Стареющий вор-карманник Джек Одноглазый был на условленном месте в Уайтфрайарсе на десятом ударе колокола. Восходящая луна освещала руины бывшего монастыря кармелитов серебристым светом, позволявшим пробираться между камнями и мусором без фонаря. Здесь не приходилось опасаться нескромных глаз. В разрушенном здании, где гулял ветер, жили только нищие, не нашедшие себе другого пристанища. Где-то у хоров одного из них выворачивало от кашля. Одноглазый не обратил на это внимания. В нетерпении он потирал узловатые руки. Давно прошли времена, когда эти ловкие пальцы незаметно срезали кошельки с поясов зажиточных горожан. Орудие его ремесла пришло в негодность, и, случалось, он по нескольку дней не мог позволить себе даже кружки эля. Сознание того, что он медленно, но верно превратился в калеку, сломило профессиональную гордость жулика. Чтобы не умереть с голоду, он брался теперь за любую работу.

— Список у тебя? — спросил голос из мрака пиши в стене.

Одноглазый, вздрогнув, обернулся и пристально посмотрел на человека, закутанного в длинный плащ с капюшоном.

— Господи помилуй! Вы подкрались, как кошка. Чуть штаны не обмочил!

— Заячий хвост! Постарайся дожить до того дня, когда тебя вздернут. Ты достал имена?

— Да.

— Давай сюда.

— Сначала деньги.

Из ниши вылетело несколько монет. Он попытался их поймать, но — о позор! — безуспешно. Чертыхаясь, он опустился на колени, подобрал монеты и, внимательно их рассмотрев, удовлетворенно кивнул.

— Вы не поскупились. Не понимаю, зачем было просить меня искать эти имена? Все они записаны в протоколах. — Карманник широко ухмыльнулся. — А может, вы не хотите попасться? Что это вы тут все вынюхиваете? Что-то задумали, а?

— Тебя это не касается, любезный.

— Честно говоря, плевать мне на все. Вот ваш список.

Одноглазый залез в карман своих рваных бриджей, достал грязный лист бумаги и вложил в протянутую руку. При лунном свете написанное можно было разобрать с трудом.

— Это не все, Одноглазый. Что с цирюльником?

— Увы. Парень, давший мне имена, не помнит, как его звали. Слишком давно было дело. Кажется, и судья-то пару месяцев как помер.

Одноглазый не увидел, но почувствовал, как губы под капюшоном вытянулись в холодную улыбку.

— Не очень-то вас это огорчает, — заметил он.

— А чего мне огорчаться? — последовал невозмутимый ответ. — Каждому по заслугам.

Даже такой прожженный жулик, как Джек Одноглазый, содрогнулся, услышав этот ледяной голос. От непоколебимой решимости, звучавшей в нем, ему стало жутко.

Летняя гроза кончалась. В просвете серой пелены туч заголубело небо, но солнечные лучи почти не достигали улочек Сити, над которыми нависали высокие фронтоны домов.

Цирюльник Ален Риджуэй дал подмастерью еще несколько заданий и вышел из своей цирюльни на Патерностер-роу. Споткнувшись о кучу мусора, наметенную на улице соседом, он выругался. Требовалась особая ловкость, чтобы уберечь одежду на изгаженных мусором и навозом улицах, особенно когда дождь превращал обычную грязь в болото.

Осматриваясь в поисках извозчика, Ален какое-то время балансировал над открытой сточной канавой посреди улицы, затем, не увидев ни одного, свернул на узкую Аве-Мария-лейн. На углу он улыбнулся и замедлил шаги. Дородная молочница как раз нагнулась, поправляя на плечах коромысло, на котором она несла ведра. Округлые груди чуть не вывалились из лифа, и Ален просто не мог удержаться, чтобы не обнять ее. Молочница не вырвалась, а только довольно прыснула, привыкнув к его грубоватым ухаживаниям.

— Но-но, мастер Риджуэй, — хохотнула она, получив торопливый поцелуй в щеку.

Хотя Алену исполнилось уже тридцать шесть лет и он являлся уважаемым членом гильдии хирургов, у него все еще не было семьи. Однако ему и в голову не приходило вести целомудренную жизнь. Молодая молочница была одной из нескольких женщин в округе, с которыми он иногда проводил время. За это он бесплатно лечил их.

Ален собрался идти дальше, как вдруг услышал за спиной знакомый голос:

— Вы неисправимы. Все тот же ловелас!

Удивленный, Ален обернулся и увидел одетого в черное мужчину, чье лицо уже тронули морщины. Возможно, священник или торговец-пуританин — строгий темный вырез его сюртука освежал лишь простой белый льняной воротничок. Но наружность была обманчива. Ален знал, что этот человек, как и он сам, католик. Они были знакомы еще со времен гражданской войны.

— Иеремия! Иеремия! Блэкшо! Но как же это? Я думал, вас давно нет на свете! С Уорчестерской битвы, если говорить точнее.

— Как видите, жив, — улыбаясь, возразил собеседник. — Но меня долго не было в Англии, я вернулся в Лондон всего два года назад.

Ален радостно улыбнулся и обнял своего пропавшего друга. Они оба служили в королевской армии полевыми хирургами. После Уорчестерской битвы, когда Ален был взят в плен парламентскими войсками, они потеряли друг друга из виду. Просто чудо, что он снова встретил старого товарища.

— Где вы живете? — живо спросил Ален.

— Сейчас «У павлина».

— Тогда мы завтра утром там и встретимся. Вы мне расскажете, как жили все это время. Я бы просил вас отобедать со мной сегодня, но, к сожалению, тороплюсь на вскрытие.

Иеремия Блэкшо вопросительно поднял брови:

— Лекция по анатомии?

— Нет, речь идет о загадочной смерти. Инспектор поручил мне сделать вскрытие.

— Понятно. Ну что ж, встретимся завтра «У павлина». Не сомневаюсь, вы можете мне рассказать не меньше, чем я вам.

И Ален, улыбаясь, пошел своей дорогой. Он заметил, как в глазах Иеремии вспыхнуло хорошо знакомое ему любопытство. Его старый друг ничто не любил так, как сложные головоломки, и обладал особым даром разгадывать их с помощью одной лишь логики.

Вскрытие проходило в заднем помещении таверны. Здесь же позже должны были состояться и слушания, на которых присяжным, ознакомившись с делом, предстояло определить причину смерти. Так было принято в Англии. Войдя, Ален обнаружил у тела троих — цирюльника, который должен был помогать ему, врача и судебного медика Джона Тернера. Уже более трехсот лет медицина подразделялась на две ветви. Цирюльники, или хирурги, получившие специальное образование и организованные в гильдии, лечили только наружные болезни, а врачи, обучавшиеся в университетах, — внутренние. Так что доктор Уилсон только издали будет наблюдать вскрытие не марая рук. Но Ален уже привык к высокомерию врачей и старался его не замечать. Ждали только судью, сэра Орландо Трелонея, который непременно хотел прийти.

Тело лежало на грубом деревянном столе возле окна. Едва Ален и второй цирюльник начали раздевать и обмывать его, как в дверях появился судья. Трелоней, невероятно высокий, с мощным скелетом, казался еще выше из-за чрезмерной худобы. Запоминающееся лицо с холодными голубыми глазами и полными губами излучало силу воли и большой ум. Светлый парик в локонах покрывал его голову словно львиная грива.

Сэр Орландо Трелоней, стараясь не смотреть на тело, остановил взгляд на ожидавших его медиках.

— Вы уверены, что хотите присутствовать, милорд? — спросил Тернер.

Трелоней кивнул. Он еще никогда не был на вскрытии и при мысли об этом чувствовал легкий холодок. В отличие от континентальных стран, где уголовное уложение императора Карла V «Каролина» предписывало составление судебно-медицинского протокола, в Англии вскрытие для установления причин смерти не являлось обязательным. Было ли совершено преступление, решали инспектора моргов, как правило, не обладавшие ни медицинскими, ни юридическими познаниями. А поскольку эти плохо оплачиваемые чиновники не получали за вскрытие никакой дополнительной оплаты, они предписывали его только тогда, когда в убийстве подозревали конкретного человека, так как в случае осуждения часть его имущества перепадала самому инспектору.

Судья Королевской скамьи сэр Орландо Трелоней сожалел о том, что Англия в этом отношении отстала. Невозможно даже представить себе, сколько одних только отравлений не было раскрыто по данной причине. Сейчас же Трелоней был лично заинтересован в тщательном расследовании, так как на столе лежал не просто труп, а тело его друга и коллеги барона Томаса Пеккема, судьи Суда казначейства.

— Можете начинать, — сказал сэр Орландо, бросив шляпу и плащ на табурет.

Он поймал на себе нерешительный взгляд Алена Риджуэя. Цирюльник уже давно знал судью и понимал, какие тяжелые времена тот переживает. Всего несколько недель назад, после выкидыша, скончалась супруга судьи, не оставив ему детей. За пятнадцать лет брака они похоронили нескольких слабеньких младенцев, и теперь сэр Орландо остался с племянницей, сварливой старой девой, давно и безуспешно пытаясь выдать ее замуж. Вопреки желанию Трелонея она вела все хозяйство.

Весть о смерти Пеккема еще сильнее поразила сэра Орландо в его горе. Неделю назад у барона начались колики, и он обратился к врачу. Скоро ему стало легче, но как-то утром случился сильнейший приступ, и вечером того же дня он умер в страшных мучениях. Внезапность смерти показалась его жене странной, и она обратилась к Трелонею за советом, полагая, что врач дал мужу неправильное лекарство. Судья информировал инспектора, который, надо сказать, сомневался в целесообразности вскрытия. Но Трелоней твердо решил довести дело до конца и сам пришел на вскрытие, пусть даже ни он, ни инспектор, ни цирюльник не знали толком, что следует искать.

Сэр Орландо заставил себя посмотреть в безжизненное лицо, как будто вылепленное из воска. Смерть изменила его до неузнаваемости. Механически он перевел взгляд на Алена Риджуэя, внимательно осматривавшего кожный покров. Трелоней знал его как даровитого цирюльника, преданного своей профессии, но явно страдавшего недостатком познаний в медицине: против большинства болезней он был бессилен.

Как завороженный, сэр Орландо смотрел на профиль Алена Риджуэя, его прямой нос и узкие губы, только чтобы не видеть тела барона. Черные как смоль блестящие волосы, где только на висках проглядывала седина, доходили цирюльнику до плеч, на подбородке и щеках, резко контрастируя с белой кожей, темнела щетина. Риджуэй дотошно рассматривал тело со всех сторон, стараясь не пропустить ни одной детали. Единственное, что бросилось ему в глаза, — сведенные пальцы ног и рук Пеккема. Очевидно, тот умер в болезненных конвульсиях.

Трелоней глубоко вздохнул. И снова на него упал тревожный взгляд свинцово-серых глаз Алена. И снова судья упрямо мотнул головой, как ребенок, который вопреки всякому здравому смыслу хочет доказать, что он не трус.

Ален, держа в тонкой руке нож, неодобрительно покачал головой и склонился над телом. Острием он сделал надрез на животе. Затем просунул два пальца в образовавшееся отверстие и отделил внутренности, чтобы не повредить их. Разрез разошелся, и под кожей стал виден желтый слой жира. Последовал второй горизонтальный надрез, так что получился крест.

Цирюльник по очереди вынул селезенку, почки, двенадцатиперстную кишку и желудок и надрезал каждый орган. В желудке находились темно-серые остатки пищи, стенки были сильно воспалены. Затем Ален вскрыл гортань и пищевод, тоже оказавшиеся красными. Врач и цирюльники пришли к единодушному мнению, что барон умер от ядовитого вещества, но не могли сказать, от какого. Перед тем как вложить органы обратно в тело и зашить его, Ален взял на пробу содержимое желудка.

Трелоней молча наблюдал за происходящим и не вмешивался в разговор. Под длинным светлым париком его лицо побледнело, как у мертвеца.

Ален невольно спрашивал себя, почему судья решился присутствовать на вскрытии друга, хотя это не входило в его обязанности. Но сэр Орландо был известен своей добросовестностью: он предпочитал разбираться во всем сам, не полагаясь на мнение других. Трелоней относился к людям, имеющим твердые принципы и сохраняющим им верность и в трудные времена. Его отец, лендлорд из Корнуолла, определил сына в школу Святого Павла в Лондоне, а затем в колледж Эммануила в Кембридже. Потом будущий судья изучал юриспруденцию в «Иннер темпле», однако гражданская война между королем и парламентом довольно быстро положила конец адвокатской карьере Трелонея. Два года он служил офицером в королевских войсках, был взят в плен и какое-то время провел в Тауэре. После казни короля Карла I к власти пришел Оливер Кромвель, учредивший в Англии республиканское правление. Будучи монархистом, Трелоней не мог признать его правительство законным и стал скромным юридическим советником без постоянного места службы. После реставрации монархии в 1660 году новый король, Карл II, вознаградил его верность, предложив Трелонею и нескольким другим юристам выступить обвинителями на процессе над убийцами короля. Трелоней стал судьей Королевской скамьи и был посвящен в рыцари, С тех пор слава о нем как о неподкупном судье, небезразличном к судьбе обвиняемых, — редкость по тем временам! — распространилась не только в Лондоне. И за это Ален глубоко уважал его.