Что было дальше? А потом наступил июнь, и у нас появилась Джун.

Однажды к вечеру, когда Эмили сидела дома со мной и Хуго — она не выходила уже второй день, — в нашу дверь постучалась маленькая девочка. Я называю ее «маленькой девочкой», хотя это обозначение подразумевает свежесть, обещание расцвета, которых в этом жалком существе не наблюдалось. Изможденное дитя, очень худое, костлявое, голубоглазое. Светлые волосы спутанными прядями свисали до плеч, наполовину скрывая симпатичное личико. Выглядела гостья лет на восемь-девять, но, как выяснилось, на самом деле ей уже стукнуло одиннадцать, то есть была она лишь двумя годами младше Эмили, молодой женщины, возлюбленной — одной из возлюбленных — самого Джеральда. Грудь у девочки еще не начала развиваться, торчали лишь две кнопки сосочков.

— Дде Эймли? — с ходу спросила она. Голос ее ни в коей мере не напоминал «добрый старый английский», используемый телерадиодикторами и сановными «трепачами». Я ее едва — и не сразу — поняла. Я не говорю о подборе слов. Употребляемые ею слова и их последовательность, будучи расшифрованными, четко и адекватно определяли то, что Джун хотела донести до слушателя. Категоричность вопроса гостьи проистекала не из грубости, а из желания добиться однозначного понимания и скорейшего достижения цели. Ей нужно было встретиться с Эмили. Она не из тех, кто воспитан в сознании, что у него есть какие-то права. Но и, не имея прав, она ставила перед собою цели и стремилась их добиться. В тот момент целью себе эта девочка поставила встретиться с Эмили без помощи воспитания, образования — не пользуясь правами.

— Эмили здесь. Заходи.

Она вошла, глаза ее метнулись в разные стороны одновременно. Мне показалось, что гостья оценивала все, что видела, прибивала взглядом ярлычки с ценами к каждой вещи.

Девочка увидела Эмили, страдающую на стуле у окна в обнимку с желтым зверем, и лицо ее просияло. Эмили, увидев ее, казалось, тоже забыла все свои страдания, как любовные, так и все иные. Она подхватила гостью под руку, и обе исчезли в спаленке Эмили, — подруги, несмотря на разницу в возрасте и в положении: одна уже женщина, другая еще дитя телом и духом. Последнее было не вполне верным, как я узнала позже. И эта девочка тоже оказалась влюбленной в Джеральда. Поначалу она ненавидела более удачливую Эмили, ненавидела и одновременно восхищалась, затем превратилась в ее товарища по несчастью, ибо Джеральд теперь пользовался услугами других девушек из своего окружения.

Пришла она утром, а к полудню обе появились в гостиной. Эмили, которая, быстро переняла манеры своей гостьи, обратилась ко мне:

— Ее звать Джун. Можно ей чего-нибудь перекусить?

Подкрепившись, страдалицы опять заперлись, но вскоре им надоело сидеть в затхлой спаленке, и они вышли в большую комнату. Усевшись на полу по обе стороны от Хуго, они погрузили руки в его желтую шерсть и продолжили общение. Разговор приобрел практический уклон. Джун расспрашивала Эмили об огороде и получала подробные толковые ответы. Признаться, я очень удивилась. Раньше я не замечала, чтобы Эмили интересовалась растениями, даже комнатными.

Я слушала их разговор, узнавала из него о жизни коммуны. Оставались еще в городах граждане, пользовавшиеся электричеством, водопроводом, мусоропроводом — тем, за что они платили. Но все больше домов выпадало из процесса обслуживания. Так в пятнадцати минутах ходьбы от нашего находился дом престарелых с обширным садом. Былые цветочные клумбы и рабатки этого сада теперь уступили место овощным грядкам, сад превратился в огород. В одном из сараев разместился курятник — разумеется, нелегальный, но на повсеместные нарушения правил и предписаний никто более не обращал внимания. Покупались — или добывались какими-то иными способами — мука, сушеные овощи, мед. В саду собирались устроить пасеку. Покупали также эрзац-продукты: «говядину», «баранину», «курятину» — и из них готовилась весьма неаппетитная еда. Однако некоторые из молодых людей ничего другого за всю свою жизнь не пробовали, так что им эта еда даже нравилась. К чему привыкаешь, то можешь и полюбить.

В этом заведении нашло приют множество мелких мастерских, где варили мыло, делали свечи, пряли и ткали, красили ткани, выделывали кожу, сушили и консервировали фрукты и овощи, ремонтировали и изготавливали мебель.

Таким был образ жизни коммуны Джеральда, насчитывавшей примерно три десятка человек. К нему просились новые, но в группу больше никого не принимали из-за нехватки места.

Нельзя сказать, что все эти сведения меня удивили. Тем более что я многое уже слышала и раньше об этой и о других группах. Одна группа из молодых людей и опекаемых ими малышей заняла дом, в котором не было даже водопровода и не работала канализация. Они устроили отхожее место в саду: выгребная яма с вытяжкой, контейнер с пеплом для дезодорации. Воду покупали или воровали, когда могли. Мылись у знакомых. Эта группа одно время пользовалась моей ванной. Но они скоро покинули город. По всему городу люди оставляли привычный образ жизни, переходили к первобытному способу существования. Часть дома, целый дом, несколько домов, улица, квартал… Люди с верхних этажей следили за тем, как по городу расползается варварство. Первая их реакция — выраженная враждебность, страх, осуждение. Непроизвольно они обучались, усваивали то, что видели и что могло им впоследствии пригодиться. А поучиться у новых дикарей было чему. Они выращивали картофель, лук, морковь, капусту, они охраняли свои огороды, они разводили кур и уток, готовили компост из отходов жизнедеятельности собственных организмов, они разносили воду, а в пустых помещениях заброшенных домов разводили кроликов и даже свиней. Жили они теперь не маленькими уютными семьями, а сбивались в кланы, структура которых приспосабливалась к обстановке. По ночам населяемые ими местности окутывались тьмой, в которой кое-где мерцали огонечки свеч и самодельных светильников, и нырнуть в эту тьму никто не отважился бы. Да и днем мало кому хотелось шагать по раздолбанным мостовым этих улиц, ловить недоверчивые взгляды обитателей, готовых встретить вторгшегося на их территорию камнем, дубинкой, а то и пулей. Такая вылазка походила на вторжение на вражескую территорию или на путешествие в далекое прошлое.

Но даже на этой поздней стадии разрухи оставался слой общества, как будто незатронутый катастрофой. Правящий класс — нет, это понятие никто больше не применял. Тогда скажем иначе: те, кто управлял, точнее — администрировал, заседал в советах, комитетах, принимал решения. Те, кто говорил, молол языком. Трепачи. Бюрократы. И они поддерживали в себе и по возможности в других иллюзию, что ничего непоправимого не случилось.

Мне кажется, что здесь каким-то образом замешана совесть, рудиментарный компонент человечества, взывающий к справедливости, считающий нетерпимым, что кто-то наслаждается, когда другие страдают. Мне кажется, такого рода ощущения переживает большинство людей, хотя бы в глубине души, хотя бы иногда. Это наиболее мощный механизм как поддержания общества, так и его разрушения и крушения. Мысль не новая, постоянно выныривающая в реке истории. Было ли время, когда правящий класс не жил под хрустальным колоколом процветания, не желая видеть, что происходит снаружи? А что менялось, когда эти господа швырялись словечками «справедливость», «равенство», «братство», «законность», «порядок» да хоть и «социализм»? Быть может, даже веря в эти лозунги… хотя бы когда-то, в зеленом детстве. Все разваливалось, а облепившие кормушку заботились только о себе, отбрехиваясь направо и налево, засовывая головы в кусты, ничего не понимая в ситуации и напяливая на физиономии маски проникновенного глубокомыслия, дабы не обнаружить свою полную ненужность и несостоятельность, не признать, что все блага, которыми они пользуются, украдены, а не получены по заслугам за неоценимые услуги, оказанные городу, стране, человечеству.

Но не только они принимали участие в заговоре с целью скрыть масштабы катастрофы. Каждый стремился сделать вид, что ничего страшного не происходит, что все временно, поправимо, обратимо. Вот-вот что-то щелкнет в круговороте событий — и вот они, добрые старые времена! Какие, извините, времена? Это уж вопрос сугубо личный, у каждого свой темперамент, свои фантазии. Мне грезился какой-то кукольный феодализм — разумеется, без войн и несправедливости. Эмили мечтала о воссоздании общества изобилия.

Я участвовала в игре наравне с другими. Возобновила договор аренды на годы вперед — какие там годы, мы не знали, что произойдет на следующий день! Помню, как увлеченно и всерьез мы с Эмили и Джун обсуждали замену штор в большой комнате. Эмили с жаром настаивала на желтых муслиновых. Как раз такую ткань она видела в меновой лавчонке совсем рядом, буквально за дверью, всего в двух милях. Я возразила, что шторы из более толстого материала лучше задерживают шум. Джун поддакивала Эмили: да, да, муслин в полосочку, конечно… висит красиво, тепло держит… Ведь толстая ткань на первый взгляд теплее, но висит жестко, тугая, не прилегает; воздух обтекает края… Да, но если толстую штору предварительно выстирать, она станет мягче… Такого рода разговоры мы вели часами, днями, вполне серьезно, увлеченно. Реальных решений мы избегали. Во всяком случае, принимались они почти без обсуждения. Стоит ли напрочь отказаться от электричества например. Я решила отключиться от электросети как раз накануне визита Джун. Первого ее визита. Скоро она стала в нашем доме гостьей ежедневной. Когда она приходила, мы обсуждали что-нибудь вроде освещения или отопления. Именно Джун и рассказала, что в маленьком городишке за десять миль от нашего живет какой-то мастеровой, торгующий всякими вещицами, вроде тех, которые раньше использовали туристы в походах. Мало того, он и всякие новые изобрел. Очень, очень полезные штуковины. Они с Эмили посовещались, решили, что вдвоем им эту задачу не осилить, что надо привлечь Джеральда. Как-то днем обе исчезли и вернулись к вечеру, нагруженные кучей всяких приспособлений для света и тепла. Причем основную часть этого барахла тащил на себе Джеральд. Вот он, в моей приемной-гостиной, в главном зале моей квартиры. Вблизи юный вождь ужасающего впечатления не производил, скорее казался растерянным, позаброшенным и подзапущенным теленком. Он то и дело кидал на Эмили неуверенные взгляды, постоянно спрашивал о чем-то, советовался относительно того, что приволок на своем горбу. Я всматривалась, вдумывалась в их отношения, в проблемы взаимовлияния и взаимоуправления слабого и сильного. На поверхности — банальный роман главаря шайки и одной из девиц его окружения, но, если вглядеться, можно обнаружить перегруженного обязанностями и ответственностью молодого человека, нуждающегося в поддержке, в совете, в нежности. Джеральд с готовностью отозвался на просьбу помочь Эмили и ее подруге в подготовке к зиме, но в этом действии проявилась не только его добросердечность — которой ему не занимать, — но и желание вернуть Эмили, снова приблизить ее к себе. Может быть, плата. Если циничнее — взятка. Утомленная долгим походом и нелегкой ношей, раскрасневшаяся на солнцепеке, похорошевшая Эмили напропалую кокетничала с ним, ускользала. Джун, пока еще не обученная этим играм, вела себя тихо, наблюдала. Эмили ощущала власть над Джеральдом и вовсю ею пользовалась. Играя фигурой, выпячивая то и это; хищно потягиваясь, она делала вид, что ее интересует только Хуго, трепала его голову, играла ушами и иногда бросала улыбку Джеральду.

Ну что ж, раз уж он так ее жаждет, она снизойдет до него… Часа через два они удалились, все трое: Эмили и Джеральд парой, Джун за ними. Как родители с дочкой. Похоже, то же самое казалось не только мне, но и Джун тоже.

Напрашивается вопрос: почему Эмили не захотела организовать свою группу, стать главарем? Неужели у нее бы не получилось? Я задавалась этим вопросом. Отношение женщин к самим себе и оценка ими мужчин, доблестная борьба феминисток за права «слабой половины человечества», за равенство полов — все это делает смехотворным предположение, что Эмили была, мол, слишком влюблена для роли «вождихи». Почему она не стала руководителем группы с собственным бюджетом и хозяйством, с собственными фуражирами и мародерами, пекарями и лекарями, колобродниками и огородниками? Почему о ней не говорили в округе: «Видишь, тот дом? Он пустовал, но Эмили заняла его со своими, и у нее знатно идут дела. Давай попросимся, может, она и нас возьмет?»

Что могло бы ей помешать? Законы, писаные и неписаные? Ерунда. Способностей у нее не меньше, чем у Джеральда или кого угодно другого. Но этого не случилось. Ей это даже в голову не приходило.

Да, Эмили любила Джеральда. Желание добиться его внимания, быть с ним, утешать его, поддерживать, жить общей жизнью — все это гасило инициативу, необходимую лидеру коммуны. Она желала быть лишь женщиной лидера. Само собой разумеется, единственной.

Это особая история. И надеюсь, правдивая.