Глава первая

1664 год

Стареющий вор-карманник Джек Одноглазый был на условленном месте в Уайтфрайарсе на десятом ударе колокола. Восходящая луна освещала руины бывшего монастыря кармелитов серебристым светом, позволявшим пробираться между камнями и мусором без фонаря. Здесь не приходилось опасаться нескромных глаз. В разрушенном здании, где гулял ветер, жили только нищие, не нашедшие себе другого пристанища. Где-то у хоров одного из них выворачивало от кашля. Одноглазый не обратил на это внимания. В нетерпении он потирал узловатые руки. Давно прошли времена, когда эти ловкие пальцы незаметно срезали кошельки с поясов зажиточных горожан. Орудие его ремесла пришло в негодность, и, случалось, он по нескольку дней не мог позволить себе даже кружки эля. Сознание того, что он медленно, но верно превратился в калеку, сломило профессиональную гордость жулика. Чтобы не умереть с голоду, он брался теперь за любую работу.

— Список у тебя? — спросил голос из мрака пиши в стене.

Одноглазый, вздрогнув, обернулся и пристально посмотрел на человека, закутанного в длинный плащ с капюшоном.

— Господи помилуй! Вы подкрались, как кошка. Чуть штаны не обмочил!

— Заячий хвост! Постарайся дожить до того дня, когда тебя вздернут. Ты достал имена?

— Да.

— Давай сюда.

— Сначала деньги.

Из ниши вылетело несколько монет. Он попытался их поймать, но — о позор! — безуспешно. Чертыхаясь, он опустился на колени, подобрал монеты и, внимательно их рассмотрев, удовлетворенно кивнул.

— Вы не поскупились. Не понимаю, зачем было просить меня искать эти имена? Все они записаны в протоколах. — Карманник широко ухмыльнулся. — А может, вы не хотите попасться? Что это вы тут все вынюхиваете? Что-то задумали, а?

— Тебя это не касается, любезный.

— Честно говоря, плевать мне на все. Вот ваш список.

Одноглазый залез в карман своих рваных бриджей, достал грязный лист бумаги и вложил в протянутую руку. При лунном свете написанное можно было разобрать с трудом.

— Это не все, Одноглазый. Что с цирюльником?

— Увы. Парень, давший мне имена, не помнит, как его звали. Слишком давно было дело. Кажется, и судья-то пару месяцев как помер.

Одноглазый не увидел, но почувствовал, как губы под капюшоном вытянулись в холодную улыбку.

— Не очень-то вас это огорчает, — заметил он.

— А чего мне огорчаться? — последовал невозмутимый ответ. — Каждому по заслугам.

Даже такой прожженный жулик, как Джек Одноглазый, содрогнулся, услышав этот ледяной голос. От непоколебимой решимости, звучавшей в нем, ему стало жутко.

Летняя гроза кончалась. В просвете серой пелены туч заголубело небо, но солнечные лучи почти не достигали улочек Сити, над которыми нависали высокие фронтоны домов.

Цирюльник Ален Риджуэй дал подмастерью еще несколько заданий и вышел из своей цирюльни на Патерностер-роу. Споткнувшись о кучу мусора, наметенную на улице соседом, он выругался. Требовалась особая ловкость, чтобы уберечь одежду на изгаженных мусором и навозом улицах, особенно когда дождь превращал обычную грязь в болото.

Осматриваясь в поисках извозчика, Ален какое-то время балансировал над открытой сточной канавой посреди улицы, затем, не увидев ни одного, свернул на узкую Аве-Мария-лейн. На углу он улыбнулся и замедлил шаги. Дородная молочница как раз нагнулась, поправляя на плечах коромысло, на котором она несла ведра. Округлые груди чуть не вывалились из лифа, и Ален просто не мог удержаться, чтобы не обнять ее. Молочница не вырвалась, а только довольно прыснула, привыкнув к его грубоватым ухаживаниям.

— Но-но, мастер Риджуэй, — хохотнула она, получив торопливый поцелуй в щеку.

Хотя Алену исполнилось уже тридцать шесть лет и он являлся уважаемым членом гильдии хирургов, у него все еще не было семьи. Однако ему и в голову не приходило вести целомудренную жизнь. Молодая молочница была одной из нескольких женщин в округе, с которыми он иногда проводил время. За это он бесплатно лечил их.

Ален собрался идти дальше, как вдруг услышал за спиной знакомый голос:

— Вы неисправимы. Все тот же ловелас!

Удивленный, Ален обернулся и увидел одетого в черное мужчину, чье лицо уже тронули морщины. Возможно, священник или торговец-пуританин — строгий темный вырез его сюртука освежал лишь простой белый льняной воротничок. Но наружность была обманчива. Ален знал, что этот человек, как и он сам, католик. Они были знакомы еще со времен гражданской войны.

— Иеремия! Иеремия! Блэкшо! Но как же это? Я думал, вас давно нет на свете! С Уорчестерской битвы, если говорить точнее.

— Как видите, жив, — улыбаясь, возразил собеседник. — Но меня долго не было в Англии, я вернулся в Лондон всего два года назад.

Ален радостно улыбнулся и обнял своего пропавшего друга. Они оба служили в королевской армии полевыми хирургами. После Уорчестерской битвы, когда Ален был взят в плен парламентскими войсками, они потеряли друг друга из виду. Просто чудо, что он снова встретил старого товарища.

— Где вы живете? — живо спросил Ален.

— Сейчас «У павлина».

— Тогда мы завтра утром там и встретимся. Вы мне расскажете, как жили все это время. Я бы просил вас отобедать со мной сегодня, но, к сожалению, тороплюсь на вскрытие.

Иеремия Блэкшо вопросительно поднял брови:

— Лекция по анатомии?

— Нет, речь идет о загадочной смерти. Инспектор поручил мне сделать вскрытие.

— Понятно. Ну что ж, встретимся завтра «У павлина». Не сомневаюсь, вы можете мне рассказать не меньше, чем я вам.

И Ален, улыбаясь, пошел своей дорогой. Он заметил, как в глазах Иеремии вспыхнуло хорошо знакомое ему любопытство. Его старый друг ничто не любил так, как сложные головоломки, и обладал особым даром разгадывать их с помощью одной лишь логики.

Вскрытие проходило в заднем помещении таверны. Здесь же позже должны были состояться и слушания, на которых присяжным, ознакомившись с делом, предстояло определить причину смерти. Так было принято в Англии. Войдя, Ален обнаружил у тела троих — цирюльника, который должен был помогать ему, врача и судебного медика Джона Тернера. Уже более трехсот лет медицина подразделялась на две ветви. Цирюльники, или хирурги, получившие специальное образование и организованные в гильдии, лечили только наружные болезни, а врачи, обучавшиеся в университетах, — внутренние. Так что доктор Уилсон только издали будет наблюдать вскрытие не марая рук. Но Ален уже привык к высокомерию врачей и старался его не замечать. Ждали только судью, сэра Орландо Трелонея, который непременно хотел прийти.

Тело лежало на грубом деревянном столе возле окна. Едва Ален и второй цирюльник начали раздевать и обмывать его, как в дверях появился судья. Трелоней, невероятно высокий, с мощным скелетом, казался еще выше из-за чрезмерной худобы. Запоминающееся лицо с холодными голубыми глазами и полными губами излучало силу воли и большой ум. Светлый парик в локонах покрывал его голову словно львиная грива.

Сэр Орландо Трелоней, стараясь не смотреть на тело, остановил взгляд на ожидавших его медиках.

— Вы уверены, что хотите присутствовать, милорд? — спросил Тернер.

Трелоней кивнул. Он еще никогда не был на вскрытии и при мысли об этом чувствовал легкий холодок. В отличие от континентальных стран, где уголовное уложение императора Карла V «Каролина» предписывало составление судебно-медицинского протокола, в Англии вскрытие для установления причин смерти не являлось обязательным. Было ли совершено преступление, решали инспектора моргов, как правило, не обладавшие ни медицинскими, ни юридическими познаниями. А поскольку эти плохо оплачиваемые чиновники не получали за вскрытие никакой дополнительной оплаты, они предписывали его только тогда, когда в убийстве подозревали конкретного человека, так как в случае осуждения часть его имущества перепадала самому инспектору.

Судья Королевской скамьи сэр Орландо Трелоней сожалел о том, что Англия в этом отношении отстала. Невозможно даже представить себе, сколько одних только отравлений не было раскрыто по данной причине. Сейчас же Трелоней был лично заинтересован в тщательном расследовании, так как на столе лежал не просто труп, а тело его друга и коллеги барона Томаса Пеккема, судьи Суда казначейства.

— Можете начинать, — сказал сэр Орландо, бросив шляпу и плащ на табурет.

Он поймал на себе нерешительный взгляд Алена Риджуэя. Цирюльник уже давно знал судью и понимал, какие тяжелые времена тот переживает. Всего несколько недель назад, после выкидыша, скончалась супруга судьи, не оставив ему детей. За пятнадцать лет брака они похоронили нескольких слабеньких младенцев, и теперь сэр Орландо остался с племянницей, сварливой старой девой, давно и безуспешно пытаясь выдать ее замуж. Вопреки желанию Трелонея она вела все хозяйство.

Весть о смерти Пеккема еще сильнее поразила сэра Орландо в его горе. Неделю назад у барона начались колики, и он обратился к врачу. Скоро ему стало легче, но как-то утром случился сильнейший приступ, и вечером того же дня он умер в страшных мучениях. Внезапность смерти показалась его жене странной, и она обратилась к Трелонею за советом, полагая, что врач дал мужу неправильное лекарство. Судья информировал инспектора, который, надо сказать, сомневался в целесообразности вскрытия. Но Трелоней твердо решил довести дело до конца и сам пришел на вскрытие, пусть даже ни он, ни инспектор, ни цирюльник не знали толком, что следует искать.

Сэр Орландо заставил себя посмотреть в безжизненное лицо, как будто вылепленное из воска. Смерть изменила его до неузнаваемости. Механически он перевел взгляд на Алена Риджуэя, внимательно осматривавшего кожный покров. Трелоней знал его как даровитого цирюльника, преданного своей профессии, но явно страдавшего недостатком познаний в медицине: против большинства болезней он был бессилен.

Как завороженный, сэр Орландо смотрел на профиль Алена Риджуэя, его прямой нос и узкие губы, только чтобы не видеть тела барона. Черные как смоль блестящие волосы, где только на висках проглядывала седина, доходили цирюльнику до плеч, на подбородке и щеках, резко контрастируя с белой кожей, темнела щетина. Риджуэй дотошно рассматривал тело со всех сторон, стараясь не пропустить ни одной детали. Единственное, что бросилось ему в глаза, — сведенные пальцы ног и рук Пеккема. Очевидно, тот умер в болезненных конвульсиях.

Трелоней глубоко вздохнул. И снова на него упал тревожный взгляд свинцово-серых глаз Алена. И снова судья упрямо мотнул головой, как ребенок, который вопреки всякому здравому смыслу хочет доказать, что он не трус.

Ален, держа в тонкой руке нож, неодобрительно покачал головой и склонился над телом. Острием он сделал надрез на животе. Затем просунул два пальца в образовавшееся отверстие и отделил внутренности, чтобы не повредить их. Разрез разошелся, и под кожей стал виден желтый слой жира. Последовал второй горизонтальный надрез, так что получился крест.

Цирюльник по очереди вынул селезенку, почки, двенадцатиперстную кишку и желудок и надрезал каждый орган. В желудке находились темно-серые остатки пищи, стенки были сильно воспалены. Затем Ален вскрыл гортань и пищевод, тоже оказавшиеся красными. Врач и цирюльники пришли к единодушному мнению, что барон умер от ядовитого вещества, но не могли сказать, от какого. Перед тем как вложить органы обратно в тело и зашить его, Ален взял на пробу содержимое желудка.

Трелоней молча наблюдал за происходящим и не вмешивался в разговор. Под длинным светлым париком его лицо побледнело, как у мертвеца.

Ален невольно спрашивал себя, почему судья решился присутствовать на вскрытии друга, хотя это не входило в его обязанности. Но сэр Орландо был известен своей добросовестностью: он предпочитал разбираться во всем сам, не полагаясь на мнение других. Трелоней относился к людям, имеющим твердые принципы и сохраняющим им верность и в трудные времена. Его отец, лендлорд из Корнуолла, определил сына в школу Святого Павла в Лондоне, а затем в колледж Эммануила в Кембридже. Потом будущий судья изучал юриспруденцию в «Иннер темпле», однако гражданская война между королем и парламентом довольно быстро положила конец адвокатской карьере Трелонея. Два года он служил офицером в королевских войсках, был взят в плен и какое-то время провел в Тауэре. После казни короля Карла I к власти пришел Оливер Кромвель, учредивший в Англии республиканское правление. Будучи монархистом, Трелоней не мог признать его правительство законным и стал скромным юридическим советником без постоянного места службы. После реставрации монархии в 1660 году новый король, Карл II, вознаградил его верность, предложив Трелонею и нескольким другим юристам выступить обвинителями на процессе над убийцами короля. Трелоней стал судьей Королевской скамьи и был посвящен в рыцари, С тех пор слава о нем как о неподкупном судье, небезразличном к судьбе обвиняемых, — редкость по тем временам! — распространилась не только в Лондоне. И за это Ален глубоко уважал его.

 

Глава вторая

Когда сэр Орландо Трелоней пробирался домой по неосвещенным улочкам Сент-Климент-Дейнса, уже стемнело. Моросил дождь, мелкие капли неприятно падали на лицо. Трелоней пониже натянул шляпу на лоб и поплотнее закутался в плащ. Какое-то время он шел, погрузившись в глубокие раздумья, пока наконец не заметил, что идет вовсе не туда. В недоумении он остановился перед навозной кучей, на которой валялась рыжая крыса, и попытался понять, где находится, Это ему не удалось. Он испытывал мучительное чувство опустошенности, парализовавшее тело, каждое движение стоило ему невероятных усилий.

Смерть! Повсюду виднелся ее гнусный оскал, отвратительная ухмылка. Конечно, смерть не была для него чем-то непривычным. В то время с ней сталкивались постоянно. Войны, эпидемии, казни — он видел все. Никто не мог быть уверен в том, что доживет до преклонного возраста, а среди слабейших — детей — смерть пожинала обильную жатву. Да, он привык видеть, как умирают люди, а будучи судьей, и сам огласил не один смертный приговор. Но сейчас все было иначе. Утрата жены, преданной, испытанной страданиями спутницы, затем старого друга Пеккема, которого он знал со времен учебы в Темпле. Какая бессмысленная, жестокая смерть, очевидно, из-за ошибки врача или аптекаря, изготовлявшего лекарство. Но это еще предстояло проверить.

Он потерял все, что ему было дорого и близко. Теперь у него нечего отнять. Неужели он столько нагрешил, что Бог так наказывает его? Неужели отныне его удел — отчаяние одиночества? Иногда он завидовал суеверным католикам, ощущавшим присутствие своих святых, а под покровом Богоматери обретавшим защиту. В таком утешении ему, протестанту, было отказано. Какой бы неразумной ни казалась ему римская вера, в этот момент он понял, почему немногие оставшиеся в Англии католики так упорно держатся за нее.

Сэр Орландо не мог оторвать глаз от дохлой крысы, символа смерти. Пустоту в душе постепенно сменила тупая внутренняя боль, давившая на грудь. При мысли о его доме на Ченсери-лейн теплее ему не стало. Несмотря на богатую обстановку, он казался пустым и холодным. Там судью ждала только грубая племянница, недовольная жизнью и обвинявшая его в том, что он не смог выгодно выдать ее замуж.

Как во сне, Трелоней двинулся вперед и остановился, только когда громкий гул голосов пирующих бражников подсказал ему, что рядом таверна. Недолго думая Трелоней вошел и в густой пелене табачного дыма поискал глазами какой-нибудь дальний столик, собираясь заглушить боль в груди вином.

Проснувшись, он не мог понять, где находится. Кто-то грубо рылся в его одежде. Думая, что его хотят ограбить, он инстинктивно начал защищаться и замахал руками. Незнакомый голос что-то прокричал, но судья ничего не понял. Он услышал хлюпанье шагов по грязи. Когда к Трелонею вернулась способность видеть, в затуманенном вином сознании сфокусировался образ молодого человека со взъерошенными длинными волосами. Он наклонился над ним и спросил с сильным ирландским акцентом, непривычное звучание которого вселяло в Трелонея неясный страх:

— Вы ранены, сэр? Вам помочь?

Молодой ирландец положил его руку себе на плечо, чтобы помочь подняться. Беспомощный сэр Орландо решил, будто это ограбление, и уже ожидал удара кулаком или ножом. Собравшись с силами, он оттолкнул юношу, с трудом приподнялся с земли и схватился за шпагу. Но не успел он вытащить ее из ножен, как ирландец уже легко отпрыгнул, причем довольно далеко. Он закричал, гневно тряся кулаком, и в его голосе слышалась ненависть:

— Так подохни, как уличное дерьмо, проклятый англичанин! Мне-то что за дело! — и исчез в ночи.

Трелоней с большим трудом держался на ногах. Обычно он не пил и всего несколько раз в жизни напивался до бесчувствия. Лишь спустя некоторое время он смог понять, где находится. Трелоней не помнил, как вышел из таверны, как заснул по дороге. Он провел рукой по бедру и с удивлением обнаружил свой кошелек на месте. К счастью, он проснулся еще до того, как ирландский жулик успел его ограбить.

Подул легкий освежающий ветер. Трелоней поправил сбившийся плащ и плотнее закутался в теплую ткань. Сориентировавшись в темноте, он побрел по уличной грязи в направлении Ченсери-лейн. Подойдя к своему дому, он, шатаясь, постоял на пороге и, нетвердо ступая, поднялся в спальню. Племянница и слуги мирно спали. Никто не беспокоился о том, вернулся он или нет. Когда судья опустился на край кровати с балдахином и с трудом снял башмаки, на него навалилась бесконечная усталость.

Дверь тихо отворилась, и вошел заспанный камердинер Мэлори, чтобы помочь ему раздеться. Сочувствующий взгляд Мэлори так ясно свидетельствовал о жалком виде хозяина, что судья в раздражении схватил свой заляпанный грязью башмак и швырнул им в камердинера.

— Убирайся! Оставь меня одного! — зарычал он. — Оставь меня!

Мэлори молча повиновался, бросив на судью еще один печальный взгляд. Трелоней зарыдал и спрятал лицо в ладонях. Затем, как был, в верхней одежде, повалился на кровать и заснул беспокойным сном.

Его разбудил неприятный зуд во всем теле. Во сне он расцарапал себя до крови.

Был уже день. Растерянно осмотревшись кругом, Трелоней обнаружил, что предметы его одежды за ночь как будто ожили. Что-то шевелилось в складках ткани, ползало под жилетом, под рубашкой, впивалось в тело и жадно сосало кровь. С отвращением судья спрыгнул с кровати, сорвал с себя парик, одежду и бросил их на пол. Все кишело вшами.

Трелоней не мог сдержать смачного ругательства. Он ненавидел этих мелких мучителей и всегда следил за чистотой, чтобы и духу их не было. Следовательно, он мог подцепить этих паразитов только вчера в таверне — в наказание за безбожное пьянство, в котором он тщетно пытался найти забвение.

Трелоней хотел было позвать своего камердинера, как его взгляд упал на груду одежды. Он осторожно отложил лежавшие сверху рубашку и жилет и в недоумении посмотрел на плащ. Только сейчас он увидел — это был не его плащ. И тогда он понял, откуда взялись вши. Должно быть, уходя из таверны, он по ошибке захватил чужой плащ. Темнота и затуманенный рассудок не дали ему заметить ошибку. Так что во всех неприятностях виноват только он сам.

В раздражении судья позвал Мэлори, пытаясь не обращать внимания на мучительный зуд по всему телу от укусов назойливых насекомых. Но это было бесполезно. Он все время невольно расчесывал себя до крови, вся кожа покрылась царапинами.

 

Глава третья

Рано утром Ален отправился к «Павлину». В дверях он остановился, поискал глазами своего друга и увидел его за столиком в дальнем углу. К удивлению Алена, тот был не один и беседовал с женщиной в длинном плаще с капюшоном. Ее лицо скрывала черная бархатная маска. Женщины самых разных сословий уже давно, следуя моде, ходили по улицам в масках. С одной стороны, это им помогало остаться неузнанными, с другой — защищало кожу от ярких солнечных лучей.

Когда заинтригованный Ален подошел ближе, женщина уже уходила. Ее плащ прошелестел по руке Алена. Он уловил запах дорогих духов. А поскольку на уме у него было одно, он тут же решил, что это любовница его друга, хотя тайная связь не очень-то вязалась с обликом Иеремии Блэкшо, всегда довольно щепетильного. Кроме того, дама в маске была, судя по всему, благородного происхождения, а не заблудшей горожанкой. Это смутило его, Сгорая от любопытства, Ален подошел к столику друга и присел.

— У вас гости, как вижу. Кто эта прекрасная незнакомка?

— Откуда вы знаете, что она прекрасна? — усмехнулся Иеремия. — Вы ведь не видели ее лица.

— Зато видел нос. — Лукаво улыбаясь, Ален потеребил свой нос. — Достаточно уже грациозности ее движений и гордой посадки головы. А я всегда считал вас невосприимчивым к женским чарам.

— Ален, вы очень тонкий наблюдатель, но, к сожалению, неверно толкуете то, что видите, — отвел Иеремия подозрения своего старого товарища.

— Тогда вы еще больший глупец, чем я думал, если не оценили такую обворожительную женщину, — заявил Ален.

Он пристально всмотрелся в непроницаемое лицо друга и вздохнул. Он так и не научился читать по нему. Это было длинное узкое лицо с высоким выпуклым лбом, глубоко посаженными выразительными глазами и выступающими скулами. Нос напоминал клюв хищной птицы, от него к углам рта спускались складки, сильный острый подбородок выдавался вперед. Фигура Иеремии была так же худощава, как и лицо. Ален не сомневался в том, что тот по-прежнему вел аскетический образ жизни. Если бы не мелкие морщинки в уголках глаз, можно было сказать, что он почти не изменился. Даже в гладких темно-каштановых волосах, которые он, как и большинство мужчин, носил до плеч, не блестела седина.

— Вы помните день, когда мы виделись последний раз? — несколько печально спросил Ален.

Воспоминания о гражданской войне, от которой пострадала вся Англия, разбудили в нем тяжелые чувства.

Казнь короля Карла I после показательного парламентского процесса потрясла все основы жизни. Сын короля-мученика, нынешний король Карл II, в 1651 году при поддержке шотландцев предпринял последнюю попытку отвоевать трон. У города Уорчестера его истощенная армия сошлась с войсками Кромвеля и потерпела сокрушительное поражение.

— Я и не чаял, что вы выживете, — признался Ален. — Когда меня взяли в плен, я спрашивал о вас у кого только мог, но никто ничего не знал. Нас перевезли в Честер и там несколько недель держали в темнице.

В конце концов, мне удалось получить рекомендательное письмо в Лондон, и я начал работать у Ричарда Виземана. Через два года вступил в гильдию брадобреев и цирюльников. С тех пор у меня все прекрасно, о такой жизни я мог только мечтать. Но теперь расскажите же, как вам удалось выбраться из Уорчестера.

Иеремия отпил горячего шоколада, который они заказали на завтрак.

— Мне здорово повезло. Солдат сбил меня прикладом и велел лежать. Ночью я очнулся под горой трупов. Когда я пытался выбраться, один умирающий офицер попросил меня передать своей маленькой дочери медальон. Я с радостью согласился, так как он был католиком, как и я. Девочка жила у джентльмена-католика, в доме которого прятался король, бежавший из Уорчестера. Солдаты Кромвеля искали его повсюду, и, найди они его, ему бы точно так же отрубили голову, как и его отцу. По счастью, он нашел прибежище в доме католика, где находилось тайное укрытие для священников. Оно было так хитро расположено, что даже при тщательном обыске его невозможно было обнаружить. Так что король познал на собственном опыте, каково было нашим священникам, когда их при его деде Якове гоняли, как диких животных.

— Вы говорили с королем? — изумленно спросил Ален.

— Да, и этот человек вызвал у меня большое уважение. В изгнании он познакомился с бытом простых людей, узнал голод и лишения и перед лицом опасности сохранил удивительное мужество. У него есть все для того, чтобы быть хорошим королем.

— Как вам удалось выехать из Англии? Ведь армия контролировала все порты.

— Это действительно оказалось непросто, — признался Иеремия. — Особенно когда я выразил готовность перевезти девочку, после смерти отца оставшуюся сиротой, во Францию, к родным ее матери. Сначала я пытался уехать из Бристоля, где живет моя сестра, но не нашел надежного судна. На южном побережье мы случайно снова встретили короля, перед которым стояла та же проблема. Там его чуть не поймали. Но Господь сохранил его, и какое-то время спустя ему удалось перебраться во Францию.

— Вы все еще не рассказали мне, как это удалось вам, — нетерпеливо торопил Ален.

Иеремия скромно улыбнулся:

— Когда я убедился, что у меня нет таких средств, ради которых рыбаки или капитан какого-нибудь торгового судна были бы готовы рискнуть головой из-за беглеца-роялиста, мне пришло в голову, как можно перехитрить чиновников.

Ла-Манш кишел голландскими пиратами, английское и французское побережье подвергалось большой опасности. Как-то вечером в отдаленной бухте мы обнаружили пиратское судно. Вероятно, его загнала туда буря. Я подумал, что в округе уже заметили корабль, и решил воспользоваться этим. К счастью, тогда я уже бегло говорил по-французски. Как вам известно, я какое-то время учился в Париже. Я подучил девочку притвориться француженкой, и этот смекалистый бесенок ни разу не проговорился.

Затем я отправился в ближайшую деревню, где нас приняли за бродяг, арестовали и привели, как положено, к мировому судье. Тот, убедившись, что имеет дело с французами, нашел переводчика, через которого я объяснил ему, что мы с моей маленькой спутницей, проплывая мимо берегов Франции, были схвачены пиратами. А во время бури пиратское судно отнесло к Англии, где разбойники нас и высадили на пустынном берегу. Поскольку нас обокрали, у нас нет ни денег, чтобы вернуться во Францию, ни, разумеется, документов.

Когда мировому судье подтвердили, что на берегу видели голландцев, тот мне поверил. В принципе он должен был отправить нас в Лондон, где вышестоящая инстанция решила бы нашу судьбу. Но я рассчитывал на то, что его больше волнует общинная казна, чем закон. И оказался прав. Прикинув в уме все расходы, связанные с нашей отправкой в Лондон, он решил, что дешевле будет переправить нежелательных французов с каким-нибудь местным рыбаком через Ла-Манш. По нему было видно, как он рад от нас избавиться.

Ален закатился заразительным смехом:

— Кромвель отрубил бы ему голову. Вы просто дьявол. Иеремия!

— Небесполезно знать людские слабости.

— Так вы отправились в эмиграцию? — спросил Ален, вытирая выступившие от смеха слезы. — А что стало с девочкой?

— Я оставил ее у родных, а сам отправился в Италию изучать медицину, так как во Франции тоже бушевала гражданская война, а с меня было достаточно полей сражений и побоищ. Потом я несколько лет провел в Индии, где тоже немало узнал о местной медицине, во многом превосходящей европейскую.

Ален слушал с интересом. Он и раньше считал своего друга умным, жадным до знаний и восхищался его памятью. И понял, что Иеремия, кажется, не зарыл свои таланты в землю.

— Вы видели потом девочку?

— Да, случайно. Когда после смерти Кромвеля власть пуритан пата и наш король Карл снова взошел на трон, я через Париж решил вернуться в Англию. И там встретил ее в Лувре. Она родом из бедной, но знатной дворянской семьи, так что ей было нетрудно устроиться при французском дворе. А когда Карл попросил свою мать, которая живет во Франции, привезти ему несколько хорошеньких придворных дам, в их числе оказалась и леди Аморе Сент-Клер. С тех пор я вижусь с ней регулярно, иногда при дворе, иногда здесь, вот как сейчас, например.

Ален был заметно разочарован.

— Дама, с которой вы только что говорили, Сент-Клер? Любовница короля?

— Да, к сожалению, — со вздохом подтвердил Иеремия.

— Ах, вы ревнуете.

— Нет, лишь опасаюсь за здоровье ее души.

— Ну ничего, ее исповедник назначит епитимью, а затем отпустит грехи, даже если не одобряет ее поведения.

— А что мне еще остается!

Ален поперхнулся шоколадом, осознав смысл последней фразы.

— Она ваше духовное чадо? Вы… вы священник? — сказал он, понизив голос.

Иеремия улыбнулся, его это явно развеселило.

— Вас это удивляет?

— Если серьезно… вообще-то нет, — пробормотал Ален, еще не вполне освоившись с этой мыслью. — Вы всегда были человеком с высокими духовными запросами, и вас не интересовали плотские удовольствия. Но почему вы не ограничились медициной? Вы могли бы стать врачом милостью Божьей.

— Который, несмотря на это, беспомощно взирал бы на большинство болезней. Для меня важнее подготовить душу человека к жизни после смерти. Я отправился в Рим и вступил там в общество Иисуса.

— Так вы были в Индии миссионером. Что не помешало вам изучить местную медицину.

— Одна из моих слабостей, это верно, — признался Иеремия.

По мере того как Алену становились ясны последствия того, что рассказал ему Иеремия, он все больше мрачнел.

— Зачем вы вернулись в Англию? — спросил он с беспокойством. — Почему вы подвергаете себя такой опасности? Законы официально остаются в силе. Вас могут арестовать прямо на улице и казнить как изменника родины только потому, что вы осмелились вступить на английскую землю, будучи католическим священником, более того, иезуитом!

— Вы прекрасно знаете: этот закон после восшествия на трон нашего короля ни разу не применялся, — спокойно напомнил ему Иеремия.

— Времена могут измениться. И именно здесь, в Лондоне, где влияние пуритан все еще сильно, а население испытывает суеверный страх перед римской церковью.

— Знаю. Поэтому я живу здесь под именем Фоконе. Кроме хозяина этой таверны и католиков, которым я доверяю, никто больше и не знает, что я католический священник.

— Вам так нравится вести тайный образ жизни?

— Нет. Вы знаете, я люблю корпеть над книгами, и общество для меня не много значит. Но довольно обо мне. Расскажите о вскрытии. Вы установили причину смерти?

Ален подробно рассказал об осмотре тела и о том, к какому выводу пришли все присутствовавшие врачи.

— Вы взяли пробу из содержимого желудка? Если не возражаете, я бы ее посмотрел. Возможно, я смогу установить, действительно ли там содержится яд.

Ален с радостью согласился:

— Так пойдемте же.

Они прошли в Сити через Ладгейт — одни из семи ворот бывших городских укреплений. Богатые экипажи тех, кто приехал сюда в лавки, торгующие шелком и кружевами, запрудили Патерностер-роу, так что пробираться было нелегко даже пешеходам. Цирюльня Алена находилась в нижней части трехэтажного фахверкового дома, верхние выступающие этажи которого украшала роскошная резьба. В старой части города такие здания еще не стали редкостью. При постройке фахверкового дома сначала возводят деревянный каркас, затем полости заполняют переплетенными ивовыми прутьями, а на них наносят глину и штукатурку. Над улицей возвышался остроконечный треугольный фронтон, так что крышу из красной черепицы можно было увидеть только сбоку. Солнце отражалось в свинцовых пластинах эркерных окон, как на гранях бриллианта. Над входной дверью висела дощечка с символом гильдии цирюльников — полосатым красно-белым жезлом с подвешенным тазом для кровопускания. Подобный символ ремесла можно было увидеть перед каждой лавкой. Как правило, их роль выполняли расписанные деревянные щиты, прикрепленные к домам железными прутьями. Так люди, не умеющие читать, понимали, что можно здесь купить.

Иеремия Блэкшо прошел за своим другом на первый этаж, где ученик как раз драил пол в операционной. Это было большое помещение, обитое деревянными панелями, в центре стоял широкий деревянный стол для сложных операций, а по стенам — несколько кресел с подлокотниками, низенькая скамейка и шкаф со множеством ящичков для лекарств. На стенах висели начищенные тазы для кровопусканий, кожаные чехлы с инструментами и другие приспособления. На деревянной подставке стояли глиняные миски с мазями.

Иеремия обвел взглядом операционную, и она ему очень понравилась. Здесь царили порядок и чистота. Кроме того, он, к своему удовольствию, заметил, что Ален не позарился на скелеты людей и животных, которые кое-кто из его коллег выставлял ради вящего эффекта.

— Вот проба содержимого желудка. — Ален взял с полки небольшой пузырек.

Содержимое высохло и превратилось в серый порошок, который иезуит деревянной палочкой осторожно соскреб со дна пузырька. Он попросил цинковую миску, щипцами положил в нее тлеющий уголек из камина и поставил миску на стол.

— Осторожнее, отойдите подальше, — сказал Иеремия, прежде чем ложкой насыпать часть порошка на горячий уголь.

Образовалась тонкая струйка белого дыма.

— Чувствуете запах? — спросил Иеремия.

— Дохнуло чесноком.

— Вы говорили, у барона были сильные судороги и явления паралича, а после смерти пальцы на руках и ногах были скрючены. Все это указывает на отравление белым мышьяком. Хотя такой анализ по запаху не стопроцентен, я все же думаю, он будет полезен судье при расследовании.

— Я немедленно сообщу ему об этом, — сказал Ален.

 

Глава четвертая

Судья Трелоней в задумчивости вышел из аптеки и в нерешительности остановился на Патерностер-роу. Слуга спрыгнул с подножки кареты, собираясь открыть дверцу, но Трелоней кивком дал ему понять, что пока не собирается садиться.

Мастер Риджуэй жил всего в нескольких шагах, и судья решил еще раз зайти к цирюльнику. Перед дверью он остановился и прислонился к стене — вдруг все поплыло у него перед глазами. Уже целый день у него кружилась голова. Кроме того, его измучила дергающая головная боль, из-за которой временами темнело в глазах. Тело просило отдыха, но уже две ночи он не мог заснуть и чувствовал себя разбитым. С трудом он собрался с силами и зашел в цирюльню. Ален Риджуэй тепло поздоровался с судьей, но, увидев его состояние, тут же пододвинул ему стул.

— Я от мастера Блаунделя, аптекаря, — сообщил Трелоней, тяжело опустившись на стул. — Это он готовил лекарство для барона Пеккема по рецепту доктора Уэлли. Он поклялся, что в нем не было белого мышьяка, и даже показал мне рецепт, присланный ему доктором. Кажется, доктор Уэлли невиновен. Благодарю вас, что вы сообщили мне о возможности отравления мышьяком. Я попросил еще одного аптекаря провести анализ по запаху в присутствии свидетелей. Белый мышьяк при горении действительно издает характерный запах. Но откуда вам стало об этом известно?

— От друга, ученого, который много поездил по свету.

— Вы должны меня с ним познакомить. Смерть барона теперь представляется мне совсем в другом свете. Если это не ошибка врача, то убийство. Кто-то сознательно отравит Пеккема!

— Вы догадываетесь, кто бы это мог быть?

— Нет, — ответил судья, покачав головой. — За последнюю неделю я поговорил со всеми членами его семьи и слугами. И ни у кого не обнаружил мотива для убийства Пеккема. Кроме жены и детей, которые, разумеется, являются наследниками. Но я просто не могу себе представить, что это был кто-то из них.

— Вам нужно отдохнуть, милорд, — настойчиво сказал Ален. — Вы не раскроете этой тайны, если усталость лишит вас возможности ясно мыслить.

— Вы правы. Я очень устал. Но эти мучительные головные боли не дают мне заснуть. Может быть, вы пустите мне кровь?

— Мы как раз находимся в благоприятном для кровопускания знаке зодиака, — согласился Ален. — Я сегодня уже несколько раз делал эту процедуру. На прошлой неделе это было бы опасно.

Хотя Ален скептически относился к астрологии, он, как каждый цирюльник, справлялся о благоприятных сроках для кровопускания, которые приводились в специальных календарях. Ответственность за нежелательный исход операции, проведенной при неблагоприятном расположении звезд, легла бы на него. На такой риск Ален идти не хотел.

Он помог судье снять плащ и жилет и заметил, что льняная рубашка Трелонея на спине и под мышками вымокла от пота, хотя уже несколько дней стояла прохладная погода. Когда сэр Орландо засучил до локтя правый рукав, Ален дал ему палку, чтобы тот мог опереться, если у него устанет рука. Проворный ученик уже принес начищенный латунный таз.

Посмотрев на судью, который от боли закрыл глаза, Аден затянул его обнаженное плечо лежавшим наготове шерстяным жгутом и ударил иглой в выступившую вену. Темная кровь с металлическим стуком закапала в таз.

Трелоней молча вытерпел процедуру, опираясь затекшей рукой на палку. Выпустив примерно двенадцать унций крови, Ален промокнул место укола льняной салфеткой и перевязал рану. Ученик поставил миску на скамью и поспешил принести ослабевшему пациенту укрепляющее вино, стоявшее наготове в кувшине.

— Вам необходим покой, сор, — твердо сказал Ален. — Позвать извозчика?

— Нет, благодарю вас, я приехал в своей карете, — слабым голосом ответил Трелоней.

Очень медленно он поднялся со стула. Ален помог ему надеть жилет. На лбу и висках у судьи блестели капли пота. Цирюльник встревоженно смотрел, как Трелоней нетвердыми шагами шел к двери. У него возникло нехорошее предчувствие.

На следующий день в цирюльню Алена вбежал невероятно взволнованный камердинер судьи.

— Мастер Риджуэй! Вы должны немедленно пойти к нам! Мой господин тяжело болен. Скорее всего его отравили!

Сэр Орландо Трелоней проходил все круги Дантова ада, проваливался в кипящие огнем озера, блуждал по вечному льду, над которым завывал жестокий ветер. Тысячами игл холод впивался в коченеющее тело, но уже в следующее мгновение отступал перед жаром раскаленной пустыни. Горела каждая клеточка его тела, глаза, язык, горло, внутренности… Он жаждал прохлады, а кругом пылал нестерпимый жар.

Над ним склонился молодой ирландец, он смеялся над ним. В его руке полыхал коптящий факел, чье пламя лизало обнаженное тело Трелонея, плоть обугливалась. В ужасе он шумел, кричал, отбивался…

Со всех сторон к нему тянулись руки, давившие его вниз. Он боролся с несметными полчищами врагов, пока один из них не пырнул его ножом. Вместе с кровью силы оставляли его, члены становились все тяжелее, тяжелее, наконец отяжелели так, что он не мог ими пошевелить…

— Успокаивается, — услышал он знакомый голос Алена Риджуэя.

— Да, кровопускание понизило концентрацию яда в голове, — объяснил врач Хьюдж. — Это все испорченная кровь.

Сэр Орландо слышал слова, но не понимал их смысла. Чья-то рука приподняла ему голову, губ коснулась чаша. Безвольно он глотнул, хотя вкус зелья показался ему отвратительным. В нем забродил яд, он подступил к горлу и едва не задушил его. В следующий момент его вырвало, но по губам тек только пенистый желудочный сок, так как он уже давно ничего не ел.

— Слишком мало рвотного антимона, — сказал врач. — Я дам ему еще одну дозу сульфата цинка.

Трелоней слышал возражения цирюльника, говорившего, что пациент слишком ослабеет. Но врач все-таки приготовил лекарство и новую клизму.

И снова в теле сэра Орландо вспыхнуло пламя. Сознание замутилось, попыталось отделиться от страдающего тела и улететь туда, где не было боли. Там его ждала Элизабет, его тихая, мягкая Бет… скоро… скоро он соединится с ней…

 

Глава пятая

Ален очень не хотел оставлять больного. Но он понимал, что его силы слабеют с каждым часом и времени терять нельзя. Запыхавшись, он вбежал в постоялый двор «У павлина» и спросил у хозяина мистера Фоконе. Тот провел его в комнату на верхнем этаже, где Иеремия, увидев вошедшего друга, удивленно поднял голову от книги.

— Пожалуйста, пойдемте со мной к сэру Орландо Трелонею, — воскликнул Ален, не здороваясь. — Он тяжело болен. Доктор Хьюдж беспомощен, он дает ему лошадиные дозы всех лекарств подряд, лишь бы только сделать вид, будто он не бездействует. Но я убежден: он только убьет судью. Может быть, вы сможете ему помочь. Это справедливый, богобоязненный человек. Его смерть станет тяжелой утратой для судейства.

— Хорошо, пойдемте, — сказал иезуит, собирая вещи. — По дороге вы расскажете мне про болезнь.

— Уже в День святого Лаврентия он жаловался на головную боль и слабость. Затем у него начался озноб и поднялась высокая температура. По временам он впадает в бешенство, как настоящий безумец.

— Цвет лица?

— Очень красный! Глаза блестят, язык обложен.

— Его рвало?

— Да, один или два раза. Слуги считают, что его отравили, как барона Пеккема. Но два дня назад на коже появилась странная сыпь, и доктор Хьюдж решил, будто у него заразная лихорадка.

— Как он лечил больного?

— Сначала пустил кровь, на третий день повторил кровопускание из шейной артерии. Кроме того, давал ему рвотное и слабительное.

— Верный путь свести пациента в могилу, — язвительно заметил Иеремия.

До Ченсери-лейн они бесцеремонно продирались через толпу торговцев, наемных работников, мусорщиков, а перед домом судьи из красного кирпича встретили доктора Хьюджа.

— А, мастер Риджуэй, хорошо, что вы пришли, — сказал тот, превозмогая усталость. — Я уже сутки на ногах и срочно должен хоть немного поспать. С лордом осталась сиделка. Вы можете ее сменить. Если его состояние не улучшится, пустите еще кровь, Я зайду завтра утром.

Было заметно, что врач торопится уйти.

— Он поставил на судье крест, — прошептал Ален своему другу.

Лакей открыл входную дверь и молча пропустил их. Цирюльник знал дорогу и, движением руки отпустив слугу, провел Иеремию по лестнице с резными перилами на третий этаж. При входе в темную спальню на них дохнуло тяжелым, спертым воздухом. В комнате можно было вешать топор, так как окна были плотно закрыты, а в камине полыхал сильный огонь, как предписал доктор Хьюдж. Считалось, будто свежий воздух больным вреден. Жара должна была способствовать потоотделению, очищая тело пациента от испорченных соков, вызвавших болезнь.

Рядом с кроватью, полог которой был задернут, чтобы туда не проникла ни одна струя прохладного воздуха, сидели две женщины — сонная сиделка и девица с перекошенным ртом, не отрывавшаяся от пялец и одетая в безвкусное серое платье с простым льняным воротничком и белыми манжетами.

— Мистрис Эстер Лэнгем, племянница судьи, — прошептал Ален своему спутнику. — Странная особа! Кажется, ее совсем не волнует, что дядя при смерти.

Он поздоровался с молодой женщиной. Ее голубые глаза посмотрели на него без всякого выражения.

— Позвольте представить вам доктора Фоконе. Он изучал медицину на континенте и хотел бы осмотреть вашего дядюшку.

— Еще один врач? — спросила Эстер Лэнгем, но ее узкое лицо под строгим льняным чепцом осталось неподвижным. — Смотрите, если хотите. Не буду вам мешать.

По знаку Иеремии Ален обратился к сиделке:

— Вы можете идти. Мы пробудем с ним ночь.

Старуха благодарно поднялась и вперевалку вышла из комнаты.

Иеремия проворно перебросил свой плащ через стул, раздвинул полог кровати и посмотрел на больного. Ален слышал, как громко он выдохнул носом. Несмотря на весь свой опыт, иезуит был поражен тем, как плохо ухожен больной. Бритая голова была покрыта влажными язвами. Врач, приложив к коже едкое вещество, вызвал искусственные нарывы, которые с помощью чужеродных тел, в данном случае сухого гороха, оставляли их открытыми до тех пор, пока они не начинали гноиться. Эта процедура должна была пробудить целительные силы организма и исторгнуть болезнь. Откинув тяжелые одеяла, под которыми пациент чуть было не задохнулся, священник увидел на ступнях черные ожоги от раскаленного железа, сделанные с той же целью.

— Инквизиция так не мучает своих несчастных жертв, как эти ученые господа врачи! — сказал Иеремия сквозь зубы.

Он сел на край кровати и осмотрел больного. Трелоней лежал в полной прострации, без всякого выражения на лице, с полузакрытыми пустыми глазами и приоткрытым ртом. Сухая кожа его горела.

Иеремия осторожно развел пальцами потрескавшиеся от жара губы и вытащил язык, принявший коричневый оттенок и обложенный чуть ли не коростой. Гортань была воспалена. Грязная желтая ночная рубашка, в которую был одет больной, прилипала к телу. Несомненно, ее никто не менял. Недолго думая Иеремия разорвал ее, чтобы рассмотреть сыпь. Разной величины розово-красные пятна шли по шее, груди, животу и рукам до самых кончиков пальцев и даже по ногам до ступней. Незатронутым осталось только лицо. Осторожно Иеремия провел рукой по явно увеличенной селезенке. Несмотря на легкость прикосновения, Трелоней застонал от боли. Пульс был очень частым.

— Врач прав, это заразный тиф, — сказал Иеремия. — Тюремный тиф! Я часто видел такие пятна у заключенных Ньюгейта.

Ален с тревогой посмотрел в осунувшееся, вялое лицо судьи.

— Ему хуже, чем сегодня утром. Мне кажется, он умрет.

— Пока он еще не умер, мой друг. Но если мы не собьем температуру, он сгорит.

Не мешкая, священник спрыгнул с кровати и широко распахнул окна, впустив холодный вечерний воздух.

— Потушите огонь в камине, Ален.

Племянница судьи в недоумении смотрела, как худой, одетый во все черное человек поднял занавеси балдахина и, поскольку его друг недостаточно быстро забрасывал огонь пеплом, недолго думая вылил в камин миску воды.

— Мистрис Лэнгем, на ночь мне понадобятся несколько ваших слуг. Также чан, чтобы ваш дядюшка мог принять ванну. Нужно поменять постельное белье, убрать гардины и прокурить их в закрытом помещении. Тростниковые половики, ночную рубашку и вообще всю одежду, которая была на судье во время болезни, сжечь.

Женщина смотрела на него, наморщив лоб:

— Вы хотите его искупать?

Слыхано ли, чтобы купали больного? Ведь вода просочится через кожу в организм и внесет испорченные вещества, которые повредят органам.

— Мадам, прежде всего пациента нужно охладить.

— Доктор Хьюдж сказал, жар ускоряет кипение соков и поэтому обладает целительным действием, — важно возразила Эстер.

— При определенных обстоятельствах так оно и есть, мадам, но когда температура слишком высока, она может причинить больше вреда, чем пользы. Я не раз видел, как от этого умирали. Я слышал, один врач из Вестминстера — Томас Сайденхэм — изучал сыпной тиф и также пришел к выводу о благотворности охлаждающей терапии. — Видя ее колебания, он прибавил: — Мадам, я вижу, вы обладаете здравым рассудком. Если вы хотите спасти пылающий дом от полного разрушения, станете ли вы подбрасывать туда горящие поленья?

— Разумеется, нет, — усмехнулась женщина.

— Вот видите! Зачем же усиливать жар больного, который и так сгорает от него?

Мистрис Лэнгем задумчиво посмотрела на стоявшего перед ней мужчину, серые глаза которого ждали ее ответа. Впервые мужчина обратил внимание на то, что у нее здравый рассудок. Горечь в ее сердце вдруг показалась ей не такой горькой, а бешенство на судью, которое она старалась подавить, несколько отступило.

— Делайте с дядей то, что считаете нужным. Я велю принести вам все необходимое.

— Благодарю вас, мадам. — Иеремия вернулся к больному. — Сколько лет судье, Ален, вы знаете? — с тревогой спросил он.

— Где-то около сорока двух. Почему вы спрашиваете?

— Этот тиф тем опаснее, чем старше больной.

Иеремия положил руку на грудь Трелонея, чтобы послушать сердце, затем ущипнул кожу. Она высохла как пергамент.

— Принесите мне вина, — твердо попросил он.

Пока три лакея возились с чаном, ставили его у кровати и выстилали чистыми простынями, Иеремия попытался влить в больного немного вина. Это оказалось трудно, он ничего не хотел глотать. Нёбо и гортань были воспалены. Бесконечно терпеливо иезуит ждал, пока Трелоней сделает несколько глотков.

Иеремии казалось, что ванну готовят слишком медленно. Лоб судьи горел, а апатия перешла в лихорадочный бред, его преследовали кошмары, он беспокойно метался по кровати и стонал. Иеремия взял у служанки, вошедшей с ворохом свежего белья, простыню, намочил ее в медленно наполнявшемся чане и вместе с Аленом расстелил рядом с судьей на кровати. Они приподняли потерявшего сознание больного и обернули его в мокрую простыню так, что открытыми остались только лицо и ступни. Простыня сковала движения Трелонея, и он перестал метаться.

Когда ванна наполнилась, Иеремия рукой попробовал температуру воды. Она не должна была быть ни слишком холодной, ни слишком горячей.

— Хорошо, кладем его, — сказал он.

Вместе с Аленом и камердинером Мэлори он поднес обнаженное тело к ванне и осторожно опустил в воду. Иеремия поддерживал судье голову, а Ален как следует вымыл его. В это время две служанки поменяли белье, убрали подушки и занавеси. Лакеи вынесли половики, покрывавшие деревянный пол.

Через Kaicoe-то время священник дал знак своим помощникам, они вынули больного из воды, вытерли чистым полотенцем и положили на свежезастеленную постель. Не скрывая опасений, Иеремия прослушал сердце Трелонея и, к своему облегчению, обнаружил, что оно бьется довольно сильно, Несмотря на это, он дал ему для подкрепления еще немного вина.

— Есть в доме простокваша? — спросил он у камердинера, не отходившего от постели хозяина.

— Думаю, есть. Пойду посмотрю, — с готовностью ответил Мэлори.

Ален в восхищении склонился над больным, лежавшим совсем тихо. Теперь он дышал глубже и спокойнее.

— Ему лучше, — радостно выдохнул он.

— Умерьте свой пыл, Ален, это только начало. Нам предстоит тяжелая ночь, — улыбаясь, заметил Иеремия.

Он велел лакеям вылить из чана грязную воду и наполнить его чистой. Недовольно ворча, они повиновались и тут же получили строгий выговор от племянницы, которая вела дом железной рукой.

— Вот ведьма, — прошептал Ален своему другу, когда Эстер вышла из комнаты. — Неудивительно, что судья никак не может отправить ее под венец.

Поскольку Трелоней успокоился, Иеремия принялся обрабатывать его раны. Он вынул горох и смазал волдыри на голове и ожоги на ступнях мазью, содержавшей ромашку и календулу, которую всегда носил с собой в баночке. Всю ночь они провели подле больного. Время от времени Иеремия терпеливо давал судье простоквашу, чтобы освежить его, и менял холодные компрессы на лбу и груди. Когда через несколько часов температура снова стала подниматься, охлаждающую ванну повторили.

Рано утром появился доктор Хьюдж. Увидев, что его предписания не соблюдены и больной лежит в прохладном помещении под легким одеялом, он начал протестовать и предупредил, что может случиться самое худшее. Иеремия убедил Эстер заплатить ему за все и распрощаться. Врач удалился без возражений и с явным облегчением, избавившись от ответственности за человека, находившегося, как он полагал, при смерти. Иеремия склонился к Алену и тихо сказал ему на ухо:

— Мне нужно на мессу в Ньюгейт. В данный момент судья вне опасности. Побудьте с ним. Я приду, как только смогу, и сменю вас.

 

Глава шестая

Иеремия вернулся с кое-какими лекарствами из аптеки.

— Я пытался найти кору китайского дерева, но безуспешно, — объяснил он. — Наверно, это объясняется недоверием англичан к «иезуитскому порошку», как здесь говорят. Но кора ивы тоже сгодится.

Ален отправился домой — посмотреть, как идут дела, и немного поспать.

После обеда температура снова поднялась до опасного уровня. Иеремия дал Трелонею настой коры ивы, продолжая охлаждать грудь и голову холодными компрессами. Сыпь между тем распространилась даже на ладони и подошвы и приняла темно-красный оттенок. Больной потерял всякую власть над своим телом и лежал неподвижно, в полном изнеможении. Его сознание по-прежнему оставалось затуманенным. Когда к нему обращались, он открывал глаза, но взгляд бесцельно блуждал вокруг, ничего не воспринимая. Время от времени он растрескавшимися губами произносил бессвязные слова, то плакал как ребенок, то в ужасе кричал, как будто преследуемый демонами.

Иеремия продолжал холодные обертывания, пытаясь снизить температуру. Но Трелоней был беспокоен, его пульс — быстрым и слабым, а нехватка сна полностью обессиливала больного. Иезуит постоянно успокаивал пациента, чтобы тот не чувствовал себя один на один с болезнью. Когда все уходили, священник брал четки и тихо молился, зная, что молитва соответствует сердечному ритму и поэтому оказывает успокоительное влияние даже на еретиков.

Ален раздобыл высушенный и скатанный в маленькие шарики маковый сок, и вскоре судья впал в забытье, уже не прерывавшееся кошмарами.

День за днем Иеремия и хирург сменяли друг друга у постели больного, пеленали горячее тающее тело Трелонея в мокрые простыни, чтобы охладить его, поили кислым молоком, вином и мясным бульоном, поддерживая в нем силы, пытались оградить его от всякого шума, насколько это было возможно в таком шумном городе, как Лондон.

Как-то утром пелена жара, туманившая сознание сэра Орландо, наконец начала рассеиваться и взгляд его прояснился. Он беспомощно смотрел на Иеремию, но не сразу понял, что это лицо ему незнакомо. Голос его прозвучал резко, но слабо, почти неслышно:

— Кто вы?

Подошел Ален:

— Это доктор Фоконе. Он врач.

В глазах судьи отразился ужас. Он попытался отмахнуться, но ему это не удалось.

— Нет… умоляю, дайте мне спокойно умереть… — выдохнул он.

Иеремия присел на край кровати и доверительно улыбнулся:

— Вы так торопитесь умереть? Вы грешите против Бога, призывая смерть.

— Я знаю, что умру…

— Нет, если я смогу этому помешать! — твердо возразил Иеремия. — Ваше сердце бьется сильно. У вас есть шансы оправиться от тифа. Но вы должны хотеть жить! — мягко прибавил он.

Трелоней удивленно посмотрел на него. Откуда этому человеку было известно, что он потерял всякую надежду уже много дней назад, когда его жизнь стала сплошным страданием? Врач был прав. Он грешил против Бога. Сознание того, что этому незнакомцу была важна его победа над смертью, пробудило в нем остатки воли к жизни.

— Я вижу, вы передумали, — заметил Иеремия. — Я не собираюсь вас мучить. Вам нужен покой и уход. Но вам необходимо делать то, что я скажу.

— Да, — согласился Трелоней со слабой улыбкой.

Ален протянул Иеремии чашку, и тот приподнял судье голову. Трелоней инстинктивно отпрянул. Священник угадал его мысли.

— Не волнуйтесь. Это не рвотное. Всего-навсего молоко. Вам нужно подкрепиться.

Успокоенный сэр Орландо приоткрыл губы, но пил медленно.

— Я знаю, вам больно глотать. Но это нужно выпить! — подбодрял его Иеремия. — А теперь отдохните. Вам понадобятся все ваши силы.

В конце второй недели, на святого Варфоломея, температура наконец спала. Она понизилась очень резко, сопровождаемая сильным потоотделением. Нервное беспокойство больного сменилось глубоким, спокойным сном, пульс замедлился, кожа стала прохладной и мягкой, а сыпь потускнела и пожелтела.

— Кризис миновал, — с удовлетворением отметил Иеремия.

Теперь оставалось только обтирать обливавшегося потом больного, его спину и ноги водой с уксусом, втирать мазь, чтобы не появились пролежни, и укреплять его едой и питьем. Трелоней отощал до костей и походил на призрака. Но Иеремия уверял, что тот быстро поправится, может быть, даже скорее, чем хотел бы. Он предписал ему абсолютный покой, не разрешил вставать даже в туалет, велев пользоваться горшком. Сэр Орландо не возражал, он и без того был слишком слаб, чтобы двигаться.

Долгое время ему хотелось только спать и есть. Иеремия поручил уход за ним камердинеру, но навещал судью каждое утро и сам наблюдал за процессом выздоровления. После целительного сна к Трелонею вернулись и душевные силы, и он с интересом наблюдал за человеком, вернувшим ему волю к жизни.

— Я хочу поблагодарить вас, — сказал он. — Без вас я бы уже умер.

— Не благодарите меня, — серьезно ответил иезуит. — Вся наша жизнь в руке Божьей.

— Скажите, каков ваш гонорар. Я позабочусь, чтобы его незамедлительно вам выплатили.

Иеремия покачал головой:

— Я не могу принять его, сэр. Заплатите мастеру Риджуэю, сколько ему полагается, я только помогал ему советами.

Трелоней в недоумении посмотрел на своего собеседника:

— Может, я и бредил, доктор Фоконе, но я точно помню, что за мной ухаживали вы. Я выжил, потому что поверил вам.

— И все же я не могу принять денег, милорд.

— Но позвольте мне по крайней мере дать вам «ангела».

«Ангелом» назывался золотой, считавшийся минимальным вознаграждением врачам.

— Ваше настойчивое желание вознаградить меня за труды делает вам честь, сэр, но у меня нет лицензии Королевской коллегии врачей на врачебную практику в Лондоне. Мой необычный метод, который я применил, пытаясь вас вылечить, и без того уже вызвал немало толков. Доктор Хьюдж подал в коллегию врачей жалобу на мастера Риджуэя за то, что тот якобы превысил свои полномочия цирюльника.

— Не волнуйтесь, — успокоил его Трелоней. — Я позабочусь о том, чтобы у мастера Риджуэя не было никаких неприятностей. А что касается вас, то для меня не составит труда достать для вас лицензию.

— Не сомневаюсь, милорд. Но я вынужден отклонить ваше великодушное предложение, поскольку уже не практикую. Я лечил вас, поскольку мастер Риджуэй попросил меня о помощи.

Трелоней в раздражении наморщил лоб:

— Ну, как хотите, Не смею настаивать.

Иеремия наклонился над ним и осмотрел раны на голове, которые заживали хорошо.

— Я хотел поговорить с вами еще кое о чем, сэр. Я все время задавал себе вопрос, где вы могли подцепить тиф, который встречается по преимуществу в тюрьмах, на кораблях и в полевых условиях.

— Вы так точно определили именно эту разновидность тифа?

— Характерную сыпь, которая была у вас, и двухнедельный жар я до сих пор наблюдал только при заболеваниях тюремным тифом. Поэтому его еще называют сыпным тифом. Вам приходилось в последние недели бывать в тюрьме, порту или больнице?

— Нет, даже не приближался. Но мне не вполне ясно, к чему вы клоните.

— Вы могли заразиться там, где он бытует. Он распространяется в антисанитарных условиях, когда воздух отравлен и наполнен болезнетворными миазмами. Миазмы вторгаются в организм и превращают соки тела в гной. Так по крайней мере считают последователи Галена.

— Мне кажется, вы сомневаетесь в правильности этого учения.

— Ну, не я один. Парацельс уже давно отверг теорию отравленного воздуха. Лично я принимаю инфекционную теорию Джироламо Фракасторо, согласно которой некоторые болезни от одного человека к другому переносит заразное вещество. Уже Боккаччо в «Декамероне» выразил мнение, что чума передается через прикосновение к предметам, до которых прежде дотрагивался больной, через своего рода клейкий чумный яд, или чумную искру, которую можно назвать густым испарением. Судя ко всему, некоторые предметы особенно легко усваивают чумную искру — это прежде всего меха, одежда из шерсти, льна или конопли. Некоторые утверждают, что яд переносят насекомые — мошки или жучки. Тюремный тиф распространяется так же, как чума. Может быть, вы помните «черные Ассизы» в Оксфорде в 1577 году, когда судьи и присяжные после контакта с заключенными в зале заседаний умерли от тюремного тифа.

— Да, конечно. Сэр Фрэнсис Бэкон тогда тоже говорил, что их заразили заключенные. Но в последнее время у меня не было ни одного процесса, где я мог бы подцепить болезнь.

— Это очень странно, милорд, и очень меня беспокоит, — с тревогой сказал Иеремия. — Подумайте еще раз как следует. Не случалось ли с вами чего-нибудь необычного в последние недели?

Сэр Орландо сосредоточенно подумал и неуверенно посмотрел на врача:

— Единственное, что приходит мне в голову, это глупая история с плащом.

Иеремия заинтересовался:

— Расскажите.

Трелоней поведал ему о своей встрече с ирландцем и невесть откуда взявшимся плащом, кишащим вшами.

— Вот оно! — торжествующе воскликнул Иеремия. — Тюремный тиф всегда возникает в условиях, благоприятных для размножения вшей. Плащ, несомненно, принадлежал больному тифом. К нему пристал яд, заразивший вас. И я думаю, это не случайно.

— Вы хотите сказать, кто-то специально подменил мой плащ? — в ужасе спросил судья.

— Да, сэр. Я думаю, столь изощренным способом вас хотели убить.

 

Глава седьмая

Королевская резиденция, дворец Уайтхолл в Вестминстере, находился за излучиной Темзы. Лодка, на которой Ишемия переправился из Блэкфрайарса, причалила, и он сошел на берег. Хорошо зная дорогу, он вошел в массивное здание из красного кирпича, строившееся в течение четырех столетий. Множеством запутанных коридоров оно напоминало кроличью клетку. Здесь располагался двор Карла II. Иеремия влился в пеструю толпу разодетых в шелка и кружева придворных — они ругались, громко радовались, подхалимничали и плели интрига. Но кроме них здесь можно было увидеть и бедных дворян, и чиновников, и торговцев, и гвардейцев в форме, и вездесущих пажей.

На самом берегу Темзы находились кухни и кладовые. Оттуда доносились дразнящие ароматы жаркого, перекрывавшие тошнотворный запах клоак. Узкий проход мимо королевской капеллы и Большого зала вел в просторный двор. Через ворота Гольбейна человек попадал в немыслимый лабиринт коридоров, где находились покои придворных. Но путь к покоям, в которых жила леди Сент-Клер, Иеремии был известен.

Хотя человек в простой черной одежде разительно отличался от разряженных, увешанных лентами дам и кавалеров, на него никто не обращал внимания. Скорее всего его принимали за какого-нибудь важного купца, зашедшего принять заказ у клиента, или чиновника, идущего к канцлеру Кларендону. Дверь в комнаты Аморе Сент-Клер была открыта. Иеремия, не смущаясь, переступил порог и утонул в пестром море расстеленных образцов шелка, камки, парчи и кружев всевозможных цветов. Неудачный момент для незапланированного визита, так как, судя по всему, леди вызвала свою модистку заказать новые платья. Она сидела за туалетным столиком из полированного эбенового дерева и ждала, пока ей закончат прическу.

В центре комнаты стояла роскошно украшенная кровать, четыре столба подпирали резной балдахин. Зеленая с золотом парча гардин и занавесей гармонировала с темно-зеленой камкой на стенах. Между окнами висело огромное серебряное зеркало, под ним стоял такой же столик. На противоположной стороне консоль мраморного камина подпирали две кариатиды.

Аморе увидела легко подошедшего Иеремию, не поворачивая головы. Радостная улыбка озарила ее лицо.

— Я безутешна, мадам Франшетт, — сказала она по-французски, — но закончим после. Сейчас у меня нет времени. Это касается и вас, месье Марвье. Вы причешете меня позже.

— Но, мадам, разве вы не говорили, что вас ожидает король?

— Ни слова! Приходите через полчаса.

Маленький француз поклонился и вышел из комнаты в сопровождении посыльных, закрывших за собой дверь.

— Я могу причесать вас, мадам, если угодно, — сказал Иеремия. — Как вам известно, некогда я был цирюльником. И хотя мода с тех пор несколько изменилась, я еще помню, как обращаться со щипцами.

По привычке он говорил с ней по-французски: после возвращения короля так было принято при английском дворе. Придворные, делившие с ним изгнание, усвоили на континенте французские обычаи и привезли их с собой в Англию. За это их не очень любили горожане.

Не дожидаясь ответа, Иеремия подошел к Аморе и принялся разделять черепашьим гребнем волосы на левой стороне. Ею не смущало, что она была еще в пеньюаре с широкими рукавами, несколько похожем на платье и надетом на белую рубашку, обшитую кружевами и рюшами. Спереди пеньюар был застегнут бриллиантовой пряжкой. Даме не было зазорно принимать или позировать в таком наряде. Кроме того, он знал Аморе Сент-Клер еще ребенком и, когда они бежали из Англии, провел с ней немало дней и ночей в самых ужасных условиях. С тех пор он относился к ней как к дочери.

В жилах Аморе, наполовину француженки, текла также итальянская кровь, так что она была весьма далека от идеала красоты своего времени, которому отвечали только светлые волосы, белая кожа и голубые глаза. Черные волосы и глаза и кожа, при малейшем прикосновении солнечных лучей принимавшая кремовый оттенок, делали ее похожей на Стюартов. Во время их первой встречи Карл, считавший себя некрасивым из-за внешности южанина, пожалел маленькую темноволосую девочку и заключил ее в свое сердце как сестру по несчастью.

— Простите, что я ввалился во время вашего туалета, — извинился Иеремия, намотав черную прядь на щипцы и расправив чудесный локон. — Я лишь хотел сообщить вам, что теперь живу не «У павлина», а у мастера Риджуэя, цирюльника с Патерностер-роу в пределах городских стен. Если бы вы не настаивали на том, чтобы я был вашим духовником, а удовольствовались капуцином королевы-матери, вам бы не пришлось тратить так много сил. Вы не хотите еще раз подумать, мадам?

— Нет, мой друг, вам известен мой ответ, — мягко возразила Аморе. — Я никому не доверяю так, как вам. Кроме того, кто же позаботится о вашем достатке, если не я? Как миссионер вы получаете крохи от вашего ордена, запрещенного в этой стране. Но даже если бы здешние иезуиты имели регулярные доходы, они и тогда бы не выжили без пожертвований католической знати и посланников.

— Мне нужно не много, мадам.

— О, я знаю. Вы аскет. Вы бы умерли с голоду над вашими книгами, забыв об обеде. Но, пожалуйста, подумайте о том, что без меня вы не сможете помогать вашей пастве. — Она обернулась к нему. Черные глаза вспыхнули. — Король щедр. Каждому, кто поддерживал его в изгнании, он назначил пансион. Каждому, кроме вас, хотя вы рисковали жизнью. Он не может наградить вас, так как разразится невероятный скандал, если выяснится, что он помогает иезуиту, одному из этих «бесстыжих папских наемников». Но королю известно, что вы мой исповедник и что я даю вам деньги, которые получаю от него, и его совесть спокойна.

— Не мотайте головой, глупышка, или вся ваша прическа пойдет прахом, — улыбнулся Иеремия, знавший ее упорство. — Во всяком случае, теперь вы можете навещать меня, когда вам заблагорассудится. Цирюльня мастера Риджуэя находится совсем рядом с шелковой лавкой, где вы обыкновенно делаете покупки.

— Что за человек этот мастер Риджуэй? — спросила Аморе.

— Невозможный ловелас! Никак не могу понять, зачем он перетащит в свой дом священника, который только отравит ему сладкие часы. Но ему не терпится, чтобы я поделился с ним своими знаниями по медицине.

— Ему можно доверять?

— Да, я знаю его с гражданской воины. Это старый друг.

— Вы слишком доверчивы! — насторожилась Аморе. — Вы уверены, что он вас не подведет?

Аморе попыталась скрыть не оставлявшее ее беспокойство. Хотя, взойдя на престол, Карл несколько облегчил положение католиков в своем королевстве, ему пока не удалось убедить парламент изменить закон таким образом, чтобы приверженцы римской веры могли исповедовать ее свободно.

Иеремия завязал волосы Аморе в узел. Мягко положив руку ей на плечо, с которого съехала рубашка, он тихо сказал:

— Вы знаете, я осторожен. Не беспокойтесь.

С туалетного столика он взял заколку, украшенную жемчугом, и закрепил узел, блестевший в тон драгоценному эбеновому дереву.

— Как дела у судьи? — после паузы спросила Аморе.

Во время их последней встречи Иеремия рассказал ей, что лечит сэра Орландо Трелонея. Каждый придворный знал двенадцать судей Королевской скамьи хотя бы по именам, так что ее интерес был неподдельным.

— Ему лучше. Но его жизнь в опасности. Я уверен, его хотят убить.

Аморе вздрогнула:

— Вы серьезно? И кто же?

— Я не знаю, кто за этим стоит. Но обязательно узнаю.

Ему захотелось поделиться с ней своими умозаключениями, так как он ценил не только ее ум, но и женскую интуицию, часто позволявшую ему увидеть вещи под неожиданным углом зрения, и он рассказал ей историю с плащом и объяснил, почему считает, что подмену совершили сознательно с целью заразить судью.

В этом месте Аморе резко перебила его и в ужасе спросила:

— А вы не боитесь заразиться?

— Мадам, как я уже говорил судье, наша жизнь в руках Божьих. Кроме того, опыт научил меня, что тщательная гигиена, как правило, предохраняет от заражения. К сожалению, телесная чистоплотность, столь распространенная в Азии, пока не пользуется популярностью в Европе.

— Так вы хотите найти преступника?

— Да. Хотя единственное, за что я могу зацепиться, это тот ирландец, которого видел судья, придя в себя. Лорд вспомнил, что видел его еще в таверне, он подрался с одним из посетителей. Я уже навел справки, его зовут Макмагон. Некий студент «Иннер темпла», услышав мой разговор с хозяином, рассказал, что несколько раз видел Макмагона в Уайтфрайарсе. Там от констеблей и охранников прячутся жулики и должники. Студент вызвался провести меня туда. В норе, где время от времени ночевал Макмагон, мы узнали, что около двух недель назад он был арестован за кражу и сидит в Ньюгейте. Там-то я с ним завтра подробно и поговорю.

Иеремия поправил Аморе еще один локон на лбу и предложил взглянуть в зеркало. Она улыбнулась, зная, насколько он не одобряет ее образ жизни при дворе, все эти платья со смелыми вырезами и несусветную роскошь. Но иезуит ничего не мог изменить, ей нравилась эта жизнь, полная развлечений, и она не хотела от нее отказываться. Он мог только попытаться удержать ее от худшего. Встретившись с ним глазами в зеркале, Аморе вдруг в смущении потупила взор.

— Я кое-что должна вам сказать, — медленно выговорила она. Она молчала, но Иеремия уже понял, в чем дело. — Думаю, я в положении.

Иеремия не удивился. Она была одной из любовниц короля, и хотя Карл навещал ее не так часто, как леди Каслмейн, рано или поздно это должно было случиться.

— Вы уверены, мадам?

— Уже два месяца у меня не было недомоганий.

Он чувствовал, что Аморе боится его реакции. Она уважала его как отца и не хотела огорчать.

— Поговорим об этом в другой раз, если не возражаете, мадам, — дипломатично ответил он. — Король уже знает?

— Да. Он хочет выдать меня замуж, чтобы ребенок был законным.

— Но вы, конечно, не хотите связывать себя священными узами брака, упрямица, — пошутил Иеремия.

В этот момент за дверью послышался шум. Застучала каблуки придворных, зазвучали голоса, залаяли собаки — спаниели, почти повсюду сопровождавшие короля. Но, войдя, Карл оставил всю свою шумную свиту за порогом и закрыл дверь.

Увидев Иеремию, стоявшего возле Аморе с гребнем и лентами в руках, он удивленно воскликнул:

— Oddfish! Я знал, что иезуиты весьма талантливы. Но чтобы причесывать моих придворных дам!

Иеремия, улыбаясь, отложил гребень и ленты:

— Простите, ваше величество, мне нужно было поговорить с леди Сент-Клер, а я не хотел, чтобы она встретила вас неубранная.

Карл подошел и протянул Иеремии руку для поцелуя. К короткому бархатному жилету, открывавшему спереди рубашку из тонкого прозрачного льна, король надел своего рода широкие шаровары, напоминавшие скорее юбку в складку. Под коленями штанины собирались кружевными отворотами. Белый воротник и широкие рукава рубашки также были обшиты роскошными кружевами, спадавшими на красивые руки Карла. Пестрые атласные ленты украшали рукава и плечи. Облегающие шелковые чулки подчеркивали хорошую форму ног. Шелковые туфли с бантами и на красных каблуках и мягкая шляпа с высокой тульей, на которой покачивались душистые красные перья, дополняли его облик, и вправду достойный называться величественным.

Карл был очень высок, он возвышался над всеми своими придворными — небесполезное качество для короля, хотя в бегах оно могло выдать его ищейкам Кромвеля. В остальном же тот молодой человек, переодетый слугой, сильно изменился. Долгое изгнание не прошло для него бесследно, оставив глубокие морщины на смуглом лице, особенно заметны были те, что спускались от ноздрей к подбородку. Лицо и крупный длинный нос были тяжелыми, мясистыми. Но карие глаза под густыми черными бровями блестели живо и внимательно, а чувственные губы были необыкновенно подвижны. Верхнюю губу окаймляли элегантные усы, как будто проведенные углем. С недавнего времени Карл тоже носил парик с длинными локонами — его собственные черные волосы поседели, хотя ему исполнилось всего тридцать четыре года.

В отличие от своего красавца отца, короля-мученика, Карл был некрасив. Но его обаяние заставляло забыть все внешние недостатки, и он очаровывал не только женщин, но и многих мужчин. Даже Иеремия не мог не поддаться его шарму, хотя и огорчался — король не оправдал его надежд. Государственные дела утомляли его, и он отделывался от них под любым предлогом. Двор его считался расточительным, продажным и развращенным.

Королю не доставила большого удовольствия встреча со священником в покоях своей любовницы, но он не подал виду. Кроме Аморе, он единственный знал тайну Иеремии. Хотя в нарушение законов королевства при дворе находились католические священники, к примеру, в свите королевы и королевы-матери, исповедовавших католическую веру, Иеремия предпочитал держаться в тени, чтобы иметь возможность беспрепятственно вращаться в кругах лондонских протестантов.

— Так как вы являетесь исповедником леди Аморе, патер Блэкшо, несомненно, она уже сообщила вам новость, — чуть подумав, сказал Карл. Небрежным жестом он бросил свою украшенную перьями шляпу на табурет. — И тем не менее она не хочет замуж, чем очень меня беспокоит. И без того об этом много говорят, не только при дворе. Постарайтесь убедить ее, патер. Может быть, вас она послушает.

— Попытаюсь, сир, — поклонившись, ответил Иеремия и вышел из комнаты.

Конечно, он постарается помочь Карлу и поговорит с Аморе, но ему заведомо было ясно — она не передумает. В таких вещах она не слушала даже его. Хотя, откровенно признаться, до сих пор он не слишком пытался ее переубедить. Мысль о том, что Аморе выйдет замуж за кого-нибудь из этих самовлюбленных придворных, была ему отвратительна. Все они были как на подбор — пустые, жестокие, циничные, морально разложившиеся. Аморе же каким-то чудом удалось сохранить в этом болоте греха искренность и душевную теплоту, свойственные ей уже в детском возрасте. Может быть, это объяснялось тем, что она не была честолюбива и везде находила друзей. Ей удалось обезоружить даже известную своим вздорным нравом Барбару Палмер, леди Каслмейн, ревновавшую короля и обычно изводившую своих соперниц. Аморе Сент-Клер и леди Каслмейн связывали дружеские отношения.

Но если не за придворного, то за кого же идти замуж? За скучного провинциального дворянина или за выскочку буржуа? Немыслимо! Нет, эту проблему он в данный момент решить не мог. Нужно принимать жизнь такой, какова она есть.

 

Глава восьмая

Перед домом судьи Иеремия встретил студента Джорджа Джеффриса, несколько дней назад побывавшего с ним в Уайтфрайарсе. Молодой человек поинтересовался, есть ли какие-нибудь новости. Почувствовав, что студент оказался здесь не случайно, Иеремия насторожился.

— Мистер Фоконе, — ухмыльнулся Джеффрис, заметив это, — я знаю, что вы проводите расследование для судьи Трелонея. Вы хотите выяснить, кто хочет нагадить ему, а я хочу помочь вам. Все-таки ирландца вы нашли благодаря мне.

— Это верно. Но почему вас беспокоит судьба судьи?

— Ну, я не собираюсь всю жизнь прожить мелким безвестным адвокатом. И прилежной учебы тут мало. Прежде всего мне нужны связи. А что может быть полезней, чем оказать услугу судье Королевской скамьи?

Иеремия смотрел на молодого человека со смешанными чувствами. Джорджу Джеффрису было не больше девятнадцати. Очень красивый — невысокий, стройный, с тонкими чертами лица, большими светло-карими глазами и темными волнистыми волосами. Разгульная жизнь, которой, не жалея сил, предавались студенты, еще не оставила следов на его лице.

Хотя объяснение Джорджа Джеффриса звучало достаточно убедительно, постоянная бдительность призывала Иеремию к осторожности.

— Так вы хотите на меня работать?

— Вам это ничего не будет стоить, — заверил студент. — Я бы только просил вас назвать мое имя судье.

— Ну что ж. У меня и в самом деле есть для вас задание. Судья Трелоней, кажется, не подозревает, что у него есть враги. В юридических кругах вы привлечете меньше внимания, чем я. Послушайте, что говорят, и расскажите мне, если услышите что-либо подозрительное.

— Я буду весь зрение и слух, — пообещал Джеффрис, постучал по шляпе и, довольный, удалился.

Иезуит смотрел ему вслед, пока он не скрылся за углом. Он не одобрял целей студента, но это, несомненно, объяснялось его привычным недоверием к незнакомцам.

На его стук дверь открыла горничная. Девушка была явно не в себе. Было слышно, что в доме идет шумная ссора. Иеремия узнал сердитый голос судьи. В беспокойстве он прошел мимо застывшей горничной в холл, выложенный черно-белым мрамором. У подножия лестницы собрались, кажется, все домочадцы. Резкий голос Эстер звучал намного громче, чем тихие заверения камердинера. Позади в немом смущении стояли лакеи и служанки.

— Хватит! Все, тихо! — кричал сэр Орландо, стоя на лестничной площадке в ночной рубашке и халате и держась правой рукой за перила, чтобы не упасть. Его ноги дрожали от слабости, и, когда он попытался заговорить снова, голос отказал ему.

При появлении Иеремии все затихли. Не обращая ни на кого внимания, иезуит подошел к судье, шатавшемуся, как бессильный призрак, и положил его руку себе на плечо.

— Я ведь велел вам оставаться в постели! — попенял он неразумному пациенту. — Если вы не будете меня слушаться, выздоровление затянется надолго.

— Как я могу отдыхать, когда в доме все вверх дном? — волновался Трелоней, задыхаясь и хватая ртом воздух.

Незначительное напряжение совершенно обессилило его. Иеремия помог ему подняться на два лестничных марша и уложил в кровать. Затем пододвинул новый стул с подушкой и сел.

— Расскажите мне, что случилось, — спокойно попросит он.

Лицо Трелонея еще пылало.

— Моя племянница обвиняет Мэлори в краже денег из моего кабинета. Она говорит, будто видела это собственными глазами. Не могу поверить! Это Мэлори-то, которому я всегда доверял, который так ухаживал за мной все последнее время! Это… это очень больно, когда тебя предают самые близкие.

Судья был так взволнован, что ему опять отказал голос.

— Если позволите, я разберусь, в чем дело, — предложил Иеремия, вовсе не склонный по первому же слову верить в виновность камердинера.

— Боюсь, все ясно. Эстер видела, как Мэлори брал деньги, и мне ничего не остается, как уволить его.

— Позвольте мне все же расспросить их обоих, сэр.

— Конечно. Как вам угодно, доктор Фоконе.

Иеремия вернулся в холл, где Эстер продолжала осыпать камердинера проклятиями. Мэлори согнулся словно под ударами града, но, завидев на лестнице доктора, тут же спросил:

— Лорд в порядке, доктор?

— Все нормально, Мэлори. Волнение не повредило ему.

Иеремия обратился к племяннице судьи:

— Мистрис Лэнгем, ваш дядюшка попросил меня разобраться в происшествии. Расскажите мне, пожалуйста, что вы видели.

Эстер быстро задышала, явно оскорбленная тем, что кто-то позволил себе сомневаться в ее словах, но без возражений покорилась.

— Я шла из кладовой, — начала она, указывая на дверь справа, — и увидела, как Мэлори заходит в кабинет дяди. Меня удивило, что он закрыл за собой дверь и повернул ключ. Как вам известно, дядя еще очень болен и не в состоянии работать. Так что он не мог послать его туда. Так как я не могла открыть дверь, то заглянула в замочную скважину и увидела, как Мэлори достает деньги из шкатулки, той, что стоит в шкафу. Думая, что, может быть, все-таки его попросил дядя, я подождала в дверях кладовой, пока он выйдет, и прошла за ним вверх по лестнице. Но Мэлори пошел не к дяде, а в свою каморку, где спрятал деньги в сундуке под одеждой. Кто знает, сколько он уже у нас наворовал.

— Клянусь, это неправда! — с мольбой в голосе воскликнул Мэлори. — Я никогда ничего не крал у лорда.

Эстер дала ему звонкую пощечину.

— Ты смеешь называть меня лгуньей? — закричала она. — Твое счастье, что я не заявила в полицию. По тебе плачет виселица, негодяй! Но, правда, ты отделаешься всего-навсего клеймом.

У Иеремии мурашки побежали по коже. Откуда в молодой женщине столько злости, что она безжалостно призывает смерть на голову другого человека? Что озлобило ее, сделало неспособной ни на какие чувства, кроме ненависти?

— Покажите мне шкатулку, — наконец попросил Иеремия, пытаясь отвлечь Эстер от бедного Мэлори.

Она молча повиновалась, провела его в обитый темным дубом кабинет, остановилась перед шкафом эбенового дерева и открыла резные створки, за которыми находились выдвижные ящики. В одном из них стояла расписная деревянная шкатулка. Эстер приподняла крышку и вынула кожаный кошель, доверху набитый серебряными кронами.

— Вот кошель, который я нашла в сундуке Мэлори, — заявила она.

— Ясно. Будьте так любезны, мадам, закрыть дверь и запереть ее на ключ.

Иеремия вышел в холл, подождал, пока она запрет дверь, затем нагнулся и посмотрел в замочную скважину.

— Благодарю вас, мадам, можете открывать. Проведите меня в комнату Мэлори.

Эстер торжествующе прошла на верхний этаж, где жила прислуга.

— Откуда вы наблюдали, как Мэлори прятал деньги в сундук? — спокойно поинтересовался Иеремия. Он встал на указанное ею место и посмотрел в сторону комнаты. — Сделайте вид, как будто вы что-то прячете в сундук, мадам, — попросил он и внимательно проследил за племянницей. — Спасибо, достаточно. Теперь мне все ясно, — удовлетворенно заявил Иеремия. — Можно идти к судье. Идите, пожалуйста, за мной, мадам, ты тоже, Мэлори!

Сэру Орландо Трелонею стоило больших усилий остаться в постели. Он непрестанно спрашивал себя, мог ли он предотвратить прегрешение камердинера, серьезнее относясь к своему долгу хозяина дома. В конце концов, в его обязанности входит следить за нравственностью слуг и наказывать их за неблаговидные поступки. Может быть, он вел себя слишком мягко. Его жена была очень доброй женщиной и не выносила, когда он бил слуг палкой, даже если это было нужно. А он всегда считался с ее желаниями. Вздохнув, он сказал себе, что в будущем со слугами надо быть строже.

Когда Иеремия, Эстер и Мэлори вошли в спальню, Трелоней присел на кровати и выжидательно посмотрел на врача:

— Ну что, доктор Фоконе, как же, по вашему мнению, поступить с Мэлори?

Взгляд Иеремии с сочувствием скользнул по бледному лицу камердинера.

— Оставить на службе, сэр, — твердо сказал он. — Он ничего не сделал.

— Но… не понимаю…

— Мне очень неприятно говорить вам об этом, но ваша племянница лжет.

Эстер возмущенно подняла глаза:

— Как вы смеете?

Судья нетерпеливо перебил ее:

— Говорите дальше, доктор.

— Милорд, ваша племянница очень подробно описала кражу Мэлори, упомянув множество деталей, чтобы ее рассказ казался более правдоподобным. Но именно эти детали и подвели ее. С удовольствием их перечислю. Во-первых, она утверждала, что наблюдала за Мэлори через замочную скважину, так как он запер за собой дверь и она не могла ее открыть. Но когда ключ торчит в двери, то в замочную скважину ничего не видно. А даже если ключа там нет, шкаф все равно не виден, так как он стоит у боковой стены, а не напротив двери. Во-вторых, она сказала, что Мэлори спрятал деньги к себе в сундук. Да, с лестницы можно заглянуть в каморку, но сундук стоит так, что, если смотреть от двери, его закрывает кровать. Таким образом, ваша племянница не могла видеть ни того, как Мэлори крал деньги, ни того, как он прятал их в сундук. Скорее всего кошель все время оставался в шкатулке, а она просто-напросто выдумала всю эту историю.

Какое-то время судья не мог произнести ни слова. Он смотрел то на одного, то на другого, как будто пытаясь усвоить услышанное. Замерла и Эстер. Она поняла, что ее ложь разоблачили. Гнев Трелонея утих. Он чувствовал только бесконечную горечь.

— Эстер, уйди! — приказал он. — Тобой я займусь позже. Сейчас у меня нет сил.

Она молча повиновалась, но во взгляде, которым она, выходя, одарила троих мужчин, было столько злости, что судья вздрогнул.

— Боже мой, что же с ней происходит? Не понимаю, доктор Фоконе. Но я снова вам признателен. Вы спасли невиновного от незаслуженного наказания. Мэлори, прости, что я тебе не поверил. Мне сразу следовало догадаться. Попытайся в ближайшие дни не попадаться моей племяннице на глаза, не то она выместит всю свою злобу на тебе.

Мэлори вздохнул и вышел из комнаты. Иеремия задумчиво потер подбородок.

— Интересно, почему она хотела избавиться именно от того слуги, который так явно вам предан, — сказал он вполголоса. Он снова сел на стул у кровати и пристально посмотрел на судью. — Милорд, я серьезно беспокоюсь о вас.

— Но мне уже намного лучше, доктор.

— Да, с тифом вы справились, но я боюсь, что вы все еще в опасности. Кто-то желает вам смерти! И этот кто-то снова может попытаться вас убить.

— Я согласен с вами в том, что касается подмененного плаща, доктор, — согласился сэр Орландо, — но не понимаю, почему этот кто-то так все усложняет. Почему было просто не воткнуть мне нож в сердце, когда я валялся там пьяный?

— Чтобы не возбуждать подозрений, сэр. Люди постоянно заболевают и умирают. В этом нет ничего необычного. Но если судью Королевской скамьи заколют на улице, поднимется шум. Начнется расследование, и, возможно, убийца будет найден. Смерть же от тифа списали бы просто на злую судьбу. Пока мы не знаем, кто желает вашей смерти, вы должны быть очень осторожны, милорд. Позаботьтесь о том, чтобы никогда не оставаться одному, пусть камердинер спит в вашей комнате.

— Вы действительно думаете, что это необходимо?

— Я думаю, мы имеем дело с убийцей, который не только хитер, но и крайне решителен. Он выбрал момент, когда вы были беспомощны. А поскольку вы не пьяница, значит, спонтанно воспользовался представившейся ему возможностью. Я не сомневаюсь, что он и в будущем будет ждать любого проявления беспечности с вашей стороны. Вам непременно следует подумать о том, есть ли у вас враг, способный на убийство.

— Я просто не могу себе этого представить, — не задумываясь ответил сэр Орландо.

Иеремия ожидал подобного ответа. Доверчивый судья в самом деле не поможет ему в расследовании. Приступая к осмотру своего пациента, он как бы между прочим спросил:

— Вам что-нибудь говорит имя Джордж Джеффрис?

Трелоней протянул Иеремии руку, чтобы тот проверил пульс:

— Нет, первый раз слышу.

— Студент «Иннер темпла». Вы ведь тоже там учились, не так ли?

— Да, и все еще состою членом.

— Мистер Джеффрис живо интересуется покушением на вашу жизнь. Он помог мне найти ирландца, с которым я с вашего позволения завтра намерен поговорить.

— Я могу написать рекомендацию мировому судье, чтобы он выдал ордер на арест.

— Не нужно, милорд. Этот Макмагон уже сидит в Ньюгейте.

Еще раз смазав мазью хорошо заживающие ожоги на ступнях Трелонея, он накрыл его одеялом. Исхудавшее тело судьи потихоньку начинало обрастать плотью, а светлые волосы темнели. Скоро уже ничто не будет напоминать о болезни.

— Доктор Фоконе, у меня к вам просьба, — сказал сэр Орландо после осмотра. — Сегодня вы еще раз продемонстрировали, насколько при раскрытии преступления важны внимательность и наблюдательность. Я отношусь к должности судьи очень серьезно и всегда стараюсь оберегать невиновных от наветов. К сожалению, иногда я просто не знаю, как поступить, хотя интуиция говорит мне, что очевидное еще не обязательно правда.

Приведу вам пример. Почти три года назад изнасиловали женщину. С ней обошлись так ужасно, что от нанесенных повреждений она скончалась. Подобная жестокость вызвала в городе волну возмущения. Мировые судьи сбились с ног, пытаясь найти виновного, чтобы он предстал перед судом. Вскоре арестовали человека, которого в тот вечер видели с несчастной. Только на основании данного факта его осудили и повесили. Я тогда был одним из судей и, хотя доказательства казались мне недостаточными, ничего не смог сделать, чтобы спасти его. Присяжные в любом случае осудили бы его. Преступление так потрясло людей, что требовалась искупительная жертва, чтобы они снова почувствовали себя в безопасности. И вот около года назад в этом преступлении сознался совсем другой человек. Мы все оказались виновны в законном убийстве!

Я не хочу еще раз пережить что-либо подобное. Поэтому в дальнейшем в запутанных случаях я хотел бы просить вашего совета. Вы не возражаете?

Иеремия в смущении отвернулся и сжал губы так, что они побелели.

— Вы слишком доверяете мне, судья, — попытался отказаться он.

— Как же мне вам не доверять? Вы спасли мне жизнь!

— Вы ничего обо мне не знаете.

— Я знаю, что вы умный и честный человек.

К своему смущению, Иеремия понял, что Трелоней настроен серьезно и так просто не откажется от своего намерения.

— Поскольку вы мне так доверяете, милорд, мне не остается ничего другого, как довериться вам. До того как вы посвятите меня во что-либо, я должен сделать вам одно признание.

— Что вы католик? — улыбнулся Трелоней. — Об этом я уже догадался. Это не страшно. Я не отношусь к тем людям, которые всех католиков считают врагами государства. И не требую от вас приносить клятву, противную вашей совести.

— Речь не об этом, — возразил Иеремия. — Да, я действительно принадлежу к католической церкви. Но, кроме того, я священник и иезуит!

Каждое его слово будто перекрывало воздух Трелонею. На его лице изобразился ужас. На какое-то мгновение он почувствовал глухой, вызванный сплошной клеветой страх англичан перед иезуитами, этими «элитными войсками папы, уже почти столетие выжидающими момента, чтобы правдами и неправдами вернуть Англию в лоно Римской церкви». Считалось, «ловкие шпионы и циничные заговорщики плетут тайные интриги против английской государственной церкви».

Сэр Орландо смотрел на священника как на чужого, как на врага, втершегося к нему в доверие, чтобы погубить.

— Богом проклятый иезуит! — в негодовании воскликнул он и резко отвернулся. — Ступайте! Уходите из моего дома, — с горечью продолжил он.

Он чувствовал себя обманутым и преданным. Не говоря ни слова, Иеремия вышел.

 

Глава девятая

Ален в нетерпении дергал шнуры лифа, пока он наконец не поддался. Гвинет Блаундель, жена аптекаря, шумно дыша и не сопротивляясь, позволила повалить себя на кровать. Ален исчез с мистрис Блаундель в своей спальне, пока ученик замещал его в цирюльне. Это случалось не в первый раз. Аптекарша, регулярно приносившая Алену ингредиенты для его мазей, всегда приходила незадолго до закрытия, когда клиентов уже не было. Это была смуглая валлийка, слегка за сорок, на которой мастер Блаундель недавно женился вторым браком. Жировые складки на лице скрывали морщины, но, несмотря на полноту, она выглядела моложе своих лет и, кроме того, обладала живым кельтским нравом.

Ален предпочитал ее всем другим женщинам, с которыми водил шашни. Незамужние девушки больше всего боялись забеременеть и в лучшем случае позволяли ему шарить под юбками. Гвинет же, как жена аптекаря, имела в своем арсенале особые средства. Он точно не знал, как она это делает, видел только, что она пользуется губкой, смоченной в лимонном соке. Но в принципе ему это было все равно.

В этот вечер, однако, их неожиданно прервали. Ален услышал голос Джона из приемной. Предупреждая хозяина, он громко сказал:

— Добрый вечер, мистер Фоконе. Вы сегодня пораньше.

Ален замер, тихо выругался и неохотно отодвинулся от Гвинет, с удивлением поднявшей голову:

— Что случилось?

— Мой друг вернулся раньше, чем я ожидал. А у него строгие моральные принципы.

— Что, твой друг — один из этих пуритан-фанатиков?

Ален принужденно улыбнулся, не желая выдавать, что Иеремия — католический священник.

— Быстрее, одевайся, — торопил он ее, натягивая штаны.

Спускаясь вниз по лестнице, он второпях оправлял рубашку. В спешке он не заметил Иеремии, поднимавшегося на второй этаж, и столкнулся с ним.

— А, Ален, вот и вы.

Хирург попытался скрыть свое смущение, обернувшись к мистрис Блаундель и представив их друг другу. Иеремия весело переводил взгляд с одного на другого. Он быстро понял, что связывает Алена и жену аптекаря. Сдерживая улыбку, он вежливо сказал:

— Для меня большая честь, мистрис Блаундель.

— Я покупаю травы и другие ингредиенты у ее мужа, — объяснил Ален. — Его аптека в двух шагах.

Гвинет хотела было попрощаться, но Иеремия остановил ее.

— Ваш супруг несколько недель назад делал лекарство для барона Пеккема, не так ли?

— Да, именно так. Несчастный барон! Был такой уважаемый судья.

— Возможно ли, что кто-то подмешал в лекарство белый мышьяк? Может быть, какой-нибудь покупатель?

— Не думаю, сэр, — покачала головой Гвинет. — Мой муж изготовил лекарство сразу же, как только посыльный принес рецепт от доктора Уэлли. Оно не оставалось без присмотра. В лавке постоянно кто-то был — либо мой супруг, либо подмастерье, либо ученики, либо я.

— Кто относил лекарство в дом барона?

— Я сама. Я часто занимаюсь этим, когда много дел.

— И в пути вы не упускали его из виду?

— Нет.

— Никто не пытался заговорить с вами или отвлечь? Пожалуйста, подумайте.

— Уверяю вас, никто не мог приблизиться к лекарству, я бы это заметила.

— Вы умная женщина, мистрис Блаундель. Раз вы так говорите, мне приходится вам верить, — вздохнув, произнес Иеремия.

Когда аптекарша вышла, Ален прошел за своим другом в спальню, которую предоставил ему после переезда. Она выходила на улицу и находилась непосредственно над его комнатой. Будучи холостяком, он не страдал от недостатка места. Джон, подмастерье, и горничная Сьюзан жили под крышей, ученик Тим спал в операционной, а вдова мистрис Брустер, служившая у Алена экономкой, занимала комнатку на третьем этаже.

Иеремия хранил свои немногочисленные вещи в сундуке. Его книги лежали стопкой на книжной полке, которую Ален заказал для него столяру как подарок к новоселью. В комнате еще стояли стол, стул, табурет и кровать с балдахином, занавеси которого на день закидывались на столбы. Для умывания служили кувшин и миска из цинка. Камин не имел никаких украшений, колосник был из простого железа. Стол с витыми ножками, за которым Иеремия работал, служил ему также алтарем. Время от времени здесь для богослужений собирались его прихожане-католики.

Иеремия ясно изложил Алену последствия, которые может иметь его приглашение. Поселить в своем доме римского священника означало нарушить целый ряд законов, которые хотя и не соблюдались, не были отменены. В любой момент их можно было вспомнить. А за укрывательство католического священника полагалась смертная казнь.

Но Ален был так же оптимистичен, как и Иеремия. Он не верил, что король, стремившийся ввести свободу совести, позволит ревнителям веры зайти так далеко.

И очень скоро он уже радовался тем немногим католикам, что приходили в его дом, мирно молились, а затем обычно оставались поболтать. Ведь, кроме всего прочего, Ален без усилий получал новых клиентов.

— Вы были у судьи? — спросил цирюльник, наблюдая, как Иеремия убирает в сундук святыни, необходимые ему для последнего причастия. Только что умер один из его прихожан.

— Да, он поправляется, и ему больше не нужен мой уход. Вы посмотрите за ним еще несколько дней вместо меня, Ален? Так ему будет приятнее.

Лицо Алена посерьезнело.

— Вы что, сказали ему правду?

— Мне пришлось. Он доверился мне. Я не мог больше водить его за нос.

— Ваше понятие о чести когда-нибудь доведет вас до виселицы. Судья может доставить вам огромные неприятности, вы же знаете!

— Вы полагаете, он это сделает?

Ален колебался:

— Нет… нет, в принципе нет.

— Думаю, он не станет себя затруднять, — ободряюще сказал Иеремия. — Кстати, я был бы вам признателен, если бы вы завтра сходили со мной в Ньюгейт.

— Вы тем не менее хотите продолжить расследование?

— Непременно! Пока убийца не найден, существует опасность, что он нападет снова. А если его нападение увенчается успехом, Трелонея, как еретика, ожидает вечное проклятие. От этого я и хочу попытаться его оградить.

 

Глава десятая

Ворота Ньюгейта находились всего в нескольких улицах от Патерностер-роу. Они перекинулись через Ньюгейт-стрит и были прорублены в старой городской стене. В прежние времена на воротах стояла опускная решетка на случай опасности. Шестиугольные башни по обе стороны и венец из зубцов делали их похожими на неприступную крепость. Стены, выложенные массивными каменными квадратами, почернели от угольного дыма.

Ворота использовали в качестве тюрьмы уже в Средние века. В отличие от других тюрем, где сидели в основном должники, в Ньюгейт помещали воров и убийц. Он находился в ведении шерифов Лондона и Мидлсекса, назначавших надзирателей, и считался самой страшной темницей. Уже одно название тюрьмы внушало ужас. В народе ее сравнивали с пастью дьявола.

Тошнотворный запах проникал через толстые стены и в теплое время года отравлял всю округу. Перед тюрьмой стоял позорный столб, сегодня, правда, пустовавший. Когда Иеремия и Ален проходили в ворота, служители как раз сгружали на телегу тела заключенных, умерших от тюремного тифа и других болезней, чтобы сбросить их в общую могилу на кладбище при церкви Крис-Черч.

Ньюгейт был поделен на две части. «Народная сторона» находилась в северной части ворот, где сидели бедные заключенные. В южной, «господской», стороне томились зажиточные преступники, имевшие достаточно денег, чтобы выкупить себе некоторые послабления.

Здесь нужно было платить за каждое удобство, как на постоялом дворе. Кровать стоила два шиллинга и шесть пенсов в неделю, чистые простыни еще два шиллинга. От каждого вновь прибывшего тюремщики требовали мзду. Без поддержки друзей и родных самых бедных заключенных ожидала голодная смерть, даже воды и хлеба не допроситься было без денег. Тот, у кого не было друзей, зависел от людского милосердия. Те же, что побогаче, могли играть, пировать, заказывать блюда в таверне, роскошествовать в своей камере или за один шиллинг поразвлечься с девицей. Надзиратель тюрьмы, купивший свое место за большие деньги, хотел не только покрыть расходы, но и получить прибыль. И пытался выдавить из арестантов последнее пенни.

Ален первый раз был в Ньюгейте. От ударившего в нос зловония ему стало так плохо, что он закрыл лицо носовым платком. Здесь не было ни воды для умывания, ни туалета, только ночные горшки, которые выливали по утрам. У Алена мурашки побежали по телу, еще хуже ему стало, когда он услышал ужасный шум. В тюрьме было набито почти триста человек, хотя она была рассчитана на сто пятьдесят. Но источником жутких звуков были не огрубевшие голоса арестантов, а железные цепи, которые они при ходьбе волочили по каменному полу, так как каждое утро двери камер отпирали и заключенные могли свободно передвигаться по тюрьме.

Воздух был пропитан табачным дымом, пеленами висевшим под потолком. Заключенные беспрерывно курили, пытаясь тем самым защититься от болезней. Через маленькие зарешеченные окна не проникал ни свежий воздух, ни свет, так что факелы и светильники горели целый день. Арестантам приходилось платить и за них.

Иеремия провел своего друга на второй этаж «господской стороны», где более состоятельные заключенные жили в относительном комфорте. На первом этаже находилась таверна, где можно было заказать блюда и напитки, а наверху располагалась часовня для арестантов.

В камере некоего католика, которую тот, правда, делил с другими заключенными, но где все же стояли стол и стулья, Иеремия регулярно служил мессу.

— Сколько вы платите за камеру? — с интересом спросил Ален.

— Три фунта шесть шиллингов и восемь пенсов в неделю. Камера, выходящая на внутренний двор, лучшая в Ньюгейте, стоит до тридцати гиней, — ответил торговец, сидевший за долги.

В данном случае арест служил не наказанием, а лишь предупредительной мерой, чтобы должник не сбежал. Он выйдет на свободу, только расплатившись со всеми кредиторами. Последние прекрасно понимали, что в тюрьме у него нет возможности заработать необходимые деньги. Но считалось, что должника должны выкупить друзья или родные, а до тех пор торговец тратил свои последние гроши на более-менее пристойную камеру.

Его жена привела в тюрьму на мессу детей. Иногда семья оставалась на ночь. В Ньюгейте за небольшую мзду можно было купить практически любую поблажку.

Католики растворились среди других заключенных, и Иеремия принял исповеди и отслужил мессу. Затем алтарь снова превратился в обычный стол, а серебряный подсвечник, чашу и блюдо для облаток убрали обратно в камин. Раньше святыни прятали потому, что иметь их в Англии было запрещено, но теперь надзиратель за взятку был готов терпеть «папистский» ритуал и их убирали просто от воров.

Положив алтарный камень и распятие в сумку, Иеремия твердым голосом спросил у собравшихся:

— Я ищу человека по имени Макмагон. Кто-нибудь знает, где его найти?

— Мне кажется, я знаю, кого вы имеете в виду, патер, — сказала одна женщина. — Молодой ирландец, которого привели на Вознесение.

— Да, ненормальный ирландец! — вспомнил другой. — Бушевал как сумасшедший, когда надсмотрщики обыскивали его, думая поживиться. Ничего не обнаружив, его передали другим заключенным. Те еще хуже тюремщиков. Вы ведь знаете, патер, что бывает с новичками, которые не могут давать взятки. Они набросились на него, сорвали всю одежду и вломили ему по первое число. Все думали, это его несколько отрезвит, но не тут-то было! Через два дня он набросился на тюремщика и вцепился ему в горло, даром что был в кандалах. Если бы не другие заключенные, тот бы испустил дух. Можете себе представить, что было потом. Надзиратели избили его и бросили в самую темную дыру. Если он еще не подох, вы найдете его там.

Иеремия повел Алена на другую сторону Ньюгейта, где содержались заключенные, которые не могли позволить себе никаких удовольствий. Как правило, в камерах было больше тридцати человек. Несколько арестантов делили между собой одну деревянную лавку, другие спали на половиках или прямо на полу.

Когда Иеремия и Ален проходили мимо кухни палача, им в нос ударил отвратительный, еще более мерзкий запах.

— Здесь Джек Кетч варит головы и члены четвертованных в Пече, прежде чем посадить их на кол на мосту, — объяснил Иеремия. — Иначе вороны будут рвать мясо с костей.

Повсюду бегали худые, облезлые собаки и кошки. А некоторые заключенные содержали даже свиней и кур.

Оставив позади отсек должников, через узкий проход, освещенный одним-единственным факелом, они прошли в нижнюю темницу. Сырой пол был устлан гнилыми половиками из тростника, то и дело блестели глаза крыс, снующих в поисках объедков. На каждом шагу что-то щелкало под ногами. Нагнувшись, чтобы лучше видеть в полумраке, Ален понял: пол буквально кишел вшами и бог знает какими еще насекомыми.

Скоро посетителей окружили изможденные существа, просительно тянувшие к ним заскорузлые руки. Их лохмотья кишели гадами. Многие были больны тюремным тифом — эти ничего не просили, а только обводили застенок бессмысленным взглядом. Иеремия достал из сумки несколько кусков хлеба и разделил их между несчастными, начавшими драться за них как звери. Он знал — этого слишком мало, чтобы спасти их от печальной участи. Большинство не доживут до суда.

Иеремия обратился к тюремщику, на поясе которого висела тяжелая связка ключей.

— Мы ищем человека по имени Макмагон, — сказал он и дал тюремщику шестипенсовую монету.

— Пойдемте, — ответил тот и провел их еще глубже.

Помещение без окон заполнял затхлый воздух. Тростниковые половики, устилавшие пол, уже давно потеряли свой первоначальный вид. Заключенные попадали сюда за особые проступки и не могли рассчитывать на снисхождение.

Тюремщик остановился подле неподвижно лежавшего человека и пнул его ногой. Но несчастный уже ничего не чувствовал. Он был мертв. Тюремщик равнодушно склонился над трупом и принялся снимать с него одежду. Все, что имело хоть какую-то ценность, превращалось в деньги.

— Ирландская свинья там. — Тюремщик кивнул направо. — Можете поговорить с ним, если хотите, но осторожнее. Он бешеный.

Ален быстро отвернулся от ужасного зрелища и подошел с Иеремией к заключенному, безучастно лежавшему на сыром каменном полу. Он был бос, в одних потрепанных бриджах. Его заковали в цепи так, что он практически не мог двигаться. Кроме кандалов на руках и ногах, шею ему сдавил железный ошейник, прикрепленный цепью к кольцу, торчавшему из стены.

— Должно быть, он здорово всех напугал, — заметил Иеремия, присев перед заключенным на корточки. — Ты Макмагон?

Несмотря на тяжелые цепи, молодой человек сел и оглядел посетителя ясным внимательным взглядом. Его волосы, склеившиеся от грязи, крысиными хвостами свисали на плечи. Неопрятная трехнедельная щетина покрывала бледное лицо. Его тело было таким худым, что под кожей вырисовывались кости.

— Мое имя Бреандан Мак-Матуна. Англичане называют меня Макмагон.

— Бреандан Мак-Матуна. Я правильно выговорил?

— Да. Способный ученик. Что вам от меня надо?

— Помочь тебе, сын мой, — сказал Иеремия, пытаясь несколько смягчить его.

Бреандан Мак-Матуна презрительно отвернулся:

— Зачем вам мне помогать?

— Затем, что я священник и твое спасение — мое дело.

Молодой ирландец невесело усмехнулся:

— Так вы тот самый поп, о котором столько рассказывают Вы, говорят, творите чудеса.

Но его недоверие все же растаяло. Он знал, как преданно служили своему делу миссионеры, тайком перебравшиеся в Англию. Малодушным здесь не было места, они рисковали своей жизнью.

Иеремия осмотрел заключенного с головы до ног. Даже под грязью, серым слоем покрывавшей его тело, молено было различить множество кровоподтеков. Садясь, Бреандан Мак-Матуна поддерживал правую руку. Очевидно, она была повреждена.

— Дай я посмотрю твое плечо, — мягко предложил Иеремия.

Он осторожно ощупал кости и попытался приподнять руку. Бреандан застонал от боли.

— Да, они тебя как следует отделали, парень. Вывихнуто плечо, его нужно вправить. Но сначала освободим тебя от этих варварских цепей.

Иеремия поднялся и подошел к тюремщику, ждавшему на выходе.

— Сколько вы хотите за более легкие цепи?

— Вы что! Он сумасшедший. Чуть не придушил одного нашего.

— После взбучки, которую вы ему устроили, он уже ни для кого не опасен. У него вывихнуто плечо. Кроме того, он оголодал. Судя по всему, он здорово вас напугал.

— Напугал? Не смешите меня! Ну ладно. За цепи полегче шесть шиллингов.

— И камеру получше. Я заплачу за него.

— Как хотите. Но если он еще раз поднимет шум, придется угостить его розгами.

Иеремия дал тюремщику денег. Вскоре появился один из тех заключенных, что прислуживают надзирателям. Он принес с собой инструменты и снял с Бреандана цепи. Железные браслеты глубоко врезались в тело, и теперь раны кровоточили. Прежде чем помощник наложил на него более легкие цепи, Иеремия с помощью Алена вправил плечо. Ирландец вскрикнул, чуть было не потерял сознание, но все же удержался и не упал.

Иеремия и Ален помогли ему встать и отвели в отсек повыше, там через зарешеченное окно в камеру по крайней мере проникало немного свежего воздуха. Здесь Бреандан будет делить кровать с другими заключенными, но ему все же не придется спать на голом каменном полу. Легкие цепи на руках и ногах гораздо меньше стесняли его движения. В них он мог передвигаться по тюрьме. В новой камере, кроме нескольких кроватей, стояли расшатанные табуретки. В камине горел огонь.

Иеремия достал мазь и натер ирландцу израненные запястья и щиколотки. Пристально вглядываясь в исхудавшее лицо, он спросил:

— Сколько ты уже не ел, сын мой?

— Четыре дня.

— Тогда пойдем в таверну.

Темную таверну освещали несколько тусклых светильников. Здесь можно было почти забыть, что это тюрьма. Арестанты пили и играли в кости. Беспрепятственно общались друг с другом мужчины и женщины. Опытные жулики обучали молодых искусству мошенничества, карманной кражи и взлома. Другие поучали новичков, как на суде проводится перекрестный допрос свидетелей, или помогали им найти «соломенные чучела». Так называли людей, за деньги дававших ложные показания. Как знак своего ремесла, в пряжки башмаков они вдевали соломинки.

Иеремия заказал пива. Оно было разбавлено и слишком дорого, но по крайней мере утоляло жажду, а надзиратели разносили только гнилую и вонючую воду. Иезуит раздал не весь хлеб и теперь положил оставшийся кусок перед Бреанданом, который с жадностью принялся есть.

— Почему ты здесь? — наконец спросил Иеремия.

По лицу ирландца прошла темная тень.

— Черт побери, я не знаю! Три недели назад за мной вдруг увязались трое. Они приходили в притон Уайтфрайарса, где я иногда ночую, и следили за мной в городе. Я никак не мог понять, чего им нужно, и удрал. Но они выследили меня и притащили-таки к мировому судье. Тот начал расспрашивать меня про троих, с которыми я подрался за несколько дней до этого.

— Что за трое?

— Точно не знаю, торговцы или что-то в этом роде. Во всяком случае, при деньгах и одеты прилично. У одного была шпага с дорогими ножнами.

— Почему ты с ними подрался?

— Я сцепился с ними вечером, когда они, пьяные, выходили из таверны. Один задрал меня, и я сказал ему все, что думаю. Поняв, что я ирландец, они начали меня оскорблять.

— И вместо того чтобы уйти, ты отплатил им той же монетой.

— А что, я должен просто так терпеть оскорбления? — вскинулся молодой человек. — Когда они поняли, что меня не запугать, то разошлись еще больше. Наконец один из них схватился за шпагу. Я был безоружен и испугался, что они меня просто заколют, ведь они были пьяные. Пришлось их опередить. Двоих я уложил кулаками еще до того, как они успели достать оружие. Третий, постарше, чем остальные, до тех пор он сдерживался — обнажил шпагу и пошел на меня. Но я оказался быстрее, схватил его за руку и вывернул так, что он выронил шпагу. Первые двое тем временем оправились, и я схватил его шпагу, чтобы отпугнуть их. И ушел. Они меня не преследовали, а шпагу я выбросил.

— И мировой судья расспрашивал тебя именно про этот случай?

— Да, он хотел знать, брал ли я шпагу. Я сказал, у меня не было другого выбора, так как мне угрожали.

— Понятно, — задумчиво сказал Иеремия. — Такое впечатление, что эти ребята хотят тебе отомстить. Возможно, они рассказали мировому судье совсем другую историю — будто ты их обокрал. Есть свидетели ссоры, которые могут подтвердить твои показания?

— Нет, я был с ними на улице один.

— Я попытаюсь выяснить подробнее, в чем тебя обвиняют. Может быть, и смогу тебе помочь.

Голубые глаза удивленно смотрели на Иеремию.

— Зачем вы это делаете, патер? Я никогда не смогу оплатить вам расходы. У меня ничего нет.

— У тебя есть друзья или родственники, которые могли бы поддержать тебя?

— Я всего полгода в Англии. Я хоть и жил в Уайтфрайарсе, ведь у меня не было денег на квартиру, но не жулик и не бродяга, что там живут. Они мне не помогут.

— Ты сказал, что всего полгода здесь, а уже побывал в суде, — ухмыльнулся Иеремия, повернув левую ладонь Бреандана вверх так, что стало видно клеймо под большим пальцем. Оно означало, какое именно преступление совершил его обладатель. В данном случае это было убийство.

— Драка, — объяснил Бреандан. — Тот парень неудачно ударился об угол стены и умер. Три месяца назад.

— Тебе не советовали в тюрьме воспользоваться привилегией духовного статуса?

— Да, мне говорили, что это спасет меня от виселицы.

Привилегия духовного статуса являлась законной лазейкой для тех, кто совершил особо тяжкие преступления. Раньше обвиняемые, облеченные духовным саном, имели право отказаться от светского суда и требовать суда церковного. Церковь не имела права приговаривать к смертной казни, и преступникам лишь выжигали клеймо на руке. Но привилегией духовного статуса можно было воспользоваться всего лишь раз. Веками она распространялась на церковных писцов, затем на тех, кто умел читать. Поэтому на суде проверяли, умеют ли обвиняемые читать.

— Ты умеешь читать? — спросил Иеремия. — Или тебя заставили наизусть выучить пятьдесят первый псалом?

Стремясь дать шанс и безграмотным спастись от петли, проверку проводили не очень строго. Более того, тюремный капеллан, как правило, подсказывал осужденному слова так называемого висельного стиха. Эта традиция, на первый взгляд противоречившая здравому смыслу, спасала жизнь тем, кто совершил, например, кражу и для кого безжалостный закон требовал виселицы. Опасные преступники — убийцы и грабители — этого права не имели.

— Ты можешь помочь мне в другом деле, — наконец сказал Иеремия. — Помнишь, ночью в День святого Освальда ты оказался на Литл-Шир-лейн? Ты тогда говорил с пьяным человеком, лежавшим в парадном. На нем было дорогое платье, длинный плащ и светлый парик.

Бреандан вспомнил сразу:

— Да, помню. Он махал шпагой у меня под носом. Но был так пьян, что практически не мог стоять.

— Расскажи мне подробно, что произошло до этого.

— Я шел по этой улице и увидел, как он лежит на земле лицом вниз. Над ним стоял второй человек, шаривший в его одежде. Я думал, что он сшиб его и теперь хочет ограбить, поэтому закричал, чтобы отпугнуть. Он испугался и убежал.

— Ты его знаешь?

— Да, это Джек Одноглазый, мелкий жулик, он знавал лучшие дни. Пальцы у него уже не такие ловкие. Только все это было немножко странно. Сдается мне, Одноглазый не хотел его ограбить, а как будто укрывал плащом.

— Я тебе очень признателен, сын мой, — тепло сказал Иеремия. — Ты мне очень помог.

— Правда?

— Да, этот пьяный был не кто иной, как судья Трелоней. Плащ принадлежал больному гифом, и его положили на судью, чтобы он заразился. И теперь я наконец знаю, кто это сделал. — Иеремия вдруг положил руку на лоб Бреандана. — А у тебя, я вижу, нет тифа, хот ты был внизу, с другими.

— Шесть лет назад, когда я служил во французской армии, я уже болел тифом, но с тех пор, к счастью, нет.

— Это, возможно, и объясняет дело. Я уже не один раз слышал, как однажды переболевшие тифом второй раз не заражаются.

Ален торопился. Перед уходом Иеремия положил в руку Бреандана несколько монет.

— Это поддержит тебя, мой мальчик, до моего следующего прихода.

 

Глава одиннадцатая

На следующий день после обеда Иеремия отправился в «Иннер темпл», одну из четырех юридических корпораций, где преподавали обычное право.

Иезуит вошел в квартал с Флит-стрит через низкие ворота. В фахверковом доме напротив располагалась таверна «У герба принца». Здесь он надеялся найти Джорджа Джеффриса. Студент говорил, что он часто бывает в этой таверне.

Иеремии повезло. Молодой человек с несколькими товарищами проводил время за игрой в кости. Перед ними на столе стояло несколько уже пустых кружек из-под эля. Джеффрис узнал мужчину в черном и помахал ему рукой. Получив свой выигрыш, он распрощался с приятелями и вышел следом за Иеремией из прокуренного помещения на свежий воздух.

— Вижу по вашему лицу — вы напали на след, — усмехнувшись, сказал Джеффрис.

— Верно. Давайте немножко прогуляемся, я вам все расскажу.

Они пошли по Миддл-темпл-лейн. Иеремия рассказал о своем посещении Ньюгейта и разговоре с Бреанданом Мак-Матуном.

— Я бы хотел просить вас проводить меня в Уайтфрайарс, поискать Одноглазого.

— Но вы ведь не собираетесь идти туда без оружия, сэр! — воскликнул Джеффрис. — Там полно всякого разбойного сброда, вы прекрасно это знаете.

— Ненавижу оружие!

— Очень неразумно. Если позволите, я захвачу шпагу. Я оставил ее в комнате, так как сегодня утром ходил в церковь Темпл. Там запрещены шпаги и плащи.

Иеремия прошел за студентом мимо библиотеки и Большого зала. Над всеми входными дверями в стены был вмурован символ «Иннер темпла» — пегас.

В комнате Джеффрис опоясался шпагой и взял еще пистолет с колесным замком.

— Я готов. Пошли.

Уайтфрайарс граничил с кварталом Темпл. Первый раз студент попал сюда из чистого любопытства. Он хотел посмотреть на бродяг, которых в один прекрасный день собирался засудить. Со временем он неплохо узнал некоторых из них, а звонкая монета позволяла ему в случае необходимости наводить кое-какие справки.

Так было и на сей раз. За деньги они узнали, где обитает Джек Одноглазый. Дом принадлежал процентщице, в основном торговавшей краденым. Она знала Джеффриса и охотно ответила на его вопросы.

— Вы ищете Одноглазого? Так это слишком поздно. Чертяка две недели как помер.

— От чего? — быстро спросил Иеремия.

— Жуткий тиф. Просто сгорел. Орал как сумасшедший.

— Тюремный тиф! — убежденно сказал Иеремия. — Вы не знаете, у него в последнее время водились деньги?

— Да, он наконец-то расплатился за квартиру. На святого Освальда, насколько я помню.

— Вы сохранили его вещи?

— Да я хотела их продать, но если вы говорите, что это тюремный тиф, так лучше сжечь.

— Непременно лучше сжечь, мадам. Мы можем их осмотреть?

Иеремия сунул хозяйке шестипенсовик.

— За шесть пенсов можете даже взять их себе. Все равно одни лохмотья! Джек был нищим.

Она провела их в комнату, где был свален всяческий хлам, и указала на кучу тряпья. Иеремия пальцами осторожно вынул несколько грязных вещей, кишевших вшами.

— У него еще что-нибудь было?

— Вот это он носил на шее. — Хозяйка взяла со стола и протянула Иеремии грецкий орех на веревке.

Скорлупа раскрывалась. Внутри находился высушенный паук.

— Старое народное суеверие, — объяснил Иеремия удивленному студенту. — Пауков носят на шее от заразы. Выходит, Джек Одноглазый знал, что рискует.

Иеремия положил амулет в карман и кивнул студенту. На пути обратно в Темпл молодой человек спросил:

— Вы думаете, Одноглазый действовал один?

— Нет. Помните, хозяйка упомянула, что у него неожиданно появились деньги. Ему заплатили за то, чтобы он подменил плащ судье Трелонею. Заказчик дал ему амулет и заверил, что все будет нормально. Но он все-таки заразился и, к сожалению, уже не сможет рассказать нам, кто его нанял.

— Когда вы собираетесь рассказать судье о своем открытии?

— Если хотите, можете сделать это сами. Скажите ему, что вас послал я.

Джордж Джеффрис посмотрел на своего спутника с явным изумлением:

— Вы не хотите рассказать это лорду сами?

— Нет. Вы ведь искали случая лично познакомиться с ним, так вот я вам даю эту возможность. Но за это хочу попросить вас об одном одолжении.

— Я в вашем распоряжении!

— Речь идет об одном молодом ирландце. Он говорит, что с ним хотят покончить из мести.

— И вы хотите его спасти! — иронически заключил Джеффрис. — Ну ладно, расскажите мне, что вам известно об обвинении, и я посоветую, как ему можно помочь.

Иеремия рассказал студенту о том, что узнал от Бреандана.

— Прежде чем что-нибудь сказать, я должен знать, кто его обвиняет и в чем именно. Дайте мне пару дней, я постараюсь кое-что выяснить, — попросил Джеффрис.

Ален попрощался с последними клиентами и уже хотел закрывать цирюльню, как в дверях показалась женщина в длинном плаще с капюшоном. Ее лицо скрывала маска, но цирюльник сразу же узнал ее.

— Миледи Сент-Клер… — пробормотал он и невольно подался назад, пропуская ее.

Аморе небрежно бросила на стул плащ и маску, которую зубами придерживала за пуговицу. На ней было простое, но элегантное платье из черного бархата. Тугой лиф со шнуровкой спереди опускался мысом, закрепленным китовым усом, так что талия казалась еще стройнее. Верхняя юбка спереди была открыта и забрана на бедра, и из-под нее виднелась нижняя юбка, украшенная черными кружевами.

— Вы мастер Риджуэй? — надменно спросила она.

Ален, еще не справившись со своим удивлением, кивнул, так как язык его не слушался.

В отличие от горожанок, демонстрировавших добропорядочность, Аморе не покрывала декольте белыми кружевами — по моде, принятой при дворе, вырез лифа позволял видеть плечи и часть груди.

Ален смотрел на нее с восхищением. Она показалась ему обворожительно красивой. Но, заметив ее презрительный взгляд, он постарался собраться.

— Чем я могу быть вам полезен, мадам?

Она едва заметно кивнула на подмастерье и ученика, тоже бросивших работу и уставившихся на посетительницу.

— Я хотела бы поговорить с вами с глазу на глаз, мастер Риджуэй, — сказала она тоном, не допускающим возражений.

Ален снова кивнул и велел Джону и Тиму помочь мистрис Брустер на кухне. Леди с интересом осмотрела операционную, а ему стало не по себе. Он начинал понимать, что она пришла не ради своего исповедника, а ради него самого.

Не глядя на него, она заговорила:

— Когда патер Блэкшо рассказал мне, что переехал к вам, я навела о вас справки. Я хотела знать, кому он доверил свою безопасность и свою жизнь. — Продолжая говорить, она подошла ближе и пристально всмотрелась в его лицо. — Патер Блэкшо заверил меня, что вы принадлежите к Римской церкви. Но это не так. Вы обманули его. Вы не католик! Вы ходите в протестантский храм. И вы приняли супрематную и светскую присягу.

Она смотрела на него пристальным взглядом. Алену трудно было выдержать его, но он заставил себя не опустить глаз.

— Я хожу в государственную церковь и причащаюсь по англиканскому обряду, как это предписывает закон, — взволнованно ответил он. — И принял обе присяги, поскольку от меня этого требовали. В сердце же я католик и верую в учение Римской церкви. И таковым полагаю остаться до гроба… Да, я тот, кого называют схизматиком, — «церковный папист». Но патеру Блэкшо это известно.

— Вы обманщик! — презрительно сказала Аморе.

— Возможно. Но моя работа значит для меня больше, чем все остальное. Я приму любую присягу, чтобы иметь возможность ею заниматься. И мне доставляет большее удовольствие помогать людям, чем сидеть в тюрьме из-за веры.

Цирюльник казался искренним, и его слова успокоили Аморе. Для нее была важнее сила его характера, чем твердость веры. Она беспокоилась за патера Блэкшо и хотела удостовериться, что он в надежных руках. Мастера Риджуэя она не знала и пришла составить о нем свое мнение и в случае необходимости принять все меры для того, чтобы он не посмел доставить неприятности своему арендатору. То, что она увидела, сначала вызвало в ней противоречивые чувства. Хотя религиозные убеждения Алена Риджуэя понять было трудно, его профессиональная репутация оказалась безупречной. Он добросовестно выполнял свою работу и нередко пользовал больных, которые не могли платить.

Тяжелое детство Аморе не дало развиться в ней высокомерию, присущему знати, к которой она принадлежала по своему рождению. После гибели в Уорчестерском сражении своего отца, графа Кэвершема, она осталась полной сиротой. Юный полковой врач Иеремия Блэкшо вызвался отвезти десятилетнюю девочку к ее родным во Францию. Он был младшим сыном лендлорда, но тогда переоделся простолюдином. Сначала Аморе возмутило недостаточное уважение к ней деревенского увальня, но вскоре его ум покорил ее. Он отучил ее от высокомерия и надменности и научил не оценивать людей по наружности или происхождению, а смотреть им в душу. Пребывание в монастыре урсулинок в Пуатье, когда там еще служил Винсент де Поль, которого называли совестью королевства, также немало способствовало ее развитию. Де Поль призывал знать к смирению и милосердию по отношению к бедным, которых он называл образом страдающего Христа. Так, воспитанницы монастыря регулярно посещали госпиталь, ухаживали за больными, мыли им ноги.

Приняв высокомерный тон, Аморе хотела испытать мастера Риджуэя. И осталась довольна. В нем не было никакого лицемерия. Его оказалось нелегко запугать, и ей это понравилось. Патер Блэкшо не зря доверял такому человеку. Она наблюдала за ним с растущим интересом. Он был значительно выше ее, очень тонкий, из-за чего казался долговязым, и слегка сутулился, как будто из-за своего высокого роста постоянно чувствовал необходимость пригнуться. Узкие подвижные руки словно созданы для его трудной работы. Аморе поймала себя на том, что смотрит на него как женщина и что он ей симпатичен. Его овальное лицо было серьезно. Глубоко посаженные глаза, необычный серо-голубой цвет которых отливал свинцом, и узкие губы усиливали несколько печальное выражение его лица. Аморе заметила это и задумалась.

Ален чувствовал себя очень неловко под ее испытующим взглядом. Она стояла так близко, что запах духов одурманивал его, он не мог оторвать взгляда от нежной кожи ее плеч и груди. Стол за спиной мешал ему отступить назад. Ее присутствие становилось нестерпимым.

— Мадам, если вы хотите подождать вашего исповедника, я попрошу экономку проводить вас в его комнату, — сказал Ален. — В противном случае прошу прощения. У меня еще много работы.

С этими словами он бежал из операционной на кухню.

Когда Иеремия вечером вернулся домой, его друг сидел один на скамейке, с взъерошенными волосами, опершись головой на руки.

— Что я наделал? — воскликнул Ален. — Как я мог?

— Что случилось? — забеспокоился Иеремия.

— Заходила леди Сент-Клер. И что же я, медведь, наделал? Я указал ей на дверь. Но она меня так взволновала, просто прижала к стене, я уже не понимал, что делаю. В этой женщине сидит черт!

— Не переживайте, мой дорогой, — засмеялся Иеремия. — Она наверняка хотела испытать вас. Хорошо, что вы сопротивлялись. Теперь она убедится в том, что у вас есть характер и вы заслуживаете мое доверие.

Ален с нескрываемой завистью посмотрел на своего друга:

— Должно быть, она очень вас любит. Вы никогда не думали…

— Нет! Я люблю ее как дочь, больше ничего. В этом мы резко отличаемся друг от друга, Ален.

— Она исполнена твердой решимости защитить вас. Страстно. Как Энн Во.

— Лучше не говорите об этом при ней. Ведь Энн Во не удалось спасти от мученической смерти своего духовника, настоятеля нашего ордена. Леди Сент-Клер охраняет меня как наседка, не напоминайте ей об опасности.

— Похоже, вам ее забота в тягость.

— Именно так. Но, может быть, когда-нибудь я буду ее за это благодарить. — Иеремия присел к Алену на скамью. — Патер Роберт Персоне как-то сказал, что твердостью веры Англия обязана мужеству женщин. И он был прав. Характер миссионерской работы у нас всегда был таков, что наша жизнь зависела от поддержки мирян-католиков. И самыми мужественными и самоотверженными защитниками проявляли себя женщины. Они предоставляли нам убежище, часто против воли мужей, и не боялись ни тюрьмы, ни смерти. Как Маргарет Клитроу, которая подверглась нечеловеческим пыткам, но не выдала священника. Может быть, забота леди Сент-Клер меня порой и тяготит, но я не считаю унизительным зависеть от опеки так называемого слабого пола.

 

Глава двенадцатая

— Подъехал экипаж судьи Трелонея! — прокричал ученик, выбегавший на улицу вылить из таза кровь в канаву.

Ален, перевязывая руку клиенту, которому пускал кровь, многозначительно посмотрел на Иеремию.

Сэр Орландо вошел в операционную и ждал у двери, пока уйдет клиент. Свежий цвет его лица и прямая осанка свидетельствовали о том, что он полностью оправился от болезни. Он подошел к Иеремии и произнес с искренним сожалением:

— Простите меня, патер. Я был глуп и вел себя как ребенок. Даже если вы Богом проклятый иезуит, познакомившись с вами, я узнал честного, искреннего человека. Вы не пытались меня обмануть. Поэтому я повторяю свою просьбу. Могу ли я обращаться к вам за советом в сложных случаях?

— Буду рад помочь вам, судья, хоть вы и еретик, по которому плачет ад, — согласился Иеремия.

Сэр Орландо расхохотался и протянул священнику руку.

Ален пригласил судью к ужину. Была подана мясная запеканка. Когда мистрис Брустер убрала цинковую посуду и они остались одни, Иеремия и Трелоней заговорили о Джеке Одноглазом, а Ален пошел за бутылкой вина.

— Студент, которого вы мне прислали, ловкий малый, — заметил судья. — Он, несомненно, пойдет далеко.

— Вы знаете его семью, сэр?

— Нет, мне только известно, что они родом из Уэльса.

— А тот жулик, который подменил ваш плащ? Вы когда-нибудь с ним встречались?

— Помнится, я как-то судил его в Олд-Бейли за кражу. Он воспользовался привилегией духовного статуса, получил клеймо и был отпущен. Может быть, он хотел мне отомстить.

— Вряд ли. Ему заплатили. Кто-то дал ему задание. Человек вашего положения неизбежно имеет завистников и, следовательно, врагов. Кто бы выиграл от вашей смерти? Кто бы, к примеру, занял тогда ваше место судьи?

— Предположительно один из моих братьев из Суда казначейства или палаты прошений. Это зависит только от короля. Вы полагаете, какой-нибудь тщеславный юрист пытается с помощью убийства сделать себе карьеру?

Иеремия улыбнулся на привычку судей называть друг друга братьями. Эта традиция шла от старого ордена барристеров, членом которого должен был состоять каждый адвокат, чтобы иметь возможность получить должность судьи.

— Пока у нас нет отправной точки, мы должны рассмотреть все варианты. А что ваша семья? Кто стал бы вашим наследником?

— Мое состояние унаследует Эстер.

— И станет независимой.

— Но я ее ни в чем не стесняю. Я отписал солидное приданое, ей не в чем меня упрекнуть. Я бы очень хотел от нее избавиться, она превратила мою жизнь в ад. Но все отказываются брать ее в жены, узнав ее поближе. В ней столько яда и желчи, что она оттолкнет любого. Мне очень стыдно за нее. Возможно, я был с ней слишком мягок. После истории с Мэлори я устроил ей настоящий разнос. Думаю, это было полезно.

Иеремия снова улыбнулся наивности судьи, но ничего не сказал.

Ален, молча слушая разговор, налегал на французское вино. Время шло, и он, совсем опьянев и почувствовав страшную усталость, положил руки на стол и опустил на них голову. Засыпая, он слышал, что его друг и гость, иезуит и судья, сменили тему.

— Как может человек вашего ума и ваших знаний исповедовать отсталую религию, полную суеверий? — почти сочувственно спрашивал сэр Орландо. — Что может быть у вас, справедливого и сострадательного человека, общего с этой бандой подлых заговорщиков, с иезуитами?

— Именно ум, о котором вы так лестно отзываетесь, и жажда знаний привели меня в общество Иисуса. Я был восхищен их открытиями в медицине, астрономии и многих других областях, не говоря уже о путевых записках тех, кто путешествовал по дальним странам. Моими знаниями я обязан общению и переписке с братьями по ордену и миссионерской деятельности в Индии. Без восприимчивости к знаниям других народов, свойственной иезуитам, я бы никогда не сумел вас вылечить. Кромвель умер от перемежающейся лихорадки, из-за сектантской узколобости отказавшись от «коры иезуитов». А теперь позвольте мне задать вам вопрос. Как может человек вашего ума, известный своей неподкупностью и справедливостью, верить дикой клевете, не удосужившись составить собственное мнение?

— Конечно, вы защищаете свой орден, — ответил Трелоней. — Но неужели вы станете отрицать, что ваш начальник был замешан в Пороховом заговоре? Ведь именно поэтому его обвинили в государственной измене и казнили.

— Патер Гарнет был невиновен. Он знал о заговоре, истинная правда. Но эти сведения сообщили ему под покровом тайны исповеди. Он не мог передать их, но сделал все, что было в его силах, пытаясь помешать покушению на короля Якова и членов парламента. Он даже просил папу обратиться к английским католикам с требованием верности и покорности их протестантскому королю.

— Иезуиты известны своим интриганством. Вы хотите сказать, такая репутация возникла на пустом месте?

— Именно так! По крайней мере, что касается английских иезуитов. Они никогда не совершали предательств. Нам запрещено вмешиваться в государственные дела. Мы здесь, чтобы оказывать духовную поддержку католикам, в которой им отказывает правительство.

У Алена затекла правая рука, и он проснулся. С улицы доносился голос ночного патруля, который выкрикивал третий час. Не веря своим глазам, Ален обвел сонным взглядом Иеремию и сэра Орландо, продолжавших спорить. Они уже добрались до Варфоломеевской ночи 1572 года, когда парижские католики устроили кровавую резню гугенотам-протестантам. Иеремия втолковывал судье, что тогда речь шла не столько о религии, сколько о деньгах, и некоторые иезуиты прятали католиков, спасая от смерти.

Ален повернул голову и снова заснул. Когда он опять проснулся, уже светало.

— …Меня не удивляет, что у вас на все есть ответ, патер, — услышал Ален голос судьи. — Должен признать, ваши аргументы весьма убедительны, я уже не знаю, что и думать.

Ален, зевая, потянулся и потер затекшую спину. С некоторым беспокойством он всмотрелся в лица собеседников, пытаясь понять, что происходит. Они проспорили всю ночь, но их открытые лица говорили о том, что они стали друзьями.

— Семья барона Пеккема пригласила меня завтра к обеду, — сказал Трелоней, когда они пили чай. — Я хотел бы просить вас пойти со мной, патер. Может быть, вы заметите что-нибудь, что поможет нам найти разгадку его смерти. Я подъеду за вами на карете.

Когда на следующий день Иеремия увидел карету, запряженную четверкой лошадей, он вышел сам, чтобы слуге не пришлось бежать за ним. Сэр Орландо был один.

— Эстер тоже была приглашена, — объяснил он, — но, поскольку за свою злобную клевету она все еще находится под домашним арестом, ей пришлось отказаться от обеда.

Мальчик на побегушках, оправдывая свое прозвище, побежал впереди кареты, прокладывая ей дорогу в сутолоке. Добравшись до Флит-стрит, лошади замедлили шаг. Выглянув в окно, Иеремия схватил Трелонея за руку и указал ему на человека, выходившего из боковой двери дома барона Пеккема:

— Милорд, вы узнаете его?

— Это не Джеффрис? Но что он делает в доме барона?

— Вероятно, он там кого-то навещал. Вот только кого?

Лакей подошел к экипажу и открыл дверцу. В выложенном мрамором холле их встретили вдова Пеккема, старшая дочь Мэри и младший сын Дэвид. Старший, Джон, учился в «Миддл темпле» и поэтому отсутствовал. Иеремия заметил, как расстроилась Мэри, увидев гостей. Здороваясь, она попыталась выдавить из себя вежливую улыбку, но у нее это не очень получилось.

Трелоней представил Иеремию как знакомого ученого, много путешествовавшего по странам континента и Востока.

— Вы обязательно должны нам об этом рассказать, — с интересом сказала вдова.

После смерти мужа у нее осталось не много развлечений. Было видно, что она скорбит по нему всем сердцем. Иеремия быстро исключил ее из круга подозреваемых. Младший сын показался ему наивным и лишенным честолюбия. Хотя кончина отца, по-видимому, мало удручала его, он не получал от нее явных выгод, так как большая часть состояния переходила старшему брату. Но Иеремии оказалось непросто составить свое мнение о дочери, закрытой и робкой девушке. Очевидно, ее что-то угнетало.

Ужин оказался роскошным. За устрицами последовали рубленая крольчатина, баранина и говяжья вырезка, на десерт подали пирог, фрукты и сыр. Иеремия привык есть вилкой, как это уже давно было принято в Италии, и ему было непросто управляться, по английским обычаям, одним ножом. Единственная вилка на столе находилась у хозяйки, которая с ее помощью разрезала мясо на маленькие порции и раскладывала их по тарелкам. Иеремия вспомнил Алена, который получал несравненно большее удовольствие от еды и, несомненно, пожалел бы, что не имеет возможности присутствовать на таком пиршестве.

После ужина хозяйка попросила дочь сесть за клавикорды и развлечь гостей. Мэри играла и пела прекрасно. Возможность поговорить с ней наедине выпала Иеремии лишь перед уходом.

— Мистрис Пеккем, когда мы вошли, мне показалось, что вы ждали кого-то еще. К сожалению, должен вам сообщить, что мистрис Лэнгем в настоящее время находится под домашним арестом и не может, в частности, принимать гостей.

Девушка побледнела:

— Что она сделала, сэр?

— Она безосновательно обвинила в краже слугу.

Мэри отвернулась, чтобы Иеремия не увидел ее лица. Но ему показалось, она испытала облегчение, как будто опасалась чего-то худшего. Он не дал ей времени оправиться и спросил прямо:

— За вами ухаживает мистер Джеффрис?

На сей раз она явно испугалась:

— О, прошу вас, сэр, не говорите никому! Мы тайно встречаемся, но очень редко.

— Ваш отец запрещал вам с ним видеться?

— Да… — после паузы призналась она. — Джордж ведь даже не адвокат. Он не может просить моей руки. Но когда-нибудь…

— …сможет. Если вы до тех пор не выйдете замуж. Не бойтесь. Я никому не скажу.

Иеремия задумчиво отвернулся. Юный студент и впрямь весьма бойко устраивал свою карьеру.

На пути домой Иеремия спросил судью:

— Вы не знаете, у барона были планы выдать дочь замуж?

— Да, он уже договорился с одним зажиточным купцом. Но после его смерти дело застопорилось.

— А как его жена относилась к этому замужеству?

— Она не была в восторге. Купец намного старше Мэри.

— Тогда, видимо, свадьба не состоится?

— Вы хотите, чтобы я это узнал?

— Да, пожалуйста, это может быть важно.

Прощаясь, Иеремия еще раз напомнил сэру Орландо об осторожности: он очень боялся очередного покушения.

 

Глава тринадцатая

Иеремия вышел из Сити через Ньюгейт и свернул в узкую улочку, которая вела вдоль крепостной стены и поэтому называлась Олд-Бейли. Всего в нескольких шагах от тюрьмы находилось здание суда, выстроенное в прошлом веке. Здесь судили обвиняемых Лондона и Мидлсекса, томившихся в Ньюгейтской тюрьме.

Хотя было раннее утро, начала заседания уже ожидала любопытная толпа. Номинально Главой Олд-Бейли считался лорд-мэр Лондона. Он пришел вместе с двумя городскими судьями, писцом, юридическим советником и мировыми судьями из ратуши, где они уже разобрали несколько мелких преступлений. Церемония, сопровождавшая выход лорд-мэра и других чиновников, протекала торжественно, в ней принимали участие самые знатные люди города. Но и сами процессы привлекали множество зрителей, тем более когда разбирались особо тяжкие преступления.

Иеремия пришел сюда ради Бреандана Мак-Матуны. Дела у молодого ирландца обстояли неважно. Джордж Джеффрис, как и обещал, навел некоторые справки и несколько дней назад подробно изложил Иеремии суть дела.

— Если вам интересно мое мнение, то ваш ирландский друг вас обманул, — заявил студент. — Его обвиняют в разбойном нападении. Обвинителем выступает немаловажная персона, советник сэр Джон Дин, бывший даже лорд-мэром. Как-то вечером, когда он выходил из таверны, Макмагон принялся угрожать ему ножом и требовать ценные вещи. К счастью, на выручку подоспели друзья сэра Джона. Но прежде чем удрать, ирландец успел выхватить его дорогую шпагу. Так Дин изложил эту историю мировому судье. Его друзья все подтвердили.

— Если я правильно понимаю, Макмагону грозит смертная казнь.

— Именно так!

— Неужели ему нельзя помочь?

— Много тут не сделаешь. Только невероятное везение избавит его от петли. Если речь идет о преступлении, за которое полагается смертная казнь, то обвиняемый заведомо находится в невыгодном по сравнению с обвинителем положении. Тому есть несколько причин. Во-первых, он считается виновным, пока не будет доказано обратное. Мало того, он должен сам доказать, что выдвигаемые против него обвинения необоснованны. Во-вторых, поскольку это не мелкое преступление и не имущественная тяжба, у него нет права на адвоката. Защищать себя он должен сам. В-третьих, он только на суде узнает, в чем точно его обвиняют и какие свидетели будут давать показания. Знаю, это кажется несправедливым, так как отнимает у обвиняемого всякую возможность подготовиться, но за этим стоит мысль о том, что именно непродуманная реакция подсудимого на обвинения должна убедить присяжных в его невиновности. Они как бы должны увидеть невиновность в его лице. По той же причине ему отказано и в защите. Считается, сам судья должен быть адвокатом подсудимого. Он консультирует его по правовым вопросам и следит за тем, чтобы доказательства, предъявляемые обвинителем, не вызывали сомнении.

Вы говорили, что у Макмагона нет свидетелей. Это значит, у него нет никакой возможности доказать ложность обвинений. Единственное, что он мог бы сделать, это пригласить своих знакомых. Я имею в виду уважаемых членов общины, которые подтвердили бы, что он прекрасный работник и до сих пор вел безупречный образ жизни. Но таковых у него тоже нет, поскольку, как вы говорите, он всего полгода в Англии. Хотя даже если бы такие люди нашлись, они не обязаны являться в суд в отличие от свидетелей обвинения, которые получают официальную повестку и в случае неявки подвергаются штрафу. Кроме того, свидетели защиты в отличие от свидетелей обвинения не дают присяги. Тем самым их показания, как ни крути, менее весомы.

И наконец, Макмагон уже был судим. У него на руке клеймо, свидетельствующее о том, что он убийца. Присяжные решат, что перед ними буйный, склонный к насилию человек, представляющий опасность для общественного спокойствия и порядка, то есть неисправимый преступник, имевший возможность исправиться, но не воспользовавшийся ею, а снова совершивший преступление. Выходит, подходящий кандидат для того, чтобы послужить другим примером.

— Вы хотите сказать, его казнят, чтоб другим неповадно было?

— Да. И с удовольствием объясню вам почему. Недостатки нашего судопроизводства касаются прежде всего предупреждения преступности. Для большинства преступлений, посягающих на собственность, закон предусматривает только одно наказание — виселицу. Но ведь невозможно и, более того, нежелательно с ходу вешать каждого вора. Тогда не много найдется охотников подавать в суд на преступников. Кроме того, существует опасность, что у воров будет дополнительный стимул убивать тех, кого они ограбили и кто может их узнать, раз уж наказание за кражу такое же, как за убийство. Следствием этого было бы страшное ожесточение общества.

Юридические лазейки, такие, как привилегия духовного статуса или королевские амнистии, смягчают суровый закон и дают осужденному преступнику возможность встать на путь добродетели. Их недостаток: преступники рассчитывают на то, что выйдут сухими из воды, получив лишь клеймо на руку или вовсе без наказания. К сожалению, закон не дает других возможностей. Его единственное средство — устрашение. Но оно потеряет свою силу, если время от времени не будет в самом деле устрашать. Так что приходится выбирать. И мы изредка казним осужденных, напоминая тем самым остальным, что их ждет, если они снова решатся на преступление. К сожалению, иначе обеспечить право в таком обществе, как наше, где не хватает настоящих стражей порядка, а преследование преступлений предоставлено единственно пострадавшему, невозможно.

— Вы хотите этим сказать, что Макмагон, возможно, станет таким козлом отпущения? — угрюмо заключил Иеремия.

— Если он не будет оправдан, да, — подтвердил Джордж Джеффрис. — Честно говоря, я не сомневаюсь, что так и будет. Присяжные происходят из того же сословия, что и сэр Джон. Это торговцы и ремесленники, которым важно уберечь свою собственность от ворья. Они больше поверят данным под присягой показаниям советника, чем уверениям преступника, к тому же еще и иностранца.

Существует, однако, еще возможность королевского помилования. С этой целью в конце заседания обычно составляют список возможных кандидатов, приговоренных к повешению. Но в этот список вносят только тех, кто прежде вел безупречный образ жизни и чья казнь равнозначна потере ценной рабочей силы. Кроме того, я думаю, сэр Джон употребит все свое влияние, чтобы помешать помилованию Макмагона. Он ведь раскошелился, чтобы засадить его на скамью подсудимых. Вы не можете себе представить, сколько процесс стоит истцу. Сначала нужно заплатить залог за себя и своих свидетелей, затем судебному писцу, который составляет обвинительное заключение, наконец, помощникам судьи, привратнику, секретарям, не говоря уже о свидетелях. Это в целом больше фунта. Очевидно, сэр Джон убежден, что Макмагон представляет опасность для общества. — Джеффрис вздохнул и покачал головой. — Нет, я думаю, вашего ирландца уже можно считать повешенным.

— Но вы все еще не посоветовали мне, как ему можно помочь, — настойчиво напомнил Иеремия.

— А вы, кажется, настроены решительно, — удивился студент. — Почему? Это жалкий уличный воришка, подонок общества. Да пусть его повесят — сэкономите деньги.

— Этому человеку нужна помощь, с ним обошлись бесчеловечно. Я не думаю, что он действительно сделал то, в чем его обвиняют.

— Ну ладно, если вы так настаиваете. Единственное, что вы можете сделать, это позаботиться о том, чтобы Макмагон произвел хорошее впечатление в суде. Приведите его в порядок, пусть он не выглядит бездомным отребьем. Внешний вид обвиняемого и манера держаться производят сильное впечатление на присяжных. Кроме того, попытайтесь добыть хотя бы пару его знакомых в качестве свидетелей. На том, у кого таковых не окажется, можно ставить крест.

Иеремия поблагодарил студента и попытался сделать то, что он ему посоветовал. Ему посчастливилось найти двух свидетелей, изъявивших готовность за оплату того времени, что они пропустят на работе, и вознаграждение за труды выступить на суде. Один из них был капитаном корабля, где ирландец какое-то время работал в доке, а другой владел школой фехтования и до ареста держал в помощниках Бреандана, так как тот очень ловко владел всеми видами оружия. В этой школе ирландец учил неуклюжих купеческих сынков фехтовать. Он приобрел это умение, когда в шестнадцать лет стал наемником сначала во французской армии, а затем, после Пиренейского мира, в португальской. В Англию ирландец перебрался уже позже, в поисках работы.

В день открытия судебного заседания Иеремия принес молодому человеку в тюрьму чистую одежду, одолженную ему Аленом, и мыло, чтобы помыться. Перочинным ножом священник сбрил Бреандану щетину, так как он зарос и действительно походил на бандита. Под щетиной, приятно удивившись, Иеремия обнаружил прекрасные черты, гармоничность которых привела бы в восхищение любого скульптора.

— Если бы присяжными были женщины, тебе нечего было бы бояться, сын мой, — пошутил Иеремия. — А теперь, поскольку ты опять похож на человека, к тебе и обращаться следует уважительно. Итак, мистер Мак-Матуна, я сделал все, чтобы вам помочь, но на суде все зависит от вас. Не забывайте — речь идет о вашей жизни! Проглотите вашу гордость, пока стоите перед присяжными, и не выходите из себя, если вам покажется, будто вас унижают. Если вы не сдержите ваш холерический нрав, вы погибли!

Иеремия сознательно сгущал краски, пытаясь испугать Бреандана. Может быть, так ему удастся убедить ирландского сорвиголову в необходимости быть осторожнее, смягчить его вспыльчивость, чтобы он не потерял самообладания на суде.

Вся эта подготовка к процессу, расходы на камеру и питание в Ньюгейте для Мак-Матуны, без чего тот бы умер с голоду, значительно облегчили кошелек Иеремии. А учитывая обычные расходы на бедных, которых он опекал, у него совсем ничего не осталось для себя. Но иезуит заметил, что ему не приходится ни о чем беспокоиться. С тех пор как он жил у Алена Риджуэя, каждое его желание исполнялось как по мановению волшебной палочки. Сначала иезуит даже не обращал внимания, что, когда он возвращался домой, на столе появлялся ужин. А поскольку он не был гурманом, то и не замечал, что все было наилучшего качества и роскошно сервировано, что у мистрис Брустер всегда в запасе был мешочек свежего чая, дорогого китайского напитка, которого Иеремия впервые отведал, будучи миссионером, у одного из португальских членов ордена. Удовольствие, получаемое от чая, он считал своим единственным грехом. Когда у него закончились бумага и перья и он скрепя сердце уже готов был отказаться от занятий, на следующий же день на столе лежали новые запасы. И только когда экономка как-то раз обронила странное замечание, он понял, в чем дело.

— Какая благодать, мистер Фоконе, что вы живете у нас, — радостно сказала она. — С тех пор как вы здесь, мастер Риджуэй велит покупать мне только лучшее мясо и самые свежие овощи, не говоря уже о сладостях. Видимо, дела идут очень хорошо.

Ее слова сначала раздосадовали Иеремию, а потом позабавили. В тот же вечер, когда они остались вдвоем, он подверг Алена настоящему допросу.

— Я уже давно намеревался спросить: вы нашли общий язык с леди Сент-Клер? — начал Иеремия, пытаясь поймать взгляд Алена. — Я ведь, как правило, возвращаюсь поздно, и она, приходя на исповедь, часто вынуждена дожидаться меня. Несомненно, вы беседуете.

— Ну, я не хотел бы, чтобы леди скучала.

— Ален, вы прекрасно понимаете, что я имею в виду. Она давала вам деньги?

— Да, давала. Она сказала, что доверяет мне, и дала тугой кошелек, чтобы у вас было все, что нужно. Ее беспокоит, когда все, что она вам дает, вы тратите на милостыню и в конце концов у вас ничего не остается для себя. И я с ней согласен. Если бы вы жили так все время, вы бы уже давно подорвали свое здоровье. Чтобы помогать другим, вам нужны силы, и я позабочусь о том, чтобы они вас не оставили. Я бы делал это и без помощи леди Сент-Клер. Не скрою, я тоже не в проигрыше. Когда она приносит вам чай, у нее всегда с собой какое-нибудь лакомство для меня и остальных. Так что оставьте ей эту радость! А вы можете спокойно заниматься своими делами.

Иеремия не мог отрицать — речь Алена звучала убедительно. Он с радостью снял с себя материальные заботы, полностью предался духовным занятиям и больше не поднимал этот вопрос. Мысли Иеремии прервал знакомый голос.

— Мистер Фоконе, я так и думал, что вы придете, — поздоровался с ним Джордж Джеффрис, многозначительно улыбнувшись. — Вы хотите посмотреть, как будет вести себя ваш ирландец? Можно составить вам компанию? Я мог бы давать вам пояснения по ходу дела. — Он взял Иеремию под руку, чтобы не потерять его в толпе. — Сначала нам нужно найти место. В соответствии с английским правом процессы проходят открыто, что часто означает большой наплыв людей. Уберите деньги, я вас приглашаю!

Студент выудил из кармана несколько монет и заплатил за вход. По старинному обычаю меченосец города мог потребовать их от зрителей.

Стояла безветренная погода. Это было хорошо, так как одна половина зала судебных заседаний не имела крыши. Места для судей, присяжных и зрителей располагались на подиуме под навесом, а обвиняемые находились под открытым небом при любой погоде.

Джордж Джеффрис раздобыл для себя и своего спутника два хороших места, откуда хорошо было видно судей и присяжных, но далековато от заключенных, которые, как правило, были больны и завшивлены — еще одна причина, по которой зал заседаний частично не покрывали крышей. Для профилактики па кафедры судей еще рассыпали ароматические травы, хотя это было менее эффективно.

После того как лорд-мэр, рикордер, юридический советник, трое судей верховных судов и несколько городских советников заняли свои места, заседание объявили открытым.

Иеремия посмотрел вверх и увидел сэра Орландо Трелонея, сидевшего рядом с лордом верховным судьей Королевской скамьи, тоже одетым в ярко-красную мантию, отороченную горностаем. Только одного из них украшал не парик, а туго обтягивающая голову белая льняная шапочка, завязывающаяся ленточкой под подбородком. Она сохранилась от формы ордена барристеров. К нему принадлежали все судьи, но за последние сто лет он утратил свое значение. Места, добытые студентом, так удачно располагались, что Трелоней узнал в толпе Иеремию и ответил ему взглядом.

Когда были зачитаны комиссии, уполномочивавшие судей судить заключенных Ньюгейтской тюрьмы, члены Большого жюри, пришедшие вместе с лорд-мэром из ратуши, принесли присягу. Дело переходило в суд только после того, как они принимали соответствующее решение.

Арестованных небольшими группами привели из Ньюгейта. Кандалы, сковывавшие их руки и ноги, звенели на полу. Первым предстал перед судом полуголый, в лохмотьях, человек, обвиняемый в конокрадстве. Его ужасный вид свидетельствовал о том, что он провел в глубоких подземельях Ньюгейта не одну неделю. Он был неописуемо грязен, седые волосы лоснились от жира, кожа под склеившейся от грязи бородой имела какой-то трупный оттенок, а запах, исходивший от него, заставил присутствующих отпрянуть. Дрожа всем телом и шатаясь, он то и дело хватался за железную решетку, отделявшую его от судей и присяжных. Лихорадочный взгляд его блуждал по залу. Не было никаких сомнений в том, что арестант был болен тюремным тифом и не мог опровергнуть обвинения, выдвинутые против него владельцами украденной лошади.

Джордж Джеффрис, сидевший рядом с Иеремией, пальцами растирал листья мяты, стараясь заглушить доносившийся до них тошнотворный запах. Другие зрители держали под носом пузырьки с уксусом или камфорой.

Процесс длился не больше двадцати минут. После судебного следствия пришла очередь следующего обвиняемого. Когда завершились все процессы первой группы заключенных, присяжные удалились на совещание и к присяге были приведены присяжные для следующей группы. После чего для оглашения своего решения вернулась первая группа присяжных. Конокрада признали виновным.

— Конокрадство не подлежит привилегии духовного статуса, — заметил Джордж Джеффрис. — Его повесят, если только судья не внесет его имя в список для королевского помилования.

До обеденного перерыва были приняты решения по девяти делам.

— Сейчас судьи вместе с лорд-мэром и шерифом пойдут обедать, — объяснил студент. — В три часа заседание продолжится. Чуть ниже на улице есть таверна. Не хотите ли чего-нибудь перекусить?

— Неужели вы меня приглашаете? — удивился Иеремия. — Чего вы от меня ждете? Для вашей карьеры я вам не пригожусь.

— Вы очень недоверчивы, как я погляжу. Но я не обижаюсь. Вы мне симпатичны. Вполне возможно, в адвокатской карьере вы мне и не помощник, но вы хороший врач, а мне, может статься, когда-нибудь потребуются услуги врача.

 

Глава четырнадцатая

После сытного обеда сэра Орландо Трелонея начало клонить в сон. Вялым взглядом обведя роскошный зал на втором этаже здания суда, он заметил — его братья и советники тоже не прочь соснуть. Крутя в руке бокал с вином, он улавливал обрывки разговоров, не вникая в их смысл. Но вдруг кое-что привлекло его внимание.

— Советник Дин говорил со мной об этом Макмагоне, — сказал рикордер. — Он считает его отъявленным вором и бывшим наемником, ныне промышляющим разбоем. Сэр Джон хочет быть уверен, что его обезвредят.

— Понятно, — ответил лорд-мэр. — Когда его дело?

— Сегодня после обеда, милорд.

Сэр Орландо задумался. Макмагон. Уж не тот ли это ирландец, который видел, как Джек Одноглазый подменил ему плащ? Трелоней прекрасно помнил склонившегося над ним человека, когда он пришел в себя, и мертвую хватку Макмагона. Опьяневший судья очень испугался, когда его кто-то крепко схватил, он сразу же решил, что это разбойное нападение. И теперь оказывалось, его предположение не так уж далеко от истины. Мимолетная встреча произвела такое сильное впечатление на Трелонея, что ирландец даже возникал в его кошмарах во время болезни. Полезно будет еще раз увидеть терзавший его призрак, чтобы избавиться от воспоминаний.

Лорд верховный судья сэр Роберт Хайд потянулся в кресле и от души зевнул.

— Джентльмены, я думаю попрощаться с вами на сегодня. Увидимся завтра утром.

Брат из Суда казначейства и два городских советника присоединились к нему. Затем лорд-мэр обратился к Трелонею:

— Сэр Орландо, если вам также угодно удалиться, на остаток дня я могу взять председательство на себя. Трудных случаев больше не предвидится. Рикордер и юридический советник проконсультируют меня по правовым вопросам. — Видя замешательство Трелонея, он добавил: — Мне известно ваше чувство долга, но вы только что перенесли тяжелую болезнь. Всем ясно, что вам необходим отдых.

Сэр Орландо внезапно подумал, что от него хотят избавиться, и твердо решил остаться.

— Благодарю за заботу, милорд, но именно потому, что меня так долго не было, я чувствую потребность в работе. А теперь простите, я немного пройдусь по саду.

Было почти три часа, и зрители постепенно собирались во дворе. Выглянув в лестничное окно, сэр Орландо заметил в толпе иезуита. Подчиняясь какому-то импульсу, он подозвал судебного слугу.

— Видите того высокого худого мужчину в черном? — спросил он, указывая в окно. — Проведите его ко мне в сад.

— Будет исполнено, милорд.

Иеремия удивился, когда к нему подошел слуга и попросил следовать за ним. Сэр Орландо ждал его возле обсаженной травами цветочной клумбы.

— Я позвал вас, доктор Фоконе, так как хочу узнать ваше мнение по делу, которое будет слушаться сегодня, — начал Трелоней. — Поскольку лорд верховный судья удалился, мне придется взять председательство на себя. Возможно, вы знаете, что обычно мы советуемся с внешними, как правило, с заслуженными представителями общин, чтобы составить мнение об обвиняемом и решить, следует ли вносить его имя в список, предоставляемый королю для помилования. Советник, обвиняющий Макмагона в разбойном нападении, считает его неисправимым и опасным. Поскольку мне известно, что вы говорили с ним в тюрьме, я хотел спросить, разделяете ли вы это мнение.

— Сэр, возможно, Макмагон буен и драчлив, но он точно не вор, — твердо сказал Иеремия.

— Почему вы так в этом уверены?

— У него абсолютно ничего не было, когда его бросили в тюрьму. И судя по всему, до ареста он тоже голодал. Милорд, если бы он действительно был вором, ему бы не пришлось так нуждаться.

Сэр Орландо с сомнением досмотрел на Иеремию. Такой аргумент не убедил его.

— Благодарю вас. Но, мне кажется, в данном случае вы пристрастны. Ирландец ведь, конечно, католик.

— Да, католик, — подтвердил иезуит. — Но только из-за этого я бы не стал защищать его. Посмотрите на него сами, сэр. Вы убедитесь в его честности.

Так как в Олд-Бейли решались дела двух административных округов — города Лондона и графства Мидлсекс, — существовало и две группы присяжных, поскольку по закону каждый англичанин имел право подвергнуться суду земляков. После обеденного перерыва сначала привели группу заключенных из Мидлсекса, чьи дела слушали двенадцать присяжных из графства. Когда они удалились в отдельное помещение на совещание, в зал ввели пятерых арестантов из Лондона. Одним из них был Бреандан Мак-Матуна, одетый в чистую льняную рубашку и бриджи, которые дал ему Иеремия. Лицо его в отличие от других арестантов было гладко выбрито, длинные спутанные волосы тщательно убраны со лба. Запястья и щиколотки его сковали железные браслеты, соединенные цепями, но когда ирландца вызвали к барьеру, он двигался уверенно и точно, словно не чувствуя кандалов.

— Брендан Макмагон, подними руку! — потребовал писец.

— Мое имя Бреандан Мак-Матуна! — высокомерно ответил ирландец.

Писец в замешательстве посмотрел на судью Трелонея, так как, пока обвиняемый не поднял руку, подтверждая тем самым свое имя, нельзя было начинать процесс.

— Обвиняемый, вас знают под именем Брендан Макмагон или нет? — спросил сэр Орландо.

— Так меня называете вы, англичане, но на самом деле мое имя Бреандан Мак-Матуна.

— Вы должны подтвердить, тот ли вы человек, о котором идет речь в обвинении.

— Я подтверждаю это, хотя и не могу согласиться с тем, что вы, англичане, в своей надменности не можете правильно выговорить ирландское имя. Уверен, немного потренировавшись, вы бы справились, — прибавил Бреандан, прежде чем поднять руку, как требовалось.

При вызывающих словах ирландца у Иеремии волосы встали дыбом. К своему ужасу, он должен был признать, что все его усилия пошли прахом. Гордый юноша наверняка восстановит всех против себя.

Писец начал переводить обвинение, написанное на латыни, на английский язык:

— Ты, что носишь имя Брендан Макмагон, из Лондона, рабочий, стоишь здесь перед судом, так как четырнадцатого числа августа месяца на шестнадцатом году правления нашего монарха Карла Второго, милостью Божией короля Англии, Шотландии, Франции и Ирландии, защитника веры, примерно в десять часов вечера указанного дня с оружием в руках, нарушая мир Божий и нашего монарха короля, выследил в Лондоне, точнее, в приходе Сент-Энн-Блэкфрайарс, в округе Феррингдон, Лондон, сэра Джона Дина, рыцаря, и вымогал у него, угрожая его жизни, посеребренную шпагу стоимостью пятнадцать шиллингов. Что ты скажешь, Брендан Макмагон? Виновен ли ты в этом преступлении, за которое полагается смертная казнь, как написано в обвинении, или невиновен?

— Невиновен.

— Обвиняемый, как тебя следует судить?

— Я ирландец. Английский суд не может меня судить!

Писец снова запнулся, так как по закону обвиняемый должен был произнести определенные слова, признавая суд. Без этой ритуальной формулы процесс состояться не мог.

— Обвиняемый, разве вам не разъяснили, какой ответ вы должны дать? — терпеливо спросил судья Трелоней.

— Объяснили, но, дав его, я предстану перед судом, состоящим из людей, которые не будут ко мне справедливы. Это люди не моего сословия, они торговцы, как и обвинитель. Что бы я ни сказал, вы больше поверите ему, чем мне.

— Присяжные обязаны выслушать вас беспристрастно, — заверил сэр Орландо. — Преступление, в котором вас обвиняют, было совершено в Лондоне. Поэтому вы стоите перед судом, состоящим из граждан Лондона. Но прежде чем защищаться, вы имеете право отклонить двадцать присяжных без объяснения причин и еще двадцать, если сможете убедительно обосновать свой отвод. А теперь отвечайте на вопрос словами, предписанными законом, иначе вас отведут обратно в тюрьму и будут пытать до тех пор, пока вы не изъявите готовность признать суд.

В глазах Бреандана вспыхнул гнев, но он сдержался. Писец повторил вопрос:

— Обвиняемый, как должно тебя судить?

На сей раз ирландец произнес требуемую формулу:

— Да судит меня Бог и моя страна.

— Да не оставит тебя Господь, — заключил писец и записал что-то в акте обвинения.

После того как все заключенные группы произнесли эту фразу, вызвали присяжных. Писец разъяснил обвиняемым их право отклонить присяжных перед защитой. Иеремия испугался, что Бреандан воспользуется этим правом и помешает процессу, но, к его облегчению, ирландец промолчал.

Наконец предварительная процедура закончилась, и можно было приступить к слушаниям по первому делу. Когда очередь дошла до Бреандана, ему снова пришлось поднять руку. Затем вызвали главных свидетелей. Первым оказался Томас Мастерс. Бреандан сразу узнал в нем одного из тех, с кем он дрался. Этого он уложил ударом кулака. Мастерс рассказал, как однажды вечером он с сэром Джоном Дином и Джоном Хэгью пошел в таверну. Дин ушел чуть раньше, а его друзья, расплатившись, вскоре последовали за ним.

— И тут я увидел, как обвиняемый угрожает сэру Джону ножом, вероятно, чтобы его ограбить. Мистер Хэгью и я обнажили шпаги и бросились ему на помощь. Обвиняемый испугался, выхватил у сэра Джона шпагу и бросился наутек.

— Ложь! — не сдержался Бреандан. — Ссору затеяли вы!

— Обвиняемый, замолчите! — потребовал Трелоней. — У вас будет возможность высказаться по поводу обвинения.

— Но он лжет, негодяй. Я ни на кого не нападал! — воскликнул Бреандан.

Голос сэра Орландо стал тверже:

— Я не потерплю в суде сквернословия! Если вы не перестанете ругаться, я велю заткнуть вам рот.

Бреандан, стиснув зубы, опустил голову, ему стоило большого труда удерживаться от дальнейших замечаний.

— Вы видели, что обвиняемый держал в руке нож? — обратился судья Трелоней к свидетелю.

— Да, милорд, он стоял возле сэра Джона и приставил ему нож к груди.

— Будьте любезны, покажите, пожалуйста, в какой позе обвиняемый стоял возле пострадавшего. Слуга, встаньте рядом со свидетелем.

Мастерс несколько неуверенно подошел к слуге, схватил его за руку и сделал вид, будто приставил нож к ребрам.

— Верно ли, что обвиняемый именно так схватил пострадавшего, как вы показываете? — четко выговаривая каждое слово, спросил сэр Орландо.

— Да, милорд.

— Как далеко вы находились от обоих, когда заметили, что происходит?

— Шагах в двадцати, милорд. Если бы мистер Хэгью и я были ближе, мы бы не дали этому молодцу уйти.

— Вы говорили, что дело происходило в десять часов вечера, продолжил Трелоней. Разве уже не было темно?

— Да, но у таверны висел фонарь.

— А в том месте, где обвиняемый угрожал пострадавшему, тоже был свет?

— Не помню, милорд.

— Поразительно, мистер Мастерс, что вы на расстоянии двадцати шагов на темной улице смогли разглядеть, что у обвиняемого в руке был нож, хотя он стоял очень близко к пострадавшему.

— Сэр Джон сказал мне, что обвиняемый угрожал ему ножом. И мне показалось, будто я сам это видел.

Сэр Орландо велел свидетелю продолжить рассказ. Когда он закончил, вызвали магистрата, принимавшего обвинение, и привели к присяге. По его словам, обвиняемый признал, что после ссоры вырвал у сэра Джона шпагу.

— Признал ли он также, что выслеживал его и угрожал оружием, мастер советник? — спросил свидетеля сэр Орландо.

— Нет, этого он не признал. Он утверждал, будто трое мужчин затеяли ссору и, когда выхватили шпаги, он просто защищался.

— Кто привел к вам обвиняемого?

— Сэр Джон Дин, милорд. Он велел своим слугам выследить и арестовать обвиняемого.

— У обвиняемого был при себе нож или какое-либо другое оружие?

— Нет, милорд. Когда его привели ко мне, он был безоружен. Возможно, арестовавшие его слуги отобрали у него оружие.

— Обвиняемый оказывал сопротивление при аресте? — продолжал расспрашивать судья Трелоней.

— Да, милорд, они силой привели его ко мне. Его здорово избили.

— Вы говорите, что обвиняемый оказал сопротивление тем, кто его арестовывал. А они получили повреждения?

— Насколько я помню, у одного был синяк под глазом, а у другого шла носом кровь.

— Но не было ран, нанесенных оружием?

— Нет, милорд, только повреждения, обычно возникающие при драке на кулаках.

— Благодарю вас. Продолжайте!

Джон Хэгью подтвердил рассказ Томаса Мастерса, однако не мог с уверенностью сказать, видел ли у обвиняемого нож. Наконец обвинитель привел избитого Бреанданом тюремщика Ньюгейта и еще нескольких свидетелей, которые должны были подтвердить буйный нрав ирландца. Некий владелец ломбарда из Уайтфрайарса рассказал, как обвиняемый предлагал ему для продажи шпагу обвиняемого.

Тут Бреандан снова взорвался.

— Лжец, ты в глаза меня не видел! — гневно вскричал он. — Сколько тебе заплатили за клевету, подлец?

И снова сэр Орландо строго призвал его к порядку:

— Обвиняемый, я сотру вас в порошок, если вы еще раз позволите себе оскорбить суд, будьте уверены! Если хотите, можете задавать свидетелю вопросы, но придержите ваш язык!

Однако ирландец понимал, что бессмысленно расспрашивать лжесвидетеля, и промолчал. Тогда судья предложил ему оправдаться. Бреандан изложил свою версию ссоры и решительно отверг обвинение в том, будто хотел ограбить советника.

— Вы утверждаете, что справились с тремя вооруженными мужчинами, хотя сами были безоружны? — спросил Трелоней. — Как это возможно?

— Милорд, я всю жизнь был наемником. Тут научишься драться. Я бы справился и с пятью лондонцами, которые только тем и занимаются, что отращивают себе животы. Я могу пригласить свидетеля?

— Пригласите, — согласился сэр Орландо.

Слушая показания владельца школы фехтования, расхваливавшего умение ирландца владеть оружием, Трелоней рассматривал обвиняемого. Макмагон был не очень высок, изможден, изнурен голодом и резко отличался от тех упитанных горожан, которых давеча помянул. Было ясно, что человеку, так хорошо владевшему оружием, не пришлось бы голодать, если бы гордость позволила ему зарабатывать себе на жизнь нечестным путем. Мысленно сэр Орландо согласился с иезуитом. И все-таки не исключено, что в тот день ирландец, может быть, отчаявшись, отмел свои сомнения и совершил воровство.

С интересом Трелоней изучал это молодое красивое лицо, принявшее презрительное, но искреннее выражение. В нем не было ни увертливости, ни низости, это сэр Орландо увидел сразу, за время своей работы он научился читать по лицам. Этот человек, несомненно, не был вором по призванию и скорее всего не угрожал советнику оружием, а просто украл у него шпагу, когда тот зазевался. Трелоней предполагал, что уже одно наемническое прошлое Макмагона было достаточным основанием для торговцев записать его в число тех бессовестных бродяг, кого лучше всего отправлять на виселицу… Возможно, они и преувеличивали опасность такого человека для общественного порядка, но это были уважаемые горожане, и они дали присягу; их обвинения не могут быть просто сотканы из воздуха, а вот обвиняемый, начисто отрицавший факт кражи, был не очень убедителен.

Трелоней посмотрел в сторону иезуита, с тревогой наблюдавшего за ходом процесса. Судья сразу понял, что только Фоконе мог одеть и помыть обвиняемого, чтобы тот произвел наиболее выгодное впечатление на присяжных. Действительно ли он считал ирландца невиновным? Или он, римский священник, просто пытался спасти единоверца от обвинения протестантского суда?

Трелоней не сомневался, что присяжные сочтут обвиняемого виновным. Они не могли проигнорировать показания владельца ломбарда и деталь, упомянутую мировым судьей, а именно признание ирландца в том, что он взял шпагу, и у них не было оснований вопреки явным доказательствам оправдать его.

Сэр Джон Дин так составил обвинение, что участь Макмагона, если присяжные признают его виновным, была решена. Бывший лорд-мэр и верховный мировой судья, он обладал достаточными юридическими познаниями для этого и беззастенчиво использовал их. При этом ему не составило бы никакого труда так сформулировать обвинение, чтобы вор отделался более легким наказанием, как делали многие обвинители, не хотевшие марать руки кровью. Несоразмерная жестокость, проявленная сэром Джоном, навела Трелонея на мысль, что советник просто хотел отомстить и руководствовался не соображениями справедливости.

Сэр Орландо снова посмотрел на обвиняемого, вызвавшего своего второго свидетеля. В конечном счете жизнь обвиняемого находилась в руках судьи, и Трелоней решил спасти его. Им двигало не сострадание, а возмущение тем, что сэр Джон воспользовался законом для расправы с личным обидчиком.

Когда свидетели высказались, ирландец вернулся к остальным арестантам и к барьеру пригласили следующего подсудимого. После заслушивания последнего дела сэр Орландо обратился к присяжным:

— Господа присяжные, вы выслушали все показания. Теперь для вас настало время удалиться и решить вопрос о том, виновны ли обвиняемые в преступлениях, которые рассматривались сегодня, ведь вы являетесь единственными правомочными судьями… — Он изложил в нескольких словах каждое дело. — …Вы слышали, в чем обвиняется Брендан Макмагон — в разбойном нападении и краже шпаги стоимостью пятнадцать шиллингов. Что касается первого преступления, свидетели не смогли доказать, что обвиняемый был вооружен, когда украл у сэра Джона Дина шпагу, а маловероятно, чтобы невооруженный человек мог угрожать насилием вооруженному человеку, вымогая у него ценности. Вы слышали также утверждения обвиняемого, что он не совершал кражи, а лишь оборонялся. Вы должны решить, верите ли вы ему. Если да — вы должны будете признать его невиновным. Если же вы убеждены в том, что он виновен, то я хочу напомнить вам, что вы решаете вопрос о его жизни и смерти. Принимая решение, пожалуйста, подумайте, что ценнее — стоимость шпаги или человеческая жизнь. Да направит вас в вашем решении Бог.

Иеремия вопросительно посмотрел на Джорджа Джеффриса, который понимающе ухмылялся.

— Что это значит? — спросил он у студента.

— Сейчас увидите, — ответил тот и улыбнулся еще шире. — Потерпите немножко, пока не вернутся присяжные.

Джеффрису, судя по всему, доставляло удовольствие мучить своего спутника, и вряд ли можно было уговорить его сократить утомительное ожидание.

Иезуит вполуха слушал следующие три дела графства Мидлсекс. Стемнело, и слуги зажгли сальные свечи, бросавшие тревожный, таинственный свет.

С сильно бьющимся сердцем Иеремия смотрел на вернувшихся лондонских присяжных. Перечислив их имена, писец спросил, пришли ли они к единому решению.

— Да, — был ответ.

— Кто из вас будет говорить?

— Старшина.

Писец снова призвал обвиняемых к барьеру и вторично потребовал от них поднять руку в подтверждение их имен.

— Перед вами стоит Брендан Макмагон. Посмотрите на него. Что вы решили? Виновен ли он в совершении преступления, а именно разбойного нападения и кражи, в чем его обвиняют и за что полагается смертная казнь, или невиновен?

— Невиновен в разбойном нападении, виновен в краже шпаги стоимостью десять пенсов.

Джордж Джеффрис наклонился к Иеремии и шепотом объяснил ему:

— Судья Трелоней намекнул присяжным, чтобы они в своем решении разделили пункты обвинения. Они так и сделали. Закон различает крупную и мелкую кражу. За первую полагается смертная казнь, за вторую — нет. Оценив украденную шпагу в десять пенсов, то есть меньше одного шиллинга — а это и есть граница между крупной и мелкой кражей, — присяжные спасли ирландца от виселицы. Но совсем без наказания он отсюда не выйдет.

— А какое наказание полагается за мелкую кражу? — спросил Иеремия, испытав облегчение.

— Розги! — серьезно ответил студент.

Иезуит замер. Хотя Макмагон и избежал смерти, его все же ожидало наказание жестокое и мучительное, особенно для человека, чья вина заключалась единственно в том, что он защищал свою честь.

Поскольку было уже девять часов вечера, сэр Орландо Трелоней решил перенести заседание на следующее утро. Когда лорд-мэр и городские советники расходились, Трелоней подозвал слугу, которого он просил днем позвать Иеремию, и еще раз послал его в толпу зрителей с тем же поручением.

На сей раз Трелоней ждал иезуита в отдельной комнате и тщательно запер за ним дверь. Он не хотел, чтобы им помешали.

— Благодарю вас. Вы вступились за Макмагона, милорд, даже вопреки воле советника, — сказал Иеремия.

— Боюсь, это еще не конец, — с тревогой в голосе возразил судья. — Поэтому я и хотел с вами поговорить. Вы знаете, мера наказания для тех, кто признан виновным, провозглашается лишь в последний день заседания.

— Да, мне известно, какое наказание ожидает Макмагона, — сухо сказал Иеремия.

— К сожалению, это не все. Так как ваш ирландский друг не имеет ни дома, ни работы, то есть считается вором и бродягой, в принципе мой долг был бы отправить его в исправительный дом на неопределенное время. Но лондонский исправительный дом Брайдуэлл подчиняется независимому совету, куда входят лорд-мэр и некоторые члены городского совета. Только они решают, как долго осужденный останется там и каким наказаниям его следует подвергать, то есть они могут сечь заключенных столько, сколько сочтут нужным. И сэр Джон Дин — один из членов данного совета. Вы понимаете, что это значит. Направив Макмагона в Брайдуэлл, я выдам его врагу. И боюсь, для обоих это будет иметь роковые последствия. Иеремия побледнел:

— Неужели нет никакой возможности этого избежать?

— Ну, Брайдуэлл, как и все тюрьмы, переполнен, а содержание самых бедных стоит денег. Это, возможно, поможет мне избавить Макмагона от исправительного дома — при условии, что за него кто-нибудь поручится.

— Понимаю, милорд. Дайте мне время до завтра, я приведу вам такого человека.

— Вы имеете в виду мастера Риджуэя?

— Да.

Судья Трелоней удивленно поднял брови:

— Вы, кажется, на самом деле убеждены в том, что Макмагон невиновен, иначе вряд ли бы вы стали брать в свой дом вора!

«Время покажет, стоило ли доверять этому ирландцу», — думал сэр Орландо, смотря вслед уходящему иезуиту. Все-таки ему было не по себе.

 

Глава пятнадцатая

Оглашение приговора в последний день судебных заседаний в Олд-Бейли входило в обязанности рикордера. О Бреандане Мак-Матуне там говорилось: «…отсюда вы препровождаетесь туда, откуда вас привели, а оттуда, привязав к телеге, вас поведут из Ньюгейта в Тайберн, туловище выше ремня должно быть обнажено, вас будут сечь до появления крови».

Два дня спустя, на святых Косьму и Дамиана, приговор привели в исполнение. На улице, как всегда в подобных случаях, собралась любопытная толпа. Пришел и Иеремия, Ален вызвался пойти вместе с ним. Иезуиту не пришлось напрягать красноречие, убеждая друга поручиться за ирландца. Цирюльник был в ужасе от строгости наказания и решил, что долг милосердия велит ему избавить молодого человека от дальнейших истязаний.

Среди зевак Иеремия, к своему неудовольствию, заметил сэра Джона Дина и Томаса Мастерса. Оба были верхом, чтобы не мешаться с чернью. Судя по всему, они хотели насладиться местью, хотя та оказалась и неполной.

Когда с осужденного сняли кандалы, один из тюремщиков Ньюгейта передал его палачу. Тот подвел ирландца к стоявшей наготове телеге и рывком дернул с плеча рубаху. Бреандан хотел было воспротивиться грубому обращению, и Джек Кетч подозвал своего помощника, державшего запряженную в телегу лошадь.

— Веди себя смирно, проклятый, иначе я снова надену на тебя кандалы! — проворчал палач и сорвал с арестанта рубаху.

Его помощник веревкой привязал запястья Бреандана к жердям, прикрепленным на боковых стенках телеги, и взял лошадь под уздцы. Пока Джек Кетч расправлял пять спутанных ремней розог, на которых на одинаковом расстоянии были завязаны узелки, к нему подъехал сэр Джон Дин и кинул монету.

— Не ленитесь, палач! Всыпьте ему от души.

Джек Кетч понимающе кивнул ему и приказал помощнику:

— Давай, но не слишком быстро.

Ален с отвращением поморщился.

— Данный вид наказания не предусматривает точного количества ударов, — печально сказал он. — А значит, чем медленнее будет двигаться телега, тем больше ударов он получит. И ничего не поделаешь. Арестант полностью находится во власти палача. Дин — просто бессердечная свинья! И дался ему этот бедняга.

— Я думаю, он не может перенести, что необразованный потрепанный ирландец голыми руками без особых усилий поборол его и двух его друзей, как детей, хотя они были вооружены, — задумчиво ответил Иеремия. — Он унизил их и выставил на посмешище. Этого они никогда не забудут.

Телега тронулась, и палач взмахнул розгами. Они мелькнули в воздухе и со свистом опустились на голую спину ирландца. Тот резко дернулся, но не издал ни звука. Места, где розги коснулись кожи, тут же вздулись и покраснели. А когда удары посыпались один за другим и ремни спутались, кожа лопнула.

Бреандан до крови искусал себе губы, чтобы не кричать. Но в конце концов железная воля оставила его, и при каждом ударе он рычал от боли и гнева.

Его крики раздирали сердце Иеремии, вместе с Аленом следовавшего за телегой. Спустя какое-то время сэр Джон Дин и Томас Мастерс развернули лошадей и уехали. Судя по всему, они вполне насладились местью.

Палач, чья рука начала уставать, заметил это и поторопил помощника, так как до Тайберна было далеко, а ему следовало еще все приготовить для двух экзекуций, назначенных на следующий день.

Ноги Бреандана начали дрожать, он уже с трудом шел за телегой. Тело сильно накренилось вперед, его удерживали только веревки, привязывавшие руки к жердям. И когда наконец показалась виселица Тайберна, спина и плечи ирландца представляли собой одну сплошную рану. Джек Кетч приказал помощнику остановиться и отвязал Бреандану руки. Шатаясь как пьяный, ирландец попытался сделать шаг, но с глухим стоном упал.

Иеремия и Ален, предвидевшие обморок, подскочили и подхватили его. Не мешкая они положили руки Бреандана себе на плечи, но палач остановил их:

— Эй, вы не можете его просто так забрать. Парню придется вернуться в Ньюгейт. Он еще не заплатил за тюрьму.

— И вы отправите человека, который уже получил свое, обратно в тюрьму только потому, что он не заплатил по вашим грабительским расценкам? — в ужасе вскричал Ален. — Сколько он вам должен?

— Тринадцать шиллингов и четыре пенса.

— Вот ваши деньги, головорез!

— Благодарю вас, сэр, — ухмыльнулся Джек Кетч. — Надеюсь, у вас тоже найдутся друзья, которые столь щедро заплатят за вас, когда вы будете моим клиентом.

Его наглость возмутила Алена, но вдруг он почувствовал, словно ледяная рука схватила его за сердце и оно сжалось, как от пророчества.

Иеремия накрыл потерявшего сознание ирландца своим плащом, друзья снова взвалили его на плечи и с огромным облегчением удалились от трехногой виселицы. Холм Тайберн находился за пределами Вестминстера, на дороге, ведущей в Оксфорд, посреди лугов и полей. Ален остановил груженную сеном повозку, ехавшую в Лондон, и попросил возницу прихватить их. Обморок Бреандана был таким глубоким, что он не пошевелился до самого дома. Только на Патерностер-роу, когда друзья снимали ирландца с повозки, он на мгновение пришел в себя. Но боль была такой сильной, что в операционной он опять лишился чувств.

Алену и Иеремии показалось, что это был один из тех дней, когда несчастья сыплются, как из подарочного мешка. Возвращения цирюльника нетерпеливо дожидался пациент. Он стонал и держался за вздувшуюся щеку. Вокруг него хлопотали Джон и Тим. Мистрис Брустер вполголоса сообщила Иеремии, что недавно проводила в его комнату некую даму.

— Положим его на операционный стол, — решил Ален. — Обработайте ему раны, а я пока займусь зубом мистера Бунса.

Сопровождаемые сочувственными взглядами, друзья отнесли ирландца в заднюю часть помещения и положили животом вниз на длинный стол. В этот момент, услышав, что подъехали хозяева, с лестницы спустилась леди Сент-Клер. Ален как раз отгораживая стол деревянной ширмой, чтобы пациент с больным зубом не мог видеть раненого.

— Что случилось? Несчастный случай? — спросила Аморе, подходя к Иеремии, осторожно снимавшему плащ, прикрывавший раны Бреандана. — Боже милостивый! — в ужасе воскликнула Аморе. В глазах у нее вдруг потемнело, и она пошарила рукой в поисках опоры.

Иеремия неодобрительно посмотрел на нее и строго сказал:

— Это зрелище не для вас, мадам, идите обратно в мою комнату. Я приду к вам, как только смогу.

Но она отрицательно покачала головой:

— Нет, уже все в порядке. Я просто еще никогда не видела таких страшных ран. Кто же так изувечил беднягу?

— Палач, — мрачно ответил Иеремия. — Или, точнее, безжалостное судопроизводство.

— Но что он сделал?

— Ничего! Просто оказался в ненужном месте в ненужное время и наступил на больную мозоль нескольким господам.

Иеремия отвернулся, чтобы вымыть руки в приготовленной лохани. Он пытался таким образом избежать ее потрясенного взгляда, но чувствовал его спиной, смотреть на Аморе ему было необязательно. Ему не нравилось, что она не послушалась его и не вернулась в комнату, он не хотел, чтобы она стала свидетельницей страданий и жестокости. Ее, живущую в роскоши, это только лишило бы душевного мира и радости бытия. Повернувшись, он увидел, что она стояла у стола и рассматривала раненого. Почувствовав исходивший от него запах грязи, пота и крови, она, поморщившись, зажата нос:

— Фу, от него несет как от свиньи!

— Простите меня, мадам, но от вас бы несло точно так же, если бы вы несколько недель провели в Ньюгейтской тюрьме! — невозмутимо заметил Иеремия. Выплеснув воду и взяв с полки бутылку, он вылил в миску часть ее содержимого.

— Чти это? — с интересом спросила Аморе.

— Спирт. Уже греки использовали уксусную воду или вино для промывания ран. Я сам пользовался только спиртом.

Аморе с интересом наблюдала, как священник смял чистую льняную повязку, смочил ее в спирте и крайне осторожно принялся промокать следы розог. К счастью, Бреандан все еще не пришел в сознание и не чувствовал боли. Его раны казались Аморе такими страшными, что она с трудом могла себе представить, как они когда-нибудь заживут. Она чувствовала безграничное сострадание и безудержный гнев, он не давал ей дышать. Есть же, оказывается, люди, позволяющие себе безжалостно мучить и калечить беззащитных. Ее сильные переживания вытеснили всякое отвращение к грязи и вони, и, когда Иеремия обрабатывал раны на плечах молодого человека, Аморе рукой отвела его волосы, помогая иезуиту промыть шею несчастному.

Все это время до них доносились стоны и вздохи пациента с зубной болью. К столу подошел сосредоточенный Ален и тихо сказал Иеремии:

— Мне нужна ваша помощь. Зуб сидит очень крепко, а мистер Бунс извивается как угорь, я даже не могу ухватить его клещами.

— Иду, — сказал Иеремия, коротко кивнув. — Мадам, останьтесь, пожалуйста, с ним на случай, если он очнется.

Он положил набухшую кровью тряпку в таз и исчез вместе с Аленом за ширмой. Испуганный вой пациента возобновился.

Аморе захотелось что-нибудь сделать. Недолго думая она выплеснула миску в стоявшее под столом ведро, налила новую порцию спирта и взяла из стопки свежую повязку. Она не рискнула заняться глубокими ранами на спине и плечах и принялась за руки, безвольно свисавшие со стола, осторожно промыв ссадины на запястьях, где кандалы и веревки содрали кожу. Ей было приятно делать полезную работу, хотя при запахе крови у нее все переворачивалось внутри и слабели колени.

Судя по всему, цирюльнику наконец удалось ухватить инструментом больной зуб, так как равномерное поскуливание пациента резко перешло в леденящий душу рев, такой громкий, что разбудил бы и мертвого.

Аморе почувствовала, как по телу молодого человека прошла конвульсивная дрожь: крик вывел его из обморока. Он резко поднял голову, и широко раскрытые голубые глаза в ужасе посмотрели на нее. Она испугалась, что он вскочит и поранится еще больше, и невольно стиснула его руку, пытаясь успокоить и удержать.

— Ш-ш-ш, все в порядке, — мягко сказала она. — Вы в операционной цирюльника, мастера Риджуэя, а крик, который вы слышите, издает нетерпеливый пациент, которому удаляют зуб. Лежите спокойно, а не то ваши раны опять начнут кровоточить.

Большие голубые глаза в удивлении смотрели на нее. Слова не дошли до его сознания, но ее вид рассеял внезапный страх, вызванный воспоминаниями. Из-за резкого движения на ранах на плечах снова показалась кровь. Со стоном он опустил голову, и правая щека коснулась гладкой столешницы. Аморе, все еще держа его руку, с сочувствием смотрела на его покрытый грязью, кровью и щетиной профиль.

— Сейчас подойдет мастер Риджуэй и обработает раны. Он, конечно же, даст вам и что-нибудь от боли.

Он посмотрел на нее, не поднимая головы, и пробормотал:

— Вы жена мастера Риджуэя?

— Нет, — улыбнулась Аморе. — Я здесь в гостях. Меня попросили присмотреть за вами.

Она продолжила промывать истерзанные запястья и заметила, что, невзирая на боль, он повернул голову и смотрел на нее. Аморе поймала себя на том, что сама не может отвести взгляда от его лица, как ни старалась.

Когда Иеремия и Ален, вернувшись, увидели прилежную юную леди за работой, оба улыбнулись.

— Мадам, вы оставите меня без куска хлеба, — пошутил цирюльник.

Аморе удивленно обернулась к ним, как будто ее застали врасплох. Неохотно она выпустила руку ирландца и положила повязку в миску.

— Простите, мадам, что мы заставили вас ждать, но теперь я в вашем распоряжении, — сказал Иеремия, указав на лестницу. — Мастер Риджуэй позаботится о пациенте.

В комнате он, как всегда, предложил ей стул, а сам сел на табуретку.

— В принципе я пришла только принести вам денег, — улыбаясь, произнесла Аморе. — Мастер Риджуэй дал мне понять, что в последнее время у вас было больше расходов, чем обычно, так как вы хотели помочь несправедливо обвиненному заключенному. Это и есть тот самый человек?

— Да, его имя Бреандан Мак-Матуна. Я упоминал о нем в связи с покушением на судью Трелонея, если помните.

Аморе кивнула.

— Расскажите мне о нем поподробнее, — попросила она.

Иеремия удивился ее интересу. Но она уже девочкой проявляла любознательность, и он коротко рассказал все, что знал о молодом ирландце, про судебный процесс и приговор, чьи ужасные последствия она только что видела собственными глазами.

— Вы оставите его здесь? — спросила Аморе.

— Мастер Риджуэй поручился за него, иначе бы его отправили в исправительный дом. Когда раны заживут, он может быть полезен в доме, а за это получит бесплатное жилье и еду.

Аморе встала, достала из-под плаща с капюшоном, который, войдя, положила на кровать, кожаную мошну и протянула ее Иеремии:

— Я бы хотела просить вас часть денег использовать для мистера Мак-Матуны. Ему, конечно, потребуется одежда и многое другое. В следующий раз я принесу больше.

— Очень великодушно с вашей стороны, мадам. Особенно по отношению к человеку, которого вы сегодня увидели впервые. — Иеремия взял с кровати плащ и помог ей одеться. — Надеюсь, вы пришли не одна, мадам. Мне было бы спокойнее, если бы вы приезжали сюда в экипаже, а не ходили пешком по улицам.

— Вы прекрасно знаете, что экипаж леди Сент-Клер, слишком часто стоящий у дверей простого цирюльника, будет всем бросаться в глаза. Намного безопаснее приходить переодетой простой горожанкой. Но я не легкомысленна. Сопровождающий меня слуга вооружен двумя пистолетами.

— А где он? Я его не видел.

— Его кормят на прекрасно оснащенной кухне мастера Риджуэя.

— Которой мы, как мне теперь известно, обязаны вам, мадам.

Аморе улыбнулась ему своей невинной улыбкой, всегда его обезоруживающей.

— Я провожу вас до двери, — наконец сказал он.

Проходя по операционной, Аморе остановилась и бросила взгляд на отгороженную ширмой часть комнаты. Раненый сидел на деревянной скамье, возле него стоял чан с горячей водой, из которого поднимался пар. Он был голым, только на бедра было накинуто полотенце. Поскольку раны не позволяли ему принять ванну, Ален с ног до головы помыл его, соскребая грязь и вонь Ньюгейта, побрил и теперь выводил вшей. Длинные волосы так безнадежно спутались, что Алену пришлось их остричь. Теперь мокрые пряди доходили ирландцу только до затылка и падали на лоб. Бреандан поднял голову, и она встретила проницательный взгляд его ясных голубых глаз. Теперь в них не было ни страха, ни беспомощности, а только упорная воля к жизни. Она удивилась, как молодо он выглядит без щетины, засохшей крови на искусанных губах и грязи, придававшей лицу болезненный сероватый оттенок. Аморе было непросто оторвать от него взгляд и заставить себя пройти дальше. У двери она еще раз обернулась, но уже не увидела молодого человека: теперь его закрывала ширма. Расстроившись, она в сопровождении слуги вышла на шумную улицу и направилась к Блэкфрайарской переправе.

Иеремия вернулся к Бреандану, который, опустив голову, сидел на скамье и молча терпел все, что с ним проделывал цирюльник.

— Я дал ему маковый сок от боли, — сказал Ален. — Отнесем-ка его в постель, пока он не заснул.

Вдвоем они помогли Бреандану подняться в каморку под крышей, где до этого жил один Джон, и положили его животом вниз на свободную сторону широкой кровати с балдахином. Подмастерье был не в восторге, когда хозяин сообщил ему, что отныне он будет делить свою комнату с осужденным преступником, и Алену стоило приличной порции стружки лакричника заставить его замолчать.

— Надеюсь только, мне не придется пожалеть о моем добросердечии, — пошутил Ален, возвращаясь к работе.

 

Глава шестнадцатая

Бреандан погрузился в глубокий целительный сон и проспал целые сутки. Когда Иеремия заглянул к нему на следующий вечер, он только-только просыпался. Иезуит принес ему горячую еду, но не разрешил вставать с постели.

— Чем меньше вы будете двигаться, тем меньше у вас останется шрамов, — объяснил он молодому человеку. — А у вас их и без того хватает. Сколько раз вас уже ранили?

— Я почти десять лет служил наемником, — ответил Бреандан.

— Я тоже был на войне, сын мой, и знаю, как это страшно. Вам здорово повезло, что вы живы и руки-ноги на месте. Сколько людей возвращаются калеками.

— Да, многих моих ирландских товарищей постигла худшая участь. Испанцы обещали им пансион, но большинство его так и не увидели. Они просили милостыню и помирали с голоду прямо на улице. Я боялся, что со мной случится то же самое. Поэтому решил уйти из армии, пока хватает здоровья, и искать другую работу. Но трудно удержаться на плаву одной черной работой, не зная, удастся ли тебе завтра заработать на хлеб.

— Пока вы у мастера Риджуэя, можете об этом не думать, — подбодрил Иеремия, услышав некоторое уныние в его голосе. — Он не сможет платить вам, но вы будете здесь спать и есть сколько хотите.

Но его слова отнюдь не подбодрили молодого человека, скорее наоборот.

— Это больше, чем у меня когда-нибудь было. Патер, я не понимаю, почему вы так печетесь обо мне. То, что вы для меня сделали, стоило вам, наверно, больших денег! Как я смогу отплатить вам?

— Ведите богобоязненную жизнь и не позорьте мастера Риджуэя! — серьезно ответил Иеремия. — Старайтесь в будущем не попадать в подобные ситуации и не ввязывайтесь в драки с первым встречным. Большинство по собственной вине попадает на виселицу. Во всем случившемся есть доля и вашей вины. Судья Трелоней спас вас от петли, но в следующий раз все может кончиться иначе.

Бреандан слушал его внимательно, хотя и не смиренно, как надеялся Иеремия. В молодом человеке оставалось что-то загадочное, что-то непроницаемое, чего священник не мог понять. Его лицо оставалось неподвижным, он кипел за спрятанным негодованием, глубокой горечью, отнимавшей у него всякую радость жизни. Бреандан был благодарен цирюльнику за то, что тот так великодушно приютил его, но чувство, что он теперь ему обязан, вселяло в него неуверенность и отдаляло от новых друзей. Он не подпускал к себе. Иеремия уже в Ньюгейте пытался исповедовать его, чтобы заглянуть ему в душу, но до сих пор ирландец отнекивался. Он-де последний раз исповедовался так давно, что потребуется много часов для перечисления всех накопившихся грехов. Иеремия понимал, что лучше на него не давить, и в последующие дин лишь регулярно смазывал заживающие раны ирландца мазью и давал ему травяной отвар, стараясь поскорее поставить на ноги.

Только когда тонкая короста на спине Бреандана затвердела и стала не такой болезненной, он позволил ему встать с постели.

— Я купил одежду, которая должна вам подойти, — сказал он, протягивая ему по очереди белую льняную рубашку, коричневые бумазейные бриджи, белые чулки и черные башмаки. — Сколько вы служили во французской армии? — спросил Иеремия по-французски, проверяя Бреандана.

Молодой человек разгадал хитрость и ответил на том же языке:

— Достаточно долго, чтобы поболтать с французами.

— А что вы делали на Иберийском полуострове? — Этот вопрос Иеремия задал по-испански.

Бреандан принял условия игры и ответил:

— Мне всегда легко давались языки, падре. Мне нравится слушать и запоминать чужие слова.

— Ваша способность к языкам впечатляет, сын мой. Вам следует помочь. Пойдемте.

Иеремия знаком велел ирландцу следовать за ним и провел его в свою комнату. Бреандан, не понимая, наблюдал, как иезуит придвинул к заваленному бумагами столу второй табурет и вежливым жестом пригласил его сесть. Несколькими ловкими движениями, говорившими о многолетнем навыке, Иеремия заточил перо, обмакнул его в чернильницу и начал писать на чистом листе бумаги латинский алфавит.

— Самое время вам научиться читать и писать, — сказал Иеремия и тепло посмотрел на молодого человека. — К сожалению, я не могу показать вам, как пишется ваше имя, так как не знаю ирландского алфавита. Но один из моих братьев по ордену — он работает в Сент-Джайлсе — ирландец. При случае попрошу его научить меня.

Бреандан смотрел на него недоверчиво:

— Вы правда хотите научить меня писать?

— А почему бы и нет? Раз вы говорите на четырех языках, вы должны уметь читать и писать на них. Что требует строгой дисциплины, само собой разумеется. Но если вы действительно этого хотите, то у вас получится.

— Я думал, мне придется работать на мастера Риджуэя, — в замешательстве ответил Бреандан.

Иеремия отмахнулся:

— Не думайте об этом. В данный момент работы немного. У вас будет оставаться достаточно времени для учебы.

— Патер, меня не покидает чувство, будто вы чего-то недоговариваете.

— Может быть, но, в конце концов, вам необязательно все знать. Используйте представившиеся вам возможности и постарайтесь что-нибудь извлечь для себя.

Бреандан задумчиво посмотрел на буквы, написанные иезуитом. Да, он всем сердцем хотел бы уметь расшифровывать эти таинственные знаки, он хотел учиться, понимать, разгадывать тайны знания и был бесконечно благодарен сидевшему рядом с ним человеку за то, что тот давал ему такую возможность.

— Когда вы научитесь писать, я начну учить вас латыни, — продолжал Иеремия. — За это вы можете учить меня ирландскому. Кто знает, может быть, мои дороги когда-нибудь приведут меня в Ирландию!

На пути в королевскую капеллу находился двор. Аморе, как всегда, незаметно отстала, так как, будучи католичкой, не участвовала в англиканских богослужениях, а ходила на мессы в капеллу королевы в Сент-Джеймсский дворец. Карлу все равно было не до нее. Уже давно он не спускал глаз с Франс Стюарт, «красавицы Стюарт», как он называл ее, невинной молодой полудевушки-полуребенка из хорошей шотландской семьи, неумолимо отклонявшей все его домогательства, желая сохранить девственность до брака.

Аморе была не уверена, действительно ли король влюблен во Франс, или ему только так казалось, потому что она не давалась ему. Она только знала, что он страдает, и жалела его. Когда Карл приходил к ней, Аморе как могла старалась утешить его, и теперь он все чаше навещал ее только для того, чтобы поговорить с ней и отвлечься от своих огорчений.

— Вы удивительная женщина, моя милая Аморе, — как-то сказал король. — Никогда ничего не требуете. Единственная при дворе, кто ни разу ни о чем не попросил меня. Не терзаете меня ревностью и никогда не гоните. То, что вы довольны всем, прямо-таки пугает. Вы либо ангел, либо шпионка моего кузена Людовика. Должен же у вас быть какой-нибудь недостаток!

Аморе лукаво улыбнулась:

— Сир, почему вы прямо не скажете, что находите меня скучной?

Король подошел к ней и поцеловал в затылок.

— Как все же несправедлива судьба! — пылко сказал он. — Почему я влюблен не в вас? Вы так восхитительно несложны.

— Может быть, я слишком проста, сир. Часто хотят именно того, что недоступно.

— Возможно, — печально согласился Карл. — Но бывают мгновения, когда я искренне сожалею, что вы внушаете мне скорее дружеские, чем любовные чувства. Я хочу, чтобы вы были счастливы. Если вы хотите с кем-то вступить в брак, я не стану чинить вам никаких препятствий.

— Такого человека нет, сир.

— Вы знаете, я бы предпочел видеть вас замужем, особенно учитывая ваше положение, но не буду принуждать вас, мой милый друг. Вы всегда были моим талисманом. Когда мы спасались бегством от ищеек Кромвеля, вы в свои десять лет так страстно признали меня своим королем и так плакали, когда был распущен слух о моей смерти, что вдохнули в меня новое мужество. Кстати, как дела у вашего иезуита? Я прекрасно помню, как он, будучи еще полевым хирургом моей армии, лечил мои в кровь стертые ноги… как подделал рекомендательное письмо для вас и для себя, чтобы убежать из Англии. Любопытный человек! А может быть, вы влюблены в него, бедняжка?

— Нет, — улыбнулась Аморе. — Я действительно очень люблю его, но по-другому. Это мой самый лучший друг.

Возвращаясь в свои покои, Аморе еще раз прокручивала в голове разговор с королем. Она почувствовала облегчение, когда король перестал настаивать на ее замужестве. Его дружба делала Аморе свободной и независимой, и, поскольку у нее не было близких родственников в Англии, Карл оставался единственным, кто мог решать ее судьбу.

Придя в комнаты, Аморе позвала камеристку и велела ей достать серое платье горожанки и запереть драгоценности. Закутавшись в плащ и взяв маску, Аморе кивнула так же неприметно одетому слуге и вышла из Уайтхолла через кухню. Так ее примут за служанку, отправляющуюся по поручению какой-нибудь придворной дамы. Ей пришлось пройтись до Вестминстерской переправы, где она села в лодку до Блэкфрайарса — это по-прежнему был самый удобный способ передвижения по Лондону.

Когда в дверях появилась леди Сент-Клер, Ален как раз лечил одному бочару руку после несчастного случая. Удивившись, что она пришла так скоро, он, не отрываясь от работы, поздоровался с ней и сказал:

— Мистера Фоконе нет дома. Но поднимайтесь, вы ведь знаете дорогу.

Аморе улыбкой поблагодарила его. После первой стычки, когда она проверяла его, у них сложились прекрасные отношения. Ей нравился обаятельный и остроумный цирюльник. Когда ей приходилось ждать патера Блэкшо, он развлекал ее смешными историями. Ей также нравилось его вежливое, но без тени подобострастия обращение с ней. Он принадлежал к числу тех крепких лондонских буржуа, которые не очень уважали аристократию за распущенность и не боялись этого показывать.

Отослав, как обычно, слугу на кухню, Аморе поднялась по скрипучей лестнице на третий этаж и без стука вошла в комнату патера Блэкшо, полагая, что там никого нет. В удивлении она остановилась, встретив взгляд голубых глаз молодого ирландца, Он сидел за столом и при ее появлении смущенно обернулся. Аморе сняла маску и вместе с плащом положила ее на кровать.

— Я очень рада, что вы уже на ногах, мистер Мак-Матуна, — приветливо сказала она, подходя к нему.

Бреандан неловко перевернул лист бумаги, на котором пытался выписывать буквы алфавита. Он не хотел, чтобы она видела его неуклюжие каракули. Иеремия разрешал ему заниматься в комнате, когда его самого не было дома, и молодой человек изо всех сил старался выводить на бумаге совершенно непривычные для него разборчивые значки. Водить пером оказалось настолько трудно, что он скоро отчаялся. Бреандан отличался нетерпеливым нравом и не мог часами неподвижно сидеть за столом, сосредоточенно выполняя письменные упражнения. Под внимательным взглядом молодой женщины все его честолюбие испарилось, и Бреандан безвольно положил перо на стол.

Аморе отметила, что с момента их первой встречи он поправился. Лицо уже выглядело не таким бледным и истощенным, оно посвежело и порозовело. Щеки округлились, кожа стала более гладкой и мягкой, а глаза блестели еще ярче. Из-под коросты, сошедшей с растрескавшихся губ, показался красиво очерченный чувственный рот, правда, весьма неохотно раздвигавшийся в улыбку. Из-за пыли и грязи тогда было невозможно определить цвет его волос, а теперь Аморе увидела, что они темно-каштановые, кое-где их шелк отражал солнечные лучи, падавшие в комнату. Под льняной, свободного покроя, рубашкой угадывалось все еще заметно худое тело, но оно уже налилось, и кости не так выпирали.

Аморе обрадовали все эти мелкие перемены, свидетельствовавшие о выздоровлении ирландца.

— Я беспокоилась о вас, мистер Мак-Матуна, — легко сказала она. — Но, как вижу, за вами хорошо ухаживали.

Жестом, не допускавшим никаких возражений, она взяла его левую руку, желая осмотреть шрамы на запястье, но тут же замерла, увидев под большим пальцем выжженную букву. Она заметила странный знак, уже промывая ему раны, но только теперь ей стало ясно, что он значит. Бреандан почувствовал ее замешательство и, застыдившись, убрал руку.

Аморе не хотела смущать его и поторопилась сменить тему.

— Что вы там пишете? — с интересом спросила она.

Но тем самым она только сильнее надавила на больную мозоль, о чем ей дал понять раздраженный тон Бреандана.

— Ничего существенного, мадам!

Аморе не смутила его желчность. Она перевернула лист.

— О, вы учитесь писать. Прекрасно. Но, кажется, это не доставляет вам удовольствия, — озадаченно прибавила она.

Ярость и обида, кипевшие в Бреандане, вдруг прорвались. Сверкая глазами, он вскочил со стула и яростно зашагал взад-вперед по комнате.

— Удовольствие! Вам угодно шутить! — горько воскликнул он. — Патер так старается научить меня читать и писать, но лучше бы я вообще не начинал. У меня никогда не получится!

— Почему не получится? — спросила Аморе.

— Потому что я не родился писцом! Я всю свою жизнь был солдатом. Мои руки никогда не держали ничего, кроме оружия. Они годятся только для того, чтобы сражаться, бить и драться, но не для такой хрупкой вещи, как писчее перо. У меня не хватает ни умения, ни терпения часами сидеть за этим вот столом.

Аморе наблюдала за ирландцем, метавшимся, будто зверь в клетке, и в ней поднималось теплое чувство. Он, несомненно, принадлежал к числу тех людей, кто отравлял свою жизнь, заранее перекрывая себе все возможности.

Мирно, пытаясь успокоить его, она возразила:

— Вы ошибаетесь. Как я слышала, вы мастерски владеете любым оружием. Скажите мне, мистер Мак-Матуна, сколько времени вам потребовалось, чтобы приобрести эти навыки?

— Годы! Много лет! — воскликнул он. — В принципе упражняться следует постоянно… — Он вдруг запнулся, увидев лукавую улыбку на ее лице.

— У вас хватило терпения долгие годы овладевать разными видами оружия, и вы сомневаетесь, что можете проявить ту же выдержку, обучаясь писать? — Аморе подошла к нему и взяла за руки. — Посмотрите! Да, у вас сильные пальцы, но, кроме того, они тонкие и ловкие. Я знаю, вы прекрасно владеете шпагой, а это требует легкой руки и подвижных суставов. Если вы так замечательно умеете фехтовать, как говорите, то научитесь обращаться и с пером.

Она вгляделась в его лицо, пытаясь понять, дошли ли до него ее слова, и увидела, что он задумался. Но его руки все еще были напряжены и непокорны. Она еще сильнее сдавила их пальцами.

— Не будьте так строптивы! — настойчиво сказала она. — Давайте сядем и попробуем еще раз.

Он неохотно следом за ней подошел к столу и сел на стул. Аморе взяла перо, обмакнула в чернильницу и протянула Бреандану. Тот не сразу взял его.

— Давайте я вам помогу, — мягко предложила она.

Не дожидаясь ответа, она встала рядом с ним и взяла в свою тонкую руку его пальцы, державшие перо. Медленно водя его рукой по бумаге, она так близко наклонилась к нему, что щекой касалась его виска и вдыхала запах его волос. Блаженство, которое она испытывала при этом, почти опьянило ее. Наконец она отпустила его руку, но, слегка наклонившись, замерла.

— Это ваше имя, — объяснила она. — Бреандан Мак-Матуна! Латинские буквы, правда, передают лишь звуки, ведь я не умею писать по-ирландски, но каждый, кто прочтет это, правильно его выговорит.

Бреандан с восхищением посмотрел на ряд букв, но тут же сдвинул брови, пытаясь соотнести звуки с письменными знаками. И вдруг Аморе увидела на его лице быструю радостную улыбку, сверкнули белые зубы. Какое-то время он нерешительно вертел перо в пальцах, затем обмакнул его в чернила и попытался еще раз написать свое имя. Когда он остался доволен результатом, Аморе снова взяла его руку в свою и повела ею по бумаге.

— А вот мое имя — Аморе Сент-Клер. Видите — большое «а», затем маленькое «м», затем «о»…

Аморе чувствовала, что его раздражение постепенно унялось и напряжение ослабло. А следовательно, рука стала подвижней, и он легче водил пером. Когда она сказала ему об этом, он обернулся к ней и улыбнулся:

— Признаю, вы правы, мадам. Все верно, я должен учиться терпению.

— Вы научитесь, — пообещала Аморе, — но только если не будете таким строгим к себе и перестанете терзаться.

Его пристальный взгляд как будто смотрел ей в душу. Ее черные волосы и темные глаза напоминали ему француженок и испанок, которых он столько перевидал. Лицо Аморе излучало уверенность и вместе с тем сердечность, а чуткость и красота совершенно его обезоруживали.

— Я все еще не знаю, кто вы, мадам, и в каких отношениях состоите с обитателями этого дома, — вдруг смущенно сказал Бреандан.

— Патер Блэкшо — мои духовный отец, — объяснила она. — Я знаю его с детства. Вы можете доверять ему. Он желает вам только добра.

— В этом я не сомневаюсь…

Аморе чувствовала, что его что-то гнетет, что он о чем-то умалчивает. Пытаясь отвлечь его, она снова взяла перо и вложила ему в руку.

— Не хмурьтесь, — подбодрила она его. — Оставьте ваши заботы и займитесь письмом. Может, тогда они пройдут сами собой.

 

Глава семнадцатая

— Ален, у вас найдется время сходить со мной в Вестминстер? — смущенно улыбаясь, попросил Иеремия.

Цирюльник оторвался от инструментов, которые как раз мыл.

— Конечно, сейчас не очень много дел. А что вам там нужно?

— Сегодня судьи к открытию Михайловской сессии торжественной процессией переезжают в Вестминстерский дворец.

— Вы все еще беспокоитесь о лорде?

— Большая толпа людей всегда представляет опасность. Я предпочитаю быть поблизости, на всякий случай.

— Охотно составлю вам компанию, — сказал Ален, обрадовавшись смене занятия.

— В котором часу вчера пришла леди Сент-Клер? — спросил Иеремия по дороге.

— Незадолго до обеда, насколько я помню. Вскоре после вашего ухода.

— Вы беседовали, как обычно?

— Я не мог. Я был занят с клиентом и отправил ее наверх, к вам в комнату. А почему вы спрашиваете?

— Когда я уходил, в моей комнате оставался Бреандан. А когда вернулся, рядом с ним за столом сидела леди Сент-Клер. Получается, она несколько часов учила его писать.

— Должен признаться, меня удивило, что она так долго не показывается… и что она так рано пришла.

— Скорее всего она пришла не из-за меня. Мне кажется, ее так потрясло ужасное состояние Бреандана, что она хочет вознаградить его за страдания. Честно говоря, я уже сомневался, хватит ли ему выдержки и дисциплины для учебы. Но леди Сент-Клер удалось внушить ему веру в себя. Своим удивительно тонким чутьем она поняла, как важно для нашего гордого ирландца уметь писать свое имя, хотя бы и латинскими буквами. При моем стремлении к совершенству такая мысль не пришла мне в голову.

— Судя по всему, она втюрилась в этого неотесанного мужлана, — засмеялся Ален. — Может быть, ему повезет и она возьмет его в слуги.

— Мне кажется, он не создан быть слугой. Он сам себе хозяин. Ему так трудно сблизиться с людьми. Интересно только, как ему удалось так долго продержаться в армии с ее строгой иерархией?

Как и любое торжество, судейская процессия привлекла разношерстную толпу зевак. Более состоятельные зрители снимали балконы, чтобы любоваться процессией сверху, но основная масса толпилась по обе стороны улицы. Гвардейцы удерживали центральную ее часть свободной, но они ничего не могли поделать с ловкими пальцами карманных воришек.

Иеремия и Ален протиснулись сквозь толпу в первый ряд. Вдруг цирюльник услышал свое имя и в удивлении обернулся. Недалеко локтями освобождала себе пространство Гвинет Блаундель. На ней был черный лиф, подпиравший роскошную грудь, и голубая юбка с нарядным белым фартуком. Густые каштановые волосы выбивались из-под облегающего чепца и мелкими локонами спускались на плечи. Темные глаза, как всегда, горели в предвкушении удовольствия.

— Мастер Риджуэй, вы тоже здесь? — официально спросила она, заметив, что Ален не один.

— Да, мы хотим посмотреть процессию. А вы, моя дорогая? Вы одна?

— Да, моего супруга, к сожалению, не вытащишь развлечься.

— Мне всегда было интересно, как это женщина такого сангвинического темперамента, как вы, вышла замуж за скучного мастера Блаунделя.

— Ну, я овдовела, он тоже. Он искал женщину, которая вела бы его хозяйство, а я — стабильного достатка.

В ожидании процессии Гвинет придвинулась своими округлыми бедрами к Алену. Цирюльник взглядом призвал ее к осторожности, хотя видел, что Иеремия наблюдает за толпой и не смотрит на них.

Внимание священника привлекли два сорванца лет одиннадцати-двенадцати. Сначала он принял их за карманных воришек, высматривающих, кого легче обокрасть. Но в конце концов их поведение показалось ему таким странным, что он уже не спускал с них глаз. Мальчишки постоянно перебирались с места на место. Маленьким и ловким подросткам не составляло никакого труда протискиваться между взрослыми, то и дело задевая при этом чьи-то кошельки, но они их не интересовали. Нет, они не были карманниками, хотя потрепанная одежда и наводила на эту мысль. Мальчишки все время озирались, будто кого-то искали или чего-то ждали.

Пока Иеремия наблюдал за ними, шум толпы возвестил о приближении процессии. Впереди верхом ехал лорд-канцлер с Большой печатью. За ним, также верхом, следовали королевские адвокаты и судьи. Кое-кто постарше предпочел бы, конечно, нарушить традицию и воспользоваться экипажем. Эти люди обычно не ездили верхом, и далеко не у всех были верховые лошади, поэтому для каждой церемонии открытия новой судебной сессии конюшие нанимали лошадей. При недостаточной сноровке, когда чужое животное проявляло свой нрав, служителям Фемиды частенько приходилось туго.

Сэру Орландо Трелонею тоже пришлось нанять коня. И хотя он был хорошим наездником, ему оказалось довольно трудно удерживать вороного коня, судя по всему, не знавшего, что такое толпа, и, казалось, только и ждавшего удобного случая, чтобы понести вместе с седоком. Про себя судья ругал конюшего, опять не нашедшего ничего получше. Все его внимание поглощали попытки заставить коня идти шагом, а тот постоянно вскидывал голову и пытался дернуться в сторону, но Трелоней силой выравнивал его. Скоро из-под черной попоны на спине коня показался пот, а на губах выступила пена.

Судья Твисден, ехавший рядом с сэром Орландо, то и дело бросал на нервную лошадь соседа беспокойные взгляды.

— Прошу вас, брат, держитесь от меня подальше! — умолял Твисден. — Вы знаете, я скверный наездник. А мне бы хотелось живым и здоровым добраться до Вестминстерского дворца.

Иеремия вытянул шею, пытаясь получше рассмотреть приближающуюся процессию. Судьи в длинных париках и алых, отороченных мехом плащах представляли собой величественное зрелище. Увидев сэра Орландо, Иеремия нашел глазами мальчишек, они завороженно смотрели на всадников. Затем они пробрались вперед, опередив процессию на несколько ярдов, и перебежали на другую сторону улицы, ту, к которой Трелоней был ближе.

С растущим беспокойством Иеремия окликнул Алена:

— Вы видите тех мальчишек? Они что-то замышляют!

Друзья начали протискиваться через толпу, за ними увязалась и Гвинет Блаундель. Но теперь люди стояли плотно и упорно отказывались их пропускать, и друзьям не удалось догнать мальчишек до того, как их разделила процессия. Взгляд Иеремии перебегал с Трелонея на мальчишек. Когда процессия поравнялась с ними, у одного из них вдруг оказалась в руке рогатка. Иеремия набрал воздуха, чтобы предупредить сэра Орландо об опасности, но было уже поздно.

Камень ударился в коня Трелонея, тот заржал и встал на дыбы. Пытаясь сохранить самообладание, судья всем телом навалился вперед, стараясь опуститься вместе с животным, но тщетно. Испуганный конь резко подался в сторону и толкнул лошадь судьи Твисдена, который в испуге отпустил поводья и обеими руками вцепился в седло. Его лошадь развернулась и задними ногами брыкнула коня Трелонея. Сэр Орландо почувствовал удар, сотрясший мощное тело под ним… Как молния, у него пронеслось в голове, что надо спрыгнуть, но он не успел. Его как будто затянуло в воронку.

Иеремия видел, как рухнул вороной, а судья исчез в диком месиве из поднявшейся пыли и бьющих лошадиных ног. Толпа издала крик ужаса. Не помня себя, Иеремия продирался через толпу и кричал:

— Ален, мальчишки!

Не мешкая Ален пустился вдогонку за удиравшими подростками.

Кто-то из зрителей схватил под уздцы лошадь судьи Твисдена и держал ее, пока трясущийся всадник не спешился. Вороной Трелонея, брыкаясь, поднялся.

Резким движением Иеремия отстранил беспомощных гвардейцев и встал на колени возле лежавшего на земле судьи. Сэр Орландо потерял парик, его тело и одежда запачкались. Иезуит подумал, что он без сознания, но услышал стон.

— Милорд, вы в порядке?

Сэр Орландо удивленно повернул голову и посмотрел в лицо склонившегося над ним человека:

— Боже милостивый, что вы тут делаете?

— Я пришел сюда, желая оградить вас от беды. К сожалению, эго оказалось сложнее, чем я думал!

Трелоней попытался опереться на его правую руку, но тут же откинулся, скривившись от боли.

— Не двигайтесь, дайте я посмотрю, нет ли перелома, — попросил Иеремия. — Мистрис Блаундель, мне нужно больше места!

Гвинет не пришлось просить дважды. Со свойственной ей решительностью она приблизилась к стоявшим неподалеку гвардейцам и напомнила им о долге:

— Не стойте здесь как обезьяны, бездельники, а отгоните-ка лучше зевак!

Иеремия осмотрел руку сэра Орландо, не обнаружив на ней наружных повреждений, и осторожно проверил суставы. Скорее всего это был обычный вывих. Потом откинул тяжелый красный плащ, чтобы осмотреть ноги. Бриджи в некоторых местах порвались, кожа покрылась царапинами. Иеремия осторожно прощупал кости, но не нашел признаков перелома.

— Вы врач, сэр? — спросил его гвардеец.

За Иеремию ответил сэр Орландо.

— Да, этот человек врач, — выдавил он сквозь зубы. — А теперь наконец помогите мне подняться, мне нужно догнать процессию!

Кто-то из толпы сказал, что в двух шагах находится таверна.

— Отнесем его туда, — решил Иеремия.

Он и Гвинет взяли судью за ноги, а двое солдат подхватили его за плечи.

В таверне «Роза и корона» Трелонея посадили на скамью возле камина. Гвинет попросила у хозяина вина. Таверна тут же заполнилась любопытными с улицы, они вытягивали шею и наступали друг другу на ноги.

— Сэр, у вас где-нибудь еще болит? — настойчиво спросил Иеремия, глядя в бледное как полотно лицо судьи.

— Не знаю… мне как будто сдавили грудь.

Гвинет вернулась с кружкой вина и поднесла се к губам сэра Орландо. Но Иеремия отвел ее руку:

— Нет, пока не нужно! Сначала я хочу убедиться, нет ли внутренних повреждений.

Гвинет согласно кивнула и поставила цинковую кружку на стол позади.

Иеремия помог Трелонею снять алый плащ и расстегнул черный жилет. Проверив грудную клетку, он внимательно осмотрел живот судьи, но боль уже стихала и не мешала дышать. Лицо постепенно порозовело.

— Я не вижу серьезных повреждений, — с облегчением сказал Иеремия. — Только царапины, ушиб колена и вывих руки. Вам здорово повезло.

Трелоней резко засмеялся, но тут же пожалел об этом, так как задетую руку пронзила боль.

— Повезло? Меня преследуют невзгоды, как Иова. За что Господь так наказывает меня? К своему стыду, должен признаться, не знаю, какой ужасный грех я совершил.

— Вы неблагодарны, сэр, — упрекнул его Иеремия. — Совсем напротив, Господь протянул вам свою крепкую руку и уберег вас от худшей участи. Вы запросто могли сломать себе шею. Впрочем, случившееся с вами имеет вполне земную причину — лошадь сознательно напугали. — Иеремия коротко рассказал ему про мальчишек. — Я послал за ними вдогонку мастера Риджуэя выяснить, кто их подучил. Но, честно говоря, боюсь, ему не удастся их догнать.

— Вы были правы, когда предупреждали меня, — удрученно пробормотал Трелоней. — Я так надеялся, что вы ошибаетесь…

«И я надеялся, — подумал Иеремия. — Но, к сожалению, чутье еще никогда меня не подводило».

Он попросил у хозяина таверны воды и чистое полотенце. При этом его взгляд скользнул по толпе зевак, которые, к радости хозяина, все не расходились. Иеремия удивился, увидев среди них Бреандана. Заметив, что священник смотрит на него, ирландец подошел ближе.

— Что вы здесь делаете? — спросил Иеремия.

— Ищу мастера Риджуэя. Джон послал меня за ним. Там пациент, с которым он не справляется.

— Мастера Риджуэя здесь нет. Но, вероятно, он скоро вернется.

— Тогда я подожду.

Подходя с водой и полотенцем к скамье, где сидел судья, Иеремия увидел, как тот взял у Гвинет кружку с вином, которую аптекарша до того поставила на стол. Им вдруг овладело неприятное чувство. Он подбежал к Трелонею, чтобы отобрать у него вино, но кружка была уже пуста. Иеремия вырвал ее из рук судьи и понюхал остатки вина. Не обнаружив ничего необычного, он перевернул кружку и вылил последние капли. На дне остался подозрительный осадок. Подтвердились самые худшие его опасения.

— В чем дело? — беспокойно спросил сэр Орландо.

Иеремия мрачно посмотрел на него:

— Яд, милорд! Возможно, мышьяк.

Лицо Трелонея стало белым как мел.

— Но как же… — Судорога ужаса прошла по его членам и больно вывернула пальцы ног.

— Нужно немедленно вызвать рвоту! — приказал Иеремия.

— Я принесу рвотное, — предложила Гвинет, как и все остальные, молча наблюдавшая за происходящим. — Хозяин, у вас есть рвотный камень или медный купорос?

— Это слишком долго! — отрезал Иеремия.

Он знал — времени терять нельзя. Не пускаясь в объяснения, иезуит выхватил у одного из посетителей ложку, которой тот ел суп, заставил судью открыть рот и осторожно вставил ему черенок в гортань. Иеремия давил на корень языка, пока желудок Трелонея полностью не очистился.

— Мистрис Блаундель, скажите солдатам, чтобы они заперли двери и никого не выпускали! Возможно, негодяй еще здесь.

Жена аптекаря выполнила его указания без лишних вопросов.

— Как вы узнали, что вино было отравлено? — задыхался сэр Орландо. Привкус желчи во рту вызывал у него кашель.

— Я этого не знал. Но мне вдруг подумалось, что человек, покушавшийся на вас, возможно, находился в толпе зрителей, собравшихся посмотреть процессию, чтобы следить за развитием событий. В таком случае он непременно проследовал бы за нами в таверну. А вино, до того как вы его выпили, стояло без присмотра. Кто угодно мог незаметно подойти к нему. Извините меня, милорд. Я никогда себе не прощу, что вас могли отравить буквально у меня на глазах.

— Да как вам было догадаться? — со слабой улыбкой отмахнулся Трелоней.

— Сэр Орландо, я слышал о несчастье, — неожиданно произнес взволнованный голос позади Иеремии. — Вы ранены?

От толпы отделился высокий стройный мужчина, перед которым все тут же почтительно расступились. Он был одет в черный жилет и тонкие бриджи, на грудь спадал белый кружевной воротник, при нем были широкополая шляпа и шпага. Лицо, обрамленное длинными локонами парика, имело правильные черты, приветливые карие глаза под густыми темными бровями резко выделялись на очень белом лице, а крупный нос с горбинкой спускался к плотно сжатым узким губам. Несмотря на такое необычное лицо и сорокалетний возраст, это был красавец, его манеры и некоторая печаль свидетельствовали о достоинстве и благородстве.

Трелоней тепло и непринужденно поздоровался с ним:

— Эдмунд, я рад вас видеть. Доктор Фоконе, это Эдмунд Берри Годфри, мой старый друг. Он мировой судья Вестминстера и Мидлсекса. Эдмунд, это доктор Фоконе, ученый, он уже несколько недель пытается найти человека, который жаждет моей смерти.

Сэр Орландо коротко изложил мировому судье вес, что произошло после смерти барона Пеккема.

— Вас пытались отравить? — в ужасе вскричал Годфри и с упреком обратился к Иеремии. — Но почему вы не дадите ему противоядия? Териак, олений рог или безоаровый камень?

— Сэр, уверяю вас, ни одно из этих средств не является противоядием, как доказал Амбруаз Парей на примере безоарового камня, — ответил Иеремия. — Пока остатки мышьяка находятся в желудке, лорда может тошнить, может болеть живот, но я думаю, серьезных осложнений не будет. В остальном я ничего не могу больше сделать. Намного важнее выследить преступника, так как сегодняшнее покушение показало, что он не отступится до тех пор, пока мы его не обезвредим.

Годфри с сомнением посмотрел на своего друга, но сэр Орландо утвердительно кивнул:

— Он прав. Я не успокоюсь, пока преступник не будет пойман.

— Что же вы предлагаете, доктор Фоконе? — спросил Годфри.

— Опросить людей. Может быть, кто-нибудь что-нибудь видел. Возможно, видели, кто подходил к кружке с вином.

Иеремия и магистрат принялись опрашивать людей, а Трелоней осматривал присутствующих. Никого среди них он не узнал.

Результат разочаровал. Никто не обратил внимания на цинковую кружку. Только один мужчина заметил кое-что подозрительное. Незадолго до того, как судье выпить вино, ученика пекаря, стоявшего у дверей, начал задирать какой-то молодой человек. Ученик набросился на задиру, но тот так быстро убежал, что свидетель уже не помнил его лица. Только сказал, что у него были темные волосы.

Когда почти все уже были опрошены, в таверну вошел Ален. Он рассказал, что бежал за мальчишками до Уайтфрайарса. Но там они улизнули от него, свернув в одну из улочек. А заметив в квартале не одну сомнительную личность, он решил, что благоразумнее будет вернуться.

Иеремия раздосадованно проскрипел зубами:

— Ну надо же! Незнакомец всегда на шаг впереди. А в следующий раз нам, может быть, повезет меньше. Сейчас у нас только одно преимущество. Преступник очень осторожен. Он не рискует, а действует, только когда уверен, что его не обнаружат. На это может быть две причины. Во-первых, собственная безопасность…

— Какая же может быть вторая причина? — перебил его Эдмунд Берри Годфри.

— Та, что меня очень беспокоит, сэр. Возможно, он планирует другие убийства.

— Если это и так, нам вряд ли удастся узнать, кто должен стать следующей жертвой, — заметил сэр Орландо.

Тем временем один из гвардейцев подогнал для судьи наемный экипаж. Ален и Бреандан вместе с мистрис Блаундель отправились домой, а Иеремия решил проводить сэра Орландо.

— Вы полагаете, эти покушения имеют нечто общее со смертью барона Пеккема? — задумчиво спросил Трелоней, когда экипаж неторопливо ехал по неровным улицам.

— Несомненно, — ответил Иеремия. — Не может быть случайностью то обстоятельство, что оба раза применили мышьяк. Хотя его можно купить везде, ведь это крысиный яд, не думаю все же, что мы имеем дело с двумя преступниками.

— Как вы думаете, другим судьям тоже грозит опасность?

— Этого я не могу сказать до тех пор, пока мне неясен мотив убийства. Вы не узнали, состоится ли свадьба мистрис Мэри Пеккем с торговцем?

— Ах да, хорошо, что вы спросили. Вдова барона отказалась от этой мысли.

— Это меня не удивляет. Я предполагал нечто подобное.

У дома судьи на Ченсери-лейн Иеремия первым вышел из кареты и помог сойти Трелонею. Вспухшее колено при каждом шаге причиняло ему жестокую боль. В холле к ним в тревоге подбежал камердинер Мэлори.

— Где моя племянница? — сразу спросил сэр Орландо.

— Она ушла, милорд, вскоре после вас. Я спросил ее, куда она идет, но она не ответила.

— Наверно, не думала, что я так быстро вернусь! — недовольно проворчал судья.

— Позвольте мне кое-что предложить, сэр, — мирно заметил Иеремия. — Пошлите посыльного к барону Пеккему, пусть он спросит, там ли ваша племянница. Мэлори, помоги мне перенести твоего хозяина в постель.

Вдвоем они помогли судье подняться по лестнице в спальню и опустили ею на кровать.

— Мне нужна холодная вода, несколько чистых тряпок и спирт, если таковой есть в доме. Если нет, принесите крепкого вина, — сказал иезуит.

Мэлори вышел.

— Еще никогда я не проводил так много времени в постели! — ворчал Трелоней, пока священник помогал ему раздеться. — Только бы поймать мерзавца, который все это устроил! По крайней мере теперь нам известно, что это не мои домочадцы.

— Мы не можем этого исключить, сэр, — возразил Иеремия.

— Но покушения происходили на улице. Домашние могли в любой момент отравить меня здесь.

— При этом опасность быть раскрытым многократно возрастает, сэр. Нет, в настоящий момент я бы никого не исключал.

Поставив на табурет таз с водой, тряпку и бутылку спирта, Мэлори хотел было удалиться, но Иеремия задержал его.

— Мне нужно еще кое-что из аптеки. Возможно, найти это средство будет нелегко, так как оно очень ценное. Ты что-нибудь слышал о роге единорога, Мэлори?

— Да, с его помощью, кажется, проверяют, не отравлены ля блюда и напитки.

— Именно так. Поскольку единорог является символом чистоты и добродетели, он не терпит никакой скверны и его рог, входя в соприкосновение с ядом, выделяет испарение. Сегодня кто-то пытался отравить твоего хозяина, и я боюсь, преступник снова попытается это сделать. Только единорог сможет защитить его.

Сэр Орландо открыл было рот, но Иеремия сильно сжал ему руку, не дав ничего сказать.

— Я сделаю все возможное, чтобы достать этот рог, — серьезно сказал Мэлори. — Но как я могу быть уверен, что мне не всучат подделку?

— Ты должен говорить, что это для сэра Орландо Трелонея. Никто не посмеет обмануть судью.

Едва Мэлори вышел из комнаты, как сэр Орландо не сдержался:

— Вы что, верите в этот вздор?

— Разумеется, нет. Единорог — мифологическое животное, его вообще не существует. Я долгие годы провел в Индии и не видел ни одного. А рог, который продают как чудесное средство от яда, по моему мнению, абсолютно бесполезен. Но после того, что случилось сегодня, я всерьез опасаюсь за вашу жизнь, милорд. Яд — коварное оружие, против него нет защиты. Если убийца — кто-то из ваших домочадцев, вы беззащитны против него.

— Вы ведь говорили, он не будет рисковать, так как это навлечет на него подозрения.

— Да, говорил, но пока мне неизвестен его мотив, я не знаю, как далеко он готов зайти. Два покушения на вашу жизнь не удались. Возможно, преступник твердо решился сделать еще одну попытку и расправиться с вами в доме, как бы опасно это ни было для него. Но если здесь все будут знать, что я верю в силу единорога, то, возможно, убийца тоже в это поверит. И пока вы будете проверять блюда с помощью рога, надеюсь, он не рискнет их отравить. В данный момент для защиты вашей жизни хороши все средства.

Иеремия промыл спиртом ссадины на ногах Трелонея и наложил на вспухшее колено холодный компресс. Вывихнутую руку он закрепил петлей, завязав узел у затылка.

— Кстати, как ваш ирландец? — с интересом спросил сэр Орландо.

— Он неплохо приживается. Сейчас я учу его читать и писать.

— Вы считаете это разумным?

Иеремия улыбнулся:

— Вы не верите ему!

— Вы бы видели, как он смотрел на меня, стоя у барьера. Как угодно, только не дружелюбно.

— Да, признаю, Мак-Матуна не испытывает по отношению к вам большой благодарности. Хотя вы и спасли его от виселицы, с его точки зрения, он был наказан несправедливо. Честно говоря, мне кажется, если бы вы захотели, то могли бы сделать для него больше.

— Только восстановив против себя присяжных и советников!

— Сэр, я уже достаточно хорошо вас знаю — ничто не помешало бы вам вынести оправдательный приговор, если бы вы действительно были убеждены в его невиновности. Но вы думали, что мистер Мак-Матуна виновен по крайней мере в краже и заслуживает наказания. И этого он вам никогда не простит!

— Неплохой мотив для убийства, вам не кажется? — резко спросил сэр Орландо.

— Вы подозреваете Мак-Матуну? — Иеремия не верил своим ушам.

— А вы считаете, он случайно оба раза оказывался там же, где покушались на мою жизнь? А этот перерыв между первым и вторым покушением… Заметьте, он ведь как раз в то время находился в тюрьме. Мне это кажется весьма подозрительным.

— Милорд, вы ведь видели, как Мак-Матуна горяч и вспыльчив, — попытался объяснить ему Иеремия. — Неужели вы серьезно полагаете, что он бы пытался вас отравить, тем более таким изощренным способом — заразив тюремным тифом? Если бы он хотел вас убить, он бы сделал это голыми руками!

— Тоже верно, — признался Трелоней. — Но у кого же есть мотив?

— Ну, вам легко нажить себе врагов, — пошутил Иеремия. — Особенно среди таких влиятельных людей, как сэр Джон Дин.

Их разговор прервал вошедший камердинер. Ему пришлось обойти несколько аптек, но все же он нашел чудодейственное средство и неуверенно вручил Иеремии узкий изогнутый рог:

— Это он?

Иезуит сделал вид, будто внимательно изучает рог, и удовлетворенно сказал:

— Прекрасно, Мэлори. Он стоит денег, заплаченных за него.

— Милорд, вернулся посыльный, — сказал камердинер Трелонею. — Ваша племянница действительно ходила в дом барона к мистрис Мэри Пеккем. Но когда за ними послали, найти их не удалось. Судя по всему, они потихоньку ушли.

— И никто не мог сказать куда?

— Нет, скорее всего они ушли одни, без слуг.

— Спасибо, Мэлори. Дай мне знать, когда она вернется домой. — Сэр Орландо нахмурился и недовольно проворчал: — Молчите! Невозможно, чтобы Эстер…

Иезуит какое-то время молча смотрел на него и затем сказал, медленно выговаривая каждое слово:

— Обещайте мне, что Мэлори с оружием будет спать возле вашей кровати, что вы не будете один выходить на улицу и никогда не станете есть того, чего не ели другие. Кто бы ни был убийца, мы не можем допустить, чтобы он победил!

Когда Мэлори сообщил о возвращении Эстер, Иеремия взял рог и поспешил в холл, чтобы ее перехватить. Эстер замерла, заметив на лестнице мужчину в черном.

— Что привело вас сюда, доктор? — спросила она.

Иеремия обратил внимание, что она старается принять безучастный вид.

— С вашим дядей произошел несчастный случай, — серьезно сказал он.

— Он ранен?

Иеремия ответил не сразу. Но лицо Эстер, как обычно, не изменило выражения. На нем не отразилось ни беспокойства, ни облегчения. Если она и желала смерти дяди, то по ней этого нельзя было увидеть.

— Кто-то подучил мальчишек напугать его лошадь во время процессии. Ваш дядя мог легко сломать себе шею, но ему сильно повезло: он отделался незначительными внешними повреждениями. Потом преступник попытался его отравить.

— Но он жив? — спросила Эстер, и теперь стало заметно ее нетерпение.

— Да, все в порядке. Преступник не рассчитывал на то, что у лорда есть друзья, которые не оставят его и которых так просто не проведешь.

— Полагаю, вы расточаете похвалы самому себе! — усмехнулась Эстер.

— Мадам, уверю вас, я сделаю все, чтобы оградить вашего дядю от беды. Поскольку незнакомец использует такое коварное средство, как яд, я посоветовал лорду в будущем проверять его блюда и напитки с помощью вот этого. — Иеремия показал Эстер рог. — Это единорог, обладающий, как вам, может быть, известно, свойством выявлять яд. Если преступник будет так глуп, что сделает еще одну попытку, рог поможет нам наконец его разоблачить.

Иеремия старался, чтобы его голос звучал как можно убедительнее, и заметил, что ему удалось произвести на нее впечатление. Это его несколько успокоило.

— Ваш дядя по возвращении искал вас, — прибавил он. — Где вы были?

— Вам какое дело? — одернула его Эстер.

— Вы ходили к мистрис Пеккем и тайком ушли с ней из дома. Вы помогали вашей подруге встретиться с ее поклонником?

— Не понимаю, о чем вы говорите.

— Мистрис Пеккем призналась мне, что некий студент ухаживает за ней вопреки воле ее отца. Я, кстати, неплохо знаю этого студента. Он очень тщеславен.

— Будьте вы прокляты! — не сдержалась Эстер. — Мерзкая ищейка.

— Ваши тайны навлекают на вас подозрение, мадам. Лучше скажите мне, где вы были; к чему эти игры в прятки? Если не хотите отвечать, что ж, я не могу вас заставить, но дядя задаст вам тот же самый вопрос, и ему вам придется ответить.

— Идите к черту! — С ледяным взором она прошла дальше и, не сказав больше ни слова, исчезла на втором этаже.

 

Глава восемнадцатая

Бреандан потянул за железную ручку и открыл маленькое окно каморки под крышей. Тут же на ромбовидные стекла сбежались солнечные лучи, и окно ярко вспыхнуло.

Занималось раннее утро, но Бреандан привык вставать с петухами в отличие от Джона, все еще храпевшего за пологом балдахина. Подмастерье продолжал задирать нежелательного соседа, несмотря на все попытки хозяина улучшить их отношения. Джон не был забиякой, но, когда ему вожжа попадала под хвост, он сознательно дразнил ирландца и провоцировал на драку. Ведь тогда мастеру Риджуэю пришлось бы просто-напросто выставить драчуна из дома. Но Бреандан разгадал тайный замысел Джона и, когда тот принимался за свое, держался изо всех сил. Он запомнил слова патера Блэкшо и был не так глуп, чтобы легкомысленно потерять крышу над головой.

Бреандан мог спокойно предаваться своим мыслям только в ранние утренние часы, когда весь дом еще глубоко спал. Он сидел на грубо сколоченном дубовом ящике и смотрел в маленькое окно на Лондон, на зигзаги бесчисленных двухскатных крыш, лепившихся одна к другой. Одни были покрыты бледно-красным кирпичом, другие — серо-желтой соломой. Между ними повсюду возвышались квадратные колокольни романских церквей, чьи венцы из зубцов и узкие угловые башенки напоминали старые замки. Они являлись свидетелями минувших времен. На крышах домов поднимался густой лес труб. Скоро из бесчисленных каминов и печей в прозрачный утренний воздух повалит серый дым, и голубое небо мгновенно исчезнет под колпаком смога. Только богачи могли позволить себе топить деревом. Бедные должны были довольствоваться дешевым каменным углем из Ньюкасла. Тонкий слой копоти, оседавшей из дыма, заволакивал дома и улицы словно черной пеленой, проникал в каждую комнату и портил белье в сундуках.

Внизу, в саду за домом, что-то зашевелилось, и Бреандан выглянул из окна посмотреть, кто это так рано встал. Ученик Тим спешил мимо сараев и грядок с травами к туалету в отгороженном месте. Под ним находилась яма с нечистотами, которую время от времени выгребали специальные возчики.

Солнце поднялось выше, но его лучи постепенно исчезли за надвинувшимися облаками. При виде тесно скученных домов Бреандан затосковал по Ирландии. Он в шестнадцать лет покинул родину, но его всегда тянуло вернуться. Однако вместе с этим желанием в нем поднимался страх — страх перед бесконтрольной ненавистью и гневом, которые снова вспыхнут в нем, когда он увидит, какие преступления совершают англичане против его народа. Он глубоко упрятал эти чувства, чтобы они не раздавили его. Но они жили, таились в нем и мешали ему испытывать благодарность мастеру Риджуэю или судье Трелонею только потому, что они были англичанами.

Его отношение к патеру Блэкшо было еще сложнее. Священник бескорыстно помогал ему и делал для него только добро. Он был глубоко симпатичен Бреандану, но тот все же не мог забыть, что патер Блэкшо — иезуит, а при королеве Елизавете иезуиты все-таки не отказались от своего невмешательства в государственные дела и не поддержали ирландцев в их борьбе за свободу. Англичане даже не поблагодарили их за проявленную пассивность и добрую волю.

Потом была еще эта Аморе Сент-Клер, красивая образованная женщина, теплое и внимательное отношение которой к бывшему наемнику было настолько необъяснимо, что он не знал, что и думать. Смятение Бреандана усилилось, когда он понял, что скучает по ней. Вот и сегодня он нетерпеливо ждал ее, зная, что он должна принести ему английскую книгу для чтения. У патера Блэкшо, к его сожалению, оказались только французские и латинские книги, и поэтому он решил сначала обучить ирландца французскому.

С тех пор как Аморе научила его терпению, Бреандан упорно работал над собой, пытался обуздывать свой темперамент и дисциплинированно учиться, хотя ему давалось это очень нелегко. Но когда он заметил результат, ему с каждым днем становилось легче садиться за стол и сосредоточенно заниматься. Часто Аморе составляла ему компанию. Как правило, она приходила, когда иезуита не было дома, а мастер Риджуэй работал в цирюльне, и долгие часы проводила с Бреанданом, посвящая его в тайны письма. Он не понимал, почему она для него так старается, но очень этому радовался, не думая при этом о ее общественном положении. Он полагал, что она зажиточная буржуа, может быть, вдова, не имеющая детей, которой просто скучно, а говоря с ней по-французски, легко забывал, что она тоже англичанка.

Шелест занавесей кровати и позевыванье у него за спиной дали Бреандану понять, что Джон просыпается, но он не обратил на это никакого внимания и продолжал смотреть в окно. Он услышал звук снимаемой крышки ночного горшка и бульканье.

— Уже встал? — спросил подмастерье. — Мечтаешь о своей покровительнице?

Ирландец не сразу понял смысл этих слов. Он резко обернулся и в недоумении посмотрел на Джона:

— Покровительнице? Что ты хочешь этим сказать?

— Ах, смотрите-ка на него, он не понимает! — издевался Джон. — А как ты думаешь, почему мы с Тимом должны делать всю грязную работу, а ты уперся задницей и зубришь? Сначала-то все думали, что ты будешь нам помогать, но так как за тебя заплатила леди Сент-Клер, то чего тебе руки марать.

— Леди Сент-Клер? — растерянно спросил Бреандан.

— Ой, только не говори, что ты этого не знал. Она придворная дама и любовница короля. Да не вздумай что-нибудь себе воображать. Эти придворные не знают, чем заняться от скуки. Они могут себе позволить позабавиться и подобрать на улице бездомного щенка, понежить его, полелеять. А наигравшись, дать ему пинка под зад. Так что радуйся пока.

Джон явно старался обидеть своего соседа, и ему это удалось. Вспыхнув, Бреандан вскочил с ящика и бросился к кровати, сидя на которой подмастерье вызывающе смотрел на него. Пытаясь сдержаться, ирландец обеими руками вцепился в массивные столбы балдахина, так что кости побелели.

— Мерзавец! — прорычал он.

Джон был заметно разочарован. Он вовсе не хотел драться, видит Бог, нет, но это была единственная возможность избавиться от ирландца. Пожалуй, тот лучше владеет собой, чем он предполагал. Вздохнув, подмастерье поднялся, натянул одежду и вышел из комнаты.

Все еще дрожа от гнева, Бреандан смотрел ему вслед. Наконец он отдышался и отпустил спасительные столбы. В мыслях он прижал один из них к тонкому горлу Джона и надавил изо всей силы. Воображение заменило действие, и он с облегчением понял, что так можно обуздывать бешенство. Несколько раз Бреандан глубоко вздохнул, ему стало лучше.

На сундуке, где он сидел, стояли кружка с водой и цинковая миска. Бреандан снял ночную льняную рубашку и вымыл торс и лицо. После длительного пребывания в гадком Ньюгейте ему нравилось ощущение чистоты. Нравилось прикосновение воды к телу, прогонявшее усталость и вялость и освежавшее голову. Побрившись, он взял на палец немного соли и потер зубы, чтобы удалить налет, причесался, оделся и спустился по скрипучей лестнице.

На кухне Бреандан вместе с мастером Риджуэем, Джоном и Тимом пил утреннее пиво и ел хлеб, намазанный маслом. Патер Блэкшо рано утром ушел на встречу со своим ирландским братом по ордену в Сент-Джайлсе.

Когда все принялись за работу, Бреандан, как обычно, отправился в комнату иезуита учиться. Но сейчас впервые за долгое время он не мог сосредоточиться. Наконец он отложил перо, подошел к окну и принялся наблюдать сутолоку на Патерностер-роу. Как и в большинстве фахверковых домов Сити, этаж несколько нависал над улицей. На некоторых совсем узких улочках верхние этажи сходились так близко, что можно было из окна пожать руку соседу напротив.

Чтобы лучше видеть, Бреандан высунулся в окно и поискал среди экипажей, повозок и всадников стройную фигуру в плаще с капюшоном. Аморе Сент-Клер не могла прийти так рано, но даже если бы она шла по улице, он бы вряд ли увидел ее, так как пешеходы ходили по лондонским мостовым, как можно ближе прижимаясь к фасадам домов, чтобы не испачкаться. Кроме того, любого прохожего могли запросто окатить помоями, если он недостаточно проворно реагировал на предупредительный крик «Осторожно, вода!» и вовремя не отскакивал. Услышав, как над ним открылось окно, Бреандан тоже быстро втянул голову. Горничная Сьюзан вылила на улицу содержимое ночной вазы.

Горя разочарованием и нетерпением, юный ирландец снова сел за стол и взялся за перо, но скоро опять отложил его. Мысли неотступно возвращались к леди Сент-Клер. Она стала для него совсем другой — уже не добродетельной горожанкой, а соблазнительной женщиной, ведущей отнюдь не строгий образ жизни. Вдруг она показалась ему не такой уж и недотрогой. Мысленно он видел ее в роскошных платьях из шелка и парчи, в кружевах, лентах, украшениях, как ходили при дворе. Изредка, когда они в своих роскошных экипажах приезжали в лавки, торгующие шелком, придворными дамами можно было полюбоваться и в городе. Бреандан представлял себе, как Аморе гордо идет по коридорам дворца, а вокруг увиваются щеголи, не сводя с нее и других нарядных дам нескромных взглядов. А когда король желал побыть с ней, он провожал ее в свои покои, обнимал и целовал ее тело. Ведь дамы при дворе щедро выставляли себя на обозрение — так говорили.

Бреандану стало трудно дышать, и он сжал кулаки. Он стучал по столу и не сразу понял, что впал в бешенство. Закрыв глаза, он откинулся, стараясь успокоиться. Когда открылась дверь и вошла Аморе, он уже полностью владел собой. И все же она заметила неладное, так как он смерил ее холодным и непроницаемым взглядом.

— Я вам мешаю? — деликатно спросила она. — Вы хотели побыть один?

— Нет, миледи! — резко ответил он.

Так он узнал, кто она! Но почему это так его расстроило? Аморе положила маску и плащ и легко подошла к нему:

— Я вынуждена просить вас не называть меня так в этом доме. Здесь я простая горожанка. В противном случае у патера Блэкшо могут возникнуть неприятности. Просто забудьте, кто я.

— Как угодно, мадам.

— Кажется, вам не по вкусу го, что вы узнали.

— Почему вы платите за мою учебу? — с вызовом спросил Бреандан.

— Ах вот в чем дело! Вы боитесь, приняв что-то в дар, оказаться в рабстве? Уверяю вас, вы мне ничего не должны. Почему бы мне не потратить королевские деньги на что-нибудь полезное?

— Теперь я понимаю, как патер Блэкшо смог заплатить за мою тюрьму.

В голосе Бреандана слышались недовольство и стыд. Его гордость не страдала от милосердия священника, но мысль о том, что его жалеет она, уязвляла его и без того не очень стойкое уважение к себе.

Аморе, поняв его чувства, накрыла его руку своей и твердо сказала:

— Мне хотелось дать вам возможность жить лучше, чем вы жили до сих пор, поскольку я считаю, что вы обладаете не только физической силой и ловкостью. Вы должны развивать ваши духовные способности.

Мрачное выражение его лица, однако, не изменилось. Он по-прежнему оставался серьезным и недоступным. Чтобы прервать молчание, Аморе подошла к кровати, взяла книгу, которую положила рядом с плащом, и протянула ее Бреандану.

— Я обещала принести вам английскую книгу. Это «Королева фей» Эдмунда Спенсера. Мой отец так любил ее, что назвал меня в честь одной из героинь.

После короткого замешательства ирландец взял книгу и открыл ее. Не дожидаясь приглашения, Аморе села рядом с ним. Бреандана беспокоила ее близость, он то и дело украдкой поглядывал на нее сбоку, как будто сегодня увидел впервые.

Какое-то время они пытались читать, но без особого успеха, так как Бреандан не мог сосредоточиться. Наконец Аморе решила, что лучше будет проститься и перенести занятие на другой день.

Спускаясь вниз и проходя мимо спальни мастера Риджуэя, она услышала легкий стон и с тревогой прислушалась, но тут же поняла, что это был стон не страдания, а сладострастия. С любопытством она приблизилась к прикрытой двери и заглянула в щель. Лукавая улыбка появилась на губах Аморе, когда рядом с полной темноволосой женщиной она увидела цирюльника. Они были так увлечены, что, если бы Аморе даже зашла в комнату, они бы не заметили ее.

Аморе так внимательно наблюдала за любовниками, что испугалась, когда на лестнице появился Бреандан. Он хотел что-то спросить, но Аморе торопливо приложила палец к его губам. Один из первых уроков придворной жизни — деликатность по отношению к возлюбленным. О них говорили, но им не мешали.

Бреандан подчинился и не сказал ни слова. Он перевел взгляд на прикрытую дверь и тоже услышал стоны. Какое-то время они не двигались, прислушиваясь. Кончики пальцев Аморе все еще лежали на его губах, а сама она стояла к нему так близко, что слышала удары его сердца. Она закрыла глаза, пытаясь понять, что с ней происходит. Подняв голову, увидела удивленный взгляд Бреандана и улыбнулась ему. Но вдруг его лицо окаменело, и он резко отпрянул от нее. В его глазах по непонятной для Аморе причине вспыхнули подавленное бешенство и горечь. Бреандан резко отвернулся и поспешил вниз по лестнице, оставив Аморе в полном недоумении.

 

Глава девятнадцатая

— А, доктор Фоконе, проходите. Лорд просит вас секунду подождать в его кабинете, пока он проводит посетителя, — сказала горничная, открывшая Иеремии входную дверь. Указывая ему дорогу, она с готовностью прибавила: — Я принесу вам графин рейнского вина, или вы предпочитаете настойку из бузины, сэр?

Иеремия выбрал вино. В ожидании он с интересом осматривал кабинет сэра Орландо. Панели темного дуба в осеннее время года, когда солнце садилось рано, казались особенно мрачными. Под потолком, тоже деревянным, шел резной фриз. На стенах висели фамильные портреты в роскошных витых золотых рамах и несколько простых гравюр, в том числе с изображением короля-мученика Карла I. В камине весело горел огонь, и языки пламени, танцуя, отражались на темных стенах. Горящие поленья лежали на латунном колоснике, увенчанном массивными шарами, которые, отражая огонь, вспыхивали золотом. Над дымоходом, также украшенным резьбой, висел портрет судьи в красной мантии.

Вернувшись, горничная зажгла восковые свечи в настенных латунных подсвечниках, отражавших и усиливавших свет. На лестнице раздались шаги. Трелоней лично проводил своего гостя до двери.

— Так я жду вас завтра к обеду, мистер Холланд. И мы поговорим о приданом, — сказал сэр Орландо на прощание.

Довольно потирая руки и улыбаясь, судья вошел в кабинет и поздоровался с Иеремией.

— Кажется, вам наконец-то удастся повести вашу племянницу под венец, милорд, — улыбнулся и Иеремия.

Трелоней многозначительно посмотрел на него:

— По счастью, мистер Холланд, будучи пуританином, не настаивает ни на пылкой любви, ни на смиренности будущей супруги. Я уверен, он вправит ей мозги.

— А что думает по поводу предстоящей помолвки ваша племянница?

— Я не спрашивал ее мнения, так как она ни разу не поблагодарила меня за мои усилия в прошлом. Но на сей раз хочет не хочет — она выйдет замуж.

— Она сказала вам, где была в день процессии?

Тень неудовольствия пробежала по лицу Трелонея.

— Нет, даже палкой не удалось заставить ее заговорить. Я не знаю, в кого она родилась такой упрямой. Точно не в свою мать. Она все еще под домашним арестом, но этим ее не сломишь. Не могу вам передать, как я счастлив, что мне больше не придется с ней мучиться.

— А кто будет вести ваше хозяйство?

— Недавно овдовела моя дальняя родственница. Я просил ее переехать ко мне. Она согласилась.

— А вы не думали о женитьбе? Вам бы это не повредило!

— Вы, разумеется, правы. Тем более у меня есть тайное желание иметь детей. Но возможно, Господу оно неугодно.

— Не попытавшись, вы не можете знать наверняка. Не теряйте мужества!

Трелоней тепло улыбнулся Иеремии:

— Мне кажется, я начинаю понимать, почему вы стали священником. Вы, как никто, умеете утешать. — Он взял со стола графин и налил два стакана вина. — К сожалению, мы должны вернуться к более серьезному предмету. Вы просили меня составить список юристов, умерших за последние два года. Я так понимаю, вы хотите проверить, были ли случаи насильственной смерти.

— Именно так. Наш убийца до сих пор действовал очень хитро. Вполне возможно, он нанес уже не один удар, не возбуждая подозрений. Пройдемся по списку, милорд, и сперва исключим тех, кто умер в преклонном возрасте в своей постели. Подозрительны в первую очередь несчастные случаи и внезапные болезни.

Сэр Орландо вычеркнул из списка имена тех, кто, по его убеждению, умер своей смертью. Остались три адвоката, один королевский адвокат и один судья.

— Вот этих придется проверить, — подытожил Трелоней. — Все случаи разные и довольно странные.

Иеремия посмотрел на список:

— Сэр Роберт Фостер. Это ведь предшественник нынешнего лорда верховного судьи Хайда?

— Да, он умер в прошлом году во время выездной сессии в западных графствах.

— Вы можете туда послать кого-нибудь навести справки об обстоятельствах его смерти?

— Да, я немедленно займусь этим. Но даже выявив признаки насильственной смерти, как мы это докажем?

— Вероятно, мы не сможем этого доказать, но добытые факты помогут нам понять мотив преступления. А это, в свою очередь, приведет нас к убийце.

— Вашими бы устами да мед пить!

— Разделим эти четыре случая, — предложил Иеремия. — Тогда у меня появится повод воспользоваться услугами юного Джеффриса.

— Я думал, вы включаете его в число подозреваемых.

— Включаю, но, дав ему поручение, я смогу наблюдать за ним и кое-что у него выведывать.

— Тогда позвольте мне дать вам аванс на покрытие расходов, которые у вас возникнут при расследовании, — предложил сэр Орландо и открыл створки шкафа эбенового дерева, не дожидаясь ответа Иеремии.

— Разве судья Королевской скамьи может оказывать материальную помощь проклятому Богом иезуиту? — лукаво спросил Иеремия.

— Сомневаюсь, что папа с помощью незначительной суммы, какой бы щедрой она ни была, сможет снарядить армию для вторжения в Англию, — засмеялся Трелоней, — даже если ему будут помогать все демоны ада. Нет, мой друг, я доверяю вам безгранично. А вы можете доверять мне. Я никому не выдам вашей тайны. С одной стороны, я считаю, что вы легкомысленны и играете с огнем, и предпочел бы, чтобы вы покинули Англию, с другой — благодарен вам за то, что вы здесь и пытаетесь защитить меня от врага.

Раздался стук в дверь. Трелоней откликнулся, и вошел Мэлори, сообщив, что пришел некий человек со срочным поручением для доктора Фоконе:

— Он говорит, это очень срочно.

— Тогда пригласи его сюда, Мэлори, — решил судья. Когда камердинер ушел, сэр Орландо вынул из шкатулки кожаный кошелек и протянул его священнику. — Скажите мне, когда вам понадобится еще.

Благодарно кивнув, Иеремия убрал кошелек. Скоро Мэлори привел посыльного. Им оказался Бреандан, весьма неохотно переступивший порог. Не глядя на судью, он односложно поздоровался и тут же обратился к Иеремии, выжидательно смотревшему на него:

— Мастер Риджуэй отправился к мистрис Бленкинсоп и просит вас прийти туда как можно скорее. Его позвала акушерка. Ребенок, кажется, здоров, но с матерью что-то не в порядке.

— Тогда не будем терять времени, — сказал Иеремия и попрощался с Трелонеем.

По дороге Бреандан удивленно и с любопытством спросил у иезуита:

— Вы не боитесь так тесно общаться с королевским судьей? Он может узнать, что вы священник.

— Он это уже знает.

— И вы считаете, это не опасно?

— Нет. Этот человек ответственно относится к своему долгу, но вместе с тем он искренний друг. Вы ведь знаете, законы в первую очередь созданы для устрашения, а не для того, чтобы следовать каждой их букве, по крайней мере, пока позволяют обстоятельства.

— А если обстоятельства изменятся?

— Тогда мы поймем, сколько стоит его дружба.

Возле дома сапожника Бленкинсопа Иеремия отправил ирландца обратно на Патерностер-роу. В доме царила мрачная тишина, прерываемая лишь сдавленными мужскими рыданиями. Иеремия увидел на табурете сапожника, закрывшего лицо мокрыми от слез руками. Маленькая девочка лет восьми молча стояла возле него и, утешая, гладила по плечу. Иезуит мрачно осмотрелся и, поскольку никто не обращал на него внимания, поднялся по лестнице на верхний этаж. У двери в спальню он увидел Алена.

— Я пришел слишком поздно, — вздохнул Иеремия. — Мне очень жаль.

Но цирюльник убежденно покачал головой:

— Нет-нет, не упрекайте себя! Вы не могли помочь.

По обе стороны кровати сидели женщины — подруги и родственницы матери, присутствовавшие при родах. Стояла нестерпимая духота: все окна были закрыты, а в камине горел жаркий огонь — так было принято. Спертый воздух, сильный запах пота и крови почти не давали дышать. В углу комнаты находилось кресло для родов с подлокотниками и вырезанным сиденьем. Оно принадлежало акушерке, которая как раз укладывала ребенка в деревянную колыбель, обмыв его губкой, смоченной в вине.

Мать лежала под тяжелым одеялом, лицо ее запало и побелело как снег, словно в теле не осталось ни капли крови. Так оно и было. Откинув одеяло, Иеремия увидел, что под телом расплылась широкая лужа крови. Иезуит то бледнел, то краснел от боровшихся в нем чувств — гнева и ужаса.

— Отошлите женщин! — приказал он Алену.

Присутствующие молча повиновались. Осталась только акушерка, собиравшая свои инструменты.

В миске возле кровати лежал послед. Не обращая внимания на кровь, текущую по рукам, Иеремия сначала осмотрел плаценту, затем тело женщины. Наконец он выпрямился с глубоким вздохом, слишком потрясенный, чтобы говорить. Только когда подошла акушерка взять амулеты и тигель, он пришел в себя. Резким движением он схватил ее за руку и поднес ее к свету.

— Глупая женщина! Ты не знаешь меры! — набросился он на нее. — Вместо того чтобы предоставить все природе, ты решила помочь и своими грязными ногтями вырвала плаценту! Из-за твоей безбожной горячки бедная женщина истекла кровью!

— Но так всегда делают, сэр, — оправдывалась акушерка. — Если бы я не достала плаценту, она бы отравила тело матери. А мне нужно еще к одной роженице.

— Которую ты тоже замучишь, если ребенок не появится, когда тебе хочется. Да сохранит ее Господь!

Ален похлопал друга по плечу, пытаясь ободрить его:

— Пойдемте! Мы ничего больше не можем сделать.

Выходя из дома, они видели, как соседи сапожника окружили заботой совершенно беспомощного вдовца и его детей. Он потерял жену, но по крайней мере не остался один в своем горе.

 

Глава двадцатая

Дверь операционной распахнулась, и вошли двое. Ален сначала заметил кровь на голове мужчины и лишь потом узнал его спутницу, поддерживавшую его с видимыми усилиями. В ошеломлении Ален поспешил им навстречу.

— Миледи, что случилось? — воскликнул он, принимая раненого.

— Мы не успели далеко отойти от дома, как на моего слугу упал кирпич, — сказала Аморе. — Вероятно, его расшатал сильный ветер.

— Да, ураганный ветер не просто неприятен, он может быть и опасен. Но вы, надеюсь, не пострадали? — Ален пристально посмотрел на нее, посадив слугу на стул.

— Нет, со мной все в порядке.

Она наблюдала, как Ален готовит все необходимое, чтобы промыть рану на голове вином. Это оказалось нелегко, так как слуга, точно пьяный, шатался на стуле. Вдруг он выпучил глаза и рухнул.

— Потерял сознание. Только бы ему не проломило череп! — заметил Ален с явным беспокойством.

В это время в кабинет вошли Иеремия и подмастерье. Вместе они перенесли слугу на операционный стол.

— Ну что? — спросила Аморе.

— Пока не могу сказать, — осторожно ответил Ален. — Кажется, кость не повреждена. Нужно подождать, пока он придет в себя.

— Вы можете оставить его мастеру Риджуэю, мадам, — заверил ее Иеремия.

Аморе прошла за ним на третий этаж. Как обычно, в комнате священника за столом занимался Бреандан Мак-Матуна. Увидев их, ирландец молча встал и вышел. Аморе проводила его ласковым взглядом:

— Он делает успехи, не так ли, патер?

— О да, и поразительно прилежен. Скоро он бегло будет читать и писать по-английски и по-французски.

Аморе с интересом посмотрела на странные буквы, которые Бреандан написал на бумаге:

— Это ирландский?

— Да, я попросил одного из моих братьев по ордену научить меня ирландскому алфавиту. Но составлять слова трудно.

Выслушав ее исповедь и прочитав разрешительную молитву, Иеремия какое-то время молча смотрел на нее. Аморе показалось, что она прочитала в его глазах беспокойство.

— Как ваши дела, мадам?

Она поняла, что он имеет в виду ее беременность, и равнодушно пожала плечами:

— По утрам иногда накатывает дурнота, но быстро проходит. А в остальном я чувствую себя хорошо.

— Я бы хотел осмотреть вас, если вы не возражаете.

Она с удивлением посмотрела на него. Мужчины обычно не занимались женскими болезнями. Только акушеркам было позволено словом и делом помогать беременным до и после родов. Но она не сомневалась, что у патера Блэкшо были на то веские причины.

— Как вам угодно. Вы ведь знаете, я доверяю вам.

Она начала развязывать шнуровку лифа. Иеремия попросил ее раздеться до рубашки и внимательно осмотрел. Следя за точными движениями его пальцев, она спрашивала себя, откуда эта неожиданная забота о ее здоровье. Что-то его угнетало. Закончив, он помог ей одеться, но так слабо затянул шнур, что она запротестовала.

— Тугая шнуровка повредит ребенку! — строго сказал он.

— Что с вами, патер? Такое ощущение, будто случилось нечто ужасное.

Он помедлил, опасаясь, что снова взорвется, если начнет об этом рассказывать. Но потом все-таки решился:

— Несколько дней назад я стал свидетелем того, как невежество акушерки стоило жизни женщине. Миледи, пожалуйста, пообещайте мне, что, когда придет срок, вы позовете меня или мастера Риджуэя. Даже если все будут в ужасе от того, что вам при родах будет помогать мужчина.

Его заботливость тронула ее.

— Обещаю.

В операционной Ален как раз поил вином пришедшего в себя слугу.

— Боюсь, ему придется остаться здесь на ночь, — сказал он. — У него сильно болит голова, и ему трудно стоять.

— Но ведь можно позвать извозчика.

— Не стоит. От тряски ему станет хуже.

— Не волнуйтесь, мадам, — вмешался Иеремия. — Мы позаботимся о нем, и если ему станет лучше, отправим завтра к вам. Но без сопровождения вы не можете вернуться в Уайтхолл.

Он повернулся к лестнице и кликнул Бреандана. Когда тот появился, иезуит вручил ему оба кремневых пистолета, который слуга леди носил за поясом:

— Проводите даму до дома. Смотрите, чтобы по пути к ней никто не приближался.

Бреандан молча взял роскошные, с латунным покрытием, пистолеты и несколькими привычными движениями проверил их на исправность.

— Как я вижу, вы умеете обращаться со смертоносным оружием. — Иеремия остался доволен.

Аморе натянула на голову капюшон длинного плаща и зубами взяла маску за специальную пуговицу. На Патерностер-роу она повернула на запад. Бреандан шел рядом с ней, загораживая от грязи, брызгавшей из-под колес. Дождь, который лил целый день, почти кончился, но небо по-прежнему было затянуто облаками, а плохо мощеные улицы совершенно размокли. Пешеходы по щиколотку увязали в грязи.

Аморе боялась поскользнуться и в конце концов оперлась на руку спутника. Бреандан сделал вид, что не заметил этого, однако подстроился к ее шагу. Мостовая Ладгейт-стрит была лучше, но Аморе не убрала руки. Рядом с ирландцем ей было очень хорошо, она никогда прежде не испытывала ничего подобного. После первой встречи ее с каждым днем все больше тянуло к нему. Ей доставляло удовольствие быть рядом с ним, изучать его строгое правильное лицо, смотреть в темно-голубые глаза, избегавшие ее взгляда. Но из-за его замкнутости она в конце концов решила, что неприятна ему. Это причиняло ей боль, но она не сдавалась. Она искала и искала к нему подходы.

На Блэкфрайарской переправе лодочник как раз высаживал пассажиров. Бреандан махнул ему рукой.

— Куда нужно? — спросил лодочник.

— К Уайтхоллу.

Бреандан протянул руку подобравшей юбки Аморе, помогая ей войти. Когда они уселись на заднюю скамью, лодка отчалила. Тучи все еще плыли по небу, так что сумерки опустились почти незаметно. Повсюду на водной глади медленной Темзы плясали пятнышки фонарей. Аморе сняла маску, так ей было удобнее, а сумерки и без того скрывали лицо. Воздух был сырым и холодным, и скоро одежда стала неприятно липкой. Хотя Аморе не отличалась особой чувствительностью, она ближе прижалась к мужчине, от которого исходило здоровое тепло. Тесная лодка не позволяла Бреандану отодвинуться от нее. Он внутренне сжался, напрягая каждый мускул, как будто ему предстояло выдержать атаку. Аморе склонила голову ему на плечо и провела рукой по груди, словно хотела обнять. Это прикосновение прошло через ткань жилета как раскаленное железо и обожгло кожу. Тупая боль прошила все тело Бреандана и повергла его в тяжелое оцепенение. Он грубо схватил ее за запястье и крепко сжал его.

— Что это значит, мадам? — зашипел он. — Зачем вы это делаете? Почему вы меня все время испытываете? Так играют при дворе? Раздразнить человека, пока он, заскулив, не рухнет перед вами на колени, а затем…

— Что затем? — спросила Аморе.

Она не хотела, чтобы он заметил, что сделал ей больно, и сидела не двигаясь.

— Я не доставлю вам этого удовольствия и не позволю водить меня, как медведя с кольцом в носу.

Это сравнение вызвало у нее улыбку.

— Смейтесь, смейтесь, — рычал Бреандан. — Вы полагаете, будто на свои деньги можете купить все. Я не нуждаюсь в вас и не собираюсь дожидаться, пока благородной даме наскучит бездомный щенок и она даст ему пинка под зад.

Аморе расстроилась:

— Вы думаете, мои намерения таковы? Кто внушил вам это?

— Не важно. Я знаю, это так. Лучше подохнуть на грязной улице, чем стать придворным шутом для скучающей дамочки.

— Вы ошибаетесь. Вы значите для меня больше.

Он смерил ее ледяным взглядом, за которым угадывалась неуверенность.

— Зачем вы лжете, мадам? Что я, бедолага, могу для вас значить? Только игрушка, когда вам взбредет в голову поиграть.

Он уже не контролировал выражения своего лица. Аморе показалось, что оно стало печально. Она почувствовала укол в сердце, а затем ее окатила теплая волна. Может быть, он отталкивал ее, так как не хотел, чтобы она стала ему нужна? Опасаясь почувствовать к ней то, что внушало ему страх?

— Бреандан, — мягко сказала она, — посмотрите на меня. Я не использую вас. Вы действительно важны мне.

Он продолжал смотреть в темноту, и она рукой повернула его лицо к себе. Он уступил, и взгляд уже не был таким твердым. Аморе поняла, что его сопротивление дало трещину. Медленно она приблизила к нему свое лицо и тихо сказала:

— Поцелуйте меня!

Она ощутила его неуверенность, как будто в нем боролись желание и недоверие, решительно приблизилась к нему и губами провела по уголкам его рта. От нежного, едва ощутимого прикосновения Бреандан содрогнулся. Его дыхание участилось, и рассудок, призывавший к благоразумию, умолк. Он прижался к ней губами. Аморе испытала восхитительное чувство торжества. Так он все-таки желал ее!

Когда он неохотно отстранился от нее, его тело сотрясала дрожь, и она поняла, что только присутствие лодочника, с любопытством следившего за возней пассажиров, мешало Бреандану взять ее тут же. И Аморе стало ясно, что ее поведение пробудило в нем самое страшное. Она добилась того, что он утратил и без того непрочное самообладание. Желание бросило его к ее ногам… и как он ненавидел себя за это! Страх охватил ее, когда она увидела его сладострастный и гневный взгляд. Аморе пыталась вернуть себе уверенность. К счастью, лодка вскоре причалила к Уайтхоллской переправе. Бреандан вспомнил о своих обязанностях и держал лодку, давая Аморе возможность сойти на берег. Снова почувствовав землю под ногами, она требовательно посмотрела на ирландца. Бреандан безмолвно последовал за ней. Идя впереди, она чувствовала на себе его горящие взгляды. Перед входом на кухню Аморе опять спрятала лицо под маской. В мрачных коридорах старого дворца слуги как раз зажигали канделябры на консолях.

— Возьмите подсвечник! — сказала Аморе ирландцу.

Со свечами его и без ливреи примут за слугу и не обратят никакого внимания. При дворе слухи распространялись быстрее, чем можно было успеть сосчитать до двух. А любовница короля должна была быть вдвойне осторожна. Но ради этого ирландца стоило рискнуть. Ничего она сейчас не хотела так, как быть вместе с этим пылким юношей. Он восхищал ее. Она хотела его, хотела сейчас, пусть даже всего лишь раз.

Зайдя в покои Аморе, Бреандан поставил свечи на маленький столик и смущенно огляделся. Никогда еще он не видел подобной роскоши — пышная кровать с балдахином, обитые шелком стены, огромные зеркала венецианского стекла, инкрустированная мебель. Настенные светильники излучали теплый золотистый свет. В камине горел огонь.

Почти беззвучно отворилась дверь, и вошла камеристка Аморе.

— Добрый вечер, миледи, — присев, сказала она.

— Сегодня ты мне больше не нужна, Элен. До завтрашнего утра можешь быть свободна.

— Хорошо, миледи.

Девушка мельком взглянула на молодого человека и, еще раз присев, исчезла в боковой двери.

Аморе положила маску и плащ на стул. Затем распустила волосы, бросила булавку на туалетный столик и отбросила тяжелые черные локоны за спину. Отстегнула белый льняной воротничок, прикрывавший декольте ее серого платья.

Бреандан как волк смотрел на нее из полумрака. И снова Аморе, глядя в его непроницаемое лицо, почувствовала какой-то страх. Этот человек оставался непонятен ей. Когда она развязывала ленты корсажа, сердце ее застучало быстрее, кровь прилила к щекам. Бреандан быстро подошел к ней, схватил лиф за вырез и рывком снял его через голову. Несмотря на тугую шнуровку, обнажилась грудь. Он положил на нее руку и прижался лицом к мягкой нежной коже. Его ласки были неистовыми, почти грубыми. Будучи наемником, он сразу переходил к делу. И вот уже задирал ей юбки. Не справляясь с тяжелой тканью, он выругался на языке, который она не поняла. Вероятно, это был ирландский.

В нетерпении он подтолкнул ее к краю кровати, грубо швырнул и всем телом навалился на нее, так что она едва могла дышать. Возмущенная его грубостью, Аморе начала сопротивляться, но мужчина привык к этому и в который раз воспользовался приемами наемника, не впервые насилующего женщину. Она рвалась из-под него, но ничего не могла сделать и в конце концов закусила губы, чтобы не закричать от боли. Лучше умереть, чем позвать на помощь. Она вляпалась по собственной глупости и выпутываться должна была сама. Аморе затихла и перестала бороться. Тогда ослабла и его хватка, движения стали более спокойными, не такими грубыми. И вот он уже оторвался от нее, скатился на другую сторону кровати и молча закрыл лицо руками.

Несколько секунд Аморе лежала не открывая глаз, пока не прошел пронизывавший ее страх. Затем повернулась и посмотрела на согнутую спину Бреандана, который сидел молча, не двигаясь, только судорожно ерошил темные волосы.

Возмущение пережитым унижением ушло. Ей следовало знать, что нельзя легкомысленно играть с мужчиной, у которого, вероятно, давно не было женщины. Он не раз предупреждал ее, но она не слышала. Она была виновата не меньше его. Нельзя было так его волновать. Но желание сломить его отчужденность затмило все. И за это он ей отомстил.

Аморе смотрела на нервные движения его рук, и ей захотелось обнять его, прижать к себе. Она села, пододвинулась к нему и мягко положила ему руку на плечо.

Бреандан вздрогнул, как будто его пронзили кинжалом. С изумлением на лице он вскочил с кровати и отошел на несколько шагов.

— Мадам, вы играете с огнем! Я не могу дать вам нежности, которую вы ищете.

Аморе спокойно посмотрела на него:

— Почему же, можете. Вы научитесь, как научились водить пером.

— Вы ненормальная. Вы что, не понимаете? Я причиню вам только боль. Я ничего не смыслю в придворных любовных играх.

— Я научу вас, — не сдавалась Аморе.

Какое-то время Бреандан боролся с собой, но затем резко повернулся к двери:

— Прощайте, мадам.

Аморе соскользнула с постели и кинулась к нему, загородив собою дверь.

— Ворота дворца уже заперты на ночь, Вы не выйдете отсюда. Останьтесь! Прошу вас.

И снова он гневно посмотрел на нее:

— Вы специально все так подстроили, разве нет? Интересно только, что за удовольствие доставляет вам эта игра?

— Всего лишь удовольствие от вашего общества.

— Изнасилование вряд ли можно назвать удовольствием.

— Я уверена, вы можете иначе. Что мне сделать, чтобы вы перестали на меня сердиться? Вам так унизительно спать с любовницей короля?

Бреандан вздрогнул, как будто она сделала ему больно.

— Вы не боитесь оказаться застигнутой вашим царственным возлюбленным в постели с другим? Или вам нравится обманывать его?

— Вы хотите сказать, вас волнуют чувства короля? — растерявшись, спросила она.

— Вы принадлежите ему. Но обманываете его.

Ей показалось, он говорит не о Карле, а о себе. Не дождавшись ответа, он грубо спросил:

— Почему вы стали его любовницей? Любите власть?

— Нет, я не так тщеславна, как леди Каслмейн или Франс Стюарт, которые надеются, что королева скоро умрет.

— Вы его любите?

— Да, я люблю его, потому что он очень хороший, но моя привязанность носит скорее дружеский характер. Я не испытываю никакой ревности к другим женщинам, просто хочу, чтобы он был счастлив. Он часто приходит ко мне только поболтать и отвлечься. Так что не судите меня слишком строго, мистер Мак-Матуна, я веду не такую безнравственную жизнь, как большинство других придворных.

Пораженный ее откровенностью, Бреандан долго молчал. Аморе постаралась привести свою одежду в порядок. Она заметила, как его взгляд снова загорелся. Она стояла так близко, что стоило ему лишь протянуть руку, и он дотронулся бы до нее. Он тяжело сглотнул и отвернулся, но его возбуждение было заметно.

Аморе осторожно взяла его руки и потянула за собой на кровать.

— Перестаньте мучить себя, Бреандан. Забудьте, кто вы и кто я. Нам никто не помешает. У нас целая ночь…

Он уже не сопротивлялся. Ее нежные пальцы опьяняли его. С удивлением он понял, что это приятнее, чем короткое пылкое удовлетворение.

Зачарованно он смотрел, как Аморе ловко расшнуровала корсаж и сняла его через голову. Затем распустила ленты юбки и предстала перед ним в одной льняной рубашке и чулках. Кожа Бреандана стала влажной. Огонь в камине и пламя свечей показались ему нестерпимыми. Плавно Аморе перешагнула через распластанные по полу юбки и доверчиво прижалась к нему. Она больше не боялась. Конечно, он был пылким и необузданным, но теперь она точно знала, что небезразлична ему. За его гневом скрывалась не неприязнь, а ревность, ведь она была любовницей короля. Кроме того, он не знал, чего она действительно хочет. Он бросил ей уже немало упреков. Неужели она лишь играла им? Неужели она хотела победы над ним, только чтобы отпихнуть? Боясь этого унижения, он силой взял то, что, как ему казалось, он не получит по доброй воле. Ей всего лишь нужно убедить его в том, что она не играет, и он откроется, доверится ей.

Руки Бреандана тяжело опустились на ее плечи и потянули рубашку вниз. Он пожирал глазами ее тело, боясь до него дотронуться. Без шнурованного корсажа и тугих юбок она показалась ему слабой и беззащитной, и он остро ощутил, что физически сильнее ее. При виде этой хрупкости его недоверие полностью исчезло. Он больше не чувствовал себя ниже ее, не испытывал потребности отстаивать свою честь. Он только хотел прильнуть к этому нежному телу своим, которое тяготы жизни сделали почти бесчувственным. Бреандан притянул Аморе к себе и, взяв на руки, отнес за занавеси балдахина. Медленно развязал ленты и снял шелковые чулки. Ничто не должно было им мешать. Бреандан изо всех сил пытался сдерживаться, чтобы опять не сделать ей больно, но ему это не вполне удалось. Только позже, когда возбуждение улеглось и мысли прояснились, он сокрушенно посмотрел на нее. Если в первый раз он хотел наказать ее, то сейчас искренне сожалел, что был так груб.

Аморе поняла его чувства. Нежно она погладила жесткие щеки, давая понять, что простила его. Она твердо была убеждена — со временем он станет мягче. Когда потеряют остроту воспоминания о том ужасе, который ему пришлось пережить, пройдет и его необузданная вспыльчивость.

Неуверенно заглянув ей в глаза, Бреандан вытянулся рядом с ней, обнял и ревниво прижал к себе.

 

Глава двадцать первая

Когда Аморе проснулась, кровать рядом с ней оказалась пустой. В комнате царил полумрак, лишь в камине мерцал огонь. Свечи прогорели, но в щели ставен еще не пробивался дневной свет. С горьким чувством обиды Аморе откинула полог кровати и увидела у огня стройный силуэт. Обняв колени и положив на них голову, Бреандан неподвижно сидел на ковре. Танцующее пламя золотыми арабесками играло на его обнаженной коже. Аморе с восхищением смотрела на него. Хотя огонь оставлял его лицо в тени, она чувствовала — его что-то гнетет. В беспокойстве она встала с кровати и уселась рядом с ним на пол. В своей немой задумчивости он казался ей очень далеким. Желая утешить его, она положила ему голову на плечо и погладила руку. Бреандан стряхнул свое оцепенение и недовольно посмотрел на нее.

— Не надо, — тихо попросил он. — Это все как сон. Во всю свою жизнь я не был так счастлив, как сегодня. Но я не питаю иллюзий. Это слишком прекрасно, чтобы быть правдой. И я не хочу привыкать.

Не отпуская его, Аморе подняла голову:

— Но это правда. Ты здесь, рядом со мной. Не думай о завтрашнем дне. Радуйся сегодняшнему.

В ее черных глазах было столько любви, что в нем зашевелилась слабая надежда, показавшаяся ему одновременно целительной и смешной.

Его тело снова начинало реагировать на близость Аморе. Она почувствовала, как дрожит Бреандан, и принялась гладить его. Его пальцы резко сомкнулись на ее запястье. Глаза горели негодованием.

— Чертовка! — прошипел он.

Но желание снова проснулось в нем. Целуя ее, Бреандан боролся со своим гневом, который, он чувствовал, поднимался в нем, гневом на ее власть над ним, гневом на собственную глупость, что он связался с любовницей короля. Он хотел оторваться от нее и не мог. Горячие руки ласкали ее тело, затем ирландец грубо навалился на Аморе. Поскольку она не сопротивлялась, его гнев прошел и ему стало стыдно. Он попытался обуздать свою страсть. Почувствовав ее нежные руки, закрыл глаза. Его движения стали спокойнее и мягче. Он посмотрел на нее, ища признаки негодования, раздражения, отвращения. Вместо этого увидел влажные глаза и приоткрытый рот. Бреандану никогда не было важно, получает ли удовольствие женщина, и сейчас он впервые понял, как прекрасно получать его вместе.

Через какое-то время он лег рядом с ней на пол. Его пальцы играли с ее рассыпавшимися волосами, мягко гладили лоб.

— Прости, — сказал он, — с твоей стороны было глупо связываться с наемником, ирландским варваром, не умеющим владеть собой.

— Не извиняйся, — ответила Аморе. — Неужели ты все еще не понимаешь, что нравишься мне?

Бреандан промолчал. Он очень хотел ей поверить и пытался отогнать сомнения. Он встал, поднял ее на руки и отнес в кровать. Обнявшись под простыней, они скоро заснули.

Когда Аморе открыла глаза, сквозь створки ставен пробивался мутный рассвет. Бреандан крепко спал рядом, лежа на животе, склонив голову ей на плечо и обняв ее правой рукой, как будто даже во сне пытался удержать. Простыни были смяты и покрывали его только по бедра. Взгляд Аморе упал на его спину, где отчетливо виднелись шрамы от розог. Внезапная боль вдруг стиснула ей грудь. Ночью она не думала об этом, но теперь, когда снова увидела следы экзекуции, сострадание и возмущение вернулись к ней. Как бы защищая, она прижала его к себе. Бреандан проснулся и, вспомнив, где он, улыбнулся.

Они долго целовались, потом Аморе встала с кровати и принесла с комода чашу с фруктами.

— Ты, должно быть, голоден, — сказала она.

Бреандан начал собирать свою разбросанную по полу одежду.

— Мне нужно идти. Патер Блэкшо и мастер Риджуэй будут беспокоиться, что меня так долго нет.

Она помогла ему одеться, затем накинула халат из темно-синего атласа. Бреандан молча смотрел на нее. Его лицо потемнело.

— В чем дело? — встревожилась Аморе.

— Мне стыдно за мою неосторожность. Всю ночь я думал только о себе и ни разу не подумал о последствиях. Ты можешь забеременеть…

— Этого не случится, Бреандан. Не волнуйся. Я уже беременна.

Он в изумлении посмотрел на нее:

— От кого?

— От короля, разумеется.

Лицо Бреандана мгновенно изменилось. Он напрягся, посерел, а затем вспыхнул горячим гневом, кровью залившим лицо.

— О, я забыл, кто вы, миледи! — презрительно усмехнулся он. — Любовница короля. Одна из тех потаскух, что рожают этому ненасытному сатиру одного выродка за другим.

На несколько часов ему удалось забыться и обмануть самого себя. Он шут и всегда им останется. Дрожа от негодования, Бреандан распахнул дверь и бросился вон, не обернувшись. Он исчез так быстро, что Аморе не успела догнать его. Военный опыт помог Бреандану уверенно миновать запутанные коридоры дворца и выйти к причалу. Никто не обратил на него внимания, так как в коридорах уже сновали бесчисленные слуги, спеша по поручениям своих хозяев.

Лодка плыла вниз по течению, и Бреандан быстро добрался до Блэкфрайарса, Перед дверью мастера Риджуэя он помедлил. Конечно, его отсутствие не осталось незамеченным. Что ему ответить на вопрос, где он был? Правду он говорить не хотел и не мог, но ни патер Блэкшо, ни мастер Риджуэй не заслуживали лжи.

Ален готовил кабинет к приему первых пациентов. Увидев Бреандана, он с облегчением шагнул ему навстречу:

— Ну наконец-то! Где вы были? Я уже волновался. Что-нибудь случилось?

— Нет, я доставил леди Сент-Клер в Уайтхолл, — отрезал Бреандан.

— Но почему так долго?

Ирландец отвернулся и закусил губу. Алена осенило. Он вспомнил, что леди Сент-Клер с самого начала проявляла интерес к молодому человеку. И, без сомнения, воспользовалась подвернувшимся случаем. С большим трудом Ален удержался от вопросов, вертевшихся у него на языке.

— Ну ладно. И не надо ничего объяснять, — понимающе сказал он. — Патер Блэкшо вчера вернулся поздно и еще не вставал. Он не заметит вашего отсутствия. А я не буду ябедничать.

Бреандан благодарно посмотрел на него и прошел на кухню. Ему было все труднее не любить мастера Риджуэя. Он всегда был приветлив и готов помочь — в отличие от Джона, только и ждавшего, когда же нежелательный сожитель взорвется от его насмешек. Не сделал он исключения и сегодня утром, в чем с сожалением убедился Бреандан, увидев его на кухне.

— Смотрите-ка! — опять принялся за свое Джон. — Бездомный щенок вернулся к кормушке. Где ты болтался всю ночь? Наверно, в таверне, пока тебя пьяным не выставили на улицу.

Ален, войдя на кухню вслед за Бреанданом, резко одернул подмастерье:

— Джон! Нечего тебе здесь делать. Иди работать.

Алену не нравилось, что подмастерье так презрительно обращается с ирландцем, хотя тот действительно был осужденным преступником. С Бреанданом Мак-Матуной скверно обошлись, и он заслужил по меньшей мере шанс проявить себя. Ален искренне желал, чтобы ему удалось начать новую жизнь.

Когда Джон вышел из кухни, Ален непринужденно сказал:

— Когда я был учеником, у нас тоже был подмастерье, который все время старался размазать меня по стенке. Но скоро он почему-то перестал спать. Один раз, когда он спал, я опустил его руку в теплую воду, другой раз засунул ему червяка в ботинок, а как-то пришил его ночную рубашку к пологу. Так что пришлось ему оставить меня в покое.

Бреандан удивленно повернулся и посмотрел вслед Алену, с лукавой улыбкой вышедшему из кухни.

 

Глава двадцать вторая

Ловким движением Джордж Джеффрис кинул кости на полированный стол.

— Вы опять выигрываете, — недовольно проворчал партнер. — Но ничего, когда-нибудь полоса везения кончится.

— Простите, мой друг, — засмеялся Джеффрис. — Вы должны мне шесть шиллингов. — Он сделал большой глоток эля и, глядя поверх кружки, заметил входившего в таверну «У герба принца» мужчину в черном. — Надеюсь, вы извините меня, я вынужден прервать нашу игру, — сказал Джордж Джеффрис приятелям. — Совесть не позволяет мне больше обирать вас.

— Вы что, хотите идти? — заворчал один из них. — Я должен отыграться.

— В другой раз, если угодно. Не премину, обещаю вам.

Джеффрис залпом допил кружку и поставил ее на стол. Он был известен тем, что никогда не оставлял ни одной капли и ни одной крошки. Увидев упрек во взгляде вновь прибывшего, студент обезоруживающе улыбнулся:

— Вы не одобряете мои привычки, доктор Фоконе, я прав?

— В перспективе это вредно для здоровья, — предупредил Иеремия. — Через несколько лет вы заметите последствия.

— Может быть, вы несколько преувеличиваете?

— Нисколько. Неумеренная выпивка часто приводит к таким опасным и мучительным заболеваниям, как камни или подагра.

— Вы смеетесь надо мной.

— Зачем же мне над вами смеяться?

— Да, действительно, зачем? — вставил Джеффрис. — Я начинаю думать, что вы заботитесь о моем здоровье.

— Только вы сами можете сохранить его.

— Я всем сердцем приму ваш совет, доктор.

— Сомневаюсь, — возразил Иеремия с видимым сочувствием.

Они вышли из таверны и пошли вдоль Миддл-темпл-лейн к садам «Иннер темпла».

— Вы пришли как раз вовремя, доктор Фоконе, — сменил тему Джордж Джеффрис. — Я проверил оба имени, которые вы мне дали Адвокат Ричард Конвей совершенно неожиданно умер в прошлом году. Все, кто его знал, говорят, что он всегда был здоров и бодр и никогда ни на что не жаловался. После торжественного приема в честь старейшины корпорации «Грейз инн», членом которой являлся Конвей, он внезапно слег. Неделю болел, а потом умер.

— Вы смогли что-нибудь узнать о болезни?

— У него болело все. Он не мог встать с постели. Правая сторона была парализована.

— Расскажите мне подробнее о мистере Конвее.

— Это был коренастый человек, который незадолго до смерти здорово растолстел. Все, кто его знал, говорят, что у него был холерический нрав. Вероятно, он регулярно пускал кровь.

— Ну что ж, я думаю, смерть мистера Конвея объясняется естественными причинами. Все говорит о том, что он умер от удара.

— Тоже жертва дурных привычек, полагаю, — улыбнулся Джеффрис.

— Именно так. А что с королевским адвокатом сэром Майклом Роджерсом?

— В мае этого года он как-то сидел в таверне с друзьями. Часть пути домой они проделали вместе, а затем разделились, и сэр Майкл поскакал один. На следующее утро его нашли мертвым в реке Флит. При осмотре тела присяжные установили причину смерти — он утонул вследствие несчастного случая. Было высказано предположение — сэр Майкл быт так пьян, что не смог удержаться в седле.

— Его друзья подтвердили это? — спросил Иеремия.

— Они говорят, что сэр Майкл пил немного. Но поскольку сами они в тот вечер лыка не вязали, то к их словам всерьез никто не отнесся.

— Вы говорили с вдовой?

— Да, я объяснил ей, что по поручению сэра Орландо Трелонея провожу расследование смерти ее мужа. Так, как вы мне велели, — доложил студент. — Сначала она была сдержанна, но через какое-то время разговорилась.

— Не сомневаюсь, вы ее очаровали, мистер Джеффрис.

— Я только пытаюсь услужить людям, с которыми имею дело. Тогда и они идут мне навстречу.

— Вдова сообщила что-нибудь, что могло бы нам помочь?

— Она подтвердила сказанное друзьями сэра Майкла. Хотя прежде ее супруг пил много, за несколько лет до смерти его привычки радикально изменились.

— Он перестал пить? — удивился Иеремия. — Она сказала почему?

— Вроде у него бывали сильные боли в животе, которые после выпивки усиливались.

— Вскрытие проводили?

— Нет. Поскольку речь шла о несчастном случае, инспектор не увидел в этом необходимости.

— Жаль. Исследование желудка показало бы, была ли у сэра Майкла опухоль. А я полагаю, была, — задумчиво сказал Иеремия. — Но если он не был пьян, когда ехал домой, то как же произошел несчастный случай? Может быть, лошадь испугалась и сбросила его? Но тогда бы его нашли на земле.

— А может быть, когда лошадь сбросила его, он как раз ехал по мосту через Флит.

— Возможно, но мне не кажется это правдоподобным. Нет, смерть сэра Майкла весьма подозрительна. Он ехал один и якобы стал жертвой несчастного случая. Все это скорее говорит о том, что действовал наш таинственный убийца. Вы так не считаете, мистер Джеффрис?

— Но как вы собираетесь это доказать? — спросил студент.

— Сейчас важнее всего установить связь между убитыми, так как для меня по-прежнему остается загадкой мотив преступления.

— Такое ощущение, будто кто-то затаил злобу на юристов.

— Больше, чем злобу, я бы сказал. Нужно очень сильно ненавидеть человека, чтобы хладнокровно его убить. Только я не понимаю, по какому принципу он отбирает жертвы. Сначала я думал, что он разит только королевских судей. Но вот, судя по всему, его выбор пал и на королевского адвоката. Что дальше?

— Могу только надеяться, что он не опустится до студентов юриспруденции, — пошутил Джордж Джеффрис.

— Вы не вечно останетесь студентом, рано или поздно ваш ранг повысится. Но это произойдет только тогда, когда уйдут те, кто стоит выше вас.

— Вы хотите сказать, я заинтересован в преждевременной смерти высокопоставленных юристов?

— А разве это не так?

— Поверьте мне, сэр, при таком огромном числе безработных юристов живые они мне полезнее, чем мертвые, — беззаботно сказал Джеффрис. — Выбиваются прежде всего благодаря связям. Без них останешься лишь одним из многих.

Иеремия понимал, что студент прав. Только юрист, уже сделавший себе имя, после смерти какого-либо судьи мог надеться занять его место. Так что этот мотив в отношении юного Джеффриса отпадал.

— Так вы даже не предполагаете, что могло бы послужить убийце мотивом? — вернулся студент к теме их беседы.

— Нет, к сожалению, нет. Нужно копать дальше. Держите глаза и уши нараспашку, мистер Джеффрис, может, вы заметите что-нибудь, что нам поможет.

— В таком случае я вам немедленно сообщу. Кстати, цирюльник с Патерностер-роу, у которого вы живете, — мастер Риджуэй… Его ведь время от времени приглашает инспектор морга?

У Иеремии возникло нехорошее чувство, но он не показал этого.

— Откуда вам известно, что я там живу? — спросил он. — Вы шпионили за мной?

— Вы мне весьма интересны. Нечасто встретишь врача, интересующегося ремеслом цирюльника.

— Я считаю, медицина внутренних органов и хирургия неразделимы, хотя Королевская коллегия врачей придерживается другого мнения.

— Вы все больше поражаете меня, доктор Фоконе. Ни ученые врачи, ни грубые костоправы до сих пор не вызывали у меня доверия. Вы же взяли на себя смелость, используя свой разум, поставить под сомнение некоторые проверенные временем истины. Я буду стараться в дальнейшем следовать вашему примеру. А теперь простите меня. Боюсь, мне нужно идти учиться. Кто хочет пробиться наверх, должен зубрить и зубрить.

Двенадцать судей Королевской скамьи собрались на Флит-стрит. Пригласивший их сэр Орландо Трелоней взял слово:

— Братья, я просил об этой встрече, чтобы известить вас о тревожных событиях. Большинство из вас знает, что несколько месяцев назад я по просьбе вдовы нашего брата барона Томаса Пеккема расследовал обстоятельства его смерти. При вскрытии обнаружилось — он был отравлен. В тот же день я сам стал жертвой покушения и выжил только Божьей милостью. Дальнейшие расследования показали, что сэр Томас и я были не единственными, кого хотел уничтожить убийца. С уверенностью могу говорить о двух смертных случаях в наших рядах, вызывающих подозрения в убийстве. Лорд верховный судья сэр Роберт Фостер, отправившись в западные графства на выездную сессию, после торжественного банкета внезапно тяжело заболел. Его болезнь по симптомам очень похожа на ту, от которой умер и сэр Томас. Хотя у меня нет доказательств, я уверен, сэр Роберт был отравлен, предположительно мышьяком. После моего падения с лошади во время процессии на Михайлов день меня пытались отравить этим же ядом. Смерти мне удалось избежать также Божьим промыслом.

Послышалось недоуменное бормотание. Судьи с недоверием поворачивались друг к другу и взволнованно обсуждали услышанное. Лорд верховный судья Хайд поднялся со своего стула и призвал к спокойствию.

— Есть ли предположения, кто преступник? — спросил судья Королевской скамьи Килинг.

— Пока нет, — ответил сэр Орландо. — Мне только известно, что он предпочитает яд, так как его труднее всего обнаружить. Но по меньшей мере один раз ему удалось устроить так, что убийство приняли за несчастный случай. Я думаю, сэр Майкл Роджерс угодил в расставленную ловушку. Скорее всего убийца подстерег его, сбросил с седла, швырнул в реку Флит, и он утонул. Если бы тогда прислушались к вдове, уверявшей, что сэр Майкл мало пил, и внимательнее расследовали обстоятельства его смерти, может быть, на месте убийства и нашли бы следы, которые вывели бы нас на преступника.

Сэр Орландо не сказал, от кого получил эти сведения, — братьям не обязательно знать о его общении с иезуитом. Они не одобрили бы этого, даже предъяви тот доказательства, достаточные для ареста убийцы.

Главный барон Суда казначейства сэр Мэтью Хейл высказал вслух опасения братьев:

— Вы считаете возможным, что убийца может попытаться убить и нас?

— Вполне, — подтвердил сэр Орландо. — Это нельзя сбрасывать со счетов. Со смерти сэра Роберта Фостера прошел уже год. Убийца действует осторожно и продуманно. Кажется, он не торопится. Мы не можем считать себя в безопасности, пока он не схвачен.

— Значит ли это, что отныне мы все должны жить в страхе? — в ужасе спросил судья Твисден.

— Прежде всего это значит, что не нужно без необходимости рисковать, — успокоил его Трелоней. — Не выходите на улицу без оружия. Пусть вас всегда сопровождает слуга. Не ешьте блюд, происхождение которых вам неизвестно. И будьте бдительны! Обо всем, что покажется вам подозрительным, сообщайте мне.

— Может быть, это заговор! — воскликнул судья Твисден. — Возможно, сторонники казненных цареубийц хотят отомстить тем, кто их судил.

— Я полагаю, это католики, которые хотят потрясти прочное здание нашей церкви, устраняя ее защитников, — возразил ему сэр Мэтью Хейл. — Его величество слишком снисходителен к папистам. Их влияние при дворе возрастает, а с ним и исходящая от них опасность.

Спорили еще несколько часов. Сэр Орландо вздохнул, когда голод наконец развел братьев по домам. Его не удивило, что они ратовали за самые строгие меры. Внезапно охвативший их страх, страх перед лицом неведомой смертельной опасности, нарушил спокойную, сытую жизнь, и они не знали, как быть.

 

Глава двадцать третья

Ален ничего не понимал. Когда Бреандан Мак-Матуна вернулся из Уайтхолла, цирюльник заключил, что ирландец провел ночь в объятиях леди. Он и сам был бы не прочь оказаться на его месте и потом долгое время услаждаться воспоминаниями. Поэтому ему было совершенно непонятно, почему Бреандан помрачнел и замкнулся еще сильнее, чем в тот день, когда его принесли после экзекуции. Что произошло между ним и леди Сент-Клер? Что у него на сердце? Поведение Бреандана казалось ему таким странным, что эти вопросы все время вертелись у него в голове. И когда на третий день в операционной снова появилась женщина в маске, он тут же велел подмастерью сделать мазь, которой хотел заняться сам, и прошел с Аморе в комнату Иеремии.

— Вы не совсем вовремя, мадам, — объяснил он, — патер Блэкшо расследует дело об убийстве, а Бреандана я отправил с поручением. Простите, если бы я знал, что вы придете, я бы послал вместо него Джона.

Аморе смущенно посмотрела на цирюльника.

— Вы знаете, — сказала она.

— Да, но не от Бреандана. Я сам догадался.

— А патер Блэкшо?

— Не могу сказать точно. Он ничего не говорил, но вы ведь сами знаете, от него очень трудно что-либо утаить.

— Да, знаю, — вздохнула Аморе и опустилась на стул.

Ален внимательно посмотрел на нее, и ему показалась, что она так же подавлена, как и Бреандан.

— Простите мое любопытство, мадам. Это не мое дело, но мне не могло не броситься в глаза. После того вечера, когда Бреандан провожал вас в Уайтхолл, он очень изменился. Что-то гнетет его. Уверен, это связано с вами. Я бы очень хотел помочь ему, но он не говорит со мной. Может быть, вы мне скажете, что случилось?

Аморе нерешительно посмотрела на цирюльника, пытаясь понять его настрой. Серо-голубые глаза смотрели мягко и понимающе. Он сам слишком любил радости жизни, чтобы осуждать за это других. Аморе решила довериться ему. Она кивнула, подождала, пока он сядет на табурет, и коротко рассказала, как среагировал Бреандан на ее признание в беременности:

— Он распахнул дверь и убежал. Я не успела его удержать.

Ален задумался:

— Он ревнует к королю! Тогда дело хуже, чем казалось. Бессердечная женщина! Чем вы думали? Вы так долго держали осаду, что он не мог не пасть.

— Я не хотела причинить ему боль, — рассердилась Аморе.

— Вы имеете дело не с бесчувственным придворным, сердце которого истлело от бесчисленных связей. После всего, что ему пришлось пережить, Бреандан особенно чувствителен к женской ласке.

Аморе тепло улыбнулась:

— Вы говорите как настоящий друг. Я рада, что вы его приютили. Он не мог бы попасть в лучшие руки. Но поверьте, для меня он тоже значит очень много. Я никогда не испытывала таких чувств ни к одному мужчине. То, что я ношу ребенка короля, не может пройти незамеченным. Я бы очень хотела, чтобы он забыл об этом и простил меня.

— Мне кажется, вы настроены серьезно, — сказал Ален. — Поговорите с ним.

— Я для этого и пришла.

— Хорошо, я пошлю его к вам, как только он придет. Подождите в моей спальне, там вам никто не помешает.

Войдя в спальню по просьбе мастера Риджуэя полчаса спустя, Бреандан замер от изумления, увидев там Аморе. Он еще слышал, как цирюльник запер дверь, чтобы им никто не мешал, но забыл этому удивиться.

Ее лицо светилось радостью и вместе с тем выдавало робкую неуверенность, а вовсе не высокомерие и насмешку, чего он так боялся. Он испытал огромное счастье, расплылся в широкой улыбке и забыл о своих недавних чувствах. Быстро подойдя к ней, он заключил ее в своих объятиях. Их губы слились в поцелуе. Сгорая от нетерпения, он прижал ее к стене.

Ален, оставшись у двери следить, чтобы никто из обитателей дома не подошел к его спальне, услышал знакомые звуки и широко улыбнулся. Только когда все снова стихло, он оставил свой пост и вернулся в операционную.

Иеремия быстро догадался, что его друг покрывает влюбленных. Уже одно то, что Аморе приходила в цирюльню и не исповедалась, как обычно, свидетельствовало о тайных грехах, которые она пыталась скрыть от своего духовника. Но такому опытному наблюдателю, как Иеремия, и без того не сложно было заметить, что эти двое влюблены друг в друга. Однако он медлил и не говорил об этом с леди Сент-Клер. Иезуит не сомневался в том, что вся вина всецело лежит на ней. Бреандана он не мог и не хотел упрекать. Как же бедному парню было бороться с таким искушением? Однако было бессмысленно запрещать эту греховную, даже опасную, связь. Они все равно бы нашли возможность встречаться, он не мог им помешать. Тогда уж лучше пусть видятся в доме Алена, где нет чужих глаз, чем в какой-нибудь гостинице, где леди Сент-Клер могут узнать. Кроме того, к своему огорчению, Иеремия должен был признать, что, судя по всему, их чувства сильны — такого он в Аморе никогда не замечал. Все это очень беспокоило его, ведь ему было ясно — у этого романа нет будущего.

 

Глава двадцать четвертая

Когда открылась входная дверь, в операционную ворвался холодный ветер. Ален оторвался от своих инструментов, которые чистил вместе с Джоном, и задержал дыхание, увидев в дверном проеме полную фигуру Гвинет Блаундель. В нем поднялось желание и одновременно обида, так как аптекарша не появлялась уже больше двух недель. И это именно сейчас, когда его мысли благодаря Бреандану и леди Сент-Клер еще чаще, чем обычно, вертелись вокруг страстных свиданий, а надвигающаяся зима закутала всех женщин округи в плотные плащи и накидки. Ален уже подумывал, не наведаться ли ему к какой-нибудь доступной особе, но боялся подцепить болезнь.

Гвинет кивнула ему, он подошел к ней в нетерпении. Однако выражение ее лица не обещало быстрого исполнения его желаний.

— Что-нибудь случилось? — нетерпеливо спросил он.

— Какое-то время мы не сможем видеться, — серьезно ответила Гвинет.

— Неужели мастер Блаундель что-то подозревает?

— Да. Наверно, кто-то из соседей что-нибудь наплел ему, он не спускает с меня глаз. Было очень рискованно с моей стороны идти сюда, но я должна была тебе это сказать.

— Ну надо же, — пробормотал Ален. — Ты уверена, что это и в самом деле необходимо? Мы могли бы быть осторожнее.

— Боюсь, у нас нет выбора — отныне мы должны избегать друг друга. Мой муж неповоротливый человек, но если уж у него появилось подозрение, то он не отстанет. Мне очень жаль, Ален. Я и так слишком задержалась.

Расстроенный, он смотрел, как она, не оборачиваясь, шла к выходу. Открыв дверь, Гвинет остановилась, и Ален уже понадеялся, что она передумала. Но аптекарша сказала:

— Мастер Риджуэй? Да, это его цирюльня.

Кто-то говорил с ней с улицы, Ален не видел кто.

— Я передам, — сказала Гвинет незнакомцу и вернулась в операционную. — Вот, тебе записка.

С удивлением Ален взял сложенный лист бумаги. Рукой Иеремии на нем было написано: «Немедленно приходите. Мне нужна ваша помощь».

— Кто это принес? — спросил Ален.

— Слуга в ливрее, — пожала плечами Гвинет. — Он не назвал имени.

— Вероятно, острый случай. Я иду.

Ален попытался обнять и поцеловать Гвинет на прощание, но она проворно увернулась.

— Не осложняй мне жизнь! — почти раздраженно воскликнула она и быстро ушла.

Укладывая инструменты и давая указания подмастерью, Ален пытался избавиться от чувства горечи. Затем поднялся к комнате Иеремии, постучал и вошел.

За столом над книгой сидела леди Сент-Клер, пришедшая полчаса назад. Ей пришлось коротать время за чтением, поскольку она не сообщала о своих визитах заранее и случалось, как сегодня, что дома не оказывалось ни Иеремии, ни Бреандана.

— Я безутешен, мадам, но вынужден оставить вас в одиночестве, — объяснил Ален. — Я только что получил записку от патера Блэкшо, который находится у судьи Трелонея. Он просит меня немедленно прийти.

— Неужели новое покушение?

— Не думаю. Об этом он бы, несомненно, написал. Но как бы то ни было, мне нужно идти. Может быть, заболел кто-нибудь из слуг. Бреандан скоро должен вернуться. Вам не придется ждать слишком долго.

Ален хотел идти, но Аморе окликнула его. Улыбаясь, она подошла к нему, обняла и поцеловала в щеку.

— Благодарю вас за понимание и помощь, — тепло сказала она. — Вы просто чудо.

Ален вышел из дома с хорошим чувством, ему уже было не так горько после отказа Гвинет. Идя по шумной Патерностер-роу, закутавшись в теплое пальто, он с улыбкой рисовал себе в мельчайших подробностях свидание с леди Сент-Клер.

Был День святой Люсии, стояла мрачная декабрьская погода. Темные серые облака, сквозь которые не могли пробиться лучи тусклого зимнего солнца, громоздились на небе. То и дело моросил слабый, но неприятный дождь. До сумерек было еще далеко, но с близкой Темзы поднимался сырой туман, окутывавший все вокруг. Он смешивался с чадом мыловарен и красилен в густую угольную мглу, так что порой почти не было видно, куда ступать. Ален вдруг вспомнил, что в спешке забыл взять фонарь. Улицы освещались плохо, так как лишь немногие горожане подчинялись решениям городского совета и вешали перед домом светильники. Пока еще туман позволял разбирать дорогу, но скоро настанут сумерки. А одинокому невооруженному путнику небезопасно бродить ночью по лондонским улицам.

Ален не мог понять почему, но вдруг им овладело тревожное чувство, вытеснившее его сладкие мечтания. Несмотря на теплое шерстяное пальто, он почувствовал озноб. Нежные объятия из его фантазий растаяли от протрезвившей неприятной действительности.

Перед ним вырос каменный массив ворот Ладгейт. Проходя через ворота, Ален чувствовал, будто его поглощает мрачная бездна. Это ощущение не покинуло его и когда он миновал ворота и пошел по мосту через Флит. Невольно он ускорил шаги, чтобы как можно скорее добраться до дома судьи на Ченсери-лейн.

На Флит-стрит царила невероятная сутолока. Каждый старался вернуться в теплый дом до наступления темноты. Тяжело груженые телеги беспардонно прокладывали себе дорогу, оттесняя на обочину даже экипажи знати. Извозчики ругались до бесконечности и по полчаса задерживали все движение. Судя по всему, только что началась перебранка из-за того, кому ехать первым, — толпа гудела, бранилась и не могла двинуться ни взад, ни вперед. Чтобы обойти затор, Ален решил свернуть вправо на Шу-лейн. Обычно толпа не пугала Алена — рост позволял ему наблюдать за ней свысока, но сегодня его подгоняла неясная потребность держаться подальше от прохожих.

На Шу-лейн почти не было движения. Ремесленники и торговцы запирали двери. То и дело пробегал какой-нибудь мальчишка, торопясь выполнить последнее на сегодня задание. Ален ориентировался по освещенным окнам домов, вдоль которых шел, испытывая облегчение от того, что теперь двигался быстрее.

Почему Иеремия написал записку? Он все надеялся, что с судьей ничего не случилось и речь шла о какой-нибудь мелочи. Но в таком случае его друг, конечно, не стал бы за ним посылать, а справился бы сам.

Вдруг Ален остановился и обернулся. Несмотря на туман, он смутно разглядел примерно в ста ярдах за собой человека, закутанного в широкий плащ с капюшоном. Человек двигался в том же направлении. Не было никаких оснований сомневаться в том, что это добропорядочный горожанин, торопившийся домой, но по телу Алена пробежала неприятная дрожь. В нерешительности он остановился и какое-то время смотрел на бесформенную тень, приближавшуюся к нему в сгущающейся темноте. Ален хотел уже двинуться дальше, как незнакомец вдруг замедлил шаги и тоже остановился.

Ален стиснул зубы. Ему стало не по себе. Он слышал немало рассказов про нападения уличных разбойников на вечерних прохожих и испугался, что в этот вечер его постигнет та же участь, ведь ему так и не удалось избавиться от преследователя. Теперь он был уже убежден — незнакомец приближается именно к нему.

Ален внимательно осмотрелся в поисках фонаря ночного сторожа или факела фонарщика, которые обычно на каждом углу предлагали свои услуги. Но на улице не было ни одного человека. Ему ничего не оставалось, как идти дальше и надеяться, что следующий перекресток будет более оживленным. Ускорив шаги, Ален нащупал кожаный чехол, в котором лежали инструменты, достал узкий ножик и ланцет. Если случится худшее, он по крайней мере будет обороняться.

Туман густел. Обернувшись, Ален уже никого не увидел в молочных пеленах. Он снова замедлил шаг и попытался проанализировать угрожавшую ему опасность. Уличные разбойники обычно работают бандой или по меньшей мере вдвоем. Беспокойство Алена все усиливалось. Он напряженно вслушивался в то, что происходит позади, но туман скрадывал и все звуки. Он готов был закричать от отчаяния. Незнакомец мог находиться от него в нескольких шагах, а он мог не разглядеть его. Беспокойство перерастало в сильный страх. Неуверенно, все время оглядываясь, он пошел дальше. Наконец решил свернуть на ближайшую улицу и обождать там, пока незнакомец его обгонит. Судорожно обхватив рукоятку ножа правой рукой, Ален прижался к стене дома и смотрел на улицу, которую заволок непроницаемый туман. Он всеми силами пытался дышать тише и спокойнее, чтобы не выдать своего присутствия, но ему это не удавалось.

«Какой же я трус», — думал Ален. В этот момент он бы отдал все, чтобы рядом оказался Бреандан.

Влажные пряди прилипли к лицу. Он не мог понять, приклеил их туман или испарина страха, и постарался об этом не думать.

Ожидание изматывало. Почему преследователю нужно так много времени, чтобы дойти до боковой улицы? А может быть, он потерял свою жертву из виду? Или уже ушел?

С подавленным стоном Ален запрокинул голову. Что делать? Идти дальше? Он не мог до бесконечности стоять на одном месте. Скоро совсем стемнеет. Кроме того, его ждали в доме судьи.

Ален решил рискнуть и продолжить путь. Но лишь отойдя от стены дома, услышал позади звуки и обернулся. Быстрые торопливые шаги! Преследователь разгадал его хитрость и незаметно приблизился к нему с другого конца улицы. Он был уже так близко, что Ален видел темный плащ с капюшоном и занесенный нож. Инстинктивно Ален дернулся влево и выбросил при этом руку с ножом. Почувствовав резкую боль в правой руке, он его выронил. Но хотя теперь цирюльник был безоружен, у разбойника, очевидно, сдали нервы: он резко развернулся и вскоре исчез в тумане.

Окаменев от боли и ужаса, Ален смотрел ему вслед. Он с трудом понимал, что произошло. Это было не разбойное нападение, а продуманное покушение на убийство. В полном изнеможении он сполз по стене на землю, не будучи в состоянии ни двигаться, ни ясно мыслить. Только режущая боль в правой руке проникала в сознание. Инстинктивно он положил руку на рану и со стоном стиснул зубы. Среагируй он секундой позже, клинок вонзился бы ему прямо в сердце. При этой мысли он пришел в ужас, и оцепенения как не бывало. Ему нельзя здесь оставаться. Он немедленно должен выйти на оживленную улицу, а оттуда дойти до дома судьи. Ален не сразу, но понял, что угодил в ловушку. Записка, выманившая его в столь поздний час на улицу, скорее всего была вообще не от Иеремии. Возможно, это было как-то связано с убийцей юристов.

Ален шел по пустым улицам так быстро, как только позволял скудный свет фонарей и окон. Только добравшись до Ченсери-лейн, он почувствовал себя несколько увереннее и сбавил шаг. Дойдя до дома Трелонея, Ален нетерпеливо постучал левой рукой в массивную дубовую дверь. Долго ждать не пришлось. Открыл Мэлори.

— Мастер Риджуэй! — воскликнул камердинер, увидев запыхавшегося Алена. — Что случилось?

Цирюльник вошел, закрывая рукой кровоточащую рану.

— Да вы ранены, — понял Мэлори, все больше изумляясь. — Пойдемте, я вас перевяжу.

Но Ален жестом отказался:

— Я должен немедленно видеть доктора Фоконе!

— Но он уже уехал. Лорд повез его в своем экипаже домой. По пути они собирались заехать к мастеру Блаунделю, аптекарю, чтобы купить травы от болей в спине у сэра Орландо.

— Черт подери! — зарычал Ален, который обычно не сквернословил. — Вы не знаете, доктор Фоконе посылал за мной?

— Нет, по-моему, нет.

В полной растерянности и тревоге Ален стиснул зубы:

— Мне как можно скорее нужно увидеть лорда и доктора Фоконе. Возможно, они в опасности.

— Я подгоню вам извозчика, — вызвался Мэлори и не мешкая вышел на улицу.

Им повезло. На другой стороне улицы кто-то как раз выходил из коляски. Камердинер дат знак извозчику, тот ответил кивком. Повинуясь щелчку, лошадь пошла. Коляска развернулась и остановилась возле Алена.

— Патерностер-роу. Быстро! — крикнул цирюльник и сел в коляску.

Рука все еще болела, но кровотечение прекратилось. Ранивший его клинок был очень узким и не особенно длинным, так что травма оказалась несерьезной. Но если бы нож, как рассчитывал убийца, вошел в грудь, удар оказался бы смертельным, как если бы ударили огромным тесаком. У Алена выступил на лбу холодный пот. То, что убийство не состоялось, его не утешало. Почему его, скромного цирюльника, пытались убить? Ведь, вне всяких сомнений, удар предназначался именно ему, так как поддельная записка однозначно адресовалась ему и никому иному. Ему пришло в голову, что, может быть, какой-нибудь обманутый супруг хочет ему отомстить. Не один мастер Блаундель имел к нему претензии. Но, поразмыслив, Ален отбросил эту мысль. Ни один из них не являлся хладнокровным убийцей. Выяснить отношения или заявить на него в гильдию — возможно, но подстерегать туманной ночью с острым ножом… Нет, тут дело серьезнее. Ален думал об убийце юристов, вершившем в Лондоне свое черное дело, и о том, имеет ли он какое-либо отношение к этому покушению. Он не понимал, почему его нужно было убивать, но эта мысль не выходила у него из головы. Коварное нападение из-за угла вполне в духе низкого убийцы. Хотя ему удалось обезоружить Алена, он трусливо бежал. Очевидно, он не мог смотреть ему в глаза, особенно учитывая, что цирюльник был выше ростом. Разница в росте — вот единственное, что Ален мог сказать о преступнике. Он злился и кусал губы. Да, ему повезло — он уцелел: но он стоял напротив убийцы, однако не смог бы его опознать. Как бы то ни было, нужно как можно скорее предупредить судью Трелонея и Иеремию.

Несмотря на туман, коляска ехала быстро. Толчея на Флит-стрит рассосалась, теперь по ней двигалось всего несколько повозок. Когда коляска оставила позади Ладгейт и наконец свернула на Патерностер-роу, Ален высунулся из окна, пытаясь разглядеть экипаж Трелонея, и с облегчением вздохнул, увидев перед аптекой карету с гербом судьи. Ален крикнул извозчику остановиться. Он торопливо сошел, заплатил и немного подождал, пока коляска проедет дальше и освободит ему путь на другую сторону улицы.

Ален уже занес ногу, но, выругавшись, отступил. На него мчалась коляска, запряженная двумя лошадьми, и ему пришлось пропустить ее. Нервничая, он смотрел в сторону аптеки, ища глазами Иеремию или судью, но никого не было видно. Конечно, они находились внутри.

Вдруг он почувствовал сильный удар в спину, между лопатками. Потеряв равновесие, Ален упал вперед, прямо под колеса приблизившейся коляски. Он услышал страшный крик, лошадиный храп и топот копыт. Затем все померкло.

 

Глава двадцать пятая

Аморе оторвалась от книги, которую читала уже час, и потерла покрасневшие глаза. Через окно в комнату проникало совсем немного света, а одинокая сальная свеча давала очень мало огня.

«Удивительно, как это патер Блэкшо еще не испортил себе глаза, — с беспокойством подумала она. — Обязательно надо принести ему восковых свечей».

Аморе потянулась и распрямила затекшие плечи, насколько позволял корсаж. Она больше не могла сидеть за столом и читать. Как досадно, что именно сегодня все разошлись по делам, да еще в такую ненастную погоду.

Аморе подошла к окну и выглянула на Патерностер-роу. Сквозь молочную поволоку она с трудом видела дома на другой стороне улицы. Скучая, она вышла из комнаты Иеремии и спустилась в операционную. Подмастерье и ученик были заняты уборкой. Аморе подумала, что Бреандан или Иеремия должны скоро вернуться, и решила ждать здесь. До сих пор у нее не было возможности как следует осмотреться. С интересом она читала надписи на баночках с мазями и с легким ужасом смотрела на хирургические инструменты, аккуратно разложенные на столе. Их ручки были совсем гладкими и вопреки моде не имели никаких украшений, где бы могла собираться грязь. Удивительная чистоплотность, несомненно, стала причиной того, что услуги цирюльника Риджуэя пользовались спросом, особенно когда требовалось выполнить такую опасную операцию, как камнесечение, за которую другие цирюльники брались неохотно, так как она часто приводила к летальному исходу.

Возле рулона льняных повязок лежал развернутый лист бумаги. Аморе взяла его и прочла несколько слов: «Приходите немедленно! Мне нужна ваша помощь».

Очевидно, это была записка патера Блэкшо, о которой Ален упомянул перед уходом. Аморе не могла отвести глаз от вроде бы наспех набросанных строк. Она еще и еще раз перечитывала записку, пока ей наконец не стала ясна причина внезапно охватившего ее беспокойства. Это не был почерк патера Блэкшо. Наверно, мастер Риджуэй бегло пробежал глазами записку либо не знал так хорошо руку священника, чтобы заметить подделку. А записка, несомненно, являлась тонкой подделкой. Даже Аморе, прекрасно зная почерк патера Блэкшо, чуть было не попалась на эту удочку.

Но кому и зачем нужно было выманивать мастера Риджуэя? Неизвестный должен был знать, что в доме оставались еще подмастерье, ученик и экономка. Так что запланированное ограбление дома исключалось.

Аморе попыталась припомнить точные слова Алена. Он сказал, что иезуит в доме судьи. Значит, мастер Риджуэй направился туда. В задумчивости Аморе повернулась к окну, выходившему на улицу. Сумерки уже сгустились, и прохожие казались бесплотными тенями, вокруг которых покачивались бледные пятна фонарей. Замечательное место для тайного нападения! В такую погоду было опасно выходить на улицу даже в сопровождении вооруженного слуги. А цирюльник пошел один, и у него не было с собой оружия.

У Аморе похолодели руки. Она не знала, откуда взялась эта уверенность, но была убеждена в том, что фальшивая записка означает опасность — опасность для мастера Риджуэя, опасность для патера Блэкшо… а может быть, и для судьи. Как жалко, что Ален не показал ей записку перед уходом. Она бы увидела подделку и удержала его. Но теперь уже поздно. Он слишком давно ушел. Тем не менее она решилась действовать: позвала слугу и отправила его в дом судьи Трелонея спросить, приходил ли туда мастер Риджуэй. Если нет, то нужно уведомить о подложной записке судью и доктора Фоконе.

Но и проводив слугу, Аморе не почувствовала облегчения. Она очень беспокоилась за цирюльника. Она полюбила его и не хотела, чтобы с ним стряслась беда. Ее беспокойство росло, и она вышла на улицу и принялась нервно вышагивать взад-вперед перед домом, надеясь увидеть Алена, возвращающегося домой живым и невредимым.

Через какое-то время чуть ниже по улице перед аптекой Аморе заметила четверку лошадей. Подойдя поближе, она разглядела на дверце герб, показавшийся ей знакомым. Она ускорила шаг, чтобы спросить лакея, державшего лошадей, как вдруг, взглянув на противоположную сторону улицы, узнала мастера Риджуэя. Она остановилась и помахала ему рукой. В следующий момент у нее вырвался страшный крик. Она видела, как он зашатался, качнулся вперед и исчез под подъехавшей коляской. Кучер, не теряя самообладания, натянул поводья и попытался остановить испуганных лошадей. Затем быстро спрыгнул с облучка и схватил их под уздцы, чтобы успокоить.

С бешено бьющимся сердцем Аморе быстро перебежала улицу, опередив зевак. Между задними копытами лошадей и передними колесами она увидела искривленное тело, неподвижно лежавшее на земле. «Он мертв! — в ужасе подумала она. — Как же может быть иначе! Пресвятая Дева, как ты могла это допустить?»

Падая, Ален, вероятно, инстинктивно пытался защитить голову, его левая рука все еще закрывала лицо. Что-то острое, окровавленное проткнуло рукав. Это была сломанная кость. Голова лежала прямо возле тяжелого колеса коляски. Сделай лошади еще шаг вперед, обитый железом обод неизбежно размозжил бы ему голову.

Не думая об опасности, Аморе опустилась на колени и попыталась оттащить его от колеса. Но это оказалось ей не под силу.

— Помогите же! — крикнула она стоявшим вокруг людям, которые наконец-то оправились от шока и поспешили ей на помощь.

Когда они сдвинули Алена с места, он захрипел и открыл глаза. Несомненно, ему было очень больно. Лошади подковами нервно били по земле. Алена еще не оттащили на безопасное расстояние, и один конь ударил его копытом по ноге. Ален снова захрипел, как будто у него уже не было сил кричать. Аморе попросила не теребить несчастного без необходимости.

К своему облегчению, скоро среди людей она увидела патера Блэкшо и сэра Орландо Трелонея. Иеремия не произнес ни слова. Опустившись на колени возле друга, он осмотрел раны, и на его лице отобразился ужас. Аморе видела, что руки у него дрожат. Она сидела на земле и держала Алену голову, чтобы он рефлекторно не дернулся. Она видела, что изо рта вытекает кровь и сочится по щекам, а тело сотрясает конвульсивная дрожь. Вдруг Ален закашлялся и начал харкать кровью.

Священник замер. Аморе, в ужасе следившая за ним, видела, как его рука потянулась к сумке, в которой он хранил Святые Дары. Он всегда носил их с собой. Молодая женщина поняла, что означал этот жест, и у нее сжалось сердце.

Но Иеремия вдруг передумал, сорвал с себя льняной воротничок и перетянул им левую руку Алена выше перелома, чтобы остановить кровь.

— Мне нужны носилки! — закричал он, не отрывая взгляда от раненого. — Дверь, что-нибудь, на чем его можно было бы перенести!

В его голосе слышалось отчаяние, которого Аморе еще никогда не слышала, но вместе с тем твердая решимость, от которой ей стало немного легче.

— Сейчас! — воскликнул Бреандан, только что протиснувшийся через толпу к Аморе.

Он поспешил к цирюльне, а сэр Орландо обратился к стоявшим вокруг людям:

— Кто-нибудь знает, что произошло?

Все еще бледный от ужаса, хозяин коляски вышел вперед.

— Я не виноват! — сказал он. — Он бросился мне под колеса. Я ничего не мог поделать, чтобы избежать несчастья.

— Он говорит правду, — подтвердил мужчина в высокой пуританской шляпе. — Никто из них не виноват. Я точно видел, как мастера Риджуэя толкнули.

— Его намеренно толкнули под колеса? — с сомнением повторил Трелоней. — Вы видели кто?

— Я не понял, кто это был. Его лицо скрывал капюшон.

— Вы разглядели, кто это был: мужчина или женщина?

Свидетель задумчиво наморщил лоб:

— Честно говоря, нет.

— Может быть, вы видели, куда направился этот человек? — продолжал расспрашивать судья.

— Мне очень жаль. Незнакомец исчез так быстро, что я даже не могу сказать, в каком направлении.

— Тем не менее благодарю вас. Кто-нибудь еще что-нибудь видел?

Между тем Бреандан и Джон принесли дверь и положили ее возле Алена на землю. Вместе с Иеремией они осторожно подняли раненого и понесли в дом. Иезуит не переставая успокаивал друга. Аморе пыталась понять по выражению лица, что он думает, но его черты оставались жесткими и непроницаемыми, а лицо ничем не выдавало чувств.

Зайдя в операционную, они положили дверь на стол. Иеремия склонился над Аленом, а Джон налил спирту в цинковую миску, чтобы иезуит помыл руки.

— Свет! Мне нужен свет! — нетерпеливо воскликнул Иеремия.

Лучиной Бреандан зажег масляную лампу и поднес к телу цирюльника. Жутковатый свет облил искаженные болью черты Алена и скрыл бледность. Он дышал очень слабо, почти неслышно в наступившем молчании. Кроме Иеремии, все присутствующие замерли от ужаса.

Иезуит начал с того, что безжалостно разрезал одежду раненого большими ножницами. Когда обнажились грудь и живот, он всунул ножницы в руку стоявшему в бездействии подмастерью и раздраженно сказал:

— Перестаньте пялиться, как обезьяна. Раздевайте его дальше.

Джон вздрогнул и с виноватой миной принялся за работу.

Он все еще не мог оправиться от ужаса, внушаемого ему видом хозяина. Совершенно другое дело, когда перед тобой не кто-то там, а человек, которого ты так хорошо знаешь.

Правая сторона груди Алена оказалась залита кровью. Иеремия бережно ощупал ребра и установил, что некоторые из них сломаны. Вдруг Ален снова сдавленно поперхнулся и кашлянул кровью. Иезуит повернул его голову в сторону, чтобы кровь стекала, раздвинул челюсти и вынул язык. И опять Ален конвульсивно закашлялся, но вскоре задышал свободнее.

— Он прикусил себе язык, — как будто про себя пробормотал Иеремия. — Отсюда кровь.

В его голосе слышалась тень надежды, хотя он знал, как мала вероятность того, что Ален избежал серьезных травм. В этот момент он ничего так не желал, как обладать даром видеть внутренние органы.

Между тем Джон полностью раздел своего хозяина. Иеремия сначала прощупал живот в поисках признаков внутреннего кровоизлияния, но, к своему облегчению, их не обнаружил. На ногах было несколько кровоподтеков, но, судя по всему, кости остались целы. Убедившись, что приятель не имеет других опасных для жизни повреждений, иезуит вернулся к ребрам. Центральное ребро, судя по всему, сломанное острым краем копыта, в месте перелома вогнулось внутрь. Узким ножом Иеремия сделал разрез на боку и, промыв рану, посмотрел, не повреждена ли осколками кости плевра. Нет, все в порядке. Когда он подсунул под ребро инструмент, чтобы выправить его, Ален потерял сознание.

В беспокойстве Иеремия пощупал Алену пульс и положил руку на влажный от пота лоб.

— Надо поднять ему ноги, — приказал он.

Джон и Тим тут же бросились за подставкой.

Перевязав Алену грудь, Иеремия принялся за сломанную руку. Вздыбленная кость прорвала кожу и артерию. Иезуит перетянул сосуд шелковой нитью, затем снял перекрученный льняной воротничок, которым он перевязал руку еще на улице, чтобы остановить кровь. Очистив рану от вдавленных мышц и осколков костей, Иеремия в первый раз за все это время поднял глаза и посмотрел в лица тех, кто молча стоял вокруг операционного стола. Он был так погружен в свою работу, что совершенно забыл о них. Вслепую он отдавал приказания, не удостаивая никого взглядом. И только теперь заметил Аморе, которая мужественно стояла в торце стола и влажной льняной тряпкой промокала лицо Алена, кровь, пот и уличную грязь.

Первым побуждением Иеремии было отослать Аморе — в ее положении вида страшных ран ей следовало избегать. Но ему требовалась ее помощь, и он был благодарен ей за то, что она оказалась рядом.

— Мадам, подержите лампу, — попросил он. — Бреандан, Джон, вы должны помочь мне выправить перелом.

Он показал им, как вытянуть руку Алена, чтобы он мог соединить концы сломанной кости. Тим же смачивал льняные повязки вязкой смесью из белка, масла, муки и других веществ. Через какое-то время она затвердеет и будет удерживать кость.

Зашив рану, Иеремия закрепил согнутую и обмазанную белковой смесью руку Алена на корпусе, причем сначала оставил шов открытым, а затем покрыл его другой повязкой, чтобы он был доступен.

Глубоко вздохнув, священник распрямил уставшую спину. Больше он ничем не мог помочь своему другу. Он чувствовал, как по вискам течет пот, и механически взял тряпку, протянутую ему Аморе.

— Как он, доктор Фоконе? — спросил сэр Орландо.

Он выступил к столу из неосвещенной части операционной возле двери, где молча ждал конца операции, и сочувственно посмотрел на цирюльника, который был все еще без сознания.

Лицо Иеремии помрачнело.

— Я сделал для него все, что мог. Теперь его жизнь только в руках Божьих, — уклончиво ответил он.

Судья кивнул, давая понять, что ему все ясно.

— Я дал указания констеблю опросить прохожих. Они все едины во мнении, что это не был несчастный случай. Кто-то толкнул мастера Риджуэя под колеса подъезжавшей коляски. Покушение на убийство.

Иеремия, казалось, не удивился:

— Я сразу понял, что за этим таинственным несчастьем скрывается нечто большее, когда увидел вот это. — Он приподнял правую руку Алена и повернул ее так, что стала видна узкая, уже начавшая затягиваться рана на предплечье. — Это не могло возникнуть при столкновении. Кто-то явно ударил его ножом до того, как он очутился под колесами.

— Но что он так поздно, да еще в такую погоду делал на улице? Шел к пациенту? — спросил Трелоней.

Аморе протянула Иеремии листок бумаги:

— Перед уходом мастер Риджуэй сказал, что получил записку. Он решил, что она от вас.

Пока иезуит тщательно изучал записку, судья с растущим интересом рассматривал молодую женщину. Сначала он не обратил на нее внимания, но теперь, когда она стояла перед ним, узнал. Он видел ее при дворе — в роскошном наряде, увешанную драгоценностями, любовницу короля — и сейчас был столь же поражен ее безыскусным изяществом, сколь и ее готовностью помочь. Сэру Орландо нетрудно было догадаться, что Фоконе ее духовник и что она, вероятно, нередко тайно навещала его.

— Записка — коварная ловушка, — сказал пораженный Иеремия. — Кто-то пытался подделать мою руку.

Судья взял бумагу и, наморщив лоб, рассмотрел.

— Не связано ли это с нашим убийцей? — размышлял он. — Может быть, ему известно, что вы ищете его.

— Я тоже так думаю, — согласился Иеремия, бросив тревожный взгляд на Алена, который по-прежнему не шевелился. — Но почему пытались расправиться с ним? Ибо то, что покушение планировалось именно на него, доказывает фальшивая записка. Он же ничего не знает! Так почему же? Почему он, а не я?

Сэр Орландо не знал, что ответить, Для него покушение на цирюльника также оставалось загадкой.

— Если позволите, я зайду завтра узнать, как у него дела, — вместо этого проговорил он, перед тем как проститься.

Иеремия решил осторожно перенести раненого на кровать, где ему будет удобнее. Помощники бережно подняли его по ступеням на второй этаж. Священник заботливо укрыл Алена. Взгляд его упал на бледное лицо Аморе. С усталой улыбкой он обратился к молодому человеку, стоявшему рядом с ней:

— Бреандан, позаботься о нашей гостье. Пусть она немного отдохнет в моей комнате. Побудь с ней, пока она не оправится от испуга.

 

Глава двадцать шестая

Бреандан бережно поддерживал ее на узкой лестнице, ведущей на третий этаж. Теперь, когда напряжение ослабло, Аморе чувствовала, что ее ноги стали как ватные. Кровь, раны, мучительное дыхание раненого глубоко потрясли ее, тем более что всего за несколько часов до страшных событий она дружески обнимала человека, теперь лежавшего внизу при смерти. Она расплакалась и прижалась к Бреандану.

— Кто же устроил весь этот ужас? Кто мог причинить такое зло человеку, который никому не сделал ничего плохого?

— Откуда же нам знать? — тихо ответил Бреандан.

Смысл его слов дошел до нее не сразу.

— Что ты имеешь в виду? — растерянно спросила она.

— Откуда же нам знать, действительно ли мастер Риджуэй никому не сделал ничего плохого? Уж конечно, его пытались убить не без причины.

— Ты всех считаешь плохими, Бреандан. Но ты ошибаешься. Мастер Риджуэй хороший и порядочный человек. И он пустил тебя в свой дом, не требуя ничего взамен.

Обнимавшие ее руки напряглись. Озлобленность и недоверчивость глубоко засели в нем, влияли на его чувства и мысли и мешали ему относиться к другим людям без предубеждения.

— Он тебе нравится, разве нет? — ревниво спросил Бреандан.

— Да, он верный друг. Он всегда помогал нам видеться, даже против воли патера Блэкшо. Я всем сердцем желаю, чтобы он остался жив.

Она опустила голову ему на плечо и почувствовала, что он слегка расслабился. Жаль, но ей не удается растопить его глубокую внутреннюю неуверенность, усиливавшую недоступность и подозрительность. Он, должно быть, рано утратил способность верить другим. Но если она не может стереть из его памяти ужасы прошлого, то хотя бы попытается дать ему счастье в настоящем.

— Пойдем, — наконец сказал Бреандан. — Ты должна отдохнуть. Патер прав. В твоем положении ты не должна слишком волноваться.

Он помог снять ей корсаж и юбку, затем сам разделся до рубашки и лег рядом с ней на кровать. Прижавшись друг к другу, они заснули до утра. Ночной сторож на улице выкрикнул пятый час, когда Аморе быстро поднялась.

— Я посмотрю, не нужно ли чего патеру Блэкшо, — сказала она.

Бреандан снова исполнил обязанности служанки и проводил ее на кухню. Разведя по просьбе Аморе огонь и вскипятив воду, он с изумлением смотрел, как ловко она заваривает чай в глазурованной керамической чашке.

— Королева любит чай. Поэтому я часто видела, как его готовят, — объяснила Аморе. — Как видишь, не все благородные дамы беспомощны без прислуги.

Грея окоченевшие руки о горячую чашку, она поднялась на второй этаж и тихонько поскреблась в дверь мастера Риджуэя, как это было принято при дворе. Ни звука. Опасаясь худшего, она вошла и вгляделась в полумрак. Только огонь из камина отбрасывал тревожный призрачный свет на больного и застывшую фигуру на полу. Патер Блэкшо стоял на коленях, скрестив руки на груди, глаза его были полуоткрыты. Свеча на столе, должно быть, догорела уже давно, но он этого не заметил. Конечно же, он всю ночь провел в молитве.

Аморе подошла к нему и робко сказала:

— Патер, как он? Он ведь не…

Иеремия поднял на нее глаза и покачал головой:

— Нет, он жив. Его состояние не изменилось.

С усилием, выдававшим его усталость и внутреннюю муку, он поднялся. Он как будто постарел на несколько лет. Пытаясь подбодрить его, Аморе протянула ему чашку чаю. Тонкие губы Иеремии тронула признательная улыбка.

— Благодарю вас. Вы действительно знаете мои тайные слабости, и вам известно, что ничто меня так не укрепляет, как китайский чай. Что бы я без вас делал!

Аморе повернулась к кровати и всмотрелась в запавшее лицо больного. В его неподвижности было что-то от призрака. Казалось, жизнь уже не теплится в нем.

Иеремия угадал ее мысли и с болью сказал:

— Он в глубоком обмороке, из которого, может быть, никогда не выйдет.

Уныние в его голосе натолкнулось на ее сопротивление.

— Но ведь надежда есть!

— Надежда есть всегда, пока больной дышит, а его сердце бьется. Но я ничего не могу сделать, чтобы поддержать его в борьбе со смертью.

Иеремия устало опустился на сундук и потер воспаленные глаза. На душе у него было очень тяжело. Между ними была такая тесная связь, что Аморе каждой клеточкой своего тела ощущала его страдание.

С горечью она смотрела на его согнутую спину. Ей очень хотелось обнять его, прижать к себе, чтобы утешить, но она знала — он никому не позволял подобных нежностей, даже ей. И она мягко сказала:

— Вы не хотите довериться мне? Я ведь вижу — вас что-то мучает.

— Нет, мадам, я сам должен с этим справиться.

— Нет, не должны! — не согласилась она. — Хоть я и не священник, но знаю, что с вами происходит. Я видела, как вы на улице собирались принять у мастера Риджуэя исповедь и вернуть его в лоно Церкви, но потом внезапно переменили свое решение и попытались спасти ему жизнь.

Он с удивлением посмотрел на нее:

— Я забыл, что вы всегда умели читать мои мысли, мадам. Да, я решил не сдаваться. Но действовать нужно было быстро, пока он не потерял слишком много крови. Я надеялся, он пробудет в сознании достаточное время для того, чтобы покаяться в своих прегрешениях и вернуться к вере. Но я ошибся. Если он сейчас умрет, то умрет еретиком. И это моя вина! Я обманул его доверие. Я предал его.

— Вы пытались спасти ему жизнь.

— Мой долг был сохранить его душу от проклятия! — с горечью воскликнул Иеремия. — Своим долгом священника я пожертвовал ради амбиций врача. Я был настолько уверен в своем умении, что думал, будто могу изменить Божий замысел и сохранить жизнь Алену, даже против Его воли. И это непростительно.

Аморе не могла смотреть, как казнится ее друг. С горячностью она попыталась оправдать его перед самим собой:

— Откуда вам известны планы Бога? Мастера Риджуэя поразила рука сподручного дьявола, а не Бога. Я никогда не поверю, что Бог проводит свою волю через преступников. Может быть, именно вас Он избрал орудием, чтобы не дать произойти большой несправедливости и уберечь человека от смерти.

— Мадам, ваша аргументация сделала бы честь ученому-теологу. В одном вы правы: пути Господни неисповедимы. Но факты упрямы: я проявил самонадеянность и переоценил свои возможности, решив, что спасение тела важнее спасения души. Всю ночь я умолял Господа простить меня и пощадить Алена.

Аморе присела рядом с ним на сундук и положила руку на его холодные как лед пальцы.

— Патер, Бог милостив. Он не даст ему умереть только для того, чтобы наказать вас.

Вопреки ее опасениям он не отнял руки. Какое-то время они сидели молча. Ничто не нарушало тишину, лишь потрескивал огонь в камине и ровно дышал больной.

— Почему бы вам немного не поспать, — предложила Аморе. — Я останусь с ним и немедленно разбужу вас, если его состояние изменится.

Иеремия заколебался, но все же уступил. Подложив под голову подушку, он свернулся калачиком на тростниковом половике, но еще долго мучительные мысли не давали ему уснуть.

Незадолго до рассвета священник был уже на ногах. Идя на кухню, Аморе заметила, что весь дом как будто погрузился в какое-то оцепенение, как бывает в кошмарном сне. Домашние попрятались от близкой смерти в своих комнатах, огонь в печи погас, экономки, мистрис Брустер, нигде не было видно.

Аморе знала, где комната вдовы, и немедля поднялась по лестнице. На третьем этаже она увидела ее вместе с подмастерьем и горничной Сьюзан. Те о чем-то шептались с весьма озабоченными лицами.

— …что будет со мной? В это время года я не найду места… — прошептала юная горничная, но, увидев Аморе, тут же замолчала.

— Мастер Риджуэй еще не умер, — с упреком сказала леди. — У вас нет никаких оснований забывать о своих обязанностях.

Понурив головы, все трое быстро спустились вниз по лестнице, спеша выполнить свою работу.

Утром Джон сказал иезуиту, что с ним непременно хочет поговорить мистрис Блаундель. Иеремия оставил Аморе у постели больного. Она настояла на своем и осталась помогать ему. Иеремия с благодарностью принял ее помощь, так как безоговорочно доверять мог только ей одной.

Гвинет ждала Иеремию в операционной. Она казалась глубоко озабоченной.

— Я хотела спросить, как Ален. Он поправится?

Иеремия помедлил с ответом, видя, как судорожно сжались ее руки. Темные глаза смотрели пронзительно, она словно хотела прочесть его мысли. Даже при всем желании ему вряд ли удалось бы обмануть валлийку.

— У него очень серьезные повреждения. Боюсь, в данный момент не могу сказать, выживет ли он.

— Он в сознании?

— Нет, он ничего не воспринимает.

— Я видела его вчера перед уходом. Мы поссорились. И теперь я так мучаюсь. Не надо было мне делать ему так больно…

— Вы были здесь перед его уходом? — без церемоний перебил Иеремия. — Вам известно что-нибудь о том, что побудило его уйти?

— Побудило? Да, когда я заходила, принесли записку.

— Вы видели посыльного?

— Да, ведь я приняла ее.

— Опишите мне его!

— Лакей в голубой ливрее с золотыми позументами. Но он не назвал отправителя.

— Вы помните его лицо?

— Ну, это был довольно красивый молодой человек с темно-каштановыми волосами до плеч. Раньше я его не видела.

— Вы смогли бы его узнать?

— Разумеется.

— Спасибо, мадам. В свое время мы еще вернемся к этому.

— Не нужно меня благодарить, сэр. Я сделаю все, чтобы найти негодяя, сотворившего с Аленом такое! — горячо сказала Гвинет. — Но раз он в таком тяжелом состоянии, ему ведь нужен постоянный уход. Я с радостью побуду с ним, если вы захотите отдохнуть.

При других обстоятельствах Иеремия обрадовался бы предложению аптекарши, но благодаря Аморе он мог от него отказаться. Так было лучше. Он предпочитал не держать в доме лишних людей, которые неизбежно открыли бы его тайну и, возможно, затруднили бы работу. И Иеремия вежливо ответил:

— Ваше предложение очень великодушно, мадам, тем более вы рискуете разоблачить себя, но у меня достаточно помощников. Мастер Риджуэй в хороших руках, не сомневайтесь.

— Я могу увидеть его?

И снова Иеремия с сожалением покачал головой. Он не хотел, чтобы она встретилась с Аморе.

— Прежде всего покой, не нужно его тревожить. Но когда он придет в себя, вы, конечно, сможете навестить его.

Через свинцовые ромбы окна священник увидел подъехавший к дому экипаж. Он кивком подозвал мистрис Блаундель и указал на лакея, спрыгнувшего с подножки и собиравшегося открыть дверцу.

— На посыльном была такая ливрея? — нетерпеливо спросил Иеремия.

— Да, такая, — подтвердила Гвинет. — Но это другой человек.

— И тем не менее нам есть за что ухватиться, — удовлетворенно заметил Иеремия.

Он простился с аптекаршей и открыл дверь вновь прибывшему:

— Входите, сэр Орландо. Нам нужно поговорить.

Поднимаясь в комнату Иеремии, они встретили на лестнице Бреандана. Тот посторонился, уступая им дорогу. Проходя мимо него, Трелоней почувствовал легкую дрожь, как и всякий раз, когда видел ирландца вблизи. Судья был убежден — бывший наемник ненавидит его, и его несколько беспокоили постоянные встречи с ним. Хотя судья высоко ценил проницательность Иеремии, все же опасался, что тот слишком легкомысленно доверился ирландцу.

— Дал ли что-нибудь опрос свидетелей, сэр? — спросил Иеремия, предложив гостю стул.

— Ничего важного. Одна девушка подтвердила, что человек, лицо которого было скрыто капюшоном, толкнул мастера Риджуэя под колеса. Это все.

— Мне же удалось узнать, что на посыльном, принесшем фальшивую записку, была ливрея с вашим гербом.

Трелоней в возмущении вскочил:

— Мой лакей? Но это невозможно!

— Свидетельница, принявшая записку, узнала ливрею. С вашего позволения, я покажу ей ваших слуг, как только состояние мастера Риджуэя позволит мне оставить его.

— Да пожалуйста. И вы действительно думаете, что убийца — кто-то из моих слуг?

— Не знаю. Может быть, это подручный. Он, возможно, вовсе ни при чем. Ему не обязательно было знать, что записка фальшивая. Но в любом случае мы должны его найти и допросить.

— Я никак не могу понять, почему выбрали Риджуэя, — размышлял судья. — До сих пор расправлялись только с юристами. Почему вдруг цирюльник? Может, этот мерзавец сошел с ума?

— Должен признаться, для меня это тоже загадка. Возможно, ему хотели отомстить за то, что он сорвал покушение на вас.

— Но ведь это вы ходили за мной во время болезни.

— Возможно, убийце это неизвестно; кроме того, это только предположение. Возможно также, Ален видел что-то, представляющее опасность для убийцы. Что-то, что ему показалось неважным и чему он не придал никакого значения. Но это мы сможем выяснить, только когда он придет в себя.

— Я кусаю себе локти, что вовлек вас в это дело, — сокрушенно сказал Трелоней. — Вы, по всей видимости, тоже в опасности.

— Я привык жить в опасности, — отмахнулся Иеремия. — Но никак не предполагал, что в результате моего расследования пострадает друг. Никогда не прощу себе, если он умрет. Мы должны найти преступника, сэр, прежде чем он еще кого-нибудь убьет!

— Но как, если мы даже не знаем мотива?

— Вы говорили мне о гипотезе судьи Твисдена относительно убийц короля.

— Вы полагаете, есть основания?

— Во всяком случае, мы должны это проверить. Ведь барон Пеккем судил убийц, как и вы. Двенадцать из них были найдены виновными и казнены. Вот вам убедительный мотив для мести со стороны их родных. А что другие убитые, например, сэр Роберт Фостер? Он был связан с процессом?

— Да, он был членом комиссии, назначенной королем.

— А сэр Майкл Роджерс?

— Одним из обвинителей.

— Ну вот вам и то общее, что мы ищем. Я бы рекомендовал вам проверить родственников убийц короля. Может быть, среди них найдется кто-нибудь, кому жажда мести помутила рассудок.

 

Глава двадцать седьмая

— Пришел мистер Виземан осведомиться о состоянии мастера Риджуэя, — сказала экономка Иеремии, сидевшему у постели Алена.

— Ричард Виземан? — удивился Иеремия. — Проведите его, мистрис Брустер.

Ричард Виземан в этом году возглавлял гильдию цирюльников. Гильдия помогала своим членам в нужде, а в самом худшем случае заботилась об их семьях. Кроме того, Виземан являлся придворным цирюльником короля — он служил ему уже во время гражданской войны.

Иеремия с интересом посмотрел на человека, вошедшего в комнату. Он все еще был красив, его правильное лицо с высоким лбом, умными темными глазами и прямым крупным носом не выдавало возраста. На Виземане был парик до плеч и черный камзол с простым белым льняным воротником. Его моложавый вид заставил Иеремию заняться подсчетами. Да, конечно: ему должно быть уже за сорок, но он почти не переменился.

— Я рад снова видеть вас, сэр, — приветствовал гостя иезуит. — Хотя и при столь печальных обстоятельствах.

Виземан удивленно поднял брови:

— Мы знакомы? О, погодите, действительно, я припоминаю ваше лицо. Это было довольно давно, не правда ли? Гражданская война? Да, вы служили полевым хирургом в королевской армии. Я помню, как жадно вы у меня учились. Ваше имя Блэкшо, не так ли?

— Да, сэр. Я очень огорчился, узнав, что вы после Уорчестерской битвы попали в плен.

— Вам повезло больше.

— Мне удалось бежать из Англии. На континенте я изучал медицину, а затем провел еще несколько лет в Индии, осваивая там искусство хирургии.

— Как интересно, доктор. Так вы относитесь к тем редким медикам, которые не презирают хирургию?

— По моему мнению, весьма глупо и даже опасно разделять оба искусства. Разве человеческое тело не представляет собой нераздельного единства?

— Совершенно с вами согласен, — улыбнулся глава гильдии. — Но пока еще рано менять существующие структуры и традиции. — Он подошел к постели и склонился над Аленом, так и не пришедшим в себя. — Теперь мне понятно, почему после несчастного случая не позвали никого из нашей гильдии. Вы обработали его раны, не так ли, доктор Блэкшо? — Ричард Виземан положил руку на лоб больного. — У него нет температуры, — заметил он и осмотрел предплечье. — Покраснений нет, гноя нет, отек тоже уже прошел. Прекрасная работа. Но это меня не удивляет. Я и тогда знал, что вы очень способны. Вы пускали ему кровь для отвода соков от раны?

— Нет, — ответил Иеремия. — Он потерял достаточно крови. Это бы ослабило его еще больше.

— И это не удивляет меня. Вы и раньше резко возражали против кровопускания. Вам повезло — рана не воспалилась.

— Не хочу с вами спорить, сэр, но мой опыт показывает, что в случае тяжких повреждений важнее сохранить силы больного, поэтому лучше не прибегать к кровопусканиям и слабительным.

Виземан ощупал предплечье и кисть Алена. Кожа была теплой, кровообращение нормальным.

— Во всяком случае, сейчас вы, судя по всему, поступили правильно, — признался он. — Вы прекрасно знаете, что не имеете права лечить ранения, не являясь членом нашей гильдии. Но так как я давно вас знаю и вы лечили друга и члена гильдии, не преследуя цели обогащения, позабочусь о том, чтобы вас не тронули. Жаль, что вы в полной мере не применяете свои способности. Поскольку вы изучали медицину, вы могли бы ходатайствовать о приеме в Королевскую коллегию врачей и сделать себе имя, обслуживая богатых горожан. Но, полагаю, вы знаете, что делаете. В ближайшие дни я еще загляну к мастеру Риджуэю. В зависимости от того, как у него пойдут дела, гильдия возьмет на себя урегулирование некоторых вопросов.

Виземан не хотел говорить об этом вслух, но Иеремия понял, что он имеет в виду. В случае смерти Алена подмастерью и ученику нужно будет подыскать место. А если не хватит денег, то гильдия возьмет на себя расходы на похороны. Если же цирюльник выживет, ему будут помогать, пока он снова не сможет работать.

— Благодарю вас от его имени, сэр, — сказал Иеремия. — Но одна состоятельная дама уже согласилась принять на себя все расходы, которые превосходят возможности мастера Риджуэя.

Джон уже говорил иезуиту, что не хватает денег для уплаты в начале года аренды дома на шесть месяцев. Даже если Ален оправится, несколько месяцев он не сможет зарабатывать. Но Аморе, присутствовавшая при разговоре, успокоила их. Она вызвалась оплачивать расходы, пока Ален не поправится, так как по-прежнему была убеждена в том, что он выживет.

Ричард Виземан понимающе улыбнулся:

— Состоятельная дама, говорите? Да, мастер Риджуэй всегда славился своими любовными похождениями, но то, что они еще и приносят ему пользу, меня несколько удивляет. Не оставляйте его, доктор Блэкшо. До скорой встречи, и храни его Господь.

После обеда Аморе отдыхала в комнате Иеремии, а после ужина спустилась к больному. Она хотела было послать слугу, утром вернувшегося из дома судьи, в Уайтхолл, но потом передумала и оставила его при себе. Неплохо иметь в доме вооруженного мужчину, когда рядом бродит убийца. Несомненно, мастер Риджуэй все еще находился в опасности.

— Как у него дела? — сочувственно спросила Аморе, присев рядом с иезуитом на сундук.

— Я волнуюсь, он слишком долго не приходит в себя, — мрачно ответил Иеремия. — Может быть, у него внутреннее кровоизлияние, которое я не могу обнаружить.

Аморе с тревогой всмотрелась в изможденное после бессонной ночи лицо священника:

— Вы должны немного поспать. Рухнув от усталости, вы никому не сможете помочь.

Он подчинился ей почти без сопротивления и удалился в свою комнату. Аморе подложила себе под спину подушку и прислонилась к стене — так ей было удобнее. Через какое-то время тихонько открылась дверь и на пороге появился Бреандан. В нерешительности он остановился в дверном проеме, как будто опасаясь зайти.

Аморе требовательно протянула руку:

— Почему так робко, любимый? Иди ко мне.

Когда он подошел к ней, она схватила его за руку и притянула к себе на сундук. Она подозревала, что он ревнует ее к Алену, считает, что она проводит слишком много времени у его постели. Он не мог понять, что она делает это исключительно из дружеских чувств к патеру Блэкшо и мастеру Риджуэю.

— Почему ты мне не веришь? — тихо спросила она.

— Потому что я никому не верю, — огрызнулся Бреандан. Но тут же прижался к ней и опустил голову ей на плечо. Пальцы Аморе ласково перебирали его густые волосы. Так они долго сидели, почти не двигаясь, но вдруг еле слышный звук заставил их вздрогнуть. Аморе повернула голову и увидела устремленные на нее глаза Алена. На губах у него блуждала слабая улыбка.

— Быстрее позови патера Блэкшо, — сказала она Бреандану.

Когда ирландец вышел, она радостно подошла к кровати и взяла руку Алена:

— Какое счастье снова приветствовать вас среди живых.

Она видела, что он хочет что-то сказать, но лицо его исказилось от боли.

— Нет, ничего не говорите, — приказала ему она. — Вы прокусили себе язык, и рана еще не зажила.

Вскоре в комнате появился Иеремия и склонился над другом.

— Благодарение Пресвятой Деве. Мы опасались худшего. Как вы себя чувствуете? Мне важно знать, есть ли у вас боли.

— Дышать… больно, — пробормотал Ален, которого не слушался язык.

— У вас сломано несколько ребер и рука. Еще где-нибудь болит? — Иеремия еще раз ощупал его живот и неповрежденную сторону груди. При этом он внимательно наблюдал за лицом своего пациента, но тот только легонько качал головой.

— Что… это было? — с трудом спросил Ален.

— На вас наехала коляска. Но не думайте пока об этом. Вам нужен уход, и скоро вы встанете на ноги.

Иеремия налил в стакан вина из стоявшего наготове графина и поднес его к губам Алена, другой рукой придерживая голову.

Аморе вернулась из кухни с чашкой разогретого молока. Иеремия с благодарностью принял ее и очень терпеливо помог больному выпить. Тепло начало клонить Алена в сон. Он закрыл глаза и медленно повернул голову набок.

— Идите спать, — попросила Аморе иезуита. — Эту ночь я пробуду с ним.

На следующий день Алену говорить было уже легче. Иеремия несколько раз давал ему настой для полоскания рта. Он уменьшал отек и притуплял боль.

— Я кое-что должен вам сказать, Ален, — серьезно произнес священник. — Вы исповедуете католическую веру? Вы не хотите исповедаться?

На губах цирюльника промелькнула улыбка.

— Да! Не правда ли, вас тревожила мысль, что я попаду в ад?

— Признайтесь, моя тревога имела некоторые основания, — ответил Иеремия.

Исповедь Алена потребовала времени. Прочитав разрешительную молитву, иезуит спросил, не хочет ли он принять Святые Дары.

— Если я этого достоин, — смиренно сказал цирюльник.

Очутившись на пороге смерти, он решил исправиться и в будущем вести менее греховную жизнь.

Затем священник дал ему отдохнуть. Только после обеда Иеремия решился заговорить о покушении. Он рассказал все, что узнал от мистрис Блаундель, Мэлори и других свидетелей о том, что произошло до трагедии, и попросил своего друга дополнить недостающее. Ален рассказал о незнакомце, преследовавшем его в тумане и ударившем ножом.

— Так вот откуда рана на предплечье, — задумчиво заметил Иеремия.

— Но почему? — простонал Ален. — Кто же меня так ненавидит, что хочет убить?

Его голос задрожал, глаза увлажнились. Он еще не оправился от ужаса и снова с не меньшей силой переживал события того вечера. Желая успокоить его, Иеремия положил ему руку на плечо.

— Вы ошибаетесь, мой друг. Преступник пытался вас убить не из ненависти. Ведь он не мог смотреть вам в глаза. Я предполагаю, он считает вас опасным только потому, что вы знаете или видели что-то, что может его разоблачить.

— Он так все продумал.

— Верно. Но мы его найдем. Завтра я вместе с мистрис Блаундель поеду в дом сэра Орландо и покажу ей слуг. А за вами поухаживает леди Сент-Клер. Полагаю, вы не будете возражать.

 

Глава двадцать восьмая

Утром, как было договорено, аптекарша пришла в цирюльню. Иеремия очень торопился показать ей слуг, но Гвинет попросила его прежде позволить ей пройти к Алену. Он нехотя уступил и проводил ее наверх.

У постели цирюльника сидела Аморе, пытаясь его взбодрить. Иеремия представил аптекаршу как старого друга, готового помочь ему ухаживать за Аленом. Последний среагировал на появление Гвинет со смешанными чувствами. Ее участие тронуло его, но вместе с тем он не хотел, чтобы она находилась рядом. Ален понимал — она не могла поступить иначе, не испортив окончательно отношений с мужем, но не мог простить ей, что она отвергла его в тот момент, когда он так в ней нуждался.

Перед тем как проститься, она помедлила, словно хотела что-то сказать Алену. Но, робко взглянув на Иеремию, ждавшего в ногах кровати, она осеклась и вышла, ни разу не оглянувшись.

Закутавшись в шерстяные плащи и натянув на головы капюшоны, они вышли на зимний мороз и отправились на Ченсери-лейн. Шел снег. Обычная уличная слякоть затвердела, а белый слой снега припудрил грязь. Но эта чистота сохранится недолго. Бесчисленные копыта и колеса толкли и бороздили снег и снова превращали его в сероватую кашу. Даже сугробы на крышах утратили блеск и быстро почернели от каминной копоти.

Когда Иеремия и Гвинет вошли в дом судьи, там царило возбуждение. Мэлори открыл дверь и провел их в кабинет. Камердинер казался расстроенным. Иеремия заметил и других слуг, горячо о чем-то споривших.

— Что случилось? — удивившись, спросил он.

— Лорд все вам объяснит, сэр. Подождите, пожалуйста, здесь. Вы также, мадам.

Вскоре появился сэр Орландо, тщательно закрыв за собой дверь. Он тоже казался удрученным.

— Хорошо, что вы пришли, доктор, — сказал он. — Я чувствую, игру с нами ведет сам дьявол. Сегодня ночью умер один из лакеев.

На лицо Иеремии упала тень.

— Расскажите мне во всех подробностях о произошедшем, сэр.

— Посыльный Джонсон, деливший комнату с покойным Уокером, проснулся посреди ночи от того, что его товарищ корчился от боли. Он разбудил Мэлори, который в свою очередь поднял меня. Уокера рвало, он жаловался на нестерпимую боль в животе. Я хотел послать за вами, доктор Фоконе, но он умер прежде, чем грум оседлал лошадь.

— Он что-нибудь говорил перед смертью? — с надеждой спросил Иеремия.

— У него были такие сильные боли, что он почти не мог говорить, — ответил Трелоней. — Он отчаянно просил врача, но затем понял, что умирает, и начал умолять Бога о прощении. Незадолго до смерти он пробормотал еще что-то вроде: «Вино… это было вино», — и имя: Джоффри или Джеффри.

— Может быть, Джеффрис? — спросил Иеремия.

— Может быть, несчастный говорил очень невнятно. Он был уже почти без сознания. Я сначала подумал, что это имя какого-нибудь родственника или друга, с которым он хочет проститься. К сожалению, вскоре он умер, и мы так и не поняли, что он имел в виду. Если вы хотите видеть тело, оно еще в комнате, — прибавил Трелоней.

Иеремия обратился к Гвинет:

— У вас есть силы посмотреть, мадам?

— Конечно. Я ведь знаю, как для вас это важно.

Судья лично проводил посетителей наверх. Каморка была обставлена довольно скудно: кровать с балдахином, два сундука для одежды, два табурета, цинковые кувшин и миска для умывания, ночной горшок и несколько личных вещей.

Из уважения к умершему занавеси балдахина опустили. Прежде чем поднять их, Иеремия прочитал короткую молитву. Затем отдернул простыню, покрывавшую тело. Покойника никто не трогал. На нем еще оставалась запачканная рвотой ночная рубашка. Лицо было искажено, пальцы рук и ног сведены судорогой.

— Мистрис Блаундель, посмотрите внимательно. Вы узнаете его?

Аптекарша невозмутимо подошла к кровати и всмотрелась в мертвое лицо.

— Трудно сказать, Я видела посыльного мельком. Но мне кажется, это он.

— Посмотрите как следует. Вы уверены?

— Чем дольше я смотрю… Да, уверена.

— Ну что ж, я так и предполагал, — вздохнул Иеремия. — Милорд, я бы рекомендовал вскрыть тело.

— Я дам соответствующие указания инспектору и позабочусь о том, чтобы вы могли присутствовать при вскрытии.

— Спасибо, милорд. Судя по всему, он умер от отравления. Но я хочу быть уверен.

— Может быть, самоубийство? Из страха перед разоблачением? — предположил сэр Орландо.

— Он знал о запланированном опознании?

— Простите, доктор. Очень трудно утаить что-нибудь от слуг. Точно они ничего знать не могли, но пошли слухи, будто кто-то из слуг подпал под подозрение и предстоит расследование.

— Жаль, конечно, но ничего не поделаешь, — сказал Иеремия. — Хотя если он действительно хотел скрыть что-то настолько страшное, что предпочел умереть, то вряд ли бы выбрал такую мучительную смерть. Намного проще раздобыть пистолет и застрелиться. Нет, даже если яд, по всей вероятности, и послуживший причиной смерти, принадлежал Уокеру, то он, конечно, знал, как он действует, и вряд ли применил бы его на себе. Если вскрытие не покажет другой, естественной, причины смерти, то я берусь утверждать — он был убит. Вопрос только — почему. — Иеремия пристально посмотрел на Трелонея. — Милорд, я надеюсь, вам понятно, что жертвой могли стать и вы. Вы точно следуете моим советам?

— Конечно, клянусь вам. Мэлори по-прежнему спит возле моей кровати с заряженным пистолетом, да и спит он неглубоко. Я ем и пью из той же посуды, что и остальные домочадцы, перед едой все блюда проверяются с помощью единорога на наличие яда. Мэлори смотрит за кухаркой, когда она ходит на рынок, посыльный спит перед входом в кладовку, а если я получаю приглашения, то никогда ничего не ем под предлогом слабого желудка, хотя иногда это довольно трудно. Кроме того, я не выхожу из дома без оружия и слуги. Так что, как видите, я следую вашим советам, и небезуспешно. У убийцы нет никакой возможности напасть на меня из-за угла. И даже на моих слуг.

Гвинет с удивлением слушала рассказ судьи и время от времени бросала на Иеремию признательные взгляды.

— Вы действительно все продумали, сэр! — заключила она. — При таких мерах предосторожности никто не посмеет посягнуть на судью.

— К сожалению, Уокер оказался не столь осторожен. Яд мог попасть к нему либо здесь, в доме, либо за его пределами. Милорд, с вашего позволения я бы хотел опросить прислугу, — попросил Иеремия.

Поскольку в присутствии Гвинет больше не было необходимости, он думал отправить ее домой, но она захотела остаться. Сперва сэр Орландо позвал посыльного, жившего в одной комнате с покойным. Джонсону — плотному крестьянскому парню с соломенными волосами и светло-голубыми глазами, в которых читалось глубокое потрясение, — было не больше двадцати лет.

— Ты в состоянии ответить на несколько вопросов, мой мальчик? — ласково спросил Иеремия.

— Да, сэр.

— Ты жил с Уокером в одной комнате?

— Да, сэр. Примерно с полгода. Я в основном выполняю поручения.

— Ты не знаешь, Уокер вчера выходил из дома?

— Да, по-моему, вечером он какое-то время отсутствовал.

— Ты не знаешь, он ходил по поручению или по своим делам?

— Точно не знаю. Лорда вчера вечером не было дома, и я подумал, что Уокер решил воспользоваться этим и удрать. Но незадолго до его ухода я видел, как он разговаривал с мистрис Лэнгем.

— Но ты не слышал, о чем они говорили?

— Нет, я как раз шел по поручению кухарки.

— Когда Уокер вернулся?

— Его не было довольно долго. Он поинтересовался, не искал ли его кто-нибудь.

— Каким он тебе показался? — спросил Иеремия.

— Похоже, у него было тяжело на душе. Но он ничего об этом не говорил. А ночью начал стонать и мучиться. Это было ужасно.

Иеремия в задумчивости постукивал кончиками пальцев по подлокотнику кресла, на котором сидел.

— А Уокер не рассказывал тебе в последние недели о каком-нибудь новом знакомстве — может быть, с ним кто-нибудь заговорил в таверне?

— Я такого не помню. Он часто встречался с женщинами, но никогда не называл имен.

— У него были друзья?

— Он из деревни, как и я, из Кента. Не так-то просто найти друзей вне дома, где ты работаешь.

— Какие отношения сложились у Уокера с лордом? Он что-нибудь говорил об этом?

— Мне всегда казалось, ему здесь нравится, — ответил Джонсон, бросив робкий взгляд на судью Трелонея.

Заметив это, Иеремия успокоительно сказал:

— Никто тебя не упрекнет за правду. Итак, Уокер говорил когда-нибудь плохо о лорде?

— Ну, однажды он спросил меня, считаю ли я лорда хорошим и богобоязненным человеком. Я сказал ему, что до сих пор не слышал ничего другого. Тогда он сказал: «Но лорд — судья, и он распоряжается жизнью и смертью людей, которых к нему приводят». На что я сказал: «Ну да, только те, кого вешают, как правило, убийцы и разбойники, они ничего другого и не заслуживают».

— Что он на это ответил? — вскинувшись, спросил Иеремия.

— Он сказал: «А что, если засудят невиновного, который не совершил никакого преступления?» Я уже пожалел, что завел этот разговор. Что я понимаю во всех этих юридических делах? Я сказал ему: «Лорд добр и справедлив и, уж конечно, просто так или от злости ни за что не пошлет на виселицу невиновного». Тогда Уокер сильно задумался и согласился со мной.

— Когда состоялся ваш разговор?

— Примерно неделю назад.

— Вспомни, что еще говорил Уокер? Что-нибудь странное, необычное.

— Пару дней назад, он только вернулся с поручения, мы были одни. И вдруг он говорит мне: «Вот не знал, какая это может быть сильная страсть — жажда мести. Это очень страшно». Я спросил его, о чем это он, но он ответил, что не может об этом говорить. Только сказал, что была совершена несправедливость, но местью ее не исправишь.

— Так он, бедный, все-таки выбрал добро, а не зло. Это стоило ему жизни, — с горечью заметил Иеремия. — Ты можешь идти, Джонсон.

— Что вы об этом думаете? — спросил сэр Орландо.

— Все ясно. Уокер знал убийцу и его мотив.

— Но откуда?

— Очень просто. Убийца ему доверился, — объяснил Иеремия. — Ему требовалась помощь, так как он понял, что вне дома вас не достанешь. Вот он и попытался подговорить одного из ваших слуг. Не знаю, что он ему предложил, но вряд ли большие деньги, тогда не было бы необходимости раскрывать свой мотив. Так как он не мог подкупить слугу, он обвинил вас, милорд, в том, что вы совершили несправедливость, которая должна быть отомщена. Это обвинение, судя по всему, было таким убедительным, что у Уокера начались проблемы с совестью. Но в конце концов он решил для себя, что вы добры и справедливы. Возможно, убийца просил его подложить вам в еду яд. Когда он отказался это сделать, преступник отравил его, чтобы сохранить тайну. Если бы Уокер пришел к вам и все рассказал, мы бы сейчас знали, кто это.

Сэр Орландо побледнел:

— Этот человек действительно ничего не боится.

— Да, он чрезвычайно опасен, — признал Иеремия. — Теперь я должен поговорить с другими вашими слугами — и с вашей племянницей.

Трелоней не возражал. Он молча слушал, как Иеремия беседовал со слугами, которые ничего нового, однако, не сказали. Наконец он послал Мэлори за Эстер.

— Мне только сейчас пришло в голову: вы ведь еще ничего не знаете о помолвке Мэри Пеккем, — вспомнил судья. — Ее мать узнала, что она тайно встречается с бедным студентом, запретила им видеться и устроила ее помолвку с сыном уважаемого адвоката. Венчание состоится в марте, через неделю после свадьбы Эстер и мистера Холланда.

— Хм, и как Мэри восприняла это известие? — несколько сочувственно спросил Иеремия.

— Она не кажется очень счастливой, так как, судя по всему, безумно влюблена в юного Джеффриса. Но сын мистера Феннера — хорошая партия. Лучше не бывает.

Иеремия сомневался в том, что Мэри придерживается того же мнения. А вот понять чувства студента было намного сложнее. Был ли Джордж Джеффрис влюблен в девушку, или эта связь должна была лишь помочь ему подняться на несколько ступенек по лестнице успеха?

Мэлори вернулся растерянным:

— Я нигде не могу найти мистрис Лэнгем. Когда вы пришли, доктор Фоконе, она была здесь, а теперь исчезла.

— Она подслушивала нас, — твердо сказал Иеремия. — Мэлори, тебе срочно придется кое-что сделать. — Под недоуменными взглядами сэра Орландо и Гвинет он назвал камердинеру дом в Темпле. — Поторопись. Мистрис Лэнгем имеет преимущество во времени и недолго там останется. Незаметно посмотри, там ли она. Если да, подожди, пока она уйдет, и приведи молодого человека сюда.

— А если он окажет сопротивление?

— Не окажет, потому что тем самым навлечет на себя подозрения. Проведи его в кабинет и оставайся с ним до нашего прихода.

— Да, сэр.

Обернувшись к судье, Иеремия сказал:

— Я хочу поговорить с вашей племянницей, как только она вернется.

Они стали ждать. И снова священник попытался отправить аптекаршу домой, но ей было так интересно, что ока попросила разрешения остаться.

Когда в холле раздался голос Эстер, Трелоней встретил ее на лестнице и провел в приемную на втором этаже.

— Я бы хотел задать вам несколько вопросов, мадам, — вежливо попросил Иеремия.

— С вами я говорить не буду, — высокомерно ответила та.

— Ты ответишь ему, Эстер, — приказал сэр Орландо.

— Нет! Он нарушил свое слово. Он сказал матери Мэри, что она тайно встречается с мистером Джеффрисом, хотя обещал ей не говорить об этом никому.

— Неправда, мадам, — возразил Иеремия. — Об этом узнали не от меня.

Эстер в гневе прокричала дяде:

— Тогда это были вы! Вы виноваты в несчастье Мэри.

— Уверяю тебя, я никогда не упоминал имени мистера Джеффриса в присутствии матери Мэри. Очевидно, об этом она узнала сама может быть, от слуг.

Эстер замолчала и, раздавленная, опустила голову. Разум говорил ей, что ее обвинения беспочвенны, но сердце не могло сразу укротить душивший ее беспричинный гнев.

— Мадам, мы вас искали, — возобновил разговор Иеремия. — Где вы были?

— Это вас не касается!

— Эстер, если ты и дальше будешь упрямиться, я тебя выпорю, — загремел Трелоней, но иезуит жестом остановил его.

— Ладно. Другой вопрос. Вы давали вчера Уокеру какие-нибудь поручения? Вас видели, когда вы говорили с ним.

— Нет, я сделала ему замечание, потому что он ходил по холлу в грязных ботинках. Неуклюжий деревенский медведь.

— Но порядочный человек. И поэтому он сейчас мертв. По крайней мере это должно вызывать уважение. — Иеремия немного подумал, потом спросил: — Вы когда-либо давали Уокеру вино?

— Я похожа на служанку? — презрительно ответила Эстер. — Зачем я буду приносить лакею вино?

— Простите. И как я мог задать такой глупый вопрос. Вы можете идти. — Он жестом велел ей выйти из комнаты, не глядя в глаза, как служанке, в услугах которой больше не нуждаются. — Я думаю, Мэлори уже вернулся с молодым Джеффрисом, — объявил он, когда Эстер ушла. — Пойдемте вниз.

Судья и Гвинет шли за Иеремией, как выдрессированные собаки. Трелоней, как всегда, восхищался его ясным логическим мышлением, а Гвинет испытывала какой-то трепет, если не страх, от его охотничьего инстинкта.

Мэлори предложил студенту рейнского вина и добавил дров в камин, но, несмотря на радушный прием, Джордж Джеффрис чувствовал себя не особенно уютно.

Увидев, что впереди судьи идет Иеремия, он воскликнул с презрительной усмешкой:

— Ах, я мог бы и догадаться, что за всем этим стоите вы, доктор Фоконе. Что случилось, почему такой срочный вызов?

— Я убежден в том, что вы полностью в курсе дела, мистер Джеффрис. Мистрис Лэнгем, конечно, вам все уже рассказала.

Студент пристально посмотрел на обоих мужчин, ждавших его ответа, и попытался понять, как много они знают.

— Зачем к вам приходила мистрис Лэнгем? — спросил Иеремия.

Мгновение Джордж Джеффрис колебался, но затем решил сдаться.

— Ну что ж, я скажу вам правду. Она приходила ко мне, чтобы рассказать о том, что этой ночью умер лакей, скорее всего он был отравлен. Перед смертью он произнес мое имя. Эстер хотела предупредить, что, вероятно, меня будут допрашивать в связи с убийством.

— А почему ей было так важно предупредить вас?

— Она помогала мне тайно встречаться со своей подругой.

— Мэри Пеккем.

— Да. Вам, как всегда, все прекрасно известно. Но несколько дней назад все выплыло наружу, и нам запретили видеться. Я думаю, Эстер пыталась меня предупредить из-за Мэри.

— У нее были основания полагать, что вы как-то связаны со смертью слуги? — не отступал Иеремия.

— Нет. Я не знаю, почему она решила, будто лакей имел в виду меня. Но вы ведь знаете женщин. Они действуют не думая. Вполне вероятно, бедняга произнес какое-то имя, похожее на мое. Она узнала это и сразу побежала ко мне. Но клянусь вам, я не знал Уокера и не имею никакого отношения к его смерти.

— Да и зачем бы вам? — заметил Иеремия с некоторой издевкой в голосе. — Тем не менее я прошу вас рассказать, где вы были вчера вечером.

Джордж Джеффрис пристально посмотрел на него, прежде чем небрежно ответить:

— Я вместе с другими студентами сидел в таверне, как и почти каждый вечер. Я могу назвать вам их имена. Они подтвердят мои слова. Мы играли в кости, в карты, что-то ели…

— И пили вино?

— Я предпочитаю пиво, как вам известно, — усмехнувшись, ответил Джеффрис.

— А где вы находились вечером накануне Дня святой Люсии?

— Тоже в пивной с друзьями. Мы играли в кости, и я облегчил их кошельки на пару шиллингов. Знаете, мне, как правило, везет в игре.

— По крайней мере вы в этом убеждены, — ответил Иеремия.

— Составьте список людей, которые могут подтвердить, где вы были в эти два вечера, — подключился судья Трелоней.

Студент кивнул:

— Если вы дадите мне чернила и перо, я могу сделать это прямо сейчас.

Когда Джеффрис составил список, сэр Орландо обратился к Иеремии:

— У вас еще есть к нему вопросы?

— Нет. Пусть идет.

Судья какое-то время колебался, затем дал знак камердинеру. Джордж Джеффрис вежливо и с явным облегчением простился.

— Вы думаете, он имеет какое-то отношение к смерти Уокера? — спросил Трелоней.

— Не знаю, — задумчиво ответил Иеремия. — Возможно, это случайность. Джеффрисов не так уж и мало, а мы даже не знаем, что имел в виду Уокер — имя или фамилию.

— В любом случае с его стороны было неглупо сразу назвать нам нескольких свидетелей. Несомненно, они часто ходят с ним по пивным и будут уверять, что он был там и в указанные дни, если ему удастся им это внушить. И все-таки показания пьяных свидетелей я считаю не самыми надежными. Проблема в том, как их опровергнуть.

— Проверьте его семью. Выясните, есть ли там связи с убийцами короля, — предложил Иеремия.

— Непременно. Я дам вам знать, как только что-то узнаю.

 

Глава двадцать девятая

Несмотря на заботливый уход Иеремии, выздоровление Алена задерживала лихорадка. Как пациент цирюльник оказался невыносим. Он не мог бездеятельно валяться в постели, хотя прескверно себя чувствовал и едва держался на ногах. Но иезуит был неумолим. Он боялся, что у Алена случится рецидив, если он не вылежится, и предписал больному абсолютный покой. Последний в конце концов подчинился, но только потому, что благодаря щедрости леди Сент-Клер ему не нужно было думать о заработке.

Гвинет зашла всего один раз. Не желая отказываться от своих благих намерений — по крайней мере, какое-то время, — Ален попросил Иеремию не оставлять его с ней наедине, так что у них с Гвинет состоялся довольно общий разговор, в конце которого аптекарша пожелала больному всего хорошего. Когда она ушла, Ален почувствовал облегчение. Он немного стыдился своей холодности, но вместе с тем почему-то понимал — иначе нельзя. Лучше как можно скорее забыть опасную страсть.

Отсутствие Аморе в течение нескольких дней не осталось незамеченным при дворе. Впервые за много месяцев король выразил свое неудовольствие тем, что его любовница небрежна с ним, и ей пришлось объясниться. Между тем беременность Аморе уже невозможно было скрывать, а так как Иеремия не велел ей перетягиваться, она попросила Карла позволить ей до Рождества оставить двор. Как и у многих представителей знати, у нее был дом в городе на Стрэнде, связывавшем Вестминстер и Сити. Король слегка огорчился, но позволил. Он понимал, что, учитывая усиливавшиеся злобные сплетни о королевском незаконнорожденном ребенке, так будет лучше.

С большой неохотой Аморе пришлось отказаться от визитов на Патерностер-роу. Зато теперь Иеремия регулярно заходил к ней справляться о самочувствии. Ален, зная, как заботливо священник относится к леди Сент-Клер, предложил поселить кого-нибудь в ее доме, чтобы смотреть за ней и в случае необходимости немедленно известить его. Лучше всего для этих целей подходит Бреандан, невинно прибавил цирюльник. А кроме того, ирландец и подмастерье не будут все время ссориться. Иеремия не возражал, хотя, конечно, понял заднюю мысль Алена. Он все еще не знал, как решить эту проблему, что очень его тревожило. Аморе и Бреандан так привязались друг к другу, что было бы жестоко требовать разрыва. Но она не могла выйти за него замуж. Король ни за что не одобрил бы такой мезальянс. Иеремия откладывал решение этого вопроса, надеясь, что рано или поздно он решится сам собой. И вот теперь Бреандан каждый день после обеда отправлялся в городской дом леди Сент-Клер, проводил там ночь и утром возвращался обратно, так как днем его помощь требовалась в цирюльне.

Как-то утром, когда Бреандан собирался чинить полку, в операционную вошел светловолосый человек с пунцовым круглым лицом и рыхлым брюшком и задорно крикнул:

— Эй, ребята, доктор Фоконе дома?

Бреандан вскинулся, услышав ирландский акцент, который ни с чем нельзя было спутать. На его лице расплылась радостная улыбка.

— Dia duit, a chara, — произнес он ирландское приветствие.

— Dia's Muire duit. Полагаю, вы тот самый молодой ирландец, которого Фоконе научил читать и писать. Я патер О'Мурчу. Я окормляю католиков прихода Сент-Джайлс-ин-де-Филдс.

— Знаю. Как приятно встретить земляка, патер. Идемте, я проведу вас наверх.

Пыхтя, как кузнечные мехи, О'Мурчу потащился наверх по лестнице вслед за Бреанданом.

— Я думаю, перед уходом мне не повредит кровопускание, — заметил он, скроив уморительную гримасу.

Иеремия был так же рад неожиданному визиту, как и Бреандан, который тактично удалился, оставив их одних.

— Педрейг, что привело вас сюда?

— Я просто хотел посмотреть, как у вас дела. Когда мы виделись последний раз, мне показалось, будто вы не в ладах с самим собой.

— Верно, — признался Иеремия. — Я по-прежнему разрываюсь между призванием священника и занятиями медициной.

— Вы не уверены в своем призвании?

— Нет, душеспасительная деятельность доставляет мне огромное удовлетворение. Но когда я вижу физические страдания, мне хочется их облегчить.

— Забывая про душу? — спросил О'Мурчу. — Как бы вы поступили, если бы не было никаких сомнений, что мастер Риджуэй умрет и ваши врачебные усилия бесполезны? Кому бы вы тогда отдали предпочтение — врачу или священнику?

— Священнику. Тогда для меня важнее всего было бы спасти его душу.

— Итак, ваш грех состоит исключительно в вашем убеждении, что вы могли сохранить жизнь раненому, — констатировал ирландский иезуит.

— Он состоял в моей самонадеянности, в моей гордыне врача. Я мог и ошибаться, — поправил его Иеремия.

— Но вы не ошиблись. Вы врач милостью Божьей и чуете, выживет человек или нет. Я твердо убежден — ваше решение не было легкомысленным и в следующий раз вы опять поступите правильно.

Иеремия налил немного вина и предложил своему гостю кружку.

— Спасибо, — сказал О'Мурчу, — это лучше, чем китайское пойло, которое вы так любите. Но нет плохих вещей, у каждого свои пристрастия. — Он сменил тему: — Как вы думаете, сколько еще будет продолжаться война с голландцами?

В конце февраля затяжной конфликт с соперниками по торговле перерос в открытое столкновение. Работы по подготовке флота были почти завершены.

— Не знаю, — озабоченно сказал Иеремия. — Голландцам легче найти деньги, необходимые для ведения морской войны. Боюсь, это надолго.

Патер О'Мурчу залпом выпил содержимое кружки, поставил ее на стол и сложил руки.

— Должен признаться, я пришел сюда не только беспокоясь о состоянии вашего духа и не столько к брату по ордену, сколько к врачу. У одной из моих подопечных тяжелая лихорадка. Я опасаюсь… но лучше, если вы составите свое собственное мнение.

— Понимаю. Ей очень плохо?

О'Мурчу серьезно кивнул.

— Тогда я иду с вами.

Иеремия взял лекарства, которые могли понадобиться, и вышел из дома вместе с ирландским патером, дав знать об этом Алену. Вечная толкучка у Ладгейта ненадолго задержала путников. Они пошли по Флит-стрит, в конце которой им пришлось пройти еще через одни городские ворота — Темпл-Бар на западной границе Лондона. Затем они шли по Уич-стрит и элегантной Друри-лейн, слева от которой простирались поля, давшие название приходу Сент-Джайлс-ин-де-Филдс. Это были бедные кварталы с полуразвалившимися неухоженными домами, где люди жили в страшной тесноте, и узкими кривыми улочками, куда проникали редкие лучи солнца.

На немощеных улицах путники тут же по щиколотку провалились в топь и нечистоты, где в поисках пищи рылись хрюкающие свиньи. Их визг мешался с лаем бесчисленных бродячих собак и выкриками уличных торговцев, расхваливавших свои товары. Здесь все покрывала копоть, еще более густая, чем в других районах города, так как под землей топили печи угольщики, красильщики, соле- и мыловары и клоки едкого дыма вырывались из дымоходов.

Перед покосившимся от ветра домом, внешнюю стену которого укрепляли несколько балок, О'Мурчу остановился и постучал в грубо сколоченную дверь. Ее открыла невидимая рука. Войдя, Иеремия увидел маленькую девочку, чье худенькое личико наполовину скрывал грязный льняной чепец. Она посмотрела на пришедших большими серьезными глазами, но не произнесла ни слова.

— Я привел друга. Он осмотрит твою маму, Мэри, — объяснил ирландский священник.

Девочка провела их в единственную комнату, где жила вся семья. Иеремия насчитал пятерых детей, двух мужчин и старуху. В камине горел скудный огонь, не дававший ни света, ни тепла. Гнилые дырявые стены нисколько не препятствовали проникавшему отовсюду холоду. Оконные проемы были завешены прозрачными от долгого употребления платками.

Иеремия прошел за ирландским священником в темный угол комнаты, откуда доносился отвратительный запах. На простой кровати с мешком соломы вместо матраца на куче грязных одеял лежала больная.

— Все началось с головной боли, головокружения и тошноты, — начал рассказывать О'Мурчу. — Ее выворачивало наизнанку и несло. Потом подскочила температура.

Иеремия лишь кивнул и склонился над больной, непроизвольно задержав дыхание. Она стонала и металась на кровати — видимо, испытывала сильную боль. Между потрескавшимися приоткрытыми губами виднелся покрытый темным налетом язык. Уголки губ и ноздри почернели от слизи и высохшей крови.

Хотя Иеремия лечил множество больных, ему пришлось заставить себя откинуть одеяло. Подозрение, подтверждавшееся с каждой минутой, было слишком страшно. В бреду женщина почти стянула с себя желтоватую линялую льняную рубашку, так что обнажилась верхняя часть влажного от пота туловища. На бледной коже ярко краснели пустулы, похожие на ожоги, и виднелись черно-фиолетовые кровоподтеки, как будто несчастную избили.

Иеремия взял ее руку, прощупал слабый нерегулярный пульс, затем приподнял руку, чтобы лучше рассмотреть опухоль под мышкой величиной с куриное яйцо. Иеремия почувствовал, как холод сковывает его члены и проникает внутрь.

— Мои опасения подтверждаются? — нетерпеливо спросил О'Мурчу замершего Иеремию.

Тот на секунду закрыл глаза, как будто пытаясь прогнать кошмарный сон.

— Да, — мрачно ответил он, — никакого сомнения. Это чума.

Хотя О'Мурчу и предполагал нечто подобное, он непроизвольно вздрогнул. Чума, самая страшная из всех болезней, бич Божий!..

— Вы еще можете что-нибудь для нее сделать? — спросил он, и голос его вдруг стал хриплым и низким.

— Нет, против чумы нет никаких лекарств.

О'Мурчу повернулся к семье, в оцепенении стоявшей сзади, чтобы сообщить им известие, подобное смертному приговору. Иеремия, оставшийся у постели, услышал горький плач и несколько раз перекрестился. О'Мурчу пытался успокоить людей, но потребовалось немало времени, прежде чем громкие рыдания перешли в глухой плач.

— Это первый случай в Сент-Джайлсе? — спросил Иеремия, прикидывая, в какой мере уже могла распространиться зараза.

— Насколько мне известно, да, — ответил ирландец. — Но в декабре два случая чумы, кажется, были в Лонг-Эйкре, то есть недалеко отсюда.

— Тогда нам только остается надеяться, что их больше не будет.

— Но вы опасаетесь этого, не так ли?

— Последняя эпидемия чумы свирепствовала в Лондоне в 1636 году. Опыт показывает, что она повторяется примерно каждые двадцать — тридцать лет. А, как вам известно, два года назад чума появилась в Голландии, до этого — в Италии и на Левантийском побережье.

О'Мурчу в ужасе перекрестился:

— Что мы можем сделать?

— Ничего, Педрейг, ничего, только молиться, — сказал Иеремия, покорно смиряясь перед судьбой.

Ирландский священник остался с больной, чтобы причастить ее. Иеремия простился с ним и направился домой. Вернувшись на Патерностер-роу, он ни с кем не говорил. Как следует помывшись, он удалился в свою комнату и в мрачном настроении погрузился в медицинские книги.

 

Глава тридцатая

На Филиппа и Иакова вечером в цирюльне появился Мэлори и, задыхаясь, спросил доктора Фоконе.

— Лорд послал меня. Он просит вас немедленно прийти в здание Королевского суда на Флит-стрит. Умер лорд верховный судья Хайд!

Иеремия немедля пошел с Мэлори. Ожидавшая коляска быстро доставила их на Флит-стрит, где у каждого судьи были свои комнаты. Сэр Орландо ожидал их в кабинете сэра Роберта Хайда.

— Спасибо, что вы быстро приехали! — с облегчением воскликнул он. — Дело совершенно выходит из-под контроля.

Иеремия спокойно посмотрел на него в надежде, что хотя бы доля его благоразумия перейдет взволнованному судье.

— Где он?

— Камердинер положил его на кровать в соседней комнате.

Сэр Орландо указал на открытую дверь, разделявшую комнаты, в дверном проеме виднелась кровать с балдахином. Темно-красные занавеси были задернуты. Подле на табурете неподвижно сидел молодой человек с бледным лицом — вероятно, камердинер.

Иеремия поднял полог и начал осматривать тело лорда верховного судьи. Не обнаружив ни наружных ран, ни явных признаков отравления, он еще раз тщательно осмотрел покойного и выпрямился, на лице его были заметны признаки неудовлетворенности.

— Трудно сказать. Я бы не исключал естественных причин. При каких обстоятельствах он умер?

Трелоней обратился к молодому человеку, который в явном замешательстве ерзал на табуретке.

— Пауэлл, расскажи доктору Фоконе то, что говорил мне.

Камердинер несколько раз перевел взгляд с одного на другого и начал говорить. Голос его звучал подавленно.

— Лорд целый день находился в суде. После ужина он удалился в кабинет, намереваясь ознакомиться с еще несколькими делами, но дверь оставил открытой, чтобы иметь возможность позвать меня, когда я ему понадоблюсь. Через некоторое время я услышал глухой стон и тяжелый удар. Я тут же поспешил к нему. Он лежал на полу без сознания. Так как один я не мог его поднять, то позвал на помощь камердинера судьи Трелонея. Вместе мы перенесли его на кровать. Мэлори сообщил своему хозяину, и тот послал за врачом. Но сэр Роберт умер до того, как пришел доктор.

— Он жаловался на боли перед тем, как удалился в кабинет? — спросил Иеремия.

— Сэр Роберт попросил меня принести ему вина. При этом он сказал, что у него болит голова, шумит в ушах и немеют руки.

— Сколько времени прошло с того момента, как он это сказал, до того, как упал?

— Немного. Я только-только принес ему вино.

— Может быть, вино было отравлено? — вмешался сэр Орландо.

Пауэлл испуганно посмотрел на него:

— Это невозможно, сэр. Я собственноручно наполнил графин, и он ни на секунду не оставался без присмотра. Никто не мог отравить вино.

— Никто, кроме тебя! — бросил Трелоней.

Предательство собственного посыльного породило в нем недоверие ко всей прислуге. И хотя Уокер в последний момент одумался, было ясно, насколько опасно доверять слугам.

— Клянусь вам, милорд, я не отравлял вино! — возразил Пауэлл.

— Где графин? — спросил Иеремия, желая положить конец бессмысленному препирательству.

— Все еще на столе, в кабинете.

В сопровождении Трелонея Иеремия вышел из спальни и осмотрел кабинет. На столе темного орехового дерева, за которым работал сэр Роберт Хайд, стояли графин и цинковая кружка. Они оставались почти полными. Значит, лорд верховный судья не мог выпить много. Иеремия осторожно перелил содержимое кружки в графин и внимательно осмотрел дно. Никакого подозрительного осадка он не увидел.

— Я докажу вам, что вино нормальное, — сказал подошедший Пауэлл.

Он хладнокровно взял графин и снова наполнил кружку вином. Сэр Орландо и Иеремия изумленно смотрели, как камердинер поднес ее к губам и выпил в несколько глотков.

— Теперь вы мне верите, милорд? — спросил он.

В его голосе слышалась некоторая надменность. Иеремия улыбнулся:

— Я думаю, он говорит правду. Но вернемся к тому, как сэр Роберт упал. Опишите мне точно, как он выглядел. Цвет лица, как он дышал, какие совершал движения?

Перед тем как ответить, Пауэлл сосредоточенно подумал:

— Дышал он хрипло и с трудом, лицо было сине-красным, одну его сторону свело судорогой, другая — онемела, как будто ее парализовало. Щека тряслась, а веко опустилось, рот искривился в сторону.

— Каким было тело, когда вы с Мэлори переносили его в постель?

— Странно, правые рука и нога казались совершенно бессильными, как будто он ими уже не владел.

Трелоней в полной растерянности посмотрел на Иеремию:

— Это действительно не похоже на отравление, как вы думаете, доктор?

— Нет. Очевидная гемиплегия тела скорее указывает на кровоизлияние.

— Но это лишь предположение, которое невозможно проверить.

— Почему же, милорд, — не смутился Иеремия. — Вам нужно только дать инспектору поручение произвести вскрытие. Вскрыв череп, вероятно, он обнаружит кровоизлияние в левой половине мозга.

Трелоней недоуменно смотрел на своего собеседника:

— Как же так, доктор? Откуда вы можете знать, что у сэра Роберта было кровоизлияние в мозг? Конечно, я не силен в медицине, но мне все же известно, что причиной удара является закупорка доли мозга вязкой слизью.

— Так думали раньше, милорд, — объяснил Иеремия судье. — Пару лет назад шафхаузский городской врач Иоганн Якоб Вепфер убедительно показал в своем трактате, что новое учение Уильяма Гарвея о кровообращении распространяется и на мозг. Подвергнув вскрытию тела умерших от удара, Вепфер обнаружил сильные кровоизлияния в мозг, вызванные разрывом мозговых артерий. Последствиями являются паралич и потеря сознания.

— Но откуда вы знаете, что кровоизлияние произошло в левой половине мозга? — с сомнением спросил сэр Орландо.

— Поскольку парализована была правая сторона тела сэра Роберта, — терпеливо пояснил иезуит. — Уже в трудах Аретея Каппадокийского, жившего более пятнадцати веков назад, вы найдете, что нервы долей мозга соединены с нервами тела перекрестно. Велите инспектору исследовать мозг покойного. Тогда нам будет ясно, действительно ли сэр Роберт умер от падучей, как я предполагаю.

Трелоней опустился в кресло и потер себе лоб. Иеремии было не вполне ясно, тяжело ли ему при мысли о вскрытии его брата или он испытывает облегчение от того, что это не очередное убийство.

— Простите, я сделал слишком поспешные выводы, — сказал сэр Орландо, глубоко вздохнув.

— Вовсе нет, милорд, — возразил священник. — Вы просто проявили бдительность, и это хорошо. Любая неожиданная кончина каждого судьи подозрительна.

— Не понимаю. После покушения на мастера Риджуэя и убийства Уокера прошло несколько месяцев. Почему преступник не дает о себе знать? Может быть, он выполнил свою миссию или отступил?

— Полагаю, скорее затаился до тех пор, пока ему не представится возможность нанести удар без риска для себя.

— Как мне не хочется соглашаться с вашими пессимистическими выводами, доктор, — поморщился сэр Орландо. — Как бы я хотел, чтобы все кончилось. Мне надоело жить с занесенным над головой дамокловым мечом.

— Знаю, милорд. Но нельзя усыплять бдительность, — настойчиво сказал Иеремия. — Я убежден, убийца не отступит, пока либо не завершит задуманное, либо не будет пойман. Значит, вы по-прежнему в опасности. Обещайте мне и в дальнейшем быть крайне осторожным.

Трелоней в который раз удивился его искреннему беспокойству, ведь этот католик и священник мог бы стать его врагом. В кругу сэра Орландо настоящая дружба являлась редкостью, так как большинство юристов стремилось лишь к обогащению и усилению своего влияния. По этой причине он так дорожил дружбой иезуита.

— Обещаю вам не быть легкомысленным, — улыбнулся он.

Иеремия взял его за руку:

— Пойдемте к вам. Там мы можем спокойно поговорить.

Сэр Орландо кивнул и провел спутника в свои комнаты. Они разместились в кабинете, обитом темным дубом.

— Что-нибудь выяснилось при проверке семей убийц? — спросил иезуит.

— К сожалению, нет. Конечно, в каждой семье кто-нибудь поклялся отомстить, но почти все эти люди живут в деревне, и в момент убийства барона Пеккема или покушения на меня их не было в Лондоне.

— Это точно?

— Я привожу показания независимых свидетелей, давших клятву. Хотя, конечно, не исключено, что преступление совершил сообщник. Как бы то ни было, всех этих лиц я взял под наблюдение. Если наш убийца снова нанесет удар, я, по всей видимости, об этом узнаю.

— А что с семьей Джорджа Джеффриса? — спросил Иеремия.

— Его отец, Джон Джеффрис из Эктона, был и есть преданный роялист. Во время гражданской войны он поддерживал Карла Первого деньгами и при Содружестве ему пришлось заплатить за это немалый штраф. Мне не удалось установить какие-либо его связи с родными убийц королей. У Джорджа Джеффриса нет ни малейшего мотива для мести.

— Понятно, — вздохнул Иеремия. — Таким образом, мы опять в тупике. Постепенно я начинаю думать, что версия с убийцами, возможно, завела нас не туда.

— Но эго единственное, что мы имеем, хоть что-то, похожее на мотив.

— Да, к сожалению, но, может быть, именно это умозаключение искажает нам истинную перспективу.

— И что же делать? — растерянно спросил Трелоней.

— Искать дальше, милорд, и ждать, пока преступник сделает следующий ход.

 

Глава тридцать первая

Бреандан балансировал на ступеньках приставной лестницы, пытаясь поставить пузатую банку с мазью обратно на верхнюю полку. Удержаться на шатающейся лестнице с тяжелой банкой в руках было непросто и требовало определенной концентрации. Бреандан оторвал руки от ступенек, чтобы водрузить банку на полку, как вдруг неожиданный толчок качнул лестницу. Как удар молнии, страх прошил его до кончиков пальцев. Он снова схватился за лестницу и негромко вскрикнул. Даже не глядя вниз, Бреандан понял, что это злая шутка Джона. Когда банка с мазью выскользнула у него из рук и с громким стуком вдребезги разбилась на деревянном полу, он едва удержался от грязного ругательства. Бреандан попытался нащупать опору, но было слишком поздно — лестница опрокинулась и увлекла его за собой. Он постарался правильно упасть, перекатившись по полу на спине, но при этом больно ударился об угол операционного стола. Кипя от гнева, он вскочил на ноги и бросился на злорадно ухмыляющегося подмастерья.

— Проклятый выродок! — закричал он, одним ударом сбил Джона с ног, набросился на него и в слепом негодовании принялся бить его головой о деревянный пол.

— Бреандан, хватит! Отпусти его! — Ален крепко схватил Бреандана за плечи и попытался оттащить от Джона, что ему удалось, правда, только со второй попытки.

Испуганный Джон отполз подальше от Бреандана.

— Он хотел меня убить! Мерзавец хотел проломить мне голову.

— И поделом! — воскликнул Ален. — Ты с ума сошел, Джон? Он мог бы сломать себе шею.

Выражение лица подмастерья говорило о том, что он бы ничуть не пожалел об этом.

Ален пристально посмотрел на Бреандана, потиравшего руку:

— Вы ранены?

Ирландец покачал головой:

— Не страшно. Пройдет.

— Если хотите, можете на сегодня закончить, — предложил Ален. — Мне больше не понадобится ваша помощь. Увидимся завтра.

Бреандан, не говоря ни слова, вышел из операционной и поднялся в мансарду, собираясь взять пистолет, который ему подарила Аморе и без которого он не выходил из дома. Идя по Ладгейт-хилл, он кипел от гнева и оскорбленной гордости. Если бы мастер Риджуэй его не удержал, он бы размозжил Джону голову, как спелый орех. Бреандан испугался, поняв, что не справляется с гневом. Он был беспомощен перед своей ранимостью и вспыльчивостью, они, как некая неуправляемая сила, определяли его поступки.

Хотя наступила уже середина мая, иногда было еще по-настоящему холодно. Бреандан почувствовал, что замерзает. На нем не было жилета, только тонкая льняная рубашка. С тех пор как он жил у Аморе и нашел с ней счастье, он замечал в себе перемены. Он на все смотрел другими глазами, радовался красивым мелочам, которых раньше просто не замечал, и иначе, чем прежде, относился к своему телу. Во время службы в армии ежедневные лишения притупили все ощущения, его тело превратилось в послушное орудие, способное переносить боль, голод и холод. Ласки Аморе, сытная еда и мягкая постель снова наполнили жизнью окаменевшие нервы Бреандана. Он научился получать удовольствие от прикосновения нежных рук, теплой удобной кровати и чувства сытости. Но эта медаль имела и оборотную сторону. Раньше Бреандан просто не чувствовал ни холода, ни голода, а теперь все чаще замечал, когда ему было холодно, урчат живот или перехватывало горло от жажды. Он стал более чувствительным к лишениям, и это его беспокоило. Сладкая жизнь совершенно изнежила его. И если когда-нибудь ему снова придется соприкоснуться с жестокой реальностью, он не справится с ней и бесславно погибнет.

Потирая плечи руками, чтобы немного согреться, Бреандан свернул на Стрэнд и пошел вдоль дворцов и садов знати, тянувшихся до самой Темзы. Дойдя до большого роскошного черно-белого фахверкового особняка, отписанного королем своей любовнице, ирландец остановился и задумался, прежде чем пройти ко входу для слуг. Леди Сент-Клер не только из-за короля старалась сохранить мезальянс в тайне. Она боялась скандала при дворе, который, несомненно, последовал бы за разоблачением и мог стоить ей королевский милости.

Открывая дверь заднего входа, чтобы не привлекать внимания, Бреандан почувствовал некоторое раздражение. Он принял эти условия, но они уязвляли его самолюбие. Хоть он и спал с дочерью графа, но оставался лакеем, зависимым от благосклонности других. Он никогда не встанет на одну ступень с ней.

Слуги в доме делали вид, что не обращают внимания на молчаливого новичка, но, поднимаясь на верхний этаж, ирландец слышал, как они перешептываются у него за спиной. Конечно, они все знали. В известном смысле господа зависели от своей челяди, от любопытных глаз слуг ничего нельзя было утаить.

Перед будуаром рядом со спальней Бреандан помедлил. Аморе сидела перед горящим камином и расчесывала волосы. Рубашка, обшитая кружевами и душистыми рюшами, и пеньюар скрывали ее потерявшее формы тело и помогали забыть о предстоящих вскоре родах. Когда взгляд Аморе упал на неожиданного посетителя, лицо ее засветилось радостью.

— Ты уже пришел? — воскликнула она и поспешила ему навстречу, однако из-за своего бремени не так легко, как ей бы хотелось.

Бреандан молча смотрел на нее, не переставая удивляться, почему она так счастлива видеть его. Он никак не мог этого понять. Что он мог ей дать? Он не был особо умелым любовником, не обладал талантом остроумной беседы, ничего не понимал ни в литературе, ни в искусстве, не знал, какие пьесы идут в театре, и не разбирался в музыке. Аморе просила его рассказывать о родине и расспрашивала о прежней жизни. Но многие воспоминания о прошлом были так болезненны, что он отвечал отрывисто, а иногда вообще замолкал. И в какой-то момент Аморе перестала теребить его, смирившись с его молчанием. Но у Бреандана осталось чувство, что он ее обидел.

Здороваясь с ним, Аморе положила ему руки на плечи. И хотя она совсем легонько сжала их, он вздрогнул от боли.

— Что с тобой? — с беспокойством спросила она, пристально осматривая его с ног до головы.

— Ничего. Во время работы я вывихнул руку.

— Дай посмотреть. Пожалуйста!

Она уговаривала его до тех пор, пока он не уступил. Аморе сняла с него рубашку. Кожа на левой руке была содрана, локоть и запястье опухли.

Вздохнув с упреком, Аморе повела Бреандана в спальню и сделала ему холодный компресс.

— Как это случилось? — спросила она.

Бреандан отвернулся:

— Я упал с лестницы.

— Но кто-то тебе помог. Опять этот подмастерье-бездельник, с которым ты спал в одной комнате?

Глаза Бреандана потемнели.

— Он никогда больше не посмеет подойти ко мне.

Он замолчал, а Аморе не настаивала.

— Ты, должно быть, голоден, — сказала она. — Я велю принести нам что-нибудь поесть.

Она хотела было подняться с кровати и позвать камеристку, но Бреандан удержал ее:

— Нет, останься. Я не хочу есть. Я только хочу побыть с тобой.

Он наклонился к ней и горячо поцеловал. С тех пор как ее беременность стала заметной, он не решался приближаться к ней, боясь сделать больно ей или ребенку. Но Аморе во время своего пребывания при двух распущенных христианских дворах научилась доставлять удовольствие мужчине другими способами.

Когда они лежали в постели, прижавшись друг к другу, послышалось легкое поскребывание в дверь. Вошла камеристка, в волнении даже забыв присесть:

— Миледи, простите, что помешала. Только что подъехал король.

Аморе испуганно вскочила.

— Пожалуйста, пройди в соседнюю комнату, — попросила она Бреандана. — Он приехал только справиться о моем здоровье и наверняка пробудет недолго.

Молодой человек молча подчинился, собрал свою одежду и исчез в будуаре. Но дверь закрыл неплотно, оставив щель, чтобы слышать разговор.

Камеристка несколькими движениями привела в порядок постель и взбила подушки. Аморе примет короля лежа. В ее положении это будет естественно.

Хофмейстер ввел его величество без предупреждения. Это был неофициальный визит.

Бреандан с интересом разглядывал в щель высокого мужчину, сердечно поздоровавшегося со своей любовницей. Несмотря на простой темный камзол, из-под которого виднелись тонкое белье и кружева рубашки, он выглядел весьма импозантно. Длинные черные локоны обрамляли резкие черты его смуглого лица, сразу же внушавшего симпатию.

— Как вы себя чувствуете, мой любезный друг? — спросил Карл, сев в кресло возле кровати.

— Не могу пожаловаться. Меня уверяют, будто все идет нормально, — ответила Аморе.

— Под «уверяют» вы подразумеваете вашего иезуита, полагаю. Я знаю, что он изучал медицину, но смыслит ли он что-нибудь в женских делах?

— Я думаю, вряд ли найдется что-нибудь, в чем он не смыслит, сир. И очень переживает, если не может разгадать какой-нибудь загадки. Как эти убийства крупных юристов вашего королевства.

— Да, это очень тревожно, — вздохнул Карл. — Судьи очень обеспокоены, и кто может поставить им это в упрек? Их уже сопровождает охрана, большая, чем у короля. Еще одно убийство поставит под угрозу безопасность и порядок в стране, особенно сейчас, когда мы находимся в состоянии войны с Голландией, а в городе все больше случаев чумы.

— Дайте патеру Блэкшо еще немного времени, сир. Он наверняка разоблачит убийцу.

Король немного помолчал и сменил тему. В его голосе слышалась некоторая обида.

— Мадам, я всегда доверял вам. И полагал, что вы также доверяете мне, тем более я всегда предоставлял вам определенную свободу. Почему же теперь я должен узнавать от Бекингема, что вы завели себе любовника?

Аморе побледнела. Конечно, наивно было думать, что такую тайну удастся сохранить надолго. Она не знала, что сказать. Король обиделся, как маленький мальчик. Любые ее объяснения причинили бы ему боль. И она молчала.

Карл в раздражении встал и принялся ходить взад-вперед по спальне. И тут она вспомнила о Бреандане.

— Разве я не говорил всего несколько месяцев назад, что позволяю вам вступить в брак? — воскликнул он. — Почему вы тогда же не открылись мне?

— Потому что тогда у меня еще не было любовника, — оправдывалась Аморе.

— Кто он? Кто из моих придворных обошел меня?

— Сир, это не придворный. Это простой человек без титула и состояния. Я хранила в тайне свою любовь, так как хотела оградить его от злобных придворных интриг и не желала расстраивать вас.

Карл остановился и пристально посмотрел на нее:

— Вы прекрасно знаете, что скажут — ребенок, которого вы носите, не от меня, а от него, и я сделаюсь посмешищем, если признаю его.

— Сир, я клянусь вам, это ваш ребенок!

— Ну хорошо, я в этом не сомневаюсь, но другие засомневаются. Вы поставили меня в ужасное положение, моя сладкая Аморе.

Но раздражение его унялось. Теперь, когда Карл знал, что его тайно обманывал не придворный, не человек, каждый день злорадно улыбавшийся ему в спину и тайно радовавшийся тому, что наставил его величеству рога, эта мысль стала для него не такой несносной. В принципе он даже понимал — его любовница, окруженная развратными придворными, для разнообразия захотела приблизить к себе неиспорченного человека. Что ж, это его вина, он забросил ее, месяцами не сводя глаз с Франс Стюарт. Несколько примиренный, Карл снова сел в кресло возле кровати. Только он хотел заговорить с Аморе, как легкий шум заставил его обернуться. Его взгляд упал на приоткрытую дверь, ведущую в соседний будуар, и он сразу все понял. Они были не одни. Его соперник находился здесь, за дверью. Невольно в Карле вспыхнули раздражение, ревность и некоторая злость. Он встал, взял руку Аморе и галантно поцеловал ее.

— Я прощу вам измену, мадам, если вы пообещаете вашему суверену вернуться ко двору, как только родится ребенок, — сказал он тоном, не терпящим возражений.

И тут словно вожжа попала ему под хвост. Зная, что за ним наблюдает соперник, король склонился над своей любовницей, властно поцеловал ее в губы и продел руку между рюшами рубашки к налившейся груди.

Бреандан за дверью резко отвернулся и закрыл глаза. Гнев и боль перехватили ему дыхание, он должен был призвать все свои силы, чтобы не ворваться в спальню и не броситься между королем и Аморе. Каким нужно было быть идиотом, чтобы думать, что обладаешь женщиной, которая никому не принадлежала и которую никто не мог удержать. Она лишь мираж, мерцающий огонек, идя на который ты оказывался в болоте. Огонек исчезал, и ты оставался один.

Бреандан не заметил, как король ушел. Он сидел за дверью на полу, закрыв лицо руками, его мучило непреодолимое желание вырваться из ловушки, в которую он угодил.

 

Глава тридцать вторая

Остаток вечера Бреандан был молчаливее, чем обычно. Аморе тщетно тормошила его. На следующее утро он проснулся рано и посмотрел на спящую рядом с ним женщину. Беременность придавала ей что-то уютное, домашнее и будила в нем безрассудное желание создать с ней семью. Но видимость была обманчива. Когда родится ребенок, она опять станет тем, чем была — придворной дамой, одной из любовниц короля, потаскухой… Роман с ним, неотесанным увальнем, был для нее только развлечением. Король потребовал, чтобы она вернулась ко двору, и она вернется. Но для него при дворе не было места.

Стараясь не шуметь, Бреандан спустился с кровати и тихо оделся. Аморе почувствовала, что его нет рядом, и открыла глаза.

— Уже пора? — сонно спросила она.

— Да, скоро откроют городские ворота.

— Почему ты всегда так рано уходишь?

— Я нужен мастеру Риджуэю в цирюльне.

Аморе с трудом села в кровати и пристально посмотрела на него:

— Почему ты не скажешь, что тебя гнетет?

— Ничего, — солгал он. — Спи. Тебе нужен покой.

На прощание он поцеловал ее в лоб, чего раньше никогда не делал, и ушел.

На улице перед домом все было тихо. Только начало светать. Не смотря по сторонам, Бреандан быстро пошел по Стрэнду, погруженный в свои мысли, сердце его было исполнено горечи. Сзади послышался конский топот, но он не обратил на него внимания, даже когда лошадь замедлила шаг. Бреандан поднял глаза, только услышав язвительные слова:

— Смотрите-ка, ирландский висельник. Вот как снова можно встретиться. Да, ты здорово развернулся. Мелкий воришка наставляет рога королю Англии, вот ведь незадача.

На лошади сидел не кто иной, как сэр Джон Дин.

Бешеный гнев, ослепивший Бреандана, постепенно прошел и позволил ему мыслить ясно. Он не думая шел по Стрэнду, как ходил каждое утро. Вдруг резкая боль в левом плече прорезала сознание. Он увидел, как рукав рубашки окрашивается кровью. Стиснув зубы, Бреандан положил правую руку на рану, не замедляя шага, и чуть было не столкнулся с сонным ночным сторожем, стоявшим на улице, опершись на свою алебарду.

— Эй, сэр, все в порядке? Кажется, вы ранены! — крикнул вслед ему сторож.

— Ничего страшного. Я сам справлюсь, — не останавливаясь, сказал Бреандан.

Он хотел как можно скорее уйти отсюда.

Когда ирландец подходил к городским стенам, стража только-только отперла Ладгейт. Незаметно он проскользнул в ворота и оставшуюся часть пути до цирюльни проделал бегом. Все еще спали. Бреандан тихонько прошел на кухню и с помощью насоса, в который вода поступала из цистерны, наполнил ведро. Затем снял испачканную рубашку, промыл рану на руке и, как мог, застирал испачканную одежду. Повесив ее в саду за домом сушиться и кое-как перевязав руку, ирландец поднялся в каморку и надел чистую рубашку. Джон еще крепко спал. Спускаясь вниз, Бреандан наткнулся на иезуита, шедшего за водой для умывания.

— А, вы уже пришли, сын мой. С вами все в порядке? — спросил Иеремия. — Я слышал, что вчера, упав с лестницы, вы поранили руку. Я бы хотел ее осмотреть.

Но молодой человек увернулся от этой опасности и отрицательно покачал головой:

— Не нужно, патер. Все нормально.

Иеремия понял, что он говорит неправду.

— Милорд, произошло очередное убийство! — прокричал задыхающийся Мэлори, влетев в кабинет Трелонея.

Прежде чем говорить дальше, ему нужно было отдышаться, так как, услышав новость, он пробежал всю Ченсери-лейн.

— Кто на сей раз? — в большой тревоге спросит сэр Орландо.

— Городской советник Дин.

— Сэр Джон Дин?

— Да, его труп нашли на заднем дворе на Стрэнде, из тела торчала его собственная шпага. Слуга соседнего дома незадолго до того слышал ссору. А ночной сторож вспомнил, что примерно в то же время видел темноволосого молодого человека с раненой рукой. Он клянется, что это был ирландец.

— Ирландец? Боже милостивый! Прикажи кучеру немедленно запрягать. Быстрее, Мэлори, нельзя терять времени.

Не так давно Иеремия, когда у него выпадала для этого возможность, начал обучать Бреандана латыни. А поскольку сегодня после обеда ему никуда не нужно было идти, он предложил ирландцу продолжить занятия, но быстро убедился в том, что подозревал уже целое утро: Бреандан не мог сосредоточиться, его что-то мучило, но он отказывался отвечать па вопросы священника. Сначала Иеремия решил, что возлюбленные поссорились, но затем заметил на правом запястье Бреандана ссадины. Значит, он с кем-то подрался.

Иезуит глубоко вздохнул. Он так старался образумить горячего юношу, укрепить его веру в себя, отучить взрываться по мелочам. Однако, судя по всему, Бреандан по-прежнему улаживал свои проблемы с помощью кулаков.

Иеремия решил раньше времени закончить бессмысленный урок, и тут в цирюльне раздался шум — грохот осколков, треск дерева. Скорее всего кто-то ворвался в дом, чуть не сорвав дверь с петель. Иеремия еще испуганно прислушивался, а Бреандан уже выбегал из комнаты. Он сразу же понял, что это по его душу.

Предчувствуя недоброе, иезуит попытался остановить его, но, дойдя до двери, увидел, как трое сильных мужчин с мрачными физиономиями уже гнались по лестнице за Бреанданом. Тот влетел в мансарду, собираясь оттуда выбраться на крышу, но они догнали его и грубо оттащили назад. Ирландец очень ловко уклонялся от кулаков, но комната была слишком маленькой и он не мог отбросить всех троих. Один из них схватил его. Бреандан, ругаясь, рванулся к двери, чтобы выскочить на лестницу. Один из нападавших удержал егоза одежду, и оба покатились вниз по лестнице. Бреандану удалось освободиться. Со стоном он поднялся и побежал вверх по лестнице, едва опережая двух других.

Иеремия с ужасом видел, как они догнали ирландца и ударили его так, что он упал на ступени. На сей раз Бреандану не удалось быстро подняться. Не мешкая, нападавшие схватили его за руки и поволокли вниз. Но он не собирался сдаваться без сопротивления. В операционной ирландец бешено отбивался. С руганью нападавшие навалились на него и принялись безжалостно избивать.

Забыв о себе, Иеремия бросился между ними.

— Перестаньте! Вы убьете его.

Он попытался отогнать их от Бреандана, но один из мужчин со всей силы ударил его локтем в лицо, даже не обернувшись. Удар свалил Иеремию на пол, у него потемнело в глазах. Словно в тумане он видел, как вошли еще несколько человек. Властный грозный голос прогремел:

— Немедленно оставьте этого человека! Иначе вы все будете арестованы!

Но те, к кому были обращены эти слова, отошли от ирландца, только когда к ним угрожающе приблизились двое вновь прибывших.

Постепенно темная пелена перед глазами у Иеремии рассеялась, и он узнал в одном из вошедших сэра Орландо Трелонея. Судья подошел к нему и помог подняться.

— Вы ранены?

Иезуит провел рукой по лицу, оно болело, во рту стоял вкус крови.

— Не страшно, — сказал он. — Спасибо, что пришли, сэр. Иначе бы они его точно убили.

— Я пришел защитить вас, а не его, — холодно заметил сэр Орландо. — Ваш подопечный — убийца.

— Эта свинья убила сэра Джона, — вмешался один из нападавших, которого Иеремия впопыхах не заметил. Им сказался Томас Мастерс, друг Дина. — Я только воспользовался правом любого порядочного гражданина арестовать бродягу и позаботиться о том, чтобы его повесили за злодейство.

— Ваши слуги чуть было не убили обвиняемого, — набросился Трелоней на возбужденного купца. — Кроме того, вы преступно вломились в чужой дом, не подумав взять у магистрата ордер на арест.

Иеремия с тревогой склонился над Бреанданом, который все еще лежал на полу. Из раны на виске сочилась кровь. В поисках помощи иезуит обернулся к двери, но Ален, вместе с Джоном отправившийся к больному, еще не вернулся, а Тим от страха, вероятно, куда-нибудь спрятался. Не обращая ни на кого внимания, Иеремия помог Бреандану подняться. Он еще не осознал смысла слов Трелонея. Ирландец совершил убийство? И убитым был сэр Джон Дин, городской советник, из-за которого невиновного тогда публично высекли? Все это было настолько очевидно, что Иеремии стало дурно.

Бреандану было так плохо, что он оперся на иезуита, и тот отвел его в заднюю часть операционной перевязать раны. А сэр Орландо продолжал пререкаться с Мастерсом.

— Я привел с собой сэра Генри Краудера. Будучи мировым судьей этого округа, он имеет полномочия арестовать обвиняемого, — гремел Трелоней. — И если вы немедленно не уйдете, я позабочусь о том, чтобы констебль и охранники арестовали вас за вторжение в чужой дом.

Он указал на троих стражей порядка, пришедших вместе с ним и сэром Генри Краудером. Томас Мастерс и его слуги, ворча, удалились. Сэр Орландо подошел к священнику, бережно накладывавшему Бреандану повязку.

— Мне очень жаль, доктор, но констебль должен взять его.

— Куда его поведут?

— В Ньюгейт, где он останется до следующего судебного заседания.

Иеремия пристально посмотрел на Бреандана. Тому стало чуть лучше, взгляд его прояснился. Но, встретившись глазами с иезуитом, он опустил голову. У Иеремии больно перехватило горло. Обратившись к судье, он с усилием спросил:

— Откуда вам известно, что убийца именно он?

— Ночной сторож видел, как молодой ирландец уходил с места преступления с поврежденной рукой.

Иеремия опять перевел взгляд на Бреандана, но тот молчал. Уже зная, что он увидит, иезуит спустил рубашку с его левого плеча и вздохнул, заметив повязку. Он не знал, что и думать. Казалось, все логично. Возвращаясь утром, Бреандан встретил советника, ненавидеть которого у него были все основания, и в припадке гнева убил его. Даже если преступление не было умышленным, маячила виселица. Почему этот дурачок молчит? Почему не оправдывается? Почему сидит как виноватый, которому все равно, повесят его или нет?

Подошел охранник с веревкой, чтобы связать арестованному руки.

— Подождите минуту, — попросил Иеремия и принес кошелек, который вручил Бреандану. — Этого пока хватит, а потом я принесу вам больше. Я приду в тюрьму, как только смогу. Не теряйте мужества, сын мой. Я сделаю все, чтобы вам помочь.

Но в ответном взгляде Бреандана он прочитал полную безнадежность. Перед ним сидел сломленный человек. И больше всего его пугало то, что он не знал почему.

 

Глава тридцать третья

— Не надейтесь понапрасну, — предупредил сэр Орландо. — Дело абсолютно ясное.

— Это действительно он? — недоверчиво спросил Иеремия.

— Нет никаких сомнений в том, что Дина убил ирландец. Его видели недалеко от того места, где был обнаружен труп.

— То, что он там был, еще не доказывает, что он совершил убийство. Вы сами говорили, очевидное — еще не всегда правда. Помните?

— Да, когда просил вас консультировать меня в трудных ситуациях. Но в случае, который я вам привел тогда, обстоятельства были иные. Доказательств было мало. Обвиняемого хотя и видели последним с девушкой, но их ничто не связывало. Они даже не были знакомы. Макмагон же имел убедительный мотив желать смерти Дину.

Иеремия налил немного воды в миску и осторожно смыл с лица кровь. У него треснула верхняя губа и начинала опухать правая щека, но по крайней мере не был сломан нос.

— Мне жаль, что я не мог прийти раньше, — сокрушенно сказал сэр Орландо, — но во избежание неприятностей я решил захватить с собой мирового судью.

— Вы действительно пришли из-за меня? — улыбнулся Иеремия.

— Я только хотел удостовериться, что с вами ничего не случилось, патер. Я с самого начала предупреждал вас — не стоит брать в дом бродягу-ирландца.

— Вы предубеждены против Мак-Матуны.

— Может быть. Но вы, мне кажется, тоже. И только потому, что парень придерживается вашей религии.

— Милорд, вы всегда лестно отзывались о моем уме. Поэтому вы простите мне, если я позволю себе составить собственное мнение о том, что произошло. Но для этого мне понадобится ваша помощь. Мне необходимо побывать на месте происшествия и осмотреть тело.

— Ну что ж… — Трелоней колебался.

— У вас сейчас есть время? Мы могли бы поехать туда. А вы расскажете мне по дороге, что вам известно об убийстве.

Для судьи такой поворот дела оказался слишком неожиданным, он не успел возразить. Скоро они уже тряслись в его экипаже, проехали Ладгейт, свернули на Флит-стрит, затем на Стрэнд. Перед узким проездом между двумя домами карета остановилась. Шумная толпа зевак собралась на улице и пыталась пробраться мимо охранников на задний двор. Иеремия и сэр Орландо энергично продирались между ними. Один из охранников узнал судью и подозвал своего начальника, констебля округа.

— Ах, милорд, вы, наверно, хотите осмотреть место убийства, — сказал он и длинным жезлом пригласил их пройти. — Пойдемте, я покажу вам его.

Задний двор походил скорее на пустырь. Несколько старых фахверковых домов окружали земляную площадку, на которой кое-где пробивалась скудная трава.

— Вот здесь он лежал, — объяснил констебль, указав на землю.

— В каком положении? — спросил Иеремия, опустившись на колени и осматривая большое пятно засохшей крови.

— На животе. Шпага буквально пригвоздила его к земле.

Иеремия с интересом поднял голову:

— Его ударили сзади?

— Да, шпага вошла в спину и вышла спереди. Нам пришлось вытащить ее, только тогда мы смогли перевернуть тело.

— Очень интересно, — пробормотал про себя Иеремия. Тяжесть у него на сердце постепенно уступала место слабой надежде. Исполнившись новых сил, он вскочил на ноги. — У вас есть свидетели драки? — обратился он к констеблю.

— Да, слуга из дома по левой стороне. Он говорит, что не мог спать и, услышав шум, выглянул из окна.

— Можно с ним поговорить?

— Я пошлю за ним моего человека.

В ожидании слуги Иеремия с напряженным лицом ходил по двору, осматривал землю и стены домов. Казалось, ничто не могло ускользнуть от его пристального взгляда. Трелоней с восхищением наблюдал за ним. Он заметил перемену в поведении священника и спрашивал себя, что ее вызвало. Его нежелание расследовать ясный для него случай перерастало в горячий интерес.

Когда появился слуга, Иеремия велел ему рассказать все, что он видел и слышал, ничего не пропуская.

— Моя комната выходит сюда, на двор, — начал лакей. — Я проснулся рано, у меня болел зуб. Сначала я слышал только сердитые голоса. Я выглянул из окна и увидел у прохода двух мужчин. Один был верхом. Они ссорились, потом другой, пеший, громко закричал, схватил всадника за руку и стащил его с лошади, поволок сюда, во двор, и заставил драться. Всадник схватился за шпагу, а другой, сколько я мог видеть, был без оружия. Во время драки они передвинулись в тот угол двора, который мне не видно из комнаты. Скоро все стихло. Безоружный человек вышел со двора и исчез. Вот и все.

— Ты слышал, о чем они говорили? — спросил Иеремия.

— Немного. Пожилой мужчина, бывший верхом, говорил слишком тихо. Но он, наверно, очень обидел другого, так как тот вдруг вышел из себя и начал осыпать всадника страшными ругательствами. Стащив его с лошади, он потребовал, чтобы тот с ним дрался.

— Ты можешь припомнить еще что-нибудь необычное?

— Ну, коли вы спрашиваете, — задумался слуга. — Странно, что молодой не схватился за пистолет, когда другой вытащил шпагу.

— У молодого был пистолет? — с удивлением спросил Трелоней. — Разве ты не сказал только что, что он был без оружия?

— Я хотел сказать, у него не было оружия в руках.

— И с такого расстояния ты мог разглядеть, что у него при себе был пистолет?

— Да, он висел у него на поясе, но он им не воспользовался. Потом тоже нет, даже когда я уже ничего не видел, я бы услышал выстрел.

Иеремия поблагодарил его и обратился к констеблю:

— Где тело? Я бы хотел его осмотреть.

— На той стороне улицы, в таверне. Мы перенесли его туда до прихода инспектора, который определит причину смерти.

Трелонею ничего не оставалось, как последовать за священником, который быстро направился в указанную пивную. Там они встретили Эдмунда Берри Годфри, который как мировой судья Вестминстера прибыл на место преступления.

— Сэр Орландо? Вас тоже интересует убийство? — удивленно спросил Годфри.

— Чисто личный интерес, — уклончиво ответил Трелоней. — Я уже представлял вам моего ученого друга. Он бы очень хотел осмотреть тело.

— Да, припоминаю. Доктор Фоконе, не так ли? Тело находится здесь, в соседнем помещении. Мы ждем только инспектора. Но идите же, посмотрите.

Из любопытства Годфри последовал за Трелонеем и доктором. Судьи внимательно наблюдали, как врач пристально всматривается в покойного, с которого еще не сняли пыльную одежду. Сначала Иеремия осмотрел лицо. На нем тоже виднелась налипшая земля — доказательство того, что городской советник действительно лежал животом вниз. Пальцами иезуит осторожно удалил грязь и осмотрел темный кровоподтек на нижней челюсти. Затем он несколько раз повернул голову, руки и наконец расстегнул жилет и рубашку, чтобы осмотреть колотую рану.

Через какое-то время Иеремия обратился к молча наблюдавшим за ним судьям:

— Пожалуйста, вы не поможете мне, господа?

Вместе они перевернули тело на живот. Иезуит стянул одежду и подверг рану на спине самому тщательному осмотру.

— Ну что ж, нет никаких сомнений — удар действительно пришелся сзади, — объяснил Иеремия. — Если присмотреться, можно увидеть, что в рану на груди попало немного земли, тогда как на спине ее нет. Когда охранник вынимал шпагу из тела, грязь, налипшая на клинок, снялась краем раны и угодила на мышцы. Кстати, смертельный удар прошел через сердце. Однако самое интересное — кровоподтек на подбородке.

— В каком смысле? — спросил Трелоней.

— Он дает мне возможность описать то, что произошло на заднем дворе, так, как будто я сам там присутствовал.

Лицо сэра Орландо выражало сомнение, однако он не мог скрыть растущее любопытство.

— Вы слышали, что сказал слуга, — начал Иеремия. — Сэр Джон Дин встретил на улице мистера Мак-Матуну. Они поссорились. Ирландец разозлился, стащил Дина с лошади и потащил его во двор. Он потребовал удовлетворения. Советник вытащил шпагу. Мак-Матуна пошел на него с голыми руками, хотя у него был при себе пистолет и застрелить противника ему было проще простого.

— Признаю, это несколько странно.

— Тем более ирландец за день до этого упал, получил повреждения и не так хорошо мог парировать удары шпагой, как обычно. Дину удалось ранить Мак-Матуну в руку, и все же ирландец скоро выбил у него шпагу. Он отбросил ее и продолжал драться на кулаках.

Судья перебил его:

— Откуда вам это известно?

— Синяк на нижней челюсти Дина! Сегодня утром я заметил на запястьях у Мак-Матуны ссадины и сразу же понял, что он дрался. Когда городской советник остался без оружия, Бреандан ударил его кулаком в лицо. Вы видели синяк, милорд. Такой удар кого угодно уложит на землю. Вне всяких сомнений, Дин потерял сознание. Если бы он был в состоянии драться дальше, Мак-Матуна ударил бы его еще. Но это не так — ведь мне удалось обнаружить только один кровоподтек.

— Мак-Матуна схватил шпагу и пронзил его, — убежденно продолжил сэр Орландо.

— Зачем? Противник повержен. Заколоть беззащитного, потерявшего сознание человека явилось бы хладнокровным убийством. Я не верю, что Мак-Матуна на такое способен. Нет, я уверен, он ушел и оставил советника лежать так, как он лежал. Истинный убийца дождался, пока он отойдет на приличное расстояние, прокрался во двор и убил Дина.

— Так вы думаете, там находился еще один человек?

— Да. Кто-то узнал о ссоре и воспользовался этим.

— Но слуга ничего не говорил о третьем человеке.

— Поэтому я хочу еще раз его допросить.

Но результат разочаровал их. Слуга сказал, что после того, как все стихло и молодой человек ушел со двора, он вернулся в постель. Иеремия поблагодарил его и отослал.

— Я понимаю, вы ищете объяснение, которое могло бы спасти вашего ирландца, — сказал Трелоней, когда они уселись в карету. — Но, по-моему, ваша версия о третьем человеке высосана из пальца. Что же могло Мак-Матуне помешать убить человека, причинившего ему столько зла?

— То, что он не низкий убийца, — ответил Иеремия. — Если он бывает агрессивен, то лишь под влиянием гнева. Нет, боюсь, кто-то другой воспользовался ситуацией. А Мак-Матуна должен стать козлом отпущения.

— Вам вряд ли удастся убедить присяжных в своей версии, если вы не предъявите доказательств.

— Я знаю. И поэтому боюсь.

В задумчивости Иеремия смотрел на фасады домов, окаймлявших Стрэнд.

— Вас подвезти домой? — спросил Трелоней.

— Нет, спасибо, милорд. Мне нужно здесь недалеко выполнить печальный долг.

Ему было нелегко идти к леди Сент-Клер, но он обязан был ей все рассказать. Увидев Иеремию, она удивилась, так как обычно патер заходил только раз в неделю, чтобы осмотреть ее. Мрачный вид поразил Аморе, и она потребовала объяснений. Иеремия предложил спуститься в сад, подальше от любопытных ушей челяди. Сад тянулся от задней стены дома до берега Темзы, сюда можно было зайти по пирсу и с берега. Цветочные клумбы в обрамлении трав и кустарников казались роскошными коврами. Они сели на красивую резную деревянную скамейку.

— Что случилось, патер? — с тревогой спросила Аморе.

— Боюсь, у меня плохие новости, мадам. Бреандан арестован.

Глаза Аморе испуганно расширились.

— Арестован? Но почему?

— Его подозревают в убийстве. — И Иеремия рассказал ей о случившемся.

— Но это невозможно, — возмутилась Аморе. — Бреандан никогда бы так не поступил. Даже если он ненавидел этого человека.

— Должен признаться, сперва я не был так уверен. Когда его арестовали, он даже не пытался оправдаться. Он был раздавлен. Между вами что-то произошло?

Аморе поморщилась:

— Король нанес мне визит, Бреандан как раз находился у меня. Король узнал о моем романе и взял с меня обещание вернуться ко двору после родов. Затем демонстративно поцеловал меня. Бреандан все это видел. Он ревнив — и раним.

— Вы знаете, я всегда неодобрительно относился к вашей связи, миледи. Она буквально помутила парню рассудок.

— Но вы ведь ему поможете, патер, — умоляла Аморе. — Если кто-то сможет доказать его невиновность, то только вы.

— Сделаю все, что смогу, но это будет нелегко. Мне нужен либо безупречный свидетель, который снимет с Бреандана обвинение, либо истинный убийца. А времени немного. Очередное заседание суда состоится уже через две недели.

Аморе закрыла лицо руками. Она чуть не плакала.

— Мне не нужно было его отпускать. Я должна была его задержать.

— Миледи, еще не все потеряно. Завтра утром я пойду к Бреандану в тюрьму. Может быть, он мне что-нибудь расскажет.

— Я пойду с вами, — тут же сказала Аморе.

Иеремия резко встал и категорически произнес:

— Нет, миледи, я запрещаю. В вашем положении это слишком опасно.

— Мне все равно. Я хочу его видеть.

Голос Иеремии стал жестким:

— Ни в коем случае. Вы и представления не имеете, что это за место — Ньюгейтская тюрьма. Вы можете удариться, поскользнуться или подцепить какую-нибудь болезнь. Я требую, чтобы вы пообещали мне не переступать порога тюрьмы. По крайней мере пока не родится ребенок.

— Хорошо, клянусь. Но завтра, поговорив с Бреанданом, — сразу же ко мне.

Она дала Иеремии битком набитый кошелек для несчастного арестанта Ньюгейта.

 

Глава тридцать четвертая

Перед тем как на следующее утро войти в укрепленные ворота, в которых располагалась тюрьма, Иеремия распорядился в одной из харчевен Ньюгейт-стрит посылать заключенному Мак-Матуне раз в день горячую еду и заплатил за неделю вперед. Затем снял у надзирателя койку в камере получше на господской стороне и перевел Бреандана туда. Так ему по крайней мере будет несколько удобнее и не придется голодать.

Другие состоятельные заключенные, с которыми ирландец теперь делил скудно обставленную камеру с голыми стенами и зарешеченным окошком, развлекались в пивной, так что они могли побыть одни. Не говоря ни слова, Иеремия сначала перевязал Бреандану рану на голове. Он ждал, когда молодой человек заговорит, но тот молчал, погруженный в себя, как и в день ареста. Вздохнув, священник опустился рядом с ним на набитый соломой тюфяк, покрытый шерстяным одеялом и простыней, и пристально посмотрел на него. Щеки и подбородок Бреандана покрылись темной щетиной, от чего его потухшие глаза казались еще мрачнее. Теперь, когда Иеремия знал, что ирландец невиновен, он еще меньше понимал его отчужденность.

— Мне казалось, я научил вас большему смирению, сын мой, — строго сказал он.

Голубые глаза бегло скользнули по нему без всякого выражения и тут же снова исчезли за тяжелыми веками.

— Почему вы так упрямы? Почему вы молчите? — предпринял еще одну попытку Иеремия и, не дождавшись ответа, продолжил: — Я знаю, что произошло между вами и сэром Джоном Дином. Рассказать? Выйдя из дома леди Сент-Клер, вы встретились с советником. Он спровоцировал вас, и вы потребовали удовлетворения. Началась драка, Дин ранил вас в руку, но вам удалось обезоружить его и уложить на землю. Так как он потерял сознание, вы оставили его лежать и направились домой. По пути вы столкнулись с ночным сторожем, который позже и навел на вас ищеек. Так что, как видите, мне известно, что вы не убивали Дина.

Бреандан удивленно повернулся к нему. Искра жизни вспыхнула в голубых глазах.

— Это так, я его не убивал.

— Должно быть, для вас было сильным потрясением узнать, что он мертв.

— Да.

— Но вы не были уверены, вы боялись, что, возможно, смертельным оказался именно ваш удар. Нет, могу вас успокоить. Сэра Джона Дина пронзили его собственной шпагой — сзади.

Бреандан в недоумении наморщил лоб:

— Но как же так получилось?

— Куда вы дели шпагу, сын мой?

— Выбив ее у Дина, я отшвырнул ее подальше.

— Значит, она валялась где-нибудь во дворе. Убийца увидел ее, поднял и пронзил Дина, лежавшего без сознания, в спину, — заключил Иеремия. — Бреандан, вы должны вспомнить. Не было ли поблизости кого-нибудь, кто мог быть свидетелем драки?

— Нет, — покачав головой, ответил ирландец.

— Подумайте! Это может спасти вам жизнь. Попытайтесь мысленно вернуться на то место и осмотрите улицу. Может, вы вспомните какое-нибудь движение, чью-нибудь тень, шум?..

Бреандан закрыл глаза и сосредоточился. Но затем снова покачал головой:

— Нет, я уверен, там никого не было.

Иеремия попытался не показать своего разочарования:

— Ну что ж, делать нечего. Придется мне поискать других свидетелей. Убийца был там. Кто-нибудь непременно его видел.

Бреандан смотрел сквозь решетку в окно, ничего не видя, и Иеремией овладело раздражение и отчаянное желание схватить его за плечи, как следует потрясти, вывести из необъяснимой спячки. Что с ним происходит? Куда девалась его воинственная гордость, его дикое упорство, сохранившие ему жизнь в утомительных военных походах, в жарких схватках и в мрачной Ньюгейтской тюрьме? Иеремия пытался понять, что происходит в душе Бреандана, но не мог. Неужели мимолетная ревность могла полностью лишить человека воли к жизни? Разве это не глупо, не нелепо, не лишено всякой логики? Но священник знал, что имеет дело с далекой от него проблемой, и поэтому ему трудно прочувствовать состояние человека, испытывающего более глубокие чувства. Он не любил признаваться в том, что его холодный рассудок, столь высоко ценимый судьей Трелонеем, для священника, которому доверено попечение о душах слабых, часто отчаявшихся людей, являлся прискорбным недостатком. Иеремия решил сделать еще одну попытку преодолеть барьер упорства, воздвигнутый молодым ирландцем.

— Почему вы не рассказали мне о том, что произошло, уже вчера утром, сын мой?

Бреандан вздрогнул, словно очнувшись от обморока. Цепи, спускавшиеся к рукам и ногам, зазвенели, от чего у обоих мурашки пошли по коже. Но ирландец не повернул головы к сидевшему рядом с ним Иеремии.

— Простите, патер, — только и сказал он.

— Что же мне вам прощать?

— Я разочаровал вас.

Вдруг иезуиту показалось, что он понял. Когда ирландец осенью прошлого года появился у них, Иеремия просил его обуздать свою вспыльчивость и не ввязываться в драки. И вот теперь Бреандан считал себя обманувшим ожидания своих благодетелей — не вполне несправедливо. Иеремия сначала действительно очень огорчился, но теперь, когда он знал, что случилось, огорчение превратилось в понимание.

— Мне кажется, человек даже большего самообладания, чем вы, при встрече со смертельным обидчиком не повел бы себя иначе, — мягко сказал он. — Какое несчастье, что советник оказался на Стрэнде именно в тот момент, когда вы возвращались домой… — Иеремия вдруг умолк. Несчастье? Несчастный случай?.. Случайность? Действительно ли это было случайностью? — Бреандан, вы всегда выходили из дома леди Сент-Клер в одно и то же время?

Ирландец в удивлении повернул голову:

— Да, всегда. Я доходил до ворот, как раз когда их отпирали, чтобы успеть в цирюльню мастера Риджуэя до прихода первых клиентов.

— Не знаю, имеет ли это значение, — воскликнул Иеремия, и голос его зазвенел от волнения, — но мне представляется странным, что такой почтенный бюргер, как советник Дин, в столь ранний час один оказался на Стрэнде. Что он там делал? Был у кого-нибудь в гостях? Почему его никто не сопровождал? А может быть, он знал, что встретит там вас? Так много вопросов и так мало ответов. Боюсь, мне предстоит еще как следует поработать, прежде чем я смогу разрешить эту загадку. Молитесь Богу, сын мой, и Пресвятой Деве, чтобы они помогли мне в расследовании.

В последующие дни священник свел свою душеспасительную деятельность к минимуму и каждую свободную минуту посвящал поискам свидетеля, который мог видеть убийцу советника. Конечно, начальник выговорит ему за небрежение обязанностями, так как души подопечных были все-таки важнее нужды одного человека, которому Бог, несомненно, не откажет в справедливости, если он ее заслужил. Но Иеремия был к этому готов. Он понимал, что жизнь невиновного зависит только от него, — и ненавидел эту мысль. Если он проиграет, Мак-Матуну повесят. И на сей раз сэр Орландо Трелоней его не спасет, даже если бы он мог это сделать, так как судья по-прежнему был уверен в виновности ирландца. Как ни была дорога ему справедливость, фантастическая версия о некоем третьем человеке выходила за пределы его ограниченного горизонта. Он начнет сомневаться, только получив неопровержимые доказательства. Однако предубеждение не мешало Трелонею из дружеских чувств помогать иезуиту в его расследовании и исполнять его просьбы.

Иеремия опросил слуг в домах вокруг злополучного двора, где было совершено преступление, поговорил с ночным сторожем и даже с лодочниками. Но никто в то утро не видел никакого подозрительного человека. Убийца оставался бесплотным, призрачной тенью, фантомом…

Приближалось следующее судебное заседание в Олд-Бейли, а у Иеремии не было ничего, что могло бы помочь обвиняемому. Ему оставалось лишь поменять тактику. Если он не мог найти свидетелей, нужно искать других подозреваемых. У кого еще, кроме Бреандана, мог быть мотив для убийства сэра Джона Дина? Члены семьи, друзья, какой-нибудь купец, с которым он вел дела? Для получения нужных ему сведений Иеремия воспользовался лучшим методом своего времени — расспросил слуг. Ни один дом не обходился без жадного лакея или горничной, за звонкую монету готовых выболтать самые сокровенные тайны своих хозяев. Скоро иезуит был довольно хорошо осведомлен о делах бывшего советника и торговца, но обнаружил только несколько случаев безобидного мошенничества и ничего, что могло бы объяснить убийство.

Наследником Дина стал его старший сын, но, поскольку юноша не особенно интересовался торговлей, Иеремия не мог себе представить, что убил он. Иезуит пришел в отчаяние. Ни у кого не было убедительного мотива убивать сэра Джона Дина, и тем не менее кто-то это сделал. Кто? И почему? Иеремия не знал. С тяжелым сердцем ему пришлось признать — он потерпел поражение.

— Как ваше расследование, патер? — с интересом осведомился сэр Орландо, когда Иеремия зашел к нему за три дня до заседания суда.

— Хуже, чем я рассчитывал, — сокрушенно признался тот. — Никто не видел убийцу ни до, ни после преступления. Я думаю, все было тщательно спланировано.

— Почему вы так решили? — спросил Трелоней, наливая гостю вина в один из новых, недавно купленных им венецианских бокалов. Судья не удивился тому, что иезуит даже не обратил на них внимания.

— Вас не удивляет, что сэр Джон Дин так рано очутился на Стрэнде? Его дом находится в Сити. А значит, он выехал из города до открытия ворот и за деньги уговорил ночного сторожа пропустить его. Вряд ли это была обычная утренняя прогулка.

— Может, он должен был с кем-то встретиться?

— Возможно. Но если так, он сделал из этого огромную тайну. Я говорил с его слугой, но он только сказал, что Дин рано выехал из дома, однако не знал ни куда тот направился, ни с кем хотел встретиться.

— И это вас беспокоит.

— Да, я уверен: в причине его раннего ухода кроется разгадка.

— И вы думаете, я могу помочь ее решить.

— По крайней мере я на это надеюсь. Это может знать вдова Дина. Но с незнакомым человеком, например, со мной, она вряд ли будет откровенна.

— Я тоже с ней незнаком.

— Но она знает, кто вы, и не откажется вас принять. Прошу вас, давайте попытаемся.

— Ну ладно, — согласился сэр Орландо. — Если вам кажется, что это может что-то дать, я съезжу к ней прямо завтра утром.

— Я бы хотел сопровождать вас, милорд.

Судья ухмыльнулся:

— Вы мне не доверяете, думаете, я не смогу правильно поставить вопросы?

— Вовсе нет. Я только хочу видеть реакцию вдовы.

На следующее утро Трелоней заехал за священником на своей карете.

— Я бы предпочел, чтобы вы не ходили туда, — озабоченно сказал сэр Орландо. — Дин был очень известен в городе и пользовался большим уважением. Его убийство привлекло много внимания. Лондон требует скорейшего наказания убийцы. Иными словами, люди почуяли кровь и хотят, чтобы преступника повесили. И каждого, кто попытается вырвать у них жертву, сочтут врагом. Заметив, что вы ведете расследование, начнут интересоваться вами и скоро узнают, что вы римский священник.

— Понимаю, милорд, — уверил его Иеремия. — Но речь идет о жизни человека. Я обязан пойти на риск и не думать о себе.

— Смешно рисковать из-за какого-то уличного вора.

— Он не уличный вор, и я докажу вам это.

— Нет, ничего тут не поделаешь.

— Милорд, я считаю Бреандана Мак-Матуну невиновным. Поэтому сделаю все, чтобы спасти его от виселицы.

— Мне напомнить вам, как священнику, что вся наша жизнь в руке Божьей? — упрекнул судья иезуита.

— Знаете, основатель нашего ордена Игнатий Лойола как-то сказал: «Мы должны безусловно верить Богу, как будто все человеческие усилия ничего не стоят, и вместе с тем прикладывать все человеческие усилия настолько разумно и настолько решительно, как будто успех зависит только от них», — улыбнувшись, процитировал Иеремия.

На Трелонея слова Лойолы произвели впечатление.

— Умный человек этот ваш Игнатий. Должен признаться, я все больше понимаю, почему вы вступили в общество Иисуса.

За разговором они доехали до роскошного фахверкового особняка убитого советника на Брод-стрит и теперь ждали, пока посыльный доложит о них хозяйке. Скоро лакей вернулся и объявил, что леди Дин готова их принять.

Горничная провела визитеров в обитую деревом гостиную, где их ожидала немолодая женщина в черном. Они выпрямилась в кресле и указала своим посетителям на два стула.

— Милорд, вы очень удивили меня своим неожиданным визитом. Я предполагаю, речь пойдет о преступлении, жертвой которого стал мой покойный супруг.

— Прежде позвольте мне выразить вам мои искренние соболезнования, мадам, — вежливо начал сэр Орландо. — Никто не в состоянии измерить постигшую вас утрату.

Строгая вдова недоверчиво посмотрела на спутника Трелонея. Ее зачесанные назад седые волосы были почти не видны под черным кружевным чепцом, а простое платье, застегнутое до самой шеи, являлось признаком не только траура, но и пуританских нравов семейства.

Иеремия также выразил вдове соболезнования, но она продолжала смотреть на него с нескрываемым подозрением. «Женский инстинкт? — размышлял Иеремия. — Она догадывается, что мы пришли с расспросами».

— Один вопрос при расследовании убийства вашего супруга остался открытым, мадам, — объяснил сэр Орландо. — Суду важно составить полную картину того, при каких обстоятельствах было совершено преступление. К ним относится также причина, побудившая вашего супруга в столь ранний час направиться в Вестминстер. Вы что-нибудь об этом знаете?

Леди Дин заметно удивилась. Какое-то время она молча смотрела на судью, как бы пытаясь понять, чего он от нее хочет. Затем сцепила пальцы и без выражения сказала:

— Мой супруг никогда не говорил со мной о делах.

— Так он направился в то утро на деловую встречу? — вмешался Иеремия.

Вдова смерила его презрительным взглядом, ясно говорившим, что она считает подобные расспросы неслыханной дерзостью:

— Я не знаю, куда мой супруг направился в то утро. Он мне этого не говорил.

— А вы его об этом не спрашивали? — настаивал Иеремия.

— Он не обязан был передо мной отчитываться.

Иезуит сразу понял причину ее раздражения. Конечно, она спрашивала своего мужа в то утро, куда это он идет ни свет ни заря. И он с грубостью патриарха велел ей не вмешиваться в его дела.

— У вашего мужа были друзья на Стрэнде? Или, может быть, он посещал там кого-нибудь по делам? — по-прежнему вежливо поинтересовался сэр Орландо.

— По-моему, нет. Все торговцы, с которыми общался мой муж, имеют дома в Сити.

Иеремия коротко подумал и выстрелил наугад:

— А за день до его смерти ничего необычного не произошло? Может быть, кто-нибудь заходил, кого вы не знаете, или он получил какое-либо известие?

— Мне он об этом не говорил, — был: ответ.

Иеремия чувствовал, как к нему подступает отчаяние. Ощущение, что ранний уход советника в день смерти непосредственно связан с убийцей, усиливалось. Но разгадка ускользала от него как уж.

— То, что ваш супруг ничего не сообщил вам об известии, еще не значит, что его не было, — упорствовал Иеремия. — Возможно, нам удастся найти отправную точку в его бумагах.

Иеремия сразу понял, что зашел слишком далеко. Лицо леди Дин окаменело и стало еще более непроницаемым, если только это было возможно. Она резко встала с кресла и возмущенно сказала:

— Сэр, я не знаю, к чему вы клоните, но, судя по вашим словам, выходит, будто мой муж сам виновен в своей смерти. Ваши намеки граничат с наглостью. Моего супруга из мести убил преступный бродяга, которого, кстати, вы, милорд, не так давно отпустили, осудив на сравнительно мягкое наказание, вместо того чтобы повесить, как он того заслуживал. А теперь идите! В этом доме вас больше не задерживают.

Сэр Орландо бросил на священника сочувственный взгляд. Им ничего не оставалось, как уйти.

Пока они ехали в карете Трелонея к Патерностер-роу, Иеремия подавленно молчал.

— Мне очень жаль, что наш визит не принес желаемого результата, патер, — сочувственно сказал судья, — для вас даже больше, чем для ирландца, так как вы, кажется, неразумно принимаете эту историю слишком близко к сердцу. Вы сделали все, что в человеческих силах, чтобы снять с Макмагона обвинение, большего вы не можете требовать даже от себя. Ему остается лишь настаивать на неумышленном убийстве и обратиться к привилегии духовного статуса, но, честно говоря, у меня нет надежды, что присяжные окажут ему эту милость.

— Вы будете участвовать в заседании, милорд?

— Так как король пока не назначил преемника лорда верховного судьи Хайда, я буду председательствовать. Обещаю вам, права Макмагона во время процесса не будут ущемлены. Но больше я ничего не могу для него сделать.

 

Глава тридцать пятая

Зайдя на следующий день к ирландцу в Ньюгейт, Иеремия нашел его в том же состоянии апатии. Он как будто постарел на глазах, черты лица утратили четкость, бескровная кожа посерела, а взгляд стал неподвижным и безжизненным: в нем почти не осталось души. Когда Иеремия увидел его, у него впервые в жизни появилось желание обнять, утешить, прижать к себе, о чем ранее иезуит даже помыслить не мог. Но сейчас ему было так жаль Бреандана, что желание помочь оказалось сильнее боязни человеческой близости.

Ирландец заметно удивился, оказавшись в отеческих объятиях, в которых ему, несмотря ни на что, было очень тепло. Однако он быстро понял, что они означают.

— Вы ничего не нашли, — заключил он.

Простая констатация факта, не стремление, не отчаяние, лишь покорность, отсутствие сопротивления и полная безнадежность.

Иеремия не мог подобрать слов, чтобы поведать о своей неудаче, и начал довольно неловко:

— Остается несколько дней… я еще попытаюсь…

Не глядя на священника, Бреандан возразил:

— Вы сделали все, что было в ваших силах, патер. Благодарю вас. Но, кажется, я родился для того, чтобы меня повесили.

— Вы не имеете права так говорить. Никто не знает Божьего замысла о вас.

— В последние несколько месяцев я узнал, что жизнь может быть и прекрасной. Вы дали мне такую возможность. Но с самого начала я знал — это не может продолжаться долго.

Бреандан запрокинул голову, и Иеремии показалось, что он прячет глаза, не желая обнаружить признаки слабости.

— Рано терять надежду, сын мой, — упрекнул его Иеремия. — Вы еще живы. И несмотря ни на что, исход процесса неизвестен. Присяжные обязаны выслушать вашу версию и только затем решить, виновны вы в убийстве или нет. Если вы сможете убедить их, что не планировали убивать Дина, что потребовали драться в ответ на его провокацию и лишь защищались… Опишите присяжным, как он оскорбил вашу честь.

— Патер, такой человек, как я, не имеет в глазах бюргеров никакой чести.

— И все же расскажите присяжным, что вам говорил Дин. Тогда они поймут, почему завязалась ссора.

— Нет! — резко сказал Бреандан.

Иеремия удивился:

— Почему нет?

Молодой человек отвернулся и уставился в стену.

— Почему вы не хотите сказать, как вас оскорбил Дин? — растерялся Иеремия. — Что в этом такого страшного?

— Я не хочу об этом говорить, — упрямился Бреандан.

— Сын мой, это не самый подходящий момент лелеять уязвленное самолюбие. На кону ваша жизнь, — продолжал настаивать Иеремия.

Бреандан вскочил с тюфяка, на котором сидел вместе со священником. В мгновение ока он совершенно преобразился, в нем не осталось ни подавленности, ни угнетенности. Его переполняли гнев и злость, от которых дрожало все тело.

— Я знаю! — закричал он. — Я знаю, меня казнят, что бы я ни сказал и что бы я ни сделал. У меня нет ни малейшего шанса. Признайтесь же! Или вы такой же лицемер, как остальные?

Иеремия вздрогнул, вынужденный признать, что Бреандан прав, по крайней мере отчасти. Положение обвиняемого являлось безнадежным, если он не мог предъявить свидетелей, снимавших с него обвинение, или истинного убийцу. Но Иеремия отказывался сдаваться и не хотел, чтобы Бреандан опустил руки. Иначе он еще до процесса лишится сил, необходимых ему для оправдания.

— Я не хочу, чтобы вы потеряли мужество, — объяснил наконец иезуит. — До того момента, когда петля захлестнет вам шею, остается немало времени. Только тогда вы будете вправе отчаиваться и проклинать меня за провал. Но до этого вы должны бороться за жизнь и всеми силами поддерживать меня в моих попытках вам помочь.

Бреандан снова опустился на тюфяк. Вспышка безудержного гнева стихла, и огонь в глазах погас. Иеремия не был уверен, что до него дошел смысл сказанного, но по крайней мере духа сопротивления в ирландце он не чувствовал.

— Клянусь, я буду продолжать делать все для доказательства вашей невиновности. Только обещайте мне держаться! — мягко попросил священник.

Он собрался уходить, но еще не дошел до двери камеры, как Бреандан окликнул его:

— Подождите. У меня есть просьба. Вы можете попросить патера О'Мурчу зайти ко мне? Я бы очень хотел исповедаться земляку. Пожалуйста, не обижайтесь.

Иеремия попытался не обидеться, но не смог. Хотя просьба Бреандана была понятна, она все же доказывала, что молодой человек, несмотря на все, что он для него сделал, до конца не верит ему. Он что-то скрывает, и это что-то кажется ему таким ужасным, что он готов скорее унести все с собой в могилу, чем заговорить.

Аморе очнулась от неглубокого сна с чувством неизмеримой утраты, безграничной пустоты и одиночества. Невольно она провела рукой по кровати в поисках теплого стройного тела, к близости которого так привыкла. Но его не было, она была одна. В ужасе она открыла глаза и повернулась на бок; реальность встала перед ней и наполнила ее страхом. Резкое движение причинило острую боль, она вернулась в прежнее положение и глубоко вздохнула. Ребенок, которого она носила, стал почти невыносимым бременем. В своей тревоге за Бреандана она всеми силами пыталась не замечать изменений, происходящих в ее теле, и когда подрастающее существо в чреве болезненно напоминало о себе, приходила в негодование — становилось ясно, что она его заложница. Ребенок мешал ей пойти к Бреандану в тюрьму и быть рядом в беде, как она того хотела. Она неотступно думала о нем, представляла себе, как он, закованный в цепи, лежит на жалком тюфяке, окруженный непроницаемыми стенами и железными прутьями, оторванный от солнца и воздуха, в полной безнадежности. И в случившемся она обвиняла себя, ведь она сама позволила ему, только чтобы быть с ним, в этот проклятый час ходить по лондонским улицам. Наверно, нужно было уговорить его задержаться или послать с ним кого-нибудь из слуг. Она понимала всю бессмысленность этих угрызений совести, но не могла думать ни о чем другом.

С трудом Аморе спустилась с кровати и позвала камеристку. Сегодня открывалось судебное заседание. Через несколько часов Бреандан предстанет перед присяжными, которые решат его участь. Аморе поклялась себе быть там. Это стоило ей нешуточной борьбы с патером Блэкшо, который — что ее не очень удивило — категорически отказывался брать с собой в суд женщину на сносях. Стиснув зубы, он уступил лишь тогда, когда она так же решительно пригрозила, что, если пет другого выхода, она отправится туда одна. Никто не помешает ей видеть Бреандана и быть — пусть и не совсем рядом — с ним во время тяжелейшего испытания. «Даже духовник, даже сам дьявол», — упрямо повторяла она. Иезуиту ничего не оставалось, как пообещать взять ее с собой в Олд-Бейли.

Когда Иеремия вошел в дом Хартфорда, Аморе стояла одетая, а во дворе их ждала карета.

— Вы не передумали, миледи? — сделал он еще одну попытку. — Даже поездка в карете опасна для женщины в вашем положении.

— Патер, поймите же, я должна его видеть! Я должна знать, что с ним случится. Не могу я сидеть дома и ждать, когда Бреандан борется за свою жизнь.

— Ну ладно, неисправимая. Тогда поедемте, чтобы не попасть в толпу зевак, которая наверняка соберется на такое сенсационное дело.

Аморе попыталась скрыть, что в это утро она чувствовала себя хуже, чем в последние дни. Ребенок лежал в ней тяжело, как скала, будто искал выхода из райской, но тесной темницы. Хотя это была ее первая беременность, Аморе догадывалась, что час родов недалек, но убеждала себя, что у нее есть еще несколько дней. «Когда закончится процесс, — думала она опять и опять, — когда участь Бреандана прояснится, тогда я смогу посвятить себя ребенку…»

Иеремия поддерживал ее на пути к карете и помог сесть. Затем забрался на узкое переднее сиденье, предоставив заднее в полное ее распоряжение. Карета выехала со двора и свернула на Стрэнд. Аморе подложила правую руку под спину, чтобы опереться, но от тряски кареты на грубых рессорах у нее на лбу выступил пот. Она упрямо стиснула зубы, но, встретив настороженный взгляд Иеремии, попыталась подавить стон и улыбнуться. Первая же яма на неровной улице похоронила все ее усилия. Толчок причинил острую боль в животе, она вскрикнула. Иеремия уже сидел рядом и держал ее за руку.

— Кажется, начинается, — с тревогой установил он. — Почему вы ничего не сказали перед отъездом, упрямица? — Он выглянул из окна и приказал кучеру немедленно возвращаться.

Аморе так сильно вцепилась ему в руку, что ему стало больно.

— Нет! — задыхалась она. — Не надо. Не сейчас!

— Миледи, будьте благоразумны. Время определяет ребенок. И он выбрал этот момент.

Аморе испустила крик, заставивший Иеремию похолодеть. Сначала он подумал, что начались особенно болезненные роды. Но то была не физическая мука, а крик гнева, перешедший в дикое рыдание.

— Не сейчас, — повторяла Аморе. — Не сейчас. Будь проклят этот ребенок. Я его ненавижу. Ненавижу.

Ужаснувшись ее словам, Иеремия наклонился к ней:

— Миледи, возьмите себя в руки. Вы не знаете, что говорите.

Он попытался успокоить ее, но она ничего не слышала и заливалась слезами.

Когда они въехали во двор дома Хартфорда, он помог ей выйти из кареты и взял ее на руки.

— Дайте знать камеристке миледи. Пусть она приготовит все для родов, — приказал Иеремия кучеру, быстро побежавшему исполнять поручение.

В спальне он посадил Аморе на кровать. Торопливые слуги в это время приносили все необходимое, уже давно заготовленное в доме, в том числе специальное кресло с вырезанным сиденьем. Послали за повивальной бабкой, которая, однако, должна была лишь помогать Иеремии и выполнять его указания. Когда Элен, камеристка леди Сент-Клер, раздела свою хозяйку до рубашки, священник тщательно осмотрел роженицу, чтобы убедиться, что ребенок лежит правильно. Аморе все еще не успокоилась и продолжала сопротивляться.

— Идите! — умоляла она. — Не бросайте Бреандана. Если уж я не могу быть рядом с ним, то хотя бы вы.

Иезуит твердо покачал головой:

— Вам я сейчас нужнее, чем ему. Во время процесса я все равно ничего не смогу для него сделать. Там будет мастер Риджуэй, он нам потом все расскажет.

Но ни одно его слово не могло успокоить Аморе. Она рыдала, как человек, потерявший всякую надежду.

— Я его больше не увижу. Они убьют его, и я больше не увижу его.

Иеремия растерянно смотрел на нее. Конечно, он знал, что она влюбилась в молодого ирландца, хотя толком и не понимал почему — ведь Бреандан был таким необщительным и закрытым. Но теперь пришлось признать — судя по всему, Аморе была не просто влюблена в него, а глубоко и страстно любила, то есть испытывала то чувство, которое в глазах Иеремии являлось не только неразумным и непонятным, но и попросту опасным. Может быть, это только начало родов, когда у многих женщин случаются резкие перепады настроения, через несколько дней проходящие, уговаривал себя иезуит. Но рассудок говорил ему, что он сам себя обманывает и должен примириться с тем, что чувства Аморе, какими бы сумасшедшими и вредными они ни казались, были истинными и потеря любимого разобьет ей сердце.

Однако сейчас, хотя бы на какое-то время, ее следовало привести в чувство. Нельзя, чтобы она так убивалась, иначе ей не перенести родовых мук. Он сел рядом с ней на постель и крепко обнял за плечи.

— Миледи, вы должны пощадить свои силы. Произвести на свет ребенка — нелегкая задача. Вы не знаете, что вам предстоит. — Умоляюще он добавил: — Пожалуйста, Аморе, если ты уж не думаешь о себе, подумай о Бреандане. Ты не сможешь ему помочь, если после родов свалишься в лихорадке.

Он не говорил ей «ты» с тех пор, как она перестала быть ребенком, и его доверительное обращение, выдававшее его растущую тревогу, проникло наконец сквозь туман отчаяния, отделивший ее от жизни. Она подняла полные слез глаза и заметила, что Иеремия бледен и напряжен. Он боялся за нее. Это привело ее в чувство — она слишком любила старого друга, чтобы причинить ему страдание.

— Простите, патер, — виновато прошептала она. — Но я так боюсь его потерять…

— Доверьтесь мне, — попросил Иеремия. — Я найду возможность избежать худшего. А теперь больше не думайте об этом. Вы должны полностью сосредоточиться на том, что вам предстоит.

 

Глава тридцать шестая

Ален стоял перед Олд-Бейли и нервно искал глазами Иеремию и леди Сент-Клер. Его то и дело оттесняла прибывающая публика, стремившаяся во двор суда, и ему приходилось энергично противостоять людскому потоку, иначе его бы просто-напросто снесли. Такого наплыва зрителей Олд-Бейли не видел уже давно. Конечно, помимо краж, там нередко судили и за убийства, но сэр Джон Дин был самой известной жертвой со времен процессов над убийцами короля.

При виде каждого подъехавшего экипажа Ален нетерпеливо вытягивая шею и каждый раз с разочарованием отворачивался, убедившись, что это не карета леди Сент-Клер. Где, черт подери, они застряли? Иеремия в то утро ушел к леди достаточно рано, он уже давно должен быть здесь. Ему было так важно находиться рядом с Бреанданом, он никак не мог пропустить процесс. Если только… Ален точно не знал, на каком сроке находилась Аморе, но предполагал, что отсутствие друга связано с предстоящими родами. В таком случае ждать не имело смысла.

— Мастер Риджуэй? — спросил вежливый голос.

Ален с удивлением обернулся и увидел перед собой стройного красивого молодого человека.

— Мастер Риджуэй, — повторил тот, — я Джордж Джеффрис. Полагаю, вы слышали мое имя от доктора Фоконе.

— О да, — ответил Ален, — слышал.

— В принципе я рассчитывал на присутствие доктора Фоконе на сегодняшнем заседании. Все-таки обвиняют в убийстве его подопечного Макмагона.

— Он собирался. Вероятно, его задержали какие-то непредвиденные обстоятельства.

— Как жаль. Такого сенсационного процесса еще долго не будет. Но, может быть, вы составите мне компанию вместо него. У меня два прекрасных места, откуда вы сможете удобно следить за происходящим.

Алену пришлось принять приглашение, ведь во дворе суда уже была такая давка, что он не нашел бы вообще ни одного места. Заседание начиналось. Судьи заняли места на подиуме, и секретарь громко призывал к тишине. Сэр Орландо Трелоней объявил заседание открытым. Пока длились формальности, Ален осматривал толпу, надеясь, что Иеремия все-таки придет, но, как ни старался, худощавого лица своего друга так и не увидел. Зато, к своему изумлению, обнаружил среди зрителей Гвинет Блаундель, однако, когда она посмотрела в его сторону, он тут же отвернулся. Какое-то время Ален недоумевал, зачем она пришла, но затем решил, что, вероятно, как и многих лондонцев, аптекаршу в определенной степени околдовало преступление, и попытался забыть о ней.

Комиссии зачитали довольно быстро. Публика гудела от напряженного внимания и растущего нетерпения, атмосфера все более накалялась, что не нравилось судье Трелонею и несколько его беспокоило. Он бы предпочел провести заседание без всяких неожиданностей и шумной толпы. Для обеспечения спокойствия и порядка он вызвал еще слуг. Чтобы не испытывать зрительское терпение, судебные писцы при подготовке списка дел поставили дело короны против Бреандана Макмагона об убийстве сэра Джона Дина, советника и бывшего лорд-мэра города Лондона, в самом начале.

Когда первую группу заключенных в цепях вывели во двор, по толпе прокатился гул. Люди переговаривались и пытались угадать, кто из них знаменитый убийца: урод со спутанной бородой… или этот цыпленок со светлыми волосами… а может быть, тот горбун с длинным шрамом на лице? И когда по вызову писца к барьеру подошел худощавый молодой человек с благородным, но безжизненным лицом и глазами мертвеца, присутствующие невольно замолкли. Изможденный юноша не казался опасным. Ален даже услышал позади несколько сочувственных замечаний. Но большинство испытали разочарование — страшный разбойник оказался кротким голубком.

Алена поразили перемены в облике ирландца, произошедшие за две недели с момента его ареста. Теперь он понял беспокойство Иеремии и его отчаянные попытки помочь Бреандану. Что-то мучило молодого человека, что-то, от чего его могла избавить только веревка.

Как полагалось, Бреандан поднял руку, когда выкрикнули его имя. Писец зачитал обвинение, но у Алена, наблюдавшего за лицом ирландца, сложилось ощущение, что тот даже не слушает.

— «…ты, не имея страха Божия, по наущению дьявола, пятнадцатого числа мая в семнадцатый год правления нашего суверена Карла Второго, милостью Божией короля Англии, Шотландии, Франции и Ирландии, защитника веры, примерно в половине шестого утра указанного дня в приходе Сент-Мартин-ин-де-Филдс графства Мидлсекс напал в этом месте и в этот час с преступным намерением на сэра Джона Дина, рыцаря, вопреки миру Божиему и нашего суверена и короля, по свободной воле и со злостным умыслом; что ты, выше поименованный Бреандан Макмагон, стащил упомянутого сэра Джона Дина с лошади, избил во дворе, а затем пронзил упомянутого сэра Джона Дина шпагой сэра Джона Дина стоимостью пятнадцать шиллингов, в результате чего упомянутый сэр Джон Дин вышеуказанным образом в этом месте и в этот час немедленно скончался». Что скажешь, Бреандан Макмагон, виновен ли ты в этом ужасном преступлении, в убийстве, как указано в обвинении, или невиновен?

— Невиновен, — отвечал Бреандан, но так тихо, что писец был вынужден переспросить его и второй, и третий раз.

Юридический ритуал шел своим чередом, и от обвиняемого потребовали признать авторитет суда.

— Обвиняемый, как должно тебя судить?

Все ждали формального, предписанного обычаем ответа, но время шло, а ответа не было. Писец напряг слух, думая, что обвиняемый ответил еще тише и он просто недослышал.

Зрители забеспокоились, зашептались, все спрашивали друг у друга, ответил обвиняемый или промолчал. Гул становился все громче, наконец Трелоней потерял терпение и ударил кулаком по столу:

— Секретарь, позаботьтесь о том, чтобы наступила тишина!

Так как всем не терпелось узнать, что будет дальше, шум тут же затих.

Сэр Орландо обратился к ирландцу, который стоял и смотрел в пол, как будто все это его не касалось:

— Обвиняемый, отвечайте громко и разборчиво на вопрос, заданный вам писцом.

Последний еще раз повторил вопрос:

— Как должно тебя судить?

И снова напрасно он ждал ответа. Обвиняемый не проронил ли слова. Сэру Орландо стало не по себе.

Сидевший слева от него судья палаты прошений Тирелл заметил:

— Может быть, он не умеет говорить или глухой и не понимает писца.

— Тогда присяжные должны решить, страдает ли обвиняемый подобным недугом, — добавил рикордер — один из городских судей Лондона.

Лорд-мэр заметил, что присяжные еще не давали присяги и, может быть, стоит привлечь для этого Большое жюри.

Сэр Орландо не слушал своих братьев и советников. Его взгляд не отрывался от молодого человека, неподвижно стоявшего у барьера с таким видом, как будто все происходящее не имеет к нему отношения. Он надеялся, что все это очередная демонстрация его капризной ирландской гордости, с которой он познакомился уже во время первого дела. С этим упрямцем судьям будет нелегко. Не обращая внимания на дебаты коллег, сэр Орландо обратился к Бреандану:

— Обвиняемый, вы слышали вопрос судебного писца?

Ирландец поднял голову и посмотрел ему прямо в глаза, как будто они были одни.

— Да, — без выражения ответил он.

— Вы поняли его смысл?

— Да.

— Тогда вам известен единственно возможный ответ на вопрос, предусмотренный законом?

— Да.

— Вы даете этот ответ?

— Нет.

Трелоней в растерянности замер. В глазах ирландца вдруг блеснул вызов, и это ему не понравилось. Что задумал несчастный строптивец? Нередко в этом месте процесс на какое-то время тормозило упрямство обвиняемых. Как правило, так вели себя диссентеры, особенно квакеры, вообще питавшие отвращение к клятвам и формулам и, выражая свое неприятие, постоянно пытавшиеся вовлечь судей в обсуждение каверзных юридических вопросов. Таких бунтарей всегда было нелегко образумить. Иногда, если они продолжали упорствовать, приходилось отправлять их в карцер. Но подобные упрямцы чаще всего обвинялись в незначительных проступках. А в случае особо тяжких преступлений, как сейчас, отказ обвиняемого сотрудничать с судом мог привести к тяжелым последствиям.

Трелоней снова терпеливо обратился к ирландцу:

— Если вы не произнесете требуемых слов, вы потеряете право на процесс и тем самым возможность оправдаться.

Бреандан молчал. Подключился судья Тирелл:

— Обвиняемый, вы должны сказать, что покоряетесь вашему Богу и вашей стране, иначе вас не смогут судить.

Сэр Орландо встретился глазами с ирландцем, взгляд которого вдруг стал каким угодно, только не безжизненным. В нем горел дерзкий вызов.

Трелоней почувствовал, как в нем поднимается раздражение. «Так вот чего ты хочешь, — думал он. — Глупец, несчастный глупец, какая цена за бессмысленный, мимолетный триумф! Какой же сильной должна быть твоя ненависть, если ты готов принести себя в жертву, лишь бы отомстить стране, привилегиям ее народа, которыми они так гордятся и за которые многие положили свои жизни. И мне, прежде всего ты хочешь отомстить мне, заставив меня применить бесславный закон нашей юстиции, самой справедливой юстиции в мире. Да, в твоей слабости ты имеешь силу заставить меня. Ты получишь удовлетворение, увидев, как я вынужден буду сделать то, что мне отвратительно и что лишит меня сна по ночам. И все только из-за трагической ошибки, недоразумения в применении давно изжившего себя закона, бессмысленного закона, уже давно требующего изменений. Это буква, позорящая наше право. Воистину горькая и одновременно сладкая месть; плюя на наше право, ты плюешь на меня и на все, во что я верю. Более того, в конце концов, победишь ты, хотя это и будет стоить тебе жизни. А я должен буду жить с чувством вины, сделав тебя мучеником».

Сэр Орландо пристально смотрел на молодого ирландца и не замечал удивленных взглядов коллег. Наконец судья Тирелл прокашлялся и взял слово:

— Обвиняемый, вам указали, какие слова вы должны произнести. Будьте благоразумны, иначе вы себя погубите.

Когда ответа не последовало, он грозно продолжил:

— Если вы и дальше будете упорствовать и не признаете этот суд, вас передадут палачу и тот подвергнет вас пытке, пока вы либо не сдадитесь, либо не испустите дух.

Но и после этой страшной угрозы лицо заключенного не дрогнуло. Сэр Орландо почувствовал, как у него свело челюсти, и мрачно стиснул зубы. Он оказался прав. Макмагон был настроен серьезно. Он знал, что его ждет, и был готов довести это безумие до конца.

— Обвиняемый, — настаивал судья Тирелл, — вы не знаете, на что идете. Если будете упорствовать, умрете ужасной смертью, лишите себя всякой возможности доказать свою невиновность.

Но аргументы судьи не возымели никакого действия на молодого человека, молча стоявшего перед судьями и вызывающе смотревшего на них.

— Все бессмысленно, — решил Трелоней. — Он не сдастся.

Ален, напряженно следивший за происходящим, с беспокойством обернулся к своему соседу:

— Что это значит?

Джордж Джеффрис ухмыльнулся:

— Это значит, ваш ирландец завел английскую юстицию в тупик, тачка застряла в грязи.

— И что теперь?

— Вашего друга подвергнут peine forte et dure. Не самая приятная смерть.

Судья Тирелл недоумевал, почему Трелоней этим утром так медлил, и, понизив голос, напомнил ему:

— Вы должны предписать пытку, брат.

Сэр Орландо обреченно вздохнул:

— Вы правы. Я должен.

Он посмотрел на ирландца, затем опустил глаза и произнес решение суда:

— Обвиняемый, суд принял решение: вас отведут обратно в тюрьму, в темный каземат; вас положат спиной на пол, руки и ноги привяжут веревками, на ваше тело будут ставить гири, все больше и больше. В первый день вы получите три куска ячменного хлеба, на следующий день вы имеете право пить воду; и это станет вашим наказанием, пока вас не освободит смерть.

Во дворе суда воцарилась мертвая тишина. Peine forte et dure уже многие годы не применялась в Лондоне. Ее последней жертвой оказался майор Стрейнджвейс, представший перед судом за убийство своего будущего зятя, и его смерть под пыткой многим врезалась в память.

Судья Трелоней дал знак одному из тюремных надзирателей, которые привели заключенных в суд. Тот вышел вперед, взял неподвижного Бреандана под руку и увел за собой.

— Пресвятая Богородица! — вырвалось у Алена. — Но они не могут поступить так бесчеловечно.

— Он этого хотел, мой друг, — заметил Джордж Джеффрис. — Может, оно и к лучшему. Обычно суд разрешает друзьям или родственникам обвиняемого сократить его страдания.

— Как это?

— В случае со Стрейнджвейсом его друзья в дополнение к гирям встали ему на грудь. Он умер очень быстро.

Ален в ужасе посмотрел на своего соседа. Лишь спустя некоторое время ему удалось взять себя в руки. Ничто больше здесь его не удерживало. Он вскочил и начал энергично продираться между зрителями к выходу. Немедленно нужно сообщить Иеремии о непредвиденном повороте событий. Может быть, ему удастся урезонить ирландца, пока тот добровольно не лег под гири, которые раздавят его.

Ален торопливо прошел вдоль здания Олд-Бейли, свернул на Ладгейт-хилл и побежал вниз, к Блэкфрайарскому причалу. Он с нетерпением ждал лодки, хотя знал, что торопиться уже нет смысла, так как приговор суда будет приведен в исполнение только завтра утром. Но Ален не был уверен, что Иеремия действительно у леди Сент-Клер, и не хотел терять время.

Наконец он сел в лодку и скоро сошел с нее на пирсе за домом Хартфорда. Цирюльник назвал свое имя, и лакей провел его через сад до двери на верхнем этаже. В доме царило возбуждение. Служанки выносили из комнаты, где, как увидел Ален, стояла большая кровать с балдахином, испачканные простыни и тазы с водой. Осторожно он подошел ближе. Возле кровати на стуле с засученными по локоть рукавами сидел Иеремия и тер себе лоб. Он выглядел усталым и измученным. Увидев перед собой Алена, Иеремия вздрогнул.

— Что вы здесь делаете? — зашипел он. — Вы ведь должны быть на заседании.

Ален наклонился и посмотрел на женщину в кровати:

— Она в порядке?

— Да, спит.

— А ребенок?

— Там, в колыбели. Роскошный мальчик, — гордо объявил Иеремия, как будто сам стал отцом. — А теперь наконец объясните мне, что произошло.

— Процесса не будет. Бреандан отказался признать суд. Завтра его будут пытать.

— Что? Вы шутите.

— К сожалению, нет.

— И судья Трелоней ничего не предпринял, чтобы этому помешать?

— Поверьте мне, он пытался. Он уговаривал Бреандана, как, впрочем, и другие судьи. Им невыгодно приговаривать человека к смерти без суда. Это бросает тень на нашу юстицию.

— Я начинаю терять веру в английские законы, — сквозь зубы сказал Иеремия. — Ален, оставайтесь здесь и не сводите глаз с леди Сент-Клер. Я поручаю ее вам. Когда она проснется, не рассказывайте ей о случившемся. Скажите, что процесс отложили. А я поеду к лорду.

 

Глава тридцать седьмая

— Как вы могли допустить подобное? — Иеремия, не желая того, кипел от негодования. — Как вы с вашим чувством чести могли обречь человека на столь мучительную смерть?

Сжав руки в кулаки, священник взволнованно ходил взад-вперед по кабинету Трелонея в Королевском суде. Он даже растерялся от своей несдержанности, которой не знал за собой.

Судья стоял возле письменного стола и смотрел на возбужденного посетителя с пониманием и сочувствием.

— Не в моей власти было помешать этому, — спокойно ответил он.

— На континенте превозносят самое человечное и самое справедливое английское права, так как охранная грамота английского народа, Великая хартия, запрещает применение пыток. Какая жестокая ирония! Скольких моих единоверцев пытали только при королеве Елизавете!

— Таков был недвусмысленный приказ королевы, — терпеливо возразил сэр Орландо. — Согласно общему праву, пытка тогда была так же незаконна, как и сейчас. Я знаю, некоторых ваших братьев подвергли пытке, и весьма сожалею об этом, поверьте. Но постоянная угроза королевству со стороны католического Рима повергла нас тогда в сильный страх и, к сожалению, привела к несоразмерной жестокости. Но уверяю вас, сегодня пыток в Англии не применяют.

— За исключением peine forte et dure! — возмущенно ответил Иеремия.

— Да, мой друг, как ни тяжело мне это признавать, вы правы. И что еще трагичнее, постыдная практика покоится на необъяснимом юридическом недоразумении. В статье, на которую при этом ссылаются, речь идет о prison forte et dure, то есть о более строгих условиях содержания заключенных. Никто не знает, когда и почему из prison получилась peine. Позор для нашей юстиции.

— Так сделайте же что-нибудь! — заклинал его Иеремия.

— Я не могу изменить закон.

Иезуит в бессилии закинул голову и медленно ее опустил. Коротко помолчав, он с вызовом сказал:

— А если я в один прекрасный день предстану перед судом, вы меня тоже приговорите к наказанию, предусматриваемому законом для таких, как я?

Сэр Орландо резко побледнел. Перед его внутренним взором предстала страшная картина. Он увидел, как его собеседник, человек, ставший ему другом, раздетый донага лежит на досках эшафота и палач ножом разрезает на куски его живое тело — наказание, предусмотренное законом королевства для католических священников, захваченных в его пределах… Трелоней почувствовал, как у него что-то перевернулось внутри и подкосились ноги. Застонав, он пошарил позади себя в поисках опоры и безвольно опустился в кресло. Дрожащие руки вцепились в подлокотники.

— Нет! — вырвалось у него. — Нет, я бы этого не допустил! Но бессмысленно дискутировать на эту тему — хотя столь варварский закон и существует, он уже не применяется. — Трелоней начал сердиться, так как священник загнал его в угол. — Уверяю вас, peine forte et dure не назначают легкомысленно. Палач сначала применит другие, менее болезненные средства, пытаясь переубедить заключенного. И только если он продолжит упорствовать, на него наложат гири.

— И раздавят его. Жестоко и не по-христиански.

— Могу я вам напомнить о том, что большинство христианских стран континента считает пытку законным средством установления истины? Если бы ирландца арестовали за убийство в одной из них, его бы пытали с самого начала, выбивая признание и не дав прежде возможности оправдаться перед судом. Он даже не имел бы права на процесс, его бы арестовали и бросили за решетку без всякого суда. Здесь, в Англии, благодаря Великой хартии это невозможно. — Сэр Орландо оперся локтями о стол и чуть наклонился вперед. — Вы правы, когда говорите о бесчеловечности peine forte et dure. Но никого не подвергают ей насильно. Макмагон сам сделал свой выбор. Он один несет полную ответственность за свою судьбу. Образумьте его, патер, и я обещаю вам: приказ немедленно будет отменен.

Иеремия отвернулся и дрожащей рукой провел по волосам. Он признал себя побежденным.

— Простите меня, милорд. Сам не знаю, что со мной. Я чувствую себя таким беспомощным. И сомневаюсь в своих способностях духовника, раз мне не удается найти подход к ирландскому упрямцу. Почему он это делает? Почему он выбрал такую ужасную смерть? Не понимаю… и поэтому у меня ничего не получается.

Сэр Орландо задумчиво наблюдал за иезуитом и затем решительно возразил:

— Вы уже думали о том, что поведение Макмагона является, возможно, косвенным признанием вины?

Иеремия отрицательно покачал головой:

— Нет, я по-прежнему считаю его невиновным. Должна быть другая причина.

Вздохнув, Трелоней откинулся в кресле.

— Ну ладно, тогда попытайтесь ее найти. Вы имеете свободный доступ к заключенному. Поговорите с ним. Убедите его пойти суду навстречу. — Лицо его посерьезнело. — Но если вам это не удастся, я хотел бы еще сказать вам, что испокон веков родственникам и друзьям арестанта разрешали ускорить конец мучений несчастных. Большинство пользовались этой милостью.

В глазах Иеремии вспыхнуло негодование.

— Но это убийство.

— Конечно, я понимаю, для вас, как для священника, это неприемлемо, но, может быть, согласится кто-нибудь другой.

— Нет! Я этого не допущу.

— Подумайте. Иначе его ждет долгая и мучительная смерть. Некоторые заключенные страдали по несколько дней.

Гнев охватил Иеремию. Теперь он чувствовал себя загнанным в угол. Неужели ему действительно придется принимать такое безбожное решение — дать человеку умереть в ужасных мучениях или ускорить его смерть? Он не мог перенести ни того ни другого.

Бреандана заперли в одиночную камеру, чтобы никто не мог принести ему еды. Иеремию пропустили к нему, только когда он показал пропуск, подписанный судьей Трелонеем. Но его не обыскивали, и, терпеливо дождавшись, пока надзиратель запрет за ним дверь, он достал из-под плаща кусок хлеба и фляжку эля и дал их Бреандану. Не говоря ни слова, тот проглотил хлеб и утолил мучительную жажду.

Иеремия подсел к нему на деревянный каркас кровати. Солома, наполнявшая тюфяк, пахла гнилью. Сквозь узкое зарешеченное окошко едва проникал свежий воздух и еще меньше — свет. В кривом цинковом креплении на стене горела единственная сальная свеча. Пляшущее пламя бросало беспокойные призрачные тени на лицо Бреандана, казавшееся от этого безжизненной маской.

Иеремия хотел заговорить, но ирландец опередил его:

— Ничего не говорите, патер. Я все решил и не изменю своего решения.

Иеремия выпустил набранный в легкие воздух и какое-то время молчал. Он понимал, что с этим сумасшедшим ему будет нелегко, и решил набраться терпения.

— Хорошо, как угодно, сын мой. Но вам не кажется, что вы должны хотя бы объяснить мне, почему так легко отказываетесь от жизни?

Бреандан сидел на краю кровати, наклонившись вперед, упершись локтями в колени, и судорожно мял руки.

— Потому что она больше не стоит ни пенни, — резко сказал он. — Я умру в любом случае. Вы знаете, что это так. Но я не хочу, чтобы меня подвели к палачу как овцу, с петлей на шее, чтобы вокруг издевались, плевали и забрасывали меня грязью улюлюкающие зеваки, которые обожают вид смерти и только и ждут, как я повисну на веревке и высуну им язык. Нет, патер, этого я не хочу. Лучше умереть здесь, в темной дыре, но одному, вдали от людей, исполненных ненависти и презрения.

— Но это не единственная причина, не правда ли? Вы не хотите, чтобы она увидела вас на виселице, — мягко прибавил Иеремия.

Бреандан едва кивнул.

— Кстати, сегодня утром она произвела на свет здорового мальчика, — добавил иезуит.

Молодой человек резко повернул голову и посмотрел в глаза священнику со странной печалью в глазах.

— Как она себя чувствует?

— Она хорошо перенесла роды. Но очень беспокоится о вас. Я не сказал ей еще, что вы намерены сделать, но она…

Бреандан грубо перебил его:

— Только не говорите ей об этом. Она этого не поймет точно так же, как и вы.

— Здесь вы, безусловно, правы, — с горькой иронией согласился Иеремия. — Но позвольте мне кое-что сказать вам. Если вы рассчитываете на то, что я помогу вам умереть, то ошибаетесь. Когда завтра утром палач растянет вас на полу и поставит вам на грудь гири, я не подложу вам под спину камень, который переломит вам позвоночник, и не встану на грудь, чтобы сердце быстрее остановилось, даже если так принято. Вам ясно?

Бреандан посмотрел на иезуита сначала с ужасом, а затем с ненавистью. В его глазах вспыхнул гнев.

— Проклятый священник! — прорычал он. — Вы предпочитаете, чтобы они сломили мою волю, но не окажете мне милости быстрой смерти.

— Я хочу, чтобы вы предстали перед судом и боролись за свою жизнь!

— Зачем, черт подери? Чтобы прожить еще пару дней, самых паскудных в моей несчастной жизни? Чтобы меня в конце концов все равно повесили? Нет, больше не хочу.

— Вы пытаетесь спастись бегством. Солдатом вы когда-нибудь бежали с поля боя?

Бреандан опустил голову и сцепил руки.

— Нет, — тихо сказал он. — Но это совсем другое дело.

— От чего вы на самом деле бежите, сын мой? Почему вы не хотите рассказать суду, что случилось в то утро, когда вы встретили Дина? — настаивал Иеремия.

И в очередной раз Бреандан укрылся за непроницаемым бастионом своего молчания.

Иеремия дал надзирателю взятку, чтобы остаться в камере на ночь. Он еще несколько раз пытался переубедить Бреандана, но его слова не возымели действия. Они помолились, и Иеремии удалось убедить ирландца немного поспать.

Когда в рассветные сумерки в замке послышался скрежет ключей, оба были уже на ногах. Иеремия почувствовал, как у него подводит живот, и подумал, что Бреандан тоже должен испытывать голод. Но в ближайшие дни ирландцу почти не придется есть, это продлит ему жизнь. Голод и жажда являлись частью наказания.

— Вы готовы? — спросил надзиратель.

Ему явно было не по себе.

— Да, — ответил Бреандан и встал с кровати.

Надзиратель пропустил их вперед и провел по лабиринту коридоров к внутреннему двору, где располагались лучшие камеры для состоятельных заключенных. Цепи Бреандана звенели по каменному полу. Было слишком рано, и ничто больше не нарушало тюремную тишину. Оки пересекли маленький двор, куда и днем-то проникало мало солнечного света, поднялись на третий этаж и вошли в небольшое помещение — прессовую камеру. Название давало полное представление о ее назначении. Здесь уже ждали Джек Кетч с одним из своих помощников и судебный писец, обязанный вести протокол. Подручный палача взял Бреандана за руку и резко усадил его на табурет возле стены.

— Сядь сюда!

К нему подошел писец.

— Вы Бреандан Макмагон? — спросил он.

Это была формальность, удостоверявшая, что пытке подвергается тот самый человек, которого на нее осудили. Бреандан кивнул.

— И вы по-прежнему отказываетесь предстать перед судом или образумились?

Ирландец невозмутимо посмотрел на него и покачал головой.

Писец велел Кетчу:

— Палач, исполняйте ваши обязанности.

Иеремия видел, как помощник передал палачу скрученный шнур.

— Руки, — потребовал Кетч.

Бреандан, не сопротивляясь, протянул руки. Палач сложил их ладонями внутрь и обмотал шнур вокруг больших пальцев так туго, что тот прорезал кожу и вошел в мясо как нож в масло. Бреандан от боли стиснул зубы и закрыл глаза, но не издал ни звука. Темная кровь выступила из раны и потекла по сплетенным пальцам. По сравнению с теми муками, которые должны были последовать, это была мягкая форма пытки, несмотря ни на что, говорившая о неприязни английской юстиции к ее применению. Большинство строптивцев шнур приводил в чувство, и они сдавались, но Бреандан вытерпел. К нему снова обратился писец:

— Обвиняемый, вы признаете суд? Вы произнесете необходимые слова?

— Нет, — прозвучал упрямый ответ.

Джек Кетч вопросительно взглянул на писца. Тот кивнул. Лицо его покрывала бледность.

— Ну ладно. Мы сделали все, что могли. Приступайте!

Подручный взял инструменты и принялся снимать с арестанта цепи, сплющивая молотом кольца на запястьях и щиколотках, чтобы Бреандан смог продеть в них кисти и ступни.

— Раздевайтесь! — приказал Кетч.

Поколебавшись, ирландец повиновался, стянув сначала льняную рубашку, затем башмаки и чулки. Иеремия принял их.

— Брюки можете оставить, — сказал палач. — А теперь ложитесь на пол.

Палач поставил Бреандана посредине камеры между четырьмя железными кольцами, вбитыми в каменный пол на равном расстоянии друг от друга. Он подождал, пока тот ляжет на спину, присел на корточки, обвязал правое запястье Бреандана короткой веревкой, протянул руку к одному из колец и привязал к нему другой конец веревки. Затем он проделал то же самое с другой рукой и ногами, так что связанный арестант теперь беспомощно лежал на полу.

Иеремия заметил, что, несмотря на холод в мрачной прессовой камере, тело Бреандана блестело от пота. Тонкие черные волоски, покрывавшие его грудь, прилипли к коже, а на лбу выступили крошечные капли влаги. Иеремия заставил себя не отворачиваться, как ни больно было ему видеть эту физическую беспомощность. Он выступил вперед и склонился над ирландцем.

— Бреандан, пожалуйста, будьте благоразумны, — умолял он. — Это безумие. Сдайтесь же наконец.

Молодой человек не реагировал, но ничего другого Иеремия и не ожидал. Он все еще надеялся, что боль все же заставит его уступить. Когда Бреандан поймет, насколько мучительна избранная им смерть, возможно, его решимость поколеблется. Иеремия ревностно молился об этом.

Между тем помощник поднес тяжелую деревянную доску. По ширине и длине она примерно соответствовала человеческому туловищу. Доску положили на грудь и живот Бреандана. Помощник поднес железные гири, держа их за специальные кольца. Каждая весила примерно полцентнера. Когда первая гиря опустилась на доску, Бреандан рефлекторно напряг мускулы туловища. Иеремия, стоя рядом с ним, слышал, как из легких через стиснутые зубы вышел воздух. Теперь он не мог дышать глубоко. Через какое-то время палач положил на него еще одну гирю, потом еще одну. Теперь вес, давивший на грудь Бреандану, был больше его собственного. Ему было все труднее и труднее наполнять легкие воздухом, они уже не расширялись. Начинали болеть спина и плечи, прижатые к каменному полу. Бреандан уже не мог сопротивляться желанию пошевелиться, чтобы стало несколько полегче, но веревки, привязывавшие его к железным кольцам, не давали ему для этого ни малейшей возможности. Ему приходилось лежать только в одном положении.

Время шло, боль распространялась по телу, пронизывала мускулы вдоль позвоночника и затрудняла дыхание. Судорожно он напрягал руки и ноги, пытаясь поддержать спину, но каждое движение отзывалось новой волной боли.

Иеремия внимательно всматривался в его лицо в надежде заметить в нем готовность сдаться. Черты Бреандана искажались от напряжения и усиливавшихся мук, он все с большим трудом втягивал в себя воздух.

«Он борется за жизнь, как лев, — невольно думал Иеремия. — Нет, упрямец не хочет умирать, что бы он там ни говорил. Если бы ему так не хотелось жить, как он уверял себя и меня, он бы сдался и просто позволил смертельному грузу раздавить себя».

Вдруг ритм дыхания Бреандана сбился, и он, задыхаясь, начал глотать воздух. Его силы слабели. Лицо потемнело от крови, которую гири выдавили из туловища, сосуды на висках набухли и стали похожи на толстые веревки. Он начал задыхаться.

Иеремия опустился перед ним на колени и крикнул палачу:

— Хватит! Прекратите! С него достаточно.

— Он еще не сдался, — возразил писец.

— Вы что, не видите, что он задыхается. Как же он может что-то сказать?

— Он должен дать ясно понять, что признает суд.

— Ради Бога, прошу вас, дайте мне еще пару часов. Клянусь, я смогу переубедить его. Но снимите с его груди эти проклятые гири, иначе никакого процесса не будет.

Джек Кетч в нерешительности посмотрел на писца, который после недолгого раздумья кивнул:

— Ну хорошо, лорд дал указание прекратить, когда испытуемый начнет умирать. Освободите его, палач.

По указанию хозяина подручный снял гири и доску и отвязал руки и ноги. С беспокойством Иеремия склонился над харкавшим кровью Бреанданом, которого сотрясал гортанный кашель. Когда он попытался вдохнуть, спину пронзила резкая боль, и он застонал. Все его тело было как будто парализовано, мышцы не слушались. Иеремия видел, что он не в силах встать сам, и поддержал его под руки. Но когда Бреандан при помощи священника присел, в спине и груди вспыхнула такая боль, что он потерял сознание.

Иеремия снова опустил его на пол и с беспокойством попросил воды. Подручный принес кувшин и брызнул арестанту в лицо, тот пришел в себя.

— Дайте ему воды, — попросил Иеремия. — Он полностью обезвожен.

— Нет, — возразил Джек Кетч. — Он не должен пить. Иначе мне придется начать все заново.

Писец поддержал его:

— Так велит закон. Никакой воды, только три кусочка ячменного хлеба. Отведите его в камеру. У вас есть время до вечера. Если вам не удастся склонить его к согласию, его снова приведут сюда и снова наложат гири.

Иеремия, мрачно кивнув, перекинул руку Бреандана себе на плечо, и они отправились назад в камеру. Надзиратель настоял на том, чтобы снова наложить на арестанта цепи, хотя тот не мог даже стоять.

— Я ненадолго должен вас оставить, Бреандан, — с сожалением сказал Иеремия, — но скоро вернусь. Лежите спокойно и двигайтесь как можно меньше.

Ему вдруг пришла в голову одна мысль. Идя к Блэкфрайарской переправе, он так глубоко задумался, что не раз задевал прохожих, осыпавших его проклятиями.

— Вот глупец, несчастный упрямец! — вслух бормотал Иеремия, так что лодочник с подозрением посмотрел на него. — Но что такое я говорю, какой я дурак, если мне это раньше не пришло в голову.

Не дожидаясь, пока о нем доложат, он ворвался в спальню леди Сент-Клер. Аморе лежала под одеялом и завтракала. Считалось, что роженица первые четырнадцать дней после родов должна оставаться в постели, и за ней ухаживали, как за больной.

— Патер, что случилось? — спросила Аморе, увидев запыхавшегося священника.

— Мадам, как вы себя чувствуете? — нетерпеливо перебил он, не обращая внимания на стул, который она жестом предложила ему.

— Уверяю вас, хорошо.

— Вы чувствуете в себе силы встать с постели и пойти со мной в тюрьму?

— В тюрьму? Да, разумеется, но в чем дело? Что-нибудь случилось с Бреанданом?

— Можно сказать и так. Вы должны помешать ему отдать за вас свою жизнь.

Несколько секунд она смотрела на него полными ужаса глазами. Затем отбросила одеяло, встала с постели и громко позвала камеристку.

— Элен, принеси мне серое городское платье, — приказала она девушке, пытавшейся протестовать.

— Но, миледи, вам нельзя вставать.

— Платье, немедленно!

Пока Элен с явной неохотой одевала свою госпожу, Аморе сверлила взглядом Иеремию:

— Что вы от меня скрывали? Процесс не просто так перенесли, да? Вы велели мастеру Риджуэю солгать мне. Как вы могли?

— Я думал, в вашем состоянии вы не перенесете правды, — объяснил тот. — Я хотел оградить вас и совершил ошибку, как я теперь понимаю. Так же ошибается и Бреандан.

— Выражайтесь яснее!

Иеремия рассказал ей обо всем произошедшем в последние два дня.

— Я все время задавал себе вопрос, почему он не хочет рассказать мне, что произошло между ним и сэром Джоном Дином. Я думал, Дин оскорбил его, ударив по чувствительной ирландской гордости. Я просто не понял, почему Бреандану так трудно говорить об этом. Но сейчас думаю, что недооценил его. Дин оскорбил не его, а вас! Бреандан бросился на него, защищая не свою, а вашу честь.

— Но почему он молчит? — спросила Аморе.

— Может быть, потому, что знает, как вы мне дороги. Он не хочет повторять мне слова советника. Поэтому и исповедался патеру О'Мурчу, а не мне. А я, дурак, обиделся, думал: какая неблагодарность.

— Не браните себя, натер. Замкнутость Бреандана может вывести из себя самого терпеливого человека, — вздохнула Аморе. Натягивая туфли, она бросила взгляд на поднос, где стоял ее завтрак — стакан молока и немного печенья. — Его действительно морят голодом?

— Боюсь, что да. Во всяком случае, до тех пер, пока он не сдастся.

Аморе велела камеристке идти на кухню и собрать чего-нибудь съестного.

Иеремия нахмурился:

— Стража не позволит ничего пронести. Нужно будет как следует спрятать это в платье.

— Посмотрим, — упрямо ответила Аморе. — Клянусь, если мне помешают дать несчастному арестанту еды, я буду кормить его своей грудью!

Дух сопротивления Аморе заставил Иеремию улыбнуться серьезности ее намерений. Его всегда поражала ее женская изобретательность.

Перед уходом Аморе взяла еще кошелек. Лодка перевезла их вниз по течению до Блэкфрайарса, и когда перед ними взмыли массивные ворота, молодой женщине стало несколько не по себе. Она не раз проезжала в карете под воротами Ньюгейта, но впервые ее нога ступала внутрь.

Иеремия предупредил ее об ужасах, ожидавших, ее там, и посоветовал поднести к носу платок. Аморе сразу же поняла почему. Она привыкла к дурным запахам, улицы Вестминстера тоже пахли не розами, но чудовищное тюремное зловоние превзошло самые худшие ее ожидания. Побледнев от тошноты, она шла вслед за Иеремией по большому залу, где толпились бесчисленные посетители и царило оживление, как на ярмарке. Шлюхи предлагали себя арестантам, воры-карманники шмыгали между людьми, незаметно совершенствуя свое ремесло. Тут были и дети, которых матери привели в тюрьму повидаться с заключенными-отцами. Аморе была потрясена.

— Это преддверие ада? — мрачно пробормотала она.

Когда они дошли до одиночных камер, где обычно содержались приговоренные к смерти, гул затих. Иеремия подозвал знакомого ему надзирателя.

— Желаете подсластить заключенному последние часы? — спросил тот, бесстыдно глядя на Аморе. — В принципе это против правил. Вы не должны давать ему никакой еды, — прибавил он, заметив в руках Аморе бутыль и пакет.

Аморе презрительно достала кошелек и вытащила оттуда монету:

— Вам не повредит немного ослепнуть.

Когда в свете факела блеснуло золото, надзиратель замер.

— Гинея! Что до меня, так устройте ему хоть пир. Я ничего не видел.

Со сверкающими глазами он повертел золотую монету в пальцах, спрятал ее и отпер камеру.

Бреандан лежал на кровати и при виде их поднял голову.

— О нет! — простонал он. — Как вы могли привести ее сюда?

Аморе взглядом ободрила Иеремию:

— Позвольте мне.

Иезуит отошел в угол камеры и уселся на каменный пол, поджав колени.

Аморе попыталась не показать своего ужаса. Она не видела Бреандана со дня ареста и сразу заметила, как он похудел, хотя до суда не голодал. Лицо и руки были испачканы кровью, большие пальцы рук покрыты коростой. В глазах после пытки полопались все сосуды. С трудом, преодолевая боль, он сел.

Аморе опустилась рядом с ним на край кровати и протянула бутыль слабого пива и пакет с хлебом и холодной курицей. Бреандан набросился на еду, стыдясь мучившего его голода.

— Зачем ты пришла? — спросил он, избегая ее взгляда.

— Хотела посмотреть, действительно ли ты настроен серьезно, действительно ли я для тебя так мало значу, что ты хотел бросить меня, ничего не объяснив. Ведь ты именно так собирался поступить, уходя тем утром, разве не так?

— Да, я хотел уйти до того, как стану тебе обузой, — с горечью ответил он.

— Все то же недоверие, как и в первый день. Ты думаешь, я держу тебя при себе просто из-за каприза. Ты настолько слеп в своей высокомерной подозрительности, что даже не видишь, как я тебя люблю.

Она никогда ему не говорила таких слов, думая, что он это знает. Но сейчас ей стало ясно — он просто не хотел знать.

— Я бы очень хотел тебе верить, — тихо ответил он. — Но как я могу? Ведь я ничего не в состоянии тебе дать.

— О, очень даже в состоянии, — мягко возразила она. — Во всю свою жизнь я не была так счастлива, как с тобой. Я не могу объяснить тебе почему. На этот вопрос не существует ответа. Ты должен мне поверить. Это вопрос доверия. Но чтобы поверить другому человеку, нужно мужество.

Скрытый упрек уколол Бреандана, хотя он понимал, что заслужил его. Да, он бежал из трусости, он боялся довериться ей. Но теперь, когда она была так близко, что стоило ему протянуть руки и он бы прижал ее к себе, он больше всего на свете хотел навсегда остаться с ней. Мысль о том, что сегодня вечером или на следующий день ему предстоит умереть, вдруг наполнила его паническим страхом. Нет, он не хотел умирать, он хотел жить… и, если нужно, бороться за жизнь.

Она увидела колебание в его глазах и ободрила:

— Ты теперь не один. Есть люди, которые беспокоятся о тебе, которым важно, чтобы у тебя все было хорошо. Ты все еще не понял этого?

Бреандан повернулся в сторону Иеремии и кивнул, хотя и не сразу:

— Знаю.

— Тогда доверься. Дай нам помочь тебе. Я не хочу тебя потерять!

Бреандан опустил глаза:

— Но я не могу пойти в суд. Все станет известно…

Аморе умоляюще взяла его за руку:

— Уже и так давно все известно. О любовнице короля и бывшем наемнике говорят повсюду. При дворе болтают ничуть не меньше, чем в городе. Твоя жертва совершенно бессмысленна.

— Тебя смешают с грязью.

— И это уже давным-давно произошло. Каждую возлюбленную короля лицемерные бюргеры считают шлюхой. Меня называют французской потаскухой, ведь моя мать француженка. Но я научилась с этим жить.

Бреандан вздрогнул при ее откровенных словах. Он как будто снова слышал, как сэр Джон Дин говорил тогда, на Стрэнде: «…всякий знает, что эта француженка — жалкая шлюха, сучка с течкой, которая ложится под каждого — и под короля, и под наемника…» Боль и гнев охватили Бреандана, и он не смог себя сдержать: схватил советника, стащил его с лошади, прокричал ему, чтобы тот немедленно взял оскорбление назад, иначе он заставит его драться. Но Дин только смеялся и находил все новые обидные слова, как будто испытывая, до какой степени он может оскорблять и унижать своего старого врага. Так началась драка.

— Я не смогу повторить на суде то, что он говорил, — покачал головой Бреандан.

— Ты должен! Не думай обо мне. Совершенно не важно, как он меня оскорбил. Важно только то, что будет с тобой.

Он зажмурился, борясь с собой, но Аморе уже знала, какое он примет решение. Она нежно обняла его и крепко прижала к себе, утвердительно кивнув Иеремии. Священник подождал немного, затем встал и подошел к ним:

— Бреандан, вы пойдете в суд?

Ирландец освободился от объятий Аморе, но не отпустил ее руки, как будто искал опоры.

— Да, патер, пойду.

— Вы не раскаетесь в своем решении, обещаю вам, — заверил его Иеремия и дружески потрепал по плечу. Затем подозвал надзирателя, велев ему передать в суд, что обвиняемый Макмагон признает суд.

 

Глава тридцать восьмая

По настоянию советников процесс против убийцы Дина назначили на последний день судебной сессии. Иеремия предпочел бы, чтобы его отложили на пару месяцев, до следующей сессии — это дало бы ему время найти настоящего преступника, — но городские советники требовали немедленного осуждения бродяги, представляющего опасность для общественного порядка, хладнокровно убившего одного из них.

Когда Бреандан в пятницу утром снова подошел к барьеру и на вопрос судебного писца не признал себя виновным, среди зрителей, кроме Иеремии и Алена, находилась и Аморе. Ей это было нелегко, так как на галерее, где сидела знать, были и другие любопытствующие придворные, которые сразу же узнали леди Сент-Клер; они, несомненно, поспешат передать королю каждое слово, произнесенное на процессе. Супруги городских советников, занявшие места на галерее, тоже быстро догадались, кто сидит рядом с ними, и постоянно перешептывались.

Сэр Орландо облегченно вздохнул, когда Бреандан на вопрос: «Обвиняемый, как должно тебя судить?» — ответил как положено: «Да судит меня Бог и моя страна». Он не знал, как иезуиту удалось сломить упрямство ирландца, но был рад этому. Теперь могла восторжествовать справедливость.

Когда присяжных привели к присяге, Бреандана снова вызвали к барьеру. Первым главным свидетелем был инспектор морга Джон Тернер. Он описал рану, ставшую причиной смерти сэра Джона Дина, и подтвердил, что орудием убийства послужила его собственная шпага.

— Мистер Тернер, обнаружили ли вы другие повреждение на теле? — спросил судья Трелоней, когда инспектор закончил свой рассказ.

— На подбородке убитого имелся сильный кровоподтек, милорд.

— И что вы из этого заключаете?

— Перед смертью сэра Джона кто-то ударил.

— А были ли на теле другие следы побоев?

— Нет, милорд, только синяк на подбородке. Причиной смерти послужила рана на груди.

— Благодарю вас, мистер Тернер. — Сэр Орландо повернулся к обвиняемому, внимательно следившему за показаниями инспектора: — Не хотите ли вы задать вопросы свидетелю? Сейчас у вас есть для этого возможность.

— Нет, милорд, — отказался Бреандан с подобающей вежливостью.

Перед судебным заседанием Иеремия как мог, убеждал его в необходимости произвести возможно хорошее впечатление на присяжных. А для этого прежде всего требовалось вести себя мирно.

Следующим свидетелем выступил цирюльник, по поручению инспектора осматривавший труп, и подтвердил показания. Затем вышел констебль, первым увидевший труп еще на месте происшествия.

— Труп лежал на животе, — говорил он. — Рукоятка шпаги торчала из спины. Клинок прошел через тело и вонзился в землю.

— Таким образом, убитого пронзили насквозь, когда он беспомощно лежал на животе? — спросил лорд-мэр, не скрывая ужаса.

— Да, милорд, без сомнения, — подтвердил констебль.

По залу пронесся гул. Удар в спину — большей трусости нельзя было себе представить. А если при этом убитый находился в беспомощном состоянии и его закололи как барана, преступник мог действовать только по наущению дьявола. Настроение публики изменилось, став откровенно враждебным.

Бреандан отказался задавать вопросы констеблю. Ни одно его слово не могло пересилить отвращение, вызванное в людях мыслью о коварстве смертельного удара. В данном случае уместнее было промолчать и подождать.

К присяге подвели слугу, слышавшего драку. Сэр Орландо задавал вопросы так, чтобы тот не уклонялся от сути дела и ничего не забыл.

— Так вы не могли понять, из-за чего вспыхнула ссора?

— Нет, милорд, убитый говорил слишком тихо. Я слышал только, как обвиняемый закричал, что тот должен взять свои слова назад.

— И он это сделал?

— Нет, милорд, сэр Джон Дни только засмеялся.

— Как среагировал на это обвиняемый?

— Он сказал, что будет драться.

— А сэр Джон?

— Он тут же выхватил шпагу.

— Что сделал обвиняемый? Он также схватился за оружие?

— Нет, милорд, он пошел на Дина с голыми руками.

— Вы видели, обвиняемый имел при себе оружие?

— Да, милорд, у него на поясе был пистолет.

— Но он им не воспользовался.

— Нет, милорд.

— Откуда вам это так хорошо известно? Противники все время были у вас на глазах?

— Нет, но я уверен, что обвиняемый не воспользовался пистолетом, ведь я не слышал выстрела.

— Расскажите, что вы видели, — потребовал Трелоней.

— Сэр Джон Дин со шпагой пошел на обвиняемого и пытался ударить его. Тот все время увертывался. Один раз он не успел, и ему задело руку. После этого я ничего не видел, так как они очутились в другом углу двора.

— Что случилось потом?

— Вскоре после этого все стихло. Обвиняемый пересек двор и ушел.

— Вы видели, как ушел только один из них, и не спросили себя, что случилось со вторым?

— Я думал, они договорились. Ушел ведь он с пустыми руками. Откуда мне было знать, что он заколол другого его собственным оружием?

— Вы видели во дворе кого-нибудь еще?

— Нет, милорд.

На сей раз Бреандан воспользовался своим правом и задал вопросы свидетелю.

— Вы сказали, что никого не видели во дворе?

— Именно так.

— Вы оставались у окна после того, как я ушел?

— Нет, я вернулся в постель.

— Значит, если бы во двор вошел кто-нибудь после моего ухода, вы не смогли бы его увидеть.

— Нет, не смог.

— Спасибо.

Трелоней одобрительно поднял брови. Никакого сомнения, иезуит прекрасно подготовил своего подопечного к опросу свидетелей. Но вряд ли это поможет ему при опросе следующего свидетеля. Вышел старый друг Дина Томас Мастерс. Он поклялся на Священном Писании, что будет говорить правду, только правду, и ничего, кроме правды, да поможет ему Господь.

— Что вам известно об убийстве сэра Джона Дина? — спросил судья Трелоней.

— Я ничего не знаю о самом преступлении, так как меня там не было, — возбужденно начал Мастерс. — Бог свидетель — если бы я там присутствовал, сейчас мертвым лежал бы не сэр Джон, а этот подлец.

— Вы здесь не для того, чтобы оскорблять обвиняемого, сэр, — напомнил ему сэр Орландо. — Если у вас есть сведения об убийстве, сообщите их суду.

— Этот человек — единственный, у кого была причина желать смерти сэра Джона. Он его ненавидел. Как всем известно, полгода назад сэр Джон подал на него в суд за кражу. За это-то он и хотел ему отомстить. Встреча с сэром Джоном тем утром дала ему такую возможность.

— Вы слышали, как обвиняемый клялся отомстить убитому?

— Да, слышал. И не раз.

— Когда это было?

— В тот день, когда бродягу публично высекли, как он того заслужил.

— Тому есть другие свидетели?

— Конечно. Там было много людей.

— Кто-либо из этих свидетелей есть в списке тех, кто дол жен предстать сейчас перед судом?

— Я не знаю, нет… но ведь достаточно того, что я свидетельствую об угрозах обвиняемого.

Сэр Орландо не обратил внимания на его слова и невозмутимо продолжал:

— Вы слышали, как обвиняемый повторно угрожал сэру Джону?

Томас Мастерс замялся. Очевидно, он не продумал свои показания.

— После экзекуции вы встречали обвиняемого? — продолжал Трелоней.

— Н-н-н-нет.

— Но вы знали, где он жил?

— Да, сэр Джон навел справки. Он не хотел терять его из виду.

— Узнав о смерти сэра Джона, вы тут же направились в дом, где жил обвиняемый. Почему вы так поступили? У вас были сведения, что он убийца?

— Когда я услышал, что неподалеку видели ирландца, я сразу же понял — только он мог убить сэра Джона. Я уже говорил, что он поклялся отомстить.

— И вы взяли правосудие в свои руки, вместо того чтобы сообщить о происшествии мировому судье.

— Закон позволяет самостоятельно арестовывать подозреваемых, милорд.

— Позволяет, но вламываться в дом добропорядочных граждан, ранить непричастных к делу людей и забивать чуть не до смерти подозреваемого незаконно. Вы имеете еще что-либо сообщить, сэр?

— Нет, милорд, — недовольно ответил Мастерс. Он хотел удалиться, но вмешался Бреандан:

— Милорд, у меня есть вопросы к свидетелю.

— Задавайте ваши вопросы, обвиняемый.

Не сводя глаз с торговца, ирландец спросит.

— Так вы знали, где я живу?

— Да, с самого начала.

— Вы знали также, где я буду в то утро, когда мы встретились с сэром Джоном Дином?

— Вы хотите спросить, знал ли я, что вы проводите ночи в постели этой французской потаскухи'? Нет, этого я не знал.

— А Дин? Он знал?

— Нет, думаю, нет. Он бы рассказал мне.

— Вы знаете, что он делал так рано на Стрэнде?

Лицо Мастерса дрогнуло. Он растерялся. Иеремия, следивший за ним орлиным взором, понял, что и он этого не знал.

— Нет, — сказал тот. — Для меня это загадка.

— Сэр Джон всегда ходил без сопровождения? — спросил Бреандан.

— Нет, никогда. Рядом с ним всегда находился слуга или друзья. Никто ничего не мог ему сделать.

— Почему же в то утро он оказался один?

— Я не знаю! — теряя самообладание, воскликнул Томас Мастерс. Чувствовалось, он обижался на Дина за то, что тот не посвятил его в свои дела. — Но если он знал, что встретит там вас, было безумием идти туда одному.

Иеремия склонился к сидевшему рядом с ним Алену:

— Бреандан бьется замечательно. Но, к сожалению, мы все еще не знаем, почему Дик оказался там.

Судебный писец пригласил ночного сторожа, рассказавшего, как он встретился с обвиняемым недалеко от места преступления. За ним последовал магистрат сэр Генри Краудер, арестовавший и допросивший Бреандана. Посматривая в свой протокол, он изложил версию обвиняемого, согласующуюся с показаниями слуги.

— Обвиняемый рассказал вам, почему он набросился на сэра Джона Дина, мастер советник? — спросил судья Тирелл.

— Нет, он отказался дать этому объяснение.

— Но он признался в том, что обезоружил и ударил сэра Джона?

— Да Он поклялся также, что не закалывал его шпагой.

Когда настала очередь Бреандана, он спросил мирового судью:

— Мастер советник, во время допроса я признал себя виновным в убийстве Дина?

— Нет, не признали.

— А я хоть раз спутался, рассказывая о моей ссоре с ним?

— Нет, ни в одной детали.

— А ваш опыт магистрата не говорит вам, что виновный обязательно запутывается в показаниях и тем самым выдает себя?

— Чаще всего именно так и бывает. Но тот факт, что кто-то строго придерживается одной версии, может свидетельствовать о хитрости, но не обязательно о невиновности.

Зрители разразились смехом, и сэр Орландо был вынужден дать знак секретарю восстановить тишину. Когда его снова стало слышно, Трелоней предложил заключенному оправдаться. Бреандан рассказал, как он встретился с советником на Стрэнде.

Вдруг его перебил рикордер. Ухмыляясь, он спросил.

— Вы выразили свое недоумение по новому того, что сэр Джон так рано оказался на улице. А что вы там делали ни свет ни заря?

— Шел в цирюльню мастера Риджуэя на Патерностер-роу, где я работаю, сэр, — с готовностью объяснил ирландец.

— И откуда вы шли?

— Из дома Хартфорда, сэр.

— Принадлежащего леди Сент-Клер?

— Да.

— И что вы там делали?

Бреандан посмотрел на рикордера с окаменевшим лицом и ничего не ответил.

— Обвиняемый, отвечайте на вопрос! — потребовал рикордер.

— Это не ваше дело, милорд! — раздраженно ответил Бреандан.

— Ах, это не мое дело! Вы стоите перед судом, дружище. Все, что связано с убийством почтенного сэра Джона Дина, наше дело. Вы жили у названной леди, как говорят?

— Милорд, я не могу вам этого сказать. Его величество не потерпит публичного обсуждения.

Рикордер умолк. Бреандан использовал единственное средство, способное заставить городского судью замолчать. Все сидевшие перед ним были, помимо прочего, судьями короля. Он их назначил, и он же мог снова снять их с должности. Не очень-то благоразумно было вызывать раздражение его величества.

Сэр Орландо попытался сгладить неловкость и велел обвиняемому продолжить свой рассказ. Но скоро ирландца опять перебили, на сей раз лорд-мэр.

— Вы сказали, советник Дин вас провоцировал, но не объяснили, каким образом.

— Милорд, он произносил оскорбительные ругательства, — объяснил Бреандан.

— И какие же? Как же господа присяжные могут судить, было ли ваше требование удовлетворения оправданным, не зная его слов?

— Он оскорбил честь дамы и отказался взять свои слова назад. Я был вправе требовать удовлетворения от ее имени.

— О какой даме идет речь? Вероятно, о леди Сент-Клер?

— Да.

— Как можно оскорбить честь дамы, которая ее вовсе не имеет…

Не дав лорд-мэру продолжить, судья Трелоней сказал:

— Милорд, ввиду того обстоятельства, что указанная дама находится здесь, а ваши слова граничат с оскорблением его величества, я требую опустить данный пункт допроса.

Лорд-мэр залился краской, вынужденный признать правоту председателя.

— Продолжайте, обвиняемый, — сказал Трелоней.

Бреандан рассказал, как он дрался с сэром Джоном Дином.

— Я только хотел, чтобы он взял свои слова назад. Его я мог застрелить и на лошади. Зачем же было с ним драться, если я хотел убить его?

— Вы уже как-то обезоружили сэра Джона, — вмешался рикордер. — По крайней мере так вы утверждали на вашем последнем процессе.

— Тогда у меня не было вообще никакого оружия, и мне пришлось защищаться голыми руками. В этот раз у меня был пистолет. То, что я не использовал его, доказывает, что я не собирался убивать советника.

— Может быть, вначале и нет. Но по мере борьбы ваш гнев мог достигнуть такой степени, что вы, потеряв контроль, закололи его, когда он уже лежал на земле, — вставил сэр Орландо.

— Нет, милорд, клянусь вам, я невиновен, — заверил Бреандан. — Я не убивал Дина. Единственная вина, которую я признаю, заключается в том, что я оставил его беспомощным и ушел. Я выдал его истинному убийце. Но если бы я знал, что он в опасности, я бы не оставил его одного.

— Так вы утверждаете, что сэра Джона убил другой человек? — спросил Трелоней. — Вы можете сказать нам, кто?

— Я бы очень этого хотел. Но я его не видел.

— У вас есть свидетели, видевшие этого человека?

— Нет, милорд.

— Вы что-нибудь знаете о неизвестном?

Бреандан мрачно покачал головой:

— Нет, милорд.

Зрители снова начали перешептываться. Сэр Орландо переждал, затем спросил:

— Желаете ли вы вызвать свидетелей защиты, обвиняемый?

Ирландец ответил утвердительно и пригласил мастера Риджуэя. Ален подтвердил, что после суда он поручился за Бреандана и взял его в свой дом помощником. Он хвалил его за прилежание и честность и заверил, что Макмагон не давал ему поводов для беспокойства. Он был мирным и доброжелательным.

— Вы знали, что ваш помощник проводил ночи в доме леди Сент-Клер? — осведомился рикордер.

— Разумеется, — невозмутимо ответил Ален. — Я сам его туда направил.

— Вот как? Для чего?

— Леди Сент-Клер предстояли роды. Она хотела, чтобы, помимо акушерки, у нее была возможность прибегнуть к услугам цирюльника. Я послал туда Макмагона, чтобы он мог позвать меня, как только в этом появится необходимость.

— Вы знали, что обвиняемый и миледи Сент-Клер состояли в связи?

— Я предполагал. Но сам он не проронил об этом ни слова. Он слишком уважал ее, чтобы бросить на нее тень.

— Вы считаете возможным, что он напал на советника только потому, что тот оскорбил леди Сент-Клер?

— Да. Милорд, вы бы позволили оскорблять вашу благодетельницу, даже не попытавшись защитить ее честь? Я убежден, это была честная борьба — причем Макмагон находился в невыгодном положении, — но никак не умышленное убийство.

— Я был бы склонен согласиться с вами, сэр, — серьезно сказал Трелоней, — если бы Дина не закололи сзади, когда он оказался беззащитен и не представлял уже никакой опасности.

При этих словах Иеремия почувствовал резкую боль в груди. К своему огромному огорчению, он должен был признать, что Трелоней сформировал свое окончательное мнение о деле и не сделает ничего, чтобы спасти ирландца от виселицы. Он обещал быть к нему справедливым и сдержал это обещание — во время процесса Бреандан получил возможность оправдаться. Приговор будет справедливым, как и хотел Трелоней. У него не было никаких оснований призывать присяжных к милосердию по отношению к убийце. Его последние слова убили последнюю надежду Иеремии на более мягкий приговор за непредумышленное убийство, судья напомнил присяжным — удар нанесли сзади, то есть речь шла о хладнокровном убийстве.

Присяжные удалились на совещание. Для вынесения решения им не потребовалось много времени. Когда они вернулись, во дворе суда воцарилась мертвая тишина. От напряжения все затаили дыхание. Судебный писец поименно перечислил присяжных и затем спросил:

— Пришли ли вы к единодушному решению?

— Да.

— Кто будет говорить?

— Наш старшина.

— Бреандан Макмагон, подними руку. Посмотрите на заключенного. Что вы решили? Виновен ли он в особо тяжком преступлении — убийстве, в котором его обвиняют, — или невиновен?

— Виновен.

Аморе, исцарапав себе за время ожидания ладони ногтями, закусила губы, чтобы не закричать. Ледяной холод пронзил и парализовал ее. Она увидела, как резко побледнело лицо Бреандана. Руки судорожно схватились за прутья решетки, отделявшей его от судей и присяжных, как будто он пытался не упасть.

Это было последнее дело заседания, и можно было тут же перейти к вынесению приговоров. Всех заключенных, признанных виновными в совершении преступлений, привели из Ньюгейта и по одному вызывали к барьеру. Бреандан вышел в конце. Писец еще раз потребовал от него поднять руку и зачитал приговор присяжных:

«Тебя обвиняли в совершении особо тяжкого преступления, убийства, и привлекли к суду, ты не признал себя виновным и на суде покорился Богу и твоей стране, которая сочла тебя виновным. Можешь ли ты привести какую-либо причину, по которой суд не должен приговаривать тебя к смертной казни и не выносить решение о повешении, как предусматривает закон?»

Бреандан, слушавший его с опущенной головой, медленно поднял глаза. Но он посмотрел не на писца, а на судью Трелонея.

— Клянусь, я невиновен, — повторил он.

Это было все, что он мог сказать.

— Секретарь, восстановите тишину, — с достоинством приказал писец.

И юридический ритуал продолжился.

— Слушайте, о слушайте, о слушайте! — зычно воскликнул секретарь. — Наш монарх король приказывает и повелевает всем присутствующим спокойствие, пока заключенным, признанным виновными, будет выноситься смертный приговор. Бог да сохранит короля!

После этого рикордер начал длинную проповедь о пагубности преступлений, завершив ее следующими словами:

— И наказание, предусмотренное законом для таких преступников, как вы, следующее: отсюда вас вернут туда, откуда привели, а затем отвезут к месту казни, где вас повесят за шею, пока вы не умрете, и да будет Господь милостив к вашей душе.

Пока городской судья произносил эти слова, надзиратель набросил Бреандану на перевязанные большие пальцы веревочную петлю, демонстрируя тем самым, какая участь его ожидает. Кроме ирландца к смерти приговорили еще двоих заключенных — вора-домушника и уличного разбойника.

— Мистер Эшли, запишите — казнь назначается на следующий понедельник, — сказал писцу судья Трелоней.

Надзиратели соединили заключенных одной цепью, чтобы отвести их обратно в тюрьму. Бреандан еще раз обернулся и поискал глазами Аморе. Она видела растерянность и боль в его взгляде и поняла — он до последнего надеялся, что смертного приговора не будет. Теперь его надежда рухнула.

Судебное заседание было закрыто, и толпа рассеялась. Аморе ничего не замечала. Она очнулась, только когда рядом с ней оказался Иеремия.

— Мадам, ступайте к королю. Только он может спасти Бреандана. А я тем временем попробую сделать кое-что еще.

 

Глава тридцать девятая

С бьющимся сердцем Аморе ждала короля в будуаре. Она нервничала, не зная, в каком настроении находится Карл. После родов она еще не получала официального уведомления явиться ко двору. Кроме того, в последний раз у нее дома они расстались не слишком сердечно. Она вовсе не была уверена в том, что он простил ее.

Вспоминая последний взгляд Бреандана, она чувствовала невыносимую боль. До сих пор она не воспринимала всерьез мысль о казни, хотя и не раз переживала ее в кошмарных снах. Оглашение приговора вплотную приблизило страшную перспективу. Но ведь король имел власть помиловать любого осужденного. Конечно, он не откажет ей в просьбе, даже если еще немного злится.

Когда дверь будуара открылась и в дверях показалась высокая фигура Карла, Аморе присела в низком реверансе. Она слышала стук его деревянных каблуков по паркету и подняла голову, только когда он остановился перед ней. Он молчал, лицо его оставалось непроницаемым. Наконец он взял ее за руку, и она поднялась.

— Я догадывался, что вы придете, мадам, — серьезно сказал он.

— Вы знаете?.. — вырвалось у Аморе, но она осеклась, так как ей не хватало слов.

— …что вашего любовника сегодня приговорили к смертной казни? — закончил король начатую фразу. — Конечно, знаю. Если бы я не был в курсе всего, что происходит в моем королевстве и особенно в этом городе, я бы уже давно не был королем.

— Ваше величество, — смиренно начала Аморе, — я пришла просить вас помиловать мистера Мак-Матуну и отменить казнь.

Лицо короля помрачнело. В его карих глазах Аморе прочла явное неблаговоление. Полные губы сжались, и он отрицательно покачал головой:

— Это невозможно, мадам.

Короткий ясный ответ как будто ударил Аморе. Она словно окаменела. Все заготовленные слова вылетели у нее из головы.

Карл увидел ее растерянность и вдруг почувствовал жалость и потребность объяснить свою непреклонность, хотя королю и не пристало оправдываться.

— Мадам, вы знаете, как дорога мне ваша дружба. Вы только что произвели на свет моего сына. Я бы охотно исполнил любое ваше желание, только бы вы были счастливы. Если бы речь шла о воре или далее об оскорблении его величества, я бы оказал вам эту любезность и немедленно помиловал преступника. Но этого человека сочли виновным в убийстве. Простите мне мои жесткие слова, мадам, но он недостоин моей милости — так же, как и вашего ходатайства.

— Уверяю вас, сир, он невиновен. Он никого не убивал.

— Если бы это было так, присяжные не признали бы его виновным, — возразил король.

— Его подставили, и самым изощренным способом. Истинный убийца все еще на свободе.

— Это представляется мне крайне невероятным, — скептически заметил Карл.

Аморе чувствовала, как ею овладевает отчаяние. Не раздумывая она бросилась королю в ноги:

— Умоляю вас, сир, не посылайте невиновного человека на смерть. Он никогда не имел намерения вас оскорбить. Я взяла его себе в любовники. Он ни в чем не виноват.

Карл наклонился к ней и довольно грубо поднял за руку.

— Встаньте, мадам, — приказал он, и в его голосе прозвучало раздражение, — неужели вы такого низкого мнения о своем короле и полагаете, будто я откажу человеку в милости из ревности? Я бы очень хотел спасти ему жизнь, так как не желаю слушать разговоры, будто я бессовестно устранил с пути соперника. Я вовсе не питаю никакой вражды ни к нему, ни к вам.

— Тогда помилуйте его.

— Я не могу помиловать осужденного убийцу! — прогремел Карл, но тут же пожалел об этом. — Поймите же. Дело не только в том, что он совершил убийство. Он убил советника города Лондона, одного из влиятельнейших торговцев, которые осложняют мне жизнь. Вы забыли, что мы находимся в состоянии войны? Флот требует немыслимых денег. А государственная казна пуста. Я нахожусь в полной зависимости от жадных до власти лавочников, они дают мне деньги, без которых я не могу править. Я не могу настраивать их против себя, милуя убийцу одного из них, чтобы угодить своей любовнице.

— Но вы король! — возразила Аморе. — Что могут сделать вам бюргеры?

— Дорогая моя, я не обладаю властью короля Франции, который может делать все, что ему заблагорассудится. Долгое время я был королем без королевства, и сегодня я здесь только потому, что мне позволили вернуться. Но мой трон стоит на глиняных ногах. Неверный шаг может мне стоить не только короны, но, не исключено, и головы. Они не погнушались отрубить голову моему отцу, и я не имею ни малейшего желания испытать ту же участь.

Аморе умолкла. Что она еще могла сказать? Вдруг она почувствовала, как у нее наворачиваются слезы, и попыталась удержать их.

Однако, выпустив пар, Карл мягко приблизился к ней и провел пальцем по щеке, стирая влажный след, блестевший на коже.

— Я прекрасно понимаю вас, моя милая Аморе, — сказал он уже не так сурово. — Кажется, вы действительно любите этого парня. Очень жаль, но вы выбрали не того человека.

— Он не не тот человек, — упрямо сказала она, — он единственный. И он невиновен. Ваше величество, неужели вы хотите пожертвовать невиновным только ради того, чтобы сделать одолжение лондонским бюргерам? Вы как-то сказали, что цените меня, поскольку я ничего не требую. Но сегодня я прошу сохранить жизнь человеку, не сделавшему ничего плохого. Я умоляю вас от имени вашего сына, которого долгие месяцы носила под сердцем.

— Вы утомительны, — проворчал Карл. — Вы утверждаете, будто он невиновен. Тогда предоставьте мне доказательства, которые бы оправдали мою милость.

— Сир, если бы такие доказательства существовали, их бы предъявили уже во время процесса, — глубоко вздохнув, ответила Аморе.

— Попытайтесь понять меня, — сказал Карл. — Я не могу ничем помочь вашему другу, пока не будет никаких сомнений в его невиновности. Но если вам удастся предъявить мне несомненные доказательства, я обещаю вам его помиловать. Большего я сделать не могу. А теперь расскажите мне о моем сыне, мадам.

Небо затянули серые облака, и начался мелкий дождь. Иеремия спрятался под выступающий верхний этаж фахверкового дома и переминался на ногах, затекших от долгого стояния. Он уже довольно долго не спускал глаз с дома убитого советника на Брод-стрит. Наконец он заметил лакея, с которым беседовал уже до суда и знал, что его можно подкупить. Терпеливое ожидание было вознаграждено. Иеремия быстро пошел вниз по улице вслед за слугой и, поскольку тот не очень торопился, без труда нагнал его.

— О, это вы, — удивленно воскликнул лакей. — Я уже сказал вам все, что знаю.

— Помоги мне, Генри. Пусти меня сегодня ночью в дом твоего бывшего хозяина.

— А что вам там нужно?

— Не волнуйся. Я ничего не собираюсь красть, — успокоил Иеремия подозрение слуги. — Только осмотрюсь в кабинете сэра Джона. Это очень важно. Возможно, от этого зависит жизнь человека.

— Ну не знаю. Если меня поймают, это будет стоить мне места.

Иеремия достал из кошелька гинею и показал ее Генри.

— Ты получишь еще десять таких, если сегодня ночью откроешь мне дверь.

Лакей схватил монету и осмотрел ее со всех сторон. Гинеи чеканили всего два года. Несомненно, он еще не видел ни одной.

— Десять, говорите?

— Да.

— Ну ладно, но сегодня ночью не получится. Сегодня большая стирка. Девушки будут работать до раннего утра.

— Тогда завтра, — напирал Иеремия. — Но не позже.

— Ладно, завтра, — наконец согласился Генри. — Будьте в полночь у входа для слуг. Я вас впущу.

Иеремия пришел на место раньше времени. Перед тем как тихонько поскрестись в дубовую дверь, чтобы дать знать о своем приходе, он еще раз внимательно огляделся, нет ли поблизости ночного сторожа. Как ни были бесполезны эти стражи порядка, все-таки случалось, что они останавливали ночных прохожих и обыскивали их на предмет орудий кражи или украденных вещей. А у Иеремии не было ни малейшего желания объяснять любопытному стражу с алебардой, что он делает с кошельком, полным золотых монет, на темных лондонских улицах. Когда он сегодня утром встретился с Аморе, она без разговоров дала ему денег. Неудачный исход ее беседы с королем не особенно его удивил. Конечно, он был бы рад, если бы Карл в угоду своей любовнице помиловал осужденного, но рассчитывать на это не приходилось. Когда Иеремия рассказал ей, для чего ему нужны деньги, она просила его быть осторожнее, тронутая тем, как на многое он готов, помогая Бреандану. Реакция Алена была такой же. Иеремия с большим трудом отговорил его не идти вместе с ним. Достаточно, что рискует один из них, сказал он.

Когда Генри со свечой в руке открыл дверь, Иеремия усилием воли отмел все мысли об опасности и сосредоточился на том, что ему предстояло сделать. Он дал лакею золотые монеты и прошел за ним на второй этаж.

— Вот кабинет хозяина, — прошептал слуга, указав рукой на дверь справа.

Они тихо вошли. Иеремия взял у Генри свечу, поставил ее на комод, сел на стоявший рядом стул, откинул крышку и просмотрел бумаги, лежавшие в ящике. Это были в основном записи, какие-то сметы, скрупулезные подсчеты, но ничего, что имело бы отношение к убийству.

Иеремия добрался до выдвижных ящиков. Верхний был заперт.

— Ты знаешь, где ключ? — спросил священник слугу, нервно стоявшего у двери.

— Мне кажется, сэр, он всегда носил его с собой.

— Хм-м, жаль. Бог его знает, где он теперь.

Коротко подумав, Иеремия снял со стены одну из гравюр в рамке и резким движением вытащил гвоздик.

— Нет! — испугался Генри. — Заметят, что здесь кто-то был.

— Я верну его на место, как только посмотрю, — успокоил Иеремия.

Он слегка согнул конец гвоздика и ввел его в замок ящика.

— И чтобы такой человек не был прожженным вором? — удивился лакей. — Где это вы научились так взламывать ящики, сэр?

— Если честно, я делаю это первый раз в жизни. Но я слышал, что так поступают взломщики. Могу тебе сказать, не так уж это и сложно.

Иеремия открыл ящик и начал изучать его содержимое. Слуга очень боялся, что их обнаружат, и уже начинал терять терпение, когда Иеремия заметил свернутый лист бумаги. Он вспомнил записку, заманившую в ловушку Алена. В волнении он достал лист и развернул его. Это оказалось короткое письмо:

«Если вы хотите получить сведения об ирландском мерзавце, недавно отнявшем у вас шпагу, то найдете его утром в половине шестого у дома Хартфорда на Стрэнде. Приходите один, иначе вы ничего не узнаете».

Подписи не было.

— Я так и знал! — торжествующе воскликнул Иеремия. — Я знал, что была записка. Ею убийца выманил туда советника.

— Черт подери! Мне кажется, нас обнаружили, — зашептал вдруг Генри, услышав на лестнице шаги.

— Кто там? — послышался голос. — Генри, это ты? Что ты делаешь посреди ночи в кабинете?

— Это мастер Уильям, старший сын, — в панике прошипел слуга. — Что же мне ему сказать? О дьявол, он нас арестует, если увидит вас здесь.

Иеремия быстро подскочил к двери.

— Быстро поворачивай ключ. Ну давай же! Мы через окно выберемся в сад. Оттуда ты как ни в чем не бывало пройдешь на кухню.

Не дожидаясь ответа, Иеремия открыл окно и выглянул вниз. Не очень высоко, без труда можно было спрыгнуть. Пока иезуит вылезал в окно, дверь трясли все сильнее.

— Немедленно откройте! Или мы ворвемся силой, воры!

Иеремия приземлился на стоявшие под окном цветочные горшки.

— Ну же! — нетерпеливо прокричал он наверх.

Вскоре появилась правая нога Генри и наконец он сам. Слуга испуганно посмотрел вниз, но затем все-таки спрыгнул, споткнулся и чуть было не упал, но священник вовремя успел поддержать его. Они бросились к задней двери, ведущей на кухню, но и оттуда уже доносились голоса.

— Я погиб! Это вы виноваты! — хныкал Генри и бросал на Иеремию гневные взгляды.

— Пойдем со мной, — вдруг решил тот. — Я найду тебе новое место.

Маленький огород был обнесен стеной высотой в человеческий рост. За ней находилась улица — единственно возможный для них путь отступления. Иеремия со всей силы оттолкнулся от земли и вскарабкался на стену. Перебросив ноги, он протянул руку Генри и крикнул:

— Держи! Я помогу тебе взобраться.

С большим трудом священнику удалось втащить неуклюжего лакея. Тем временем мастер Уильям и двое слуг выбежали из кухни в сад и увидели их.

— Стойте, негодяи!

Иеремия соскользнул вниз и стащил за собой Генри. Он не мог допустить, чтобы лакей остался и выболтал его имя. Его тут же арестуют за взлом и бросят в тюрьму.

Спрыгнув на неровную землю, Генри застонал и ухватился за правую щиколотку.

— Я вывихнул себе ногу, — заскулил он.

Иеремия вернулся к нему и положил его руку себе на плечо.

— Мы должны уходить, — твердо сказал он.

Преследователей стена, конечно, тоже надолго не задержит. С трудом лакей прихрамывал рядом. О бегстве не могло быть и речи. Оставалось только одно — спрятаться. Иеремия свернул в первую же улицу, затем еще в одну, стремясь запутать преследователей. При первой возможности он затащил Генри в темный угол парадного и приказал ему молчать. Скоро они услышали быстрые шаги на каменной мостовой и затаили дыхание. Только когда все стихло, они вышли из укрытия и с трудом поплелись через весь город к Патерностер-роу.

Рано утром Иеремия отправился на Ченсери-лейн, чтобы рассказать сэру Орландо о своей находке. К его огорчению, открывшая ему девушка сообщила, что лорд поехал в деревню улаживать ссору племянницы с ее супругом и должен был вернуться только вечером.

У Иеремии вырвалось ругательство, за что он тут же смиренно попросил у Пресвятой Девы прощения. Какое-то время он размышлял, не стоит ли пойти к королю одному, но затем все же решил дождаться возвращения сэра Орландо. Записка — лишь некое указание на возможное присутствие третьего лица — не убедит его величество в невиновности Бреандана.

И Иеремия вернулся к своим обязанностям. Было воскресенье. Отслужив мессу для доверенных ему католиков в доме Алена, он направился в Ньюгейтскую тюрьму, собираясь провести богослужение там. Так как надзиратели не позволили Бреандану пойти на службу, Иеремия зашел к нему и причастил его. Чтобы вселить в него мужество, он рассказал ему о своем ночном приключении.

— Не отчаивайтесь, сын мой. Еще немного терпения. Я вытащу вас отсюда, обещаю.

Бреандан пытался ему верить. Но там, где он находился, нелегко было сохранить хотя бы лучик надежды. После суда к нему уже несколько раз заходил тюремный капеллан, так называемый ординарий Ньюгейта, которому были поручены души несчастных заключенных. Англиканский священник упорно пытался убедить ирландца в ложности его римских суеверий и заставить его признать свою вину. Бреандан делал вид, что не слушает его, но ординарий не унывал. Он получал жалованье от города, но, помимо этого, неплохо зарабатывал, публикуя признания осужденных и продавая их в день казни. Поэтому он очень злился, когда приговоренный отказался рассказать ему историю своей жизни и тем самым лишил его дополнительного заработка.

Когда Бреандан в конце концов раздраженно попросил ординария оставить его в покое, тот пригрозил ему вечным проклятием. Оставшись один, ирландец какое-то время еще дрожал от гнева и проклинал капеллана. Благодаря Иеремии Бреандан оставался тверд в вере, но ему было так жаль осужденных протестантов, которые в самую трудную минуту вынуждены были довольствоваться священником, вместо помощи вымогавшим у них признания ради наживы.

Обреченные на смерть напрасно надеялись на покой и мир в последний день перед казнью, пытаясь справиться со своим страхом. Они становились объектом традиционной воскресной проповеди. Несмотря на отчаянное сопротивление, Бреандана силой поволокли в тюремную часовню. Довольно быстро он с отвращением понял, что никто и не думал о спасении его души. Надзиратели, позволяя за определенную мзду любопытным глазеть на осужденных, как на диких зверей в клетках, набивали себе карманы. Бесчисленные зеваки теснились в маленькой часовне, так что заключенные, действительно хотевшие попасть на службу, не могли даже пройти. Чтобы лучше видеть несчастных, зеваки пихали друг друга локтями, сбивали с ног и ругались.

— Вон, там, который вспорол советника…

— …разбойник, который привел в ужас весь Хэмпстед-хит…

— …я заранее пошлю своего слугу в Тайберн, чтобы он занял мне хорошее место на казнь…

Часовня гудела, осужденные пытались примириться с мыслью о скорой смерти, проповедь ординария тонула в общем гуле.

Один из тех, кого должны были повесить на следующее утро вместе с Бреанданом, разразился слезами и до конца службы не мог успокоиться. Ординарий благодарно улыбался, так как объяснял этот всплеск чувств заключенного своей берущей за душу проповедью.

 

Глава сороковая

Ален поднес обе записки к свету.

— Невероятно, — пробормотал он. — Кажется, они в самом деле написаны одним человеком. — Он опустил руки. — Но что это значит?

— Это же очевидно, — нетерпеливо ответил Иеремия. — Тот, кто пытался тогда убить вас, и есть убийца Дина.

— Но кому понадобилось убивать трех судей, королевского адвоката, цирюльника и торговца? Где здесь связь? — задал Ален самый главный вопрос.

— Если бы я знал! — вздохнул Иеремия.

— Я еще понимаю, что у судей могут быть недоброжелатели, — продолжал Ален. — Сэр Джон, когда был лорд-мэром, тоже нажил себе немало врагов…

Иеремия вздрогнул и повернулся к другу:

— Пресвятая Дева, я был слеп. Как я мог не обратить на это внимание?

Цирюльник, ничего не понимая, уставился на него, но не осмелился прервать ход его мысли.

— Ален, ведь инспектор морга давал вам тогда поручения? — без перехода спросил Иеремия.

— Когда?

— Когда Дин был лорд-мэром.

— Да.

— И вас вызывали на судебные заседания в качестве свидетеля короны?

— Да, и нередко. Но что вы хотите этим сказать?

— Теперь я знаю, что стоит за убийствами. Мне только нужно проверить несколько дел. Я иду к судье Трелонею. Может быть, он уже вернулся.

Вернувшись и узнав, что его уже несколько часов дожидается доктор Фоконе, сэр Орландо несколько минут колебался. Впервые он не был рад священнику. Но долг дружбы возобладал, и он прошел в кабинет, где сидел Иеремия. Глаза священника возбужденно, почти лихорадочно сверкали.

— Патер, я понимаю ваше огорчение приговором, но… — смущенно начал Трелоней, но замолк, увидев, как священник, слоено юноша, вскочил со стула и подбежал к нему.

— Милорд, прошу вас, взгляните на это.

Изумленный сэр Орландо взял обе записки, рассмотрел их и сосредоточенно наморщил лоб.

— Откуда это у вас? — спросил он, указывая на вторую записку.

— Из кабинета сэра Джона Дина.

Глаза Трелонея расширились.

— А как вы туда попали? Вы ведь не… Нет, не отвечайте, я ничего не хочу знать. Вы совсем утратили рассудок? — Судья не сразу успокоился. Затем он в полном изнеможении опустился на стул. — Боже мой, я совершил ужасную ошибку. Вы оказались правы. Был третий человек. Ваш ирландец действительно невиновен.

Иеремия не дал ему времени привыкнуть к этой мысли.

— Сэр, теперь я знаю, как разоблачить убийцу, — уверенно сказал он. — Но для этого вы должны обеспечить мне доступ к делам того года, когда Дин был лорд-мэром, и сегодня же.

— Как вы себе это представляете? Сегодня день Господа. Ни один писец не пошевелит пальцем.

— Но это необходимо! — настаивал Иеремия. — Мистер Мак-Матуна завтра рано утром будет повешен. Нам нельзя терять ни минуты.

— Конечно, простите меня, патер. Сколько сейчас времени? Шесть часов? Я велю заложить карету.

Судебный писец, у которого хранились протоколы судебных заседаний Олд-Бейли, действительно не особенно обрадовался, когда нарушили его воскресный покой. Ворча, он все-таки впустил судью и его спутника и даже милостиво принес им свечу.

— Сколько вам понадобится времени? — неприветливо пробурчал чиновник.

— Боюсь, в худшем случае вся ночь, — вежливо, но твердо ответил Трелоней.

Когда писец, бормоча себе что-то под нос, удалился, сэр Орландо и Иеремия принялись за дела.

— Что мы ищем? — спросил судья.

— Все процессы, в которых принимали участие вы, лорд верховный судья Фостер, сэр Томас Пеккем, сэр Майкл Роджерс, сэр Джон Дин и мастер Риджуэй. Я думаю, убийца хочет отомстить за несправедливость, в которой обвиняет всех вас.

Несколько часов они просматривали толстую стопку судебных протоколов и обвинительных заключений. На улице сгущались сумерки, и искатели теснее прижались друг к другу, склонившись над единственной свечой. Сэр Орландо откинулся чтобы протереть воспаленные глаза, как вдруг раздался возглас иезуита:

— Эврика! Вот оно.

— Что?

— Смотрите, милорд. Как все просто. Мы должны были понять это намного раньше. Вы помните случай, о котором рассказывали мне, когда просили о помощи?

— Изнасилованная и избитая девушка, умершая от нанесенных повреждений. Подозреваемый был последним, с кем ее видели вместе. Присяжные сочли его виновным, и его повесили. Но, как выяснилось позже, он оказался непричастен к преступлению. Я и по сей день испытываю глубокое чувство вины, поскольку ничего не сделал, чтобы помешать казни.

— Вы говорили, все виноваты в этом юридическом убийстве. Мне кажется, наш убийца того же мнения. И хочет, чтобы вы за это заплатили.

Трелоней прочитал список судей, участвовавших в том процессе.

— Я помню, председательствовал сэр Роберт Фостер. Сэр Джон Дин также находился среди судей в качестве лорд-мэра. Сэр Майкл Роджерс, как королевский прокурор, представлял обвинение, что иногда случается, когда процесс привлекает общественное внимание.

— А мастер Риджуэй давал показания по поручению инспектора, — добавил Иеремия. — Его описание тяжких повреждений, нанесенных девушке, произвело на присяжных сильное впечатление, и они сочли обвиняемого виновным, хотя против него не было неопровержимых улик. Поэтому решили отомстить и Алену.

— Это единственный случай, который может нас заинтересовать, или искать дальше?

— Не обязательно. Вы помните последние слова вашего слуги Уокера, отравленного убийцей, когда тот отказался стать его сообщником? Перед смертью он хотел сообщить вам что-то, что навело бы вас на след преступника. Он произнес имя, что-то вроде Джеффри.

— А невинно осужденного звали Джеффри Эдвардс! — воскликнул сэр Орландо и ударил кулаком по столу.

— Именно так! Теперь у нас есть мотив.

— Но пока нет убийцы.

— Это родственник или друг Эдвардса. Надо искать. Немного времени, и мы его поймаем.

Трелоней посмотрел в окно, за которым сгустилась глубокая ночь.

— Сегодня слишком поздно идти к королю. Нужно подождать до утра. Поедемте ко мне, патер, и с утра пораньше без промедления отправимся в Уайтхолл.

Уже несколько часов Бреандан стоял у окна камеры, схватившись руками за черную решетку, и не отрываясь смотрел в светлую голубизну безоблачного неба. Стало тепло и сухо, и там, где солнце сильно прогрело землю, воздух дрожал, как над пламенем. Сквозь прутья можно было просунуть руку. Бреандан вытянул правую руку и попытался ухватить легкий ветерок, плывущий по улице, не проникая в запертое помещение. Уже три недели сидя взаперти за непроницаемыми стенами Ньюгейта, он очень тосковал по свежему воздуху, солнцу, небу. Бреандан большую часть своей жизни не знал крыши над головой и теперь невыразимо страдал. Его то и дело охватывало мучительное беспокойство, тело протестовало против вынужденного бездействия, и он двигался, двигался, пока хватало сил. Повинуясь животному инстинкту, он обшарил каждый дюйм камеры в поисках лаза, особое внимание уделив открытому камину, такому широкому, что там спокойно мог встать взрослый человек. Может быть, ему удастся пробраться через дымоход на крышу. А оттуда проще простого перепрыгнуть на крышу соседнего дома и дать тягу. Единственным препятствием были два прута, вделанные на некоторой высоте так близко друг к другу, что между ними не мог бы пролезть и ребенок. Но здание было древним, и известковый раствор в этом месте мог рассохнуться. Всю вторую половину дня Бреандан звеном своих цепей выскребал раствор вокруг прута в дымоходе, пытаясь ослабить и вытащить его. Но в конце концов ему пришлось отказаться от заведомо бесперспективной затеи. Очевидно, он был не первым, так как раствор вокруг прута явно недавно подновили и без настоящего инструмента его было не поддеть. Сильно устав, с поцарапанными руками, локтями и коленями, Бреандан опустился на кровать и закрыл глаза. Он сдался. Ему ничего не оставалось, как ждать следующего утра, когда он в последний раз выйдет из тюрьмы. Либо его помилуют, либо повесят.

Отдыхал он недолго. Скоро беспокойство опять подняло его на ноги. Покрытые засохшей кровью руки угрюмо трясли решетку окна, отделявшую его от свободы. Свобода! Как он ее хотел. Его неспокойная жизнь одарила его единственным благом. И вот теперь отняли и его.

Несколько раз он ударился головой о железные прутья, пытаясь притупить отчаяние. Он очень хотел в утренние сумерки навсегда покинуть тюрьму, хотя отправиться ему предстояло в Тайберн, и тем не менее боялся вечера, означавшего, что наступает его последняя на этой земле ночь. Он хотел, чтобы все кончилось, но одновременно испытывал безрассудную панику при мысли о том, как быстро течет время.

Когда в замке его камеры заскрежетал ключ, Бреандан вскочил, готовый драться. Если этот черт капеллан еще раз осмелится подступиться к нему, он просто вышибет его под зад! Но тут же от радости у него сдавило грудь. Позади надзирателя он увидел Аморе.

— Если вы обещаете не делать глупостей, я на ночь сниму цепи, — сказал надзиратель.

— Обещаю, — без колебаний согласился Бреандан.

Помощник сбил с рук и ног цепи. Выходя из камеры, надзиратель сказал Аморе:

— На рассвете я вас выпущу.

Оставшись одни, они бросились друг другу в объятия. Бреандан и не надеялся увидеть ее до казни. Ей не нужно было еще раз приходить в это ужасное место, но он был невероятно счастлив, что она пришла и самую страшную ночь в жизни он проведет не один.

Через какое-то время он с надеждой спросил:

— У тебя есть новости от патера Блэкшо?

Но Аморе опустила голову:

— Вчера вечером он отправился в дом Дина, и больше я его не видела.

— Сегодня утром он был здесь и сказал, будто нашел то, что мне поможет. Я думал, ты знаешь больше…

Священник обещал спасти его, но Бреандан не разделял его уверенности. Какое-то «нечто» не сможет отменить судебный приговор. А времени оставалось совсем немного.

Аморе попыталась вдохнуть в него мужество, хотя сама едва сдерживала слезы. Она не уставала повторять себе, что должна быть сильной и поддерживать его, что он не должен почувствовать ее боли, иначе ему будет совсем трудно.

В полночь на улице, недалеко от темницы, где осужденные ждали казни, раздался ручной колокол. Звонил староста церкви Гроба Господня, ближе всего расположенной к Ньюгейту. Желая подготовить несчастных к ожидавшей их участи, он пропел:

Аморе, лежа рядом с Бреанданом на убогой кровати, почувствовала содрогания и поняла, что он плачет. Всю ночь она держала его в своих объятиях и прижимала к себе, как будто не хотела отпускать. Когда начало светать, он высвободился сам.

Ужасная мысль, что в любой момент может появиться сторож и разлучить их, отняла ее последние силы, и, несмотря на твердое намерение не раскисать в его присутствии, она залилась горячими слезами. К ее удивлению, Бреандан улыбнулся и нежно погладил ее по лицу.

— Ты правда любишь меня! — сказал он, и в голосе его слышны были радость и печаль. — Прости, я это понял только сейчас… слишком поздно.

— Но еще не поздно, — рыдая, возразила Аморе. — Еще несколько часов.

— Пожалуйста, обещай мне, что ты не поедешь в Тайберн. Я не хочу, чтобы ты видела, как я буду болтаться на веревке.

— Но…

— Обещай мне!

— Обещаю.

Надзиратель открыл дверь и вывел Аморе, а сопровождавший его помощник снова наложил цепи на руки и ноги Бреандана. Он это делал только для виду, так как, отправляя осужденных в последний путь, цепи с них снимали.

Преданный слуга Аморе Уильям потянулся, он провел всю ночь перед камерой на полу. И пока они шли по коридорам к выходу, он внимательно следил за тем, чтобы ни один жулик не приблизился к его госпоже.

Бреандана и двух других осужденных привели во внутренний двор и навсегда сняли с них цепи. Надзиратели велели им подняться на две телеги и сесть на гробы, которые потом примут их тела. На шею набросили веревочную петлю, на которой их повесят, другой конец обмотали вокруг бедер. Вопреки желанию Бреандана на его телегу вслед за палачом взобрался и ординарий Ньюгейта. Худое лицо под почти скрывавшим его париком было серьезным и торжественным, он собирался петь вместе с заключенными гимны.

Ворота Ньюгейтской тюрьмы отворились, и стала видна огромная толпа, собравшаяся вокруг. На каждой крыше, в каждом окне теснились люди. Атмосфера была праздничной, как на ярмарке. В шуме нельзя было расслышать соседа. По старинному обычаю в дни публичных казней челядь отпускали с работы — ведь они призваны были служить назиданием. Каждый и, прежде всего те, чьи добродетели вызывали большие сомнения, должны быть стать свидетелями неотвратимого наказания, предусмотренного властями для злоумышленников. Но жестокое зрелище не достигало цели. Никогда карманники не трудились так усердно, как в дни казней, привлекавших толпы людей, внимание которых настолько приковывало происходящее, что с них можно было незаметно стянуть даже штаны.

Бреандан размял запястья и осмотрелся. О побеге нечего было и думать. Траурную процессию сопровождала группа внушительных всадников во главе с городским церемониймейстером и младшим шерифом. Позади ехали вооруженные жезлами констебли. Замыкала процессию группа копьеносцев. Начался последний акт ритуала правосудия, производящего впечатление почти религиозного действа.

При появлении осужденных тысячи людей издали крик ликования. Толпа пришла в движение, как огромный неспокойный океан. Настоящий дождь из цветов обрушился на обе телеги, заключенным кричали слова ободрения. Непредсказуемый простой люд Лондона, как уже случалось нередко, избрал преступников в герои. Разве эти трое не такие же, как они, бедные и безвластные? Разве они не взбунтовались против верхушки, оберегавшей свое добро при помощи безжалостных законов? Даже ирландца, иностранца и паписта, толпа заключила в свое сердце. То, что он был молодым и красивым и совершил убийство из любви, трогало простых людей. В отличие от лондонских бюргеров простой английский народ, заполнивший в это утро улицы, ничуть не сожалел об убитом советнике.

Ординарий, сидевший рядом с Бреанданом, раскрыл свой молитвенник и начал читать вслух. Но когда процессия медленно двинулась вперед, его голос потонул в гуле толпы. Всадники впереди пришпорили лошадей, стараясь раздвинуть преграждавшую им путь людскую стену. Зрители медленно отступили и пропустили их. Но через несколько ярдов, у церкви Гроба Господня, первой традиционной остановки на пути в Тайберн, процессия снова затормозила. Ее колокола звонили непрестанно, теперь к ним присоединился и ручной колокол старосты, стоявшего на стене.

Осужденным дали по кружке вина, которые они осушили залпом. В пути им еще не раз представится возможность смочить пересохшее горло по заведенному издавна обычаю. Такая щедрость объяснялась не столько великодушием, сколько намерением несколько притупить страх несчастных перед веревкой, и тогда они дадут себя повесить безо всякого сопротивления палачу, обычно добиравшемуся до виселицы таким же пьяным, как и его клиенты.

Чудовищная процессия спустилась теперь по Сноу-хилл, прошла Холборнский мост через реку Флит и начала подниматься на Хай-Холборн. Она то и дело останавливалась, давая заключенным возможность поговорить с друзьями и выпить кружку вина или эля. Бреандан заметил, что оба его товарища по несчастью уже совсем опьянели. На уличном разбойнике, особенно бурно приветствуемом толпой, были специально для казни сшитый жилет и брюки из тонкой материи, а домушник надел льняную рубашку, чтобы утереть нос палачу, которому отходили вещи повешенных.

Следующая остановка была в приходе Сент-Джайлс-ин-де-Филдс. В приходской церкви звонили все колокола, и заключенные получили традиционную кружку милосердия, учрежденную супругой короля Генриха I Матильдой. Палач, констебли и копьеносцы не отставали от осужденных. Бреандан попытался сохранить ясную голову, но вино постепенно начинало действовать и на него. Он думал об Аморе и чувствовал, как увлажняются глаза. Он провел тыльной стороной ладони по лицу, утирая слезы. Чей-то голос прокричал его имя… голос с сильным ирландским акцентом. Бреандан разглядел возле телеги патера О'Мурчу, который с трудом продрался через толпу и взволнованно схватил молодого человека за руку.

— Будь сильным, сын мой, — сказал иезуит по-ирландски. — Я буду молиться за тебя.

— Вы что-нибудь слышали о патере Блэкшо? — спросил Бреандан со вспыхнувшей надеждой.

— Нет, мне очень жаль, сын мой. Я не видел его несколько дней.

О'Мурчу испытывал смущение. Он не понимал, как брат по ордену мог пренебречь обязанностями священника. Его долг был сопровождать эту несчастную душу к месту казни и утешать ее. Перед тем как процессия двинулась в путь, ирландский иезуит еще раз приблизился к земляку и что-то всунул ему в руку. Бреандан на ощупь понял, что это четки. Тщательно спрятав запрещенный шнурочек с бусинами, чтобы его не увидел ординарий, он принялся перебирать шарики пальцами, пытаясь молиться.

Процессия очутилась теперь на дороге, ведущей в Оксфорд. Здесь почти не было домов, только луга и поля. Толпа несколько рассеялась, люди спешили на холм Тайберн занять хорошие места. Ординарий затянул гимн. Скоро вдалеке на фоне неба показалась виселица. Осужденные ее не видели, их из милости сажали к ней спиной. Бреандан с горечью закрыл глаза. Он не был в мире с Богом и не чувствовал ничего, кроме гнева и ненависти к патеру Блэкшо, бросившему его в беде.

 

Глава сорок первая

Вернувшись к себе, Аморе отослала слугу и, рыдая, бросилась на кровать. Она понимала, что сейчас ей нужно молиться, но не могла и только плакала. Аморе не слышала шагов, но вдруг ей на плечо опустилась теплая рука. Она испуганно вскрикнула.

— Миледи, сейчас не время плакать, — строго сказал патер Блэкшо. — У нас очень мало времени.

Аморе в полном отчаянии смотрела на священника, так неожиданно оказавшегося у ее постели. На секунду он показался ей галлюцинацией.

— Миледи, мы должны немедленно поговорить с королем, — нетерпеливо продолжал Иеремия. — Вы знаете, где он сейчас может быть?

Вытирая слезы ладонями, Аморе ответила:

— На богослужении в часовне.

— Тогда немедленно идемте туда, чтобы перехватить его на выходе. Переоденьтесь, миледи.

Встав с кровати, Аморе заметила возле двери судью Трелонея, скромно стоявшего в тени. В ней с новой силой вспыхнула надежда. Судя по всему, Иеремии все-таки удалось убедить судью в невиновности Бреандана. Может быть, с его помощью удастся убедить и короля.

Ожидание у богатых резных дверей часовни стало для Аморе тяжким испытанием. Богослужение началось недавно, а проповедь капеллана, во время которой Карл всегда спал, затянулась до невозможности. Наконец двери отворились и король в сопровождении придворных вышел в притвор. Он сразу же увидел свою любовницу, судью и иезуита и удивленно поднял брови. Когда Карл остановился и вопросительно посмотрел на Аморе, она присела в реверансе.

— Ваше величество, я была бы вам крайне признательна, если бы вы удостоили меня и моих спутников короткой беседы. Дело срочное, — попросила Аморе.

Король обвел их взглядом, говорившим о том, что он прекрасно знал, о чем пойдет речь.

— Подождите в моем будуаре, — коротко ответил он и продолжил путь.

Карл не заставил себя долго ждать: ему стало интересно, с чем пожаловали визитеры. Он осмотрелся и обратился к Трелонею:

— Милорд, я полагаю, речь пойдет о деле убитого советника. Вы узнали что-то новое?

— Да, сир, — кивнул судья. — Обнаружились доказательства, не оставляющие никаких сомнений в том, что человек, осужденный за убийство, невиновен. Поэтому я прошу вас о помиловании, пока его несправедливо не повесили.

— Что за доказательства, милорд?

Сэр Орландо показал Карлу обе записки, протоколы процессов и объяснил связь между убийствами.

— Мистер Макмагон стал козлом отпущения, — говорил он. — Истинный убийца, как на приманку, выманил сэра Джона Дина без сопровождения, беззащитного.

Карл с интересом рассматривал записку, адресованную советнику.

— Разве это не означает, что убийца знал о неприязни сэра Джона к мистеру Макмагону?

— Несомненно, — подтвердил Иеремия. — Но об этом знал всякий присутствовавший на процессе, когда сэр Джон обвинял мистера Макмагона в краже.

— А вы не считаете странным, что убийца мстит за несправедливо осужденного и при этом обрекает другого на ту же несправедливость? — в раздумье спросил король.

— Я думаю, он хочет тем самым показать жестокость и несправедливость королевской юстиции. — Иеремия говорил уверенно. — Это оправдывает его в собственных глазах и позволяет считать себя Божьим мстителем. Поэтому прошу вас, ваше величество, не дайте ему победить. Спасите жизнь невиновному, пока еще не поздно.

Карл посмотрел на филигранной работы часы на стенной консоли.

— Они уже должны приближаться к Тайберну, — задумчиво заметил он. — Времени остается немного. Ну ладно, поверю вам.

Не мешкая король подошел к двери будуара, открыл ее и велел дежурному пажу немедленно вызвать лорд-канцлера. Вскоре появился Эдвард Хайд, граф Кларендон, старый верный советник короля, сопровождавший юного Карла Стюарта в изгнании и с тех пор не покидавший его. Но годы и труды не прошли для него бесследно. Его мучила подагра. Он постоянно, но безрезультатно говорил королю о том, что тот недостаточно занимается государственными делами и слишком много внимания уделяет любовницам.

Карл поручил лорд-канцлеру подготовить указ о помиловании с большой печатью и представить ему на подпись. Когда все было готово, король передал свиток пергамента дежурившему у двери гвардейскому офицеру и приказал ему немедленно с эскортом отправляться в Тайберн.

— Ну, вы довольны, мадам? — Карл чуть снисходительно улыбнулся Аморе. — Я возвращаю вам вашего возлюбленного. Но за это требую, чтобы вы вместо слез снова подарили мне счастливую улыбку. Меня огорчает ваш печальный вид. Я люблю радостные лица, вам ведь это известно, мадам. А вы, милорд, — сказал король Трелонею, — соблаговолите как можно скорее сообщить о помиловании городскому совету, чтобы почтенные советники, у которых я отобрал искупительную жертву, не проломили ворота моего дворца.

— Непременно, сир, — пообещал сэр Орландо и поцеловал протянутую руку короля.

Наконец король подошел к Иеремии, но заговорил с ним не сразу. В присутствии судьи он не хотел называть его настоящего имени, а псевдонима вспомнить не мог.

— Ну, мистер…

Трелоней, полагая, что Карл впервые видит иезуита, поторопился представить его:

— Доктор Фоконе, ваше величество. Он врач и ученый и помогает мне в поисках убийцы.

— Доктор Фоконе. Что ж, надеюсь, вы скоро нападете на его след. Жители города пережили уже немало бед. Избавьте их хотя бы от безбожного мстителя.

И король простился с ними. В коридоре сэр Орландо высказал то, о чем не решались заговорить его спутники:

— Нужно срочно ехать в Тайберн. Необходимо убедиться, что все в порядке. Мадам, если вам угодно, я с удовольствием приглашаю вас в свою карету.

— Конечно, я еду! — решительно воскликнула Аморе.

Она все еще боялась за Бреандана. А вдруг указ о помиловании замедлит… а вдруг его уже повесили… Она спокойно вздохнет, только заключив его в свои объятия.

Во время езды Трелоней с неослабевающим интересом наблюдал за молодой женщиной. Ее бледное лицо и тревожный взгляд были очень выразительны. Странное создание эта леди Сент-Клер, дама благородного происхождения, по крайней мере по отцовской линии — о ее матери-француженке он ничего не знал. Граф Кэвершем состоял в тесной родственной связи с семейством Вилье, а значит, и с герцогом Бекингемским, кроме того, еще с одной любовницей короля — леди Каслмейн. Необычным являлось уже то, что дама ее положения регулярно навещала дом простого ремесленника, но неприкрытая тревога за ирландского бродягу, поденного рабочего, бывшего наемника, низшего из низших, стала для него прямо-таки неразрешимой загадкой.

Экипаж сбавил скорость — они приближались к холму Тайберн. Зеваки не спешили уступать карете место, и путникам пришлось продвигаться шагом. С бьющимся сердцем Аморе выглянула в окно, но не могла разглядеть даже виселицу, так тесно сгрудились люди у места казни. Наконец они увидели королевских гвардейцев, доставивших указ о помиловании. И тут перед ними выросло страшное трехногое орудие казни. Оно было пусто. Под виселицей на телеге стояли трое осужденных с петлей на шее. Толпа выжидала, когда лошадь под кнутом палача двинется вперед и смертники повиснут в воздухе.

Иеремия пожал руку Аморе:

— Гвардейцы успели. Осужденные, конечно же, держали долгие речи, пытаясь оттянуть момент казни. Подождите здесь! Я приведу его.

— Секунду, доктор! — воскликнул Трелоней и сунул Иеремии несколько монет. — Это может вам пригодиться, — сказал он, тепло улыбнувшись.

Поблагодарив его, иезуит протиснулся через толпу к виселице. Выполнив задание, гвардия развернула лошадей и удалилась. Иеремия подошел к телеге и посмотрел на Бреандана, стоявшего неподвижно, с закрытыми глазами, между товарищами по несчастью, как будто он еще не осознавал, что его помиловали. Джек Кетч взобрался на телегу, перерезал ему веревку на руках и снял с шеи петлю, другой конец которой был уже прикреплен к поперечине виселицы.

— Ну и повезло же тебе, бродяга, — грубо сказал палач. От порядочного количества принятого алкоголя голос сто звучал нетвердо.

Бреандан не пошевелился. Иеремия схватил его за руку и стащил с телеги.

— Пойдем, мой мальчик, все позади, — мягко сказал он.

— Эй, его одежда моя! — прорычал Кетч и схватил Бреандана за рукав.

Тот с отвращением стряхнул его.

— Вот, возьмите это.

Иеремия отдал палачу деньги, полученные от судьи, и увел Бреандана. Толпа ликовала. Поздравления сыпались со всех сторон.

Бреандан пристыженно признался священнику:

— Я проклинал вас, думал, вы меня бросили.

— Не ставлю вам это в упрек. Вы пережили самое страшное, что может выпасть на долю человека.

Им стоило большого труда пробраться к карете судьи. Все тянули руки к ирландцу, пытаясь дотронуться до него. Аморе открыла им дверцу и заключила Бреандана в свои объятия. Никто не произнес ни слова. Им казалось, будто они очутились одни на всем белом свете. Они не замечали ничего, даже неловких растроганных взглядов Трелонея, крайне смущенного неожиданным зрелищем. В его кругу сдерживали такие проявления чувств, ругали даже порывистых детей. Вести себя подобно простолюдинам, не знавшим ни приличий, ни правил поведения, считалось недостойным. Сэр Орландо пытался отвести взгляд от страстных объятий, но не мог. Он никогда не видел, чтобы люди были так счастливы. И вдруг с болью ощутил свое одиночество, навалившееся на него после смерти жены. Он бы не признался в этом, но при виде возлюбленных, не таивших своих чувств, судья вдруг почувствовал — хоть и ненадолго — нечто вроде зависти.

Карета оставила виселицу позади и свернула на дорогу, ведущую в Лондон. Бреандан понял, где он, и освободился из объятий Аморе. Его презрительный взгляд остановился на Трелонее, сидевшем напротив.

— Как же вам не хотелось признавать, что я невиновен, разве не так? — с вызовом сказал он. — С самой первой нашей встречи вы считали меня подлецом. Почему? Потому что я ирландец? Я никогда не делал ничего плохого. Но вы решили, будто я непременно хочу вас ограбить, хотя я только пытался помочь вам, когда вы, пьяный и беспомощный, валялись на улице. Вы высекли меня за преступление, которого я не совершал, и без церемоний отправили меня на виселицу за убийство, к которому я не имел никакого отношения, ни на секунду не усомнившись в моей виновности. И теперь вы требуете благодарности только потому, что в последний момент передумали?

— Нет, — сухо ответил сэр Орландо. — Я хотел бы больше никогда не видеть вас в моем суде. Постарайтесь в будущем не попадать в неприятные ситуации.

Ненависть во взгляде ирландца заставила Трелонея содрогнуться. Ему стало ясно — он помог спасти жизнь своему личному врагу, хотя не мог отрицать, что сам сделал его таковым. Макмагон сказал довольно точно: сэр Орландо с самого начала считал его дурным человеком только потому, что тот ирландец, а значит, варвар, бунтарь и разбойник. Трелоней уже не раз отправлял ему подобных на виселицу за кражу или разбой и недолго думая причислил к ним Макмагона. Узнав, что Фоконе иезуит, судья поначалу не смог преодолеть предрассудки. Так и в этом случае он не разглядел человека, с которым имеет дело.

Да, Трелоней признавал, что был несправедлив по отношению к Макмагону. Но это было выше его сил. При мысли о том, что отныне этот ненавидящий его человек будет рядом, Трелонея охватывало огромное беспокойство, почти страх. Макмагон вполне способен в один прекрасный день, когда судья меньше всего будет этого ожидать, отомстить ему. Нужно остерегаться его. Сэр Орландо, подумав, обратился к сидевшему рядом с ним священнику:

— Я бы советовал вам вывезти его из города, а еще лучше из страны. Советники удовольствуются моим объяснением, но за друзей сэра Джона Дина я поручиться не могу. Они могут устроить самосуд. Существует много возможностей под каким-нибудь предлогом засадить человека в тюрьму и испортить ему жизнь.

— Вынужден с вами согласиться, милорд, — с тревогой ответил Иеремия. — Для него в самом деле лучше на какое-то время исчезнуть.

Карета судьи доехала до Стрэнда и остановилась у дома Хартфорда. Иеремия на прощание благодарно пожал Трелонею руку, Аморе подарила ему теплую улыбку. Только Бреандан, выходя из кареты и направляясь в дом вместе с Иеремией и Аморе, не удостоил своего спасителя даже взглядом.

Иезуит зашел только для того, чтобы осмотреть царапины ирландца и еще раз проверить, как заживают его искалеченные большие пальцы. Он оставил Аморе баночку с мазью, которую всегда носил с собой.

— Он должен как можно скорее уехать из Лондона, — еще раз повторил Иеремия.

— Я позабочусь об этом, патер, — заверила его Аморе, у которой уже созрел план.

— Удачи, сын мой, — сказал священник молодому человеку.

Тот с благодарностью обнял его:

— Я никогда не забуду того, что вы для меня сделали, патер. И сохраню ваши заветы в сердце, уверяю вас.

Когда Иеремия ушел, в спальне поставили деревянный чан и Бреандан смыл с себя грязь Ньюгейта. Аморе с любовью перебрала его вымытые спутанные волосы и расчесала их своим гребнем.

Слуга накрыл стол. Поев, Бреандан почувствовал наконец усталость. Аморе втирала ему в раны мазь, а он клевал носом.

Еще какое-то время она сидела на кровати и смотрела на него, вне себя от счастья, что он живой, здоровый и рядом. Для нее больше не существовало никаких других мужчин. Но она уже знала, что с ним трудно. Хотя она была уверена в его любви, в тот роковой день три недели назад он без всяких объяснений мог оставить ее только потому, что почувствовал свою никчемность, так как целиком зависел от нее. И даже теперь, когда они снова обрели друг друга, их отношения не изменились. Пройдет немного времени, и Бреандан снова начнет страдать от того, как мало он может, и тогда она, вероятно, потеряет его навсегда. При этой мысли у Аморе заболело сердце. Нужно что-нибудь сделать, помешать этому, и она уже знала что.

Решительно поднявшись с кровати, Аморе села за инкрустированный стол и написала короткое письмо французскому посланнику, в котором сообщала о рождении сына. Конечно, месье де Коменж уже наверняка знает об этом, но Аморе была уверена, что он поймет намек и нанесет ей визит. Запечатав письмо, она отдала его Уильяму с поручением передать графу в руки. Затем, заглянув к сыну и кормилице, снова вернулась к Бреандану и присела рядом с ним на постель.

 

Глава сорок вторая

Иеремия и сэр Орландо изучали документы и протоколы процесса Джеффри Эдвардса, чтобы как можно больше узнать о человеке, которого повесили вместо убийцы. Трелоней предупредил священника, что не стоит ожидать слишком многого, так как обычно эти документы не содержали подробных сведений об обвиняемых. Судебные писцы, составлявшие обвинение, по возможности избегали деталей во избежание ошибок, которые могут затянуть процесс Протоколы могли не содержать даже указаний на то, чем занимался обвиняемый. О каждом человеке неблагородного происхождения говорилось просто — «рабочий». Место рождения не указывалось, вместо этого всегда значился приход, в котором заключенный жил на момент ареста. Поэтому выяснить, откуда был родом Джеффри Эдвардс, оказалось очень нелегко. Но вдруг сэр Орландо наткнулся на протокол магистрата, допрашивавшего Эдвардса при задержании.

— Наш парень из Уэльса, из местечка под названием Макгинллет, что в Монтгомеришире. Это почти на западном побережье, — сказал Трелоней. — Я немедленно напишу тамошнему шерифу и попрошу его сообщить все о семье Джеффри Эдвардса.

— Вы можете прождать ответа много недель или даже месяцев, — задумчиво ответил Иеремия.

Сэр Орландо растерянно посмотрел на него:

— Вы правы. Пожалуй, лучше послать кого-нибудь в Уэльс. Я займусь этим.

— Займитесь, милорд. Но пока мы не получим ответа, нужно сохранить наше открытие в тайне, — серьезно сказал Иеремия.

— Не люблю бездействовать, — поморщился судья. — Наш студент Джордж Джеффрис — валлиец. Разберусь-ка я с ним.

— Конечно, Джеффрис вызывает подозрения. Но он далеко не единственный. Вы помните мистрис Блаундель?

— Аптекаршу?

— Да, она родом из Уэльса. А она была с нами, когда после процессии вас пытались отравить в таверне. Кроме того, могут быть и другие подозреваемые, о валлийских корнях которых мы просто ничего не знаем.

Сэр Орландо задумался и смущенно посмотрел на священника:

— Вы правы. И у меня в доме есть человек, бабка которого по материнской линии родом из Уэльса.

— Кто?

— Мэлори.

Иеремия в беспокойстве сжал губы, так что лицо перерезали две бескровные черты.

— Он по-прежнему спит возле вас?

— Да, с заряженным пистолетом.

— Только для вящего спокойствия скажите ему, что в этом больше нет необходимости. Ничего не объясняйте. Но не спускайте с него глаз.

— Патер, это не может быть Мэлори! Он очень предан мне.

— Мне тоже так кажется. И все же будьте настороже. И не говорите ему, что мы узнали о Джеффри Эдвардсе.

— Вы не думаете, что Джордж Джеффрис — наш главный подозреваемый? — спросил Трелоней. — Я его еще раз допрошу. Может быть, он как-то выдаст себя.

— Не советовал бы, милорд, — твердо возразил Иеремия. — Пока у нас нет никаких доказательств, мы все равно не сможем его арестовать. Если вы его сейчас допросите, а он и есть убийца, он может запаниковать и либо сбежит, либо очертя голову попытается довершить свое черное дело. Лучше подождать и никак не показывать, что мы подозреваем кого-то из Уэльса. Нам нужно время.

— Но его у нас нет, — возразил Трелоней. — Пока мы ждем вестей, убийца, может быть, планирует следующее преступление.

— Возможно, — признался Иеремия. — Но теперь он не имеет преимущества, как раньше. Мы знаем его мотив и знаем, кто может стать следующей жертвой. Достаточно будет предупредить остальных судей, принимавших участие в процессе, двенадцать присяжных, свидетелей короны и, может быть, палача, казнившего Эдвардса. Если они будут осторожны и не станут излишне рисковать, надеюсь, им ничто не угрожает. Но это возможно, только пока убийца чувствует себя в безопасности и выжидает, чтобы нанести очередной удар.

— Ну хорошо, если вы так считаете… Подождем вестей из Уэльса.

Когда Иеремия вернулся на Патерностер-роу, в цирюльне его дожидался патер О'Мурчу. Ирландец попросил Алена в качестве профилактической меры против чумы пустить ему кровь. Но не забота о здоровье являлась истинной причиной его визита. Он пришел сообщить своему брату по ордену, что с ним хочет поговорить начальник. Приглашение не стало для Иеремии неожиданным, он ждал его. Покорно вздохнув, патер простился с Аленом, вдогонку спросившим его, когда он вернется. Но друг только пожал плечами.

— Может быть, никогда, — неуверенно ответил он.

Иеремии, как он и предполагал, пришлось выслушать длинную обвинительную речь. Священник не имеет права забывать о душах своей паствы, а он вместе с королевским судьей ловит преступника и посвящает все свое время спасению одного осужденного, в то время как многие его единоверцы больны чумой и нуждаются в духовной поддержке. Подобное поведение вредит репутации ордена. Белое духовенство и без того упрекает иезуитов в том, что они надменны и кичатся своей ученостью. И без того нелегко иметь дело с единоверцами, враждебно настроенными к ордену, еще не хватало иезуиту вмешиваться в протестантское судопроизводство. Кроме того, опасно привлекать к себе слишком много внимания.

Иеремия даже не пытался защищаться. Он знал, что пренебрег своими обязанностями. Конечно, он предпочел бы перепоручить дело спасения Бреандана кому-либо еще, но кто же поможет невинно осужденному. Он покорно ожидал епитимьи, мягкость которой его поразила. Число чумных больных растет с каждым днем, католические врачи перегружены работой, и Иеремия должен потрудиться вместе с двумя другими священниками, освобожденными от всех обязанностей, кроме ухода за больными и распределения милостыни, так как католики не получали пособия по бедности. Хотя начальник прямо не сказал этого, Иеремии было понятно, что теперь ему придется выполнять обязанности не столько священника, сколько врача. Но прежде ему придется поехать в Сарри, где у иезуитов был дом в деревне, чтобы сосредоточиться и подготовиться к предстоящей работе. Перед возвращением в Лондон Иеремия еще раз принес обет и предал себя Божьей милости. Он понимал: предстоящая работа может стоить ему жизни.

В мае количество заболеваний выросло незначительно, но в июне чума приняла угрожающий характер. Особенно пострадал приход Сент-Джайлс-ин-де-Филдс, где в основном жили бедняки, среди которых было много католиков. По четвергам Ален всегда посылал Тима за еженедельными сводками о смертности, стоившими одно пенни. В них перечислялись все случаи в городе и указывались причины смерти. Чумным посвящался особый раздел. Страшной напасти боялись больше всего, никто не знал, откуда она приходит, что ее вызывает и как ее лечить. Она вызывала такой ужас, что родные умерших пытались подкупить осматривающих женщин, обязанных сообщать приходским писцам причину смерти, чтобы те вместо чумы вписывали сыпной тиф или даже французскую оспу. Семью, где кто-нибудь заболел чумой, избегали соседи и друзья, так как издавна было известно — болезнь передается от человека к человеку, хотя никто не знал, как именно.

Однажды утром, вскоре после возвращения Иеремии на Патерностер-роу, Ален, как всегда, спустился в операционную, чтобы подготовить ее для приема первых клиентов, пока мистрис Брустер на кухне готовила завтрак. Нехотя Ален дымил глиняной трубкой. Вкус табака вызывал у него отвращение, но, подобно многим, он начал курить, так как экзотическое зелье считалось профилактическим средством от заразы. В операционной он заметил на полу под окном груду льняных повязок.

— Бездельник совсем отбился от рук, — проворчал Ален и громко крикнул в сторону кухни: — Тим, ты вчера не убрал! Посмотри, что здесь творится.

Качая головой, Ален уже хотел поднять тряпки, как вдруг раздался резкий голос:

— Нет! Не трогайте!

Ален испуганно обернулся и увидел Иеремию, бегом спускавшегося по лестнице с выражением ужаса на лице.

— Но в чем дело? — недоуменно спросил Ален.

Иеремия схватил его за руку, оттащил от груды повязок и показал на окно.

— Левая створка! — грозно крикнул он.

— И что?

— Вы что, ослепли? Видите, окно взломано и створка открыта?

Ален начинал понимать. С растущим страхом он смотрел на груду тряпья.

— Нет, это невозможно, — отступая, пробормотал он.

— Не стойте же как пень. Быстро разведите огонь в камине! — сердито велел Иеремия.

Ален пришел в себя, побежал в кухню и принес оттуда тлеющее полено. Разводя огонь, он все время оборачивался на кучу тряпок.

— Вы в самом деле думаете, что это чума? — мрачно спросил он.

Взяв длинную палку с крюком на конце, которой снимали подвешенные к потолку инструменты, Иеремия серьезно кивнул. Когда пламя разгорелось, иезуит подхватил крюком повязки и бросил в огонь. Они быстро сгорели, оставив неприятный запах. Затем, не говоря ни слова, иезуит принялся осматривать засов окна и дубовые ставни.

— Ну конечно, их взломали, — объявил Иеремия. — Я думаю, не может быть никаких сомнений в том, что это дело рук нашего убийцы. Он хотел заразить вас смертельной болезнью. К судье Трелонею он применил тот же метод. Чума дает ему возможность бить наверняка, ничем не рискуя. Вы сами видите, как это просто. Ален, вы должны как можно скорее уехать из города.

— Но… — попытался возразить цирюльник, — как же я могу уехать? Я нужен здесь.

— До сих пор вам везло. Но скорее всего в ближайшие недели в Лондоне начнется хаос. Зажиточные граждане уже бегут из города. Городской совет и общины и сейчас не справляются, а как только начнут запирать пораженные дома, о порядке можно будет забыть. Наш убийца воспользуется смятением, которого долго ждать не придется. Вы должны уехать!

— Я буду осторожен.

Иеремия ненадолго задумался.

— Вы можете оказать мне и судье Трелонею большую услугу. Как вам известно, нам удалось добиться некоторых успехов в расследовании. Но разоблачить убийцу мы сможем, только узнав подробности о семье Джеффри Эдвардса. Сэр Орландо уже написал шерифу графства и поручил ему собрать сведения, но кто знает, сколько это продлится. Кроме того, он может не обратить внимания на важные детали. Я бы предпочел, чтобы в Уэльс поехал надежный человек и взял расследование в свои руки; например, вы.

В первый момент Ален растерялся и не знал, что ответить. Собравшись, он с сомнением спросил:

— А судья никого не может послать?

— Никого, кто обладал бы необходимым для сбора нужной информации здравым смыслом.

Иеремия почти час уговаривал друга, и тот в конце концов сдался.

— Я напишу леди Сент-Клер, — с облегчением сказал Иеремия, — и она предоставит вам несколько слуг для сопровождения, она же даст вам лошадь. Я слышал, что в городе лошадей уже не достать, так как все бегут. Вам придется обратиться к лорд-мэру и ходатайствовать о получении удостоверения о состоянии здоровья, иначе вас не выпустят из города. Но поскольку в Сити пока было немного случаев чумы, вы получите его без труда.

— Но что будет с моей цирюльней? — с беспокойством спросил Ален.

— Не волнуйтесь, я обо всем позабочусь, — заверил Иеремия, пытаясь подбодрить друга. — Я бы хотел попросить вас еще об одном одолжении, — помедлив, сказал он. — На пути в Уэльс, в Шропшире, лежит Стоук-Лейси, фамильное имение Блэкшо. Мне не часто выпадает возможность передать брату откровенное письмо, поэтому я хотел бы просить вас ненадолго остановиться там и вручить ему послание, для меня очень важное.

Ален с готовностью согласился. В тот же день Иеремия поздно вечером написал письмо брату и тщательно его запечатал. Затем встал на колени перед распятием на стене и попросил прощения зато, что обманул своего лучшего друга.

 

Глава сорок третья

По настоянию Иеремии Ален уехал уже на следующее утро. Священник вместе с подмастерьем, учеником, экономкой и горничной остался в тягостной атмосфере. Джон очень злился на хозяина, сбежавшего в безопасную деревню, в то время как они остались в зачумленном Лондоне. Подмастерье знал, что священник, живший с ними под одной крышей, навещал и даже лечил больных. Конечно, скоро он заразится и занесет чуму в дом. Тогда их запрут, как уже грозил городской совет, и они все умрут. Часто, когда священник уходил по делам, Джон, Тим, Сьюзан и мистрис Брустер садились вместе и гадали, как быть. Никто из них не знал, куда деваться, так как многих слуг хозяева, закрывшие лавки и бежавшие в деревню, уже выставили на улицу и те впали в страшную нужду. Так что решено было остаться и надеяться на лучшее. Но кроме мистрис Брустер, у которой было очень сильно развито чувство долга, все обходили священника стороной и не совали носа в его комнату.

Сэр Орландо Трелоней, навестивший иезуита, узнав, что он лечит чумных, тоже пришел в ужас. Он пришел сообщить Иеремии о своем предстоящем отъезде.

— Суды закрываются на каникулы, вчера закрылись и Судебные инны. Я не могу заставлять слуг оставаться в Лондоне, поэтому завтра отправляюсь в свое имение недалеко от Севеноукса в Кенте. Двор ждет только возвращения флота, одержавшего две недели назад блестящую победу над голландцами в сражении при Ловенштофте. Но после чествования герцога Йоркского и других флотоводцев король покинет Уайтхолл и переедет в Хэмптон-Корт. Как духовник леди Сент-Клер, вы, конечно же, отправитесь ее сопровождать, патер.

Но Иеремия покачал головой:

— Леди Сент-Клер — мне духовное чадо, это верно, но мой основной долг заключается в уходе за лондонскими католиками, особенно теми, кто настолько беден, что не может уехать в безопасное место. В городе слишком мало врачей. Здесь я нужен больше, чем при дворе.

— Вы действительно ходите в дома больных? — с сомнением спросил сэр Орландо.

— Конечно. Им нужен уход и питание.

— Вы можете их вылечить? — недоверчиво спросил судья.

Перед тем как ответить, Иеремия закрыл глаза:

— Нет, я бы очень хотел, но мне неизвестно лекарство от чумы. Она непредсказуема. Одного она убивает в несколько дней, другого щадит. Испробованные мной средства одним, кажется, помогают, на других не оказывают никакого воздействия.

— Почему вы подвергаете себя такой опасности, патер? — спросил Трелоней, и в его голосе отчетливо послышалось неодобрение.

— Милорд, я священник. Мой долг поддерживать людей, оказавшихся в тяжелом положении, и я намерен его исполнить.

— Но вы можете заразиться и умереть! Это даже вполне вероятно, ибо вы постоянно соприкасаетесь с чумными.

Иеремия ответил судье с серьезным спокойствием человека, смирившегося с судьбой, что бы она ему ни уготовила:

— Моя жизнь принадлежит Богу. Если он захочет призвать меня к себе, он это сделает, где бы я ни находился. Я нужен больным и не могу их оставить.

Какое-то время сэр Орландо молча смотрел на иезуита, и на лице его ясно читалось: «А что будет со мной? Мне вы тоже нужны! Так просто перечеркнуть свою жизнь!»

Иеремии было несложно понять мысли судьи, растерянность и упрек в его взгляде. Он тоже дорожил дружбой Трелонея, тем более только что получив доказательства ее искренности.

— Обещайте мне быть осторожным, — глухо попросил сэр Орландо. — Я хочу снова увидеть вас живым и здоровым.

— Уверяю вас, милорд, что не буду легкомысленно рисковать своим здоровьем, — бодро заверил его Иеремия, что, как он сам заметил, прозвучало фальшиво. — Когда вы вернетесь в Лондон? — торопливо прибавил он, стараясь не выдать своей неловкости.

— К михайловской сессии, если только к тому времени чума в городе отступит. Если же нет, возможно, судебные заседания перенесут из Лондона — вероятно, в Виндзор. Боюсь, эпидемия весьма на руку нашему убийце. Кто знает, когда мои люди вернутся из Уэльса и доставят нам необходимые сведения о семье Эдвардса. Но получив их, я тут же дам вам знать.

— Вы только что сказали, что Судебные инны закрыли, — вспомнил Иеремия. — А вы не знаете, Джордж Джеффрис уехал из города?

— Да, это скверно. Вчера я послал слугу в «Иннер темпл» и велел разузнать про Джеффриса, но он вернулся несолоно хлебавши. Никто не знает, где студент. — Трелоней поднялся и на прощание сердечно пожал священнику руку. — Мне очень жаль покидать вас именно сейчас, когда все так запуталось. Если вам понадобится помощь, пошлите мне весточку. Да хранит вас Господь, патер.

При дворе праздновали победу при Ловенштофте, особо чествовали герцога Йоркского, младшего брата короля, лорд-адмирала и главнокомандующего флота. Но всех тревожили растущие масштабы эпидемии, поговаривали об отъезде из Лондона.

Аморе, как и другие придворные, начала подготовку к отъезду, хотя все еще надеялась, что положение изменится и двор останется в Уайтхолле. Но число заболевших чумой неуклонно росло и в Вестминстере, и придворными овладел страх. На Петра и Павла было решено переезжать в Хэмптон-Корт.

Карл признал сына Аморе, получившего при крещении имя Карл Фитцджеймс, и регулярно справлялся о нем. Как-то после обеда король заметил, что Аморе невесела. С чуткостью, за которую она была благодарна ему, он спросил:

— Вы беспокоитесь за вашего иезуита, мадам?

— Да, сир, — подтвердила она. — Говорят, во время эпидемий больше всего страдают врачи и священники. Для него это означает двойную опасность.

— Тогда уговорите его сопровождать вас и двор, — предложил Карл. — Неплохо иметь при дворе такого врача.

— Я попытаюсь. Но, боюсь, уговорить его будет непросто.

На следующее утро Аморе в своей карете отправилась на Патерностер-роу. Как только она вошла в цирюльню, ей сразу же бросились в глаза изменения, произошедшие в доме. Нельзя было не заметить, что образцовый порядок и чистоту, важные для мастера Риджуэя, никто не поддерживал. Банки с мазями, инструменты стояли, лежали повсюду, где им было вовсе не место, металлические тазы для кровопускания, висевшие на стене и под потолком, потускнели, чистые льняные повязки были свалены в кучи. Морща нос, Аморе прошла по цирюльне и с отвращением пробормотала:

— Кошка вон, мыши в пляс.

Дверь в комнату патера Блэкшо была приоткрыта. Аморе поскребла ногтем по дереву, но ответа не последовало. Помедлив, она вошла. Иеремия навалился на стол, положив голову на руки, и не шевелился. С тревогой Аморе всмотрелась в него. Он не имел обыкновения спать посреди дня. Должно быть, работал всю ночь. Аморе легонько потрясла его за плечо, но он не пошевелился. Она потрясла его сильнее, и только тогда он с легким стоном проснулся.

— Миледи, — пробормотал Иеремия, протирая покрасневшие глаза, — что вы здесь делаете? Я думал, вы уже давно вместе со двором выехали из города.

— Король отправляется в Хэмптон-Корт только через три дня. Но скажите же мне наконец, в чем дело? Вы больны?

Иезуит покачал головой:

— Только устал. Я почти каждую ночь работаю.

— А цирюльня мастера Риджуэя тем временем разваливается, — упрекнула Аморе.

— Знаю, надо бы следить за Джоном и Тимом, но у меня просто не хватает времени. Они только и знают, что сидят и курят табак. Когда я делаю им замечание, начинают шевелиться, но стоит мне уйти из дома, опять хватаются за трубки.

— Вы много работаете. У вас хотя бы остается время на сон?

— Мадам, вы не имеете никакого представления о несчастье, свалившемся на город. Чумой больны сотни людей, с каждым днем их становится все больше. Сколько врачей и священников уехало из Лондона! Кто-то же должен работать.

Аморе помрачнела:

— Но откуда взялась ужасная эпидемия?

— К сожалению, этого никто не знает, — вздохнул Иеремия. — Духовенство придерживается мнения, будто Бог наслал на людей чуму как заслуженное наказание, чтобы покарать их за грехи.

— А что думаете вы? Ведь вас не устраивает подобное объяснение, не так ли? Я вижу это по вашему лицу.

Иеремия слегка пожал плечами.

— Так написано в Библии, — уклонился он от прямого ответа. — Как вам известно, в Первой книге Царств сказано: «И отяготела рука Господня над Азотянами, и Он поражал их, и наказал их мучительными наростами, в Азоте и в окрестностях его». На филистимлян Бог наслал чуму, когда ограбили ковчег завета, — он поднял глаза и посмотрел на нее со своей мудрой улыбкой. — Но Гиппократ не считает гнев богов причиной болезней.

— Вы опять разрываетесь между теологией и медициной, — улыбнулась Аморе.

— Мне просто трудно поверить, что Бог, желая наказать погрязший в грехах королевский двор, как говорят проповедники, насылает кару на город, от которой страдают в первую очередь невинные бедняки, а грешные придворные запросто бегут от опасности. Вот увидите, миледи, болезнь пощадит их и придворная жизнь нисколько не изменится.

— Но если болезнь не от Бога, то откуда? Вы согласны с астрологами, объясняющими ее расположением планет? Или это испорченный воздух, вызывающий гниение соков?

— Сомневаюсь, — возразил Иеремия, — но не так-то просто отказаться от прежних представлений и принять новые, особенно когда при этом рушится все здание теории.

— А есть новые теории? — с интересом спросила Аморе.

— Теория, которую я имею в виду, не так уж и нова, — ответил Иеремия. — Врач и физик Джироламо Фракасторо уже более ста лет назад считал причиной возникновения и распространения заразных болезней «семена заражения», которые размножаются самостоятельно и передаются от одного человека к другому. Один из моих братьев по ордену, ученый Анастасий Кирхер, с которым я веду оживленную переписку, заходит еще дальше. Во время последней вспышки чумы в Риме он исследовал под микроскопом кровь больных и обнаружил при этом vermiculi pestis.

— Чумных червячков?

— Да, мельчайших животных, которые, как он предполагает, размножаются в человеческом организме и вызывают чуму. Так сказать, contagium vivum.

— Ужасное предположение.

— Если бы только это, — мрачно добавил Иеремия. — Если теория верна, то лечение, базирующееся на учении о четырех соках, полностью обессмысливается. Кровопускание или рвотные средства не окажут никакого воздействия на процесс размножения крошечных паразитов. Как с ними справиться? Убить ядом? Но тогда будет отравлен сам пациент! Ах, как я беспомощен! — воскликнул Иеремия.

Аморе задумчиво смотрела в его узкое усталое лицо. Затем неожиданно, без всякого перехода, спросила:

— Зачем вы послали мастера Риджуэя в Уэльс? Я прекрасно помню, как вы говорили, что судья Трелоней уже поручил кому-то расследование. Вы хотели выслать его из города, желая уберечь от чумы, ведь так?

Иезуит ответил на требовательный взгляд, протянув к ней руки:

— Признаю, я очень беспокоился за Алена. Убийца пытался заразить его чумой. К сожалению, эпидемия позволяет ему действовать незаметно. Я должен был как-то вывести его из-под удара.

— Но разве убийца не попытается еще и еще раз, когда мастер Риджуэй вернется? Откуда вы знаете, что чума к тому времени стихнет? — спросила Аморе. — Уэльс ведь недалеко, а эпидемия может затянуться на долгие месяцы.

Иеремия лукаво посмотрел на нее:

— Я тоже этого боюсь. Поэтому передал с Аленом запечатанное письмо моему брату Джону. В нем я изложил ситуацию и просил его задержать Алена в нашем имении под любым предлогом. Мой брат весьма находчив. Ему наверняка придет в голову какой-нибудь трюк, который не вызовет у Алена подозрений.

Аморе была потрясена, но быстро нашлась:

— Вы хотите еще раз попытаться навязать Богу свою волю, патер?

— Может быть. Но я должен был хотя бы попытаться спасти Алена, — возразил Иеремия без всяких следов раскаяния.

«Здесь, в Лондоне, он бы точно погиб, — прибавил он про себя. — Цирюльник или врач, который не выехал из города и не отказывается лечить больных, вряд ли может надеяться выжить». Но вслух он ничего не сказал. В этом, однако, не было необходимости. На лицо Аморе легла тень.

— А вы, патер? Вы ведь тоже рискуете, оставаясь в городе. Король дал мне разрешение взять вас с собой в Хэмптон-Корт. Прошу вас, поедемте!

Глаза Иеремии выражали признательность за ее заботу, но вместе с тем и категорический отказ.

— Миледи, я весьма благодарен вам за любезное предложение, — мягко возразил он, — но не смогу поехать с вами.

— Почему?

— Как же я оставлю отчаявшихся людей, которые зависят от меня? Я приношу им милостыню и утешение. Кроме того, уехав из Лондона, я нарушу прямой приказ моего начальника.

— Я поговорю с ним. Он снимет с вас эти обязанности.

Иеремия ответил несколько раздраженно:

— Не сомневаюсь, с вас станется. Но я этого не хочу. Никогда себе не прощу, если оставлю несчастных.

— Патер, вы рискуете своей жизнью!

— Речь идет не о моей жизни, мадам, речь идет о том, чтобы делать то, что нужно.

— Кому это нужно — бездумно отказываться от жизни?

— Иногда жизнь и смерть так сближаются, что могут меняться местами в течение одного дня. Я принял решение и не изменю его. Пожалуйста, примите это, миледи.

 

Глава сорок четвертая

В третью неделю июня число умерших от чумы достигло ста шестидесяти восьми, в следующую неделю в Лондоне умерло уже двести шестьдесят семь человек. Лорд-мэр и городской совет издали строгие предписания, призванные приостановить дальнейшее распространение эпидемии. В начале июня были закрыты все театры. Дома, где обнаруживались больные чумой, отныне запирали на месячный карантин вместе со всеми домочадцами, помечали крестом, и приставляли сторожа, призванного следить за тем, чтобы никто не выходил из помещения. Запрещалось провожать тело умершего на кладбище, закрыты были игорные дома, прекращены все увеселения, травля медведей. Любое скопление людей считалось опасным, так как больные могли заразить здоровых. Умерших от чумы разрешалось хоронить только ночью.

Иеремия целыми сутками находился на ногах. Вместе с двумя священниками он навещал больных в их домах. Соседние приходы установили посты и не пропускали жителей Сент-Джайлса. Принятая слишком поздно мера оказалась бесполезной, но Иеремии теперь иногда было трудно вернуться на Патерностер-роу. Частенько ему приходилось пробираться мимо постов тайком или дожидаться, пока стражи потеряют бдительность, заснут или отойдут перекусить. Но в доме Алена он проводил совсем немного времени, только проверял, все ли в порядке, ибо знал, что его присутствие там крайне нежелательно. Когда Иеремия после разговора с Аморе зашел на кухню, Джон и Тим тут же вскочили и побежали в операционную, изображая бурную деятельность. Осталась одна мистрис Брустер. Она поздоровалась с ним и тут же отрезала ему кусок хлеба. Готовя чай, она попыталась завязать разговор.

— До сих пор в Сити было только четырнадцать случаев. Но в Сент-Джайлсе уже несколько сотен — так по крайней мере пишут в сводках. — В эти дни только и было разговоров, что о чуме. Экономка ломала голову, о чем еще можно поговорить, как вдруг в ее голове мелькнуло смутное воспоминание. Не раздумывая она спросила: — А мистер Мак-Матуна вернется вместе с мастером Риджуэем?

Иеремия, жуя хлеб, недоуменно посмотрел на нее.

— Мастер Риджуэй отправился в Уэльс. Разве вам это не известно, мистрис Брустер?

— О да, конечно, — живо подхватила она, — я только подумала, что мистер Мак-Матуна тоже поехал в Уэльс навестить свою семью.

Все еще недоумевая, но испытывая легкую тревогу, Иеремия поднял брови:

— Но мистер Мак-Матуна ирландец. Откуда вы взяли, что его семья живет в Уэльсе?

— Его отец ирландец, и сам он вырос в Ирландии, но его мать, насколько я припоминаю, валлийка. Да, кажется, она родом из местечка под названием Макин… Махин… что-то в этом роде. Мне никогда не давались эти валлийские названия.

— Макгинллет?

— Да, по-моему, так.

Иеремия резко побледнел. Перед глазами у него все потемнело, и бешено забилось сердце.

— От… откуда вам это известно? — с трудом проговорил он.

Мистрис Брустер в задумчивости закрыла глаза:

— Не помню. Кто-то рассказывал. Может быть, сам мистер Мак-Матуна… или кто-то еще. Нет, не помню, — с сожалением покачала она головой.

Иеремия сидел как громом пораженный и с сомнением смотрел на мистрис Брустер. Он ничего не понимал. Очень хотелось думать, что, не отличаясь мощным интеллектом, она что-нибудь перепутала. Но говорила экономка весьма убежденно. Да и откуда бы ей знать название валлийского местечка, которое она даже не могла выговорить? И все же это так невероятно… Мать Бреандана — валлийка? Нет, не может быть! Ирландец никогда об этом не упоминал, по крайней мере в разговорах с ним. Откуда же об этом знать мистрис Брустер? Может быть, от Джона, с которым тот жил в одной комнате? Хотя подмастерью Бреандан стал бы рассказывать о себе в последнюю очередь. Нет, только один человек мог знать, так ли это, — Аморе! Ирландец доверял ей и последние месяцы проводил вместе с ней много времени. Наверно, говорил и о своей семье.

Иеремия не мог усидеть на месте. Не говоря ни слова, он выскочил из дома и помчался к Блэкфрайарской переправе. Он не сразу нашел лодку, поскольку лодочники, как и другие лондонцы, боялись подпускать незнакомых, которые, вполне возможно, несмотря на отсутствие внешних признаков чумы, были больны. Лодочник, в конце концов согласившийся перевезти Иеремию, в поисках признаков болезни все время бросал на него недоверчивые взгляды. От греха подальше Иеремия подавил приступ кашля, раздиравший ему горло. Решив, что пассажир чумной, лодочник недолго думая мог скинуть его в Темзу. Страх ожесточал людей.

Темза почти опустела. Люди либо опасались выходить из дома, либо уже уехали за город. Только в Уайтхолле царило возбуждение. Королевский двор собирался переезжать в безопасное место. Большинство придворных уже уехали, и у дворца в Большом дворе Иеремия увидел заложенные кареты. Он лавировал между лакеями, перетаскивавшими тяжелый скарб. Иезуит настолько погрузился в свои мысли, что чуть не столкнулся с герцогом Бекингемским, как раз садившимся в карету. Камердинер его светлости прокричал Иеремии вдогонку ругательства, но тот их не услышал.

По запутанным коридорам иезуит спешил к покоям Аморе. К его огорчению, там ее не оказалось. Элен сказала ему, что леди отправилась в часовню королевы в Сент-Джеймсский дворец на богослужение. Иеремии ничего не оставалось, как ждать ее возвращения. Он не мог привести в порядок свои мысли. Они неотступно вертелись вокруг ужасного открытия, которое привело его сюда. Если мать Бреандана действительно была валлийкой родом из того же местечка, что и Джордж Эдвардс, из этого следовало только одно — Бреандан и был тем человеком, которого они так отчаянно искали. Он должен был знать Джеффри Эдвардса и поклялся отомстить за его несправедливую гибель. Значит, он повинен во всех смертях, в покушении на судью Трелонея, в покушении на Алена, в смерти сэра Джона Дина…

Но все существо Иеремии противилось этой кошмарной мысли. Как заведенный, он еще и еще раз перебирал в уме все события и искал какую-нибудь деталь, подробности, которые сняли бы с Бреандана подозрения и выявили абсурдность его страшных умозаключений. Но чем дальше он думал, тем больше находил свидетельств против ирландца.

Вернувшись, Аморе, к своему изумлению, обнаружила в своей спальне патера Блэкшо. Он не слышал, как она вошла, и сидел на стуле, опершись локтями в колени и спрятав лицо в ладонях. Аморе даже показалось, что он плачет. С беспокойством она подошла к нему и опустилась на колени.

— Что с вами, патер? Вы больны?

Он испуганно вздрогнул и посмотрел на нее непонимающими глазами.

— Нет… все в порядке… Миледи, пожалуйста, скажите мне, где Бреандан?

— Бреандан? Я отправила его во Францию. В Париж.

— Вы уверены, что он уехал? Возможно ли, что он только сделал вид, будто покинул страну?

— Но зачем?

— Миледи, это очень важно, вы должны вспомнить, — не отвечая на ее вопрос, продолжал он. — Бреандан когда-нибудь рассказывал вам о своей матери?

— А-а, — помедлила Аморе, — вот вы о чем. Нет, он никогда о ней не рассказывал. Я даже не знаю, как ее зовут. Он всегда очень неохотно говорил о своей семье.

— Подумайте, миледи! Он когда-нибудь упоминал о том, что она валлийка? Или произносил название местечка Макгинллет?

— Нет, не помню. Несколько раз он рассказывал об Ирландии. Но никогда о семье. Я даже не могу сказать, жива ли его мать. У меня только создалось впечатление, что он ее очень любит. Но к чему эти вопросы, патер? Что с Бреанданом?

Иеремия отвернулся и провел рукой по волосам.

— Думаю, я совершил ужасную ошибку…

Аморе с тревогой наблюдала за ним. Она еще никогда не видела его в такой растерянности, но, зная, что настаивать бесполезно, терпеливо ждала объяснений.

— Как вам известно, я пришел к выводу, что убийца хочет отомстить тем, кто несет ответственность за смертный приговор Джеффри Эдвардсу, — начал объяснять Иеремия. — Я полагаю, это друг или родственник Эдвардса. И вот я узнаю — мать Бреандана родом из того же местечка, что и он.

— И вы решили, что Бреандан и есть тот самый мститель! — Аморе была потрясена.

— Вполне логичное заключение.

— Да кто же сказал, будто мать Бреандана валлийка?

— Мистрис Брустер.

— Экономка? — удивилась Аморе. — На каком же основании?

— А почему бы ей не сказать этого, если так и есть? У нее нет оснований лгать.

— Но это абсурд! — запротестовала Аморе, наконец осознав, что священник всерьез размышляет о виновности Бреандана.

— Я тоже сначала так думал, но… — На его скулах заходили желваки. — Многое, что я прежде считал случайностью, предстает совершенно в ином свете. Невозможно отрицать — Бреандан имел возможность совершить все эти преступления. Он мог набросить на судью Трелонея зараженный плащ, когда тот, пьяный, лежал на улице. Сэр Орландо, очнувшись, видел одного его. А мы только со слов Бреандана знаем, что там находился Джек Одноглазый. Может быть, Одноглазый только принес ему плащ.

— Но тогда Бреандан заразился бы сам.

— Не обязательно. У него уже был тиф, и, возможно, он рассчитывал, что повторно не заболеет. Кроме того, он никогда не скрывал, что ненавидит Трелонея. Его ненависть вполне может объясняться тем, что сэр Орландо был одним из судей, несправедливо приговоривших Джеффри Эдвардса. Второе же покушение на жизнь Трелонея произошло во время процессии, когда Бреандан уже вышел на свободу. Судья уже сопоставил эти два факта. И тот же Бреандан присутствовал в таверне, когда отравили вино сэра Орландо.

— Я не могу в это поверить, — убежденно возразила Аморе. — Бреандан никогда бы не сделал ничего плохого мастеру Риджуэю, которому он стольким обязан.

— Но теоретически он мог выманить Алена из дома и толкнуть под коляску, — рассуждал Иеремия. — Он там был. Вскоре после несчастья я увидел его в толпе, он упомянул, будто только что вернулся с поручения. И он знаком с моим почерком.

— Нет! — отчаянно воскликнула Аморе. — Это неправда! Бреандан не убийца.

Но твердой уверенности у нее уже не было. Она вдруг вспомнила, как Бреандан сказал ей после покушения на мастера Риджуэя: а что, если цирюльник не так уж невиновен, как она думает. Может быть, он имел в виду его участие в процессе против Джеффри Эдвардса? Бреандан действительно не испытывал особо теплых чувств к мастеру Риджуэю, хотя тот великодушно взял его в свой дом. Но неужели же он из мести пытался убить цирюльника?

Лицо Иеремии все больше мрачнело.

— В таком случае приобретает смысл странное поведение Бреандана после убийства сэра Джона Дина. Он не сделал ни одной попытки оправдаться и не отрицал убийства. Он вел себя как преступник, которого взяли с поличным. Тогда становится понятно и то, почему он так упорно молчал и предпочел смерть под пыткой. Ему нечего было терять… А я спас его от справедливого возмездия и тем самым навлек смертельную опасность на своих друзей!

Аморе в ужасе смотрела на него. Его уныние заразило ее, вселило неуверенность, но постепенно к ней вернулась способность рассуждать здраво.

— Патер, кое-что действительно свидетельствует против Бреандана, признаю, но этому должно найтись убедительное объяснение! Я знаю его лучше других. И говорю вам — он не низкий убийца.

— Как бы я хотел быть так же уверен, как и вы.

— Вероятно, мистрис Брустер ошиблась. Ну точно, она просто перепутала. Старая глупая женщина.

— Может быть. Но откуда же ей известно название валлийского местечка?

— Не знаю. Но я убеждена: все разъяснится. — Аморе пыталась перехватить его беспокойный взгляд. — Патер, вы очень устали. Не сомневаюсь, вы всю ночь не сомкнули глаз. В таком состоянии вы не можете ясно мыслить. Вам нужно отдохнуть. — Она настойчиво взяла его за руку. — Останьтесь здесь и попробуйте заснуть. Вам никто не помешает.

— Нет, — слабо ответил Иеремия. — Мне нужно возвращаться.

— Вы должны немного поспать. Пожалуйста, ради нашей дружбы, хоть раз сделайте то, о чем я вас прошу. Вы еле держитесь на ногах.

К ее удивлению, он согласился. Она предложила ему свою кровать, но он все-таки лег на переносную, на которой по ночам спала камеристка. Скоро Аморе услышала его ровное дыхание и поняла, что он уснул. Тихонько она принесла одеяло и укрыла его. Какое-то время она неподвижно смотрела в его изможденное потемневшее лицо с черными тенями под глазами. Его силы были на исходе, он чувствовал свою беспомощность перед эпидемией и не имел возможности помочь умирающим. И вдруг она ощутила страх, глубокий пронзительный страх потерять его, единственного человека, в какой-то степени заменившего ей семью. После смерти отца она осталась сиротой, и Иеремия Блэкшо занял особое место в ее сердце. Хотя их не связывала кровь, ни один из французских родственников, к которым он тогда привез ее, не смог заменить его. Ужасная мысль, что, оставшись в Лондоне, он погибнет, была непереносима. Она должна образумить его, убедить поехать с ней, со двором в безопасное место, где нет чумы.

Подбирая в уме аргументы, способные изменить его решение, она велела Элен пойти в дворцовую кухню и собрать ужин. Проснувшись, патер Блэкшо наверняка захочет есть. Чтобы не мешать ему, Аморе с книгой уселась в кресло и стала читать.

Когда через два часа Иеремия проснулся, его ждал накрытый стол. С веселой улыбкой он подсел к столу и прежде всего отпил чаю, стоявшего на подогретой латунной подставке.

— Скажите честно, вы чувствуете себя лучше, — поддела она его.

Он и не думал это отрицать.

— Часто я даже не чувствую усталости и голода, мадам. Вид страданий и смерти затмевает все.

— Патер, я еще раз прошу вас, поедемте вместе со мной из города. Здесь вас ожидает неминуемая смерть! Нет, не нужно меня обманывать. В Уайтхолле тоже читают сводки смертности. Болезнь перескакивает с одного человека на другого, как огонь. Чудо, что вы не заразились до сих пор. Но, без сомнения, это лишь вопрос времени.

— Миледи, не думайте так много о старом аскете, — попытался с улыбкой рассеять ее тревогу Иеремия.

— Я не хочу вас потерять! — вдруг громко воскликнула она. Ее руки сжались в кулаки. — Я поехала за вами в Англию не для того, чтобы безучастно смотреть, как вы бессмысленно жертвуете своей жизнью.

Иеремия удивленно посмотрел на нее:

— Что значит — вы поехали за мной в Англию?

Аморе не могла усидеть на месте. Она резко вскочила и начала ходить взад-вперед по комнате.

— Вы всегда были для меня больше, чем надежным другом, — призналась она. — Вы заменили мне семью, которой у меня никогда не было, стали отцом и одновременно старшим братом. Как мне не хватало вас, когда вы оставили меня у моих французских родственников! Для них я стала лишь обузой, девочкой без состояния, дочерью незаконнорожденной кузины, которую выдали за англичанина. Меня допустили ко французскому двору только потому, что я была красива и все надеялись, что, несмотря на скромное приданое, я смогу сделать хорошую партию. Снова увидев вас, я была вне себя от счастья. Но когда вы рассказали мне, что едете в Англию миссионером, я прокляла ваше легкомыслие. Вы ехали в страну, где вас могли казнить из-за одного вашего сана. Я испугалась за вас. И когда королева-мать Генриетта Мария отправлялась с очередным визитом в Англию, я попросила у короля Людовика позволения сопровождать ее. Я хотела быть ближе к вам, не терять вас из виду. А теперь вы подвергаетесь опасности, от которой я не могу вас защитить.

Иеремия молча выслушал ее страстный монолог. Конечно, он знал, что она питает к нему искренние дружеские чувства, но за ее несколько деспотичным вниманием не мог предположить такой глубокой привязанности. Признание Аморе тронуло его, так как он сам был не очень тесно связан со своей семьей. Он рано покинул отчий дом — сначала служил в армии полевым хирургом, затем изучал на континенте медицину и, наконец, занялся миссионерством. Хотя Иеремия ценил свою независимость, ему было отрадно чувствовать, что он любим, особенно сейчас, когда ему казалось, что он потерпел крах.

— Поймите же теперь, почему я не могу оставить вас здесь, патер! — умоляла Аморе. — Я поклялась охранять вас.

— Да, понимаю. И меньше всего на свете хочу причинить вам боль. Но и вы должны понять меня. Я поклялся заботиться о бедных и должен остаться.

Лицо Аморе исказилось. Отчаянно она искала аргументы, которые могли бы переубедить его, и, так ничего и не придумав, воспользовалась последним остававшимся ей средством.

— Так вы твердо решились остаться в городе?

— Да.

— Тогда я тоже остаюсь!

Иеремия почувствовал, как от лица у него отхлынула кровь.

— Вы не можете так поступить, мадам. Это слишком опасно.

— Меньше, чем ваши визиты к чумным.

— Мадам, вы должны быть рядом с королем. Только с ним вы будете в безопасности. Прошу вас, послушайтесь меня!

Глаза Аморе засверкали. Она ответила тихо, но голос ее дрожал:

— Я знаю точно — если сейчас уеду, то никогда больше вас не увижу!

Слова застряли у Иеремии в горле. Он не мог ее больше обманывать, да и не хотел. Говорить дальше было бесполезно. Он слишком хорошо знал ее упорство, чтобы продолжать этот разговор. Возражения только подстегнут ее упрямство.

— Прощайте, миледи, — сказал он и вышел.

Остаток дня Иеремии было трудно сосредоточиться на работе. Он ревизовал свои запасы лекарственных растений и выяснил, что у него почти все кончилось. Так что на следующее утро первым делом он отправился к аптекарю. К его огорчению, мастер Блаундель сообщил, что из-за чумы запасы лекарств во всем Лондоне весьма скудны. Всего три дня назад большой заказ сделал советник сэр Генри Краудер.

— По распоряжению лорд-мэра и городского совета советники и магистраты не имеют права покидать Лондон. Поэтому сэр Генри решил запастись основательно, моя жена даже ходила вместе с подмастерьем относить лекарства, — рассказывал мастер Блаундель. Мне очень жаль, доктор, но у меня нет ни крошки коры китайского дерева. И не знаю, когда будет.

— А кора ивы? — мрачно спросил Иеремия.

— Могу дать вам две унции, но это все.

Иеремия упаковал ценное лекарство и положил деньги в миску с уксусом, для этих целей стоявшую на прилавке. Сам он не верил в возможность заразиться через монеты, потому что металл не имеет пор, в которых гнездится чума, но торговцы принимали все возможные меры предосторожности, опасаясь заразы. Даже письма перед вскрытием обрабатывали уксусным паром или несколько дней проветривали на бельевой веревке.

Небольшого количества лекарства было явно недостаточно, и Иеремия часами бродил по Лондону и обивал пороги всех аптек. Но улов оказался небогатым. Так и не отдохнув, он, как обычно, отправился к больным в Сент-Джайлс. Утром Иеремия в мрачном настроении вернулся на Патерностер-роу и тщательно выстирал платье, как он делал всякий раз после общения с чумными. Пока такая мера профилактики против чумы оберегала его. Однако дома бедняков Сент-Джайлса были такими грязными и кишели таким количеством насекомых, что даже тщательная стирка не избавляла его от голодных блох и вшей. Казалось, число мелких носителей чумы увеличилось в несколько раз. Вот и сейчас Иеремия обнаружил нескольких блох и платяных вшей, которых раздавил ногтями. Искусанные ноги сильно чесались. Он натер их успокоительной мазью, и зуд несколько утих. Чтобы избавиться от блох, он опрыскивал полы и мебель в доме водой с кориандром. Но скоро Иеремия забыл о своих неприятностях: его мысли вернулись к Аморе. Он ревностно молился Богу, чтобы неразумная упрямица одумалась и, пока не поздно, уехала из города.

 

Глава сорок пятая

Комната оглашалась страдальческими стонами больного, их сопровождало неустанное бормотание сидевшего у постели священника. Когда дверь распахнулась и вошел Иеремия, священник умолк.

— Хорошо, что вы пришли, брат, — сказал он, — ему хуже.

Иеремия поставил сумку с лекарствами и инструментами и подошел к иезуиту. Патер Эдвард Лашер в самом начале эпидемии добровольно вызвался ходить за бедными, хотя ему уже было за семьдесят. Иеремия не мог не восхищаться неутомимой энергией и выносливостью старика, хотя его лицо избороздили глубокие морщины, а согбенное тело было похоже на старое узловатое дерево.

Больной, лежавший на нищей кровати, издал хрип, перешедший в сухой кашель. Из носа вытекала темная кровь и доносилось гнилостное дыхание. Иеремия откинул со скорченного от боли тела испачканную простыню и осмотрел его сверху донизу. Вся кожа была покрыта черноватыми пустулами, а в некоторых местах образовались воспаленные карбункулы. В паху с правой стороны он увидел бубон размером с куриное яйцо. Иеремия осторожно пощупал твердый нарыв. Больной истошно закричал, как будто до него дотронулись раскаленным железом. Иеремия и патер Лашер удержали его за руки и за ноги, чтобы обезумевший от боли человек не спрыгнул с кровати.

— Как у него дела, брат? — спросил Лашер, когда больной успокоился.

— Вы видите подкожные черные пятна? Их число увеличивается, — прошептал Иеремия, так как никто не знал, что способен воспринимать человек в состоянии горячечного бреда.

Лашер кивнул. До сих пор он не обращал внимания на темные пятна, но теперь заметил их. Это были признаки близкой смерти, которые за последние недели стали ему так хорошо знакомы.

— Понятно, — пробормотал он. — Идите, брат. Я останусь. Может, он еще придет в себя.

Иеремия повесил через плечо сумку и взял белый жезл, который, войдя, поставил у стены. Все, кто соприкасался с чумными, были обязаны, выходя на улицу, брать такой жезл, дабы предупредить прохожих и дать им возможность вовремя посторониться. Отправившись два дня назад в Уайтхолл поговорить с Аморе о Бреандане, он в волнении совершенно забыл об этом. Хотя с жезлом стражи просто не пустили бы его во дворец. Потом Иеремия ругал себя за то, что вообще пошел к Аморе, подвергая риску ее здоровье, так как он до конца не знал, как все-таки передается болезнь. По крайней мере к леди Сент-Клер он решил больше не ходить.

Иеремия постучал в дверь и подождал, пока ему отопрет сторож, дежуривший на улице. Никто, кроме врачей и осматривающих, обязанных сообщать приходским писцам о причине смерти, не имел права заходить в заразный дом, но сторожа, как правило, пропускали священников.

— Подогнать погребальную телегу, доктор? — спросил сторож, вооруженный алебардой.

— Пока нет, — ответил Иеремия. — Я думаю, к утру.

Не оборачиваясь, иезуит направился к следующему пациенту. Сколько раз он уже наблюдал мучительную смерть! Перенесли чуму немногие, и лишь единицы не заболели вообще. Одному Богу было известно почему. Узкие улочки, по которым шел Иеремия, были мрачными и призрачно тихими. Изредка мерцали коптящие фонари, по которым он ориентировался. Кроме стражей, расставленных у запертых домов, на улицах не было ни души, не слышалось ни собачьего лая, ни кошачьего мяуканья. По распоряжению городского совета истребили тысячи собак и кошек. Редкой дворняге удалось улизнуть от живодеров. На грязных улицах встречались лишь крысы. Хотя с ними пытались бороться с помощью крысиного яда, их развелось слишком много. Говорили, во всем Лондоне не осталось мышьяка. Крысам, которые избавились от своих естественных врагов, будто море стало по колено: иногда средь бела дня на глазах у всех они как-то странно отплясывали на навозных кучах, словно пьяные, и тут же подыхали ужасной смертью. Должно быть, и они умирали от чумы, как и их измученные соседи — люди.

Мертвую тишину ночи нарушил скрип колес. Обитые железом ободья катились по сухой земле, поднимая густые тучи пыли; уже несколько недель не было дождя, и город в летнюю жару умирал от засухи. От грохота приближающейся телеги у Иеремии мурашки побежали по спине. В ужасе он остановился и обернулся. Это была одна из тех погребальных телег, что каждую ночь разъезжали по городу, собирали тела умерших от чумы и свозили их к местам массовых захоронений за городом. До Иеремии донесся монотонный голос рыцаря чумы:

— Выносите своих мертвецов!

Он видел, как двухколесная телега с факелом, запряженная единственной лошадью, остановилась перед домом, помеченным красным крестом. Головы возниц были окутаны густым табачным дымом из глиняных трубок, в руках они держали красные жезлы, подобные белому у Иеремии. Словно зачарованный, священник смотрел, как возницы зашли в заразный дом и вынесли труп. Без всяких церемоний они сбросили мертвое тело на уже полную телегу. Тело угодило на самый верх и скатилось вниз с другой стороны. Под ругательства возниц оно с глухим стуком упало на землю. В дверях дома вскрикнула и зарыдала женщина. Иеремия не мог оторваться от этого зрелища, хотя почти каждую ночь наблюдал подобные сцены. Они разрывали ему сердце.

Телега снова двинулась в путь и проскрипела мимо Иеремии. Он заметил, как возницы обшарили труп и принялись раздевать его. Они были выходцами из самых бедных слоев населения, и продажа одежды, даже саванов, означала для них приличный побочный заработок.

В немом ужасе Иеремия не сводил взгляда с проклятой ночной телеги, пока она не свернула за угол. Как каждый лондонец, имевший несчастье ее встретить, иезуит с неприятным ощущением в груди спросил себя, когда же придет его очередь. При этой мысли у него сдавило грудь и к горлу подступила тошнота. Жадно хватая воздух, он прислонился к стене дома, но через несколько минут приступ слабости прошел и он снова задышал ровно. Он знал, это была не усталость, его парализовал страх, глубокий, неуклонно растущий страх, не перед смертью как таковой, а перед страшными мучениями, сопровождавшими ее. Горячечный бред, боль, гниение всего тела — сколько раз он уже это видел! Ужасная смерть!

С усилием передвигая ноги, тяжело опираясь на белый жезл, Иеремия побрел дальше. Ощущение тяжести не оставляло сердце почему-то билось быстро и неровно.

Вдруг Иеремия резко обернулся, но было уже поздно. Мощный удар, который должен быт стать смертельным, пришелся не на затылок, а на шею. У пего подкосились ноги, но сознание он не потерял. Падая, Иеремия рефлекторно выбросил правую руку, защищая голову. Второй удар пришелся на предплечье, отчего резкая боль прошила его до плеча. Иеремия ничего не видел, но точно знал — убийца замахнулся опять и не остановится, пока не добьет его. Иеремия не мог защищаться и попытался откатиться в сторону. Следующий страшной силы удар угодил ему между лопаток. Из глаз посыпались искры. Он услышал еще стук колес и монотонный голос: «Выносите своих мертвецов! Выносите своих мертвецов!» Затем потерял сознание.

Первое, что он почувствовал, придя в себя, была давящая боль, но он точно не мог сказать где. Он попытался пошевелиться, но это ему не удалось. Что-то удерживало его руки и ноги, как будто они были связаны, он даже не мог повернулся. Подчиняясь инстинкту, Иеремия попытался набрать побольше воздуха, но не мог сделать даже этого. И он пришел в ужас. В панике он попытался свалить с себя придавивший сто груз, перекрывший воздух. На глаза снова опускалась пелена, предвестник нового обморока, но ему все-таки удалось резко повернуться и сбросить тяжесть с груди. С хрипом он втянул воздух, наполнил легкие, но тут же зашелся в приступе судорожного кашля. Вонь, которую он вдохнул, была так отвратительна, что его вывернуло. Его рвало, он кашлял, плевался и изо всех сил пытался дышать. Ему было очень больно, он бился из последних сил и опять едва не потерял сознание.

Но разум не угас. Какие-то образы всплывали в сознании, дрожали, как в мареве, перед внутренним взором; некоторые вдруг приобрели смысл. Трупный запах, дым, от которого першило в горле и разъедало глаза… Это был вечер после Уорчестерской битвы, сгоревший порох все еще тяжело висел в воздухе. Его ранило во время сражения, отсюда непереносимая боль в затылке. Он лежал между холодными телами своих товарищей и врагов. Открыв глаза, он увидел над собой усыпанное бесчисленными звездами ночное небо. Да, то же самое небо, которое видел тогда, придя в себя на улицах Уорчестера. От слабости он не мог двигаться и только покосился в сторону. В темноте мерцал слабый свет. Перед ним поднималась крутая стена, и вдруг трупное зловоние перебил запах свежевырытой земли. Он лежал не на улице, не напротив домов, а в яме.

Его померкшее сознание попыталось осмыслить этот факт, но он не улавливал в нем никакого значения и снова и снова обводил взглядом окружавшие его предметы в поисках объяснения, отправной точки, чего-то, что могло бы подсказать ему, где он находится и что с ним произошло. Наверху, у края ямы, возле фонаря, в котором горела свеча, что-то зашевелилось. Это были два человека: девушка, а может быть, молодая женщина, закутанная в белую простыню, и склонившийся над ней мужчина. Он откинул простыню, и стало видно ее нагое тело. Затем мужчина спустил брюки, встал на колени и раздвинул женщине ноги. Но ни крика, ни сопротивления не последовало, только его сладострастное пыхтенье. Сатир совокуплялся с трупом.

Не в состоянии отвести взгляда от чудовищной сцены, Иеремия почувствовал, как ему снова становится дурно. Но поднявшееся в нем отвращение несколько прояснило его мысли. И он наконец понял, где находится — посреди чумных трупов в свежевырытой могиле.

Бездонный ужас окатил его и сдавил сердце. Он должен выбраться отсюда! Он должен встать!

Наверху раздались голоса. Могильщик в испуге оторвался от трупа и хотел бежать, но его уже окружили. Констебль пнул его концом жезла в живот, и насильник упал.

— Арестуйте его! — приказал чей-то голос, показавшийся Иеремии знакомым.

Он видел, как констебль схватил арестованного за ворот и поволок прочь. Скоро они исчезли — он слышал удалявшиеся от могилы голоса. Они уходили! В отчаянии Иеремия собрал последние силы и открыл рот, пытаясь закричать. Но голос не слушался его, и он испустил лишь хрип. Вторая попытка удалась. Еще и еще раз он позвал на помощь, но ответа не было, и он в изнеможении откинулся. Его не слышали.

— Констебль, что там за звуки? — вдруг раздался знакомый голос.

— Сэр, лучше пойдемте. Здесь как-то жутко, — ответил тот, к кому обращались.

— Нет-нет, я точно что-то слышал.

Исполнившись новой надежды, Иеремия закричал изо всех сил:

— На помощь! Помогите!

— Кто-то зовет, констебль. Надо посмотреть.

— Духи мертвецов, сэр.

— Суеверный дурак! Мне что, дать вам пинка?

К своей неописуемой радости, скоро Иеремия увидел на краю ямы фигуру человека.

— Есть кто живой? — Мужчина присел, чтобы лучше видеть.

— Я здесь. Пожалуйста, помогите мне выбраться.

— Констебль, посветите мне фонарем, я ничего не вижу. Ну скорее же, трус!

Напуганный страж порядка нехотя приблизился и осторожно посветил вниз. Иеремии удалось сесть и протянуть руку к слабому свету.

— Один из трупов жив, — сказал знакомый голос. — Бедняга! — Он нагнулся и протянул Иеремии руку. — Держитесь. Я вас вытащу.

Иезуит отодрал ноги от окоченевших тел и, превозмогая подступавшую тошноту, на четвереньках взобрался по ним наверх. С трудом он дотянулся до спасительной руки, которая крепко обхватила его за кисть и рывком выдернула наверх. Шатаясь и дрожа всем телом, Иеремия встал на ноги. Острая боль пронзила ему позвоночник и будто лезвием прорезала мозг.

— Боже милостивый, доктор Фоконе, что с вами произошло? — пораженно воскликнул вытащивший его человек.

Услышав свой псевдоним, Иеремия всмотрелся в лицо спасителя. Его обладателем оказался мировой судья Эдмунд Берри Годфри. Радость спасения лишила Иеремию последних сил. Он опустился на колени и обеими руками оперся о траву, стараясь не упасть. Только теперь он заметил, что совсем голый. Пока он был без сознания, у него украли одежду. Он почувствовал, как что-то легло ему на плечи. Годфри присед на корточки и посмотрел на него с ужасом и сочувствием.

— Как же это, доктор?

— Это тот же человек, что покушался на судью Трелонея, убил барона Пеккема, сэра Джона Дина и других, — слабо ответит Иеремия. — Он напал на меня сзади на улице и хотел убить. Теряя сознание, я слышал погребальную телегу. Вероятно, она спугнула убийцу.

— А могильщики вас подобрали, решив, что вы мертвы, — закончил Эдмунд Годфри. — И сняли с вас одежду. Вы тяжело ранены?

Иеремия пощупал затылок, но раны не оказалось — только шишка. Боль несколько уменьшилась. Рука, которой он пытался защититься от ударов, покраснела и опухла, но, кажется, перелома не было. Это называется — повезло в несчастье. Он остался жив, но слишком хорошо понимал, какие последствия может иметь его пребывание между чумных трупов.

— Нет, ничего. Сэр, вам не следовало отдавать мне свой плащ, — с печальной улыбкой сказал Иеремия. — Вы ведь видели где я лежал. Я не смогу вернуть его вам с легким сердцем.

— Оставьте его, — сочувственно ответил Годфри. — Вы друг моего хорошего друга. Я с удовольствием помогу вам, чем могу. А что с преступником? Вы его видели?

— Нет, не видел и не слышал. Он напал на меня совершенно внезапно. Должно быть, чувствует, что я иду по его следу, иначе бы не пытался устранить меня.

— В таком случае он опять сделает это.

— Вероятно. Но теперь я начеку. Буду более острожен.

— А что же вы делали ночью на улице? — с интересом спросил магистрат.

— Навещал больных, — ответит Иеремия с чистой совестью. Ему не нужно было лгать, так как в эту ночь он выполнял обязанности врача, а не католического священника.

— Вы можете встать?

Иеремия кивнул. После того как боль несколько отступила, у него прибавилось сил.

Мировой судья кивнул на связанного могильщика, которого охранял констебль.

— Этот негодяй уже давно делает свое черное дело. Он разграбил множество могил, раздевая тела несчастных, умерших от чумы. Я твердо решил наконец арестовать его, поэтому и подстерегал здесь с констеблем. На ваше счастье. Где вы живете, доктор?

— На Патерностер-роу.

— То есть в Сити. Ворота в это время закрыты. А стражник в таком виде вас, конечно, не пропустит. Лучше мне пойти с вами, меня они послушаются. К сожалению, у меня нет ни лошади, ни экипажа. Я люблю гулять, даже когда дежурю. Как вам кажется, вы одолеете путь?

— Продержусь, сэр, благодарю вас за помощь, — ответит Иеремия, смутившись от столь любезного предложения.

Магистрат решил ему помочь, так как они оба были друзьями судьи Трелонея. Но как бы поступил Годфри, узнай он тайну доктора Фоконе? Мировые судьи были обязаны требовать от подозрительных католиков и диссентеров принесения церковной и светской присяги и подвергать их наказанию в случае отказа. Магистраты имели также право по собственному усмотрению смягчать наказание, предусмотренное законом, если правительство не требовало его применения по всей строгости.

Отправляясь с Иеремией, Годфри отослал констебля с арестованным в Гейтхаусскую тюрьму. Они проделали приличный путь пешком, так как ночью невозможно было найти ни извозчика, ни лодки.

— Вы сказали, что идете по следу убийцы юристов, — вспомнил Годфри. — Полагаете, вам удастся в конце концов его разоблачить?

— Иначе я не успокоюсь, — заверил Иеремия. — Он очень опасен и не знает никакого сострадания. Его необходимо обезвредить.

Магистрат посмотрел на босого человека, шедшего рядом с ним в плаще, накинутом прямо на голое тело.

— Я восхищаюсь вашим мужеством, сэр, — со значением сказал он. — Вы не только не боитесь ухаживать за чумными, но и схватились с опасным преступником, только что коварно пытавшимся вас убить. К тому же это не входит в ваши непосредственные обязанности.

— Позвольте мне ответить вам тем же восхищением, — скромно ответил Иеремия. — Вы один из немногих состоятельных людей, кто не бежал в деревню и продолжает исполнять свой долг.

Годфри ответил ему смущенным взглядом:

— Мне не стоит этим хвастаться.

— Но в отличие от многих других вы остались на своем посту.

— Да, и я осуждаю этих других за то, что они уклонились от выполнения своего долга и не потратились на пособие для бедных как раз тогда, когда столько людей из-за чумы разорились и впали в нищету. Но должен признаться, я остался не только из самопожертвования. Я торгую углем и, следовательно, принадлежу к тем немногим купцам, которые и в эти мрачные времена могут увеличить состояние. — В голосе Годфри слышался легкий стыд и вместе с тем потребность оправдаться.

Иеремия с любопытством посмотрел на него. Несмотря на такое признание, магистрат был ему симпатичен.

— Вы давно знаете сэра Орландо?

— Несколько лет, с момента восшествия на престол нашего короля, когда я принес присягу мирового судьи, — рассказал Годфри. — Сначала я собирался зарабатывать на хлеб адвокатурой, но после нескольких лет учебы в «Грейз инн» меня сразил недуг, сделавший для меня юридическую практику невозможной. — В ответ на вопросительный взгляд Иеремии он добавил: — Я плохо слышу. Последствие тифа. Вам повезло — я не слишком далеко отошел от ямы, иначе я бы вас не услышал.

Он говорил об этом спокойно, с покорностью человека, примирившегося с судьбой. Иеремия не мог понять, сожалеет он об отказе от юридической карьеры или вполне доволен участью зажиточного торговца.

Тем временем они дошли до Чаринг-кросс и свернули на Стрэнд. Проходя мимо дома Хартфорда, Иеремия украдкой бросил взгляд на темные окна. От боли и физической слабости он на мгновение впал в искушение и подумал, а может, ему зайти и пусть Аморе позаботится о нем, но тут же подавил едва возникшее желание. Он даже не знал, где находится леди Сент-Клер, однако надеялся, что она вместе со двором уже уехала из города. Хотя даже если бы она была дома, в своем нынешнем состоянии он ни за что на свете не пошел бы к ней. Запах чумных трупов пристал к нему хуже яда, и, вероятно, он уже болен. Нужно держаться подальше от здоровых людей, и прежде всего от Аморе.

Улицы как будто вымерли. На Стрэнде им встретился лишь одинокий страж, который, узнав мирового судью, приветливо с ним поздоровался. Было очевидно, что Годфри в Вестминстере очень любят.

На углу Флит-стрит магистрат вдруг остановился. Из перпендикулярной Миддл-темпл-лейн, преградив им путь, вынырнули две мрачные фигуры в грязной изодранной одежде и с дубинками в руках. Не было никаких сомнений — это были обитатели соседнего округа Уайтфрайарс, пристанища воров и жуликов.

— Встаньте за мной, — сказал магистрат Иеремии, обнажая шпагу.

Клинок ничуть не устрашил грабителей — напротив, они уверенно размахивали дубинками. В полумраке их лиц почти не было видно, но Иеремия не сомневался — на них лежала печать голода и нужды, как у всех бедняков. Чума пожинала в Уайтфрайарсе богатую жатву.

— Прочь, бродяги! — грозно сказал Эдмунд Годфри и направил острие шпаги на того, кто стоял ближе.

— Только прихватив ваши ценности! — ничуть не испугавшись, пригрозил тот.

— Предупреждаю в последний раз! — так же хладнокровно ответил мировой судья.

Поскольку противник вовсе не собирался ретироваться, Годфри без дальнейших предупреждений перешел в наступление. Не успел тот размахнуться, как магистрат шпагой ранил его в руку, державшую дубинку. Разбойник вскрикнул от боли и выругался.

— Уилл, разделайся с этими проклятыми псами.

Дружка не надо было уговаривать. Взревев, он занес над головой дубину и бросился на магистрата. Годфри ловко увернулся и заодно оттолкнул в сторону стоявшего за ним Иеремию. Разбойник не задел ни одного из них и по инерции продолжал нестись вперед, так что мировой судья успел процарапать ему бок острием шпаги. Ругаясь и скрипя зубами, тот нерешительно обернулся, но, увидев, что его напарник оправился, снова занес дубину и пошел на Годфри. Другой последовал его примеру. Теснимый с двух сторон магистрат отчаянно сопротивлялся, парировал удары разбойников и наносил им неглубокие раны. Однако было ясно: один мощный удар — и он останется без оружия. Не отрывая глаз от схватки, Иеремия вышел из-под выступающего фронтона, под которым укрывался, и во все горло позвал на помощь. Разбойники тем временем уже почти прижали Годфри к стене дома. Но магистрат не собирался сдаваться. Он упорно сопротивлялся превосходящей силе. Наконец одному из нападающих удалось выбить у него из рук шпагу, и она со звоном упала на землю. Второй удар метил в голову, но Годфри, не теряя самообладания, нагнулся и отскочил в сторону. Дубинка лишь содрала ему кожу. Воры не успели закрепить свое преимущество, как послышались голоса и быстрые шаги. Иеремия обернулся и, увидев двух подбегавших к ним стражей с алебардами, с облегчением вздохнул. И вот уже разбойников приперли к стене, и они не отрываясь яростно смотрели на смертоносные острия, нацеленные им в грудь.

Эдмунд Годфри облегченно вытер тыльной стороной ладони пот со лба и поднял шпагу.

— Спасибо, ребята, — задыхаясь, сказал он. — Вы подоспели вовремя.

— Рады служить, мастер Годфри, — хором ответили стражи.

— Отведите этих разбойников в Гейтхаус. Я займусь ими завтра. — Годфри обеспокоенно посмотрел на Иеремию. — Вы в порядке, доктор?

— Да, простите, сэр. Не очень-то я оказался вам полезен.

Магистрат отмахнулся:

— Вы были без оружия. Зато очень пригодился ваш голос.

Годфри вложил шпагу в ножны, и они продолжили путь. Скоро перед ними выросла массивная тень Ладгейта. Годфри велел стражнику пропустить их. Хотя Иеремия уверял, что оставшуюся часть пути он без труда пройдет один, магистрат проводил его до Патерностер-роу, сказав на прощание:

— Если у вас появятся новые данные об убийце юристов, дайте мне знать. Я бы очень хотел лично арестовать этого негодяя и засадить его в тюрьму.

Иеремия еще раз поблагодарил его за помощь и, падая от изнеможения, зашел в дом. Ему хотелось только одного — рухнуть в постель и заснуть, но прежде он непременно должен был кое-что сделать. Из последних сил он побрел на кухню и с трудом наполнил водой из насоса чан, в котором регулярно принимал ванны. Затем развел огонь, бросил в него плащ Годфри и сел в чан. Полчаса Иеремия тер себя с головы до ног грубым мылом, пытаясь смыть чумной яд, прилипший к коже. Но втайне он боялся, что уже поздно.

 

Глава сорок шестая

— Миледи, когда же мы уедем из города? Его величество и придворные уже три дня как выехали! — снова принялась за свое камеристка. — На этой неделе уже четыреста семьдесят смертей. Если мы не уедем, то все умрем!

— Элен, перестань нудить. Скоро уедем, — раздраженно сказала Аморе.

Непрестанные жалобы камеристки не улучшали ее настроения. Она беспокоилась о патере Блэкшо. Уезжая, король потребовал, чтобы она поехала с ним, и Аморе решила в последний раз попытаться переубедить иезуита. Но на Патерностер-роу его не оказалось, а набычившийся подмастерье не мог или не хотел сказать, когда он вернется. И она решила остаться в Лондоне до тех пор, пока ей не удастся по крайней мере переговорить с Иеремией. Карла Аморе уверила, что присоединится к нему в ближайшие дни, и поручила ему своего сына с кормилицей и несколькими слугами. Каждое утро она посылала лакея на Патерностер-роу справляться о докторе Фоконе, но безуспешно. Иезуит как сквозь землю провалился.

В тот день она с нетерпением ждала возвращения посыльного, которому велела ждать в цирюльне до вечера. Когда тот в конце концов появился, Аморе сразу поняла, что он пришел ни с чем.

— Мне очень жаль, миледи, — сказал лакей, — доктор Фоконе отсутствовал весь день и не оставил никаких известий.

— Спасибо, Стюарт. — Аморе немного подумала и приняла решение. — Вели кучеру закладывать. Я выезжаю.

— Будет сделано, миледи.

Аморе переоделась с помощью Элен, не обращая внимания на ее сердитые взгляды. Карета двигалась быстро, так как по улицам ездили только телеги. Немногочисленные пешеходы пытались не сталкиваться друг с другом, тут же переходя на другую сторону улицы, завидев встречных прохожих. Они держались подальше и от фасадов, стараясь случайно не соприкоснуться с теми, кто выходил из дома. Когда нужда заставляла людей выходить из дома, они готовились к этому, как будто их должны были прогнать сквозь строй. Казалось, опасность подстерегает повсюду. Лондонцы пытались оградить себя от смертоносных испарений, навешивая на шею амулеты — мышьячную камфору Парацельса, безоаровый камень, дощечки со знаками зодиака или словом-заклинанием «абракадабра». Большой популярностью пользовались и золотые монеты эпохи королевы Елизаветы, которые клали в рот, и мешочки с мышьяком или ртутью. Аморе видела, как кое-кто держал под носом травяные шарики или носовые платки, вероятно, смоченные уксусом. Другие курили табак. Аморе, выезжая, обычно жевала корни дудника.

Многие дома пустовали, так как обитатели выехали в деревню. Казалось, вымерли целые улицы. И все чаще на дверях заброшенных домов можно было увидеть роковой красный крест с подписью: «Господи, да будет милость Твоя на нас». Умирающий город казался еще более зловещим из-за непрерывного погребального звона, наполнявшего воздух. Теперь от чумы умирало столько людей, что колокола умолкали лишь ненадолго.

Беспомощность властей и священства поражала. Установили дни постов и публичных молитв для умилостивления Господа. Отчаявшиеся люди устремлялись в церкви и стояли там в тесноте, заражая друг друга. Но власти не решались запретить посещение храмов, так как пренебрежительное отношение к богослужениям лишь усилило бы гнев Божий и отняло бы у беспомощных людей последнее утешение. Во избежание хаоса и самоуправства лорд-мэр и городские советники оставались на своих постах и пытались по мере возможности поддерживать порядок. Нужно было следить за тем, как выполняются распоряжения совета, обеспечивать продовольствием и всем необходимым тех, кого заперли в домах, и собирать пособие для бедных, которое пополняло бы городскую казну, не выдерживавшую всех этих расходов. Лорд-мэр сэр Джон Лоренс, ежедневно принимавший посетителей, в целях предосторожности выстроил большой стеклянный ящик, пытаясь оградить себя от болезнетворных человеческих испарений. Сидя в нем, он напоминал экзотическое растение в оранжерее.

На углу Феттер-лейн Аморе остановила кучера: ее внимание привлекла странная сцена. Два оборванца подняли с земли тяжелобольную женщину, перенесли по улице ярдов шестьдесят, снова опустили и не оглядываясь ушли.

— Что это значит, Роберт? — с удивлением спросила Аморе.

— Скорее всего у бедной женщины чума, миледи, — объяснил кучер. — Староста наверняка дал этим бедолагам шиллинг, чтобы они отнесли ее в соседний приход. Если она умрет в его приходе, ему придется платить до семи шиллингов за похороны. Но в соседнем приходе поступают точно так же — все экономят.

— Чудовищно! — в ужасе воскликнула Аморе.

— Приходы нищие, миледи. Почти все богачи, которые давали деньги на пособия, бежали.

Аморе откинулась на сиденье, ей не хотелось больше смотреть в окно. На Патерностер-роу она быстро прошла в цирюльню. В дальнем углу подмастерье дымил глиняной трубкой.

Аморе не удостоила его приветствием:

— Эй, доктор Фоконе дома?

— Нет, — прозвучал короткий ответ.

— Когда он придет?

— Не знаю.

— Он был сегодня?

— Нет.

— Когда он заходил последний раз? Говори же наконец, черт тебя подери!

— Позавчера или два дня назад. Я уже не помню.

— Где мистрис Брустер?

— Пошла за покупками.

Аморе едва не выругалась. Если верить этому наглецу, патера Блэкшо уже несколько дней не было дома. Но где же он? Ее беспокойство росло. А вдруг с ним что-нибудь случилось? Его нужно искать!

Не сказав ни слова, Аморе выбежала из дома и забралась в карету.

— В Сент-Джайлс, Роберт!

Кучер пробормотал нечто невразумительное. Он очень хотел отказаться, но боялся, что его уволят, как уволили уже немало слуг.

Аморе еще не бывала в квартале Сент-Джайлс-ин-де-Филдс, и то, что она там увидела, превзошло ее самые худшие ожидания. Дома разваливались на глазах, некоторые так обветшали, что было непонятно, на чем они держатся. Многие грязные мрачные улицы, где стояли эти скорбные жилища, были такими узкими, что на них с трудом могли разойтись два человека; проехать здесь в экипаже нечего было и думать. Аморе осмотрелась и решила не выходить. Она велела кучеру поездить по более широким улицам и, выглядывая из окна, искала патера Блэкшо. Но скоро поняла — это все равно что искать иголку в стоге сена. Лабиринт из улочек, переулков, проходов невозможно было осмотреть как-то систематически. А она даже не была уверена, что священник вообще здесь.

Солнце начало клониться к закату, и Аморе уже подумывала о возвращении. Она велела кучеру возвращаться в дом Хартфорда, и тот с облегчением опустил поводья на спину лошади.

Когда карета свернула на Друри-лейн, Аморе заметила прислонившегося к стене дома человека в черном. Сердце ее бешено забилось. Она не видела его лица, но нутром поняла, что это Иеремия.

— Стой, Роберт! — крикнула она, на ходу выпрыгнула из кареты и устремилась к нему.

Он стоял, закрыв глаза, одной рукой опершись о стену, другой сжимая белый жезл. Аморе тихонько окликнула его, но он, казалось, не слышал. Только когда она дотронулась до его руки, он открыл глаза и посмотрел на нее пустыми глазами. Потребовалось какое-то время, чтобы он ее узнал.

— Миледи, вы все еще здесь? — устало спросил он.

— Я ведь сказала, что без вас не уеду. Поедемте со мной! Вы достаточно сделали для бедняков, — умоляла она.

Он печально посмотрел на нее, и она заметила, что его глаза налиты кровью. Лицо еще больше осунулось, на веки легла синеватая тень.

— Аморе, моя милая Аморе, — сказал он надтреснутым голосом. — Слишком поздно! У меня чума!

Она молча смотрела на него, не понимая смысла произнесенных им слов, однако заметила, что его темные волосы, мокрые от пота, прилипли к вискам. Страдальческие конвульсии искажали лицо, а рука, державшая жезл, дрожала. И ей стало ясно, что он говорит правду. Кровь ее заледенела и комом собралась внутри.

— Нет, — покачала она головой, — этого не может быть.

— Увы, именно так. Все признаки болезни налицо. Мучительная головная боль, головокружение, боли в спине и конечностях. Я слаб, как старик, а левая нога болит так, что я почти не могу ходить.

Аморе все еще не могла говорить. Рефлекторно она хотела его поддержать, но он дернулся и, словно обороняясь, поднял руку.

— Нет! Не прикасайтесь ко мне! — выдавил он. — Вы должны уйти! Уезжайте из города. Вы ничего не можете для меня сделать.

— Но я не могу оставить вас здесь!

— Вы заразитесь. Уходите же. Я справлюсь!

Он сделал шаг, но, наступив на левую ногу, скривился от боли и снова оперся о стену.

— Это вы-то справитесь? — с упреком сказала Аморе. — Да вы едва держитесь на ногах. Вам не пройти и десяти шагов.

Прислонившись к стене, Иеремия раздраженно повернулся к ней.

— Да идите же наконец! — грубо приказал он. — Оставьте меня. Я не хочу, чтобы вы подвергали себя опасности.

— А я не хочу, чтобы вас отволокли в соседний приход и вы сдохли там где-нибудь в сточной канаве. Или вы хотите, чтобы всю оставшуюся жизнь у меня перед глазами стояла эта ужасная картина и мучило сознание, что я вас бросила? Вы не можете желать этого. Видите, вон моя карета. Позвольте мне по крайней мере отвезти вас домой.

Иеремия положил руку на лоб и устало закрыл глаза. Его оставляли последние силы.

— Ладно, — сдался он. — Отвезите меня в чумной барак.

— В чумной барак? Но он же для нищих. Почему не домой?

— Там я только всех заражу. В чумном бараке такой опасности нет. За мной будут ухаживать. Отвезите меня в чумной барак, и моя совесть будет спокойна.

Аморе нехотя согласилась. Она хотела помочь ему сесть в карету, но он опять отмахнулся:

— Нет! Не прикасайтесь ко мне.

Со стоном Иеремия опустился на переднее сиденье подальше от Аморе. По дороге она с беспокойством наблюдала за ним. Она еще не видела чумных, ничего не знала о проявлениях болезни, не замечала ничего особенного в состоянии иезуита и поэтому совсем не боялась его близости. Он сидел, закрыв глаза, как будто даже тусклый свет уличных фонарей причинял ему боль. Лицо его то и дело искажалось от боли, и несколько раз озноб прошел по всему телу. Лицо обмякло и сильно побледнело.

Солнце зашло, наступили сумерки. Когда карета остановилась в Мерилебоне перед чумным бараком, Иеремия приоткрыл глаза, но даже не попытался подняться. Аморе это устраивало.

— Подождите, я кого-нибудь позову, — сказала она, выходя из кареты.

Чумной барак представлял собой маленькое деревянное строение, его и сравнить нельзя было с большими каменными лазаретами, которые уже никого не удивляли на континенте. Единственное помещение барака даже не разгородили на отдельные палаты. Аморе вошла, и в нос ей ударило чудовищное зловоние, еще более тошнотворное, чем в Ньюгейтской тюрьме. Она сделала несколько шагов и в нерешительности осмотрелась. Больные лежали в тесноте на жалких тюфяках, которые при всем желании нельзя было назвать кроватями. Приглядевшись, Аморе увидела, что живые лежат в собственных испражнениях рядом с уже разлагающимися трупами. Никто за ними не ухаживал, не приносил еды, не говоря уже о лекарствах. Их одежда заражала даже тех, кого, возможно, по ошибке приняли за чумных. Барак оглашался стонами больных. Из дальнего угла вдруг раздался душераздирающий вопль как будто безумца. Аморе увидела цирюльника, щипцами прижимавшего раскаленное железо к нарыву под мышкой пациента. Тот ревел от боли и метался по тюфяку. Аморе чуть не вырвало, она прижала к лицу платок, отвернулась и увидела в дверях Иеремию, вошедшего следом. На его лице читались отвращение и ужас. Она поняла — даже он не имел представления о состоянии чумных бараков.

Аморе решительно взяла его за руку и повела назад к карете.

— Даже не думайте, что я оставлю вас в этом аду. С таким же успехом я могла бы всадить вам пулю в голову. Это было бы куда милосерднее.

Страх смерти был так силен, что он не сопротивлялся. Без возражений он залез в карету и рухнул на сиденье. Он весь дрожал от холода, хотя на город давила июльская жара.

Аморе велела кучеру ехать на Патерностер-роу. Когда они остановились перед цирюльней, Иеремия взял себя в руки и выдавил слабую улыбку.

— Вы действительно должны уехать из города, мадам. Не оставайтесь здесь ни одного дня дольше, прошу вас, обещайте мне!

— Я помогу вам войти в дом, — уклончиво ответила Аморе.

— Нет, я сам. Это всего несколько шагов. В операционной у меня лекарства, которые мне, несомненно, помогут.

С большим беспокойством она смотрела, как он вышел из кареты и с трудом потащился к двери. Иеремия не обернулся, хотя его очень мучило, что последние сказанные им слова были ложью. Возможно, упомянутые лекарства действительно помогли бы ему, но он умолчал, что они у него уже давно кончились. Он мог лишь уповать на Божью милость.

В цирюльне никого не оказалось. Иеремия как будто не заметил этого. Голова разламывалась от боли, в глазах все двоилось, от рук и ног не было никакого толку, они практически не слушались. Его сотрясал озноб. Он не знал, как ему удалось дойти до лестницы и подняться на второй этаж. От напряжения сердце бешено колотилось в груди. На полпути ему отказали ноги. Все завертелось перед глазами, все быстрее, быстрее, это был какой-то адский водоворот, увлекавший его в бездну. В отчаянии он поискал опоры и схватился за ступени. Сверху на него смотрели испуганные, широко открытые глаза подмастерья и горничной. Затем черная пропасть поглотила его.

 

Глава сорок седьмая

Иеремию преследовал бесконечный кошмар. Красный дракон, описанный в Откровении Иоанна Богослова, держал его в своих когтях и обдавал огненным дыханием. Он отчаянно сопротивлялся, пытаясь уклониться от заливавшего его огненного дождя. Неутолимая жажда снедала его, сжигала горло. Вдруг что-то прохладное, влажное коснулось его разгоряченного тела, угасило огонь и принесло облегчение. Дракон отполз в угол и затаился в ожидании удобного случая снова наброситься на него.

Он увидел седовласого мужчину. Его лицо показалось ему знакомым, но он не мог припомнить откуда. Где-то он ею уже видел, но где? Мужчина вопросительно посмотрел на него и спросил:

— Зачем вы позвали меня?

Иеремия зажмурился. Он что-то должен вспомнить, что-то очень важное! Он напряженно пытался думать, но не мог ухватить ни одну мысль. И вот опять подполз дракон, опаляя его своим пламенным дыханием. В ужасе Иеремия вскочил с кровати и попытался бежать. Зверь ринулся за ним, ударил его по ногам и повалил на пол. И снова он всеми силами отбивался, стараясь сбросить с себя навалившийся груз. Кто-то тащил его за руки и за ноги. Он не мог пошевелиться, как ни старался. Он был беспомощен, и чудовище могло делать с ним все, что хотело.

Шипя и брызгая слюной, дракон навалился на него, распялил свою огромную пасть и, вонзив когти в чресла, стал раздирать ногу. Он кричал, кричал от непереносимой муки. Что-то коснулось его губ, оросило горло и благотворно разлилось по телу. Боль ослабла, волны дурмана накатывали на него, уносили с собой… и дракон превратился в квохчущую курицу.

До него донесся шум, монотонные непонятные звуки. Они ненадолго затихали, затем раздавались снова. Он долго прислушивался и наконец понял, что это не часть кошмара, а реальность. И понял, что это погребальный звон колоколов собора Святого Павла по умершим от чумы.

Чья-то рука погладила его лоб. И как ни был слаб его рассудок, он понял: это тоже реальность. Он открыл глаза и сперва увидел лишь расплывчатые очертания. Постепенно то, что он видел, становилось более отчетливым. Окно, в окно светит солнце, стены, они обиты темным деревом, сверху балдахин, полуопущенный полог… он лежит в кровати. Возле него женщина, она улыбается ему лучистыми глазами. Он смотрел на нее и пытался свести воедино черные глаза, правильные черты, приоткрытый рот. Из памяти выплыло имя.

— Аморе, — выдохнул он, узнав ее.

— Все худшее позади, натер, — тихо сказала она. — Теперь вам нужно спать и набираться сил.

Она приподняла ему голову. Что-то теплое, приятное коснулось его губ, он с жадностью начал пить, вдруг почувствовав голод. Затем усталость обволокла его, и он спокойно уснул.

И снова перед глазами всплыло лицо мужчины. Он пристально всматривался в него, пытаясь понять, кому оно принадлежит.

— Вы звали меня, — сказал седовласый. — Что вы хотите мне сообщить?

Иеремия попытался вспомнить. Это важно, невероятно важно! Речь шла о жизни и смерти. Его мысли блуждали по лабиринтам памяти, но просвета не было. Он потерял нить и снова погрузился в хаос, ничего не понимая.

И опять короткие минуты ясного сознания сменял долгий глубокий сон. Но настал момент, и Иеремии удалось пошевелить членами, парализованными слабостью, поднять руку, повернуть голову и сесть. Только сейчас он понял, что лежит в собственной кровати на Патерностер-роу. Все было по-прежнему… Только вот какие-то льняные повязки, намотанные на столбы балдахина… Иеремия посмотрел на свои руки, кожа на них была содрана.

— У вас был жар, вы хотели куда-то бежать. Мне ничего не оставалось, как привязать вас, — мягко произнес женский голос.

— Аморе… Вы все это время были здесь?

Она присела к нему на кровать и ясно улыбнулась.

— Вы в самом деле могли подумать, что я брошу вас? Я знаю, что эта болезнь делает с человеческим рассудком, как несчастные прыгают из окон, разбивают себе головы о стену. Я заглянула к вам через день после того, как довезла вас. Вы без сознания лежали в своей комнате. Дежурный цирюльник пустил вам кровь, и вы потеряли сознание. Подмастерье, ученик и горничная сбежали. Не было никого, кто мог бы за вами ухаживать, поэтому я осталась.

— Сколько прошло времени?

— Почти три недели.

— И вы не заразились?

— Нет, со мной все в порядке.

— Тогда уходите сейчас же. Опасность еще не миновала.

— А вот этого я не могу, даже если бы хотела, — возразила Аморе. — Констебль запер меня вместе с вами. На наружной стороне двери висячий замок, окна заколочены, перед домом стоит охранник.

Иеремия почувствовал угрызения совести:

— Простите меня, я так неблагодарен. Я не знаю, почему еще жив, но этим чудом, без сомнения, обязан вам. Вы не врач, но, судя по всему, все делали правильно.

— Я делала только то, чему научилась от вас. Вы тогда подробно рассказывали мне, как лечили судью Трелонея, я так и поступала. Пыталась снизить жар, заворачивала вас в мокрые полотенца, давала отвар коры ивы. Хотя ее трудно было найти. Моему кучеру пришлось объехать бессчетное количество аптек.

Иеремия повернулся на бок, так ему казалось удобнее, но резкая боль пронзила низ живота слева, и он застонал.

— У вас глубокая рана там, где был бубон, — объяснила Аморе. — Он причинял вам ужасную боль. Вы начинали кричать при малейшем прикосновении. Я не знала, что делать, но, к счастью, о вас зашел справиться патер Лашер. Он сказал, что, если нарыв не лопнет сам, его необходимо вскрыть. Он дал вам териак, старое средство против чумы, в действие которого вы не верите, как он признал. Но поскольку в териаке есть сок мака, то по крайней мере вам не было так больно.

— Я помню, квохтала какая-то курица.

— Да, это тоже было его средство. Он привязал живую курицу гузкой к бубону. Я боялась, что это вам повредит, но он поклялся, что вы как-то применяли это средство и что оно помогло.

Иеремия слабо улыбнулся.

— Перед тем как вскрыть нарыв, патер Лашер миропомазал и причастил вас, боясь, что вы от этого умрете, — продолжала Аморе. — Вы потеряли много крови, но стали несколько спокойнее. Потом вы только спали и спали. Это был седьмой день вашей болезни, и патер Лашер сказал, что это хороший знак, так как большинство умирают раньше. Я молилась за вас, и мои молитвы были услышаны.

Она вышла из комнаты. Мысли Иеремии снова завертелись вокруг седовласого мужчины, чье лицо он видел в бреду. Когда Аморе вернулась с миской мясного бульона, лицо священника расплылось в улыбке, он бросил ломать себе голову, пытаясь вспомнить имя незнакомца, и вскоре заснул глубоким сном.

Но, проснувшись, опять не мог избавиться от чувства, что должен сделать что-то важное. Он долго лежал и размышлял; вдруг ему удалось схватить и удержать обрывок мысли. Он повернул голову к сидевшей подле него Аморе и без всякого вступления спросил:

— Позовите мистрис Брустер. Мне надо спросить, кто ей сказал, что мать Бреандана родом из Уэльса.

Ответ Аморе прозвучал очень печально:

— Мистрис Брустер умерла, патер. Однажды она пожаловалась на головную боль и тошноту. Через два дня ее не стало. Это произошло так быстро, просто страшно. — Ее глаза при этих ужасных воспоминаниях расширились. — Сиделка, присланная церковным старостой, сообщила охранникам, и вскоре пришли наблюдатели, которые должны были установить причину смерти. Они порвали ее одежду и искали признаки чумы. Затем позвали могильщиков, тех, что ездят на погребальных телегах. Они вошли в дом и подцепили рваную одежду длинным крюком, так как боялись дотронуться до тела руками. Они тащили ее за собой вниз по лестнице… голова билась о каждую ступень… с ужасным глухим звуком… потом бросили на телегу к другим трупам, как мясную тушу…

Аморе не могла дальше говорить. Иеремия взял ее руки и потряс их со всей доступной ему силой, чтобы вырвать из плена тягостных воспоминаний. Леди Сент-Клер всегда была сильной, жизнерадостной женщиной, ничто не могло ее напугать, но трагические события последних недель оставили и в ее душе неизгладимый след. Никогда больше она не сможет жить как прежде. Ему стало очень горько — это была его вина. Он не понял, как много для нее значит. Он должен был знать, что она не оставит его ни при каких обстоятельствах. Глупо и самонадеянно было думать, что достаточно просто попросить ее уехать. Кто-нибудь другой, может, вздохнув, и выполнил бы эту просьбу, но только не она. Он недооценил мужество Аморе и глубину ее привязанности к нему.

Аморе взяла себя в руки и ушла на кухню, чтобы приготовить Иеремии травяной отвар. Он недоумевал, с какой легкостью она выполняла неприятную работу, связанную с уходом за тяжелобольным, которую она вполне могла поручить сиделке. Но старая женщина в изодранных лохмотьях была из тех нищих, что не могли найти никакой другой работы. Несколько пенсов, которые она получала от общины, позволяли ей выжить. Отказываясь ухаживать за чумными, они теряли всякое право на жалкие гроши пособия. Аморе разрешила ей делать только черную работу и не позволяла дотрагиваться до Иеремии грязными руками. О нем она заботилась сама, почти не отходя от него. Она принесла из операционной матрац, на котором обычно спал ученик, и расстелила его в комнате Иеремии. И хотя он уверял ее, что ему больше не нужен такой уход, она продолжала спать на неудобном ложе. Патер Лашер, убедившись, что его брат по ордену теперь вне опасности, больше не заходил, и Аморе сама меняла Иеремии повязки на вскрытом нарыве.

Тяжелая болезнь полностью истощила его физические силы, и, поскольку борьба со смертью закончилась, он много и глубоко спал. Через несколько дней разум его окреп настолько, что он все чаще садился в кровати и что-нибудь читал. Почувствовав в себе силы, он попросил Аморе принести из цирюльни Алена костыли, чтобы пройтись. Она попыталась отговорить его, полагая, что он еще слишком слаб и физическое напряжение может оказаться роковым, но он пообещал ей быть осторожным. Рана в том месте, где находился нарыв, причиняла ему при ходьбе сильную боль, и даже через несколько дней он, опершись на костыли, ковылял из одного конца комнаты в другой с большим трудом. После этих упражнений он обливался потом и силы совсем оставляли его. Он понимал, как ни трудно ему это было признать, что выздоровление займет еще немало времени.

И снова Иеремия увидел во сне седовласого мужчину, на сей раз более отчетливо.

— Вы хотели сообщить мне что-то важное, доктор Фоконе, — напомнил тот ему. — В чем дело?

— Вы в опасности.

— Кто же представляет для меня опасность?

— Я не знаю.

Иеремия проснулся и уставился на балдахин, всеми силами пытаясь решить эту загадку. Он должен вспомнить! Где он видел этого человека? Мысленным взором он увидел еще двоих — Бреандана… на полу… кровь на голове… и сэра Орландо Трелонея… он рычит как лев: «Немедленно отпустите его!»

Лицо Иеремии еще болело от нанесенного удара.

«Простите, я не мог прийти раньше, — сказал Трелоней. — Мне казалось, будет лучше взять с собой мирового судью — сэра Генри Краудера».

Иеремия резко вдохнул, поняв наконец, что мучило его все это время. Он осмотрелся и позвал Аморе, но ее не оказалось в комнате. Скорее всего она готовила еду на кухне. Стиснув зубы, он перекатился на край кровати, спустил ноги на пол, взял прислоненные к стене костыли и приладил их под мышками. Он тренировался уже достаточно долго, но из-за мышечной слабости движения давались ему с трудом. Иеремия рывком поднял себя, осторожно сделал шаг, потом еще один. Добравшись до окна и ухватившись за подоконник, он прерывисто дышал, руки болели. Окно было приоткрыто. Иеремии не составило труда распахнуть его и высунуться. Он находился на третьем этаже, нависавшем над улицей, и видел только фетровую шляпу и сверкающий железный наконечник алебарды охранника, дежурившего перед дверью.

— Эй, охранник! — крикнул Иеремия, пытаясь привлечь к себе его внимание.

Тот лениво привстал, но с некоторым интересом повернулся к открытому окну.

— А, так вам лучше! — радостно воскликнул он. — Как приятно, когда хоть кто-то срывается у смерти с крючка. Это случается не так часто, можете мне поверить.

— Как вас зовут, добрый человек?

— Дэниел Купер, сэр.

— Я хочу попросить вас выполнить мое поручение, мистер Купер, — сказал Иеремия, дрожа всем телом от напряжения. — Вы знаете, где находится дом советника сэра Генри Краудера?

— Да, сэр, это недалеко.

— Немедленно отправляйтесь туда и узнайте, не заболел ли кто-нибудь из домашних сэра Генри за последние недели. Обратитесь к слугам, расспросите их. Это очень важно. Поторопитесь! Я дам вам шиллинг.

Охранник тут же тронулся в путь. Он тоже был из числа приходских нищих, умевших ценить каждое пенни. Ключ от висячего замка он взял с собой, выполняя свой долг.

Опершись на костыли, Иеремия выпрямился, закрыл окно и, стиснув зубы, потащился к кровати. На исходе сил он добрался до постели, прислонил костыли к стене и упал на подушки. Лицо покрылось холодным потом. Незначительное напряжение так истощило его, что он вообще не мог шевелиться. Но мысль оставалась ясной. Он проклинал чуму, которая так надолго вывела его разум из строя, и одновременно умолял Бога, чтобы за время его болезни никого не убили. Как только охранник вернется, он все узнает. Отчаянно Иеремия боролся с волнами накрывавшей его слабости. Только не засыпать! Только не… Но ослабленное тело не послушалось своего хозяина…

 

Глава сорок восьмая

Аморе как раз набирала в операционной травы, когда кто-то тихонько постучал в зарешеченное окно. С удивлением она открыла внутренние створки, приоткрыла ставни, насколько это позволяли прибитые снаружи доски, и выглянула в щель.

— Кто там? — спросила она.

— Соседка, Гвинет Блаундель. Я хотела узнать, как дела у доктора Фоконе.

— Ах да, жена аптекаря. Когда вы заходили последний раз, он был еще очень слаб. Сейчас уже лучше. Он уже встает.

— Очень рада, мадам, — сказала валлийка. — Я сегодня утром была у городских ворот, где недорого торгуют сельчане, и купила молока. В последнее время его трудно найти, ведь молочницы боятся ехать в город. Я подумала, немного свежего молока не повредит доктору Фоконе, вот и принесла вам кувшин. Охранник как раз ушел. Если вы еще немного приоткроете окно, я смогу просунуть его вам через эту слабо прибитую доску.

— Большое спасибо! — обрадованно воскликнула Аморе. — Я даже не помню, когда в последний раз видела свежее молоко.

Она приняла кувшин и поставила его на подоконник.

— Вот, возьмите еще, — прибавила Гвинет с улыбкой. — Добавьте этот порошок в молоко. Это укрепляющее средство, оно скорее поставит доктора Фоконе на ноги.

Аморе еще раз поблагодарила ее и отнесла кувшин и пакетик с порошком на кухню. В смежной каморке сиделка как раз стирала простыни. Во время болезни патера Блэкшо Аморе сожгла постельное белье; осталось всего две простыни, которые приходилось часто стирать. Переливая молоко в кастрюлю, чтобы разогреть его, она отпила глоток. Молоко действительно было свежее и очень вкусное. Поставив кастрюлю на огонь, Аморе открыла пакетик и высыпала порошок в миску. Он сильно пах корицей. Скорее всего аптекарша намешала с сахаром какие-то пряности. Когда молоко вскипело, Аморе высыпала в него порошок, налила смесь в цинковую кружку и поставила кастрюлю с молоком рядом с печкой. Иеремия наверняка будет рад смене рациона, поэтому она сразу же отправилась с кружкой к нему в комнату. К ее огорчению, он глубоко и крепко спал. Она постояла возле него, но решила, что сон необходим больному и лучше его не будить. Не зная, когда он проснется, она не стала оставлять молоко у кровати. Оно только остынет. Позже она принесет ему с кухни. Запах корицы возбуждал аппетит, и она сделала из кружки большой глоток. Во рту остался странный неприятный привкус, и пить ей больше не захотелось. К пряностям аптекарши следовало привыкнуть.

Аморе вернулась в цирюльню за травами, которые оставила на столе, когда постучала мистрис Блаундель. В середине комнаты стоял таз с тлеющими углями, куда она постоянно подбрасывала корни девясила, винную руту, можжевельник, красное миро, розмарин и лавровый лист. Это очищало воздух. Немного прибравшись, она прошла на кухню. Первым делом посмотрев на кастрюлю с молоком, Аморе с удивлением обнаружила, что та опустела.

— Бартон, кто позволил тебе пить молоко? — в негодовании воскликнула она.

Старуха с невинным лицом вышла из каморки.

— Мне хотелось пить, — пожала она плечами.

— Молоко предназначалось для больного, бездельница. Как ты осмелилась дотронуться до него! Ступай работать, пока я не всыпала тебе как следует.

Кипя негодованием, Аморе спустилась в огород, чтобы набрать свежих трав. Не имело никакого смысла сердиться, это она понимала. Но все-таки ей стало очень жаль пропавшего молока. Подхватив юбки и присев у грядки, она вдруг почувствовала тупую боль в животе и вспомнила, что давно ничего не ела. Рот наполнился слюной, но горло оставалось сухим, хотелось пить. Когда она встала, острое чувство голода перешло в тошноту, закружилась голова. Она наклонилась над ведром с отбросами, и ее вырвало.

Аморе стало страшно. Так долго все было хорошо. Все то время, что она ухаживала за патером Блэкшо, ей удавалось миновать заразы. А теперь, когда ему стало лучше, она вообще решила, что все позади. И все-таки это случилось! У нее чума.

Иеремия протер глаза и с досадой сел. Несмотря на все свои усилия, он все-таки уснул и не знал, сколько прошло времени. Не мешкая он схватил костыли, дотащился до окна, высунулся и поискал глазами охранника. Тот действительно стоял внизу.

Иеремия прокричал:

— Дэниел Купер! Вам удалось что-нибудь узнать у сэра Генри Краудера?

— Да, сэр. Примерно неделю назад заболела одна из горничных. Сэр Генри распорядился выдать ей лекарство из своих запасов и решил отправить ее в чумной барак, если не станет лучше. Она умерла в один день со страшными болями, как мне сказали. Но инспектор не обнаружил у нее никаких признаков чумы.

— Благодарю вас.

В ужасе Иеремия схватился за подоконник, чтобы не упасть. Последний фрагмент мозаики занял свое место, теперь картина стала полной.

Иеремия дополз до кровати и сел. Мысли теснились в голове. Злость на собственную глупость, непростительная беспомощность мешали ему дышать. Он имел важнейшие сведения и не смог их истолковать. Конечно, можно было оправдывать себя полной изможденностью вследствие перегрузок и нехватки сна. Вполне вероятно, к этому моменту он был уже болен. Но его промах стоил жизни невинной горничной и чуть было не погубил его самого. Отдавая ему свои последние запасы коры ивы, мастер Блаундель упомянул, что советник сэр Генри Краудер запасся у него медикаментами и что их относила Гвинет. Иеремия тут же почуял опасность и должен был предупредить советника — ведь сэр Генри тоже принимал участие в процессе над Джеффри Эдвардсом и вполне мог стать жертвой преступника, расправлявшегося с юристами… Преступницы, как он знал теперь точно. Аптекарша отравила лекарства в надежде, что его примет советник. А тот, по всей вероятности, обладая хорошим здоровьем, до сих пор не притронулся к ним. Горничной повезло меньше.

Поняв мотив убийцы, они с судьей Трелонеем решили искать родных или земляков Джеффри Эдвардса тайно, желая усыпить тем самым бдительность преступника. Сэр Орландо сделал исключение только для советников и присяжных, принимавших участие в том процессе, и предупредил их о нависшей опасности. Без сомнения, сэр Генри поставил в известность и своих слуг. Вероятно, Гвинет узнала об этом от кого-нибудь из них. Она поняла, что, будучи валлийкой, подпадает под подозрение, и приняла свои меры. Должно быть, узнав о разговоре мужа с доктором Фоконе, она испытала сильное потрясение. Если кто-нибудь из домочадцев сэра Генри умрет, приняв лекарство, которое принесла она, иезуит сразу поймет, кто убийца. И она решила убить его прежде, чем он ее разоблачит. Это она напала на него той ночью и избила. Его спасло только появление погребальной телеги. Потом она, разумеется, надеялась, что он умрет от чумы. Но узнав, что он выжил, она, конечно, не оставит его в покое, ведь только он стоял между ней и теми, кого она поклялась убить.

На лестнице раздались шаги, отвлекшие Иеремию от его мыслей. Сначала он подумал, что это сиделка — шаги были тяжелыми и неуклюжими, — но на пороге появилась Аморе. Взглянув на нее, он сразу понял — что-то случилось. Нездоровая бледность покрывала ее лицо, судя по всему, ей трудно было держаться на ногах. Не глядя на него, она поставила на столик возле кровати кувшин с рейнским вином и хотела было идти, но он остановил ее.

— Аморе, что с вами? — с беспокойством спросил Иеремия.

Она попыталась слабо улыбнуться, но ей это не удалось.

— Устала, патер.

— Нет, ты больна! — простонал он. — Я тебя заразил. Аморе, нет, это невозможно. — Отчаяние накрыло его. — Это моя вина… прости. Аморе…

Он схватил ее за руки и притянул к себе, ему не хватало слов. Теряя рассудок, он гладил дрожащими пальцами ее руки, щеки, лоб и не сразу понял неувязку.

— У тебя нет жара, — с недоумением сказал Иеремия. — Что-нибудь болит?

— Ужасная боль в животе. Меня вырвало, но все еще тошнит.

— Когда тебе стало плохо?

— Не так давно… Кажется, после молока.

Иеремия встревожился:

— Какого молока?

— Приходила мистрис Блаундель, она принесла молока и еще дала порошок — укрепляющее средство, чтобы быстрее поставить вас на ноги.

Иеремия чуть не рыдал.

— Это был яд, скорее всего мышьяк. Слушай меня внимательно, Аморе. Тебе нужно прочистить желудок, чтобы вышло все, полностью. Пусть сиделка тебе поможет. Затем возьми кусочек угля, растолки его и раствори в жидкости — вине, пиве, все равно. И выпей как можно больше. Ты поняла?

Она тупо кивнула, встала и поспешила на кухню. Рвотное не потребовалось. Тошнота сделалась нестерпимой. Только когда в желудке ничего не осталось, она позвала сиделку, а сама тем временем растолкла уголь и растворила его в кувшине вина. Но, выпив всего несколько глотков, снова склонилась над ведром.

— Бартон, где ты? — крикнула Аморе, как только снова смогла дышать.

Услышав хрип, она прошла в каморку рядом с кухней. Старуха лежала на полу в луже рвоты, она корчилась, задыхалась и хватала ртом воздух. «Молоко! — подумала Аморе. — Она выпила всю кастрюлю. Так это правда. И со мной будет то же самое».

Похолодев от страха, она взяла кувшин с вином и потащилась по лестнице. Идти ей было очень трудно, болезненные судороги сводили голени. Из последних сил она дошла до третьего этажа и зашаталась на пороге комнаты Иеремии.

— Что с сиделкой? — спросил Иеремия.

С расширенными от ужаса глазами она покачала головой:

— Она умирает. Молоко…

Иеремия кивнул, взял кувшин и сам стал ее поить. Вскоре ее опять вырвало.

— Сядь на матрац, — велел он. — Ослабь корсаж, дыши глубже. Попытайся еще раз. Нужно, чтобы уголь остался у тебя в желудке.

После нескольких тщетных попыток Аморе удалось удержать несколько глотков вина. Но приступы совершенно изнурили ее. Она бессильно опустилась на матрац. Ей трудно было дышать, лицо то и дело кривилось от боли. Иеремия не мог на это смотреть.

Когда она немного успокоилась, он понял, что должен действовать. Гвинет Блаундель узнала, что ему лучше, и тут же попыталась его отравить. Он должен сообщить об этом, пока она не нанесла очередной удар. Но как? К кому обратиться? К сэру Генри Краудеру? Но он не был знаком с советником, тот, вероятно, и слушать его не станет, скорее всего решит, что чума затуманила больному рассудок. Может быть, написать сэру Орландо? Но судья находился далеко, в своем имении, и пройдут дни, если не недели, пока он получит письмо. Сельчане из страха заразиться часто отказывались передавать письма из Лондона. Пока Трелоней получит его письмо и сможет прийти на помощь, аптекарша, пожалуй, найдет возможность его убить. Было от чего прийти в отчаяние! Кому же довериться? Неожиданно ему пришла в голову спасительная мысль. Надежда придала ему мужества, он оперся на костыли и еще раз с трудом добрел до окна.

— Мистер Купер, у меня для вас еще одно поручение, — крикнул он вниз охраннику. — Вы знаете мирового судью Эдмунда Берри Годфри?

— Лучшего мирового судью Лондона? Конечно! Кто же его не знает?

— Ступайте к нему и скажите, что доктор Фоконе нашел убийцу юристов. Пусть он немедленно идет сюда. Речь идет о жизни и смерти. Поторопитесь!

Иеремия смотрел вслед охраннику с алебардой и мысленно торопил его изо всех сил.

— Пресвятая Дева, дай ему крылья, — бормотал он.

Затем он вспомнил о своем долге священника и встал на колени подле Аморе. Борьба за жизнь полностью истощила ее силы, но она не потеряла сознания. Иеремия исповедал ее и причастил. Теперь он мог только ждать и молиться.

Иеремия испуганно вздрогнул и открыл глаза. Он думал, что на секунду задремал, но, к своему ужасу, понял, что крепко уснул. Он сидел на кровати, в том же положении, в каком его сморил сон.

За матрацем, на котором лежала Аморе, стоял человек. Узнав Гвинет Блаундель, Иеремия почувствовал, как у него перестало биться сердце. Аптекарша склонилась над неподвижной Аморе и накрыла ей лицо влажным платком. Иеремия слышал о том, что некоторые сиделки таким способом убивали своих пациентов, чтобы иметь возможность беспрепятственно их грабить. Больные, будучи без сознания, вдыхали ртом влажную ткань и задыхались, при этом убийца не оставлял ни малейших следов.

Закричав от ужаса, Иеремия вывалился из кровати и рывком сдернул платок с лица Аморе. Глазами он встретился с аптекаршей, которая презрительно смотрела на него. Она знала, что патер слишком слаб и не мог ни бороться с ней, ни бежать. Что могла сделать ей, крепко сбитой женщине, эта развалина после тяжелой болезни? Без посторонней помощи ему даже не вернуться в постель. Отчаянно Иеремия искал выхода. Что делать? Звать на помощь? Бесполезно. С начала эпидемии из запертых домов постоянно доносились душераздирающие крики больных, потерявших рассудок. Никто и не думал помогать им, люди переходили на другую сторону улицы и спешили отойти подальше. Охранник, конечно, еще не вернулся, но даже если вернулся, он ни за что не войдет в зачумленный дом. Они были один на один с убийцей и совершенно беспомощны! Он мог только попытаться потянуть время.

Гвинет двинулась в его сторону. Иеремия удержался от инстинктивного желания отпрянуть. Он не имел права обнаружить свой страх, иначе все пропало. Стараясь, чтобы его голос звучал спокойно, он сказал:

— Вы мать Джеффри Эдвардса, не так ли?

Слова возымели действие. Она остановилась и удивленно посмотрела на человека, сидевшего перед ней на полу в ночной рубашке.

— Да, Джеффри был моим единственным сыном. Но откуда вы знаете?

— Догадался. Он, должно быть, очень дорог вам, если вы с такой ненавистью расправляетесь с теми, кто виновен в его смерти.

— Нет! — воскликнула она. — Вы думаете, я бы допустила, чтобы его повесили? Я была дома, в Уэльсе, когда узнала о приговоре. И решила отомстить за его несправедливую смерть.

Иеремия видел, как у нее затряслись руки, как ею снова овладел глубоко запрятанный гнев. Он должен воспользоваться ее возбуждением, пусть она говорит. Она была убийцей, однако убивала не всех подряд, а карала тех, кто, по ее мнению, совершил преступление. Но до сих пор у нее не было возможности ни перед кем оправдаться. Желание высказаться наверняка уже давно переполняет ее. И сейчас ей представился уникальный шанс выговориться, ничем не рискуя, ведь ее собеседник уже никому не сможет об этом рассказать. Кроме того, она действовала такими изощренными методами, так долго водила за нос самого Иеремию, а до сегодняшнего дня ей даже похвастаться некому было. Гвинет не могла его убить, пока он не признает, что она превзошла его.

— Как вы узнали имена судей, принимавших участие в процессе? — спросил Иеремия, надеясь, что она проглотит наживку.

И действительно она клюнула.

— После смерти сына один из его друзей вернулся в Уэльс и все мне рассказал. Но он помнил только имя председателя — лорд верховный судья сэр Роберт Фостер. Я вдовела, в Уэльсе меня ничто не удерживало, и я решила ехать в Лондон. По дороге я услышала, что судья Фостер отправился в западные графства на выездную сессию. Я поехала за ним. В городке, где проходили заседания, я без труда получила место горничной. Я прислуживала на банкете в честь судей и отравила вино. Все оказалось так пугающе просто! Затем я поехала дальше в Лондон. Здесь познакомилась с мастером Блаунделем. Я быстро поняла, как выгодно иметь мужем аптекаря, и приняла его ухаживания. Став его женой, я каждую свободную минуту искала остальных мерзавцев, которые не долго думая пожертвовали моим сыном. Я поручила мелкому жулику, Джеку Одноглазому, выяснить имена других судей и советников. Я следила за ними, узнавала их привычки. Обвинитель сэр Майкл Роджерс тоже оказался легкой добычей. Он часто по вечерам встречался с друзьями и затем один возвращался домой. Как-то ночью я перехватила его на мосту через Флит и притворилась, будто зову на помощь. Когда он наклонился ко мне, я стащила его с лошади и ударила по голове дубиной. Он потерял сознание, и я сбросила его в реку. Я точно знала: нужно только подождать, и следующая возможность представится непременно. Прошло немало времени, но терпения мне было не занимать. Когда у барона Пеккема начались колики и его врач поручил моему мужу приготовить лекарство, я вызвалась отнести его. И без труда добавила туда мышьяк.

— Вы следили и за судьей Трелонеем? — спросил Иеремия.

— С Трелонеем оказалось сложнее. Я долго выслеживала его, но к нему трудно было подобраться. До того вечера, когда проводили вскрытие Пеккема. Я узнала от Алена, когда и где оно состоится, и спряталась неподалеку. Увидев, что Трелоней направляется в таверну, я поняла — это и есть мой шанс. Случайно я узнала, что неподалеку один несчастный умер от сыпного тифа, так как за день до этого относила туда лекарство. За деньги Джек Одноглазый добыл плащ умершего, чтобы поменять его на плащ Трелонея. Когда Одноглазый вернулся с плащом, Трелоней как раз вышел из таверны и, шатаясь, пошел по улице. Одноглазый тронулся за ним.

— И когда судья заснул в парадном, укрыл его зараженным плащом.

— Гениальный трюк, признайтесь. И он сработал. Если бы его лечили не вы, Трелоней умер бы от тифа! И второй раз тоже вмешались вы. Я уже ликовала, что мне удалось отравить его у вас под носом. Как вы догадались?

— Уже по первому покушению я понял: так просто вы не сдадитесь.

— Зачем вам было вмешиваться? Эти свиньи заслужили смерть!

— А Ален? Он тоже заслужил смерть? Только потому, что, выполняя свой долг, по поручению инспектора выступил в суде? Вы долгие месяцы делили с ним ложе и должны были знать, что он хороший человек и не желал зла вашему сыну.

— Из-за его показаний Джеффри приговорили к смерти!

— Но об этом вам стало известно позже, не правда ли? Вы не знали этого, когда начинали с ним роман.

— Да, тут вы правы. Человек, давший Одноглазому имена судей, не мог вспомнить имя цирюльника, показания которого произвели такое сильное впечатление на присяжных, что они плюнули на всякое милосердие. Я узнала, что это был Ален, намного позже от него самого.

— А жажда мести была так велика, что вы не пощадили и его, — с упреком сказал Иеремия. — Но все-таки это далось нелегко. Вам пришлось разорвать отношения, прежде чем вы решились на убийство. Теперь мне ясно, почему убийца бежал, столкнувшись с Аленом лицом к лицу. Несмотря на всю свою ненависть, вы не могли взглянуть ему в глаза. Однако подстроили вы все очень ловко. Вы знали мою руку по рецептам, которые я время от времени посылал вашему мужу, вам не нужны были сообщники. Вы только сделали вид, что у двери говорили с посыльным. Ален стоял в углу и не мог никого видеть. Вы заранее подделали записку и принесли ее с собой. А описывая мне ливрею лакея, якобы вручившего ее вам, уже тогда решили убить и бедного Уокера за отказ отравить своего хозяина. А ведь он вообще не имел никакого отношения к смерти вашего сына.

— Он хотел все рассказать Трелонею. Нужно было заставить его замолчать.

— Чтобы беспрепятственно убивать и дальше. У меня темнеет в глазах при мысли о том, что я почти разрешил вам ухаживать за больным Аленом. Вы бы просто-напросто придушили его подушкой, и мне и в голову бы не пришло, что он умер не от полученных повреждений.

— Да, вы спасли и его. Вы все больше и больше мне мешали.

— Поэтому вы пытались убить моего подопечного? Хотели бросить мне вызов? — спросил Иеремия.

— Я хотела, чтобы вы пережили то же, что и я. Чтобы па собственной шкуре испытали, каково это — смотреть, как вешают невиновного, и не иметь ни малейшей возможности ему помочь. Я знала про ссору сэра Джона Дина с молодым ирландцем. А поскольку Дин никогда не выходил без охраны, я решила заманить его в ловушку. Я не сомневалась в том, что они сцепятся. Я наблюдала за дракой и надеялась, что мне представится возможность добраться до Дина. Лучше и быть не могло. Когда ирландец ушел, мне оставалось только поднять шпагу и проткнуть ею потерявшего сознание Дина. Ирландца бы повесили, а вы бы убедились, что судьи короля — бессердечные убийцы, не имеющие права на жизнь. Но вы опять выкрутились! Не знаю как, но вам удалось спасти его от петли. Ах, где же вы были, когда судили моего сына? Где же вы были, почему не спасли его? С этого момента я возненавидела и вас и мечтала только о том, чтобы убить.

— Но сначала вы воспользовались вспыхнувшей эпидемией, чтобы еще раз попытаться убить Алена, — вставил Иеремия. — Вы подбросили в окно его цирюльни зачумленные повязки, зная, что он всегда первым спускается в операционную и наводит порядок.

— Да, я это знала. Я достала льняные повязки, пропитанные гноем из бубона. Тогда мне уже было все равно, заражусь ли я сама. Я хотела утащить с собой в могилу как можно больше тех, кого поклялась убить. Но вы отослали Алена, да и Трелоней от меня ускользнул.

— И вы применили ваш старый трюк, отравив лекарства, заказанные сэром Генри Краудером у вашего мужа. Вам было все равно, что из-за этих лекарств, возможно, погибнет кто-нибудь другой, кто-нибудь из его домашних.

— У меня оставалось мало времени. Вы поняли, что убийства связаны с Джеффри, и рано или поздно выяснили бы, что он мой сын.

— И тогда вы попытались перевести подозрение на Бреандана. Это вы нашептали мистрис Брустер, что его мать якобы родом из Уэльса.

— Да, как-то я между прочим упомянула ей об этом, — призналась Гвинет. — Я слишком хорошо ее знала и была уверена, что она не вспомнит, от кого об этом слышала. Но даже если бы она вспомнила, игра стоила свеч.

— Должен признать, вы, к сожалению, преуспели. Я всерьез начал сомневаться в невиновности Бреандана. Сейчас мне стыдно. Я ничего не предпринял, когда ваш муж рассказал мне, что именно вы относили лекарства сэру Генри Краудеру. Я виноват в том, что бедная девушка умерла от вашего яда.

Глаза Гвинет сузились.

— У вас не будет больше возможности предупредить Краудера или кого-нибудь еще. Без вас они меня ни за что не раскроют. Только вот надо дождаться возвращения Алена и Трелонея. Рано или поздно они попадутся в мою ловушку.

От отчаяния и усталости у Иеремии начались судороги. У него не осталось больше сил. Он нервно подбирал слова, которые могли хотя бы оттянуть неотвратимый конец.

— А как вы вошли в дом? — спросил он. — Ведь охранник уносит ключ с собой.

— Я перелезла через стену в огород и прошла через заднюю дверь. Не надейтесь на помощь. Сиделка умерла и валяется на кухне, а охранника нет. Радуйтесь, вы умрете не от яда — это мучительная смерть, как вам известно. Я убью вас быстро.

— Но вы же только что пытались меня отравить?

— Я не думала, что вы переживете чуму. Кроме того, это мой последний мышьяк. Муж распродал все запасы.

С этими словами она подняла с пола мокрый платок и опять положила его на лицо Аморе.

— Оставьте ее! — принялся умолять ее иезуит, забыв всякое достоинство. — Она ничего вам не сделала!

— Она приняла предназначенный для вас яд и может выдать меня. Кроме того, она все равно умрет. — Гвинет безжалостно посмотрела на него. — Если бы я не знала, что вы католический священник, я бы решила, что она ваша любовница. Вы так просите за нее.

Оказывается, она знала его тайну, но это открытие оставило его равнодушным. Это было уже не важно. Даже не пытаясь удержать слезы, он смотрел, как она открыла Аморе рот и двумя пальцами просунула ей в горло влажную ткань, чтобы смерть наступила быстрее.

— Нет! — дико закричал он, еще раз сдернул платок с лица Аморе и бросил его под кровать.

Не говоря ни слова, Гвинет повернулась и протянула к нему руки. Повинуясь инстинкту, Иеремия схватил костыль, стоявший позади него у стены, и ударил аптекаршу по ногам. От неожиданности она потеряла равновесие и упала. Иеремия собрался с силами, держась за столб кровати, поднялся на ноги и проковылял мимо нее к окну. Ему удалось открыть ставень и позвать на помощь, хотя он знал, что это бесполезно. Гвинет тем временем поднялась и в бешенстве бросилась на него. Она схватила его за плечи, оторвала от окна и ударила так, что он, шатаясь, сделал несколько шагов и упал на пол, ударившись о сундук, с которого посыпались какие-то вещи. Стоная от боли, он попытался встать, но все его тело дрожало и не слушалось. Сверкая глазами, валлийка пошла на него. Правой рукой Иеремия нащупал упавший с сундука подсвечник, схватил его и замахнулся, чтобы бросить ей в ноги. Но бросок оказался слишком слабым, он даже не попал в нее. Она перешагнула через бесполезное оружие и наклонилась над ним. Ее большие сильные руки сомкнулись на его шее, приподняли как соломенную куклу и швырнули к стене. Теряя сознание, он еще чувствовал, как ее руки беспощадно сжимают его горло. В последней попытке отбиться он поднял руки и вонзил в нее ногти, но хватка не ослабла — напротив, она становилась все сильнее, все больнее… силы уходили… в глазах темнело… и тогда он как в тумане услышал голос:

— Оставьте его! Немедленно отпустите его, или я проткну вас шпагой!

Руки на шее ослабли. Иеремия, сползая вниз по стене, с хрипом ловил воздух, пытаясь понять, что произошло. Медленно открыв глаза, сквозь темную пелену он различил какие-то силуэты. Увидев, что над ним склонился мировой судья Эдмунд Годфри, он облегченно вздохнул.

— Вы в порядке, доктор Фоконе? Я шел мимо и услышал ваши крики.

Иеремия слабо кивнул, затем поднял руку, указал на матрац, где лежала Аморе, и пробормотал:

— Она жива?

Годфри озабоченно склонился над неподвижным телом. Он не мог разобрать, дышит ли она, поэтому снял шляпу, оторвал кончик одного из украшавших ее перьев и поднес к носу Аморе. Через какое-то время легкий пух зашевелился.

— Она дышит, — сказал мировой судья. — У нее чума?

— Нет, ее отравили! — с болью ответил Иеремия. — Вот эта женщина.

Гвинет, которую за локоть держал охранник, сохраняла спокойствие и самообладание.

— Сэр, это неправда. Я жена аптекаря Блаунделя и живу в нескольких домах отсюда. Доктор Фоконе часто покупал у нас лекарства. Узнав, что он болен чумой, я время от времени приносила ему медикаменты. Сегодня я услышала крики и решила, что ему нужна помощь. Я забралась в дом и увидела, что он потерял рассудок и хочет выброситься из окна. Я сдавила ему горло только для того, чтобы он потерял сознание и не покончил с собой. Вы, конечно, знаете, что чумные иногда в помрачении рассудка пытаются себя убить.

Иеремия всеми силами пытался преодолеть свинцовую слабость.

— Не верьте ей, мастер Годфри. Перед вами убийца юристов. Она убила барона Пеккема, сэра Майкла Роджерса, сэра Роберта Фостера и сэра Джона Дина и пыталась убить сэра Орландо Трелонея. Она хотела отомстить за своего сына Джеффри Эдвардса, несправедливо приговоренного ими к повешению.

— Он бредит! — энергично возразила Гвинет. — Он болен и не знает, что говорит.

— Я был болен! Но сейчас достаточно здоров для того, чтобы положить конец вашим преступлениям.

Гвинет не сдавалась. Она решила выложить свой последний козырь. Обращаясь к Годфри, она тоном прокурора сказала:

— Вы ведь не собираетесь верить обвинениям шпиона и предателя, пробравшегося в нашу страну. Он римский священник, иезуит!

Мировой судья в удивлении поднял брови:

— Как вы можете это утверждать, сударыня? Я знаю его. Он врач.

— Но он практикует, не имея на то лицензии Королевской коллегии врачей. А как вы думаете, почему он не подавал прошение о выдаче лицензии? Потому что он католический священник и не может принести присягу, где папские притязания на власть называются еретическими.

— Не отвлекайтесь. Преступления, в которых обвиняют вас, намного более тяжкие.

— Ваш долг магистрата потребовать от подозрительного священника принести присягу. Если вы мне не верите, попросите его принести обе присяги. Вот увидите, он этого не сделает.

Иеремия ясно видел, что Эдмунд Годфри не верит аптекарше и не хочет тратить время на всякие формальности. Но пока он колебался, вмешался ревностный охранник:

— Она права, сэр. Может быть, он и впрямь папский священник и его обвинения — сплошная клевета.

Иеремия с тревогой смотрел на мирового судью. Если Годфри будет настаивать на присяге, он погиб. Иезуит не мог принести ее, даже спасая свою жизнь. Но отказ равносилен признанию. Его могут арестовать и отвести в тюрьму. А в его нынешнем ослабленном состоянии пребывание в темнице означает верную смерть. И что тогда будет с Аморе, которая нуждается в уходе опытного человека?

— Ну ладно, — сдался Годфри. — Давайте быстро расправимся с этим и займемся обвинениями в убийстве. У вас есть Библия?

Сердце Иеремии опустилось. Он опять почувствовал себя в ловушке, из которой не видел никакого выхода. Магистрат осмотрел комнату и направился к столику возле кровати. Иеремия вздрогнул и проклял свою небрежность. Сегодня утром он читал Библию и оставил ее открытой на столе, чего обычно не делал. Годфри стоило бросить только один взгляд на Священное Писание, чтобы убедиться в том, что он действительно имеет дело с римским священником — это была латинская Библия, запрещенная в протестантской Англии.

Случилось то, что должно было случиться. Мировой судья взял книгу, взглянул на открытую страницу, замер и посмотрел на Иеремию. Сочувствие в его глазах сменилось недовольством. Он помедлил, закрыл Библию, подошел к Иеремии и вложил ее ему в руки.

— Можете ли вы поклясться на этом Священном Писании, что, находясь в Англии, не являетесь шпионом другой державы и не подстрекали подданных его величества к мятежу и предательству?

Иеремия в изумлении поднял на него глаза. Годфри так изменил текст присяги, что даже католический священник с чистой совестью мог ее принести. Он положил правую руку на Библию и произнес:

— Клянусь!

Лицо Гвинет посерело. Она поняла, что проиграла. С криком бросилась она на охранника и хотела оттолкнуть его, но магистрат рванулся к ней и вывернул руку за спину.

— Мистер Купер, свяжите ее и отведите в Гейтхаусскую тюрьму. Поместить в одиночную камеру и охранять круглые сутки. Ну же! Ступайте! И не дайте ей себя перехитрить.

Когда охранник с арестованной удалились, Годфри повернулся к Иеремии, все еще недоуменно смотревшему на него.

— Так вы на самом деле папский священник. Сэр Орландо знает об этом?

— Об этом спросите у него, — уклончиво ответил иезуит.

Годфри понимающе улыбнулся:

— Ваша лояльность делает вам честь. Я не враг католикам, у меня есть среди них друзья, и мне известно, что иезуиты лучше, чем молва о них. Кроме того, вы бог знает чего натерпелись. Вам удалось разоблачить опасную преступницу. Это куда важнее, чем религиозные распри. Я благодарю вас за мужество, которое не раз могло стоить вам жизни.

Иеремии удалось подняться, и он подошел к Аморе.

— Пожалуйста, дайте мне со стола кувшин и кружку. И прошу вас прислать погребальную телегу. Внизу на кухне лежит сиделка. Ее отравила мистрис Блаундель. Кроме того, нужно предупредить сэра Генри Краудера. В лекарствах, купленных им у мастера Блаунделя, содержится мышьяк. Они являются важным вещественным доказательством.

— Не волнуйтесь, я все сделаю, — заверил его магистрат, передавая кувшин и кружку. — Я пошлю вам новую сиделку, надежную, которой можно доверять и которая не будет вымогать у вас деньги. Если вам еще что-нибудь понадобится, не стесняйтесь, дайте мне знать.

— Большое спасибо за все; сэр! Я никогда этого не забуду, — сердечно сказал Иеремия.

Когда Годфри ушел, иезуит налил в кружку вина и поднес к губам Аморе. Она открыла глаза и слабо улыбнулась.

 

Глава сорок девятая

Город как будто вымер. Проезжая через ворота Олдерсгейт, Ален был настолько потрясен, что придержал лошадь. На улицах практически не осталось ни души. Почти все окна были заколочены, на дверях то и дело виднелись поблекшие красные кресты. Молча Ален обернулся к своему тоже остановившемуся спутнику. Прежде чем продолжить путь по Сент-Мартин-лейн, они обменялись печальными взглядами. Повсюду из-под камней мостовой пробивалась свежая трава, которую не приминали ни людские ноги, ни лошадиные копыта. Тишина стояла пугающая. Не звонили колокола по умершим, которых уже никто не считал. Везде возвратившиеся путники замечали страшные знаки великой смерти — высокие холмы на церковных папертях, уже не вмещавшие огромного количества тел.

По мере приближения к Патерностер-роу Ален все больше мрачнел, а увидев красный крест на своей собственной двери, почувствовал тупую боль в груди, как будто его кто-то ударил. Торопливо соскользнув с седла, он попытался открыть дверь, но она оказалась заперта. В отчаянии он колотил кулаком о доски:

— Иеремия! Иеремия! Мистрис Брустер! Джон! Ответьте же!

Но все было тихо. Задыхаясь, Ален отступил назад и посмотрел на окна. Ставни были закрыты изнутри.

— Сэр, — настойчиво сказал его спутник, — поедемте в дом Хартфорда. Там наверняка знают, что с ними сталось.

Ален растерянно посмотрел на него. Это был один из слуг леди Сент-Клер, верно служивший ему все это время. Конечно, он был прав. Скорее всего леди оставила в доме нескольких слуг для охраны. Может быть, им что-нибудь известно.

— Да, Уильям, это лучше всего, — согласился Ален и сел на лошадь.

За воротами Ладгейт они свернули на Флит-стрит. Каждый второй дом был помечен крестом. Иногда у дверей стоял сторож, но большинство домов опустело. Стояла середина октября, Ален был поражен, как живой город его воспоминаний за несколько месяцев превратился в город призраков. У поворота на Стрэнд всадников окружили оборванцы, их глаза горели от голода. Ален бросил им остатки снеди, и когда нищие набросились на них, они погнали лошадей галопом и остановились, только въехав во двор дома Хартфорда. К их удивлению, навстречу вышел грум.

Лакей открыл им дверь, Когда Ален назвал свое имя, он кивнул и попросил следовать за ним. Перед комнатой на втором этаже, откуда доносилась музыка, слуга остановился, поскребся в дверь и вошел.

— Мастер Риджуэй, миледи.

Аморе оборвала пьесу, которую исполняла на клавикордах, и радостно обернулась к нему.

— Как хорошо, что вы снова здесь! Мы уже беспокоились.

— Вы остались в Лондоне? Я думал, вы в королевской свите, — удивился Ален.

— Вы ведь знаете, как она упряма, мой добрый друг. Она не хотела ехать без меня, — раздался из дальнего угла комнаты голос Иеремии.

Он сидел на стуле возле окна со стаканом вина в руках.

— Пресвятая Дева Мария! — с облегчением воскликнул Ален. — Увидев крест на двери, я решил, что вы умерли.

— Я был недалек от смерти. Жизнью я обязан леди Сент-Клер. Поверьте мне, Ален, за последние недели я многому научился. Никто не имеет права легкомысленно подвергать себя опасности, причиняя боль своим близким. Это для меня серьезный урок.

— Так вы заболели чумой и выжили?

— Да, я долго от нее оправлялся. Констебль запер нас на сорок дней. После этого мы переселились сюда. Должен признаться, мне вас не хватало; с другой стороны, я радовался, что вы вне опасности.

— И именно поэтому вы сыграли со мной злую шутку, не правда ли? Но я не держу на вас зла, поскольку сам бы скорее всего поступил точно так же. Когда я прибыл в ваше имение и передал запечатанное письмо вашему брату, начали происходить странные вещи. Вдруг, как по мановению чьей-то руки, на семью посыпались несчастья: сначала заболел один; затем с другим произошел несчастный случай; потом вырвало сына хозяина, у дочери появилась сыпь; отелилась корова; упал каменщик… Как будто кто-то наслал на них порчу. Я просто не мог уехать — они бы без меня пропали. Прошло много недель, прежде чем я догадался, что все это придумали вы, чтобы удержать меня подальше от Лондона. Когда я наконец вырвался в Уэльс навести для вас справки, то, к своей досаде, узнал, что там уже побывал посыльный судьи Трелонея. Так что я съездил туда совершенно зря.

Иеремия весело улыбнулся своей выдумке:

— Зато там вы находились в безопасности. Это Гвинет толкнула вас под коляску. Она же пыталась убить судью Трелонея. Она была матерью Джеффри Эдвардса.

— Была?

— Да, на прошлой неделе в Оксфорде, куда на время чумы перенесли судебные заседания, ее судили и казнили. Председательствовал сэр Орландо, он подробно написал мне обо всем.

Алена потрясло это известие.

— Как она могла? Она собиралась хладнокровно убить меня после того, как мы…

— Забудьте ее, Ален. Есть более важные вещи. Мне очень жаль, но ваш дом пришел в ужасное состояние. Сейчас жить в нем нельзя. Комнаты придется прокуривать самое меньшее неделю, все нужно будет отдраить уксусом. Нам придется сжечь одежду и белье.

— А что с остальными?

— Мистрис Брустер умерла. Джон, Тим и Сьюзан сбежали. Вам придется искать новых помощников.

Алену было нелегко переварить свалившиеся на него новости. Наконец Аморе посадила его на стул и заботливо сказала:

— После долгого путешествия вы наверняка голодны. Я велю накрыть стол. Вам это не повредит.

Ален ответил ей благодарным взглядом и кивнул.

— Вы что-нибудь слышали о Бреандане? — вдруг спросил он.

— Нет, к сожалению, нет, — печально ответила она. — Он обещал писать мне, но из-за чумы почтовое сообщение между Англией и Францией прервано. Мне придется потерпеть еще какое-то время, пока я увижу его.

Ален улыбнулся, заметив в ее черных глазах тоску. «Что такое несколько месяцев, если это любовь?» — мечтательно думал он, чувствуя приятную расслабленность. Он был рад видеть своих друзей живыми и здоровыми. Все остальное уже не важно. Эпидемия скоро закончится, и в измученном городе проснется новая жизнь.

 

Послесловие автора

История католиков в Англии известна не очень широко, хотя она крайне интересна. Большинство читателей наслышаны о том, как инквизиция преследовала инакомыслящих в Испании или Франции. Читатель, возможно, не так хорошо знакомый с английской историей, вероятно, будет удивлен, узнав, что в Англии тоже существовала дискриминация по религиозным мотивам. Страдали при этом крайние протестанты — пуритане и квакеры — и католики. Еще при Елизавете I были приняты законы, призванные искоренить католицизм, или, как говорили, папизм. Со временем они все более ужесточались. Католики считались потенциальными предателями, так как подчинялись папе, полновластному правителю далекой страны. Защитники католической веры неустанно подчеркивали, что их верность папе распространяется только на религию и что, если он вторгнется в Англию как светский владыка, католики будут сражаться с ним на стороне английского короля. Однако страх, что маленький протестантский остров может подвергнуться нападению католических держав континента (Испании и позже, при Людовике XIV, Франции), был слишком велик, не оставляя места религиозной терпимости. Антикатолицизм превратился в Англии из политической конъюнктуры в традицию. Преследовалось любое проявление приверженности к католицизму — посещение богослужения, обладание предметами религиозного культа, например, четками, распятием. Закон предусматривал и тюремное заключение, но в первую очередь — высокие денежные штрафы и конфискацию имущества. Скоро целью стало не искоренение католицизма, а финансовая эксплуатация меньшинства, к которому, несмотря ни на что, принадлежал целый ряд знатных зажиточных семейств. Многие католики, разоренные огромными денежными штрафами, отказались от своей веры, другие продолжали втайне исповедовать папизм, исполняя, однако, то, чего от них требовали. И только незначительное меньшинство не смогли запугать никакие драконовские меры. Однако без миссионеров, которых воспитывали в специальных семинариях на континенте и затем тайно переправляли в Англию, католицизм здесь не выжил бы. По этой причине особую беспощадность английское государство проявляло к священникам. По закону каждый англичанин, принявший на континенте сан католического священника и пересекший затем английскую границу, мог быть казнен как государственный изменник, даже если не совершил никакого преступления. Так требовал закон — в теории. На практике же судопроизводство того времени было не таким неповоротливым, как сегодня, и законы издавались не для того, чтобы соблюдалась каждая их буква. Это были гибкие инструменты устрашения, которыми государство могло воспользоваться, когда того требовала политическая ситуация. Но по всей строгости их все же применяли крайне редко. Английское правительство вовсе не было заинтересовано в том, чтобы другие европейские державы считали, что оно преследует граждан по религиозным мотивам, за что так честили инквизицию католических стран.

После восшествия на престол Карла II законы против католиков какое-то время вообще не применялись, хотя их никто и не отменял. Во время гражданской войны Карл узнал, что католики могут быть не менее верными подданными, продолжая в церковных вопросах считать авторитет папы непререкаемым, именно католики приютили Карла после проигранной Уорчестерской битвы, спрятав от солдат Кромвеля, несмотря на крайнюю опасность. Некоторые же дворяне-англикане, дрожа за свое имущество, показали гонимому королю спину. Карл не забыл преданности католиков и мечтал об отмене антикатолических законов, но он не был абсолютным монархом и без риска потерять корону не мог идти против парламента, не признававшего свободу вероисповедания. Так что католические священники того времени, о котором идет речь в романе, могли перевести дух. Однако необходимо было помнить, что любой государственный кризис, ослабив королевскую власть, мог все изменить в мгновение ока, что и произошло несколько лет спустя.

Иезуиты занимали в духовенстве особое место. Даже в католических странах они имели дурную репутацию — их считали властолюбивыми и коварными, завидовали их влиянию при дворах, обвиняли в самых ужасных преступлениях и приписывали им чуть ли не сверхъестественную силу. В Англии ими пугали детей. Но здесь они были исключительно духовными наставниками. Как и семинаристам, им запрещалось вмешиваться в политику. И современные исследователи единодушны в том, что за небольшими исключениями священники не нарушали данного запрета.

В XVII веке европейская (ученая) медицина переживала кризис. Несоблюдение цирюльниками и повивальными бабками санитарно-гигиенических норм, в результате чего пациенты часто умирали от смертельных инфекций, назначение огромных, буквально лошадиных, доз как здоровым, так и больным имели самые печальные последствия. Медицина того времени уже столетия исповедовала античное учение о четырех соках, или гуморальную патологию, родоначальниками которой были Гиппократ и Гален. Согласно этой теории, причиной возникновения болезни является нарушение баланса (дискразия) четырех главных соков тела — крови, слизи, желтой и черной желчи, которые соответствуют четырем стихиям — огню, воде, земле и воздуху. Чтобы восстановить равновесие и тем самым здоровье, необходимо вывести из организма избыточный или отравленный ядами сок. Для этого применяли кровопускания, назначали слабительные и рвотные средства, стимулировали потоотделение и даже чихание. Этой системе нельзя отказать в известной логике, благодаря которой она удерживалась вплоть до XIX века. Ее приверженцы полагали, что, например, слизь образуется в мозгу и оттуда выводится через нос, когда человек чихает. Хотя некоторые врачи и цирюльники говорили о том, что кровопускание и рвота могут стать непосильной нагрузкой для ослабленного пациента и иметь роковые последствия, в университетах учение Галена считалось неприкасаемым. Только этим можно объяснить, что абсолютный монарх, каким был Людовик XIV, безропотно допустил, чтобы врачи медицинского факультета Парижа истребили почти всю королевскую семью.

Медицина неевропейских стран, прежде всего арабских и азиатских, считалась более прогрессивной, хотя и она в Средние века находилась в упадке. Но гигиене там придавалось большее значение.

Обе инфекционные болезни, о которых идет речь в романе, чума и сыпной тиф, наряду с оспой были сущим кошмаром эпохи. Чумы, которая в принципе является болезнью грызунов, из-за высокой смертности (50–80 процентов) страшились начиная со Средневековья. Но она обычно возникала в форме эпидемий, в то время как сыпной тиф никогда не исчезал из бедных кварталов. Великая чума 1665 года была последней крупной эпидемией в Англии. Официальная лондонская статистика приводит цифру в семьдесят тысяч умерших, большинство историков считают более реалистичным число в сто тысяч. И сегодня в Лондоне можно увидеть следы той эпидемии. Во многих церквях паперти расположены заметно выше самой церкви, так как тела умерших от чумы складывали на них в кучи и присыпали лишь тонким слоем земли. Однако население города довольно быстро, уже через несколько лет, благодаря притоку сельчан достигло прежнего уровня. Когда зимой 1665/66 года эпидемия начала спадать, Карл II с двором вернулся из Оксфорда в Лондон. Вернулись также врачи и священники англиканской церкви, бежавшие от чумы из города. По понятным причинам горожане испытывали к ним презрение. Многие же цирюльники, аптекари и священники религиозного меньшинства, оставшись в городе и выполняя свой долг, погибли. Иезуит Эдвард Лашер, который в романе вместе с патером Блэкшо ухаживает за больными, умер от чумы в сентябре, на пике эпидемии. Последующие несколько лет эпидемия бушевала и в других городах Англии, но после 1680 года практически исчезла с острова. В Европе она держалась дольше. В Марселе страшная вспышка чумы была зарегистрирована в 1720–1722 годах. Исследователям не вполне ясны причины, по которым чума исчезла из Европы.

Переносчиком чумы, как и сыпного тифа, являются инфицированные крысиные блохи, но опаснее всего попадание помета вшей под кожу. Поэтому преимущественно тиф возникает там, где множество людей живут в антисанитарных условиях на ограниченном пространстве — в тюрьмах, бедных кварталах, — а также в военно-полевых условиях (поэтому его еще называют вшивым тифом, или окопной лихорадкой). Однажды перенесенное заболевание приводит к длительному иммунитету. До XIX века условия содержания заключенных в тюрьмах оставались настолько ужасными, что нередко заражались тифом и умирали судьи, присяжные и чиновники.

Хотя о заразности болезни знали все, мне не встретилось никаких свидетельств о том, что кто-либо воспользовался этим для совершения преступления. Однако сохранились свидетельства эпохи Великой чумы в Лондоне, что больные, дабы заразить здоровых, сознательно дышали на них или подбрасывали в их дома повязки, пропитанные гноем из бубонов.

Как и король Карл II Стюарт, лорд-канцлер Хайд, герцог Бекингемский и французский посланник де Коменж, судьи, выведенные в романе, кроме сэра Орландо Трелонея и барона Томаса Пеккема, — исторические личности. Лорд верховный судья сэр Роберт Фостер умер во время выездной сессии в Западной Англии, однако факт его отравления родился в моей фантазии. Его преемник сэр Роберт Хайд действительно умер в своем рабочем кабинете в здании Королевского суда на Флит-стрит от апоплексического удара. Но поскольку этим тогда объясняли любую скоропостижную смерть, то трудно с уверенностью утверждать, что являлось причиной смерти. В 1673 году во время торжественной процессии судей к Вестминстер-Холлу судью Твисдена, по воспоминаниям очевидцев, сбросила лошадь, однако он не получил тяжких повреждений. Но в результате инцидента судьи отказались от данной традиции и в дальнейшем предпочитали экипажи. Советник сэр Джон Дин и его друзья вымышлены.

Карл II славился множеством любовниц. Барбара Палмер (леди Каслмейн) и Франс Стюарт действительно существовали. Я наделила его еще одной любовницей — Аморе Сент-Клер. Надеюсь, он не будет на меня за это в претензии.

Историческими личностями также являются палач Джек Кетч, глава гильдии цирюльников Ричард Виземан, иезуит Эдвард Лашер, студент Джордж Джеффрис и мировой судья Эдмунд Берри Годфри. Джордж Джеффрис действительно сделал карьеру. В самое короткое время он стал лордом верховным судьей Королевской скамьи, а при преемнике Карла Якове II — лорд-канцлером. Таким образом, он был самым влиятельным человеком в государстве, так сказать, премьер-министром.

Ухаживания Джеффриса за никогда не существовавшей Мэри Пеккем вымышлены. Совет Иеремии Блэкшо студенту Джорджу Джеффрису подумать о здоровье, можно сказать, предвосхищает его печальный конец. Он умер в возрасте сорока пяти лет после долгой болезни от камней в мочевом пузыре.

Эдмунд Берри Годфри — весьма интересная и трагическая историческая фигура. Сохранились рассказы о том, что он пользовался невероятной популярностью, не щадя своих сил исполнял долг мирового судьи, а также любил прогуливаться ночью по Вестминстеру. Как-то во время Великой чумы он не побоялся зайти в чумной дом для ареста подозреваемого, в другой раз, обнажив шпагу, обратил в бегство уличных разбойников. Годфри снискал печальную славу, погибнув пятнадцать лет спустя. Его смерть принадлежит к числу самых известных нераскрытых убийств в английской истории (хотя нельзя полностью исключать и самоубийство). Кончиной Годфри воспользовались политические противники короля, стремившиеся не допустить восшествия на престол его брата Якова. Во время так называемого папистского заговора казнили нескольких невинных католиков, в их числе пятерых иезуитов. Одним из них мог быть и Иеремия Блэкшо — если бы он действительно существовал.

 

Словарь

Большое жюри (Grand Jury) — группа из двенадцати-двадцати четырех граждан, которая до начала процесса на основании доказательств, предъявленных обвинением, решает, следует ли передавать дело в суд или нет. В Англии институт Большого жюри ликвидировали в XX веке, но в США он еще существует.

Выездная сессия (assizes) — выездные суды, учрежденные Генрихом II в XII веке в целях ограничения прежде независимой юрисдикции королевских вассалов. Англия и Уэльс были поделены на шесть округов, каждый из которых два раза в год объезжали по двое судей. Во время выездных сессий в основном рассматривались особо тяжкие преступления. Лондон и Мидлсекс не входили в эту систему округов. Здесь особо тяжкие преступления рассматривались в Центральном уголовном суде Олд-Бейли.

Главный барон казначейства (Lord Chief Baron) — титул председателя Суда казначейства.

Диссентеры — протестанты, не признававшие догматов англиканской Церкви; например, баптисты, пресвитериане, квакеры.

Еретик — тот, кто отклоняется от «истинной» веры. Католики, протестанты и православные называют друг друга еретиками. С точки зрения католической Церкви, не признававшие один или несколько католических догматов считались еретиками.

Констебль — неоплачиваемый страж порядка. Каждый гражданин был обязан год прослужить констеблем в своем округе. Принадлежностью констеблей являлся длинный жезл.

Лорд верховный судья (Lord Chief Justice) — титул председателя суда Королевской скамьи, а также палаты прошений.

Лорд-канцлер (Lord Chancellor) — высший королевский чиновник, хранитель Большой государственной печати и верховный судья королевства.

Лорд-мэр (Lord Mayor) — мэр города Лондона. Должность установлена с 1189 года. Формально обладал правом председательствования в Олд-Бейли. Хотя сегодня лорд-мэр не пользуется этой привилегией, его место под городским гербом в судебном зале № 1 в Олд-Бейли продолжает пустовать. Председательствующий судья занимает место справа.

Мировой судья (Justice of the Peace) — неоплачиваемый непрофессиональный судья без специального юридического образования, назначаемый лорд-канцлером; обладал полицейскими функциями и рассматривал на заседаниях квартальных сессий (quarter sessions) незначительные правонарушения. Особо тяжкие преступления рассматривались на Ассизах. В Лондоне эти полномочия имели советники.

Общее право (common law) — старая английская система законов. «Общее» означает здесь право, применимое везде (в отличие от регионального права, то есть действительного только в определенной части страны). Общее право изначально было неписаным народным правом и сформировалось на основе традиций и преданий. С XIII века оно расширялось статутами (законами, принятыми парламентом и зафиксированными в письменной форме).

Олд-Бейли (Old Bailey) — в 1539 году было построено первое здание для судебных заседаний в Олд-Бейли (bailey — внешняя стена крепости). Так называлась улица, шедшая вдоль городской стены. Название быстро перешло на здание суда. Современное здание Олд-Бейли — в сущности, Центральный уголовный суд (Central Criminal Court) — было построено в 1907 году на месте Ньюгейтской тюрьмы.

Палата прошений (Court of Common Pleas) — суд общего права, в основном занимавшийся гражданскими делами.

Папист (church papist) — так называли тех, кто принимал участие в англиканских богослужениях, как предписывал закон, но в душе продолжал придерживаться старой (католической) веры.

Пороховой заговор (Gunpowder Plot) — заговор группы католиков в 1605 году с целью взорвать протестантского короля Якова I вместе с парламентом. План был выдан, заговорщики казнены, в их числе и начальник английских иезуитов патер Генри Гарнет, который узнал о заговоре под покровом тайны исповеди и поэтому не имел возможности информировать правительство. Некоторые историки считают, что заговорщиков заманил в ловушку государственный деятель сэр Роберт Сесил. Заговор должен был продемонстрировать, что католики представляют собой опасность для страны, и впоследствии послужил оправданием ужесточения законов против них.

Привилегия духовного статуса (benefit of clergy) — с XII века представители английского духовенства имели право требовать церковного суда, выходя таким образом из-под юрисдикции уголовных судов. Так как в то время читать умели преимущественно клирики, демонстрация на суде умения читать считалась достаточным доказательством принадлежности обвиняемого к духовному сословию. Позже, когда количество преступлений, караемых смертной казнью, выросло, суды использовали привилегию духовного статуса для того, чтобы дать обвиняемым, не имевшим ранее судимости, шанс вернуться на путь истинный, хотя бы они и не относились к духовенству. Доказательство умения читать превратилось в фарс. Женщины получили возможность прибегать к привилегии духовного статуса с 1623 года, при этом от них не требовалось умения читать. Только после того как смертную казнь стали заменять высылкой в Америку, проверка умения читать стала строже. С конца XVII века привилегия духовного статуса охватывала все меньшее количество преступлений. В 1706 году отменили ритуал доказательства умения читать, а в 1827 году наконец и саму привилегию духовного статуса.

Рикордер (recorder) — городской судья и высший юридический чиновник Лондона, играющий важную роль в церемонии выборов и принесении присяги лорд-мэра.

Суд казначейства (Court of Exchequer) — суд общего права, первоначально занимался только делами короны, позже рассматривал также случаи, входящие в юрисдикцию гражданского права. Судьи Суда казначейства носили титул баронов.

Суд Королевской скамьи (Court of King's Bench, или Queen's Bench, если на престоле королева) — верховный английский суд общего права, первоначально рассматривавший дела короны и уголовные дела высших инстанций, позже занимался также делами низших судов. До 1882 года суд Королевской скамьи вместе с Палатой прошений и Судом казначейства заседал в Вестминстерском зале, единственной сохранившейся части средневекового Вестминстерского дворца, где собирался парламент. В 1875 году три суда общего права были соединены в Верховный королевский суд (High Court of Justice).

Судебные инны (Inns of Court) — четыре юридические корпорации в Лондоне: «Иннер темпл» (Inner Temple), «Миддл темпл» (Middle Temple), «Линкольнз инн» (Lincoln's Inn) и «Грейз инн» (Gray's Inn), — имеющие исключительное право подготовки адвокатов (barristers) и судей, так как только здесь преподают общее право. Руководят ими бенчеры, старейшины (bench — (судейская) скамья). Своими названиями «Иннер» и «Миддл темплы» обязаны тамплиерам, которые в Средние века имели в этом квартале свою резиденцию. После роспуска ордена имущество перешло иоаннитам, сдавшим часть зданий в аренду юристам.

Шериф (sheriff) — в Средние века высокий королевский чиновник графства, наделенный широкими властными полномочиями. В XVII веке шериф исполнял прежде всего церемониальные обязанности. В Лондоне было два шерифа: один отвечал за содержание заключенных, другой — за назначение присяжных.