок, — заявила Элизабет голосом, не допускающим возражений, сценическим голосом толстосумов. — Мы зависим от них. Без их благорасположения мы и сезона не протянем.

Уже подошел автобус.

Сара спряталась в тени кустарника, наслаждаясь невидимостью, но Генри ее обнаружил.

— Ох, и налакаюсь я сегодня, — пообещал он ей на ухо тихим голосом.

— Очень жаль.

— В иное время, в ином месте, Сара.

— Здесь иное место, сейчас иное время, Генри.

— Ох, Сара…

Первое «Сара» прозвучало далеко не иронично, но второе уже высмеивало все на свете. Она отвернулась, понимая, что тихий голос, особенно надежное средство для передачи дурных вестей, сообщил ей: «Так-то вот, окончательно, навсегда».

— Что ж, спокойной ночи, — пожелала она ему голосом спокойным, но готовым сорваться, и последовала за Сюзан, лицо которой сияло, слезы сверкали в лунном свете.

— Разве это не прекрасно? — жарко выдохнула она. — Разве это все не прекрасно?

Стивен вернулся в дом, а Элизабет отделилась от него, снова стала половиной другой пары, с Норой.

6 автобусе Сара села рядом с Мэри Форд, приготовившей свою камеру к съемкам на приеме.

— Жаль, что нельзя состыковать Билла и Сюзан, — размышляла вслух Мэри. — Прекрасная была бы пара. — Мэри выглядела усталой. Мать ее чувствовала себя все хуже, врач советовал сдать ее в интернат, но Мэри все откладывала окончательное решение.

— Однажды это случится и со мной.

— И со мной, — добавила Сара.

Во время приема Сара вела себя примерно, как и все его участники. Беседовала со всеми, кто хотел с нею пообщаться, улыбалась в фотообъективы с нескончаемым множеством местных бонз разного масштаба, оказавшихся все как один поклонниками искусств. Генри держался молодцрм, не качался, пронзал ее многозначительными взглядами, почти не придуривался и, наконец, исчез с воспламенительной улыбкой. Да и черт с ним, подумала она. Сюзан оказалась в плотном кольце мужчин — что ж, ее удел. Судя по виду ее, девушка сознавала, что представляет собой значительную ценность, и не собиралась ослаблять бдительность, чтобы кто-нибудь ею не овладел без всякого на то права.

Сара уже сидела в автобусе, одна на сиденье, когда через спинку спереди повернулся к ней Эндрю, поигрывая кривой усмешкой.

— Вы специально поселили меня вне дома.

— Я ночлегом не ведаю.

Эндрю не поверил. Конечно, он понимал, что ей достаточно намекнуть хозяйке… Все еще улыбаясь, он скрестил на спинке руки, уперся в нее взглядом своих голубых глаз.

— Почему нет, Сара Дурхам? Скажите, почему? Вы дура, Сара Дурхам. — И он наградил ее глупое упрямство кратким смешком. Затем он снял руки со спинки, ткнул ее еще одним взглядом — серьезным — и исчез. Двинувшийся автобус обогнал Эндрю, и Сара ощутила на себе еще один его взгляд, от которого у нее перехватило дыхание. Что ж, возможно, она помешалась.

Никогда Сара не баловалась снотворными пилюлями, транквилизаторами, не напивалась, чтобы заснуть или забыться. Сегодня она жалела об этом. Генри через три двери по коридору, мог бы, если бы запотел… Но он не захотел. И умышленно надрался вдрызг… Если бы его жена не оповестила о прибытии… с любимым сыночком… Что тогда? Интересный вопрос, но стоит ли размышлять над ответом, которого все равно не получишь и который ничего не значит… Сара глядела в окно, где луна вырезала черные тени на газоне. Где-то между левым плечом и грудью скапливалась ноющая пустота. На этом месте когда-то лежала чья-то голова. Она закрыла глаза и положила туда руку. Серый свет уже копошился в кустах, птицы начали утреннюю возню, когда она наконец заснула ненадолго. Призрачные губы целовали ее, невидимые руки обнимали… Проснулась она и вернулась к окну, когда дом еще спал, хотя раннее солнце уже заливало сад. Яркое, не английское солнце; пышное, не английское лето…

Двое мужчин вышли из-за живой изгороди, пересекавшей тропу, ведущую в поле, где нежились в лучах утреннего солнца лошади. Крупные, неторопливые мужчины остановились, очевидно, обсуждая лошадей. Сцена так и просилась в рамку. Стены коридоров дома украшало множество подобного рода акварелей. Мужчины подошли к лошадям, принялись расхаживать между ними, продолжая беседу, похлопывая животных по крупам и трепля их по загривкам, отходя к кустарнику изгороди и возвращаясь обратно. Солнце между тем поднималось, до окна Сары уже дотянулся аромат цветущих внизу роз. Мужчины возобновили путь к дому, задержались для осмотра ствола бука, нагнулись над кустом, выросшим не на месте. За ними из-за деревьев показалась женщина, несущая седло, направляющаяся к лошадям. Элизабет. Красный платок ее резкой вспышкой выделялся на фоне зелени.

— Бьюти, Бьюти, Бьюти… — разнесся над садом голос Элизабет.

Высокая вороная кобыла вскинула голову, заржала, приблизилась к хозяйке, что-то слизнула с ее ладони. Опустевшая рука Элизабет поднялась к ушам лошади. Мужчины повернулись на голос, снова отвернулись и углубились в разговор. Переступили через брус ограждения, зашагали дальше уверенной хозяйской поступью. Один из них — Стивен. Оба одеты в темное, брюки заправлены в сапоги. В руках… трости? Нет, у Стивена палка, а у другого ездовой хлыст. Не прерывая беседы, остановились еще раз, затем углубились в небольшой яблоневый сад. Там о чем-то заспорили, так же миролюбиво и обстоятельно. Стивен, в чем-то сомневаясь, взял в руки ветвь, полную плодов и листьев, а попутчик его гораздо более оптимистично указал хлыстом куда-то в крону. С луга доносился звонкий голос Элизабет, поощрявшей упрямую Бьюти, явно не желавшую подставлять спину под седло. Кобыла дергалась, пятилась, даже слегка вставала на дыбы, недовольно отфыркиваясь и мотая гривастой шеей.

Мужчины задержались ярдах в пятидесяти от Сары. Лицо Стивена в фокусе. Выглядит ординарно, даже бодро, подсвечен юморком, с которым ведется диалог. Физиономия второго обширная, багровая, с кустистыми черными бровями.

Достаточное расстояние, чтобы получить беглое первое впечатление, вплотную к этакому мордовороту Саре приближаться не хотелось бы. Глаза из-под густых бровей то и дело кидали по сторонам взгляды часового, высматривающего подкрадывающихся лазутчиков противника.

Они стояли на щебенке тропы лицом друг к другу, голоса звучали то тише, то громче, но слов не разобрать. Как будто опять заспорили. Что-то оборонительное угадывается в облике обоих. Элизабет справилась с лошадью и пустила ее по лугу легким галопом, подбадривая и успокаивая, как будто декламировала или даже напевала:

— Ну, ну, Бьюти, моя Бьюти, девочка моя, Бьюти, милая моя…

Двое мужчин тем временем отошли к деревьям, осмотрели древний дуб, толстенная нижняя ветвь которого покоилась на подпорке. Опять они не сошлись во мнениях, спорили, однако мирно; аргументировали, сопровождая слова размеренными жестами. Теперь Сара поняла причину багроволикости спутника Стивена, рассмотрела на лице его сеть капилляров, густеющую на сизом носу заядлого пьяницы, пышущего хроническим нездоровьем. Они стояли, беседовали. Мирная сцена сельского быта. Беседа наконец подошла к концу, хлыст багроволикого поднялся в прощальном салюте, — и мужчины разошлись. Человек с хлыстом направился в сторону Элизабет, задержался возле живой изгороди, дважды нагнулся, что-то рассматривая, потом припечатал это нечто каблуком, еще раз глянул, убеждаясь, что не осталось в раздавленном признаков жизни, тяжело перевалился через разграничительный брус. Уже на лугу он наклонился, подобрал оставленное в траве седло, закинул его на спину гнедой лошади, закрепил, тяжело взобрался, закрепился сам, тронул повод. Он и Элизабет парочкой направились к дальней изгороди. Стивен остался стоять столбом на усыпанной мелкими обломками гранита тропе, глядел вслед удалявшейся с соседом жене.

Стивен остановился над усыпанными желтыми цветами зарослями жимолости, увитыми пурпурным ломоносом. Он разворошил цветы тростью, и Сару окатила волна цветочных ароматов. Из гущи стеблей он извлек зеленый резиновый мячик. Чистенький, блестящий; очевидно, недолго там валялся. Размахнувшись, Стивен запустил мяч ярдов на пятьдесят, не меньше, на лужайку.

— Отличный бросок, — прокомментировала Сара.

Он не обернулся, не поднял головы.

— Я вас давно заметил, Сара. — Чуть помолчав, все же поднял голову, улыбнулся, помахал ей рукой и направился в дом.

Сара рассердилась на себя. Битый час она следила за этим человеком, следила за его реальной жизнью. Именно этот Стивен настоящий, твердила она себе, повторяла, чтобы лучше усвоить. Стивен и театр, Стивен, влюбленный в Жюли — это лишь одна сторона многостороннего Стивена. Сара представила себе густобрового багроволикого соседа Стивена, рысящего сейчас бок о бок с Элизабет. Какого мнения он и подобные ему об увлечении Стивена театром? Безобидное хобби? В конце концов, поездки во Францию, репетиции в Лондоне, устройство Увеселений отнимают не так уж много времени. Настоящая его жизнь здесь, в имении.

Лет пятнадцать назад в соседских домах его круга наверняка можно было услышать беседу примерно следующего содержания:

«Элизабет справилась. Спасла Квинзгифт».

«Что ж, молодец. Значит, все-таки добыла деньги?»

«Да, и целую кучу. Вышла за Стивена Эллингтон-Смита».

«Из Глостершира? Тамошние Эллингтон-Смиты сами штанов».

«Нет, из Сомерсета. Ветвь глостерширских».

«А, знаю, знаю. Мой кузен с ним вместе учился».

«Так или иначе, прекрасно. Славно, что она не потеряла Квинзгифт».

Так что удел Стивена — всеобщее одобрение и поддержка, несмотря на его несколько эксцентричное хобби. В конце концов, искусство — штука модная, респектабельная, и Квинзгифт не единственное поместье, в котором устраивались летние фестивали. Был ли среди его местных друзей кто — либо, кому он мог довериться, открыть душу, поведать о страданиях? Вряд ли, ибо в случае нескромности этой особы (женщины, разумеется) он прослыл бы свихнувшимся, чокнутым. Да он и был чокнутым. Теперь Сара рассмотрела его жизнь под несколько иным углом зрения, как будто слегка повернула в руках какую-то забавную вещицу, чтобы увидеть ее со всех сторон. Вещица эта оказалась жизнью сельского джентльмена, с небольшим изъяном — Жюли — на безукоризненной поверхности из залитых солнцем лесов, полей, построек, среди которых возвышался древний дом с богатыми традициями. Так же точно, как и ее собственная жизнь, если ее взять в руки и рассмотреть, окажется монолитом хрестоматийного стоицизма с небольшой окраинной трещинкой любовного безумия, томлений и страданий. Но пройдет еще несколько недель, и этот период любовной горячки покажется легким недомоганием. И интерес ее к Стивену — симптом той же болезни. Мысль о нем вызвала у Сары беспокойство. Примерно такое же беспокойство она испытывала и при мыслях о Джойс. Что с нею, почему она ищет приключений на свою задницу?

Подошло время завтрака в том же помещении, что и вчерашний ужин. Уже присутствовали Мэри Форд и Рой. Двое солидных, разумных граждан вкушали солидный, разумный завтрак. Появился Эндрю, которого, собственно, никто не звал. Его место в гостинице, в которой он, возможно, даже не отметился. Не исключено, что провел ночь на какой-нибудь из скамеек в парке, пожирая глазами дом, в котором ночевала отвергнувшая его возлюбленная — она, Сара! Эндрю ничего не поглощал, ничего не вкушал, сидел перед чашкой черного кофе, бледный, насколько может казаться бледным покрытый здоровым загаром здоровый мужчина. Он сверлил Сару пристальным ироническим взглядом, не то чтобы испепеляющим, но в достаточной мере уничтожающим. Если он ненавидел ее с эмоциональным накалом отвергнутого любовника, то она чувствовала побуждение реагировать со смешанными чувствами возмущения и презрения, свойственного девице-полуподростку, оценивающей тридцатилетнего «старика»: «Да как он смеет! Да что это он о себе возомнил!» Собрав по сусекам ошметки юмора и здравого смысла, Сара отвернулась, чтобы налить себе кофе, и услышала, как гулко хлопнула дверь. Повернувшись обратно, Эндрю она уже не увидела. Оглядела Мэри и Роя, ожидая комментариев, но те ее как будто не замечали.

Через некоторое время Мэри отставила чашку.

— Пойду-ка я, гляну, что там из пейзажа на пленку просится. Свет в самый раз для съемки.

А Рой обратился к Саре:

— Сара, мне нужен отпуск. Две недели. Развод требует, скорее не управлюсь. — И он вышел вслед за Мэри.

Сара подумала, что этот добрый друг ее переживает сейчас не меньше, чем она сама, но это ее нисколько не утешило.

Подошел Генри. Выглядел он ужасно, чувствовал себя не лучше, и Сара злорадно подумала: «Поделом тебе!». Он сыпанул в чашку кукурузных хлопьев, уселся напротив. Сидели, глядя друг на друга, достигнув той стадии любви, когда каждый про себя удивляется: как может эта ординарная, ничем не примечательная особа служить причиной таких страданий?

— Вот так, — просипел Генри в ответ на тысячи безмолвных обвинений из словаря любви, известного каждому, так что и перечислять нужды нет. Начинаются эти обвинения обычно с вопроса: «Если ты меня действительно любишь, как можешь ты поступать столь жестоко?». — Вот этак. Я надрался, но это не особо помогло. Сунул столь презираемые вашей милостью затычки в уши, врубил на полную громкость, и утром они меня разбудили. Всю ночь гремели в мозги. Вот таким вот образом провел ночку, — закончил он фразу под смех Сары.

— Примите мои искренние поздравления.

— Благодарю, благодарю.

Казалось, он принял ее поздравления всерьез, заглянул в глаза в поисках подтверждения, но она опустила веки, почувствовав, как все тело ее ниже пояса растворяется в теплом пруду.

— В Стратфорд едете после завтрака? Знаете, что намечена поездка в Стратфорд?

— Нет, в Стратфорд я с вами не поеду.

— Сара… — упрек, обида, уязвленность (начал придуриваться). — Сара, ну почему, почему вы не едете со мной в Стратфорд?

— Никуда я с вами не поеду, — сказала она, не видя ни комнаты, ни этого идиота: слезы застилали ей глаза.

— Сара! — Он вскочил, дернулся в направлении кофейника и даже шаг к нему сделал, но задержался, схватившись за спинку стула, приняв обвинительную позу, непонятно кого обвиняя. С усилием что-то сообразив, подошел все же к буфету, налил кофе, выпил залпом, не сходя с места. Поморгал, вернулся на место, уселся с видом обиженным, моргая и отдуваясь.

Она тоже поморгала, и калейдоскопическая масса в глазах сложилась в физиономию Генри, белую скатерть, поблескивающее столовое серебро.

— Голова каруселью, — пожаловался Генри.

Эта иллюстрация конфликта культур заставила Сару засмеяться. Ей захотелось поделиться мыслями по этому поводу, но с кем? Разве что со Стивеном…

— Каруселью… Я в одной комнате, мыслями с вами, вы в другой, думаете обо мне… В этом вы видите путаницу?

Он засмеялся как-то через силу.

— Если бы кто-то сказал мне в юности, — продолжала Сара, — что я… не буду говорить «под старость»… стану спорить с влюбленным в меня молодым человеком… Я ведь имею основания утверждать, что вы в меня влюблены?

— Полагаю, имеете все основания так утверждать. Разве что я не так уж и молод. Скоро обо мне уже можно будет сказать «средних лет». Совсем недавно я заметил, что молоденькие девицы больше не обращают на меня внимания. Признаюсь вам честно, сильно переживал, когда это заметил.

— …Буду спорить с молодым человеком, уговаривая его со мною переспать… да я бы себе глотку взрезала!.. «Мы знаем, кем мы стали, не знаем, кем могли бы стать». И слава богу, что не знаем.

— Шекспир, разумеется.

Сюзан вошла из сада.

— Автобус прибыл. В Стратфорд. — Она выглядела разочарованной. Разумеется, тем, что не нашла Стивена.

Генри поднялся, оперся о стол.

— Серый американец ни разу не видел «Ромео и Джульетты».

— Жаль, что не «Сон в летнюю ночь».

— Тоже не видел.

Сюзан с удивлением вслушивалась в злые голоса, которыми велся этот шутливый диалог, на лице ее появилась робкая улыбка миротворца, не надеющегося на успех своей миссии.

— Сара, едете в Стратфорд?

— Нет.

— Нет, не едет, — обвиняюще провозгласил Генри. — Здесь будет отдыхать и развлекаться.

Повинуясь импульсу, Сара одолжила у Мэри автомобиль и съездила к матери в Котсуолд. Ей пришло в голову, что о своих размышлениях по поводу веревочек, за которые дергают, управляя куклами-людьми, и по поводу кукловодов можно поговорить с матерью. Можно у нее спросить. Почему она не сделала этого раньше? Этот вопрос Сара задала себе, сидя за рулем. Идея поразила ее новизной. И как она раньше не додумалась… А сейчас она спросит: «Почему я такая?» И мать ответит: «Наконец-то я дождалась от тебя этого вопроса!» Но тут же у нее возникли сомнения в столь простом исходе. Отношения ее с матерью можно считать хорошими, ровными. Сара навещала мать три-четыре раза в год, время от времени звонила, узнавала, как дела. Мать не жаловалась, сохраняла бодрость, вела активный и независимый образ жизни. В своей деревеньке она жила столько же, сколько Сара в городской квартире. Бриони и Нелл иногда не без удовольствия навещали бабушку. Не приезжал к ней лишь Хэл, которого она больше всего хотела видеть. Сара с сожалением подумала, что не сможет спросить свою мать: «Почему мой братец, твой сын, такая гнусная гадина?» Мать по-прежнему обожала сына, часто хвасталась знаменитым доктором Милгрином и лишь из вежливости интересовалась работой дочери.

Когда Сара приехала, мать работала в саду. Дочери она обрадовалась. Так же, как Сара в свои шестьдесят пять выглядела пятидесятилетней, матушка ее, Кейт Милгрин, выглядела семидесятилетней бодрячкой в девяносто с лишним. Они уселись пить чай в комнате, где каждый предмет смутно, без конкретики, напоминал Саре о детстве. Мать решила, что Сара приехала проверить, как она держится. Старики часто остерегаются детей, которые могут решить их судьбу. Мать с легкой опаской рассказывала о соседях, о саде, заверяла, что ничего серьезнее легкого ревматизма ее не беспокоит.

Сара сидела с матерью и вспоминала об аккуратной старухе на скамье в Бель-Ривьере, ранним утром. «Я хочу, чтобы она вспомнила то, что происходило шесть десятилетий назад», — подумала Сара.

Она все же попыталась.

— Скажи, что за ребенок я была?

Матери вопрос не понравился. Она нахмурилась, пытаясь вспомнить.

— Хорошей девочкой ты была, доброй… Да, да, конечно, — закивала она.

— А Хэл? — спросила Сара и подумала: «Почему я никогда не думаю об отце? Ведь у меня был отец».

— Хэл много болел.

— Чем?

— Ох, чем он только не болел. Всего не упомню. Одно время даже подозревали туберкулез. Затемнение в легких. Чуть не год в постели пролежал. Так тогда лечили.

— А отец?

Мать озадачилась. Такого вопроса она не ждала, не понравился ей этот вопрос. Еэ голубые глаза, никогда не избегавшие взгляда собеседника, глядели на Сару с упреком. Но она попыталась ответить.

— Отец делал все, что мог, все, что надо.

— Он был хорошим отцом?

— Да, конечно.

Сара поняла, что никуда ее вопросы не приведут. Она, как обычно, на прощание поцеловала мать, как обычно, предложила, если будет трудно, переехать к ней в Лондон, места хватит. И, как обычно, мать отшутилась, что надеется умереть прежде, чем ей понадобится уход. Чтобы смягчить грубую шутку, поблагодарила Сару:

— Ты всегда была доброй девочкой.

«Неужто? — подумала Сара. — Это, что ли, и есть ниточка? Подозрительно звучит».

Вылезая из машины, она увидела Стивена и трех его мальчиков, отходящих от дома. Они несли лопаты, лом, аккумуляторную дрель. Элизабет стояла в огороде с молодым человеком в джинсах и красной футболке, предположительно садовником. Сама она все еще была в костюме для верховой езды: зеленая юбка, оливково-зеленые бриджи, — на голове все тот же красный платок. Щеки цвета спелого томата. Оба держат в руках каталог растений, листают его, что-то увлеченно обсуждают. Элизабет пригласила Сару погулять в саду, к чему та немедленно и приступила. Стивен с мальчишками тем временем отошел к небольшому домику без крыши, который, похоже, подвергался каким-то перестройкам. Стивен подошел к глубокой яме, помел ломом камень, мешавший установке столба. Парни подхватили камень, оттащили его в сторону и, согласно указанию отца, вежливо поприветствовали Сару. Стивен улыбнулся ей поверх голов своих отпрысков, явно обрадованный ее появлением.

В траве рядом с ямой валялся толстый дубовый столб, очевидно, уже послуживший где-то в другом месте, но очищенный и заново пропитанный креозотом. Стивен и старший из сыновей, Джеймс, подняли столб и опустили в яму. Все четверо принялись закидывать яму камнями, утрамбовывать их, выравнивая столб, затем засыпали яму землей и снова утрамбовали. Окончив работу, Джеймс сказал:

— Мама велела к двенадцати вернуться.

— Хорошо, свободны. Не забудьте инструмент убрать.

Мальчишки подобрали орудия труда и направились к дому, сознавая, что за ними наблюдают. Стивен взвалил на плечо старый столб, извлеченный из земли, и, придерживая его одной рукой, тоже направился к дому.

— Я обучаю сыновей всему, что умею сам, — как бы оправдываясь, заметил он.

— Опасаетесь, что им придется зарабатывать на жизнь физическим трудом?

— Кто знает, что случится в жизни…

— Ас кем вы беседовали утром?

— Интересно, какое мнение вы составили о нем. Это Джошуа. Сосед. Он арендует у нас часть земель. Мы обсуждали условия аренды на следующий год. — Пауза. — Тот самый, за которого собиралась выйти Элизабет. — Он дал Саре время переварить это сообщение, затем бросил на нее быстрый взгляд, проверяя реакцию гостьи. — Не повезло бедной Элизабет. Была бы сейчас маркизой. Леди Элизабет. Кстати, Джошуа весьма богат. Намного богаче меня. Брак у него не сложился, так что, как выяснилось, лучше бы ему было жениться на Элизабет.

— У них общие вкусы?

— Да, много общего. Он помешан на скаковых лошадях, и Элизабет тоже к ним питает склонность. Но ей пришлось ограничиться мною. При Джошуа она была бы как раз на своем месте. — Они подходили к дому. — Бедняжка Элизабет. Как я могу обижаться за Нору? С ее точки зрения было бы нечестно, выйдя за меня, связываться с соседом. А Нора — это в пределах честной игры, по правилам, так сказать. — Он остановился, упер столб торцом в землю, поддерживая его плечом и рукой — настоящей рукой мастерового. Одежда на нем поношенная, потертая, тоже рабочая, попахивающая рабочим потом. Стивен оглядел дом. — Очень неплохой дом.

— Бесспорно.

— Как вы думаете, эта девушка видит меня отдельно от дома?

— Вы хотите спросить, любит ли вас Сюзан лишь ради вас? Разумеется, нет.

— А вы?

— Вы забываете, что я с вами познакомилась намного раньше, чем с этим домом.

Сельская тишина, разбавленная привычными сельскими шумами. Жужжание насекомых. Пение птиц. Реактивный самолет высоко в небе. Трактор где-то в дальнем поле.

— Вы знали, что Сюзан намерена выйти за меня замуж? Что вы на это скажете?

— Мечты, фантазии.

— А если я решусь на ней жениться? — Стивен снова взвалил столб на плечо, поднес его к штабелю дров, заготовленных на зиму, положил трухлявое, изъеденное червями дерево наземь, отряхнул руки. — В любом случае смешно. Меня так и толкает туда, где смешно. Ночью просыпаюсь и смеюсь. Можете себе такое представить? Что-то такое творится… — Он стоял перед Сарой, глядел ей прямо в глаза. — Где-то как-то я, конечно, выгорел дотла. — Она не знала, что сказать, как комментировать. — Дотла, — повторил он, отворачиваясь.

К несчастью, когда из-за плотно закрытых дверей проникают в повседневность крупицы скрытых истин, они настолько противоречат устоявшимся понятиям, что их не воспринимают всерьез. Дурной тон! Преувеличение! Мелодрама!.. Они иной структуры, они не стыкуются с восприятием.

Кроме того, сегодня он казался столь же полон сил и энергии, как и Элизабет.

Сара прогулялась по тенистым сельским дорогам до городка, перекусила в ресторанчике отеля, подумала, что это простое и доступное наслаждение и что скоро оно снова откроется ей в полной мере, можно будет оставаться цельной и спокойной, не страдая от того, что душа ее разрывается на части из-за отсутствия рядом Генри. Домой она вернулась к чаю. Элизабет и Нора устроились под каштаном за основательно уставленным столом. Они обрадовались компании, усадили Сару с собой. Сара понимала, что разумная Элизабет непременно использует эту возможность для получения интересующей ее информации. Обычно Элизабет и Нора казались совершенно различными — Нора более мягкая, материнского заботливого типа, — но сейчас они вели себя как близнецы, уставившись на Сару одинаково выжидающими пытливыми глазами. Сара не отказалась от чая, охотно болтала о Бель-Ривьере, особенно подробно остановилась на умном, дельном Жане-Пьере, таком до мозга костей французе, милом, привлекательном; уделила внимание его внешности, манерам, должностным обязанностям и полномочиям; рассказала о разногласиях и соперничестве в мэрии из-за «Жюли Вэрон»; подробно описала все три отеля, «Колин Руж», музей Жюли. Упомянула, что Сезанн работал неподалеку от Бель-Ривьера, и заметила, что это женщинам понравилось, они увидели знакомую веху в незнакомом ландшафте. Обо всем рассказала Сара, но ни словом не помянула Молли, хотя, разумеется, понимала, что Элизабет не могла не мыслить именно в этом направлении. Беседа оказалась полезной и для нее самой, ибо она смогла свести эмоциональные бури Бель-Ривьера к десятку забавных анекдотов.

Уже сгущались сумерки, когда между деревьями появились трое мальчиков, и Элизабет хлопнула в ладоши.

— В ванну, ужинать и спать! Ужин в холодильнике.

Уходить в дом не хотелось, они еще долго сидели под каштаном, потягивая шерри.

— Поужинаете тоже, конечно, с нами, — постановила Элизабет с дружеской улыбкой. О Стивене она не упоминала, и Сара снова подумала, сколь сложна его жизнь со всеми запутанными условностями и обязательствами.

Поужинали в маленькой уютной каморке рядом с кухней. Когда совсем стемнело, снова появились мальчики, все трое в коротких красных халатиках-куртках, расчесанные, пахнущие мылом, сущие голубоглазые ангелочки, спустившиеся на грешную землю.

— Помылись? Ага, вижу, вижу, молодцы. Поужинали? Хорошо. Завтра предстоит суматошный день, так что быстренько в кровать, выспитесь хорошенько.

Они по очереди подошли к матери, и она приложилась губами к щеке каждого.

— Наверх, наверх!..

До двери мальчики дошли чинно, — сохраняя достоинство, но, выйдя, вспомнили, что они дети, завизжали и затопали, понеслись по лестнице бегом.

«Ах, уж эти мальчишки!» — говорила улыбка Элизабет. Она удовлетворенно вздохнула. Вздохнула и Hopia, но в ее вздохе слышалась печаль. Элизабет глянула на Нору, и та виновато улыбнулась. Подруга Элизабет осталась бездетной. Элизабет ободряюще улыбнулась Норе, потрепала ее по плечу. Нора еще раз вздохнула и принялась убирать посуду.

Дверь открылась, в проеме появился Джеймс и замер, глядя на мать.

— Что случилось? — спросила Элизабет, но мальчик молчал, колебался, крутя ручку двери. — Чего тебе?

Зачем-то он, конечно, пришел, в глазах его светился вопрос, но через мгновение Джеймс отозвался:

— Ничего.

— Ну, тогда беги обратно, — улыбнулась сыну Элизабет.

Он вышел, аккуратно прикрыв дверь, но почти сразу снова появился, снова уставился на мать.

— Что с тобой, Джеймс?

Он не уходил, но и рта не раскрывал. Глаза матери и сына, казалось, боролись, но сын наконец уступил. Он снова вышел, но не сник, держался собранно, упрямо.

К возвращению автобуса Сара уже заперлась в своей комнате.

Очередной конверт высунулся из-под двери.

«Сара, почему НЕТ? Вы на меня даже не смотрите. Убил бы вас. Напился. Эндрю».

Не выспавшись в предыдущую ночь, она сразу заснула. Сны не слишком стремятся противоречить действительности, и снились ей сцены фарсовые, гротескные, идиотические: какие-то неодетые двуногие обоего пола и всякого возраста носились по незнакомым коридорам, хлопали и не хлопали дверьми, ошибались и не ошибались комнатами, вопили возмущенно и ликующе, плакали, как дети, и ржали, как лошади; какая-то фефела билась в истерике на кровати, тыкала в кого-то перстом указующим…

Поскольку труппа вернулась из Стратфорда поздно, завтракала Сара в одиночестве. Лишь когда она уже выходила, появился Генри. Она не ответила на его невразумительное: «Сара…» — направилась в глубь дома, заметила Стивена, поднимающегося по маленькой задней лестнице, снова в компании сыновей, снова с инструментами, но уже иного вида и назначения. Стивен задержался на лестничной площадке и сообщил ей, что хочет преподать детям урок сантехнического искусства.

— «Благосостоятельного задача — дать работу и хлеб простому труженику», — поучительно воздев палец, процитировала Сара. Мальчики живо дернули головами в ее направлении, обрадованные проявлением бунтарского духа, на которое сами не отваживались.

— Ерунда, — парировал Стивен. — Каждый должен знать дом, в котором живет. Об этом и о многом другом удобно поразмыслить на удобной скамье под буками, если пройти по тропе, по которой мы с вами шли вчера, и свернуть вправо. Очень рекомендую.

Двое младших, хихикая, понеслись вверх, Джеймс задержался, уставился в окно, как будто что-то хотел проверить или кого-то увидел. Он замер, и Стивену пришлось положить руку на плечо сына.

— Идем, идем.

Джеймс улыбнулся и последовал за отцом. Сара взбежала по лестнице и выглянула в окно. Громадный ясень простирает ветви, ловит солнечные лучи.

Последовав указанию Стивена, она обнаружила на значительном удалении от дома деревянную скамью под буками, уселась в зеленой тени. «Зеленые мысли в зеленой тени…» Погода идеальная — немаловажно в день премьеры на открытом воздухе. Огляделась, неторопливо осмотрела дом, рядом с которым ясень, знакомец Джеймса, казался не столь уж крупным; он слегка смахивал на часового, замершего возле охраняемого объекта. Зелень в отдалении мерцала, колыхалась и расплывалась, пестрела темными точками — должно быть, грачи гонялись за кем-то. Она просидела около часа, прежде чем появился Стивен. Он сел рядом и сразу сообщил:

— Ночью она меня навестила.

— Жюли?

— Не стал бы утверждать с уверенностью.

Сара выжидательно грызла травинку.

— Я бы не смог заставить себя пойти к ней.

— Конечно. — Он молчал, и Сара спросила: — Ну, и что?

— Вы имеете в виду, как я справился?

— Нет, не это.

— Могу доложить, что сам себе дивился. И ее удивил не на шутку. Нипггяк перепихнулись, как говорят в определенных кругах. — Теперь молчала Сара, и его губы искривила скептическая усмешка. — Вы, конечно, не это имели в виду, но обычно женщины надеются, что самец опозорился… Извините меня, конечно.

— Як этим женщинам не отношусь.

— Может, все же жениться на ней? Почему бы, собственно, и нет?

— Примите мои поздравления. Гениальная, блестящая идея!

— Пбчему нет? Она уже бормочет о том, как мы здесь расчудесно заживем.

— Присутствие Элизабет ее не смущает?

— Не думаю, что она вообще обратила внимание на Элизабет. Она ее просто не учитывает.

— Припоминаю похожий эпизод из своей биографии. Только я тогда была несколько моложе Сюзан.

— Да, она несколько… ювенильна. Так ее, пожалуй, лучше всего определить. Элизабет… — Голос его приобрел сердитый оттенок. — Элизабет не может быть помехой. Ей не на что жаловаться. Пусть выходит замуж… женится… сочетается браком с Норой. — Тут гнев его улетучился, в голосе послышались восторженные нотки, легкое недоверие, благоговение. — Сара, молодость… Это юное тело…

У Сары перешибло дыхание. Слишком часто она думала: не держать тебе больше в руках юное мужское тело. Никогда. И это казалось самым тяжким ударом, нанесенным ей Временем.

— Сара, Сара… — Стивен протянул к ней рукуг осторожно повернул лицо в свою сторону, сочувственно проводил взглядом катящиеся по щекам слезы. — Сара, что ж, молодое тело… Пенни за пучок на перекрестках некоторых улиц… Она не… — Он осторожно убрал пальцы, омоченные ее слезами, посмотрел на них, хмурясь. — Женюсь… Что ж, блаженство хоть на время…

— А потом вам представится традиционная возможность наблюдать, как она влюбится в какого-нибудь ровесника — а это неизбежно — и вспоминать, как она была с вами мила и добра.

— Совершенно верно. Вы тоже правы. Но дело не только в этом и не столько в этом. Она прелесть, это бесспорно. Но стоит ли… Держать руку Жюли — этого не стоит даже сегодняшняя ночь.

Не стоит.

Сара постаралась придать голосу твердость и устойчивость:

— Хотя Генри в меня влюблен — а он действительно в меня влюблен…

— Знаю. Заметил, верьте мне.

— Хотя он знает, что я тоже с ума схожу по нему, он не пришел ко мне ночью.

— Жена приезжает, полагаю, дело в этом. Вы не понимаете, Сара, для моногамного мужчины влюбиться — страшное несчастье.

— Но, Стивен, лишь моногамный мужчина и способен по — настоящему влюбиться. — Ей самой понравилось, как она ведет разговор, несмотря на дрожащий голос. — Нам, романтикам, нужны препятствия. А какое препятствие серьезнее?

— Смерть, — отрезал Стивен.

— От старости? Знаете, будь я ровесницей Сюзан, нравственным нормам пришлось бы потесниться. Были бы ночи блаженства, а потом валяние в ногах у жены, вымаливание прощения.

Стивен обнял ее одной рукой. Сложное для него движение. Эта самая рука, конечно же (как и ее руки), обнимала, утешала сокрушенных невзгодами друзей. Когда-то эта рука обнимала рыдающую Элизабет, которой Джошуа предпочел другую. Детей обнимала. Но эту женщину… Скорее, ее рука должна была бы обнимать его. И эта братская поддержка ослабила позицию стойкой Сары. Она ощутила одиночество. Но понимала, что вправе ожидать добрых слов утешения. Noblesse oblige.

— Вот еще о чем мы забываем, Сара. СПИД.

Это могучее слово, как и обозначаемая им болезнь, может опрокинуть любую беседу, мгновенно изменить ее ключ. В данном случае оно вызвало смех. Сара подумала о звуке церковного колокола, возвещавшего над здешними лесами и полями очередную напасть, очередную эпидемию. Новое время, новый тревожный набат.

— Вы меня утешили, Стивен, спасибо. Я — и СПИД!

— Но, Сара, — рассудительно начал Стивен, наслаждаясь ее возмущением. — Мы живем, как во сне неразгаданном. Уж, конечно, я не собирался повествовать Сюзан, что не могу представлять для нее СПИД-опасности ввиду того, что я… гм… блюду безбрачие. У нас ведь, в нашем обществе, такого рода вещи женщинам говорить не принято.

— Разумеется, не принято.

— Так вот, представьте себе юное создание, трепёщущее ресницами, робкое, нежное, чуткое; готовое улетучиться по одному непродуманному слову. И вот это небесное явление ныряет к тебе под одеяло и деловито осведомляется насчет презервативов и отношения к оральному сексу. Я позволил себе заверить ее, что ей не о чем беспокоиться в отношении меня, но она сказала: «А с чего вы взяли, что вам не стоит беспокоиться в отношении меня? Я пять сезонов работаю в театрах Нью-Йорка… Какая уж тут романтика!»

Сара рассмеялась. Стивен глянул на нее с облегчением.

— Представляете, Сара, насколько легче нам с вами было жить?

— Эпоха до СПИДа, эпоха СПИДа, эпоха после СПИДа… Мы стряхнули с себя ярмо морали. Чувство вины превратилось в призрак.

— Но в нас еще теплилась искра романтики. Мы думали и говорили о любви, а не о сексе.

— Угроза нежелательной беременности отошла в прошлое. И я за всю жизнь не встретила никого с венерическими заболеваниями. А вы?

— Нет. Полагаю, что нет. Не припомню, чтобы кто-то из знакомых или соседей хвастался, что у него сифилис.

— Ну просто рай. Выходит, мы в раю обитали, сами того не сознавая. Нынешняя молодежь ближе к нашим дедушкам и бабушкам, чем к нам. Нынешние всего боятся… Значит, Стивен, вы собираетесь сегодня вечером, когда Сюзан снова появится в вашей спальне, отослать ее баиньки?

— Конечно, нет. Хотя я полностью представляю ход ее мыслей.

— Но, Стивен, вы так долго не протянете. Так же точно, как и я скоро вернусь к роли суровой старухи, осуждающей чужие страсти.

— Вы так считаете…

— Я вынуждена так считать.

— Видите ли, я никогда не славился стойкостью. Не мог мириться с болью. — Как будто он говорил о трещине в коленной чашечке или о приступе мигрени, а не о жестоких ударах, наносимых в сердце.

— Слава богу, в одном-то мы можем быть абсолютно уверены. В том, что следующий год принесет нечто иное, не то, что предыдущий.

Оба умолкли, зная, что мысли их текут в одинаковом направлении.

Около полудня направились к дому, миновав группу детей, собравшихся на тенистой полянке, человек около пятнадцати, среди них и сыновья Стивена. Современная литература, как специальная, так и художественная, констатирует, что группа детей непременно представляет собой стаю варваров, способных на любую жестокость, чоднако, глядя на приветливые улыбающиеся лица этих ребятишек, не хотелось верить утверждавшим подобное авторитетам. Стивен помахал своим отпрыскам и их друзьям. Джеймс проводил двоих взрослых серьезным, пытливым взглядом. Так же он смотрел на мать, а сегодня еще и на ясень. Стивену и Саре, двоим взрослым, причиняла беспокойство мысль об отделявшей их от детей пропасти опыта, о которой малолетки еще не имели ни малейшего представления. Отошли от детей, еще не подошли к дому, и тут Стивен вдруг обнял Сару. Братское объятие.

— Сара, вы даже представить себе не в состоянии, как много вы для меня значите…

Оторвался от нее, избегая смотреть в лицо, как будто не желая подвергать себя воздействию проявившихся эмоций.

В обеденном зале Генри сидел рядом с Сюзан. Увидев Сару, он вскочил и чуть ли не подбежал к ней.

— Сара, где вы были?

Она проследила, как Стивен и Сюзан обменялись взглядами. Сюзан улыбнулась Стивену, тот вернул улыбку в несколько модифицированном виде, в виде противоречивой, состоящей в основном из любви — без всяких кавычек, — радости, содержащей однако и изрядную дозу иронии и самоиронии, осторожности и отстраненности. Вслух он лишь спросил Сюзан, хорошо ли ей спалось, на что та зарделась, смутилась и ответила утробным хрипловатым хохотком.

— Сара, — продолжил допрос Генри, — чем вы хотите заняться?

— Собираюсь в город, к парикмахеру. — Она улыбнулась этому мужчине, которого любила — еще как любила! — стараясь изобразить по возможности беззаботную улыбку и протягивая ему тарелку со свежим деревенским хлебом.

— К парикмахеру!..

— А вы чем занимаетесь, Генри? — спросила она, хотя твердо решила ни о чем не спрашивать.

— Надо с музыкантами заняться. Грубовато у них вчера получилось. С трех до пяти натаскиваю музыкантов. — Эта информация содержала в себе предложение.

— Если успею, подойду. — Сара считала, что никакая сила не заставит ее к нему приблизиться, но в то же время понимала, что никакая сила не сможет удержать ее вдали от него.

Покончив с прической, Сара взяла такси и подъехала прямо к театральной площадке. Генри с мрачной физиономией стоял, опираясь на помост для музыкантов, по локоть запустив руки в карманы, усталый, недовольный. Бледный. Больной. Музыканты выходили из-за кустов, отгораживающих новый корпус. Генри заметил ее, бросил куда-то в кусты:

— Умолкни, сердце… — И сразу исполнил пародию на Ромео под балконом Джульетты: пал на одно колено и простер к приближающейся Саре обе руки. Поднявшись, он не смог сдержать отчаянного взгляда, но сумел превратить в пародию и этот взгляд, гипертрофировав мимику до клоунады. Она засмеялась, хотя сердце взрывалось ностальгическими мечтами о давно забытых берегах..

По окончании репетиции с музыкантами Генри подошел к ней и предложил прогуляться, однако тут же увидел приближающегося Бенджамина.

— Вон ваш Бен-Жасмин топает, еще один воздыхатель, — буркнул Генри и рванулся прочь, врезавшись по дороге в один куст и козликом перемахнув через другой.

Сару удивило, что Генри заметил отношение к ней Бенджамина, что она возбудила ревность, несмотря на полную безосновательность его подозрений. Если можно ощущать к человеку любовь, то ведь так же точно можно ему и симпатизировать; иногда, конечно, возникает опасность спутать эти ощущения. Сара понравилась Бенджамину с самого начала, так же, как они со Стивеном понравились друг другу с первой же встречи в ресторане. Однако вряд ли можно было сказать, что Бенджамин ей нравился в той же мере, что и она ему. Что вовсе не означало, что Сара совсем не испытывала симпатии к этому интереснейшему индивиду.

Бенджамин в безупречном белом наряде выглядел несколько чужеродным элементом на фоне пышной, весьма неофициального облика зелени. Он улыбнулся Саре, но почти сразу же перевел взгляд дальше, на лужайку и окаймляющие ее деревья, на живописную группу музыкантов, удаляющихся к репетиционному корпусу. Лицом он теперь напоминал мальчика, слушающего волшебную сказку. Бенджамин испытывал любовь к театру, к искусству. В непринужденной театральной манере он расцеловал Сару в обе щеки, красуясь сам перед собой, и она даже позавидовала его юношескому задору. По привычке, приобретенной в последнее время, Сара исследовала его лицо, пытаясь отыскать признаки беспокойства, печали или каких-либо иных расстройств — и ничего не обнаружила. Возможно ли такое? Всмотрелась внимательнее — опять ничего. Каким же чудом столь самодостаточный господин подпал под влияние этой заразы, театра? Цыганская экзотика взманила? Или все же скрывается под его лакированной наружностью какой-нибудь тайный изъян? Ей неведомо. Даже о ближайших друзьях и то не всегда скажешь, что с ними происходит, чем вызваны их поступки, чем определяется их настроение. Не говоря уже о знакомых, приятных и неприятных. А другом назвать Бенджамина Сара не имеет никакого основания. Вот Стивен заслуживает такого титула. Ее многолетний друг и коллега Рой Стрезер сейчас переживает за десятерых, и Сара это знает, и он знает, что она знает, но кто еще в театре, кроме нее и Мэри, знает, как страдает сейчас этот их предупредительный, готовый каждому помочь коллега? Кто знает о внутренней жизни Стивена, даже из его домашних? Уж, разумеется, не Элизабет. Салли о теперешнем периоде своей жизни, возможно, будет вспоминать, как о наихудшем. Саре она однажды на свои невзгоды намекнула, полусмеясь. Но остальные, сталкивающиеся с нею ежедневно, работающие с ней, даже не подозревают о постигших эту женщину передрягах. И Мэри тоже ужасно переживает… Больше, разумеется, чем следовало бы, учитывай возраст и состояние здоровья ее матери.

Сара и Бенджамин медленно шагали к дому, она рассказывала о перспективах постановки в Квинзгифте, об изменениях в составе исполнителей. Она слушала — точнее, пыталась слушать, ибо мысли все время соскальзывали в сторону — Бенджамин рассказывал об Эдинбургском фестивале. К дому подошли ближе к раннему ужину — скоро уж и спектакль начнется.

Две девушки из городка, Элисон и Ширли, помогали с буфетом. Статные, свежие, краснощекие блондинки — не новички на здешних премьерах, управляются ловко и весело.

Что уж говорить об Элизабет… Улыбаясь, она вручила Сюзан тарелку пудинга.

— Вы прелесть, Сюзан. Чудесная Жюли! — Все хорошо расслышали это определение роли новой звезды в этом доме, доме Элизабет.

Бенджамин переключился с Сары на Стивена, оба отмахнулись от еды, отошли в сторонку с бокалами вина, что-то обсуждая, играя свои роли в этом действе под внимательными взглядами зрителей. Покровители искусств — они могли думать о себе иначе, скромно радоваться, что имеют возможность помочь расцвести талантам, но другие, наблюдая за ними, рассуждали по-своему: деньги, шепчутся деньги, от которых мы зависим, и немаловажно, о чем они сейчас толкуют, что решат.

Подошел Генри.

— Сара, я получил факс от Миллисент. Она приедет завтра. Вместе с Джозефом. Посмотрит завтрашнее представление, и мы уедем.

— Изменение планов?

— Да. Элизабет любезно пригласила остаться на несколько дней, и мы хотели согласиться, но… В общем, послезавтра уезжаем во Францию на недельку-другую.

Что ответить? Она и смотреть-то на него не могла.

— Такие дела, Сара. — Генри отставил нетронутую тарелку. — Мне пора глянуть, как там зрители…

Он вышел, и вскоре за ним последовали исполнители.

Стивен, Сара и Бенджамин остановились на крыльце, наблюдая за прибытием зрителей, покидавших машины и проходивших к своим местам. Погода — как по заказу. Высоко в западной части неба парили перистые облака, деревья застыли, как на фотоснимке. В кустах дрались и хулиганили птицы. Ряды быстро заполнялись зрителями.

Сара увидела машину брата. Из нее вышли Хэл, Энн, Бриони и Нелл. Появления семейства брата она не ожидала. Хэл, очевидно, прямо с работы, на нем темный костюм, в котором он консультирует вечерами на Харли-стрит. Дамы его сияют цветастыми платьями и золотистыми волосами. Для них экскурсия в мир Сары — своего рода праздник, перемена обстановки. Родители хоть ненадолго вынырнули из океана работы, да и дочери ежедневно проводят немало времени в банке и в лаборатории. Но где Джойс?

Сара помахала брату, и он удостоил ее королевского жеста дланью. Поскольку пальцы величественной десницы его остались сомкнутыми, жест получился не столько королевским, сколько кардинальским, он как бы оделил троих стоявших на крыльце благословением. Поверх живой изгороди Сара видела, как Хэл плывет к первому ряду, словно большой черный мяч на светлой цветастой волне. Шагал он уверенно, глядя прямо перед собой и сохраняя выражение лица, которому Сара всегда дивилась. Не лицо, а какая-то фигура на носу галеона. Ей иногда приходило в голову, что Хэл выглядит, словно находится под влиянием гипноза или наркотиков. Абсолютная уверенность в себе, безграничное самодовольство. Откуда у него эта повадка? Брат всегда оставался тайной для Сары. Когда семейство добралось до своих мест, он удалил с сидений таблички брони, переставил их на соседние сиденья и уселся, не оглядываясь на цветастое сопровождение.

В первом ряду занимали места и критики из Лондона, сохранявшие вид снизошедших на грешную землю обитателей Олимпа. Иные, впрочем, бегло оглядывались по сторонам, опасаясь, что кто-нибудь попытается с ними заговорить и повлиять на легендарную беспристрастность. Зрители весело болтали, восхищались погодой, садом, домом; знакомые обменивались новостями.

Генри проводил Стивена, Сару и Бенджамина к актерам для отеческого наставления и напутствия. Зачитали приветственные факсы от Билла из Нью-Йорка и от Молли из Орегона: «Думаю о вас…»; «Очень хотела бы быть с вами…». Новое здание, заполненное людьми и… и чем-то еще, уже не казалось пустым и неодушевленным.

Четверо заняли места справа в последнем ряду.

Опытные глаза оценили критиков. Первостатейных лишь двое. Элизабет звонким голосом благодарила их за то, что они удостоили спектакль своим присутствием… Остальные — второй эшелон, третья гильдия и вообще ученики. Прибыл и Роджер Стент. Огляделся, нашел взглядом Соню, сухо кивнул ей, как будто судья перед открытием заседания, получил в ответ жест, означавший скорее «пошел в анус», чем приветствие. Критики прибыли двух пород: театральные, готовые судить со своей театральной колокольни; и музыкальные, привыкшие к музыкальным праздникам Квинзгифта, о драматическом театре имевшие представление весьма относительное. Ни один из них не был готов судить о представляемом симбиозе в целом. В этом отношении публика оказалась компетентнее критиков, и когда зазвучала музыка трубадуров, раздались аплодисменты. Программка подготовила восприятие, в ней целая страница посвящалась истории, истокам, музыке XII–XIII веков, арабским влияниям, инструментам, также восходившим к арабским, и неожиданному возрождению старины в музыке Жюли Вэрон, которая, как совершенно достоверно известно, никогда не слышала древних мелодий.

Но музыка эта звучала во втором действии, а двое «главных» критиков убыли после первого, чтобы успеть на поезд. Оба выглядели оскорбленными, зря потратившими драгоценное время.

— «Неглубокое содержание», — пошутила Сара, цитируя завтрашнюю разгромную статью.

— «Ложная экзотика», — отозвалась Мэри.

— «К несчастью, экзотические выкрутасы не смогли спасти пьесу от провала», — припечатал Рой.

Критики помельче досидели до конца второго акта, так что прозрачной, потусторонней, надличностной музыки третьего действия никто из них не услышал.

Мэри усмехнулась.

— Спорим, каждая статейка будет озаглавлена «Она была бедна, она была честна».

— Или «Сегодня наша свадьба отменяется, моя жена всегда не вовремя вмешается», — предложил свой вариант Рой.

Все музыкальные критики высидели до самого конца.

Зрители аплодировали стоя. Они безоговорочно приняли пьесу, хотя и не столь бурно, как во Франции.

Внимание Сары отвлекло появление во время второго действия Джойс с подругой Бетти и неизвестным молодым человеком. Они возникли в разрыве гибискусовой живой изгороди, служившем входом в театр. Выглядели все трое, как дети, подслушивающие за закрытой дверью разговор родителей. Легко представить, что произошло. Джойс приглашали, просили, умоляли принять участие в этой семейной вылазке, но она наотрез отказалась, а потом рассказала Бетти, и та решила, что можно было бы и «прошвырнуться» к тетке в театр. Добрались на попутках. Даже теперь, когда езда на попутных стала занятием небезопасным, Джойс, нацепив на физиономию свою классическую робкую улыбку, умудрялась при помощи трогательной истории о больной бабушке уломать водителя какого-нибудь грузовика на заправочной станции. Бетти Сара раньше практически не видела, зато теперь ей представилась возможность насмотреться вволю. Трое молодых людей прокрались на свободное место позади сидящей публики. Джойс на цыпочках, Бетти с уверенным видом, парень — оглядываясь, ожидая, что их вот-вот обнаружат и выкинут. Бетти плюхнулась на травянистый склон, оба спутника ее опустились рядом. Джойс принялась махать руками и улыбаться тетке.

Бетти оказалась девушкой крупной, откровенно жирной; сидела она, раскинув перед собой обтянутые джинсами ноги и скрестив руки на обширной груди, без всяких бюстгальтеров размазанной под футболкой. На грубой, некрасивой физиономии ее застыло скептическое выражение типа «Ну, чего я тут не видала…». Волосы спутанные и, естественно, давно не мытые. Джойс на ее фоне казалась сиротинушкой. Очевидно, Бетти выполняла при ней роль матери. Парень сидел чуть поодаль от девиц, тощий, тонкошеий, прыщавый. По окончании пьесы они сразу исчезли.

После спектакля в саду состоялся неофициальный прием для участников постановки и соседей хозяев дома. На длинных столах вино и кондитерские изделия. За столами хозяйничают те же Ширли и Элисон, а Элизабет, Нора и Стивен приветствуют гостей. Публика расходится, уезжают в ближайший город и в Лондон автомобили и автобусы, но в саду еще осталось около двухсот человек. Появился Хэл, направился сразу к Стивену, представился не как брат Сары, а как доктор Милгрин, так что Стивен не понял, кто он такой, не подав, однако, виду. От вина Хэл отказался, сообщив, что завтра с утра его ждут больные, сестру милостиво похвалил: «Очень, очень мило, Сара», — и величественно отбыл, не поинтересовавшись, не желают ли его дамы пригубить вина. С другой стороны лужайки Хэл благосклонно обозрел дом и сад. Его и Энн быстро заметили, окружили какие-то люди, пациенты или коллеги. Сара вдруг осознала, что она не только рассматривала Стивена сквозь призму Жюли, но и не знала ничего о профессиональной жизни брата. Многие, однако, неплохо представляли, кто такие доктор Милгрин и его жена, скорее всего, знали и об их дочерях, в том числе и о третьей, заблудшей. «Жаль, не повезло ему с младшей… Та еще девица…»

Как раз когда Сара решилась поговорить с братом о Джойс, он с семьей погрузился в машину и отъехал. Она продолжила беседы со всеми желающими, отвечала на вопросы, не забывала подчеркнуть, что у нее есть соавтор, хозяин додоа, Стивен Эллингтон-Смит, который тоже может рассказать много интересного. Это продолжалось около часа, сумерки сгущались, смех и разговоры звучали под деревьями, и среди прочего Сара вдруг услышала, как некий молодой человек со смехом сообщил, что к нему сейчас пристали две девицы, предложив отсосать за десять фунтов. Сара присмотрелась. Развеселыми собеседниками оказались Сэнди Грирс и Джордж Уайт. Сара тут же подошла к ним.

— Прошу прощения, но одна из этих девиц, скорее всего, моя племянница. Случайно не знаете, куда она направилась? — Сара с трудом сохраняла спокойствие, зная, что Генри где-то неподалеку, что и к нему могут обратиться с подобным предложением, ей становилось дурно даже при мысли об этом.

Молодые люди тотчас посерьезнели, прониклись сочувствием к проблеме с родственницей. Джордж предположил, что девицы могли направиться в бар под названием «Старый лис», единственное заведение, открытое в это время суток. Он вызвался доставить туда Сару. Сэнди удалился, и Сара спросила, не было ли с девицами также и молодого человека. Да, был, ответил Джордж, несколько колеблясь, как бы зная что-то еще. Но Сара прекратила расспросы. Ей казалось невероятным, что Сэнди мог воспользоваться услугами каких-то сомнительных первых встречных девиц. Однако, кто его знает… К удивлению своему, Сара ощутила как бы «эстетический удар» от предположения, что кто-то, наслаждавшийся (совершенно точное слово) прекрасным Биллом Коллинзом, мог помыслить о нечистом ротовом отверстии какой-то бродяжки.

Пока они ехали, Сара поведала Джорджу о Джойс и нашла полное понимание. Его сестра тоже проблемный ребенок, страдает анорексией, суицидными настроениями, и такое тянется годами. Вот тебе и сдвиг точки зрения: опять выступает на первый план личная жизнь коллеги, которого знаешь лишь по работё. Сестра одно время жила с Джорджем и его женой, но затем у супругов пошли дети. Сейчас ее то и дело забирают в больницу. Сара и Джордж вели беседу на тему, все более популярную в современном обществе, сводящуюся к тому, что на каждого здорового, работающего члена общества ложится все более ощутимая нагрузка в виде немощных, не справляющихся с жизнью, нуждающихся в физической, финансовой или духовной поддержке. Во всяком случае, создается такое впечатление. Да и те, кто кажутся здоровыми, полноценными, «жизнеспособными», зачастую пасуют перед обстоятельствами. Сара подумала о своем самоуверенном братце, который не стал бы тем, чем стал, без верной изможденной жены.

«Старый лис» числился баром, но на самом деле оказался рестораном с баром и громкой музыкой. Народу в него набилось столько, что противоположная от входа сторона зала терялась в неразличимо безликом мелькании физиономий. Джойс и вправду оказалась здесь, в группе молодежи, облепившей один из столов. Ресторан выглядел далеко не притоном. Если не считать эту самую группу, в нем обреталась вполне респектабельная клиентура. Сара остановилась, не зная, что ей делать. Джойс, можно сказать, спасла положение, рванувшись к ней сквозь толпу с воплем:

— Теть Са-а-а!

Правой рукой племянница подняла над головой, чтобы не расплескать, стопарик с виски, которым от нее весьма сильно разило. С жаром принялась нахваливать пьесу. Ш Джорджа Уайта не взглянула ни разу. Когда спектакль подошел к концу, еще не стемнело, но, возможно, Джойс принципиально не глядела на потенциальных клиентов.

— Как ты попадешь домой? — спросила Сара.

— Да лан-но… Сюда-то попали.

Поиграли в дочки-матери: Сара с Джорджем выслушали путаные объяснения Джойс.

— Ниссы, тить-Са-а, бабла заваль, все путем… — что в переводе на человеческий язык означало: «Не беспокойся, тетя Сара, у нас достаточно денег, не пропадем».

Джойс почему-то не сводила глаз с двери, следя за входящими и выходящими. Очевидно, она здесь не впервые. Улыбка словно приклеена. Зрачки вылезают за радужку — наркотики расширяют глаза. Как и темнота. Как и любовь.

Джордж заметил какого-то знакомого, извинился и отошел. Труппа здесь уже три дня, появились знакомые, пришла популярность. Вот его уже окружили несколько человек.

— Джойс, — Сара старалась говорить тише. — Ты все помнишь, что тебе говорили?

Глаза Джойс вильнули, но голос прозвучал ярко, с энтузиазмом:

— Ну, теть Са-а, конечно, конечно.

— Что ты скажешь по поводу твоих услуг по отсасыванию спермы у населения? Относительно приставания к первому встречному?

Глаза завиляли с повышенной интенсивностью.

— Да ты чё, теть Са, в уме? Ты чё? Не-е, ни в жись… — Тут у Джойс в голове что-то почти слышно щелкнуло, и она менее заплетающимся языком процитировала, должно быть, свою подругу и наставницу Бетти: — Дак если мужикам надо… Отсосешь — и он хорош. — Она глянула на тетушку свысока, гордая своей умудренностью, превосходством в жизненном опыте.

Сара посмотрела на улыбающиеся губы племянницы, уже отмытые алкоголем.

— Джойс, пора взяться за ум.

— Теть Са-а, лан-но, возьмусь, возьмусь, ей-бо, токо бабки ведь, без бабла никак… — Считая, что она все уже объяснила непонятливой старухе и не в силах терпеть дольше, Джойс отмахнулась, едва не чиркнув пальцами Саре по носу, сообразила, что неверно оценила расстояние, отступила. — Потом, потом! — Это у нее прозвучало как «Пока!». И она ввинтилась в толпу друзей.

У стойки бара сидел Эндрю. Почувствовав на себе взгляд, он обернулся, оторвался от стакана и соседки, симпатичной женщины средних лет. Увидев Сару, скривил губы и резко развернулся обратно к стакану и даме, однако чуть не свалился; удержался, вцепившись рукой в стойку. Встал, подошел к Саре.

— Я б-без машины. Если я одолжу машину, сможете… — Тут вернулся Джордж. — Нет, н-не сможете. — Он вернулся к бару.

— Серьезный парень наш Эндрю, — сказал Джордж. — Да.

— Не хотел бы я иметь его врагом.

Итак, мужчины считали Эндрю опасным. Но не женщины.

— Доставить вас домой?

Она молча уселась в машину, всю дорогу тщетно размышляла, что же делать с Джойс, как спасти ее.

— Полагаете, что, если подумать хорошенько, всегда найдется решение?

— Да.

— Я так и думал.

Джордж высадил ее, тут же развернулся и пустился в обратный путь, скорее всего в тот же бар. В доме темно, полночь — для этих мест час поздний. На скамье возле кустов темная фигура. Сара подошла к Генри. Как ранее Сюзан со Стивеном: казалось, Генри подтягивает ее на леске, словно пойманную рыбу. Села рядом. Он придвинулся, и они соприкоснулись от плеч до самых пяток.

— Где вы были?

Она услышала свой вздох, означавший: «Какая разница?».

— Бенджамин вас искал. Спать ушел.

В ее уме прокрутился риторический вопрос: часто ли двое любят друг друга взаимно, одновременно? Редчайшее явление! Обычно один из двоих… Но вслух сказала нечто совершенно иное, произнесла ровно и спокойно, хотя сердце с каждым ударом отшибало от себя кусок:

— С американцами то и дело чувствуешь себя негодяем. Можешь знать человека долгие годы, а потом вдруг наступает момент — и, пожалуйста тебе: с одной стороны добрый, пользительный этичный-поэтичный заокеанец, а с другой — прогнивший европянец. В точности как в романе Генри Джеймса.

— Не читал.

— В глубине души вы считаете меня безнравственной.

— Какого вы мнения обо мне, меня не интересует.

— Вот и отлично. А теперь я иду спать.

Сара встала, Генри схватил ее за руку, она вырвала руку, и сердце вырвалось из груди. Так ей показалось. Он вскочил, удерживая ее, но не целуя, хотя губы его касались ее щеки, воспламенив ее всю; своими губами она ощущала его волосы. Мягкие волосы…

— Спокойной ночи, — хрипло кашлянула Сара и направилась в дом.

К окну она не села, а рухнула. Небо залито лунным светом, а сознание ее засыпано невысказанными словами. Глаза закрылись, не в силах переносить бессердечного лунного света, на губах все еще ощущение волос любимого.

— Бог мой, как я любила тебя, братишка, как любила… — пробормотала она, и глаза удивленно раскрылись. Но вникнуть в сказанное Сара оказалась не в состоянии. Бухнулась в постель, горько зарыдала. Все лучше того, что ее ждало. Слезы, даже слезы горькие, горючие — слаще страны скорби, убежище от нее.

Проснулась поздно, в столовую вышла к концу завтрака. Зашел Стивен. Он искал сыновей, хотел преподать им урок стрельбы. Бенджамин сидел с чашкой кофе, ждал Сару. Слегка улыбнулся с оттенком иронии, подозревая Сару в ночных похождениях по злачным местам. Генри вошел сразу вслед за ней, налил себе кофе, уселся с чашкой рядом с Сарой, не глядя на нее. И она тоже на Генри не смотрела.

— В два вас покину, — нейтральным тоном сообщил Бенджамин. — Иначе на самолет не успеть.

— Тогда Сара успеет вам показать сад, — сказал Стивен. — В качестве старожила.

— Если у нее найдется время, — дипломатично заметил Бенджамин.

— Конечно, найдется, — отозвалась Сара, хотя и после краткой паузы, ибо не сразу доходило до нее услышанное.

— А вы, Генри, полагаю, согласитесь отужинать с нами вместе со своей супругой, — продолжал Стивен. — Есть у нас здесь неподалеку кабачок «Синий вепрь» — колоритное местечко. В десять спектакль закончится, через полчаса мы уже там.

— Спасибо, с удовольствием. Для Джозефа, правда, поздновато, но ничего, управимся. Он уже привык ложиться поздно.

Стивен удивился такому распорядку дня малого ребенка.

— Нора могла бы присмотреть за мальчиком.

— Что вы, он меня не отпустит. Месяц не видел, соскучился.

— Что ж, если вам удобно… Сара, вы тоже, прошу вас… — Следующая фраза относилась уже к ворвавшимся в столовую сыновьям: — А вот и вы, сорванцы. Бегом за мишенями! — И Стивен вышел вслед за тут же унесшимися прочь пацанами.

Кофе не лез в глотку. Во рту горечь потери. Сара повернулась к Бенджамину.

— Может, пойдем?

Бенджамин поднялся. Высокий, солидный, респектабельный… Его неправдоподобно совершенный кремовый костюм подавлял все окружающее, превращал старинный величественный зал в захудалую сараюшку. С подчеркнутой вежливостью Бенджамин спросил Генри:

— Не желаете к нам присоединиться?

— Нет, спасибо, у меня еще куча дел, — проворчал тот, не поднимая глаз.

Бенджамин и Сара отправились бродить по окрестностям, восхищаясь видами, присаживаясь на скамейки, забредая в рощи. Вышли на луг к лошадям, не меньше дюжины этих созданий обмахивались хвостами возле ручья. Лошади заинтересовались, не несут ли им чего-нибудь вкусненького, и тут же утратили всякий интерес к праздным зевакам. К горизонту убегало поле с какими-то созревшими злаками, возле поля внутри громадного сарая, амбара или ангара, уж как он там назывался, пыхтел какой-то сельскохозяйственный комбайн, похожий на громадное насекомое. Возле машины двое молодых людей в аккуратных синих комбинезонах возились с канистрами.

Последний день. Последний! Только это занимало сейчас Сару. Ландшафт, небо, лошади, комбайн — во всем этом она видела только Генри. Жадная, эгоистичная любовь вытеснила все остальное. Сара внушала себе, что Бенджамин заслуживает хотя бы элементарной вежливости, снова и снова заставляла себя болтать с ним, но внимание ослабевало, она замолкала посреди фразы.

Бенджамин вспомнил, как ее занимали всяческие проекты в Бель-Ривьере, принялся рассказывать об очередных затеях.

— Как вам нравится, Сара, кашмирское озеро с настоящими кашмирскими жилыми лодками, с кашмирскими лодочниками и музыкантами, но в штате Орегон? Там воды хватает, можно подходящее озеро подобрать.

— Очень интересно, — вяло отозвалась Сара.

— Отлично. А как вы отнесетесь к прибору-ионизатору, испускающему отрицательные ионы? Он висит на тележке, его легко перемещать по дому. К нему притягивается пыль и скапливается в поддоне. Час работы — и воздух в комнате совершенно лишен пыли. Интересно?

— Конечно, интересно. Экономит время уборки.

— Идея моей жены. Она физик. Работает на фирму, производящую ионизаторы. Она и разработала этот прибор.

— С удовольствием куплю.

— Я скажу жене, она вам пришлет.

— А кашмирское озеро — тоже идея вашей жены?

— Это мы вместе, придумали. Были в Кашмире три года назад, еще до того, как там началась пальба. Я заинтересовал проектом сеть отелей, им понравилось.

— Судя по вашему тону, вы считаете идею несколько легкомысленной.

— Поначалу мне действительно так казалось. Но мои представления о том, что серьезно и что легкомысленно, тоже изменились. — Тут Бенджамину захотелось обменяться с нею чем-то более основательным и убедительным, нежели слова, — взглядом, — однако Сара не смогла заставить свои глаза открыться для контакта. Казалось, штыки втыкались в ее глаза, готовые вытечь по щекам без остатка.

Они подошли к рощице, откуда доносились голоса и отдельные выстрелы. Дошли до полянки, в центре которой из травы тррчал толстый деревянный столб высотой с человека и напомнивший им, в соответствии с характером времени, в которое они Жили, человека, мужчину или женщину со связанными руками и с завязанными глазами; человека, ожидающего расстрела. Старомодно? Пережиток старых, более цивилизованных времен? К столбу прикреплена самодельная бумажная мишень. В нескольких ярдах от столба обнаружились Стивен, трое его сыновей, еще два мальчика и две девочки. К стволу толстого дуба прислонены несколько ружей разного типа и размера. Сцена отличается своеобразным сочетанием какой-то несерьезной, игровой, любительской атмосферы (нарисованная мишень, одежда Стивена и детей) и строгих, суровых, жестоких ритуальных черт смертной казни. Очередной стрелок, только что сделавший выстрел, поставил оружие к стволу дуба, вернул свой ствол в небольшой арсенал, вокруг которого возбужденно мотались два рыжих сеттера, а сам вернулся к группе. Следующий стрелок в сопровождении Стивена подошел к дереву, где выбрал приличествующее его возрасту и навыку оружие. Каждое движение отслеживалось и исправлялось Стивеном. Ствол вниз, только вниз, так, пошли… Вышли на позицию, Стивен остановился чуть сзади и сбоку от стрелка, продолжая им руководить, хотя слов его Сара и Бенджамин не слышали. Парень приложился, прицелился, выстрелил. Рядом с яблочком мишени появилось черное пятно. Очевидно, Стивен похвалил парня, ибо тот вернулся обратно к группе с довольным видом.

Следующей стреляла девочка лет двенадцати. Она выбрала оружие сама, ничего Стивен ей не говорил и в ходе подготовки выстрела. Уверенно подняла она ствол, быстро прицелилась и выстрелила. Очевидно, пуля попала в яблочко, ибо вид мишени не изменился. Дети восторженно завопили, собаки затявкали, запрыгали, Стивен одобрительно положил руку на плечо девочки. Она вернулась к группе, а очередь стрелять подошла младшему сыну Стивена, Эдварду. Кажется, ему предстоял выстрел из пневматической винтовки. В этот раз Стивен инструктировал стрелка особенно подробно, каждый шаг, каждое движение. Левое плечо… правое… положение головы… ступни ног… сосредоточенность… Бумага мишени встопорщилась у самого ее края. Все участники тренировки настолько углубились в работу, что не заметили приближения двоих зрителей.

— Если бы мы столько же внимания уделяли обучению наших детей стрельбе… Возможно, я проявляю крайнее невежество, но к чему им умение стрелять в этой мирной зеленой стране?

— Традиции, социальный статус.

— И девочки тоже…

— Следует помнить, за кого девочкам предстоит выйти замуж. Цитата.

Бенджамин вежливо улыбнулся.

— У меня не было никакой необходимости обучать свою дочь этому искусству. — В ответ на вопросительный взгляд Бенджамина Сара пояснила: — Мы не аристократы.

— Но ведь это может оказаться полезным. Ведь ваша дочь живет в дикой Калифорнии.

— Другие условия, другая стрельба. Этим детям вряд ли придется стрелять во что-нибудь, кроме фазанов, куропаток да оленей. Разве что во время войны.

— Иногда мне кажется, что ваша прекрасная страна — вся сплошной пережиток.

— Припомню вам это высказывание, когда мы с вами посетим ваше кашмирско-орегонское озеро.

Бенджамин оценил шутку раскатистым хохотом. А Саре хотелось рухнуть в траву и рыдать, рыдать, рыдать… Пора в аэропорт. Они завершили прогулку. Чувство вины подталкивало Сару к подчеркнутой вежливости, доходящей до нежности. Она оживленно беседовала, не вполне понимая, о чем. Бенджамин распрощался до ноября, и мощный мотор умчал его к самолету. Затем Калифорния, интересная работа по финансированию интересных идей и воплощению их в жизнь. Маг финансовых чудес.

За столом лишь Сара и Стивен. Генри поехал встречать жену и сына. Элизабет и Нора у кого-то в гостях. Труппа арендовала автобус для осмотра деревень Котсуолда.

Тарелки с едой нетронуты.

— Сара, я специалист по занудным вопросам, но… позвольте спросить, когда умер ваш муж, вы скорбели? Печаль, там, все такое…

— Сама задавалась этим вопросом. Разумеется, я ощущала постигшее несчастье, еще как… Но хотела бы я знать… О чем еще мне было недосуг вволю скорбеть? Я имею в виду какую — то положенную норму скорби. Вы, как я вижу, не упускаете возможности пополнить багаж знаний.

— Да. Видите ли, согласно этому ходу мыслей напрашивается некое допущение. Если вы не ощущаете адекватных ситуации эмоций в нужное время, они накапливаются/ суммируются. Какая-то складывается фикция.

— Как знать…

— Почему вы не вышли замуж повторно?

— С двумя малыми детьми?

— Меня бы дети не остановили.

— Но нас с вами тогда еще друг другу не представили.

Стивен позволил себе улыбку, затем раздраженно дернул рукой, а после этого все-таки рассмеялся.

— Жаль, что мы не влюбились друг в друга. Мы столь, как бы это сказать, сочетаемы, совместимы…

— Это было бы слишком разумно, — согласилась Сара. — Да, вот я еще что вспомнила: своих последующих партнеров я никогда не приглашала в спальню, в постель, которую делила с мужем. Всегда только в запасной комнате. Один из них страшно возмутился: «Мне надоело быть гостем! Ты все еще замужем, так?» И бросил меня.

— Вам повезло в жизни, Сара. Мне сначала казалось, что мне с Элизабет тоже повезет, но…

— Можно сказать, что эти две женщины женаты?

— Да, именно так. Они исключают любого третьего. — Голос Стивена звучал обиженно. Неосторожная оса увязла в майонезной лужице на тарелке. Стивен воспользовался случаем: поддел ее ножом, отошел к окну и вышвырнул осу в сад. Подумав, он вернулся с намерением продолжить тему, и продолжил: — Это касается и детей. — Пауза. — Элизабет никогда не проявляла материнских наклонностей. И не притворялась. Многие притворяются. — Пауза. — Я пытаюсь компенсировать детям отсутствие матери.

— Возможно, Нора больше мать вашим детям, чем Элизабет.

По лицу Стивена было видно, что эта мысль для него не нова.

— Да, и я ей не препятствую. — Он отодвинул тарелку, выбрал из вазы персик, принялся его кромсать. — Верьте или нет, но мне ее даже жалко. Я о Норе. Она дальняя родственница Элизабет. Ее брак оказался неудачным.

Они оставили эту тему. Есть люди, которые, как кажется, просто призывают на свою голову отношение бессердечное, пренебрежительное. Все, что угодно, всегда будет казаться более важным, чем Нора.

— Когда уезжаете, Сара?

— Завтра. Жан-Пьер прибудет на сегодняшнее представление, а затем мы все обсудим в Лондоне.

— Я тоже буду в Лондоне.

— И оставите… Сюзан? Хватит духу?

— Дух тут ни при чем. — Стивен посыпал дольки персика сахаром, взял ложку, отложил ее, отодвинул тарелку. — Я как — то не был готов к тому, что интересы Жюли сведутся к постели. Она похвалила мои качества как жеребца-производителя. Не могу сказать, что не польщен. — Он улыбнулся. — Еще та штучка, наша Сюзан. Все время с кокетливой улыбочкой укоряет меня в женоненавистничестве. Феминистского бреда от нее я тоже наслушался. Но вот глупа она, к сожалению, неимоверно.

Еще одна оса — или та же самая вернулась — утонула в персиковом сиропе, но в этот раз Стивен не бросился на выручку, предоставил ее своей судьбе.

— Сара, моя жизнь ничего ни к чему не добавила. Я ничего не заработал, весь капитал остался от моего деда.

Сара удивленно молчала.

— Я завидую Бенджамину. Он использует деньги.

— Но вы ведь тоже используете…

— Я просто поддерживаю процесс. На это любой способен. — Стивен поднялся. — Я обещал мальчикам прогулку верхом.

— Утром я видела ваши занятия стрельбой.

— Знать бы, к чему их следует готовить. Сейчас в школьной программе всякие нововведения. Компьютеры… Есть и старые предметы. Джеймс уже умеет водить машину, разбирается в картах и компасе. Все трое стреляют. Все трое скачут верхом. От сантехников мои сыновья тоже зависеть не будут. Вот с художественными способностями у них туговато. Не музыкальны. Спорт в школе идет неплохо, это важно.

— А как у них с чтением?

— Неплохой вопрос. У Джеймса в комнате несколько книжек. Нора пока еще читает вслух младшим. Но, кто знает, может, самым полезным практическим навыком окажется стрельба.

Ближе к вечеру автомобиль Генри проскрипел по гравию к крыльцу дома Элизабет. Он выскочил, распахнул дверь перед женой. Из машины появилась миниатюрная женщина, почти полностью скрытая крупным ребенком. Она спустила мальчика с рук, и тот с восторженным воплем бросился к отцу. Миллисент выпрямилась и оказалась миловидной блондинкой с волосами, как у Алисы, достающими до талии. Маленькое лицо ее, решительное, не из робких, улыбалось мужу, кружащему малыша в воздухе. Генри попытался опустить сына наземь, но тот не желал расставаться с отцом. Миссис Генри Бисли осмотрелась взглядом уверенным и, прежде всего, демократическим, не желавшим впечатляться всякими там многовековыми аристократическими предрассудками. С той же философической улыбкой повернулась она в сторону стоявших на ступенях Стивена, Элизабет, Норы и Сары. Она готовилась к выполнению задачи родственников: жен, мужей, — ныряющих в кашу, заваренную их благоверными, и пытающихся сориентироваться в новой для себя среде. Нора сошла с крыльца, чтобы помочь выгрузить и отнести наверх многочисленные сумки и мешки с вещами, игрушками, комиксами, без которых немыслимо существование детей — во всяком случае, в некоторых странах планеты. Они с Миллисент осилили эту задачу вдвоем, в то время как Генри занял руки более приятным грузом.

Приехавшую быстро познакомили с ожидавшими, и Нора повела семью наверх. Через несколько минут она вернулась в маленькую гостиную к чаю, улыбаясь, как всегда и даже еще лучезарней, чем обычно, под впечатлением только что увиденной сцены. Прибыла также Мэри Форд с извинениями от Роя Стрезера, уехавшего в Лондон. Жена его решила после долгих колебаний не уходить к новому любовнику, и Рой надеялся уговорить ее вернуться, вооруженный аргументами и статистическими выкладками, утверждавшими, что пятьдесят восемь процентов вступивших в новый брак жалеют о расторжении старого. За чаем все сочувствовали Рою, в последние дни выглядевшему, по общему мнению, ужасно. Все активно желали ему добра, пока Нора не сообщила, что, по ее мнению, из визита в ресторан ничего не получится, ибо Миллисент считает, что ее сын и без того перегружен впечатлениями.

— А ведь малыш прекрасно мог бы посидеть со мной, — добавила она. — Не было еще ребенка, который не радовался бы моему обществу.

— Снова сталкиваемся с пресловутым конфликтом культур. Что ж, я на их стороне. Мне нравится наблюдать в Италии и во Франции, как за столом собирается вся семья, от дряхлой бабушки до новорожденных.

— Меня поражает, что они находят нормальным брать малыша на ужин взрослых, — сказала Элизабет.

— Для них в этом нет ничего ненормального, так как они все время ужинают в ресторанах, — пояснил Стивен.

— Раз они завтра улетают, я позвоню и отменю заказ, — решила Элизабет. Как всегда, когда предстояло действовать, она вся, от головы до пят, особенно же тазобедренная область ее тела, наполнилась активностью, задышала энергией.

— Следующий аттракцион — ваш француз, — продолжила она, вернувшись. — Может быть, хоть его удастся вытащить куда-нибудь на ужин?

— Для него ваш дом и вы сами — лучший ужин, как и для нас всех, — сказала Сара.

— Ничего не поделаешь. А так хотелось куда-нибудь вырваться.

— Ничего, дорогуша, когда все разъедутся, мы где-нибудь поужинаем, — мечтательно промурлыкала Нора. Слово «дорогуша» вырвалось у нее непроизвольно, она как будто хотела поймать его за ускользнувший хвост. Элизабет сделала над собой усилие, чтобы не глянуть на подругу.

Стивен выпалил скороговоркой:

— В последнее время мы слишком увлеклись кухней и сервисом, хотя без этого, конечно, никак.

Элизабет оглядела всех с улыбкой.

— Ничего, мне даже нравится. — И улыбнулась особо — Норе.

Обе принялись вспоминать, у кого они побывали в последнее время, разговор принял характер диалога, из которого все присутствующие исключались. На лице Стивена появилось выражение невольного свидетеля, не слишком заинтересованного в том, что ему приходится слышать. Элизабет и Нора перешли к обсуждению совместных недельных каникул, которые они запланировали по окончании их краткого театрального сезона. Стивен заметил, что его тоже, скорее всего, не будет в имении.

— Да и ладно, мальчики уже вернутся в школу, — сказала Элизабет.

Снова заскрипел гравий, возвещая прибытие Жана-Пьера. Он поздоровался со всеми за руку, Элизабет руку поцеловал, а с Мэри они расцеловались троекратно. На несколько секунд они вдвоем: отделились от остальных присутствующих, уединились где-то далеко-далеко. Гостю показали участок, поскольку на следующее утро он вместе с Сарой должен был покинуть Квинзгифт. Жан-Пьер усердно восхищался всем увиденным, не скупился на превосходные степени. Трезвость суждений вернулась к нему, когда очередь дошла до театра.

Стулья не снабжены номерами. Разве зрители не бронируют места?

Ему объяснили, что садится каждый там, где придется, а если опоздал, то и постоять приходится. Резервируется лишь первый ряд.

Тропинки и проходы не размечены, хотя плакатов хоть отбавляй. Как народ ориентируется на местности?

— Да так уж, как получится; все улаживается, — успокоила Жана-Пьера Нора.

Не отведено место для буфета. Разве гостям не предлагают напитки?

Стивен успокоил француза, сказав, что Элизабет и ее штат очень хорошо продумали и организовали этот аспект, что вино, мороженое, безалкогольные напитки, выпечка предлагаются в антрактах с подносов, волонтерами из города, хватающимися за возможность соприкоснуться с миром театра.

— Иной раз они, правда, подводят, — вздохнула Элизабет, — и тогда приходится отдуваться мне с Норой и детям.

Жан-Пьер живо протестовал против привлечения хозяев этого великолепного имения к работе в качестве слуг. Но был в этом протесте и некий подтекст, некое континентальное «чего еще ждать от этих островитян!»

На предшествующий представлению ужин собрались не в зале, а вокруг стола в большой комнате возле кухни, ибо многие сообщили, что отужинают в городе. Стивен, Элизабет и Нора сидели у торца стола, Сюзан напротив Стивена, Жан-Пьер рядом с Мэри. Сара непроизвольно оказалась в середине длинной стороны стола, оставив по бокам от себя пустые стулья. Выглядело это настолько драматично, что она торопливо пересела ближе к Джозефу, сидевшему рядом с Миллисент, занявшей место напротив Элизабет.

Генри уже успел покаяться и получить отпущение грехов. Ситуация скабрезная, но кто нынче не слыхивал об эдиповом комплексе! Не столь уж трагично для молодой женщины услышать, что муж ее увлекся особой, годящейся ему — и ей самой — в матери. На лице Миллисент играла едва заметная усмешка, в которой отражалась и доля уважения к достойному внимания противнику, к Саре. Хотя Генри, не умаляя своей вины, подчеркивал, что преступные поползновения его не дошли даже до поцелуя, жена его сохраняла здоровую дозу недоверия к откровенности супруга. «Где капля, там и две». Здравомыслящая молодая мать семейства, однако, сознавала, что контролирует ситуацию, семью, сына, мужа, саму себя и свое поведение.

Гвоздем «скромной трапезы» стал приготовленный по старинному рецепту фазан, оказавшийся не по силам Джозефу. Сюзан и Мэри наперебой предлагали избалованному малышу то одно, то другое, в результате чего он ощутил себя центром внимания и совершенно перестал слушаться.

— Отдай ему картофель! — скомандовала Миллисент Генри, и тот немедленно переложил две картофелины со своей тарелки сыну.

— Но у нас достаточно картофеля! — запротестовала Элизабет.

— Отдай ему воду! — последовал новый приказ. Генри переставил стакан минералки к тарелке сына и осушил бокал вина.

Миллисент схватила с тарелки мужа рулетик, обильно намазала его маслом и красносмородиновым джемом — все из порции Гёнри — и отдала сыну. Тот ревел от восторга, глядя на выраставшую перед ним гору еды. Элизабет взглядом пригласила Генри взять добавки, но он покачал головой и отодвинул тарелку. Миллисент тут же принялась уписывать его порцию, весьма быстро ее прикончив, и лишь после этого приступила к своей. Генри полными слез глазами с любовью смотрел на сына. Встретившись взглядом с Сарой, он улыбнулся ей.

Джозеф взгромоздился на стул с ногами, вытащил игрушечную машинку и принялся катать ее по скатерти.

— Займись ребенком! — приказала Миллисент, и Генри обошел ее, поднял сына и, вместо того чтобы вернуться на место, сел рядом с Сарой. Малыш тут же принялся катать машинку по руке Сары.

Стивен, Элизабет и Нора наблюдали за американским семейством со сдержанным неодобрением. Разумеется, ни один из сыновей хозяев дома в жизни не позволял себе такого поведения за столом. Чем их дети сейчас занимались? Гуляли в полях, играли в доме или ужинали на кухне с Ширли и Элисон? Не гнушаясь, разумеется, сластями с подносов для зрителей, при благосклонном попустительстве девушек. Вошедшие для смены блюд Элисон и Ширли, казалось, сдерживали смех. Они опустили на стол подносы с пудингами и вышли. Закрывшаяся дверь в кухню отсекла восклицание одной из них:

— Ах вы, шалуны!..

Гостям предложили пудинг. Миллисент взяла три порции — для себя, Генри и сына, поставила перед каждым по тарелке. Легкий сливочный пудинг, рецепт семнадцатого века. Жан-Пьер, подошедший за порциями для себя и Мэри, сделал заявку на рецепт. Джозеф с восторженными воплями начал уплетать свою порцию, быстро ее прикончил и потянулся к тарелке отца. Миллисент быстро убрала от сына пустую тарелку и заменила ее полной тарелкой Генри, вернувшись после этого к своей порции, неторопливо уминая ее, уделяя десерту все внимание, ни на что не отвлекаясь.

Кто-то, потешаясь, хрюкнул в кулак или в салфетку, несколько издевательски, или, по крайней мере, иронически, и молодая американская дама, скромно, но решительно следуя нормам авангарда цивилизации, немедленно отреагировала на это нарушение приличий.

— Генри, уложи Джозефа. Проследи, чтобы он почистил зубы, и не забудь пожелать ему спокойной ночи.

В саду публика уже занимала места. Слухи о вчерашнем успехе распространились по окрестностям, любители театра и любители музыки готовы были, как и в Бель-Ривьере, наслаждаться пьесой, стоя между деревьями. По окончании спектакля они выстроились в очередь, чтобы поблагодарить и поздравить Стивена и Элизабет.

Кто-то предложил поехать в кабачок, располагавшийся на пологом берегу реки. Миллисент выразила желание отправиться туда. Все ждали, что она прикажет Генри остаться с перевозбужденным ребенком, отказывающимся ложиться спать, но Генри направился к машине с сыном на руках, вручил его жене, и их машина присоединилась к процессии труппы, старых друзей, новых друзей.

В сумерках они сидели на траве под деревьями, пили, слушали Жана-Пьера, восхваляющего тихие прелести Англии. Сам он никогда севернее Лиона не жил, северным летом наслаждался впервые в жизни. Джозеф наконец уснул, отец бережно держал его на руках, закутав в свой пиджак. Сара села подальше от Генри, рядом со Стивеном, возле которого пристроилась также Сюзан с заплаканными глазами. Во многих глазах часто, очень часто гостили слезы. Генри смотрел в сторону, его глаз никто не видел.

Вернувшись, Сара подтвердила Жану-Пьеру, что ранний отъезд ее устраивает. Она попрощалась со всеми, кого не суждено было встретить в Лондоне. Многие восклицали: «Увидимся в Бель-Ривьере!», — что очень нравилось французскому гостю.

— Настоящая Жюли живет во Франции, — не уставал повторять он.

И все с ним соглашались.

Генри отправился наверх, прижав к себе ребенка, не поднимая взгляда.

Сара поспешила в свой номер, чтобы прервать нескончаемый поток прощального многословия. Спать не хотелось. Ранним утром она спустилась вниз, вышла и наткнулась на сидящего на ступенях Жана-Пьера. Передвигая налитые свинцом ноги, она прошла с ним на стоянку. Уже отъезжая, обернулась и увидела на крыльце Генри, глядящего вслед удалявшемуся автомобилю расширенными глазами. Его бледное лицо с горящими черными глазами — последнее, что она сохранила в памяти.

Ехали быстро, но не настолько, чтобы не заметить на придорожной стоянке группу помятых фигур, маячивших возле ободранного фургона с кривоватой надписью «Чаек-сахарок». Взгляд Сары выделил из группы троицу, в состав которой входила Джойс. Попросив Жана-Пьера остановиться, Сара вышла, умышленно хлопнув дверцей, чтобы привлечь внимание. С десяток голов повернулось на звук. Вчерашний юнец выглядел призраком. Букет исходивших от Бетти сногсшибательных ароматов — преобладали сивуха и скисшие, протухшие кожные выделения — окатил Сару за несколько шагов. Вызывающий взгляд больных красных глаз Бетти ей пришлось преодолеть, как сильный встречный ветер. Сара и сама ощущала абсурдность своего появления здесь — в шикарном автомобиле, из мира старинных поместий, успеха, интересной работы, из мира денег… Джойс засияла навстречу ей привычной лучезарной улыбкой, как будто ожидала она от жизни лишь добрых вестей, и от тетушки ничего иного не надеялась услышать. Сара ощутила два противоречащих друг другу желания: нежно прижать ее к себе и схватить за шиворот, встряхнуть хорошенько. Молодой человек щурился, солнечный свет раздражал его ослабевшие глаза.

— Ну Джойс, как делишки? — осведомилась Сара нейтральным тоном.

— О, тетя, отлично, спасибо, — сияла Джойс.

:- В город подбросить?

— Но нас слишком много.

На лице Бетти появилась ехидная усмешка, предварившая ответ Сары:

— Все вы в машине не поместитесь, я приглашаю только тебя.

— Нет, тетя Сара, спасибо, мы вместе.

— Что ж, звони. — Сара отвернулась, шагнула к машине, но вернулась, чтобы дать Джойс денег, одновременно размышляя о том, что такое двадцать фунтов для девушки, которая пыталась украсть три тысячи. Бетти с хозяйским видом сгребла деньги чуть ли не из рук тетки.

— Вон та, с красивыми волосами — моя племянница, — сообщила Сара Жану-Пьеру, думая о том, что только что предлагала подбросить бродяжку без ведома хозяина машины.

— Честно говоря, Сара, я удивился, увидев вас с этими людьми.

— У вас таких недостойных родственников нет?

Выражение его лица явно показывало, что во Франции в этом отношении дела обстоят куда лучше, но кривить душой Жан-Пьер не стал и признался, что его шестнадцатилетний младший брат вызывает опасения семейства и добавляет бедной матери седых волос.

— Наркотики?

— Похоже на то. Но пока, слава богу, не самые худшие.

— Желаю, чтобы вам повезло и у вас с ним все наладилось.

— Да, везение — это то, чего нам всем всегда не хватает, — покачал головой Жан-Пьер, как бы жалуясь на тяжелые времена.

Сара сразу отправилась в театр. На ее столе уже лежала ежедневная пресса с рецензиями на спектакль. Для еженедельников рановато. Заголовок «Она была бедна, она была честна» встретился дважды. «Пышный экзотический антураж не смог прикрыть скудость замысла…», «Мартиника — рай для туристов…», «Меня до глубины души возмутили…» — бурная реакция феминистки.

После полудня устроили совещание. Обсуждали планы на будущее. Мэри Форд прибыла из Оксфордшира поездом. Рой прервал отпуск. Он рассказал, что жена его заявила, что «наелась мужиками по горло, и все вы козлы», однако «ради ребенка согласна» снизойти до его недостойной особы. Появился наконец Патрик; разумеется, присутствовала Соня, конечно же — Жан-Пьер. В последнюю минуту приехал Стивен.

Оказалось, что за то время, что они не виделись, Жан — Пьер не терял ни минуты. Он проделал большую работу и теперь оперировал не шаткими предположениями, а продуманными и обоснованными планами, содержащими конкретные даты. Он видел «Жюли Вэрон» гвоздем следующего летнего туристического сезона, предлагал устроить спектакли в июле и августе, а возможно, даже начать в июне. Он прозондировал доступность Генри, Билла, Молли, Сюзан, Эндрю. Генри — без сомнения, ключевой персонаж — будет свободен; Билл занят, к сожалению, ибо он больше подходит на роль Поля, чем новый исполнитель. Свободны Молли и Сюзан, что ставит организаторов перед проблемой выбора. Если рассчитывать на тех же музыкантов, их нужно ангажировать немедля, как и певиц. Эндрю занят на съемках фильма, а жаль, ибо второго такого же Реми сыскать непросто.

Тут Жан-Поль решился наконец сказать то, что им пришлось не по вкусу. Городская администрация Бель-Ривьера собирается построить вокруг домика некий стадион-амфитеатр на две тысячи мест. Жан-Пьер попытался довести идею до английских партнеров, понимая сложность своего положения.

— Вы собираетесь срубить деревья? — с видом прокурора вопросила Мэри.

— Не более десятка старых, умирающих, полузасохших стволов.

В наступившей тишине Жан-Пьер тактично отступил к окну, отвернулся от присутствующих, ошеломленно переглядывавшихся друг с другом. Патрик, казалось, не хотел ввязываться в обсуждение этого вопроса. Соня в Бель-Ривьере не была, а Стивен почему-то держался замкнуто.

Собственно, что они могли противопоставить этому решению? Городские власти вправе распоряжаться своей территорией, мнение пришлых можно не принимать в расчет. Да, они подарили городу идею, им за это благодарны, но объективная реальность, злоба дня, требования всемогущих богов туризма и коммерции…

Жан-Пьер вернулся на место.

— Понимаю и уважаю вашу реакцию. Я и сам — как частное лицо — неоднозначно отношусь к этому решению. Но поставьте себя на наше место. Жюли принесет благосостояние целому региону, не одному лишь нашему городку.

— Можно подумать, что ваш регион страдает от недостатка туристов, — проворчала Сара.

— Это как посмотреть, — живо возразил Жан-Пьер. — Бель-Ривьер не Марсель. Мелкий сонный городок. Ему нечем похвастаться, только Жюли. И она уже влияет на инфраструктуру местности. Уже запланированы и проектируются новые отели и рестораны. И не только в Бель-Ривьере.

— Вы еще ничего не сказали о языке, — заметил Стивен. Он очень болезненно отнесся бы к изменению первоначальной редакции «Жюли Вэрон» — но об этом никто, кроме Сары, не подозревал.

— Конечно, на эту тему тоже копья ломали. Склонялись, было, к французскому варианту, но… никуда не денешься, основная масса зрителей англоязычная.

Это высказывание Жана-Пьера комментариев не вызвало.

— А теперь я вынужден вас покинуть. Пора в аэропорт.

— До следующего года в Бель-Ривьере? — спросил Рой, и Мэри, с Жаном-Пьером переглянулись, а взгляд Сары затуманился: она вспомнила о побледневшей физиономии Генри…

— Нет-цет, мы все время будем поддерживать связь, необходимы дополнительные встречи. Надеюсь вскоре увидеть всех вас… Сару, Стивена… Конечно же и вас, Мэри, дорогая… — Жан-Пьер жестом и кивком включил в перечень и Патрика, и тут всем почему-то пришло в голову, что Патрик в Бель-Ривьере почти не задержался, что кивок этот с какой — то особенной улыбкой, возможно, означал что-то невысказанное… Да и сам Патрик выглядел виноватым. — Этой мимолетной встречи крайне недостаточно. Мы согласуем сроки, проведем более основательную дискуссию, чтобы уже не оставалось нерешенных вопросов. И Бенджамина, разумеется, пригласим. Стивен, нас бы очень огорчило, если бы вы вдруг воздержались от участия… — это добавление означало, что, буде Стивен вздумает воздержаться, ему всегда найдется замена.

Жан-Пьер оставил всех в минорном настрое, чуть ли не в трауре. Что ж, зрительская масса стадионов получит удовольствие — и на здоровье. Но лишь те, кто присутствовал на спектакле в первый сезон — то есть в этом, пока еще году, — узнали подлинную Жюли, окунулись в неповторимую атмосферу ее судьбы. Что ж, жизнь не стоит на месте… В конце концов, это всего лишь театр…

— В конце концов, это всего лишь театр, — вздохнула Мэри.

Отпустив французского гостя, приступили к обсуждению судьбы Жюли в Лондоне. Казалось, однако, что решение уже принято и остается лишь признать его.

— Что ж, — Сара в упор глянула на Патрика, — давайте ставить.

Патрик стоял все с тем же виноватым видом, но теперь оскалил зубы в сытой, довольной улыбке.

— Сара, радость моя… Убейте меня на этом месте… или кого там надо убивать на месте? Забыли? Напомнить? «Мы не можем позволить себе еще одну героиню-жертву…» А?.. — Он обвел всех взглядом и выпалил: — Мюзикл!

— Мюзикл! — возмущенно, протестующе повторил Стивен.

— Я не могу! — Рой воздел обе руки, изображая негодование и ярость. — Воображаю, что получится. Конечно, полукровка с Мартиники влюбляется в красавца-лейтенанта. Естественно, он поматросил и бросил. И, ясное дело, канкан в Каннах, чем ей еще на жизнь зарабатывать… Там с красоткой знакомится юный патриций Реми.

— Нет-нет. Никаких Реми. Слишком сложно, — прервал Роя Патрик.

— Без Реми? — поднял брови Стивен.

— Без Реми. Ребенка ей и Поль сделать может. Ребенка она поселяет в монастыре, он нам на сцене не нужен. Жюли работает певичкой. А положительный печатник хочет сделать из нее честную женщину.

— Из-за чего самоубийство? — перепрыгнула к концу Сара.

— Обывательская масса не простит ей прошлого, не простит ему, если он на ней женится, — охотно пояснил Патрик. — Большая массовка с хором горожан, поющих, что ноги их в его лавке не будет, никто ничего у него не закажет, что он обанкротится. Не нужна им пришлая шлюха, своих хватает. Жюли оставляет предсмертную записку: «Позаботьтесь о моей Мину». И на манер сами знаете кого бросается под паровоз. В последней сцене положительный печатник и Мину, уже лакомый цветочек… кусочек… И руки Мину добивается красавец-лейтенант, весь из себя такой положительный.

— О господи! Это вы всерьез? — ужаснулся Стивен.

— Еще как всерьез! — авторитетно заявила Соня. По тону ее было заметно, что мюзикл она уже как следует обдумала.

— Это я всерьез, — подтвердил Патрик. — Либретто готово.

— Вы сочинили?

— Я сочинил, — скромно кивнул Патрик, не ожидая аплодисментов.

— И, конечно, спектакль чисто развлекательный, — полувопросительно заметил Рой.

— Разумеется, — охотно подтвердила Сара.

— Я ожидал, что вы со Стивеном отреагируете более яростно, — несколько разочарованно проронил Патрик. — Просто вскипите.

— Я пас, — сказал Стивен.

— И когда этот шедевр созреет для сцены? — поинтересовалась Сара.

— Музыка нужна, — деловито сообщила Соня.

— А Жюли? — спросила Мэри.

— Да, мы думаем использовать как тему ее трубадурскую мелодию, только без слов. Эту, «Если песнь моя печальна…». Романтическую балладу.

— А слова?

— Ах, любовь… волнует кровь… сымпровизировала Мэри, презрительно кривя губы.

— Отлично! — вскинулся Патрик. — Спасибо! Замечательно. Смейтесь, смейтесь. Вот увидите, они еще пригласят нас с этим в Бель-Ривьер.

— Да уж, закон жизни, — пасмурно протянул Стивен. — Халтура всегда торжествует, вытесняет добро и добротность.

— Спасибо за благоприятный прогноз, — искренне поблагодарил его Патрик.

— Не торопитесь с прогнозами, — охладила его энтузиазм Мэри. — С чего бы им менять прежнюю «Жюли» на новую, если прежняя принесет полный сбор.

— Да-да, давайте не будем терять голову, — закивала Соня. — И отрываться от почвы под ногами.

— Поступь прогресса не дано сдержать никому, — заявил Патрик, похоже, на полном серьезе. — А назвать свою пьесу я хочу «Счастливая монетка». Я тут случайно узнал. Так в начале девятнадцатого века называли ребенка любовницы, отставленной с приличным отступным. Мать Жюли, например, жила очень неплохо, как сыр в масле каталась… Ну, и дочь Жюли у нас тоже будет пристроена в сусальном хеппи-энде с лейтенантиком…

Закончили они рано, солнце еще не собиралось уходить с небосвода. Стивен и Сара прогулялись по Риджентс-парку. Стивен высказал намерение уехать к брату в Шропшир, а оттуда направиться к друзьям в Уэльс. Сара понимала его охоту к перемене мест. Если бы не занятость в театре, она бы тоже купила билет на самолет и улетела бы на край света.

Как предотвратить неотвратимое? Сара представляла себе автомобиль, несущийся под палящим летним солнцем по жарким запыленным дорогам Франции. Автомобиль останавливается — и Джозеф сразу на руках отца. Конечно же, в течение этих трех недель, когда Генри не держался за баранку, он держал сына. Тело ее посылало противоречивые, неартикулированные сигналы. Вот, к примеру, на левой стороне ее груди… Чья там покоится голова? Генри? Часто казалось, что это голова новорожденного, голого младенца-сосунка, мягкого, горячего; что ее рука защищает что-то беспомощное, прикрывает свою собственную младенческую беззащитность и беззащитность второго младенца, прижавшегося к ней. Когда горячая волна желания вырывала Сару из сна, то пробуждалась она с именем Генри, но мерещилась ей при этом физиономия Джозефа, его толстые румяные щеки, жадная улыбка, хищный взгляд, высматривающий, что бы еще схватить, заграбастать, подмять под себя. Всеядная ухмылка мелкого хищника и нежная, любящая улыбка Генри исчезали вместе, в унисон, ее любящая рук устремлялась к левому плечу и утыкалась в пустоту…

Страницы ее дневника заполняли слова: «пустота»… «боль»… «страдание»… Потом появились «Дикая тоска», «Тяжко… Не вынести, сил не хватает…», «Буря желания», «Скороли конец этому?», «Сердце разрывается…», «Больно…».

Кому адресованы эти строки? Судьба их та же/что и брошенных в океан писем бутылочной почты. Никто их не прочтет. Да если бы и попались они кому-нибудь на глаза… Поймет их тот лишь, кто сам прошел через те же душевные муки, испытал ту же боль, ту же скорбь. Даже для нее самой слова «боль», «тоска», «невзгоды» оставались словами, их приходилось наполнять эмоциями, которые они представляли. Зачем вообще доверять их бумаге? Саре показалось, что занимается она чем-то, характеризующим наше время, заслушивает свидетельские показания.

«Не могла даже предположить, что существует на свете такое несказанное страдание». После этой фразы — новый абзац: «Работала с Соней и Патриком над костюмами. Работала с Мэри. Мэри рассказала, что видела Соню и Роджера Стента за обедом в „Пеликане". Соня ее не заметила, не знает, что мы знаем… Патрик поехал к Жану-Пьеру насчет своей „Счастливой монетки"… Мы с Соней…»

Фактически Сара выполняла половину обычного объема работы. Утром она просыпалась со стоном и часто погружалась обратно в… если это и был ландшафт печали, то не тот, в котором она обитала днем. Вернувшись домой раньше обычного, она могла проспать весь вечер, немного поработать и снова улечься на всю ночь. Иногда, встав утром, снова залезала в постель и спала чуть не до полудня. Раньше Сара спала легко, с удовольствием, сны представляли для нее развлечение и иной раз даже источник информации. Теперь же заползала в сон, как в нору, спасительную, но одновременно угрожающую, опасную, избавлялась во сне от бог ли, мучившей наяву.

Однако наблюдала она за этими симптомами с некоторой долей любопытства, отмечая, что вовсе не обязательно представляют они собой атрибуты любви.

Хуже всего было то, что у Сары испортился характер. Она могла неожиданно вспылить, ни с того ни с сего зарычать на кого-то. Все время тянуло съязвить, все не нравилось, все вызывало протест, осуждение.

Вернулись привычки, которые она считала давно забытыми, вернулась манера разговора громким, обращающим на себя внимание голосом в общественных местах. Не однажды ловила она себя на желании похвастаться перед Мэри прошлыми интимными похождениями, приходилось иной раз сворачивать уже начатые фразы. Мэри понимала ее состояние. Однажды она заметила по поводу Роя, тоже страдавшего мрачной раздражительностью из-за конфликта с женой:

— Мы забываем, что люди знают о нас больше, чем нам бы хотелось, и прощают нам больше, чем мы заслуживаем. — Сара подумала, что эти слова относятся к ней самой не в меньшей степени, чем к Рою.

Повысилась чувствительность к музыке. Сара выключала радио, выходила из театра во время репетиций, закрывала окна, когда музыка доносилась с улицы. Даже самая пошлая и банальная мелодия могла вывести из равновесия, довести до слез, удвоить боль. Кровельщик, менявший черепицу на крыше соседнего дома, затянул балладу из «Жюли», точнее — из «Счастливой монетки», прозвучавшую в радиопрограмме. Он оседлал конек крыши, вскинул руки, изображая сценический персонаж, каким он его себе представлял. Его коллега прислонился к дымовой трубе, захлопал в ладоши — и руки Сары невольно взметнулись к ушам: закрыть, зажать, не слышать… Она чувствовала, что звуки отравляют ее.

Едва только она просыпалась, на нее наваливались дневные грезы, как будто вызванные галлюциногенами. Она могла целый день провести в грезах, как подросток.

Проклюнулась неумеренная страсть к сластям, разыгрался аппетит, все время тянуло покупать новые шмотки.

Слова, отдаленно соотносящиеся с темой любви, страсти, отношений между полами, возбуждали, вызывали неумеренную реакцию. Самая пустая, тупая, идиотская с ее прежней точки зрения фраза теперь вызывала на глазах слезы. Если бралась за книгу — когда вообще возвращалась способность читать, — следила за «опасными» местами, предвидела приближение их за полстраницы и перескакивала, чтобы лишний раз не портить нервы.

Косметику покупала такую, на которую раньше не смотрела, которую не позволяло использовать здоровое чувство меры. Подумывала даже, не подтянуть ли кожу лица — мысль, которая в нормальном состоянии вызвала бы у нее лишь улыбку. Принялась кроить какую-то дурацкую блузку, но бросила.

Самые безобидные беседы без всякого намерения приобретали непристойный оттенок, обычные нейтральные слова казались ей двусмысленными, двудонными, неприличными.

Но больше всего донимала раздражительность. Сара понимала: если ее не изжить, долго не протянешь. Последствием непременно окажется полное психическое расстройство, паранойя, мучительные стариковские психозы.

Прервав свои визиты, Стивен вернулся в Лондон. Они гуляли по улицам и паркам, зашли в театр. Решив, что пьеса вполне пристойная и в обычном состоянии доставила бы им удовольствие, они покинули зрительный зал после первого действия.

Стивен получил любовное послание от Сюзан. «Я никого не полюблю сильнее, чем вас», — заверяла юная исполнительница и клялась в вечной верности.

— Все эта проклятая музыка, — бормотала Сара.

— Гм… Я склонялся к мнению, что дело в моих исключительных достоинствах. Но проще, разумеется, приклеить какой-нибудь ярлык.

Сара никак не могла отделаться от склонности обхаивать все и вся вокруг.

— Извините, — миролюбиво уступил Стивен. — Просто себя не узнаю.

Через неделю она позвонила ему и сначала подумала, что ошиблась номером, кого-то разбудила. Тяжкое дыхание, потом чье-то бормотание, может быть, и его.

— Стивен?

Молчание, затем снова тяжелое дыхание, и он наконец пробормотал, скорее даже промычал ее имя.

— Сара… Сара?

— Стивен, вы больны? К вам приехать?

Он не ответил. Сара продолжала говорить, просить, внушать, не получая ответа, не слыша в ответ даже дыхания. Она понимала, что ведет себя несерьезно, ибо все то, что она говорила, требовало участия собеседника, какой-то его реакции, реплик, хотя бы нечленораздельного хмыканья. Нет, Стивен не слушал ее. Может, заснул… Или вообще ушел. Ее охватила паника, как птицу, залетевшую в комнату. У нее нашелся номер телефона в хозяйственных помещениях Квинзгифта, но там никто на звонок не ответил. Некоторое время Сара провела в нерешимости. Подмывало вскочить и нестись к нему сломя голову. Однако приличия требуют, чтобы тебя для этого в какой-то форме пригласили. Кроме того, с чего ей все время кажется, что Стивену совершенно не к кому обратиться? Плюнув на приличия, Сара схватила такси до Пэдингтона, вскочила в поезд, на станции снова такси — до Квинзгифта. Доехала лишь до ворот, чтобы не поднимать шума своим драматическим явлением. Монументальные ворота свежеокрашены, сверкают черным лаком, контрастно подчеркнутым вызолоченными фрагментами, как мелирование прически, тактично примененное искусным парикмахером. Она прошмыгнула в боковую калитку в кирпичной арке. Память кольнула какая-то аллегория, Сара не удосужилась вспомнить, какая. В ее теперешнем состоянии знаки и символы, знамения и предчувствия, пророчества мудрые и дурацкие, верные и ложные казались чем-то мимолетным, как лай уличной шавки, скрежет трамвая на повороте. Ее раздраженное, неуверенное состояние лишь усугублялось непрошеными попутными мыслями. Сердце бешено билось, ноги сами спешили вперед, не слушаясь разума, бормотавшего, что ее приезд — еще одна лепта идиотизма во всеобщем кретинском сумасбродстве жизни. Пока никого не встретила. Повсюду афиши «Ариадны на Наксосе», Жюли ни следа. Ну да, они же носились с идеей камерной оперы с изысканной музыкой, она вспомнила слова Элизабет. Где Элизабет? Ни в огороде, ни с лошадьми — нигде снаружи. И что, интересно, Сара скажет, ежели наткнется на хозяйку? «Здрасьте, меня пригнало беспокойство о вашем муже». Неужто Элизабет не заметила, что происходит со Стивеном? Ведь он же… Он же не жилец на этом свете… Размышляя, на кого она больше похожа, на телевора или киношпиона, Сара наткнулась на Стивена. Он замер на солнцепеке, сгорбившись, прирос к скамье, расставив ноги, свесив между ними руки, словно забытые, неведомо зачем прихваченные с собой ненужные инструменты. По лбу склоненной головы стекает пот. В сотне ярдов ясень-гигант, знакомец Джеймса. Под ним, в глубокой тени, скамья; Сара присела рядом.

— Стивен…

Никакой реакции. Да, да, точно. Она это наблюдала ранее. «Депрессняк», как небрежно обозначают это состояние сами жертвы, выйдя из него. Большая Депрессия, стопроцентная, срыв с обрыва, бесконечное падение в пропасть.

— Стивен, это я, Сара.

Прошло около минуты, прежде чем он поднял голову. В глазах его… Нет, не узнавание, и даже не инспектирование незнакомой нежеланной помехи. Страх. Защитная реакция.

— Стивен, я приехала, потому что беспокоюсь за вас.

Глаза опустились, уперлись в землю. После паузы он пробормотал торопливо и неразборчиво:

— Бесполезно, Сара. Без толку.

Он увяз где-то внутри себя, заблудился в дебрях сознания, сил для внешнего мира не хватало. Сара понимала это, ибо довелось ей испытать на себе такое состояние, хотя и в менее тяжкой форме. Общая рассеянность, слова доходят через минуту после произнесения, ощущаются как нежелательное вторжение, требуется мобилизовать все свои силы для того, чтобы понять то, что услышал; ответ следует как защитная реакция организма. При рабочих контактах в «Зеленой птице» ей тоже приходилось отрываться от «разборок» со своей внутренней болью, чтобы вынырнуть на поверхность общения и ответить на вопросы коллег. Но Саре это все же удавалось, и она вышла из этого состояния. Стивена же засосало глубже, такой стадии она еще не встречала, и ее охватил страх.

Что делать? Во всяком случае, в тень увести его она в состоянии.

— Стивен, поднимайтесь, нужно уйти с солнцепека.

Он, возможно, не понял, но давлению ее руки на локоть подчинился, медленно перешел к ясеню, опустился на скамейку в тени. Одежда на нем промокла от пота.

В таком состоянии ему нужна сиделка, нужен кто-то, чтобы заставить его выпить глоток чаю, сока, через силу откусить от бутерброда, чтобы говорить, напоминать о мире, о других людях в нем, о том, что кто-то вне его живет, не страдая, что жизнь вне страдания возможна, реальна, желательна. Сара обошлась без этого, ее саму никто не нянчил, но она до такого не доходила. Ее разум пытался постичь его состояние и констатировал с ужасом, что если Стивен страдает больше, то, насколько она помнит, такое просто невозможно, ибо она тогда считала, что находится на грани, даже за гранью того, что может вынести человек.

Она сидела рядом, стирала с лица Стивена пот, потом проверяла руки, не переохладился ли он в тени, иногда старалась привлечь его внимание.

— Стивен, это я, Сара.

Чтобы что-то сказать, зацеплялась за детали окружающего ландшафта.

— Стивен, гляньте-ка, что лошади на лугу вытворяют… А яблок-то на ветках… Как они только выдерживают.

Он не реагировал. Все происходило в нескольких десятках ярдов от места, где столь рассудительно беседовал с соседом Джошуа. Это все тот же Стивен. Но во что он превратился, этот солидный и уверенный господин, столь уверенно шагавший по жизни? «Итак, что я сама здесь делаю?» — снова метнулись ее мысли в противоположном направлении.

Прошло часа два-три, и Сара сказала:

— Стивен, надо вам чего-нибудь выпить.

Она прошла на кухню, на звучавшие оттуда женские голоса. Ширли и Элисон занимались выпечкой, готовясь к вечернему представлению. На солидных корпусах сельских дев смешными яркими заплатками выделялись пластиковые переднички, запачканные мукой. Немалое количество муки, куриных яиц, масла сливочного и иных ингредиентов занимало также и обширный стол, перед которым хлопотали Элисон и Ширли. В момент появления на кухне Сары Элисон как раз попыталась устранить мучное пятно на щеке подруги и ненароком передислоцировала его на ее золотистые косы. Это вызвало очередной приступ веселья.

— Ох, извините, миссис Дурхам, — сказала Ширли, пытаясь не хихикать. — Что-то мы расшалились сегодня.

— Я хотела бы взять для мистера Эллингтон-Смита какой — нибудь напиток.

— Конечно, конечно. Апельсиновый сок, яблочный… Джеймс ананасовый любит, я люблю манговый… — Ширли снова прыснула.

— Ширли! В чулан запру! — пригрозила Элисон. — Не обращайте внимания, миссис Дурхам. Выбирайте в большом холодильнике.

Сара выбрала апельсиновый, посчитав, что витамин «С» полезен против депрессии.

— Не знаете, где миссис Эллингтон-Смит?

— Была тут совсем недавно, с Норой. Наверное, наверху занимаются.

Едва Сара закрыла за собой дверь, как из кухни снова донеслось хихиканье. Саре эти девахи казались свежевылупившимися цыплятами снова ставшего модным бесклеточного, содержания, и у нее не было ни малейшего желания узнать, кто из них вырос в неполной семье, а кто ухаживает за парализованной матерью, и какие у них имеются свои скелеты в шкафах.

Стивен сидел в той же позе, в какой она его оставила.

— Стивен, выпейте это. В такую жару необходимо много пить.

Сара поставила стакан рядом с ним — никакой реакции. Она поднесла стакан к губам Стивена — он не стал пить.

— Я отойду ненадолго, скоро вернусь, — сказала Сара и отправилась искать Элизабет. Может быть, лучше Нору?

Давно перевалило за полдень. Она поднялась по ступеням, на которых стоял Генри в то последнее утро, прошла через вестибюль, через буфетный зал, в котором кормили труппу, через комнату, где семья принимала пищу в непарадной обстановке, в заднюю часть дома, к лестнице, на которой она видела Джеймса, глядевшего в окно на дерево, ставшее ему другом. Поднялась наверх, где находилась комната, которую Элизабет использовала в качестве кабинета. Постучала через силу, боясь Элизабет, не гнева ее, но искреннего недоумения. Чего ей, Саре, собственно, здесь надобно? «Я беспокоюсь о Стивене, о вашем муже». И что на это ответит Элизабет? «Ах, большое спасибо, Сара. Это так трогательно… Вы очень добры…»

На стук никто не ответил. Голоса. Да, голоса Элизабет и Норы. Здесь ведь не только кабинет, но и гостиная Элизабет, и ее спальня, а рядом спальня Норы. О предназначении остальных помещений Сара могла только гадать. Широкий коридор, оклеенный старомодными обоями в цветочек, освещен верхним светом и окнами на лестничной клетке. Обстановка уютная, домашняя.

Сара остановилась в коридоре. Ноги прилипли к полу. Элизабет и Нора смеялись. Тишина — и снова смех, громкий, интимный, доверительный. Снова голоса, оживленные, то громче, то тише, не из кабинета или гостиной, но из спальни. Естественно, Элизабет и Нора любят смеяться, часто смеются, стараются чаще смеяться, чуть ли не в детство впадая, смеясь ребяческим шуткам. Снова смех, вызывающий ужас в ушах Сары, ибо воспринимает она этот смех ушами Стивена, с его позиции. Смех весьма содержательный, грубый, осязаемый, невежественный, тупой, жестокий. Но ведь, разумеется, они не над Стивеном смеются. Какому-нибудь пустяку радуются, все равно как Ширли и Элисон мучному пятну на румяной щеке. Лежат, обнявшись, или просто рядом, не разбирая постели — и без одеял жарко… Но смех этот травит душу даже ей, Саре, как будто смеются над ней. А над ней в ее теперешнем положении не посмеяться грешно. Собственно говоря, может быть, они и над Стивеном потешаются, весьма благодатный объект. Стивен говорил, что избегает заходить в эту часть дома, когда Элизабет и Нора там вместе.

Нет, ни в коем случае они не должны обнаружить ее здесь. Сара тихонько сползла с лестницы, постояла, строя какие-то планы решительных действий вплоть до вывоза Стивена в Лондон. Пошла обратно, к скамье, на которой его оставила. Завернув за обвитый плющом угол дома, увидела, что на скамье стоит лишь стакан сока. Стивен исчез.

— Стивен! — позвала она негромко.

Быстро пошла по местам, где они прогуливались, к скамейкам, на которых они сидели. Сара надеялась найти его… Вот их импровизированный тир, но столб-мишень отсутствует. Время к вечеру, скоро пять. А там и публика начнет подтягиваться. Может быть, написать записки Элизабет и Норе, оставить девицам на кухне? Что написать? «Дорогая Элизабет, я беспокоюсь о Стивене. Может быть, Вы могли бы…» Или; «Дорогая Нора, прошу вас, не удивляйтесь, что обращаюсь к Вам, а не к Элизабет, но мне кажется, что она…»

Сара вышла из больших ворот, прошла к автобусной остановке, доехала до вокзала. Домой.

Вечером она ему позвонила. Чувствовала себя смешной и неловкой. Чего она прыгает, с какой радости мельтешит? С одной стороны, эти акры, дома, деньги, его жизнь, его жена, его братья, дети, закрытые школы, в которых он… Что она хочет ему предложить вместо всей этой сети взаимозапутанных отношений, ответственности и безответственности, обязанностей и привилегий? Приезжай, я за тобой послежу? Сиделку он нанять не в состоянии? Ничего Сара ему не предложила, ибо голос Стивена в трубке звучал трезво и здраво; четко, хотя и слишком уж неспешно. Он все понимал, заверил ее, что в состоянии проследить за собой.

— Я знаю, что вы приезжали. Извините, если я вел себя несколько необычно… Надеюсь, не грубо?

Может быть, напрасны все ее страхи, преувеличены?

Через два дня позвонила Нора. По поручению Элизабет. Стивен покончил с собой, постаравшись имитировать несчастный случай на охоте, при отстреле кроликов.

— Кролики, знаете ли, расплодились ужасно. Новый сад, в елизаветинском стиле, весь до листика объели.

Сара посетила заупокойную службу в местной церкви. Народу набралось несколько сот человек. Ей пришло в голову, что они со Стивеном никогда не касались вопросов религии и верований. Эта обстановка, однако, вписывалась в ее представление о нем. Старая церковь, чуть ли не одиннадцатого века, англиканская служба, соседи, имена которых высечены на стенах церкви и на могильных камнях рядом с нею.

Сара прошла в дом на традиционные поминки с выпивкой и сэндвичами. В доме тоже полно народу, во всех комнатах, включая кухню, где трудились Ширли и Элисон, обе заплаканные, с покрасневшими глазами. Бледные, подавленные дети с Норой. И более ни одного знакомого лица. Атмосфера мрачная, угрюмая. Раздраженное ожидание: скорей бы это закончилось. Осуждение. Эти люди разобрали дело Стивена и вынесли приговор: виновен. Сара тоже вынесла свой приговор: виновны. Эта публика ей явно претила. Сливки общества, английская аристократия — да, хороши они на балах попрыгать, посиять улыбками, блеснуть униформой с бляшками и финтифлюшками. Парады, вернисажи, фестивали… Но на похоронах — колоды какие-то, отказывают им здесь их многочисленные таланты. Неуютно им в темных траурных костюмах.

Толпа очень скоро начала рассасываться, и Элизабет пригласила Сару в мрачное помещение, центр которого занимал бильярдный стол, а стены сплошь покрывали всяческие орудия убиения, начиная с пик и аркебуз и кончая револьверами Первой мировой. Элизабет стояла, опершись спиной о стойку с ружьями и винтовками, держа в руке стакан с виски. Ее, как и остальных, траур не красил. Она зрительно потяжелела, как бы представляя собой завершающий аккорд декора бильярдной, безмолвного гимна войне — старинную литую пушку.

В букете эмоций хозяйки дома преобладал гнев на покойника и на все с ним связанное, не в последней степени и на Сару.

— Сядьте, Сара, — скомандовала она и показала, как произвести это действие, плюхнувшись на стул и тут же снова вскочив. — Извините мое состояние. Вы такая собранная особа… — Конечно, Элизабет не сказала бы такого, если бы считала это качество положительным.

— Ну это вряд ли… — отказалась Сара от незаслуженной похвалы.

— Нет, я не хочу сказать, что вы равнодушны к кончине Стивена. Я знаю, что вы друг другу симпатизировали. Нет, не думайте, что я что-то имею против… Наоборот… Но эта проклятая безответственность… — Элизабет снова плюхнулась на скрипнувшее под нею сиденье, энергично высморкалась, утерла слезы с глаз и щек. Слезы, представляя, очевидно, дистиллят переполнявшей ее злости, тут же выступили снова. — Дети сначала поверили, что это несчастный случай. Но, кажется, уже начинают сомневаться. Для детей это кошмар. — Она снова звучно высморкалась. — О, черт… — Вытащила из здоровенной, как переметная сума, черной сумки — основательная сумка, еще на много похорон хватит — расческу, компакт-пудру, губную помаду, попыталась привести лицо в порядок, но слезы сводили на нет все усилия. — У нас со Стивеном была договоренность. Мы дали друг другу определенные обещания. Своего рода соглашение о партнерстве.

Элизабет, казалось, нуждалась лишь в слушателе, но Сара все же рискнула заметить:

— Но, Элизабет, неужели вы не видели? Он ведь сам на себя не походил, перестал быть самим собой.

— Видела, видела, но… — Она вздохнула, замолчала, размышляя (возможно, впервые за свою весьма разумную жизнь), взвешивая возможность для человека перестать быть самим собой… стать кем-то иным? Чем-то иным?

Снаружи скрипел под ногами гравий, хлопали дверцы автомобилей, раздавались бодрые голоса: «На неделе увидимся…»; «Будешь у Долли?».

— Что мне теперь делать? О, я знаю, вы скажете: у вас есть Нора. Да, слава богу, есть у меня Нора. Но кто будет управлять имением? — Необъятность задачи извергла из Элизабет еще стакан слез. — Нет, я не собираюсь отступать, я не боюсь ответственности… Черт, не могу перестать плакать, я так злюсь, так злюсь…

— Неужели вам никогда не приходило в голову, что такая идиллия не может длиться вечно? — отважилась Сара копнуть поглубже.

— Конечно, приходило. Кому не приходило в голову, что это идиотский фарс! Но так предать! Стивен меня предал! — Отказавшись таким образом признать, по крайней мере, в этот раз, существование сферы, где боль правит как жестокий король, подданные которого готовы на любые средства, чтобы от него избавиться, Элизабет снова вскочила. — Ладно, я не это хотела сказать. Что я хотела… Я несу ответственность по всем обязательствам Стивена. Я имею в виду финансовые обязательства. Вашу труппу он выделял, ваш театр у него стоял особняком. Его увлечение Жюли — я имею в виду, как личностью — выходило за рамки здорового интереса. Не знаю, в курсе ли вы, но Стивен ею буквально бредил. Я лично считаю, что не следует носиться с темой самоубийства, как это принято в опере и в драме. Это дурной пример для всех, а люди слабы, подвержены влияниям. Об этом нельзя забывать. — Элизабет принялась поправлять прическу, но получилось у нее еще хуже, и она вновь переключилась на осушение физиономии с помощью новых платочков и салфеточек. Слезы наконец иссякли. — Извините за все это, Сара. Когда разберемся, я пошлю вам все материалы по Жюли. Может быть, музею пригодятся, сами решите. И вот еще, это Стивен оставил для вас. Я не смотрела, видела мельком лишь первую страницу. — Она вручила Саре школьную ученическую тетрадь в красной обложке и решительно направилась к двери.

На обложке выделялось белое пятно наклейки, а на ней блеклая надпись карандашом: «Для Сары Дурхам».

Первая запись относилась к июню, к дню первого исполнения музыки Жюли в Квинзгифте. День за днем следовали краткие комментарии: «Не думал, что возможны такие ощущения»; «Эта музыка словно яд»; «Боюсь, я заболею»; «Страшная тяжесть в сердце, едва ношу его в груди»; «Слова „страстное желание" невыразительны и слабы для того, чтобы описать столь страстное желание»; «Понимаю, что означает „болеть любовью"»; «Болит мое сердце, болит»…

Почерк быстро ухудшается, почти с каждой записью, иные из них трудно прочитать. Последние записи особенно неразборчивы, слова в середине вырождаются в прямые хвосты и становятся похожими на энцефалограммы, снятые в последние мгновения жизни, когда импульсные выбросы сменяются безжизненной прямой.

Скорбные выкрики заблудившегося в стране печали: я одинок, я так несчастен, я люблю тебя, я тебя жажду, я болен от любви… сердце мое разбито, не снести мне больше, это не жизнь!.. умираю в пустыне!!!

Язык птичьих выкриков: чайка, черный дрозд, грач, ворона… Или язык так называемого народного творчества, городского фольклора:

Однажды англичанин красотку полюбил, Увы и ах, увы и ах, а также о-ля-ля! И страстью полоненный, он родину забыл, Она была француженкой, гульлива и горда, Увы и ах, увы и ах, опять же о-ля-ля! Но смерть ее сразила в цветущие года…

В ноябре в Лондон по финансовым делам прилетел Бенджамин. Он специально задержался, чтобы встретиться с Сарой. Это совпало по времени с пиком — наивысшим взлетом или погружением на самое дно — эмоций, загоняющих Сару в тот же тупик, из которого не удалось выбраться Стивену. Стивен говорил, что не может выносить боли. К ней это тоже относилось. Она перечитывала оставленную им красную ученическую тетрадку, в очередной раз пробегала глазами его банальности, потому что опасалась углубляться в людоедские дебри своего собственного дневника. Вместе с ним она задавалась вопросами: что есть боль? Что у нее болит? Почему болит живое сердце? Что за ноша на нее навалилась? Почему? О, боже…

Осень выдалась мягкая, прогулки по Лондону и его паркам часто повторяли маршруты, проложенные ею вместе со Стивеном. Иногда Сара ощущала, что спутников у нее двое, казалось, что Стивен шагает рядом. Его, конечно, нельзя считать умершим, ведь он с нею, сопровождает ее, она чувствует его присутствие. И надо соблюдать осторожность, выдерживать дистанцию, чтобы с нею не случилось того же, что случилось с ним, чтобы не поддаться власти призрака. Может быть, когда Стивен действительно умрет для нее, она начнет по нему скорбеть? Или уже скорбит, сама того не сознавая? Не отвлекаясь от мыслей о Стивене, Сара умудрялась вести беседы с Бенджамином. Он по-прежнему развлекал ее, на ходу изобретая не слишком правдоподобные бизнес-прожекты, шутил в своем духе, сохраняя серьезный вид.

— Или, скажем, подъезжает к вашему дому фургон с образцами тканей… Знаете, что в Гонконге или Сингапуре вам за день костюм сошьют? Вы выбираете ткань, даете им образец, и они копируют вещь за двадцать четыре часа.

— Конечно же, вы заработаете на этом состояние.

— Надеюсь. А вот еще проект возрождения старых курортов Лимингтона, Бата и Танбридж Уэллз. Там выстроят новые спортзалы, откроют клубы и настоящие фермы здоровья, добавят процедуры водного закаливания. Осталось лишь найти каких-нибудь шишек королевских кровей для рекламы. Ваше королевское семейство вечно что-то рекламирует.

— Наверное, кроме принцев, еще и деньги нужны? Вы уверены, что можете совместить этот проект с кашмирским озером в Орегоне?

— К сожалению, кашмирское озеро приказало долго жить. На него как раз денег не хватает.

— А на оживление старых британских курортов хватает?

— Их ведь не надо изобретать на голом месте. Они лишь переживают спад. После Рождества рынок оживится, вот увидите.

Такие безответственные речи вели стрелочники денежных магистралей в одна тысяча девятьсот восемьдесят девятом году, накануне нового спада, депрессии, рецессии — как ее там ни назови. Накануне экономического кризиса.

Рассказывал Бенджамин и о семье. Они с женой наперегонки зарабатывали деньги, благополучные дети обоего пола учились в университетах. Бенджамин предъявил фото своего семейства, фото своего дома, фото своего банка — штаб — квартиры ассоциации банкиров Северной Калифорнии и Южного Орегона. Улыбки, улыбки, улыбки… лучатся оптимизмом люди, здания, прилизанные газончики-фонтанчики… Рассказывал и показывал ей, убеждая себя, что жизнь у него успешная, что живет он не зря, с толком, всем на пользу. Однако прошло какое-то время с тех пор, как он видел Сару во славе Бель-Ривьера и Квинзгифта. Какою предстала она перед его взором теперь? Оказалось, что все еще во славе. И жизнь ее здесь, в Лондоне, черт знает на что похожая в данный момент, казалась Бенджамину столь же мудреной, светской, исполненной значимости, как и описываемая во всяких припудренных театральных мемуарах, в книгах о театре, которые он читал с увлечением. Разумеется, ее квартирка не могла поразить размерами собственника обширного особняка, но все же выглядела она впечатляюще: ее заполняли театральные атрибуты, картины, книги, афиши, фотоснимки интересных людей, сцен, ситуаций. Как относился Бенджамин к ее целомудренному образу жизни, к ее воздержанию? Просто домыслил Саре тайного многолетнего поклонника, остающегося в тени, и как-то вскользь заметил, что ему завидует.

О смерти Стивена Бенджамин отозвался с возмущением, крайне неодобрительно. Он не мог понять, как человек, имеющий столь много — во всех отношениях, — может добровольно покинуть мир, от всего отказаться. Сара попробовала упомянуть термин «депрессия», но для Бенджамина это был если не пустой звук, то нечто совершенно иное, что-то в контексте восклицания уставшего за день или потерявшего бумажник с сотней-друтою долларов человека: «Ох, у меня такая депрессия сегодня!». Не скажешь же ему голую правду: «Стивен жил под гнетом глубочайшего отчаяния в течение не одного года». Или, тем более: «Стивен влюбился в давно умершую женщину». Нет, такое сказать Бенджамину у Сары просто язык бы не повернулся. Подобное не говорят столь здоровым, разумным, серьезным людям. Значит ли это, что она не считала Стивена разумным и серьезным? Нет, не значит. Но здоровым она его не считала. Сара обдумала значения слова «серьезный». Кем бы Бенджамин ни был, он, бесспорно, серьезен. Посему юмор не его конек, как и неопределенность, неоднозначность. С этим человеком никогда не достичь той грани, за которой отношения становятся противоположными, добро и зло походя меняются местами. Если ей случалось отпустить в разговоре шуточку, которую Стивен понял бы с полуслова, то с Бенджамином каждый раз приходилось извиняться и объяснять, что это шутка.

Американец основательно обдумал все сказанное Сарой о Стивене, а на следующий день, как будто ничего и не слышал, спросил:

— Почему же все-таки Стивен так ужасно поступил?

Потеряв наконец терпение, она выпалила:

— Сердце у него разбилось, сердце! Есть такая штука внутри. Почему оно разбилось — другой вопрос, это сфера компетенции психиатров. Не все на свете излечимо. А Стивен жил с разбитым сердцем и не смог этого вынести.

Сара буквально слышала, как в голове Бенджамина ворочается мысль, что у серьезного человека не может быть никаких разбитых сердец.

— Извините, Сара, но такое объяснение для меня неприемлемо, — в таком виде эта мысль выплеснулась наружу.

— Это потому, что ваше сердце не разбивалось. — Она понимала, что это замечание Бенджамин ошибочно примет за шутку.

Он шутку эту переваривал довольно долго. Потом последовало:

— Я полагал, что вы и он… Когда я говорил, что завидую, я имел в виду Стивена.

— Нет. Мы с ним были просто друзья. — Сара слышала, что голос ее дрожит. — Поверьте, это все, что между нами было. Дружба.

Все.

Быстрый острый взгляд. Не поверил. Обнял ее, приголубил.

— Бедная Сара, — пробормотал Бенджамин ей в прическу. Поцеловал в щеку.

Она помнила другой поцелуй и потому сжалась, улыбаясь. Бенджамин тоже улыбнулся, отпустил ее. Они стояли на тротуаре. Еще не поздно, еще не село солнце, но в домах уже зажигались огни, намекая на человеческое присутствие за окнами, на человеческие отношения, на любовь. Ветер шумел в деревьях, под ногами шуршали опавшие кленовые листья с темными прожилками, похожие на отрезанные гусиные лапки. Сара подумала: «Сказать этому человеку, что я чувствовала, когда впервые увидела его — и он убежит от меня, как от сумасшедшей».

Они попрощались.

— До следующего года в Бель-Ривьере, — сказала Сара и, не дождавшись его реакции, спросила: — Вы не видели фильм «Прошлым летом в Мариенбаде»? О людях, помнящих события по-разному, каждый со своей колокольни, и о том, что произошло на самом деле. Люди обдумывали возможности, параллельные версии развития.

Бенджамин ответил сразу:

— Поверьте, Сара, я и минуты не забуду из того, что пережил с вами, со всеми вами. А фильм — я куплю кассету.

— Идея та же, что и в песне «Я это помню хорошо».

К ее облегчению, Бенджамин засмеялся и сказал, что действительно все помнит хорошо.

Примерно тогда же она получила письмо от Эндрю.

Дорогая Сара!

Я в Аризоне. Крутим кино о занудливом копе с золотым сердцем. Что его доконало, этого копа? Тяжелое детство. Я Вам о своем детстве не заикался. Это означало бы выбить себе фору, неспортивный прием. Как Вы думаете, у меня тоже золотое сердце? Во всяком случае, сердце у меня есть.

Живу с сестрой Сандрой. Настоящая сестра от настоящей моей матери. Сандра ушла от мужа, моего доброго друга Хэнка. Говорит, что у них, видишь ли, с ним ничего общего. Прожив двадцать лет вместе, сообразила наконец. Ей уже под пятьдесят, и она начинает жизнь с нуля. У нее милые детишки, целых трое. Живем среди песков и кактусов в двенадцати милях от Таксона. Койоты воют всю ночь напролет. Если ломается телевизор, мастер прибывает из Таксона в течение часа. Мне это не казалось странным, пока моя подружка Хелен из Уилтшира — из Англии — не сказала, что мы слишком много принимаем как должное. А она считает, что это здорово. Просто потрясно. Подружка — так я называю женщин, с которьти сплю. Моя сестра настаивает, чтобы я на одной из них женился. Интересно, почему люди, которым в браке не повезло, так стремятся надеть это ярмо на других? Я Сандре сказал, что скорее женюсь на ней самой, чем несказанно развеселил сестру.

Не думаю, что когда-нибудь женюсь вообще. До меня все же дошло, что если у человека с детства все наперекосяк, то о счастливой семейной жизни говорить уже не приходится.

Слышал, что Стивен умер. Стоящий был парень. Бель — Ривьер и Квинзгифт от меня сейчас где-то далеко. В пространстве. Во времени. А в реальной жизни и того дальше. Вы, конечно, понимаете, что я хочу сказать.

Вот уже пришла моя подружка на этот вечер. Ее зовут Белла. Интересно, почему все, что касается секса — легко и свободно, а что касается любви — ой-ой-ой!.. Кажется, жизнь любовь не очень любит. Не удивляетесь, что я таким образом рассуждаю? Может, и удивляетесь. Что лишь подкрепляет мою неоспоримую железобетонную правоту.

Ежели в Вашей полной событиями жизни найдется свободная минутка — буду рад ответу.

Эндрю.

Он приложил к письму два фото. На одном голенастый парень, конопатый, подстриженный под какого-нибудь десантника, со свирепой физиономией и кошмарного вида фантастическим оружием, очевидно, цельнопластмассовым, ибо крутому воину лет шесть от роду. На втором — парень с такой же стрижкой, лет двадцати, симпатичный, стройный, кривоногий, обнимает за плечи стройную светловолосую женщину значительно старше себя, Его мачеха? Рука Эндрю на плече женщины защищает ее. Ее рука обнимает парня за пояс, держится за поясной ремень.

На Рождество Джойс позаботилась о том, чтобы ее родные не скучали. Хэл забронировал на праздники для всей семьи места в модном отеле в Шотландии. Уговорили и Джойс. Она вытерпела два дня, потом сбежала, свалила на юг.

— Очень нехорошо с ее стороны, — сказала Энн в качестве жены Хэла и матери семейства, а от себя добавила:

— Я бы тоже свалила. Эти идиотские встречи с важными шишками… Дурацкая затея Хэла.

Джойс появилась у Сары через неделю после бегства из Шотландии. Где она была? Лучше не спрашивать. Пришла грязная, вонючая, волосы спутанные и засаленные. Да еще и желтая. Желтуха? Гепатит В? Надо бы сдать анализы, но тогда заодно и на СПИД не мешало бы провериться, и на беременность тоже. Сара прижала Джойс, притянула к ответу.

С обычной своей улыбочкой Джойс заверила тетю, что беременной она быть никак не может, ибо к сексу у нее душа не лежит.

По сценарию Саре следовало продемонстрировать в ответ либо полное доверие, либо категорическое недоверие к версии племянницы, но вместо этого тетка заплакала. К такому повороту событий Джойс, похоже, оказалась не готова. Она забормотала что-то вроде «Ну-ну, чего ты…», принялась утешительно похлопывать Сару по плечу. Как и Стивен, она ощущала себя неуютно с собеседником, не желающим занять отведенное ему место в психологической таблице.

— Ты не хочешь понять, что о тебе действительно беспокоятся? — завопила Сара, взбеленившись.

— Что ты, что ты… — закудахтала Джойс.

Чтобы утихомирить тетку, она пересилила себя и отправилась принимать ванну. Вернувшись, в который уже раз, в лучшем халате Сары, Джойс принялась сушить волосы феном, одновременно расчесывая их. Сара больше не плакала. Она сидела, наблюдала, как волосы светлеют, теряя влагу, как гребень погружается в золотистую гриву. Столкнувшись лицом к лицу с Природой, Сара в очередной раз задавала ей все тот же вопрос: «Зачем? К чему награждать такой роскошью того, кого ты с рождения решила погубить?». Вопрос несложный, сам в голову лезет, а главное — базовый, основной онтологический, мультинаправленный. Правопрос, некоторым образом.

Весна.

Сара постепенно осознала, что вместо острой боли, заполнявшей прежде каждое мгновение между пробуждением и отходом ко сну, вместо того, чтобы просыпаться в слезах несколько раз за ночь, она испытывает продолжительные периоды боли по вечерам, часа по два-три, и гораздо меньше по утрам, хотя полностью боль не отпускала ее и утром. Дважды в день на нее накатывало. Она принимала аспирин от физической ипостаси этой боли. В промежутках — длительные серые периоды, полное отсутствие всяких ощущений. Мертвый, засохший мир. Обезболенный, что следует особо отметить. Сердце не несло больше невыносимой тяжести, вынуждавшей все время менять положение тела в пространстве, как будто убегая от непосильной нагрузки. В это блеклое бесцветное время Сара вела себя как люди, страдающие от какой-либо болезни или инвалидности, стремящиеся избежать положения, способного спровоцировать обострение или проявление недута. Она избегала эмоциональных строк стихотворений, сентиментальных созвучий, зрительных образов типа ночного дерева, чернеющего на фоне звездного неба. И не дай бог услышать мелодию из «Счастливой монетки» или случайно забрести на улицу, по которой проходила с Генри или со Стивеном! Когда боль возвращалась, казалось невероятным, что Генри не войдет в ее комнату и даже не позвонит. Ведь ему так же нужна она, как и он сам нужен ей. Сара не убеждала себя, что это идиотизм. Но — все проходит, проходила и боль. И она помнила об этом во время приступов, понимала, что скоро будет лишь помнить, что боль была. Между приступами уже невозможно было представить себе интенсивность боли, которую она испытывала и которую снова ожидала. Боль схваток родильницы непредставима уже в промежутках между схватками, не говоря уже о времени через час, день, год… Можно понять, почему Природа-мачеха не хочет, чтобы женщины помнили о кошмаре деторождения, но почему то же самое относится и к боли душевной? И для какой надобности эта боль понадобилась Природе?

Она снова попыталась найти ответы на беспокоившие ее вопросы у своей матери — бесполезно. Когда ее собственная дочь позвонила из Калифорнии, Сара спросила:

— Скажи, ты в детстве страдала, тосковала ли по дому, когда я отсылала тебя летом на каникулы?

— Не помню… Нет, правда, не помню. Разве что чуть — чуть…

— Попытайся вспомнить.

— Мама, ты же не виновата, что приходилось работать. Конечно, иногда мне очень хотелось, чтобы мать не работала, сидела со мной… Но сейчас я и сама в таком положении…

В апреле Сара и Мэри Форд летали в Монпелье, где их встретил Жан-Пьер и отвез в Бель-Ривьер. Погода не удалась. Обычная для этого сезона погода не соответствует ожиданиям людей, прибывающих издалека на юг Франции, где, как подсказывает воображение, постоянно сияют сотни несравненных солнц Сезанна и Ван-Гога. По выцветшему серому небу ползли облака, ветер бросал в физиономии редкие капли дождя. Они вышли из машины на новой автостоянке, где запросто поместится тысяча машин и автобусов. Ради этой стоянки снесли старый городской рынок. Зашли в «Колин Руж», внутрь, потому что снаружи в такую погоду не посидишь. Подкрепились, и Жан-Пьер медленно повел машину по новой широкой дороге, выстроенной для грузовиков, доставляющих стройматериалы к строящемуся стадиону. Возле этой же дороги предстояло появиться новому отелю, на полпути между городом и домиком Жюли. Отель — объект спорный. Жан-Пьер нервничал, хмурился, жаловался на головную боль, глаза его отражали внутренний дискомфорт. Он мрачно пошутил, что все, что касается Жюли, вызывает у него в последнее время головную боль. Городская администрация создала специальный комитет для решения всех связанных с преобразованиями проблем, и мнение Жана-Пьера редко совпадало с мнением большинства. Он полагал, что новый отель, существующий пока что в виде нагромождения кранов, экскаваторов, грузовиков, контейнеров, штабелей бетонных конструкций на месте прежних дубов, олив и пиний, представляет собой ошибку, как и его громадная автостоянка, предназначенная не только для постояльцев. Насчет стадиона Жан-Пьер не высказывался, дожидаясь их первого впечатления. Стадион уже показался впереди в виде рыжих, желтых и красных деревянных конструкций, вознесшихся над лесом на высоту, кажущуюся издали непомерной. Женщины с надеждой пробормотали, что, возможно, все это будет выглядеть не столь мерзко, когда немного пообветрится, поблекнет. Жан-Пьер, ничего не отвечая, провел их внутрь амфитеатра.

Домик Жюли исчез. Вместо него из земли торчала бурая бетонная сфера, тяжкая и бессмысленная. Деревьев за окружающим амфитеатром не видно, они зябко машут ветками снаружи. Сара почувствовала, что зябнет, что надо было одеться потеплее.

— Это не то, чего я хотел, — чуть не плача, пробормотал Жан-Пьер. — Поверьте, это совсем не то…

Тропа к водопаду снабжена указателем: «JULIE — SON FLEUVE». Прошли по тропе. Дожди переполнили речку, водопад бесновался, взбивая пену и поднимая тучи брызг, почти скрывая скалы противоположного берега. Разлив у подножия водопада бурлит водоворотами; Уже сооружено ограждение. Здесь Сара стояла с Генри и со Стивеном. Да, это место как будто создано для призраков, особенно сегодня, в холодную, промозглую погоду. Неужто прошло лишь десять месяцев? Нет, это было в другом временном диапазоне, и если она сейчас повернет голову, то увидит на скамье Стивена, услышит тихий голос Генри: «Сара…». Она медленно повернула голову, убедилась, что скамья пуста, и принялась рассказывать Жану-Пьеру о замысле мюзикла. Она подняла эту тему главным образом для того, чтобы отвлечь его от мрачных мыслей. Да-да, закивал Жан-Пьер. Комитету понравится мюзикл. Лично он находил эту идею кошмарной. Он заверил, что показ первоначальной версии «Жюли Вэрон» запланирован в этом сезоне на три месяца.

— С вашей помощью. — Он взял руку Мэри, поцеловал.

Мюзикл — потом, в следующем году. Он уверен, что мюзикл уступает пьесе во всех отношениях, в том числе и в музыкальном. Конечно, Патрик талантлив, он использовал музыкальные идеи Жюли, но неизбежно их банализировал, опошлил в духе мюзикла, в духе «массовой культуры».

Однако же не все сплошь так мрачно, встрепенулся вдруг Жан-Пьер. Семейство Ростанов собирается поставить версию Сары и Стивена на летнем празднике, правда, по-французски, но следуя линии Сары, если она не возражает. Сара заверила, что она в восторге и окажет всяческое содействие, буде в таковом возникнет нужда.

— Прекрасно, — сказал Жан-Пьер. — Значит, нам предстоит интересное лето. «Жюли Вэрон» пойдет наконец на французском и пойдет на английском для туристов. Мы постараемся, чтобы две версии не перехлестнулись.

Мэри сфотографировала Жана-Пьера и Сару вместе и по отдельности, в центре стадиона, на трибунах внизу и вверху, а затем на самом верху, на фоне протянутого между пиниями транспаранта с надписью: «ЖЮЛИ ВЭРОН (1865–1912)». Жан-Пьер выразил сожаление, что на этом снимке с ними не будет Стивена, и Мэри тут же заверила его, что сделает фотомонтаж.

Затем Сара предложила своим спутникам прогуляться по городу без нее, вспомнить былое.

По пути домой, в самолете, Мэри вздохнула:

— Думала, что все уже разложено по полочкам. Ничего подобного — начинай сначала.

Это можно было понимать следующим образом: я уже смирилась с тем, что никогда не выйду замуж, никогда не будет у меня серьезной любви, потому что приходится ухаживать за матерью, состояние здоровья которой все ухудшается и ухудшается; да и моложе я не становлюсь, в волосах поблескивает седина; никак нельзя назвать такое стечение обстоятельств счастливым, а посему я смирилась с ним, но вот…

— Прекрасно тебя понимаю, — кивнула Сара.

Иногда женщины, вспоминая былые безумства, одновременно заходятся в приступе раблезианского хохота. Но не сейчас. Не до смеха было им обеим. Слишком все свежо, слишком болезненно, не зарубцевалось. Смеяться они будут позже.

— Хоть за «Жюли» голова больше не болит, — невесело добавила Мэри. — Они ее доконали, бедную.

— Да, Жюли Вэрон умерла второй раз.

Обе пережили момент, знакомый людям театра. Момент, в который после месяцев, а то и лет напряженного труда, полной вовлеченности в историю, в пьесу, в идею, просто отворачиваешься и уходишь прочь.

Вернувшись из Франции, Сара застала Джойс в своей квартире. На этот раз та никуда не спешила. Что-то случилось в ее жизни, о чем она не желала распространяться. Джойс вернулась домой, сказав лишь, что ее друзья, Бетти и компания, оказались «дерьмовой публикой». Хэл, как водится, орал, ругался, пока Энн не заявила, что, если он не прекратит, она уйдет из дому. Тогда Хэл переключился на жену. Энн принялась собирать вещи. «Что ты делаешь?» — спросил Хэл. «А ты не видишь?» — спросила Энн. Она посетила юриста. И пошло, и поехало… Сара услышала о событиях от Бриони и Нелл, которые вырывали друг у друга трубку, взбудораженные надвигающимся семейным ураганом.

— Папа все кричал, а мама сказала: «Гуд бай, Хэл», и пошла к двери, — щебетала Бриони.

— Да, и дошла до двери, прежде чем он сообразил, что происходит, — перебила ее Нелл.

Хэл каялся, извинялся, давал клятвенные обещания… Беда в том, что ее братец безмерно почитал себя сам и считал, что другие тоже должны ему поклоняться, в соответствии с его неисчислимыми достоинствами и добродетелями, в наличии которых за всю свою жизнь ни на минуту не усомнился. Хэл не очень понимал, что именно его жена понимает под «пристойным поведением», но попытался измениться. Теперь его обращения к супруге и дочерям приняли вид язвительных восклицаний: «Полагаю, если я попрошу передать мне масло, вы не побежите консультироваться с адвокатом?»; «Если я верно толкую ваше заявление, вы собираетесь в театр без меня?»; «Боюсь, вас взбесит моя просьба отдать мой костюм в чистку…» — и все в таком же духе.

Джойс перебралась к Саре. Энн сказала, что у нее терпение лопнуло, что она оставит Хэла. «Но я же скоро выйду на пенсию. И вы бросите меня одного?» — возмущался он.

Брат приехал к Саре. Без звонка, внезапно. Остановившись посреди гостиной, он вопросил, как будто объявил с высокой трибуны:

— Сара, ты не думала о том, чтобы нам с тобой провести вместе последние годы?

— Нет, Хэл, не думала.

— Ведь ты моложе не становишься, не так ли? Пора тебе покончить с этим дурацким театром. Мы могли бы купить домик в Италии или во Франции.

— Нет, Хэл, нет.

Он стоял статуей, возмущенно уставившись куда-то в ее направлении, вытянув вперед руки ладонями кверху, демонстрируя всем своим видом, как все к нему жестоки и несправедливы. К нему, всегда правому, во всем безупречному. Младенец-переросток с кругленьким брюшком, аккуратным ротиком, предъявляющий претензии на всю ее оставшуюся жизнь, но не видящий и не желающий ее видеть. Сара подошла ближе, остановилась на расстоянии одного шага, чтобы он смог наконец увидеть, с кем разговаривает.

— Нет, нет, Хэл. Нет. Ты слышишь меня? Нет, нет, нет, нет, нет, нет. Окончательно — нет.

Его губы болезненно искривились. Он развернулся, как будто сонно, неуверенно, и поплыл к выходу, восклицая:

— Чем я им всем так насолил? Скажите мне! Скажите! Кто-нибудь может меня просветить, чем я им всем не угодил?

Энн сняла квартиру, Джойс переехала к ней.

Бриони и Нелл возмутились и не желали общаться с матерью и сестрой. Они объявили, что выйдут замуж за своих бой — френдов, но отец плакал, умолял не покидать его. Обе поняли наконец, каким защитным экраном служила для них мать, сколь многого они попросту не замечали. Гордость не позволяла им сразу примириться с матерью, они утверждали, что та скоро опомнится. А Саре досталась роль посредника, почтового ящика.

— Что мама сказала, когда узнала, что мы с ней больше не будем разговаривать?

— Она сказала: «Ну-ну… Но когда девочки поостынут, напомни, что у них есть номер моего телефона».

— Нахальство какое! — возмутилась Бриони.

— Так ей и передать?

— Сара, ты на чьей стороне?

Нелл, примерно через неделю:

— Ну, что они там делают?

— В смысле — чем занимаются? Мать работает, как обычно. Джойс готовит на двоих. И пытается учить испанский.

— Джойс готовит! Да она яйцо сварить не сумеет.

— Теперь готовит.

— И уверена, что со своим испанским найдет работу?

— Я только сказала, что она пытается учить испанский.

Сара не сказала, как расцвела Энн. Сколько она помнила жену своего брата, та всегда оставалась раздраженной, страдающей, изможденной. А сейчас Энн и Джойс выглядели как девушки-сестрички, вылетевшие из родительского гнезда и начинающие самостоятельную жизнь. Они охотно общались, болтали, дарили друг другу мелочи, устраивали мелкие приятные сюрпризы. И хихикали, смеялись, хохотали…

Бриони:

— А что говорит Джойс? Она хоть что-нибудь говорит? Небось по уши довольна сама собой.

— Да, верно. Она говорит, что все ее мечты сбылись.

— Вот-вот, мы так и знали!

— Что вы знали?

— Ее мечты. Джойс всегда хотела захапать мать целиком для себя одной.

— Но, Бриони, постой, погоди… Не воображаешь же ты…

— Что? — Бриони настроилась агрессивно.

— Не думаешь же ты, что Джойс и в самом деле останется дома.

— Как? Почему? А как же?

— Потому что ей снова надоест… приестся…

— Ой, что ты, тетя…

— Она опять уйдет, опять вернется… И все вернется на круги своя.

— Но это же… несправедливо, — обиделась Бриони.

Посылка с письмом от Элизабет. В письме известие, что, когда сосед ее, Джошуа Брутон, завершит бракоразводный процесс, она выйдет за него замуж. Стивен, конечно же, упоминал соседа. Она, Элизабет, знала Джошуа всю жизнь, и их земли очень удачно граничат. Она заверяла Сару, что традиция увеселений не отомрет, хотя она и не сможет отдавать этим мероприятиям столько энергии, сколько Стивен. О Норе Элизабет не упоминала. В посылке оказались картина, висевшая на стене в спальне Стивена, и фото.

Глянув на картину, Сара поняла, что не смогла даже приблизиться к пониманию его натуры, что их дружба была лишь иллюзией. Молодая женщина с вызывающей улыбкой. Белое платье модного в ту пору покроя, розовый шарф. На коленях соломенная шляпа. Женщина сидит под деревом на стуле. В духе Гейнсборо. Кто-то написал этот портрет по заказу Стивена с небольшого фото, пожелтевшего и поблекшего. На фото Жюли сидит на камне, тоже под деревом. На ней белая ночная рубашонка и белая нижняя юбка в оборочках. Руки и шея голые; Жюли босиком. Темные волосы распущены, частично прикрывают лицо. Она предлагает себя каждому, кто возьмет в руки этот снимок, предлагает себя позой, улыбкой, взглядом темных страстных глаз. Снимок ретуширован, подкрашен, хотя краски выцвели. Дерево за камнем сохранило в кроне следы зелени, у скалы красноватый бок. Ретушер знал тамошние скалы не понаслышке. На шее Жюли красное ожерелье, маленькие красные шарики… нет, не ожерелье… ленточка. Почему? Совершенно не вяжется с обликом модели, режет глаз. Как это происходило? Возможно, человек, запечатлевший ее на фото… — Поль? Реми? — сказал: «Смотри, вот оно, одно из этих новых приспособлений для фотографирования. Ты с любопытством смотришь на этот ящик. Небось, думаешь, какой-то новый музыкальный инструмент?»

А Жюли в этот момент сидела на кровати, раздеваясь или уже раздевшись, и застеснялась: «Нет-нет, только не голой!» Он предложил выйти наружу: «Я все время вспоминаю тебя в твоем лесу». Она повязала на шею красную ленточку с коробки шоколада. Шоколад могла подарить какая-нибудь из учениц… Или мастер-печатник. Или же Поль — Реми? — купил шоколад в лавке печатника. Что она говорила, обвязываясь этой ленточкой? Или что говорил Реми (Поль)? «Погоди, вот ленточка… Ты будешь с ней совсем как…» Нет, это не в характере Реми. Может быть, ретушер пририсовал и ленточку? Проявляли и печатали это соблазнительное изображение, разумеется, не в Бель-Ривьере, скорее в Марселе или Авиньоне. Если бы кто-нибудь в Бель-Ривьере такое увидел… Если же исследовать фото подробно и внимательно, с увеличительным стеклом, как это проделала Сара, включив настольную лампу, усевшись поудобнее… То все равно не разберешь, была ли ленточка на шее Жюли, либо ее пририсовали позже. Может быть, ее добавила сама Жюли. Такое представить себе легче, чем молодую красотку, сидящую на скале с красной ленточкой на шее, означающей нечто постороннее. Куклу, зарытую в лесу на Мартинике с красной ленточкой на шее, символом гильотинного ножа. Ленточка явно означала что-то нездоровое.

Сара впилась в снимок, как будто он содержал в себе разгадку какой-то многозначительной тайны. Стивен, должно быть, тоже подолгу разглядывал его. Где он взял это фото? Вероятней всего, выкрал в музее. А теперь его украла Сара. Она прикрепила фото Жюли рядом с репродукцией Сезанна, рядом с нахальным Арлекином и его серьезным спутником, напялившим клоунский наряд, чтобы сопровождать друга на карнавал. А портрет модной красавицы засунула в ящик.

Еще одно письмо от Эндрю.

Дорогая Сара Дурхам!

События не стоят на месте: с тех пор, как я Вам в последний раз писал, я уже попал в женихи.

И сказала мне сестрица: надобно тебе жениться.

И я ей ответил: ХХХХХ!..…….. ььььь!..?????

А она на это: скоро ты повзрослеешь?

А я ей: чего ради?

В общем, поговорили. И я предложил руку и сердце Хелен. Вашей соотечественнице. Она уверена, что американцы чрезмерно надутая публика, шуток не понимают и веселиться не умеют. Хелен трудится конюхом на ранчо неподалеку. На это ранчо приезжают из города туристы, закосить и закусить, а потом скачки на лошадках да в двуспальных кроватках. Хелен опытным взглядом определила, что я добрый жеребец. Она говорит, что это относится также и к работе. Почему, мол, американцы всегда на работе? Я ей отвечаю, что такова трудовая мораль, рабочая этика. Короче, обломилось, и предложил я тот же самый реквизит Белле. Она такая же, как и я, родная в доску, техасская, душа в душу. Они с сестрой сразу принялись все обсуждать. Где жить, в доме или в квартире? Таксон, Даллас, Сан-Антонио? Естественные роды или кесарево сечение? Сколько раз? Сколько фильмов в год мне положено? Сниматься и смотреть. Как должен измениться мой моральный облик? Каков мой стереотип? Так, обсудив все главные вопросы, они скоро придут и к решению вопроса о счастье, а там и до радости совместного бытия доберутся. Радость… Что за радость? Откуда и зачем?

В общем, пусть побеседуют.

Я подхватил свой стереотип, облик, имидж и прочее — и слинял.

А здесь так одиноко!!!

Эндрю.

Пишите мне до востребования, Кордова, Аргентина.

Сара написала в аргентинскую Кордову, рассчитывая завязать переписку средней оживленности, но пока письмо добиралось, Эндрю успел уже перебраться в Перу. Ее письмо догнало его там, но его ответ, страстное любовное послание, в котором Эндрю несколько раз назвал Сару Бетти (покойная мачеха?), прибыло, когда она уехала в Стокгольм на тамошнюю премьеру «Жюли Вэрон». Когда она вскрыла письмо, проблемы, связанные с ответом на него, показались ей непреодолимыми. Куда отправлять ответ? Как подписываться? С любовью, Бетти?

К концу года положение вещей в «Зеленой птице» несколько изменилось. Совещания проходили теперь не наверху, в конторе, а в репетиционном зале, достаточно большом, чтобы вместить всех желающих. В театре появилось много талантливой молодежи, некоторые потихоньку спрашивали: «А это кто?» — указывая на Мэри Форд. «Кажется, одна из ветеранов-основателей», — не столь уверенно отвечали им.

Соня заправляла всем в театре, успевала повсюду, наслаждаясь собственной разумностью и энергичностью и без устали демонстрируя свои достоинства всем желающим и нежелающим. Ее резкий громкий голос и яркий волосяной покров — ныне в стиле «афро» в знак солидарности с невыносимыми страданиями чернокожего населения — метались по театру со скоростью молнии. Вирджиния, известная как «тень» Сони, каким-то чудом успевала за нею. Никто из четверки основателей в театре слишком часто не появлялся. К Рою вернулась жена — с условием, что он уделит «достаточное внимание» их браку, каковое условие включало и проведение выходных и праздничных дней с семьей. Она снова забеременела. Рой подумывал о переходе в другой театр. Он меланхолически отмечал, что жить с одной воинствующей феминисткой и работать с другой — никакого здоровья не хватит. Мэри за счет работы уделяла больше времени матери, которая в результате усиленного ухода почувствовала себя лучше. Если бы дочь могла сидеть с нею все время, то дряхлая дама получила бы существенную отсрочку неизбежного конца. Такого Мэри позволить себе не могла, но по возможности брала работу домой. Она с благословения Сони, прочитавшей роман и нашедшей его полезным для восстановления попранных прав женской части населения, адаптировала для сцены «Эгоиста» Мередита. Сара много разъезжала по делам «Жюли Вэрон», а еще больше — «Счастливой монетки», которую вне Британии упростили в «Жюли». Эта «Жюли» уже с успехом шла в дюжине европейских городов. Рыночный спрос на приятных во всех отношениях, но задавленных средой, обреченных на гибель мужским произволом дам явно превышал предложение, и «Жюли» победно шествовала по Европе, примеряясь к прыжку через океан. «Жюли Вэрон» тоже пользовалась определенным спросом, однако лишь у более разборчивой и, следовательно, менее многочисленной публики. В общем, «Жюли», подобно «Мисс Сайгон», стала последней в длинном ряду благодатных мучениц, и люди, слышавшие об обоих спектаклях, полагали иной раз, что речь идет о двух разных Жюли, приехавших во Францию с далекой Мартиники попытать счастья. Может быть, сестры?

Саре эти разъезды пришлись по душе, они помогали ей рассеяться, отвлечься от переживаний. Несмотря на контракт, за перевод дневников Жюли садиться не хотелось, она опасалась рецидива; надо сначала как следует оправиться.

Часто они ездили вместе с Патриком, и эта новая фаза их дружбы оказалась наиболее приятной особенностью нового режима, в котором работала «Зеленая птица». Энтузиазмом Патрик напоминал Соню. Он забросил свою роль капризного дитяти, отказался от эпатирующих нарядов, откликнувшись на бурную критику Сони.

— За ради бога, глянь на себя! Ты уже старый хрен, а рядишься, как сопляк безмозглый!..

Так же Соня наскакивала и на Сару, Мэри и Роя за то, что те нянчились с Патриком, как с ребенком. Патрик протестовал, говорил, что ему нравится, когда с ним нянчатся, но Соня не желала ничего слушать. Все четверо по-прежнему часто мирно беседовали. Патрик признался, что либретто мюзикла представляло собой для него именно акт взросления, своего рода провозглашение духовной независимости — в том числе и от них. Но такие откровенные речи он вел, лишь когда Сони поблизости не было. Многое в театре происходило за спиной Сони, и, как все соглашались, так будет еще долго. Разве что ее характер вдруг изменится. Но на это надежды мало. Соня оставалась не только главным проводником сплетен, но и их основной темой. В первую очередь это касалось ее отношений с Роджером Стентом. Он не скрывал своей к ней симпатии. Снизойдет ли она до критика? — спрашивали ее. Она отвечала, что физические данные Стента ее вполне устраивают, но вот что касается духовной стороны… Тут Соня безнадежно махала рукой. «Я не могу представить, что просыпаюсь утром рядом с этой беспринципной образиной!» Стент, уподобляясь средневековому рыцарю, готовому ради дамы сердца преодолеть все препоны, спрашивал, что ему нужно сделать, чтобы отношение Сони к нему изменилось. «Бросьте ремесло театрального критика. Вы невежественны, как чурбан». Он не скрывал своих затруднений и сомнений. Если он не будет огульно обхаивать все пьесы, то потеряет работу. Ведь именно поэтому он и «Жюли Вэрон» обругал. На самом же деле пьеса ему понравилась. «Врете! Вы третьего акта не видели!» Как и многие новички, которым с ходу повезло, Соня сразу после университета умудрилась зацепиться на подходящей работе — чужих затруднений она замечать не желала. Стент случайно попал к «младотуркам», но что бы он представлял собой без них? Один из сотен «подающих надежды» молодых людей. Его раздирали противоречивые стремления. Шумный задиристый тон «младотурок» Стент усвоил сразу и не без интереса, но по сути-то он был добродушным молодым человеком, которому хотелось стать маститым критиком. Написать роман? Он уже достаточно известен, чтобы на его книгу обратили внимание, но когда, спрашивается, писать, если каждый вечер посвящен просмотрам пьес? «Найдите другую работу!» — бросила Соня. «Может быть, в „Зеленой птице"?» — спросил молодой человек. Какая у него квалификация? И она предложила ему прослушать курс истории театра. Стент оскорбился, и Соня посоветовала ему повзрослеть, как ранее Патрику. Все ожидали дальнейших новостей о развитии событий, как от самой Сони, так и от ее доверенного лица, Вирджинии.

Четверка основателей иногда посещала «свое» кафе, которое теперь навещали и «детишки», которых в глаза так, конечно, никто называть не собирался. Стоило обсудить, как «Жюли Вэрон» — или «Жюли» — покончила с прежней «Зеленой птицей». История их театра разделилась на периоды «до Жюли» и «после». Хотя дискуссии эти и не приводили к убедительным заключениям, но зато выявляли и подчеркивали характер их отношений, их дружбу, в ретроспективе особенно прекрасную. Их эпоха прошла, и что им еще оставалось делать, как не передать бразды правления Соне, самой судьбой предназначенной занять место лидера? Умная, компетентная женщина, нетерпимая к слабостям окружающих, грубая, бестактная, взрывная, «невозможная» и, как следствие, благотворная, словно весенняя гроза. Она всегда найдет преданных друзей и непримиримых врагов.

К началу лета страдания Сары настолько сгладились, что можно было говорить о полном исцелении. Теперь она уже была способна сравнить пережитое с любым другим неприятным периодом прошлого — немало оказалось таких периодов. Состояние ее так же мало напоминало тоску, как и счастье, пламя выгорело, угольки остыли, ветер развеял пепел. Ландшафт перед самым восходом солнца, когда улицы, деревья, люди залиты тусклым светом, готовы к принятию солнца и его светотеневого мира. Рекомендуемое для взрослых состояние. Где-то за горизонтом существует мир нежности и доверия, но она отделена от него не расстоянием, а чем-то большим, иным измерением. В этом высшая правота, так и должно быть: параллельные линии продолжаются, и ты далек от печали, но далек и от чувства, возбуждаемого ощущением руки, которой ты касаешься своей рукою, обмениваясь потоками любви…

Странное дело: двое, объединенные любовью или просто страстью, похотью, стремятся отделиться от всех, остаться наедине друг с другом, — ты да я, я да ты, — на год, на два, на двадцать, но по прошествии какого-то периода времени, целительного и убийственного, вчера еще столь желанный исключительно для собственного пользования партнер отпускается в широкий мир, населенный любящими друзьями — и просто любящими — связанными друг с другом, повязанными круговой порукой, признающими существование этой близости, связи; если любишь одного, то обязан любить всех. Это невероятное состояние существует лишь в области, удаленной от реальной повседневности, как сон, мечта, легенда, в области улыбок. Можно было бы предположить, что, влюбившись, ты автоматически должен попасть в эту страну всеобщей любви и райских улыбок.

Сара могла теперь безболезненно читать не только заметки Стивена, но и свои собственные. Слова на бумаге, как древние дневники Жюли. «Сердце мое болит так, что хочется любым способом положить конец этим страданиям, как усыпляют старую собаку. Не могу больше терпеть эту боль!» Слова на бумаге, бумага все терпит.

Она спаслась, она выздоровела и более не заболеет. В Бель-Ривьер Сара не полетела ни на репетиции, ни на премьеру, пообещав наведаться ближе к концу, когда Генри наверняка уже исчезнет. Жан-Пьер предположил, что она не хочет появляться во Франции из-за смерти Стивена. Может, он и прав, какая разница.

До Жюли, до того, как ее вывернуло наизнанку, она полагала, что страна любви далека от ее упорядоченного и уравновешенного бытия, что ее, Сару, можно уподобить кому-то, стоящему перед прочными железными воротами, за которыми болтается взад-вперед глупый безобидный пес. Но теперь она поняла, что ворота эти оказались дырявыми и ветхими, залатанными на скорую руку планками да фанерками, а за ними — громадный пес-убийца величиной с теленка. И намордник на нем лишь для вида, смахнет он этот намордник одним движением лапы. Или не намордник даже вовсе, а маска, театральная маска, меняющая выражение с улыбки на гримасу скорби. И обратно.

Середина августа, вот уже несколько недель, как Сара полностью избавилась от своих печалей. Как она и полагала, интенсивность боли для нее теперь непредставима. Природе (или кто там за нее?) не нужно, чтобы ее дети помнили свою боль, это не соответствует ее целям, каковы бы они ни были. Сара наслаждается маленькими радостями, ничтожными физическими удовольствиями, вроде ощущения дерева пола босою подошвой, согревающего воздействия солнечных лучей на кожу, аромата кофе, запаха свежевскопанной земли, слабого запаха инея на камне. Она снова стала женщиной, которая не плачет, хотя популярная идея целительного очищающего, оздоровляющего плача, разумеется, время от времени посещает ее голову. Забыла она, как плачут. Проявление эмоций окружающими Сара расценивает как признаки их незрелости. Услыхав о чьей-то в кого-то влюбленности она непроизвольно поймала себя на легкой презрительной усмешке. Неужто она ничему не научилась? Сара внимательно наблюдала за отступающей, теряющей силу печалью, не ослабляла бдительности, понимая, что зверь это опасный: как бы он вдруг на нее опять исподтишка не набросился. А ведь может, может такое случиться, видела она лица стариков и старух, их скорбные глаза. Не надо ей такого, нельзя терять бдительности перед этим чудовищем, недавно глодавшим ее сердце.

Музыку Жюли она по-прежнему не могла переносить, равно как и старые мелодии трубадуров и труверов. Чтобы боль была «сладкой», она должна стать мягкой, а ноты «Жюли Вэрон» или даже пошловатая баллада из «Счастливой монетки», сиречь «Жюли», вызывала у нее… бр-р-р-р… Нет-нет. Звуков слишком много, слишком они громкие, нарочитые, хватающие, когтистые. Тысячи лет сидел пастушок под дубом, вслушивался в тонкий посвист ветра, во все времена бравший людей за душу, призывавший к чему-то. В свисте ветра чудились иные голоса, его перекрыл резкий, словно начальные аккорды музыки Жюли из третьего акта, крик ястреба. Ветер свистел, убаюкивал, навеивал дрему и швырнул в полусонного пастушка белые листы с черными знаками на них, означающими слова «печаль», «сердце», «боль», и эти колдовские знаки разбудили пастушка окончательно, но ветер уже унес листы дальше, и парень не поверил сонным глазам, решил, что все это ему привиделось во сне. Где, где тихая пристань, которую она ищет? В глубинах океана морские гады скрипят да квакают, киты поют свои песни. Вверху, в космосе, сталкиваются метеоры и осколки разлетаются во все стороны. Может быть, в шахтах, в подземельях, в пещерах, в могиле? Но и там издают звуки поджидающие нас черви и скрежещут разрывающие почву корни деревьев.

Но страх или, если угодно, осторожность не в силах предотвратить процесса, знакомого каждому, кто погружен в поиски первопричин. Нити сплетаются, укладываются в полотно. Наугад берешь книгу, навскидку открываешь и натыкаешься на то, что искал. Проходишь по улице мимо двух беседующих — один из них диктует ответ на вопрос, который ты только что мысленно задал самому себе. Включаешь радио — вот оно, здесь, на этой волне и в это мгновение. Сны Сары бесперебойно поставляли информацию, она ощущала себя на грани… чего? «Познай самого себя», — весьма разумно рекомендовал древний оракул. Но нелегко решить, что к чему и с чего начать в данный момент.

Сара опустилась в парке на скамейку, глядя на пустующую скамью почти напротив, через аллею, ведущую к воротам. В парк вошла молодая мамаша, толкая коляску одной рукой. Маленькая девочка, идущая рядом, толкала эту же коляску обеими руками, держась за рукоять рядом с ладонью матери. Та направилась к скамье, на которую смотрела Сара, загнала коляску на траву, вытащила примерно десятимесячного младенца и уселась на скамью, держа ребенка на коленях. Девочка — лет около четырех — пристроилась рядом с матерью. Аккуратная такая малышка, одетая в чистенькое розовое платьице, розовые носочки, розовые туфельки, а темные волосы сдерживает розовая пластмассовая заколка-пряжка. Вся эта изобильная розовость не подходила к худенькому обеспокоенному личику, к не по возрасту «знающим» глазам, похожим на глаза взрослой опечаленной женщины.

О своей внешности мать тоже позаботилась. Белые обтягивающие брюки, декольтированная белая кофточка, демонстрирующая долгими трудами заработанный загар. Волосы выбронзовлены под цвет загара и взбиты в космы, полагающиеся по чрезмерно молодежной для ее возраста моде. Женщина принялась забавляться с младшим ребенком, словно с любимой куклой. Тот смеялся, пытался схватить мать за волосы, за нос, она уворачивалась… Потом с чего-то вдруг затянула какие-то колыбельные «Баю-бай», принялась укачивать детеныша, перешла на «Мишку косолапого…», используя этого Мишку в качестве сценария, и где косолапому положено было «в ямку — бух-х-х!», она роняла и тут же подхватывала ребенка к неистовому восторгу последнего. Забытая девочка пыталась подтягивать соответствующие «Баю-бай» или «Бух!», но громкоголосый дуэт мамаши и братика напрочь забивал ее слабый голосок.

Девочка подняла руку и тронула мать за локоть.

— Ну, чего тебе опять? Отстань! — рыкнула на нее любящая мать голосом, нимало не напоминавшим прерванное ею сюсюканье и агуканье, тут же, впрочем, возобновившееся по прежнему адресу. Любовь ее к младшему, казалось, приближалась к оргазму, женщина самозабвенно тискала и целовала младенца, изобретала ему все новые уменынительно-возвеличительные превосходные степени, нежно-ласкательнее определения и эпитеты; язык ее заплетался от самозабвенного восторга, толком можно было разобрать лишь имя мальчика — Нед. Любовный акт, избегающий, как известно, вмешательства третьих лиц, продолжался, а девочка оставалась столь же излишним его свидетелем, как и Сара или любой другой посетитель парка.

Малышка на всякий случай немного отодвинулась от мамочки, активно любящей ее братика, но когда женщина затянула очередную песенку о походе по рынку, где собиралась купить жирненькую свинку, снова попыталась поучаствовать в веселье, и слегка подтянула, за что заработала от матери новое замечание:

— Ой, замолчи, Клодина!

Девочка замерла, уставившись перед собой. Собственно говоря, она смотрела на скучную старуху, сидевшую напротив, на Сару. Не в состоянии дольше выдерживать свою исключенность, она, сжавшись от заранее ожидаемой оплеухи, с отчаянной храбростью заверещала:

— Мамуля, мамуля, мамуля!..

— Ну, чего еще? — огрызнулась мамуля.

— Соку хочу.

— Ты только что пила.

— Еще хочу. — Девочка улыбнулась, пытаясь растопить чугунную злость, исказившую лицо матери, вырванной из глубин — не то сорванной с высот — блаженства.

Мать протянула руку за спину, нашарила в коляске картонку сока и небрежно протянула девочке. Та приняла упаковку сока с осторожностью, отмечавшей каждое ее движение, каждый жест, даже самый мелкий. Начала отковыривать от упаковки пластмассовую соломинку. Мать наблюдала поверх головы сына, прикорнувшего у нее на груди, точнее — прижавшегося к впадинке под плечом, опустив к ней на грудь голову. На лице у матери все то же раздражение, похоже, смешанное с выжиданием подходящего момента для оплеухи.

— Ну, вот, — дождалась наконец мамаша. Трубочка-соломинка отскочила от коробки и упала на асфальт аллеи. — Что ты наделала? Пей теперь из дырки. — Она прижалась к макушке сына щекой и заворковала: — Недди, мальчик золотой, Недди, мой сынок родной…

Девочка замерла с пестрой упаковкой в руке, глядя на Сару, узнавшую в ее недетских глазах мрак недавно покинутого ею мира скорби.

— Зачем тебе сок, если ты не хочешь его пить? Дай сюда! Я его перелью в бутылочку для лялечки. — Она повелительным и нетерпеливым жестом вытянула в направлении девочки руку. Приняв упаковку, женщина достала из коляски бутылочку, перелила в нее сок, отпила сама и принялась поить любимую лялечку.

Девочка всхлипнула, и мать, как будто дожидаясь этого сигнала, взвизгнула:

— Что еще? — И ударила дочку по руке.

Девочка молча уставилась на предплечье, на котором мгновенно обозначилось красное пятно, издала резкий крик и сразу же сжала губы. Она просто не в состоянии была сдержать этот крик.

— Если ты не будешь вести себя как следует… — почти прошипела мать, и у Сары мурашки поползли по позвоночнику от мощи той ненависти, которая выплескивалась из этого шипения.

Девочка превратилась в статую.

Из той же коляски мать достала сигареты и спички, попыталась раскурить сигарету над головой мальчика.

— У, х-хрень… подержи-ка. — Она опустила ребенка на колени девочки. — Держи как следует, сиди спокойно, не ерзай.

На лицо девочки выползла дрожащая улыбка. В глазах застыли слезы. Она прижала к себе счастливого младенца, поцеловала его, задержала губы повыше его уха, в мягких волосиках. Малышка замерла в приливе нерастраченной любви, а мать ее, тупо глядя перед собой, жадно вдыхала и так же жадно выдыхала сизую дымовую смесь.

— Лю-лю-лю, лю-лю-лю, как я братика люблю, — напевала девочка дрожащим голоском.

Она сжала младенца слишком крепко, неумело, тому это не понравилось, он закряхтел, готовый заплакать. Сигарета мгновенно оказалась на асфальте рядом с упавшей соломинкой от сока, каблук провернулся на ней с тою же полнотой чувства, с какой мать повернулась к дочери.

— Дай сюда, балда… — Она ловко отняла младенца у девочки, сидящей с трясущимися губами, готовой разреветься. — Вот ведь, что наделала, идиотка… Ничего нельзя доверить… — И она принялась укачивать, уговаривать, уцеловывать свое сокровище. Затем попробовала уложить его в коляску, но сокровище не желало отрываться от материнской шеи.

— Возьми коляску, — приказала мать, не глядя на девочку.

Она с младенцем направилась к выходу, абсолютно не интересуясь тем, как малышка справится с коляской, слишком тяжелой для нее, неповоротливой. Колеса коляски путались в траве, вытащить ее на асфальт аллеи оказалось не так-то просто. Наконец коляска на асфальте, девочка остановилась перевести дыхание.

«Держись, держись, — безмолвно внушала Сара девочке. — То, что ты переносишь, непереносимо, и скоро под твоей макушкой захлопнется дверца. Если повезет — навсегда. Дверь никогда не откроется, и ты никогда не узнаешь, где живешь. Детство, юность, взросление… Ты живешь в вечности одиночества и страдания, воистину в аду, ибо смысл ада в отсутствии надежды. Надежды нет. Ты не знаешь, что дверь захлопнется, ты веришь, что жизнь такова, какой она и быть должна. Ты живешь, не зная любви. Ты видишь мамину любовь к малышу и сама любишь его, потому что надеешься, что она полюбит тебя за то, что ты любишь то, что любит она. Но потом ты узнаешь, что не имеет значения то, что ты делаешь и что ты думаешь. Бесполезно и безнадежно. И тогда дверь захлопнется, и придет свобода».

Она увидела, что девочка налегла на коляску, толкая ее к воротам. Мать шагала, не оглядываясь, над плечом ее торчала радостная физиономия младенца. Остановилась мамаша лишь у самого выхода, обернулась.

— Живей шевелись!

Девочка рванулась, споткнулась, упала, расшибла колено; плача, вскочила и снова налегла на коляску. Младенец наконец занял свое место в подушках, и все трое покинули парк в том же походном порядке: он в коляске, мать с одной рукою на поручне, девочка — толкая кабриолет обеими руками.

Полагала ли Сара, что ее мать, почтенная миссис Милгрин, ничем не отличалась от этой современной молодой матери двух детей? Разумеется, нет. Таких выродков, как эта мамаша, нечасто встретишь. Но… Откуда, собственно, ей это известно? С чего она взяла? Что Сара знает о людях прошлых и о нынешних? Разговоры стариков да собственные наблюдения? Нечего сказать, надежные источники информации. Попробуй, расшифруй рассказы отживающих. Краткая пауза в потоке воспоминаний может означать страшный скандал, нахмуренные брови — долголетнюю вражду. Фразу вроде «Не забуду того лета» или «Мы друг другу всегда нравились» можно истолковать как страстную любовь всей жизни — и, возможно, ошибочно. Вздох старика эквивалентен долгому трауру, недомолвка древней дамы поможет ей не выдать секрет всей жизни. А эта сегодняшняя молодуха с парковой скамьи, вспомнит ли она в старости о неприязни к собственной дочери? Может быть, только дурацкая псевдоаксиома «с мальчиками-то всегда легче» сохранится у нее в голове, зацепившись за какую-нибудь извилину.

Значительно более вероятно, что к ситуации лучше подходит — Сара вспомнила деловитый голос своей матери — эпизод прошлого лета: три чистеньких, причесанных мальчика в коротких красных халатиках пришли пожелать матери спокойной ночи. Они выбежали на лестницу, но Джеймс вернулся, вернулся дважды, остановившись в дверях.

«Чего тебе?»

«Ничего».

«Ну, тогда беги обратно».

Когда мальчик поворачивался, чтобы уйти, Сара встретилась с ним взглядом. Нет, не отчаяние увидела она у него в глазах, не печаль. Скорее… терпение. Да, стоицизм. Ему не четыре года, не шесть. Двенадцать. Дверь в голове его захлопнулась уже давно, он уже и забыл, что там есть такая закрытая дверь. Повезет — так и не узнает, не вспомнит.

Когда бабка Сары умирала в больнице, добрых лет двадцать назад, Сара сидела с нею вечерами темной осени, иногда вместе с матерью, дочерью умирающей. Соседнюю койку занимала еще одна умирающая, маленькая, сухонькая старушка, словно листок опавший, усохший. Она все время тихо стонала: «Помоги… помоги…», — иногда звала мать: «Помоги, мама…» Слово «мама» она четко разбивала на два слога, второй выделяла более высоким тоном, после чего какое-то время как будто дожидалась ответа.

Бабушка Сары, казалось, соседку не слышала, ничего не комментировала, ни на что не жаловалась. Лежала она в полном сознании, с открытыми глазами, под воздействием вколотых лекарств, не обращая внимания на дочь и внучку. Проходили часы и дни, Сара с одобрением отмечала, как стойко умирает ее бабка, старалась отвлечься от призывов из-за белого занавеса: «Помоги… Помоги, ма-ма-а?..»

Когда все закончилось, мать Сары сказала: «Надеюсь, я справлюсь так же хорошо, когда придет мое время».

Прошли месяцы. Сара смотрит в свое зеркало, как и в тот вечер, когда мы впервые увидели ее. На первый взгляд она почти не изменилась, но если присмотреться… Прежде всего, волосы. Напоминавшие ранее гладкий патинированный металл, сейчас они подернулись заметной сединой. Взгляд приобрел свойственную старикам осторожность, как будто опасение того, что придется увидеть в следующий момент или за ближайшим углом. Изменилась Сара, изменилась и ее квартира. Когда позвонила дочь и сообщила, что на Рождество привезет детей, Сара оглядела свои комнаты взглядом из солнечной беспроблемной Калифорнии. Что раньше не получалось годами, теперь произошло с несказанной легкостью: появились маляры, стены побелели. Она отважилась выкинуть кучу хлама, и подоконники до сих пор не загромождены, ничем не заняты столы и пустуют верхние книжные полки. Утратив лишний вес, комнаты стали легче, стало легче и на душе. Дохнуло свободой. Репродукцию Сезанна Сара не выкинула, хотя, поступи она иначе, вряд ли бы расстраивалась. Оставила и фото Жюли. Оба изображения заняли скромные места рядом с остальными фотографиями на стене гостевой комнаты, где останавливались внуки. Юные калифорнийцы пририсовали нахальному Арлекину усы, а задумчивого Пьеро украсили очками.

Сара все еще много путешествует по делам «Зеленой птицы», ибо как «Жюли Вэрон», так и «Жюли» идут в разных частях света. В общем, темп жизни ее замедлился. Часами она теперь может сидеть, обращаясь к прошлому, пытаясь высветить темные места, хотя из-за смерти матери прошлое стало менее продуктивной территорией. Старая миссис Милгрин умерла легко, как и желала: отправилась утром за продуктами, упала прямо в лавке и скончалась на месте. Печалилась ли Сара по этому поводу? Пожалуй, что нет. Она считала, что с лихвой отпечалилась за всю свою жизнь. Жаль, конечно, что не успела расспросить мать о своем детстве раньше, когда была намного моложе. Но, может быть, Кейт Милгрин и не смогла бы ответить. Она никогда не была склонна к самоанализу. Что ж, и о Саре этого тоже нельзя сказать, во всяком случае, до той поры, когда обрушилось на нее то, что она в мыслях обозначает Несчастьем с большой буквы. Опять же, нельзя заклеймить как абсолютное зло то, что привело к новому пониманию, к новому взгляду на жизнь.

Однажды в голове ее словно щелкнуло, и проявилась полностью оперившаяся мысль, как будто ожидавшая, пока ее заметят. Не следует ли допустить, что та сокрушающая боль, то всеобъемлющее горе, когда кажется, что сердце вот-вот лопнет — что это то же самое, что ощущает некормленый младенец, желающий очутиться в объятиях матери. Ведь человеческий детеныш — не просто мешок, ждущий, чтобы его наполнили молоком и согрели в объятиях. Нет, он жаждет большего, он страдает от отсутствия того, что хранится в его памяти, он хочет вернуться в то место, которое покинул, и когда желудок начинает вопить, требуя молока, он будит ту более глубинную потребность возврата в самое уютное, самое безопасное место, в утробу матери. И маленькая девочка, как будто очнувшись во время игры, вдруг вскидывает взгляд, видит пламенеющее закатом небо, полное печали, и простирает руки к утраченному великолепию, и плачет от безвозвратности утраченного, вечная изгнанница…

Влюбиться — означает вспомнить, что ты в изгнании, и поэтому страдалец не ищет исцеления, даже когда вопит, что не может выносить этих мучений, не вытерпит более этой пустыни.

Другая мысль, возможно, более практического плана. Когда Купидон посылает стрелы (не цветы, не поцелуи) в стариков, вводя их во всякого рода тяжкие расстройства, цель его — очистить сцену от исполнителей, подвергающихся опасности зажиться на этом свете, расчистить дорогу для новых, посвежее.

С кем же Сара делилась этими мыслями? Со Стивеном, хотя сознавала, что ощущение его присутствия вблизи, чуть ли не в самой себе, чуть ли не в качестве второго «я» — лишь отзвук насущной потребности. От Стивена до нее доходило то, чем он был в дни их дружбы, до того, как оседлали его демоны, до того, как бросился на него пес-убийца с телка величиной.

О Билле Сара вовсе не вспоминала, потому что не хотела на себя злиться. Кроме того, чувство к Биллу казалось теперь совершеннейшей чушью. Соплячок, намного младше себя самого, нестабильный, непредсказуемый, хотя и зачарованный Жюли, как и все они, включая и Сару. Билл не был самим собой, он вообще никем не был, как будто и не существовало его вовсе.

О Генри — да, о нем она вспоминала, но лишь вне повседневности, лишь там, где они в случае встречи сразу возобновили бы прерванный разговор. Надо заметить, что Сара принимала все меры к тому, чтобы встреча эта не состоялась.

Находилось место и для маленького Хэла, ее братика той поры, когда любовь к нему казалась единственной возможной формой любви.

Теперешний Хэл взял обыкновение без предуведомления заявляться к ней по вечерам.

— Но, Хэл, неужели трудно позвонить?

Он тяжко опускался в кресло, которое Сара отвела для посетителей, излучая недовольство ею и всем окружающим миром. Если сестра оказывалась занята, он непременно спрашивал:

— Чем занята?

Она отвечала, непременно улыбаясь, ибо Хэла обязательно нужно было смягчать улыбкой, юмором.

— Письма пишу. — Или: — Читаю. — Или: — Обдумываю одну театральную проблему.

В этом случае брат обиженно изрекал:

— Не смею занимать ваше драгоценное время. — И удалялся.

Если же Хэл оставался, Сара, глядя на него, видела своего маленького братика в слюнявчике, сидящим в высоком стульчике, мягко поводящим пухлыми ручками с растопыренными пальчиками, — этакое уверенное и самодовольное любимое дитятко.

— Послушай, Сара, почему бы нам с тобой не переехать жить во Францию?

— Нет, Хэл, меня вполне устраивает Лондон.

Бриони и Нелл снова подружились с матерью и сестрой, которая, впрочем, редко бывает дома. Энн сообщила, что Хэл приезжал к ним в больницу, якобы у него возникла необходимость посетить заведующего отделением физиотерапии, и, в зависимости от развития событий, она им, возможно, снова займется.

— Неплохие перспективы, — сказала Саре Нелл. — Отец сказал, что на недельку уедет. И, кажется, возьмет маму с собой.

— Ты там его не слишком балуй, тетя Сара, — добавила Бриони, — не то мы не сумеем в случае чего женить его снова.

 

Благодарности

Автор и издательство выражают признательность нижеперечисленным правообладателям за разрешение использовать в тексте следующие материалы:

Эпиграф: «Falling in Love Again (Can't Help It)» by Frederic Hollander and Sammy Lerner. Copyrights © 1930 by Ufa Verlag (renewed 1957), copyright © 1930 by Famous Music (renewed 1957). International copyright secured. All rights reserved. Used by permission.

Стр. 119–120: два стихотворения из книги Хилари Беллок Cautionary Verses. Воспроизводится с разрешения Peter, Fraser Dun- lop Group Ltd.

Стр. 216: Just Like Woman by Bob Dylan. Copyright © 1996 by Dwarf Music. All rights reserved. International copyright secured. Reprinted by permission.

Автор от души благодарит Сюзетт Маседо, своего агента Джонатана Клоуэса и редактора Стюарта Проффитта за конструктивные предложения.

Ссылки

[1] Перевод С. А. Степанова.

[2] Полным полно (исп.).

[3] Бедняжка (фр.).

[4] Неблагодарная Прекрасная Дама (фр.).

[5] Перевод С. А. Степанова.

[6] Перевод С. А. Степанова.

[7] Перевод К. С. Фарай.

[8] Ее кукла (фр.).

[9] Так-так…поехали…жарко…очень жарко…(фр.).

[10] Пить…И поскорее…Живей, живей! (фр.).

[11] Ужас…глупость…абсурд…прискорбно… (фр.).

[12] Перевод С. А. Степанова.

[13] Весь свет (фр.).

[14] Секундочку, господа, одно мнгновение (фр.).

[15] Хозяина (фр.).

[16] Он в отчаянии. Гильом! Тут англичане опасаются, что доставляют вам слишком много беспокойства (фр.).

[17] Вот еще (фр.).

[18] Перевод С. А. Степанова.

[19] Перевод С. А. Степанова.

[20] Перевод С. А. Степанова.

[21] Положение обязывает (фр.)

[22] Жюли — ее река (фр.)