Несколько дней Эмили не появлялась, и я отправилась к дому Джеральда. Улицы, как обычно, в беспорядке, но казались чище, чем всегда, как будто ветер вымел излишки мусора. Людей я на всем пути не встретила ни разу.

Против моего ожидания, огород коммуны выглядел таким же разоренным, никто не пытался хоть что-нибудь восстановить. На взрытых грядках ковырялись курицы, к которым из кустов подкрадывалась собака. Нет, не одна собака, а целая стая. Они подкрадывались к курицам с разных сторон, окружали. Я испугалась. Собаки! Дюжина или около того. Эти твари вполне могли забыть о курицах и выбрать более крупную и столь же беззащитную дичь — меня. Я рванулась к дому. Внутри чисто, пусто. Прислушиваясь, я поднялась, постучалась в запертую дверь. Эмили приоткрыла дверь, увидела меня, впустила и тут же снова заперла замок. Она вся в мехах: штаны из кролика или кошки, меховая куртка, меховая шапка низко надвинута на лоб. Смахивает на кота из любительского спектакля. Бледная, печальная. А где же Джеральд?

Она вернулась в гнездо, устроенное из шкур побольше. В комнате стоит запах этих шкур, но в остальном воздух чистый, дышать легко. Эмили пригласила меня тоже влезть под шкуры, я укрылась, и мы затихли. Лишь слышалось наше дыхание, из легких вырывались облачка тумана.

— Снаружи холодно, — сказала она. — Я стараюсь как можно больше сидеть здесь, укрывшись шкурами.

Я ее поняла. Высказывание Эмили содержало более одной истины и указывало более чем на один возможный ход развития мысли. Воздух, которым мы дышали в комнате, со временем как бы загустевал, загнивал, терял доброкачественность. Мы привыкали к нему, адаптировались, дыхание становилось все более поверхностным и частым, наши организмы как бы устанавливали норму на поступление воздуха, поступление яда… Да, на яд тоже можно установить норму… Снова «это», вездесущее «это» в какой-то еще — возможно, первичной? — форме.

Сидя в комнате, заваленной звериными шкурами, в которой заняться было совершенно нечем, я осознала, что счастлива уже потому, что сижу и дышу. И очень увлеклась этими занятиями. Потом поняла, что еще и смотрю сквозь прозрачную полиэтиленовую пленку окна на небо, по которому тянулись облака. Свет играл на стене, освещенность ее со временем меняла интенсивность. Время от времени мы с Эмили улыбались друг другу. Тишина. Хрустнет что-то в саду — и опять тихо.

В комнате три прибора для очистки воздуха: под потолком, на стене и на полу. Приборы излучали потоки электронов, положительных ионов, их применяли для очистки воздуха так же, как водяные фильтры очищали воду из-под крана. Воздух и вода, основы нашего существования, в которых мы движемся, как бы плывем, в которых мы изменяемся постоянно, постепенно, наши ткани регенерируют, восстанавливаются… И теперь они стали нашими врагами, мы не доверяем им больше.

— Можете взять с собой домой пару штук, — сказала Эмили, заметив мой взгляд. — Здесь целая комната ими забита.

— Джеральд принес?

— Да, приволок со склада. Он как раз под нами, этажом ниже. Я помогу донести. Надо жить в чистом воздухе, — наставительно, как будто с ноткой осуждения добавила она.

Улыбалась — и упрекала.

— Ты… вернешься? — спросила я, удержав готовое сорваться слово «домой».

— Да, я тоже пойду домой.

— Хуго обрадуется, — заметила я, не собираясь ее упрекать, но Эмили нахмурилась, глаза ее увлажнились, щеки покраснели.

— Сейчас и пойдем? — рискнула спросить я. Она покачала головой, давая понять, что ответит, как только сможет. Через минуту она овладела собой.

— Нет смысла сидеть здесь.

— Джеральд ушел?

— Не знаю, где он. Как приволок эти штуки, так больше и не появлялся.

— А Джеральд не пытается сколотить новую группу?

— Пытается.

Эмили встала, принялась скатывать шкуры, чтобы захватить с собой, расстелила их на полу, чтобы завернуть ионизаторы. Тут в дверь постучали. Нет, не Джеральд. Эмили впустила двух детей, и я вздрогнула. Дожили! Пугаться при виде ребенка. Собственно, вполне разумно было пугаться при виде ребенка и до появления «подземных крошек».

Эти двое, грязные, с внимательными живыми глазами, осторожные, уселись в стороне от нас и подальше друг от друга. У каждого тяжелая дубинка, утыканная гвоздями, оба готовы в любой момент пустить ее в ход. Против нас, друг против друга…

— Мы, это, думали, свежим воздухом подышим, — проворчал один, рыжеволосый мальчишка с трогательными веснушками.

— Да, свежим воздухом, — поддакнула ему девочка с ангельским личиком.

Они сидели, спокойно глядя, как мы упаковываемся.

— Вы куда? — спросила девочка.

— Скажете Джеральду, я ушла, он знает, где меня искать.

Появление ребятишек дало мне слишком много пищи для размышления, сразу и не переварить. Значит, дети эти — часть новой коммуны Джеральда? Может быть, из «подземных»? Если так, то, возможно, они опасны лишь все вместе, а по отдельности их вполне можно приручить? Значит, Джеральд был прав? Эмили закончила возиться с упаковкой, и мы вышли. Дети пошли было с нами, но отвлеклись, увидев, что творилось в огороде. Перья, кровь, труп собаки. Мальчик с девочкой сразу бросились к трупу, выхватили какие-то куски заточенной стали и принялись кромсать мертвое тело.

Мы прошли по тем же улицам, и я обратила внимание Эмили на то, что на мостовых поубавилось грязи. Она загадочно взглянула на меня. Обратила я ее внимание и на то, что мы никого не встретили. Она вздохнула. Очень терпеливая девушка Эмили.

В вестибюле дома, в котором находилась моя квартира, на полу валялись осколки большой вазы для цветов, полузасыпавшие дохлую крысу. Эмили вытащила крысу за хвост, чтобы вышвырнуть ее на улицу, но тут в коридоре показалось семейство профессора Уайта в полном составе и в походном декоре: шарфы, варежки, чемоданы. В тех слоях общества, к которым принадлежал профессор, гардероб все еще выбирали соответственно обстоятельствам. Уайты собрались в какую-то поездку, и Дженет торопила родителей.

— Скорей, скорей… Страшно здесь, никого не осталось в доме.

Щелк! — вот оно, опять. Слова как будто вылетают из воздуха, как их словно бы генерирует «это», подводя итоги новым обстоятельствам, до понимания которых я еще не доросла. Эмили внимательно на меня посмотрела, даже сделала шаг ко мне, чтобы поддержать, если я вдруг рухну. Я стояла неподвижно, следя за суетящимися Уайтами. Перед глазами проплывало мое прошлое, их, наше общее прошлое. Смешно! Смех, да и только. Мы всегда вели себя как мелкие, смешные, суетливые зверьки. Исполняли роли, каждый свою. Нет, меня увиденное не рассмешило. Теперь надо распрощаться, расшаркаться. Старый ритуал. Увидимся… и прочая белиберда. У них автобус вечером, отправляется на десять миль к северу, какой-то служебный рейс, не для пассажиров, но они заплатили, договорившись, что их подкинут в аэропорт, это по пути, вместе с багажом. И авиарейс тоже служебный, и тоже без пассажиров, но шеф департамента может себе позволить, у него достаточно денег и связей… Не на билеты деньги, разумеется, а на взятки, и суммы астрономические. Деньги, посуды, угрозы, бешеная активность, мышиная возня, новые стереотипы — но внешне все по-старому: «О-очень приятно, до свидания, всего наилучшего, счастливо оставаться…»

Мы вошли в квартиру, посмотрели в окно на волокущих свои чемоданы Уайтов. Квартира рядом с моей теперь опустела. Мне в голову пришло, что мало народу осталось в доме, мало кого я встречаю в коридоре и вестибюле. Что случилось с рынком? Я спросила Эмили, та пожала плечами, дав понять, что мне это должно быть известно. Я снова вышла из квартиры, прошла к квартире дворника. «В случае необходимости обращайтесь в кв. 7, 5-й этаж». Бумажка приклеена косо, за дверью тишина. Нету дворника, убыл вместе с семьей. Я направилась к лифту, нажала на кнопку. Иногда ведь лифт работал. Вверху что-то щелкнуло, я подняла голову, прислушалась… Нет, ничего, показалось. Нажала еще и еще, с тем же результатом. Поднялась по лестнице, миновала опустевшие этажи. Никаких торговцев, никаких покупателей. Ни людей, ни товаров. И в квартире семь на пятом этаже тоже никого. Но на самом верху, под крышей, парни кормили лошадей сеном. Я отступила, не желая, чтобы меня заметили, ибо среди работающих были и дети. Крадучись пробиралась я по коридору мимо помещений с разными животными. Из одной двери высунулась и мемекнула голова козла, в коридоре толклись ягнята, где-то похрюкивали свиньи. Оттуда несло навозом и доносился скрежет лопат. Я проверила крышу. Там уже разбили огород, вырастили всевозможные овощи, ягоды, зелень для стола; под открытым небом и в затянутой полиэтиленом теплице. Вон трудится семья — мать, отец и трое детей. Дети ухаживают за кроликами, чистят клетки. «Ты кто? Друг или враг?» — говорят их направленные на меня взгляды. Они крепче сжимают свои орудия труда, готовые использовать их против меня в качестве оружия. Спускаюсь ниже — там замерзший ребенок, сжался в уголке. Мой преследователь! Он угрожающе скалит зубы. Враждебность его точно отмерена, рассчитана на мой испуг. Как будто он репетировал эту гримасу перед зеркалом. Я и вправду испугалась, потому что рука его лезет за пазуху, там спрятан нож (в том же месте, что и у Эмили). Кажется, это тот рыжий с миленькими веснушками. Но я не поддаюсь их очарованию, а нахмуриваюсь и сама сую руку за пазуху, где у меня ничего не спрятано, никакого оружия. Прохожу мимо, чувствую, что он тащится за мной, соблюдая дистанцию. А вот и Джеральд. Сидит на куче мехов, вокруг дети. «Дети подземелья». Они, оказывается, живут в «моем» доме. От удивления я забываю про испуг, отворачиваюсь, храбро прохожу мимо рыжего преследователя, не обращая внимания на его угрожающие гримасы. Возвращаюсь в свою квартиру, которая после всего увиденного кажется островком порядка и покоя, тепла и уюта. Эмили развела огонь в камине, сидит напротив Хуго. Они смотрят друг на друга, не сближаясь, не двигаясь. Эмили закуталась в меха; невообразимый косматый комок и бедный желтый зверь, красотка и чудище; причем замотанная в звериные шкуры красотка выглядит не лучше желтого чудища. Да, довели красотку… Я гляжу на них с горечью, ощущаю, насколько мы сблизились с крысами, шныряющими по канализационным коллекторам. Однако огонь горит, греет, ионизаторы работают, шторы задернуты, поверх них окна прикрыты старыми одеялами. Воздух вполне доброкачественный, дышать можно. Чувствую, что прихожу в себя. Но я должна еще раз покинуть квартиру, выйти на улицу.

Уже сумерки. На мостовой лишь несколько человек, растерянных, нерешительных. Столько народу прошло, столько ушло, а они все еще болтаются тут. Темно. Раньше тьма зажигала огоньки в окнах, в квартирах загорались свечи, множество огней светилось вокруг. Сейчас — тьма, лишь кое-где неуверенно мерцают искорки за стеклами. В моих окнах света не видно. Может быть, есть и еще живые комнаты в округе, кто знает. На улице вообще темно, никакого освещения, только иногда вспыхнет точка сигареты во рту курильщика — и все. Я представила свое окно с одинокой свечкой за стеклами. Сигнал любому проходящему мимо, что в доме остался одинокий человек или одинокая семья. Я совсем сошла с ума! Понятна реакция Эмили.

Я вернулась домой. Эмили уже легла. Хуго с хозяйкой не пошел, остался у камина. Гордый. Конечно, она все поняла. Хуго лежал возле огня, как любой домашний зверь, носом к теплу, зеленые глаза начеку. Я погладила его, и он ответил легким движением хвоста. Я долго сидела перед огнем, пока в камине не остались лишь тлеющие угли, подернутые дымкой пепла, вслушивалась в молчание дома. Но надо мной — ферма, животные, надо мной смертельные дети, старый друг Джеральд. Я отправилась в постель, закуталась с головой, как делают крестьяне и вообще люди из простонародья, чтобы заслониться от страхов да напастей, высунув лишь кончик носа, — и, проснувшись на следующее утро, обнаружила, что в кранах нет воды.

Дом как машина для жилья умер.

Тем же утром пришел Джеральд с двумя детьми, с тем рыжим пареньком и черненькой девочкой. Принес вино из какого-то разграбленного алкогольного маркета, одеяла, продукты. Эмили приготовила кашу с мясом на всех пятерых. Приятная получилась трапеза.

Джеральд предложил нам перебраться наверх, где проще установить ветряную электростанцию. Я промолчала, не мешая Эмили высказаться. Она от переселения отказалась, потому что здесь, внизу, в случае нападения можно хотя бы выпрыгнуть в окно, а там куда подашься? Именно поэтому она не захотела принять во внимание доводы Джеральда: «…большая квартира, Эмили, и запасов до черта. Жратва, шмотье… Генератор поставлю…» Он обратился за поддержкой к детям, те рьяно кивали и ухмылялись, сидя по обе стороны от него. Он сколотил новую группу… приняв их условия, служа им.

Чего Джеральд хотел в действительности, так это вернуть Эмили. Чтобы она поднялась в его квартиру, жила с ним и его компанией королевой, подругой атамана. Но Эмили этого не желала. Она не отказывалась, но и не соглашалась, и видно было, что ей эта перспектива претит. Востроглазые детишки все подмечали, все понимали. Что они по поводу увиденного думали — неизвестно, по ним не скажешь. Они переводили глаза с Джеральда на Эмили, с Эмили на Джеральда. Возможно, гадали, станет ли Эмили одной из них, станет ли охотиться с ними, вместе убивать и драться. Или думали, что она неплохо смотрится, с ней приятно находиться в одном помещении. Может быть, примеряли ее на место матери, если вообще помнили, что это такое. А может, и прикидывали, не прикончить ли Эмили, чтобы она не отнимала у них внимания их Джеральда, их новой собственности. Кто знает?

За столом себя эти дети вели ужасно. Джеральд то и дело покрикивал: «Ложкой, ложкой! Вот так… Не бросай на пол!..» Видно было, что там, наверху, он на такие замечания не разменивается. Взгляд его, брошенный на Эмили, показал, что он надеется на ее цивилизующее влияние. Но никакие взгляды не помогли, и Джеральд с эскортом к полудню удалился, пообещав назавтра приволочь свежего мяса: где-то собирались забить овцу. Общался он исключительно с Эмили: эта квартира теперь принадлежит Эмили, а я в ней старуха служанка. Да и ладно…

Джеральд ушел, а Эмили все сидела за столом. Хуго подошел, положил голову хозяйке на колено. «Наконец-то ты сделала правильный выбор, — думал зверь. — Наконец поняла, что нужен тебе я, а не он, не все они».

Уморительно, конечно, смотрелась эта патетическая парочка, но мне было не до смеха.

А вот Эмили прятала улыбку, сдерживалась, чтобы не засмеяться. Она трепала загривок зверя:

— Ах ты, дурашка! Милый ты мой…

Я молча наблюдала. Взрослая, зрелая женщина, отдавшая все; женщина, от которой требуют большего снова и снова, просят, убеждают дать еще и еще; женщина щедрая, неистощимы ее закрома и кладези, и не скупится она. Любит она, но кроется в душе ее усталость, надломлен дух ее. Все познала она, более ничего не желает, но что поделаешь? Она источник, это сказали ей глаза мужчин. Если же нет, то она ничто. Так Эмили сама считает. Она еще не стряхнула с себя это заблуждение. Она отдает и отдается. И скрывает, сдерживает свою усталость, преодолевает надлом. И продолжает гладить Хуго, чешет ему за ушами, шепчет нежные глупости. Встречается взглядом со мной. Глаза сорокалетней женщины. Нет, она более не желает пережить это снова. Изнуренная женщина нашей погибшей цивилизации, она переболела любовью, мучительной лихорадкой, перестрадала ее. Влюбленность — болезнь, ловушка, заставляющая предать собственную природу, здравый смысл, цель жизни. Это дверь, ведущая лишь в самое себя и более никуда, это не ключ к жизни. Самодостаточное состояние, почти не зависящее от своего объекта… Хм… Любовь… И если бы она высказалась на эту тему, она сказала бы именно то, что я сейчас пишу. Но Эмили не желала раскрывать рта. Она исходила утомленностью, внушенной себе уверенностью, что надо давать, давать, давать. Джеральд, ее традиционная «первая любовь», которого она обожала, по которому сохла и страдала, ее Джеральд нуждался в ней — в своих целях. Но у нее не было уже сил следовать за ним.

Джеральд вернулся в тот же день, один, без эскорта, и снова попытался уговорить Эмили вернуться. Она с ним говорила. Она говорила, а он слушал. Она рассказала ему, что с ним произошло. Он этого не знал.

После того как «крошки» из подземелья разрушили созданную им коммуну, когда он увидел, что никто из его людей к нему не вернется, он приложил все усилия к тому, чтобы уговорить Эмили остаться и построить все заново. Он вернулся на мостовую и попытался привлечь к себе новый народ, создать ядро новой коммуны. Но у него ничего не вышло. Почему? Возможно, потому что все считали его связанным с «подземными», думали, что новая коммуна автоматически привлечет маленьких гаденышей. Может быть, потому что он давал понять: у него теперь есть женщина — одна женщина, Эмили, и он не даст шанса претенденткам на трон королевы банды. Именно это оттолкнуло от него потенциальных кандидаток. Как бы то ни было, бывший царек Джеральд превратился в заурядного парнягу, которому, чтобы выжить, оставалось лишь самому присоединиться к какой-нибудь коммуне… Так говорила Эмили, а Джеральд молча слушал, не соглашаясь, но и не перебивая.

— И тогда ты решил, что пусть уж лучше эти детишки, чем вообще никого. Ты не захотел выждать и осмотреться. Тебя свербит, подай тебе банду и трон любой ценой. И ты взял их к себе. Точнее, они взяли тебя, уж доходит до тебя это или нет… И теперь водят тебя на коротком поводке, куда велят, туда и бежишь, я же вижу. Эти ребятишки что хотят, то и творят, а ты только поддакиваешь.

Тут уж Джеральд не выдержал, возразил:

— Но они ведь всего лишь дети. Разве для них не лучше, что я с ними? Я добываю им пищу и одежду. Я слежу за ними.

— Они и без тебя с голоду не дохли, — сухо проронила Эмили.

Слишком сухо. Джеральд видел с ее стороны лишь осуждение, и ничего более. Ни следа привязанности, теплого чувства. Он ушел и не появлялся несколько дней кряду.

У нас хватало работы в квартире. Чистый воздух давала регулярная подкрутка ручки генератора заряда батарей. Дровами нас обеспечила Эмили: пару раз вышла из дома с топором и вернулась с охапками сухого топлива. И как раз когда я подумывала, что из-за отсутствия воды придется все-таки покинуть насиженное гнездо, снаружи раздался — цок-цок-цок — четкий перестук, и за окном появилась тележка, запряженная осликом и груженная ведрами — деревянными, металлическими и пластиковыми.

— Свежая вода-а-а! Чистая вода-а-а! — древний крик, на разных языках, живых и ныне почивших, звучавший на улицах тысяч поселений, сзывавший народ на протяжении тысячелетий. Тележкой управляли две девочки лет по одиннадцать, к которым уже подходили покупатели. Торговались девочки на диво цепко, зная, что без воды люди не проживут. За два ведра воды — хорошей воды, они дали попробовать — пришлось отдать овчину.

Тут принеслась банда Джеральда с ним во главе. Конечно, их животные нуждались в воде. Но эти торговаться не стали, они просто схватили ведра и были таковы. Я закричала Джеральду, на Джеральда — но он не обращал на меня внимания, как будто не слышал, как не слышал и воплей остальных покупателей и ограбленных девочек. Банда Джеральда исчезла, настал мой черед. Какой-то мужчина оскалил зубы и рванул ведро из моей руки. Я быстро убежала, чтобы не лишиться и второго. Эмили молча смотрела на происходящее, стоя у окна. Лицо серьезное, а губы шевелятся, как будто формуют нелестные слова, адресованные Джеральду.

Сразу налили воды Хуго, он пил, пил, пока не осушил миску. Зверь поднял голову, посмотрел на нас, и ему налили еще. Он выдул треть ведра. Эмили обняла друга, заверяя, что ему не о чем беспокоиться, что она защитит его, что вода у него будет, даже если ей самой или мне придется подождать.

Когда дня через два снова появились эти девочки с тележкой, их сопровождали двое мужчин с ружьями, и воду отпускали в порядке очереди. Джеральд не появился. Какая-то женщина сообщила, что «эти бандюганы» дорылись до Флит-ривер и теперь сами водой торгуют. Это оказалось правдой, и для нас — для Хуго, Эмили и для меня — вестью доброй. С этого дня Джеральд приносил нам ведро, а то и два ведра воды ежедневно.

— А что нам было делать? Животных-то поить надо…

Он оправдывался, защищался. Боролся с угрызениями совести? Вряд ли. Скорее ему пришлось схватиться с чем-то более материальным. Например, с властями или с конкурентами. Ведь по всему городу оживали старые колодцы и появлялись новые, открывались ключи. Если с властями, то как он смог выстоять и победить?

— Ну, — пояснял Джеральд, — к каждому солдата ведь не приставишь. Они тоже из города смываются. Во всяком случае, нас больше, чем их.