Мэри взяла с полки в магазине руководство по разведению пчел и отвезла его домой по чистой случайности, хотя, если бы этого не приключилось, описанные ниже события все равно бы так или иначе произошли. Однако именно приобретение этого руководства позволило Мэри впервые увидеть краешком глаза подлинную сущность Дика. Мало того, она в тот же день нечаянно услышала кое-что важное.
[155]
На станцию, расположенную в семи милях от фермы, они ездили редко, вместо этого посылая туда туземца за продуктами и почтой. Туземец выходил примерно в десять утра, перебросив через плечо пустой мешок из-под сахара. Когда он возвращался уже после заката, мешок топорщился, а из свертка, в котором лежало мясо, сочилась кровь. При всем при этом туземцы, которых природа одарила выносливостью и способностью без устали преодолевать пешком большие расстояния, не могли тащить на себе мешки с мукой и кукурузой, поэтому раз в месяц на станцию приходилось ездить на машине.
Мэри отдала необходимые распоряжения, проследила за тем, чтобы покупки уложили в машину, и встала на длинной веранде магазина среди сложенных рядами ящиков и мешков, ожидая, когда Дик покончит со всеми делами. Когда он вышел, какой-то человек, которого она видела впервые, остановил ее мужа и сказал:
— Ну что, Иов Многострадальный, надо полагать, твою ферму и в этом году затопило дождями?
Мэри резко повернулась, чтобы взглянуть на говорившего. Несколько лет назад она бы и не заметила презрительных ноток в этом ленивом шутливом голосе. Дик улыбнулся и произнес в ответ:
[156]
— В этом году воды было достаточно, так что все не так уж и плохо.
— Значит, тебе улыбнулась удача?
— Похоже на то.
С напряженным лицом, на котором не осталось и тени улыбки, Дик подошел к Мэри.
— Кто это был? — спросила жена.
— Три года назад, сразу же после того как мы поженились, я занял у него двести фунтов.
— Ты мне об этом не говорил.
— Не хотел, чтобы ты беспокоилась.
— Ты их вернул? — помолчав, спросила она.
— Все, кроме пятидесяти фунтов.
— Думаешь вернуть в следующем сезоне? — ее голос был чересчур мягким, чересчур заботливым.
— Если немного повезет.
Мэри увидела, как Дик странно ухмыльнулся. Это была скорее даже не улыбка, а оскал, в котором заключалось все презрение к самому себе, осознание вины и признание собственного поражения. Мэри всей душой ненавидела такую улыбку.
Они закончили с делами: забрали письма с почты и закупили на неделю мяса. Ступая по спекшейся высохшей глине, на которой сохранились следы луж, не сходивших весь период дождей, прикрыв от солнца рукой глаза, Мэри [157] весело говорила с Диком, стараясь при этом на него не смотреть. В тоне ее чувствовалась натянутость. Дик попытался подыграть жене, но подобная манера общения была столь чужда им обоим, что лишь усилила напряжение. Когда они вернулись на веранду магазина, заваленного мешками и ящиками, Дик стукнулся ногой о педаль прислоненного к стене велосипеда и принялся ругаться с яростью, которая никак не соответствовала ничтожности произошедшего. Люди стали оглядываться, и Мэри, покраснев, двинулась дальше. В полном молчании они сели в машину и, промчавшись вдоль железной дороги и мимо почты, направились домой. В руке Мэри сжимала брошюру по пчеловодству. Она взяла ее с полки, поскольку почти каждый день, примерно во время обеда, до нее доносился тихий нарастающий гул. Дик сказал, что это пролетают роящиеся пчелы. Мэри подумалось, что на пчелах она сможет заработать себе немного денег на мелкие расходы. Однако брошюра была написана из расчета на то, что пчел будут разводить в Англии, поэтому толку от нее особого не было. Мэри использовала ее вместо веера, отмахиваясь от мух, с жужжанием кружившихся вокруг ее головы, и наконец усаживавшихся на крыше из парусины. Мух они занесли вместе с мясом из лавки. Она с тревогой [158] размышляла о презрительных нотках в голосе незнакомого мужчины, которые противоречили ее былым представлениям о Дике. Скорее это было даже не презрение, а насмешка. Что же касается ее собственных чувств по отношению к Дику, то первое и самое главное место среди них занимало презрение, причем именно презрение к нему как к мужчине. Она уже давно перестала обращать на него внимание в этом плане, полностью его игнорируя. Она уважала мужа как фермера. Она ценила в нем отсутствие жалости к самому себе, уважала Дика за то, что он целиком и полностью погружен в работу. Мэри полагала, что он сейчас переживает неизбежный этап, полный тяжкого труда и лишений, за которым его ждет жизнь со средним достатком, — удел большинства фермеров. Что же касается работы, она восхищалась мужем, а порой даже поражалась.
Мэри, некогда всегда принимавшая все за чистую монету, никогда не обращавшая внимания ни на интонацию, с которой произносили ту или иную фразу, ни на выражение лица говорившего, которое могло противоречить смыслу сказанного, весь час, что заняла поездка до дома, ломала голову над подоплекой легкого подтрунивания над Диком со стороны незнакомца в магазине. Впервые Мэри задумалась, а не обманывает ли она сама себя. Она то [159] и дело искоса поглядывала на мужа, коря себя за то, что прежде не обращала внимания на те мелочи, которые теперь бросались ей в глаза. Худые руки, покрытые темным, цвета кофе, загаром, которые сейчас крепко сжимали руль, постоянно, пусть и едва заметно, тряслись. Эта дрожь могла бы показаться ей признаком слабости, однако губы Дика были слишком плотно сжаты. Он вел машину, вцепившись в руль и подавшись вперед, вглядываясь в узкую извивающуюся дорогу, бежавшую через буш, гак, словно силился разглядеть собственное будущее.
Приехав домой, Мэри бросила брошюру на стол и пошла разбирать покупки. Вернувшись, она обнаружила, что Дик полностью поглощен чтением. Когда Мэри обратилась к нему, он ее даже не услышал. Она успела к подобному привыкнуть: иногда за всю трапезу Дик не произносил ни слова, не обращая внимания на то, что он отправляет в рот. Порой, нахмурившись от снедавших его тревог, раздумывая над какой-то проблемой, он откладывал вилку и нож, прежде чем тарелка успевала опустеть. Мэри научилась не беспокоить мужа в такие моменты. Она находила прибежище в собственных мыслях или же впадала в привычное состояние прострации. Порой за несколько дней они обменивались лишь парой слов.
[160]
После ужина вместо того, чтобы, как всегда, около восьми отправиться спать, Дик уселся за стол под слегка покачивавшейся лампой, источавшей запах парафина, и стал что-то подсчитывать на клочке бумаги. Мэри сидела и смотрела на него, скрестив руки на груди. Теперь эта поза была для нее обычной, казалось, она постоянно ждала некоего события, которое побудило бы ее к действию. Примерно через час Дик оттолкнул от себя расчеты и весело, по-мальчишески подтянул штаны. Такого она прежде за ним не замечала.
— Что ты скажешь насчет разведения пчел, Мэри?
— Я о них ничего не знаю. Но, по-моему, не такая уж плохая мысль.
— Завтра же поеду к Чарли. Он как-то рассказывал, что его шурин держал пчел в Трансваале, — энергичным голосом произнес Дик. Казалось, у него началась новая жизнь.
— Но ведь книга написана применительно к Англии, — Мэри с сомнением показала на обложку. Она подозревала, что у Дика нет никаких оснований строить планы по разведению пчел.
Несмотря на это, следующим же утром после завтрака Дик отправился к Чарли Слэттеру. Вернулся он хмурый, с упрямым выражением лица, но при этом весело насвисты- [161] вая. Услышав свист, Мэри была потрясена, уж слишком знаком был ей этот звук. Это было его любимой уловкой: всякий раз, когда она выходила из себя и набрасывалась на мужа, скажем, из-за несвоевременного подвоза воды, Дик, словно маленький мальчик, засовывал руки в карманы и начинал весело насвистывать. Всякий раз при виде подобного его поведения Мэри буквально сходила с ума от ярости, поскольку муж не смел ей прекословить и постоять за себя.
— Что сказал тебе Слэттер? — спросила она.
— Да попытался меня отговорить. Хотя если у его шурина ничего не получилось, это еще не значит, что не получится и у меня.
Он пошел к ферме, бессознательно направляясь к посадкам деревьев. Это были сто акров чуть ли не самой лучшей земли во всем хозяйстве, на которых он высадил молодые камедные деревца. Именно это и вызывало такое раздражение у Чарли Слэттера, быть может, потому, что он, сам того не желая признать, испытывал чувство вины, что ни разу не отдал земле того, что из нее извлек.
Дик часто стоял на краю поля, наблюдая за тем, как ветер, играя в кронах сверкающих на солнце деревьев, весь день трясет и сгибает их. Он посадил деревья, подчинившись неожидан- [162] ному порыву, но на самом деле они являлись воплощением его мечтаний. Задолго до того, как он занялся сельским хозяйством, некая горнодобывающая компания вырубила здесь все деревья, не оставив ничего, кроме зарослей кустарников и покрытых травой полей. Потом деревья снова потянулись вверх, однако на всех трех тысячах акров виднелась лишь чахлая, молодая поросль: коротенькие безобразные ветки, торчащие из искалеченных стволов. На ферме не осталось ни одного нормального дерева. Засадить сотню акров хорошими деревьями, которым предстояло вырасти стройными, красивыми гигантами, было не таким уж и сложным делом, однако это было своего рода маленькое воздаяние, и этот участок стал самым любимым местом Дика на всей ферме. Когда его охватывало особенно сильное беспокойство, или же он ссорился с Мэри, или же хотел хорошенько о чем-то подумать, он смотрел на деревья или ходил среди слегка покачивающихся ветвей, на которых монетками поблескивали маленькие гладкие листья. В тот день он размышлял о пчелах довольно долго, пока наконец не спохватился, что и вовсе сегодня не трудился, после чего, тяжело вздохнув, побрел из рощи к работникам.
За обедом супруги не проронили ни слова. Все мысли Дика были обращены к пчелам. На- [163] конец он пояснил сомневающейся Мэри, что, согласно его прикидкам, они смогут зарабатывать до двухсот фунтов в год. Эти слова потрясли ее до глубины души: она-то полагала, что Дик собирается поставить всего каких-то пару ульев, а разведение пчел станет лишь прибыльным хобби. Впрочем, спорить с ним не имело смысла, против цифр не попрешь, а его подсчеты являлись неопровержимым доказательством того, что эти двести фунтов уже фактически лежали у них в кармане. Да и что Мэри могла сказать? Она в этом деле не имела никакого опыта, хотя внутренний голос и подсказывал ей, что на разведение пчел лучше не рассчитывать.
На добрый месяц Дик сделался рассеянным, погрузившись в сладостные грезы о заполненных до краев медовых сотах и тучах трудолюбивых пчел. Он собственноручно сколотил двадцать ульев, а рядом с пасекой высадил целый акр травы особого сорта. Он снял нескольких туземцев с работ и отправил их в вельд, на поиски роящихся пчел, и вечером, когда садящееся солнце окрашивало небо в золото, он долгими часами занимался выкуриванием пчел, в надежде отловить королеву. Ему сказали, что этот способ является правильным. Однако куча пчел передохла, а королеву он так и не нашел. Тогда он стал расставлять ульи по всему вельду в тех местах, где были обнару- [164] жены рои, в надежде, что пчелы польстятся на них. Несмотря на это, ни одна пчела и близко не подлетела к улью; быть может, беда заключалась в том, что это были африканские пчелы и им не нравились ульи, сделанные по английскому образцу. Кто знает? Дик явно не имел об этом ни малейшего представления. Наконец один рой все-таки обосновался в улье. Однако двести фунтов в год на одном рое не сделаешь. Потом Дика сильно покусали, и, казалось, именно пчелиный яд помог ему избавиться от наваждения. Мэри с удивлением и даже яростью заметила, что с его лица исчезло задумчивое выражение, — а ведь он потратил на свою авантюру несколько недель и немало денег. День ото дня Дик проявлял к пчелам все меньше интереса. В целом Мэри не без облегчения увидела, что он вернулся в нормальное состояние и снова думает об урожае и ферме. То, что случилось, напоминало временное помешательство, когда Дик был не похож сам на себя.
Примерно полгода спустя все повторилось снова. Мэри просто не могла поверить собственным глазам и ушам, когда увидела мужа задумавшимся над журналом по сельскому хозяйству, содержавшим крайне заманчивую статью о выгодных перспективах свиноводства, и услышала, как он сказал:
— Мэри, я, пожалуй, куплю свиней у Чарли.
[165]
— Надеюсь, ты не собираешься опять это начинать? — резко произнесла она.
— Что начинать?
— Ты прекрасно понимаешь, что я имею в виду. Опять берешься строить воздушные замки — размечтался, как бы побольше денег заколотить. Почему ты не можешь просто работать на ферме?
— Разведение свиней — это и есть работа на ферме. А Чарли заколачивает на свиньях немалые деньги, — с этими словами он начал насвистывать.
Когда Дик отправился на веранду, чтобы не видеть ее разозленного лица и полных укора глаз, Мэри показалось, что перед ней не высокий, худощавый, сутулый мужчина, а скорее самодовольный маленький мальчик, старающийся не падать духом, после того как его восторг остудили ушатом холодной воды. Она яснее ясного видела расхаживающего с важным видом ребенка, пытающегося скрыть осознание собственного поражения. Она услышала, как Дик насвистывает на веранде грустный мотивчик, и неожиданно ей страшно захотелось разрыдаться. Но почему? Почему? Он ведь действительно вполне может сделать на свиноводстве деньги. У других ведь получается. Все свои надежды она возлагала на конец сезона, когда должно было выясниться, [166] сколько им удалось заработать. Казалось, все не так уж и страшно: дела в этом сезоне шли неплохо, а погода была милостива к Дику.
Свинарники Дик построил за домом среди валунов у холма, пояснив, что сделал это ради экономии денег: куски скал пошли на стены, а валуны стали остовом, к которому крепились щиты из дерева и травы. Таким образом, заверил он Мэри, ему удалось выгадать немало фунтов.
— А разве здесь не будет жарко? — спросила Мэри.
Они с мужем стояли на холме среди недостроенных свинарников. Взобраться на вершину было не так-то просто, за ноги, словно кошки лапами, цеплялись сорняки, оставляя после себя крошечные зеленые шипы. На вершине холма к небу вытянул ветви молочай, и Дик сказал, что он даст достаточно тени, в которой будет прохладно. Однако сейчас оба стояли именно в тени, которую отбрасывали толстые, мясистые, напоминавшие свечи ветви, и Мэри чувствовала, как у нее начинает раскалываться голова. К валунам было просто не прикоснуться, казалось, гранит хранит в себе жар долгих месяцев пекла. Она посмотрела вниз, на двух псов, которые, тяжело дыша, распростершись, лежали у их ног, и заметила:
— Надеюсь, свиньи не почувствуют жары.
[167]
— Говорят же тебе, жарко не будет. Я поставлю козырьки.
— Такое впечатление, что жар исходит от земли.
— Знаешь, Мэри, критиковать всегда легко, зато я сэкономил деньги. Я, знаешь ли, не мог позволить себе потратить пятьдесят фунтов на цемент и кирпичи.
— Я и не критикую, — поспешно сказала она, почувствовав, что муж снова оправдывается.
Он купил у Чарли Слэттера шесть дорогих свиней и поселил их в примыкающем к скалам хлеву. Однако свиней надо кормить, а это дело дорогое, и еду им надо приобретать специально. Дик обнаружил, что ему придется заказывать много мешков кукурузы. Все молоко, что давали коровы, Дик также решил отдавать свиньям, оставляя себе лишь чуть-чуть. Таким образом, каждое утро Мэри отправлялась в кладовую, желая проследить за тем, как из коровников доставляют молоко, чтобы отлить себе примерно с пинту. Остальное ставили киснуть на столе в кухне. Дело в том, что Дик где-то прочитал, что кислое молоко, в отличие от обычного, благоприятно сказывается на вкусовых качествах бекона. Над белой, покрытой пузырящейся коркой жидкостью кружились тучи мух, а во всем доме чувствовался едкий кислый запах.
[168]
А потом, когда бы пошли поросята и когда бы они стали расти, возникла бы еще одна проблема: как их вывезти с фермы и кому продать. Впрочем, с этой незадачей Дику так и не довелось столкнуться, поскольку поросята дохли практически сразу же после рождения. Дик сказал, что это мор и ему не повезло, на что Мэри сухо заметила, что поросятам скорее всего не хотелось раньше времени попасть на сковородку. Дик был благодарен ей за эту мрачную остроту: над ней можно было посмеяться и таким образом выйти из неловкого положения. Он с облегчением расхохотался, уныло почесал голову, подтянул штаны и принялся насвистывать знакомый простенький печальный мотивчик. Мэри с каменным выражением лица вышла из комнаты. Женщины, выходящие замуж за мужчин вроде Дика, в скором времени приходят к выводу, что у них лишь два пути: либо сойти с ума, довести себя до края вспышками бесплодной ярости и нежелания покориться судьбе, либо держать себя в руках, терпеливо снося мучения и горечь. Мэри, которая все чаще и чаще вспоминала о собственной матери, словно подле нее вечно находилась язвительная копия самой себя, но только более преклонных лет, следовала по пути, оказавшемся для нее в силу воспитания неизбежным. Начни Мэри кричать на Дика, [169] она бы потеряла собственное достоинство. Ее некогда приятное, но невыразительное лицо приобрело терпеливое выражение; однако, казалось, Мэри носит две маски, полностью противоположные друг другу: тонкие губы, что были крепко сжаты, могли дрожать от гнева; брови сведены, но промеж них имелся уязвимый участок нежной кожи, который мрачно наливался красным, когда она ругалась со слугами. Иногда она являла собой образ немолодой непреклонной дамы, привыкшей ждать от жизни самого худшего, а иногда — беззащитной истерички. Однако она все еще могла молча выйти из комнаты, всем своим видом выражая бессловесное осуждение.
Однажды, всего лишь через несколько месяцев после того, как они продали свиней, Мэри, почувствовав в животе неприятный холодок, заметила знакомое блаженное выражение на лице Дика. Она увидела, как муж стоит на веранде и смотрит на протянувшиеся перед ним до холмов мили и мили унылого вельда, и ей стало интересно, что за мечта овладела им на этот раз. Однако она продолжала хранить молчание, дожидаясь, когда он повернется к ней, радуясь как ребенок удаче, которая в его воображении уже успела ему улыбнуться. И даже тогда Мэри еще была далека от полного отчаяния. Несмотря на мрачное предчувствие, [170] она попыталась себя убедить, что сезон выдался удачным и Дик просто доволен: он заплатил сто фунтов по кредиту и у них еще осталось достаточно, чтобы протянуть следующий год, не влезая в долги. Сама того не осознавая, она стала считать сезон удачным, если у них не образовывалось новых долгов. А потом, когда он, внезапно бросив на жену дерзкий взгляд, объявил, что вычитал кое-что об индейках, она даже заставила себя проявить заинтересованность. Мэри сказала себе, что другие фермеры разводили индеек и неплохо на этом зарабатывали. Рано или поздно Дику все-таки должно было повезти, может, поднимется спрос на рынке, а может, климат на ферме будет особенно способствовать разведению индеек, и в итоге он останется в выигрыше. Затем, несмотря на то что с ее стороны не прозвучало никаких обвинений, муж вновь принялся оправдываться, объясняя, что так или иначе на свиньях они потеряли совсем немного (при этом Дик, похоже, уже забыл о пчелах), так что эксперимент им ничего не стоил. За свинарники он не заплатил ни гроша, а жалованье работникам составило всего несколько шиллингов. Еду свиньям они всю или почти всю выращивали сами. Мэри вспомнила, как они покупали мешками кукурузу и как Дик беспокоился о том, где найти денег, чтобы [171] заплатить работникам, но держала язык за зубами, отведя глаза в сторону, чтобы не спровоцировать мужа, не желая слушать его оправданий.
На протяжении нескольких недель, пока Дик был одержим авантюрой с индейками, Мэри видела его чаще, чем за все предыдущее время замужества. В поля он практически и вовсе не выезжал. С утра до вечера он надзирал за строительством кирпичных птичников и огромных загонов, огороженных проволочной сетью. За мелкозернистую металлическую сетку они заплатили больше пятидесяти фунтов. Потом купили индеек, дорогие инкубаторы, автоматические весы и прочие принадлежности, показавшиеся Дику важными. Впрочем, не успели вылупиться первые птенцы, как он вдруг однажды заметил, что подумывает использовать огромные загоны не для индеек, а для кроликов. Кроликам, чтобы наесться, хватит пучка травы, а плодятся они при этом — ну, словом, как кролики. Спору нет, кроличье мясо здесь не в особой чести (южноафриканские предрассудки), но кроликов все равно будут покупать, если они начнут их продавать по пять шиллингов. Дик подсчитал, что они запросто смогут заколачивать по пятьдесят — шестьдесят фунтов в месяц. А потом, освоив разведение обычных кроликов, они [172] смогут прикупить особую ангорскую породу, поскольку Дик слышал, что за фунт шерсти ангорских дают по шесть шиллингов.
И тут у Мэри лопнуло терпение. Не в состоянии больше сдерживаться и ненавидя себя за это, она сорвалась окончательно и бесповоротно. Прежде, даже когда она кричала на мужа, она в душе холодно осуждала себя за то, что доставляет Дику удовольствие лицезреть ее в таком состоянии, причем это осуждение было неосознанным. Но сегодня ее гнев показался Дику ужасен, хоть он и повторял себе, что Мэри не права и не имеет никаких оснований отчитывать его за попытки улучшить их положение, пусть даже те и оканчиваются неудачами. Она кричала, рыдала, ругалась до тех пор, пока наконец не опустилась бессильно на диван, всхлипывая и пытаясь перевести дыхание. На этот раз Дик не стал вести себя как маленький мальчик, которого распекают. Он не стал подтягивать штаны и свистеть. Дик смерил всхлипывающую Мэри долгим взглядом и наконец язвительно произнес:
— Ладно, босс.
Мэри эти слова не понравились, они ей очень не понравились, поскольку эта насмешливая фраза поведала ей об их браке больше, чем она когда-либо позволяла себе помыслить. Мэри казалось неподобающим, что ее презре- [173] ние к Дику можно вот так запросто выразить словами: брак удавалось сохранять лишь при одном условии — она должна не презирать мужа, а великодушно сострадать.
Однако разговоры об индейках и кроликах прекратились. Индюшек она продала, а в огороженные проволокой загоны запустила кур. Свое решение Мэри объяснила тем, что ей нужны деньги на одежду. Неужели Дик рассчитывает, что она станет ходить в рванье, как туземцы из племени кафров. Похоже, этого муж от нее не ждал, поскольку даже ничем не ответил на брошенный ему вызов. Дик был снова занят. Когда он объявил, что собирается открыть у них на ферме магазин для кафров, в его голосе не слышалось и следа виноватых ноток. Он просто, не поднимая на Мэри глаз, сухо поставил ее перед фактом.
— Всем известно, что на магазинах для кафров можно сделать кучу денег, — сказал Дик.
Например, у Чарли Слэттера имелся такой магазин, да и не только у него, у многих фермеров тоже. Магазины для кафров — настоящая золотая жила. При словах «золотая жила» Мэри съежилась, потому что некогда обнаружила за домом поросшие сорняками ямы, которые, как пояснил Дик, он вырыл много лет назад в попытке открыть новое Эльдорадо, которое, как он был тогда уверен, скрывается под его владениями.
[174]
— Если всего в пяти милях от нас есть магазин Слэттера, то какой смысл открывать здесь еще один? — тихо произнесла она.
— У меня всегда здесь торчит не меньше сотни туземцев.
— Да, но они зарабатывают по пятнадцать монет в неделю, так что Рокфеллером ты на них не сделаешься.
— Есть еще и пришлые туземцы, мало ли народу проходит мимо, — упрямо возразил он.
Дик подал заявку на торговую лицензию и получил ее без особого труда. Потом он построил магазин. Поначалу Мэри видела во всем этом предупреждение, дурное предзнаменование: магазин, безобразный, излучавший угрозу магазин из ее детства, неустанно преследовал ее, обещал появиться прямо здесь, у нее в доме.
Однако, вопреки ее опасениям, магазин возвели в нескольких сотнях ярдов от дома. Здание состояло из двух комнат: маленькой, разделенной прилавком, и другой, побольше, сразу за ней, там, как предполагалось, будут храниться товары. Поначалу Дик собирался размещать все товары на полках в первой комнате, но потом, после того как дела должны были пойти в гору, им непременно понадобилась бы кладовая.
Одурев от тоски, Мэри помогала Дику раскладывать товары, испытывая жгучую нена- [175] висть к дешевым материалам, источавшим запах химии, и покрывалам, которые казались ей истертыми и сальными от прикосновений предыдущих владельцев. Они развесили украшения из яркого стекла, латуни и меди. Мэри дотронулась до этих украшений, и они стали, позвякивая, раскачиваться. Мэри смотрела на них, улыбаясь, плотно сжав губы, преисполненная воспоминаний о детстве, когда ей доставляло наивысшее наслаждение наблюдать за такими вот покачивающимися, поблескивающими нитками бусинок. Она думала, что, если бы они пристроили эти две комнаты к дому, их жизнь наверняка стала бы лучше: на деньги, что они потратили на магазин, загоны для индюшек, свинарники, ульи, можно было поставить потолки, и тогда бы она перестала с ужасом ожидать приближения жары. Однако какой был толк об этом говорить? Мэри казалось, что она буквально истаивает, рыдая от отчаяния и предчувствия надвигающейся беды, однако женщина не сказала ни слова, помогая Дику вплоть до окончания работ.
Когда магазин был готов и набит под завязку всяким добром для кафров, Дик на радостях отправился на станцию, где купил двадцать дешевых велосипедов, — поступок весьма опрометчивый, поскольку резина склонна портиться. Однако Дик пояснил, что туземцы [176] просили у него вперед денег, чтобы купить велосипеды, — вот пусть и приобретают их у него. Затем возник вопрос о том, кто встанет за прилавком. Дик пообещал, что, когда дела пойдут в гору, они смогут нанять продавца. Мэри прикрыла глаза и вздохнула. Они еще даже не успели открыть магазин, деньги, потраченные на него, обещали вернуться к ним очень нескоро, а Дик уже завел речь о продавце, который обошелся бы не дешевле тридцати фунтов в месяц.
— А почему бы не нанять туземца? — спросила Мэри.
В ответ на это Дик сказал, что ниггерам можно доверять, только когда есть возможность вовремя дать им тумака, особенно если речь заходит о деньгах. Впрочем, он считал само собой разумеющимся, что за прилавок встанет Мэри: в любом случае, она дома особо не перерабатывается. Последнюю фразу Дик произнес резким, возмущенным голосом. Подобный тон в беседах с женой уже стал для него обычным.
Мэри ответила, что скорее умрет, нежели переступит порог магазина. Ни за какие коврижки она не станет торговать.
— Ничего с тобой не сделается, — ответил Дик. — Что, небось считаешь, что ты слишком хороша, чтобы встать за прилавок?
[177]
— И продавать всякую мелочь вонючим кафрам, — отозвалась она.
Однако до начала работы в магазине Мэри на самом деле не испытывала против нее такого уж сильного предубеждения. Но она не могла объяснить Дику, что запах, царивший в магазине, пробуждал в ней воспоминания о том, как она маленькой девочкой стояла и, подняв голову, со страхом взирала на ряды выстроившихся на полках бутылок, гадая, которую из них вечером выпьет отец; о том, как мать выуживала из карманов отца монеты, когда он, громко захрапев, засыпал в кресле: рот открыт, ноги вытянуты; о том, как на следующий день ее отправляли в магазин купить еду, которую не включали в счет, представляемый им для погашения в конце месяца. Мэри не могла объяснить все эти вещи Дику по одной серьезной причине: теперь он у нее ассоциировался с серостью и невзгодами детства, и перечить ему означало идти против воли самой судьбы. Так что в конце концов она согласилась встать за прилавок, ничего другого ей больше не оставалось.
Теперь, когда Мэри отправлялась на работу, она могла выглянуть из-за двери, выходящей на задний двор, и увидеть среди деревьев новенькую, сияющую крышу. Время от времени она проходила вперед по тропинке [178] достаточно далеко для того, чтобы разглядеть, ждут ли ее покупатели. К десяти утра под деревьями сидело полдюжины туземных женщин вместе с детьми. Если мужчин-туземцев Мэри не любила, то их женщин презирала. Она ненавидела голую плоть, что они выставляли напоказ, темные тела, застенчивость, которая удивительным образом сочеталась с излишним любопытством и наглостью, ненавидела их голоса, в которых слышались развязные нотки. Она терпеть не могла их вида: сидят себе, скрестив ноги, в неподвластной времени позе — миролюбивой и безмятежной, будто бы им все равно, откроют ли магазин, или же он останется запертым весь день и им придется вернуться завтра. Больше всего Мэри ненавидела то, как туземки кормят своих детей: груди женщин болтались, выставленные на всеобщее обозрение. В этой спокойной картине — матери, с довольным видом кормящие своих чад, — было нечто такое, отчего у Мэри закипала кровь в жилах. «Дети висят на них, как пиявки», — с содроганием говорила она сама себе. Кормление грудью приводило ее в ужас. Стоило Мэри только представить, как детские губки смыкаются на ее соске, как тут же накатывала дурнота. Когда ее посещали подобные мысли, Мэри невольно подносила руки к грудям, словно желая [179] защитить их от надругательства. Ну а поскольку среди белых женщин есть немало таких, как она, тех что с облегчением пользуются бутылочкой-рожком, Мэри считала странной не себя, а именно черных женщин, казавшихся ей примитивными чуждыми созданиями, преисполненными омерзительных страстей, сами мысли о которых были для Мэри невыносимыми.
Когда она видела, что ее поджидает кучка в десять-двенадцать женщин, казавшаяся на фоне зеленой травы и деревьев ярким пятном, благодаря шоколадной коже, ярким головным платкам и металлическим кольцам в ушах, Мэри снимала с крюка в гардеробе ключи (их туда вешали, чтобы слуга-туземец случайно не нашел и не обнес магазин, когда Мэри ослабит бдительность) и, прикрыв глаза ладонью от солнца, спешила по тропинке вперед, стремясь побыстрее покончить с неприятным делом. Мэри с грохотом открывала дверь так, чтобы она, распахнувшись, врезалась в каменную стену, после чего входила в темный магазин, изящно наморщив носик от неприятного запаха. Потом женщины, толпясь, медленно заходили внутрь, ощупывали товары, прикладывали сверкающие ожерелья к темной коже и тихонько вскрикивали, восторгаясь красотой или же ужасаясь при виде цены. Дети висели [180] на спинах у матерей («Совсем как обезьяны», — думала Мэри) или же стояли вцепившись в юбки, таращась на белокожую женщину, а прямо по их лицам ползали мухи. Держась от всех них в стороне, Мэри стояла с полчаса, коротко отвечая на вопросы о цене и качестве украшений. Она не доставит туземкам удовольствия поторговаться. Несколько мгновений спустя Мэри понимала, что больше не может находиться здесь, запертая в этом тесном магазине среди толпы лопочущих отвратительных созданий. Она резко говорила на фанагало: «Давайте побыстрее!» Одна за одной женщины уходили, будучи уже не столь веселыми и жизнерадостными, поскольку чувствовали неприязнь со стороны продавщицы.
— Мне что, часами там стоять ради того, чтобы наконец одна из них удосужилась купить бусы за шесть пенсов? — спросила однажды Мэри.
— Зато ты хотя бы при деле, — ответил Дик бессердечно, равнодушно, даже не удостоив ее взглядом.
Именно магазин окончательно добил Мэри. Все сыграло свою роль: необходимость прислуживать за стойкой, осознание того, что магазин, эта обуза, никуда от нее не денется, что он всегда будет рядом, в пяти минутах хода по [181] тропинке, где клещи из кустов и травы цеплялись ей за ноги. Предлогом для всего того, что случилось дальше, стала история с велосипедами. По некоей причине распродать их так и не удалось. По какой именно, сложно сказать: быть может, туземцы хотели приобрести другие велосипеды. Один, правда, наконец все-таки удалось сбагрить, а остальные пылились в задней комнате резиновыми колесами вверх, напоминая стальные скелеты. Резина портилась: стоило ее натянуть, как на поверхности появлялись сероватые чешуйки. Еще пятьдесят фунтов в никуда! По сути дела, убытков магазин особых не приносил, но и дохода, впрочем, тоже. Учитывая стоимость велосипедов и строительства здания, задуманная авантюра обернулась полным провалом, и самое большее, на что имело смысл рассчитывать, было разойтись по нулям, распродав товары, оставшиеся на полках. Однако Дик не собирался сдаваться.
— Магазин уже готов и работает, — говорил он. — Мы не можем больше терять. Надо торговать дальше, Мэри. Ничего с тобой не случится.
А она все думала о пятидесяти фунтах, выкинутых на велосипеды. На эти полсотни можно было поставить потолки, купить мебельный гарнитур вместо дребедени, стоявшей у них [182] в доме, или даже позволить себе неделю отпуска.
Размышления об этом отпуске, который она постоянно планировала, но которому, похоже, так и не суждено было состояться, направили мысли Мэри в новое русло. На некоторое время в ее жизни снова появилась цель.
Теперь днем она всегда спала. Она спала долгими часами — так время бежало быстрее. Ложилась она в час дня, а просыпалась после четырех. Но Дик должен был прийти не раньше шести, поэтому Мэри, полуодетая, валялась на кровати, погруженная в дрему: во рту сухость, а голова раскалывается. Именно в течение этих двух часов полузабытья она позволяла себе грезы о прекрасном, канувшем в Лету времени, когда она работала в конторе и жила как хотела, прежде чем ее «вынудили выйти замуж». Именно так ей теперь представлялось случившееся. Во время этих долгих серых часов безделья Мэри думала о том, как Дик наконец заработает денег и они смогут перебраться обратно в город, где и заживут, хотя, когда на нее накатывали приступы откровенности, она и отдавала себе отчет, что такого никогда не случится. Потом Мэри в голову пришла мысль о том, что ее ничто не удерживает от побега; ничто не мешает ей зажить по-старому. Тут всплыли воспоминания о друзьях: что они [183] скажут, узнав, что она порвала с Диком подобным образом? Мысли о друзьях, о том, как они судили о других людях, заставили Мэри вспомнить о собственных моральных принципах, не имевших к ее реальной жизни никакого отношения. Да, ей было больно размышлять о том, как она предстанет перед приятелями в образе неудачницы, поскольку в глубине души ее продолжало терзать ощущение собственной неполноценности, того, что она «не такая, как все». Эта фраза крепко запомнилась Мэри и продолжала терзать ее все эти годы. Однако желание вырваться из нищеты было столь необоримым, что она отмела все мысли о друзьях. Сейчас она думала только о том, как выбраться с фермы, о том, как она станет той, что была вначале. Однако теперь между нынешней Мэри и той стеснительной, замкнутой, но при этом легко приспосабливающейся девушкой с кучей знакомств лежала огромная пропасть. Она осознавала, что эта пропасть существует, но при этом не считала, что сама изменилась необратимо. Мэри скорее казалось, что ее лишили подходящей ей роли в понятной ей пьесе и дали другую роль — в спектакле абсолютно для нее чуждом. Это было не осознанием внутренних изменений, а именно ощущением того, что она находилась не на своем месте. Сельское хозяйство, черно- [184] кожие, постоянно мелькавшие у нее перед глазами, но при этом остававшиеся очень далекими, Дик в рабочей одежде, с руками, в которые въелось масло, — все это было не ее, все это было чужим, нереальным. И то, что она оказалась заброшенной в этот мир, представлялось Мэри просто чудовищным.
Медленно, очень медленно, ей удалось заставить себя поверить в то, что ради возвращения к спокойной мирной жизни, жизни, для которой она была предназначена, ей достаточно только сесть в поезд и вернуться в город.
Однажды, когда со станции вернулся работник с тяжелым мешком продуктов за плечами, свертком мяса и корреспонденцией, Мэри взяла еженедельник и, как обычно, стала просматривать колонку с извещениями о свадьбах и рождениях (чтобы узнать, как поживают ее друзья, — ничего другого в газете она не читала) и вдруг заметила объявление о найме машинистки, объявление, размещенное компанией, в которой она проработала все эти годы. Мэри стояла на кухне, тускло освещенной мерцающей свечой и красноватыми отблесками пламени, горевшего в духовке; рядом громоздился стол, заваленный мясом и мылом, а подле трудился работник, готовивший ужин, и все же в одно мгновение Мэри перенеслась с фермы обратно в свою прошлую [185] жизнь. Видение не оставляло ее всю ночь. Затаив дыхание, Мэри лежала, не в состоянии сомкнуть глаза: счастливое будущее, которое также являлось и ее прошлым, было совсем рядом. Утром, когда Дик ушел в поля, она оделась, уложила чемодан и оставила записку: все как полагается, правда, в записке она упомянула лишь о том, что возвращается на старую работу, словно бы Дик знал, что у нее на уме, и одобрил принятое решение.
Чтобы преодолеть пять миль, разделявшие их дом и владения Слэттера, Мэри потребовалось чуть больше часа. Полдороги она и вовсе пробежала. Чемодан тяжело раскачивался и бил ее по ногам, в туфли забивался мягкий песок. Время от времени она спотыкалась о рытвины. Мэри застала Чарли Слэттера стоящим возле оврага, который служил границей между фермами. На первый взгляд, Чарли ничем особенным не занимался. Сощурившись, он смотрел вдаль, туда, куда уходила дорога, туда, откуда пришла Мэри, и что-то напевал с закрытым ртом. Когда Мэри остановилась перед бездельничавшим Слэттером, его вид потряс женщину, ведь их сосед всегда работал не покладая рук. Ей и в голову не могло прийти, что он размышлял о том, как выкупит ферму у этого дурака Дика Тёрнера, когда тот вылетит в трубу: стадам требовалось допол- [186] нительное пастбище. Вспомнив о том, что они встречались всего два-три раза, причем всегда Чарли даже не пытался скрыть своей неприязни, Мэри взяла себя в руки и заговорила, пытаясь произносить слова медленно, пусть даже и затаив от волнения дыхание. Она спросила Чарли, не подбросит ли он ее до станции, чтобы успеть на утренний поезд — следующий должен прийти только через три дня, а дело срочное. Чарли внимательно на нее посмотрел. Казалось, он что-то высчитывает.
— А муженек-то твой где? — спросил он с бесцеремонной шутливостью.
— Работает, — запнувшись, выдавила из себя Мэри.
Чарли что-то проворчал, смерил женщину подозрительным взглядом, однако все-таки поставил ее чемодан в машину, припаркованную под большим деревом возле дороги. Он забрался в автомобиль, и она села рядом. Не дожидаясь, пока Мэри справится с дверью, Чарли, насвистывая сквозь зубы, стронул машину с места: он считал излишним баловать женщин, предоставляя им возможность толком усесться. Наконец Мэри устроилась на сиденье, вцепившись в чемодан так, словно это был ее паспорт.
— Что, муженек настолько занят, что даже до станции подбросить не может? — спросил [187] Чарли и, повернувшись, внимательно на нее посмотрел.
Мэри покраснела и кивнула, чувствуя укол вины, но при этом толком не отдавая себе отчета, в какое положение ставит Дика. Сейчас все ее мысли были только о поезде.
Чарли утопил педаль газа, и здоровенная мощная машина понеслась вперед по дороге, чуть не врезаясь в деревья и сильно буксуя в пыли. Поезд, плюясь водой и паром, уже стоял на станции — свободного времени не оставалось. Мэри быстро поблагодарила Чарли, забыв о нем прежде, чем локомотив пришел в движение. Денег у нее было только на то, чтобы доехать до города, на такси уже не хватало.
От станции она с чемоданом в руках пошла пешком, ступая по улицам города, в котором ни разу не появлялась после замужества. В те несколько раз, когда Дик ездил сюда, она отказывалась его сопровождать, страшась попасться знакомым на глаза. Приблизившись к клубу, Мэри воспрянула духом.
День стоял чудесный, просто чудесный, а воздух был душистым. Весело сияло солнце. Даже небо среди знакомых зданий смотрелось иначе — на фоне белых стен и красных крыш оно выглядело более чистым и ясным. Это был не тот проклятый синий купол, кото- [188] рый, выгнувшись над фермой, заключал ее в неизменную череду смен времен года, нет, перед ней было голубое, как цветок, поле, и Мэри в восторге почудилось, что она может разбежаться и с легкостью взлететь в бескрайнюю синеву, где и обретет покой. Улица, по которой она шла, была усажена цветущими деревьями, отчего казалось, что их ветви покрыты белыми и розовыми бабочками. Вся улица выглядела так, словно была выкрашена розовым и белым, а над всем этим синела бескрайняя небесная высь. Этот мир был совсем другим! Это был ее мир.
В клубе ее встретила сестра-хозяйка, которая сказала, что замужних женщин тут не селят. Дама с любопытством посмотрела на Мэри, и от этого взгляда переполнявшее ее легкомысленное веселье тут же куда-то подевалось. Мэри совсем забыла о существовании этого правила, впрочем, ничего удивительного: она не воспринимала себя замужней. Мэри приходила в себя в вестибюле, где она много лет назад встретилась с Диком Тёрнером. Оглядевшись по сторонам, она обнаружила, что обстановка не изменилась, но, несмотря на это, казалась ей чужой. Все выглядело таким чистым, сверкающим, упорядоченным.
Будто протрезвев, Мэри нашла гостиницу, сняла номер и помыла голову. Потом она от- [189] правилась в контору. Среди всех девушек, работавших там, Мэри не обнаружила ни одной знакомой. Мебель поменяли, стол, за которым она когда-то сидела, переставили. Это ей показалось возмутительным. Как они могли трогать ее вещи? Она поглядела на девушек в красивых платьях, с уложенными волосами, и ее впервые посетила мысль, что она им теперь не ровня. Впрочем, было уже поздно. Ее проводили в кабинет к начальнику, и Мэри немедленно увидела на его лице то же самое выражение, что было и у сестры-хозяйки в клубе. Женщина поймала себя на том, что смотрит на свои загоревшие потрескавшиеся руки, и тут же спрятала их за сумочкой. Мужчина, сидевший напротив Мэри, пялился на посетительницу, всматриваясь ей в лицо. Потом он перевел взгляд на туфли, которые были покрыты красной пылью, потому что она забыла их почистить. Начальник с видом, в котором сочетались печаль, потрясение и даже возмущение, сообщил, что вакансию уже закрыли, о чем он очень сожалеет. Мэри снова ощутила приступ ярости: она трудилась здесь всю свою жизнь, работа и эта контора стали частью ее естества, и вот теперь ее отказываются принять назад. Повисло молчание. Мэри почувствовала, как меркнут и тают мечты, которыми она жила последние несколько недель. Затем начальник спросил, не больна ли она.
[190]
— Нет, — уныло произнесла Мэри.
Вернувшись в гостиничный номер, она посмотрела на себя в зеркало. Хлопчатобумажное платье на ней выцвело и, как теперь знала Мэри, насмотревшись на наряды девушек в конторе, давно вышло из моды. И все же, несмотря на это, выглядело оно вполне достойно. Признавая, что ее кожа потемнела и стала сухой, расслабив мышцы лица, Мэри, однако, не заметила особой разницы между собой нынешней и прежней. Если разгладить кожу, становились заметны маленькие белые черточки, расходившиеся от уголков глаз и напоминавшие мазки кисточки. «Щуриться — плохая привычка», — подумалось ей. Волосы тоже были не в лучшем состоянии. Правильно, откуда парикмахерам на ферме взяться? Неожиданно в ней поднялась волна дикой ярости, жажды мести и злобы на сестру-хозяйку, начальника — буквально на всех и каждого. А чего они ждали? Что она прошла через всю эту череду страданий и разочарований и при этом осталась прежней? Так впервые Мэри призналась самой себе, что изменилась, причем изменилась внутри себя, а не только внешне. Она решила, что отправится в салон красоты и приведет себя в порядок, — надо бы вернуть себе былую внешность, и тогда ей уже не откажут в месте, которое принадлежало ей [191] по праву. Но тут она вспомнила, что у нее нет денег. Вывернув кошелек, Мэри обнаружила лишь полкроны и шесть пенсов. Она не сможет даже расплатиться за номер. Волна паники поднялась и опала. Окоченев, Мэри села на стул возле стены и замерла, не двигаясь, раздумывая, что ей делать. Однако усилия, что она прикладывала в поисках выхода, оказались чрезмерными. В любом случае ее ждали неисчислимые унижения и препятствия. Казалось, Мэри ждала чего-то. Через некоторое время она резко ссутулилась и терпеливо посмотрела через плечо. Когда раздался стук в дверь, она подняла голову так, словно его ожидала, а увидев на пороге Дика, не переменилась в лице. Несколько мгновений они оба хранили молчание. Потом он взмолился, сжав ее руки:
— Мэри, не уходи от меня.
Она вздохнула, встала, автоматически поправив юбку и пригладив волосы. Создавалось такое впечатление, что она собирается в давно запланированную поездку. При виде ее позы и лица, в котором не было ни упрямства, ни ненависти, а лишь смирение, Дик опустил руки. Скандала не предвещалось — не то у нее было настроение.
Дик, в свою очередь, взял себя в руки и, точно так же, как и Мэри, посмотрел на себя в зеркало. Он примчался в рабочей одежде, [192] даже не перекусив, сразу же, как только прочитал оскорбительную записку, ударившую его словно ножом. Из свободных рукавов торчали загорелые руки. Кожаные ботинки Дик надел на босу ногу. Тёрнер таким тоном, словно они с Мэри вместе приехали на прогулку, предложил, если ей хочется, сходить в кино, а потом пообедать. «Он пытается сделать так, чтобы я почувствовала, будто ничего не произошло», — подумала Мэри, однако, взглянув на него, поняла, что все дело в ее покорности. Увидев, как она неловко, со страдающим видом оглаживает платье, Дик сказал, что Мэри непременно должна сходить и прикупить себе новую одежду.
— А чем я за нее расплачусь? — это была первая фраза, что Мэри произнесла за все это время, и прозвучала она привычно резко и грубо.
Они снова были вместе — даже тон разговоров не переменился.
После того как супруги поели в захолустном ресторанчике, который Мэри выбрала потому, что там шансы встретиться со старыми друзьями были сведены к минимуму, они отправились обратно на ферму так, словно все было в полном порядке, а побег Мэри был сущей мелочью, о которой можно с легкостью забыть.
[193]
Однако, когда Мэри вновь оказалась дома и все вернулось на крути своя, за исключением дневных грез, раньше придававших ей силы, она с усталостью стоика подумала о том, что ее ждет, отчего почувствовала себя вымотанной до предела. Теперь любое дело требовало от нее приложения максимума усилий. Казалось, поездка в город лишила Мэри запасов сил, оставив только то, чего хватало на самое необходимое, не больше. Это странное оцепенение, словно она более не могла ни чувствовать, ни сражаться, было началом ее внутреннего распада.
Скорее всего, если бы Дик не заболел, конец, в том или ином виде, пришел бы довольно быстро. Быть может, вскоре Мэри, точно так же, как и ее мать, умерла бы после непродолжительной болезни, в первую очередь из-за нежелания жить дальше. Или же она могла бы опять убежать, в новом отчаянном порыве вырваться на свободу, однако на этот раз спланировав все с большим умом; не исключено, что Мэри и удалось бы начать новую жизнь, которая ей была предопределена природой и воспитанием: будучи человеком самодостаточным, она вполне могла жить в одиночестве. Однако в судьбе Мэри произошла неожиданная и резкая перемена, немного отсрочив- [194] шая ее гибель. Через несколько месяцев после ее побега и шести лет брака Дик впервые заболел.