К концу лета на мостовой роились сотни людей всех возрастов. Джеральд теперь лишь один из дюжины племенных царьков. Среди новых лидеров, между прочим, есть один чуть ли не старик — небывалое явление. И женщина появилась, глава женской группы, постоянно критиковавшая все, что делали мужчины, вообще все, что было связано с мужчинами, как будто поставившая себе это главной задачей. Бродячий хор подзаборных обличителей. Их предводительница прилагала героические усилия, дабы уберечь стадо от разбредания и контактов с мужским полом. Естественно, тут же раздались разного рода нелестные комментарии со стороны посторонних, и не только мужчин. Но проблемы пола отодвигались на второй план более насущными, и женская группа показала себя весьма эффективной, жизнеспособной, внимательной к нуждам друг друга, к детям, щедрой на информацию — остававшуюся своего рода валютой, — не жадной в отношении пищи.

И женская группа всосала в себя Джун.

Произошло это так. Эмили возобновила привычку проводить дни и ночи в другом доме, можно сказать, что ее призвал долг. За ней, надо сказать, неоднократно прибегали оттуда. Она звала с собой и Джун, та внимательно слушала, соглашалась, кивала, но не двигалась с места. Я начала привыкать к мысли, что потеряю вверенную моей опеке Эмили и получу взамен Джун, следить за которой мне никто не поручал. Мне эта девочка нравилась, несмотря на пену подавленности, ползучую вялость, которой она окутывала все вокруг себя, которая одолевала меня и Хуго. Интересно было с ней поговорить — хотя чаще всего Джун просто валялась в углу дивана, свернувшись в комочек или развалившись выброшенной на берег медузой. Правду сказать, мне было бы приятно от нее избавиться. Эмили возвращалась, жарила свою любимую картошку, заваривала драгоценный чай, вбухивала в чашки по десять ложек драгоценного сахара, просвещала Джун относительно происшедшего в коммуне. Джун проявляла живой интерес, спрашивала о Джеральде, обещала «завтра обязательно» туда отправиться — и оставалась на диване. В жизни на мостовой Эмили проявляла себя вулканом энергии. Группа Джеральда разрослась до полусотни человек, живших в коммуне или приходивших ежедневно из своих домов. Эмили постоянно видели рядом с Джеральдом — помощницу, советчицу, источник информации. Я отважилась на то, чего раньше избегала, чтобы не нарушить хрупкое равновесие, не обеспокоить Эмили. Я пересекла мостовую, «дабы убедиться своими глазами» — как будто из окна я не «убеждалась» ежедневно и ежечасно. Так говорили о себе люди постарше, перед тем как, прихватив одеяло и кое-какие пожитки, присоединиться к тянущейся через город ватаге бродяг. Я даже подумала, не вызван ли этот мой визит подсознательным стремлением присоединиться к стае, покинуть город. Соблазнительная идея, надо признать. Она внедрилась в мое сознание, и в борьбе с нею пришлось напрягать все силы. Но в самый первый раз — просто постоять, послушать, что говорила Эмили, что говорили об Эмили. И я поразилась. В который уже раз я удивилась этой девушке. Я циркулировала в этой оживленной, грубой, беспокойной толпе и видела, что буквально все, причем не только из коммуны Джеральда, обращаются к Эмили за новостями, за информацией, за советом. И она всегда в курсе событий. Да, сушеные яблоки в этой пригородной лавке можно приобрести на таких-то условиях. Нет, автобус в эту деревню за двадцать миль никто не отменял, он ходит раз в неделю, следующий в понедельник в десять утра, но подойти на остановку лучше с вечера, да и то придется драться за место… а оно того стоит, там можно дешево разжиться яблоками и сливами. Фермер, который предлагает бараний жир и необработанные шкуры — каждую пятницу на углу такой-то и такой-то улиц… Лошадей продают — то есть выменивают, — сильные, добрые лошади… Кстати, неплохой дом под конюшню, с участком, четыре квартала отсюда, пустует уже который месяц… На лошадь корма в неделю надо… Купить его лучше у… а еще лучше самому накосить травы в парке. В бывшем отеле «Плаза» требуются подсобники на ремонт и изготовление примусов и ламп, оплата готовой продукцией. Зола, конский навоз, компост продаются под виадуком старого шоссе номер… на пересечении со Смит-стрит. Курс лекций «Как самому построить ветровую электростанцию», оплата съестным и топливом… Воздухоочистители, водяные фильтры, обеззараживание земли… наседки-несушки и курятники… точильные камни для ножей… Какой-то многознатец, исследователь городской канализации, обнаружил подземную реку, качает из нее воду (сообщалось где)… Между Икс-стрит и Игрек-роуд отличный растет тысячелистник с мать-и-мачехой, а на Пилдон-вэй какие-то юмористы посадили картофель и забыли о нем, должно быть, откочевали. Эмили знала все это и еще многое сверх того, вследствие чего пользовалась неослабевающей популярностью на кипящей ярмарке людских интересов, аппетитов, страстей и страстишек. Эмили, девица Джеральда — так ее называли чаще всего, к моему удивлению. Отголосок минувшего? Официальная «первая» жена владельца неофициального гарема? Я опробовала этот термин на Джун. «Гарем Джеральда», — бросила я вскользь. Лицо ее чуть оживилось. Да, она слышала это слово… понимает, что оно означает. Видела в кино. Да и вправду у Джеральда гарем… Ха, она, Джун, звезда гарема… «Звезда гарема» потянулась на диване, готовая поднести к губам мундштук кальяна или сочный фрукт с подноса, поданного услужливым евнухом… Сладострастно окинула взглядом свою плосковатую фигурку маленькой старушки, пошевелила пальчиками ног…

Эмили заметила мое появление на «форуме», пришла к выводу, что я созрела, морально готова сдвинуться с места, покинуть город. Вид энергичной людской массы, готовой сорваться с места, научившейся жить подножным кормом, конечно, заражал энтузиазмом. Подмывало одним движением отбросить все отжившее, отрешиться от старых привычек, былых проблем. Для этого стоило лишь пересечь улицу, раствориться в толпе, потерять индивидуальность. Домашнее хозяйство постепенно опускалось до пещерного уровня. Внешне стремились сохранить какую-то видимость цивилизованности, соблюсти декорум, но сидели при свечах, отапливали жилища жестяными печками, жгли в них расколотые топором дрова, разломанную мебель. Рыскали по городу, торговались, что-то на что-то выменивали, даже воровством не гнушались. А ведь эти люди вот-вот стряхнут с сознания прах всей бытовой суеты, пустятся в путь. Да, конечно, им придется где-то остановиться, в какой-нибудь заброшенной деревеньке, на хуторе, прибиться к фермеру, которому можно продать свою силу для обработки полей, ухода за скотом, для охраны территории. Им придется установить какой-то свой порядок, закон в беззаконии, внутреннюю и наружную субординацию. Но в первое время, в первые недели, месяцы, если повезет — на год-другой, воцарится дисциплина без принуждения, подлинная демократия. При мне взрослые с уважением выслушивали мнение подростков, даже детей. Исчезнут заботы о собственности, исчезнут половые табу — хотя, без сомнения, возникнут новые, но новые легче переносить, чем прежние. Проблемы будут решаться сообща. Свобода. Свобода оттого, что осталось от «цивилизации» и ее оков. Бесконечно желанная свобода. Как я рвалась бросить свое хозяйство и уйти! Но нет, нельзя. Мне поручена Эмили, и пока она остается, останусь и я. Я снова вспомнила о семействе Долджели, заговорила о сарайчике на их ферме, который мы сможем превратить в уютный домик. Мы втроем, я и Джун тоже имела в виду, ибо по реакции Эмили понимала, что она не мыслит жизни отдельно от подруги.

А Хуго? На него у Эмили больше не оставалось времени. Если раньше, возможно, зверь и удерживал ее здесь, то этот период давно миновал. Однажды Хуго на моих глазах вспрыгнул на подоконник открытого окна, и все проходящие мимо могли любоваться его безобразным обличьем. Вызов отчаяния. Конечно, его заметили. Ребятишки подбегали поближе. «Глянь, во, уродина!.. Ну и образина!..» — выкрикивали пяти-шестилетки, давно отвыкшие от того, что в доме на правах члена семьи, всеобщего любимца может находиться четвероногое существо. Да уж, если Хуго не избегнет общей участи домашних и бродячих собак, если придет его время отправиться в котел, никто не заступится за него, не взмолится: «Не надо, не убивайте его, он такой хорошенький!»

Что ж… Возвращаясь домой, Эмили заметила желтое пятно, подсвеченное снаружи угасающим закатом, а изнутри тусклым мерцанием свечи. Ее потрясло это пренебрежение инстинктом самосохранения.

— Хуго… Хуго, милый мой… О, Хуго…

Он не повернулся к Эмили, даже когда та обняла его, зарылась лицом в загривок. Он представлял собой олицетворенный немой упрек. Хозяйка стащила Хуго на пол, уселась с ним рядом, расплакалась нервным плачем уставшей, измотанной женщины. Я молча наблюдала. С дивана смотрела Джун. Наблюдал и Хуго. Он лизнул ее руку, расслабился, улегся, как будто говоря: «Пусть тебя это порадует: если я тебе не дорог, то мне и жизнь не дорога».

Жизнь Эмили снова усложнилась. Она носилась из моего дома в тот, общий дом коммуны, оттуда на подзаборный «форум». Она обязателыю забегала увидеть Джун, подкормить ее, уложить спать — если не проследить, чтобы эта девочка отправилась в постель, она вполне может провести всю ночь на диване, следя за вялотекущими изменениями в организме. Надо было побеспокоиться и о Хуго, выдать ему ежедневную дозу любви, как больному по предписанию лечащего врача. Наконец какие-то рудименты внимания и старухе-опекунше, моей персоне — какую-то нагрузку для психики Эмили я все же, льщу себя надеждой, представляла. Но стоило ей задержаться — и за ней прибегал какой-нибудь добровольный посыльный. Я искренне жалела Эмили.

И вдруг все кончилось.

Ситуация разрешилась: Джун исчезла.

Однажды она вдруг поднялась с дивана и вышла на мостовую. Почему? Зачем? Не имею ни малейшего представления. Я никогда не могла постичь мотивов ее поступков. Джун снова слилась с толпой, не присоединяясь к какой-либо группе. Ее плоскую фигурку носило от одного клана к другому, появлялась она и среди «своих», людей Джеральда. Заметила я ее мельком и с женщинами. В эту ночь женщины исчезли — и Джун вместе с ними.

Сначала мы не поверили, точнее, ничего не поняли. Джун нигде не было: ни дома, ни в коммуне, ни на мостовой. Ошеломленная Эмили бегала, искала, расспрашивала. Она и представить себе не могла, что Джун вот так исчезла, даже не оставив весточки. Да, кто-то слышал, что она прожевала что-то насчет «двинуть отсюдова».

Более всего Эмили расстроило то, что подруга ушла не попрощавшись, даже не передав через кого-нибудь хоть словечко. Мы обсуждали ее исчезновение, собирали по крохам, чаще изобретая их, хоть какие-нибудь свидетельства, улики. Наконец решили придать вес маловразумительной фразе, оброненной Джун дня за два до этого. «Ну, чё, как-ндь свидимся авось», — буркнула она тогда, обращаясь к диванной спинке. И это считать прощанием?

Неужели мы с Эмили не стоили для Джун даже прощания? Не укладывалось такое в голове ни у меня, ни тем более у Эмили. Может быть, девочка опасалась, что мы попытаемся ее остановить? Нет, вряд ли. Ее никогда никто ни к чему не принуждал. Шокирующая правда состояла в том, что Джун попросту считала себя не стоящей прощания, слишком маловесной как личность. Есть она, нет ее — какая разница? И это несмотря на то что Эмили так о ней пеклась, окружала заботой. Да, Джун не ценила себя. Любовь и забота могли вливаться в нее, как в бездонный сосуд, не оставляя следа. Эту девочку ничто не сдерживало: она никому ничего не должна, ее пропажу никто и заметить не должен. Нет ее больше, как будто никогда и не было. Возможно, какая-нибудь женщина из группы проявила по отношению к ней добрые чувства, и Джун откликнулась на ее доброту, как раньше откликалась на доброту Эмили. Она ушла, потому что была готова уйти в любой момент. Ничто ничего не значило, в том числе и она. В конце концов мы остановились на том, что энергичная руководительница группы захватила Джун в сферу своего влияния как раз тогда, когда Эмили отвлекли заботы по коммуне, когда Эмили не могла уделять младшей подруге прежнего внимания.

Эмили не могла этого постичь. Эмили плакала. Поначалу бурно рыдала, ее трясло, она гримасничала, как ребенок, не постигающий, как такое могло случиться с ним. Невозможно! Где справедливость? Потоки слез, мокрый нос, рычание и взвизгивания — демонстрация скорби, но еще не скорбь, не настоящие женские слезы.

Женские слезы пролились позже.

Глаза закрыты, руки на бедрах, фигура раскачивается, как дерево на ветру, взад-вперед, вправо-влево. Слезы женщины — как земля кровоточит. В ее исполнении плач женщины не оставил меня равнодушной. Кто смог бы так плакать? Старуха такого плача не осилила бы. Старческие слезы жалки, иногда внушают отвращение. Слезы старухи не взывают к чувству справедливости, она понимает тщетность таких потуг. Малое дитя плачет так, будто вся скорбь Вселенной сосредоточилась в нем. В женском же плаче главное не боль, а окончательность приятия зла. Так было, так есть и так будет, так должно быть. Вот о чем говорят закрытые глаза, раскачивание тела. Скорбь, разумеется, траур… Враг может встретить сопротивление, с отдельным противником можно даже справиться, одолеть его, но битва проиграна, все пропало, все растоптано, разрушено, ожидать более нечего…

Надо признать, каждое мое слово, которое ложится на бумагу, граничит с фарсом. Откуда-то с заднего плана доносится смех, такой же, что слышен в только что описанном женском плаче. И в жизни часто слышен смех, столь же нетерпимый, сколь и слезы. Я сидела, наблюдала Эмили, труженицу вечного женского плача, добросовестно выполняющую свою норму. Я могла бы и выйти, ибо зрители ей ни к чему, моего присутствия она не замечала. Попытаться утешить? Обнять, предложить чашку чаю? Всему свое время. Пока следовало просто смотреть и слушать. Слушать и размышлять. «Чего??? Чего на свете? Чего могла она ожидать?» — таким вопросом мог задаться наблюдатель: муж, любовник, мать, подруга — любой, кто лил когда-то такие же слезы, в особенности же муж или возлюбленный. «Чего могла ты ждать от меня, от жизни такого, чтобы сейчас настолько безутешно надрываться? Это ведь невозможно, неужели ты не видишь? Никто не в состоянии наобещать такого, чтобы оправдать подобный надрыв. Неужто ты не можешь этого понять?» Но толку от таких вопросов… Слепые глаза глядят сквозь тебя, не видя. Они видят какого-то древнего врага, которым ты, благодарение небесам, не являешься. Нет, это Жизнь-Судьба-Рок поразили страдалицу в самое сердце, и вечно будет лить она слезы, в вечной скорби застынет она.

Вволю наплакавшись, Эмили завалилась на бок, свернулась калачиком на полу, продолжила ритуал серией вздохов, пошмыгала носом, икнула разок-другой и, наконец, заснула.

Проснувшись, она не заспешила в другой дом, не выбежала на мостовую. Уселась на полу и принялась размышлять, пытаясь сориентироваться в новых для себя условиях. Неизвестно, до чего бы она додумалась, если бы не новое вмешательство извне.

Пришел Джеральд. Он и раньше появлялся, чтобы обсудить текущие вопросы, так что в его приходе не было ничего нового. Поэтому мы тогда не поняли, что проблема, которую он с собой принес, представляет собой нечто новое. Он и сам этого пока еще не сознавал.

Джеральд пришел «потолковать о детишках», о новой банде, за судьбу которой он чувствовал себя ответственным. Квартировали они под землей, совершая оттуда набеги на поверхность. В этом, в общем-то, не было ничего нового. Многие селились в подземных коммуникациях города, хотя подобное и казалось странным. Ведь на поверхности пустовало немало значительно более пристойной жилплощади. Но те, подземные, в массе своей опасались полиции и чувствовали себя в трубах и бункерах в большей безопасности, жили под землей, как живут там кроты и крысы. Джеральд ждал помощи от Эмили, хотел, чтобы она поддержала его своей энергией, уверенностью, сноровкой.

Он лучился энтузиазмом — Эмили гасила его энтузиазм вялой инертностью. Для зрителя одно удовольствие. «Ага, сейчас я тебе понадобилась, и ты приполз на коленях, — как бы говорила Эмили. — А когда я с тобой, тебе до меня дела нет, ты с другими развлекаешься». Она кривила губы и отворачивалась. Он ежился, бросал на девушку искательные взгляды, вздыхал, разводил руками… в камерном спектакле пара сорвала бы заслуженные аплодисменты.

Они сыграли эту интермедию до конца. Джеральд выглядел совсем мальчиком, в драных джинсах и свитере. Утомленный, придавленный грузом множества забот. Ему бы подкормиться да отоспаться. Чем это противостояние могло окончиться? Разумеется, Эмили улыбнулась едва заметной улыбкой, о причинах которой можно было только гадать. Разумеется, Джеральд рьяно продолжил изложение мучивших его проблем, и вскоре оба уже живо обсуждали дела своей коммуны, как пара молодых родителей, озабоченных положением дел в семье. Разумеется, Эмили ушла с ним, и несколько дней я ее не видела. Проблема «подземных ребятишек» ушла с ними, но всплыла через несколько дней, и узнала я о ее сути не только от Эмили. Об этом заговорили все окружающие.

Новая проблема. Далеко ушли мы за недолгое время. Давно ли всплыли слухи о мигрирующих группах? Давно ли мы впервые — со страхом — увидели под своими окнами толпы людей, тянувшиеся сквозь город? Мы считали тогда, что достигли апогея анархии. Но прошло время, и мы задумались, как бы нам самим присоединиться к очередной толпе беженцев. В конце концов в этих толпах, на первый взгляд беспорядочных и неуправляемых, тоже правил закон — свой закон, свои правила, неписаные. И эти правила легко можно было усвоить.

Чего никак нельзя было сказать о «подземных ребятишках». Никто не знал, чего от них ожидать. Раньше беспризорные дети прибивались к семьям, к группам. Трудные дети, эти беспризорники, не такие, как дети стабильного общества, но все же управляемые. Совершенно иными оказались шайки «новых», появившиеся чуть ли не одновременно в разных районах города и не поддававшиеся никаким влияниям, уклонявшиеся от любых попыток их приручить, ассимилировать. Дети дошкольного и младшего школьного возраста, самым «взрослым» не более десяти. Казалось, они вообще не знали родителей, не испытывали влияния семьи. Они крали, брали то, что нужно было для выживания, — а нужно было им очень немного. Тряпье, чтоб прикрыться, пища. С животными, которых можно приласкать, приручить, их не сравнишь. Они сбивались в кучу, но эта куча не была сообществом, жившим по законам стаи. Каждый за себя, толпа нужна лишь для защиты себя. Они охотились стаей, но тут же могли передраться, вплоть до убийства друг друга. Никакой дружбы, лишь общая цель объединяла их на какой-то преходящий период, как будто у этих ребятишек не было памяти. В «нашей» стае было их голов тридцать — сорок. Впервые я заметила в людях признаки паники. Кого позвать? Полицию? Армию? Выкурить зверенышей из коллекторов!

Помню, одна из моих соседок попыталась выйти к ним с пищей, встретила пару «подземных гномов», рыскающих в округе. Она угостила их, пыталась заговорить. Пищу ребята одолели моментально, вырывая один у другого, рыча и угощая друг друга тумаками, и мгновенно улетучились, не обращая более внимания на женщину, в раздумье опустившуюся на ступени заброшенного пакгауза. Место хорошо просматривалось, и она вскоре увидела… К ней подкрадывалась толпа детей, вооруженных луками и стрелами. Дети целились в нее! Ошеломленная женщина принялась их уговаривать, но говорила она, по ее собственному впечатлению, в пустоту. Ее не понимали. Не потому, что эти ребята не понимали человеческую речь, — они переговаривались между собой не только рычанием и криком, но и перебрасывались исковерканными, модифицированными согласно их насущной потребности словами, обрывками фраз. Женщина говорила, говорила, боясь пошевелиться, а они подкрадывались ближе, не опуская луков, в глазах — жуткая злость. Она вскочила и пустилась наутек. Откуда-то сбоку выскочил малыш и дернул ее за юбку. Он глядел на нее, не вынимая пальца изо рта и ухмылялся, не соображая, что делает. Остальные с воплями бросились к ней, и она понеслась прочь что было силы. Вбежав в заброшенный «Парк-отель», соседка моя забаррикадировалась в номере на четвертом этаже и оставалась там дотемна.

Этих детей Джеральд решил приручить, присоединить к своей коммуне. В конце концов, можно было занять еще один дом, пустовавший по соседству. Эмили справилась бы и с двумя домами.

Далеко не все прониклись этой идеей вожака. И прежде всего возражала Эмили. Да, собственно говоря, против были все, один лишь Джеральд за. Но он их убедил, как и всегда. В конце концов, он главный в хозяйстве, он несет за все ответственность. Да и эти… там, в подземелье… Они ведь всего лишь дети. Малышня…

Полагаю, те, кого он убедил, утешались тем, что «эти звереныши все равно не пойдут». Если бы! Джеральд и их убедил. Он спустился к ним под землю. Вооружившись до зубов и не скрывая этого. Да, и он испугался. Дети выползли из зияющих туннелей, глаза их привыкли к темноте, он же стоял, полуослепленный светом факела, один, враг… ибо они всех считали врагами. Джеральд предлагал им что-то непонятное, непонятными словами, означающими невесть что. Но ребята все же последовали за ним. Он вернулся из подземелья, как крысолов из легенды, в сопровождении двух десятков существ, и дом коммуны взорвался воплями, стуком, хлопаньем дверей. Запах пищи привлек внимание ребятишек, они исподлобья следили, как усаживаются за столы дети их возраста и взрослые. Казалось, они присмирели. Может быть, их усмирило любопытство? К столам они не подходили, не садились, пищу рвали с подносов, заглатывали, рыча, давясь, чавкая, отнимая куски друг у друга. Не наевшись, они понеслись по дому, круша все на своем пути.

Налаженный быт коммуны рухнул. Но Джеральд не прислушивался ни к каким доводам! Он пригласил этих детей, он хотел удержать их, и о том, чтобы выкинуть их из дому, не могло быть и речи. Старые члены коммуны покинули его. В тот же день Джеральд и Эмили обнаружили, что в целом доме с ними остались лишь маленькие дикари. Джеральду хотелось верить, что пришельцы усвоят правила, созданные для удобства всех, разумные правила поведения. Но дети подземелья его не понимали. Не имея представления о доме ни как о живом организме, ни как о жилье, они крушили все вокруг, гадили где попало. К вечеру от ухоженного огорода ничего не осталось. Дети сидели на подоконниках, свесив ноги и швыряя в прохожих всем, что попадется под руку.

Я увидела из окна, что у Эмили перевязана рука, и вышла узнать, в чем дело.

— Да ничего особенного, — отмахнулась она, однако рассказала, как они с Джеральдом, спустившись в подвал, обнаружили, что детишки сидят и чешутся, самозабвенно скребутся. На полу валялись объедки: шкурки и лапки крыс. Подземные обитатели охотились на других подземных обитателей.

Джеральд и Эмили обсудили сложившуюся ситуацию. Перспективы не радужные. Прежних своих подопечных они не обнаружили. Те прибились к другим коммунам, некоторые ушли из города с транзитными «караванами». Они решились снова спуститься в подвал для решительного разговора, строгого, делового и бескомпромиссного, так сказать, «последнего предупреждения», характерного приема взрослых в общении с детьми. «Не то…» Что — «не то»? Чем они могли пригрозить стаду зверенышей, что для тех могло быть страшнее, чем они уже видели-перевидели? Эмили и Джеральд поняли, что ничем они не могут пригрозить, ничего не в состоянии пообещать, кроме смутных доводов, что жизнь чистая, правильная гораздо приятнее, нежели разброд, анархия. Доводов, не только непонятных аудитории, но и не воспринимаемых ею.

Не придумав ничего лучше, эти двое все же спустились в погреб, где, не дожидаясь вообще никаких доводов, один из мелких мерзавцев с размаху врезал Эмили дубиной, попав по руке. Тут же на пришедших набросилась вся орава. Джеральд, получивший свою долю колотушек и царапин, отчаянно защищал себя и свою даму, сдерживаемый внутренним запретом, не решаясь «ударить ребенка», больше используя мощные голосовые связки. Стая откатилась, готовая к отпору, воспринимая слова двоих взрослых как снаряды метательного оружия. Джеральд и Эмили вернулись наверх, снова принялись совещаться, решили, что еще что-то надо предпринять — но что? Той же ночью, лежа в своей постели на верхнем этаже, они учуяли запах гари. Дети развели огонь на первом этаже, как будто не сознавая, что дом теперь — их прибежище. Огонь удалось погасить, и опять маленькие дикари со злобой и недоверием смотрели на этого взрослого, который весьма эмоционально сыпал непонятными словами, распространялся о непонятных вещах. Конец речи Джеральда положил выпущенный из рогатки камень, по счастью не попавший в глаз, лишь рассекший ему скулу.

Как следовало поступать в этой ситуации?

Выкинуть детей на улицу? Немыслимо. Кто бы их выгнал? Нет, Джеральд их впустил, и им суждено было остаться. Надолго ли… В доме есть запасы белья, имеется место для безопасного разведения огня — но все равно суждено ему вскорости сгореть при таких жильцах. В доме воняло дерьмом, потому что маленькие дикари гадили в тех же комнатах, где и спали, не говоря уж о лестничных площадках. У них отсутствовали даже инстинкты соблюдения личной гигиены, свойственные животным. Они оказались хуже животных и гаже людей.

Угрозу почуяли все в округе, и на следующий день на мостовой состоялся стихийный митинг. Собрались люди, проживавшие в ближайших домах. Пригласили и меня. Серьезность угрозы устранила барьеры, разделявшие население. Я загнала Хуго в свою спальню, задернула шторы и заперла его там.

Вечернее осеннее солнце грело слабо, ветер разбрасывал вокруг сухие листья, толпа разрослась до полутысячи человек, люди все прибывали. На импровизированной трибуне-помосте с полдюжины вожаков, среди них Эмили и Джеральд. Прибыли и те, кого собирались обсуждать. Их было около сорока. Помню, что все воодушевились, увидев их, посчитали это проявлением солидарности, как бы приобщения к духу сообщества. Во всяком случае, эти, из подземелья, поняли, что о них пойдет речь. Но вели они себя… Вопили, топали, прыгали. Распевали: «Кто в замке король? Я король, а ты козел!» Ужасно! Детская песенка — боевой клич. Мы осознали перемены, мы узнали себя в этих детях. Все слушали молча, подавленные, угнетенные. Под неумолкающие вопли Джеральд заговорил, описал ситуацию. Беспокойство собравшимся внушал и тот факт, что мы представляли собой массовое скопление населения, которое могло заметить и Высокое Начальство. Джеральд воззвал к нашему состраданию, подчеркнул, насколько важно спасти этих заблудших, а мы переминались с ноги на ногу и думали, что «они» могут предпочесть не заметить нашего сборища, а могут и отреагировать. Кто знает, на что «они» отреагируют, а что решат проигнорировать. Горящий дом, банду малолетних, несанкционированное сборище… У «них» ведь и информаторы имеются, в том числе и среди нас.

Описывая в основном события бытового уровня, я, разумеется, не в состоянии передать здесь, как функционировало общество в целом. Но официально-бюрократическая система не развалилась. Развал свирепствовал на мостовой, а государственная машина скрипела по-прежнему, все больше усложняясь и запутываясь сама в себе, приспосабливаясь к событиям и притворяясь, что определяет их. Народ шутил, что машина работает, чтобы обеспечивать себя работой. И действительно, все, кто сохранил постоянную работу, состояли на службе у государства. Функционировали даже суды, которых как будто стало больше. Они то тянули с вынесением решений до бесконечности, то моментально выплевывали драконовские приговоры, после чего вновь впадали в спячку. Преступность процветала: тюрьмы, детские колонии, дома призрения, дома престарелых процветали, — какие только страшные истории о них не рассказывали.

Система функционировала. Через пень-колоду, кое-как, произвольно и почти всегда непредсказуемо, однако скопление под тысячу человек… пожалуй, это уже через край. И очень скоро налетит полицейская армада, скрутит этих детей подземелья и упрячет их туда, где они не протянут и недели. Страх перед исчадиями коллекторов отступил, сменившись сочувствием к ним. Кроме того, визит полиции означал нежелательное внимание к сотням незаконных домовладений, к лицам, не имевшим права в них проживать, не имевшим права выращивать овощи в чужих (чьих?) садах, не имевшим права заниматься ремеслами, выкармливать индеек, кроликов, цыплят, не платившим налогов — в общем, к новой жизни, расцветшей на руинах рухнувшей прежней. Мало кто из собравшихся вообще существовал на свете, если придерживаться официальной точки зрения. И если «они» это вздумают заметить, то вполне могут и войска прислать, и полицию, чтобы навести порядок, «зачистить» территорию с последующим прославлением акции в средствах массовой информации. «Наведен порядок на… улице». И каждый поймет, что на этой улице произошло, и тихо порадуется, что не на его улице наведен этот «их порядок».

«Зачисток» боялись пуще пожара, но все же мы собрались. Джеральд выступал эмоционально, с жаром, как будто степень его убежденности сама по себе могла решить вопрос. Он отметил, что единственный способ справиться с проблемой — разбить стаю детей и расселить их в семьи и кланы по одному, по двое, не больше. Помню гневную реакцию этих детей, их оскаленные зубы, поднятые дубинки.

Какой-то молодой человек вынырнул над головами толпы. Он подтянулся вверх по стволу дерева и выкрикнул:

— А на кой ляд? Эти бесенята — погибель наша. Сдать их полиции, и дело с концом. Нам с ними не справиться. Джеральд уже попытался — и гляньте на его физиономию. Признайся честно, не криви душой, Джеральд. — И парень соскользнул вниз.

Эмили тут же дала ему отпор:

— Эти дети привыкли защищаться, чтобы выжить. Чего же от них ожидать? Я готова заняться ими, если найдутся еще желающие.

— Нет! Нет! Нет! — загудела толпа.

— Тебе мало одной сломанной руки, рвешься, чтоб еще и голову проломили? — крикнул кто-то.

— Руку мне сломал испорченный телефон, а ребятишки вовсе ни при чем, — улыбнулась Эмили, и несколько человек засмеялись.

Толпа замерла в нерешительности. Редкий случай для сборища такого масштаба. Обращаться к полиции — для этого нужно было сделать над собой слишком большое усилие.

— Я сам вызову полицию, без всяких резолюций! — выкрикнул какой-то мужчина. — Иначе не сегодня завтра все тут заполыхает.

Дети, сжимая дубинки и рогатки, луки и стрелы, двинулись прочь, сначала медленно, но тут же перейдя на бег.

Кто-то крикнул:

— Удрали!

Действительно, группа быстро исчезала за углом.

— Стыд-то какой, — возмутилась какая-то женщина. — Совсем вы бедных крошек застращали.

Ее перебил чей-то крик:

— Полиция!

Тут уж все бросились наутек. Из окон моей квартиры я, Джеральд, Эмили и еще несколько человек наблюдали, как на площадке появились полицейские машины с мигалками и завывающими сиренами. Они пронеслись мимо, никого не застав на месте незаконного сборища, объехали квартал и исчезли.

— Показали зубы, — тихо пробормотал кто-то.

Чего «они» не могли терпеть, так это «гражданского неповиновения», то есть того, о чем никто из нас и не помышлял. Не менять правительство мы тогда хотели, а забыть о его существовании.

Когда все стихло, Эмили и Джеральд отправились в дом своей коммуны. Дети не вернулись, они исчезли, прихватив свое вооружение, убитых и зажаренных крыс, сырой картофель. Дом остался в полном распоряжении двух молодых людей. Ничто не мешало им создать новую коммуну. Старой пришел конец.