Бреандан погрузился в глубокий целительный сон и проспал целые сутки. Когда Иеремия заглянул к нему на следующий вечер, он только-только просыпался. Иезуит принес ему горячую еду, но не разрешил вставать с постели.

— Чем меньше вы будете двигаться, тем меньше у вас останется шрамов, — объяснил он молодому человеку. — А у вас их и без того хватает. Сколько раз вас уже ранили?

— Я почти десять лет служил наемником, — ответил Бреандан.

— Я тоже был на войне, сын мой, и знаю, как это страшно. Вам здорово повезло, что вы живы и руки-ноги на месте. Сколько людей возвращаются калеками.

— Да, многих моих ирландских товарищей постигла худшая участь. Испанцы обещали им пансион, но большинство его так и не увидели. Они просили милостыню и помирали с голоду прямо на улице. Я боялся, что со мной случится то же самое. Поэтому решил уйти из армии, пока хватает здоровья, и искать другую работу. Но трудно удержаться на плаву одной черной работой, не зная, удастся ли тебе завтра заработать на хлеб.

— Пока вы у мастера Риджуэя, можете об этом не думать, — подбодрил Иеремия, услышав некоторое уныние в его голосе. — Он не сможет платить вам, но вы будете здесь спать и есть сколько хотите.

Но его слова отнюдь не подбодрили молодого человека, скорее наоборот.

— Это больше, чем у меня когда-нибудь было. Патер, я не понимаю, почему вы так печетесь обо мне. То, что вы для меня сделали, стоило вам, наверно, больших денег! Как я смогу отплатить вам?

— Ведите богобоязненную жизнь и не позорьте мастера Риджуэя! — серьезно ответил Иеремия. — Старайтесь в будущем не попадать в подобные ситуации и не ввязывайтесь в драки с первым встречным. Большинство по собственной вине попадает на виселицу. Во всем случившемся есть доля и вашей вины. Судья Трелоней спас вас от петли, но в следующий раз все может кончиться иначе.

Бреандан слушал его внимательно, хотя и не смиренно, как надеялся Иеремия. В молодом человеке оставалось что-то загадочное, что-то непроницаемое, чего священник не мог понять. Его лицо оставалось неподвижным, он кипел за спрятанным негодованием, глубокой горечью, отнимавшей у него всякую радость жизни. Бреандан был благодарен цирюльнику за то, что тот так великодушно приютил его, но чувство, что он теперь ему обязан, вселяло в него неуверенность и отдаляло от новых друзей. Он не подпускал к себе. Иеремия уже в Ньюгейте пытался исповедовать его, чтобы заглянуть ему в душу, но до сих пор ирландец отнекивался. Он-де последний раз исповедовался так давно, что потребуется много часов для перечисления всех накопившихся грехов. Иеремия понимал, что лучше на него не давить, и в последующие дин лишь регулярно смазывал заживающие раны ирландца мазью и давал ему травяной отвар, стараясь поскорее поставить на ноги.

Только когда тонкая короста на спине Бреандана затвердела и стала не такой болезненной, он позволил ему встать с постели.

— Я купил одежду, которая должна вам подойти, — сказал он, протягивая ему по очереди белую льняную рубашку, коричневые бумазейные бриджи, белые чулки и черные башмаки. — Сколько вы служили во французской армии? — спросил Иеремия по-французски, проверяя Бреандана.

Молодой человек разгадал хитрость и ответил на том же языке:

— Достаточно долго, чтобы поболтать с французами.

— А что вы делали на Иберийском полуострове? — Этот вопрос Иеремия задал по-испански.

Бреандан принял условия игры и ответил:

— Мне всегда легко давались языки, падре. Мне нравится слушать и запоминать чужие слова.

— Ваша способность к языкам впечатляет, сын мой. Вам следует помочь. Пойдемте.

Иеремия знаком велел ирландцу следовать за ним и провел его в свою комнату. Бреандан, не понимая, наблюдал, как иезуит придвинул к заваленному бумагами столу второй табурет и вежливым жестом пригласил его сесть. Несколькими ловкими движениями, говорившими о многолетнем навыке, Иеремия заточил перо, обмакнул его в чернильницу и начал писать на чистом листе бумаги латинский алфавит.

— Самое время вам научиться читать и писать, — сказал Иеремия и тепло посмотрел на молодого человека. — К сожалению, я не могу показать вам, как пишется ваше имя, так как не знаю ирландского алфавита. Но один из моих братьев по ордену — он работает в Сент-Джайлсе — ирландец. При случае попрошу его научить меня.

Бреандан смотрел на него недоверчиво:

— Вы правда хотите научить меня писать?

— А почему бы и нет? Раз вы говорите на четырех языках, вы должны уметь читать и писать на них. Что требует строгой дисциплины, само собой разумеется. Но если вы действительно этого хотите, то у вас получится.

— Я думал, мне придется работать на мастера Риджуэя, — в замешательстве ответил Бреандан.

Иеремия отмахнулся:

— Не думайте об этом. В данный момент работы немного. У вас будет оставаться достаточно времени для учебы.

— Патер, меня не покидает чувство, будто вы чего-то недоговариваете.

— Может быть, но, в конце концов, вам необязательно все знать. Используйте представившиеся вам возможности и постарайтесь что-нибудь извлечь для себя.

Бреандан задумчиво посмотрел на буквы, написанные иезуитом. Да, он всем сердцем хотел бы уметь расшифровывать эти таинственные знаки, он хотел учиться, понимать, разгадывать тайны знания и был бесконечно благодарен сидевшему рядом с ним человеку за то, что тот давал ему такую возможность.

— Когда вы научитесь писать, я начну учить вас латыни, — продолжал Иеремия. — За это вы можете учить меня ирландскому. Кто знает, может быть, мои дороги когда-нибудь приведут меня в Ирландию!

На пути в королевскую капеллу находился двор. Аморе, как всегда, незаметно отстала, так как, будучи католичкой, не участвовала в англиканских богослужениях, а ходила на мессы в капеллу королевы в Сент-Джеймсский дворец. Карлу все равно было не до нее. Уже давно он не спускал глаз с Франс Стюарт, «красавицы Стюарт», как он называл ее, невинной молодой полудевушки-полуребенка из хорошей шотландской семьи, неумолимо отклонявшей все его домогательства, желая сохранить девственность до брака.

Аморе была не уверена, действительно ли король влюблен во Франс, или ему только так казалось, потому что она не давалась ему. Она только знала, что он страдает, и жалела его. Когда Карл приходил к ней, Аморе как могла старалась утешить его, и теперь он все чаше навещал ее только для того, чтобы поговорить с ней и отвлечься от своих огорчений.

— Вы удивительная женщина, моя милая Аморе, — как-то сказал король. — Никогда ничего не требуете. Единственная при дворе, кто ни разу ни о чем не попросил меня. Не терзаете меня ревностью и никогда не гоните. То, что вы довольны всем, прямо-таки пугает. Вы либо ангел, либо шпионка моего кузена Людовика. Должен же у вас быть какой-нибудь недостаток!

Аморе лукаво улыбнулась:

— Сир, почему вы прямо не скажете, что находите меня скучной?

Король подошел к ней и поцеловал в затылок.

— Как все же несправедлива судьба! — пылко сказал он. — Почему я влюблен не в вас? Вы так восхитительно несложны.

— Может быть, я слишком проста, сир. Часто хотят именно того, что недоступно.

— Возможно, — печально согласился Карл. — Но бывают мгновения, когда я искренне сожалею, что вы внушаете мне скорее дружеские, чем любовные чувства. Я хочу, чтобы вы были счастливы. Если вы хотите с кем-то вступить в брак, я не стану чинить вам никаких препятствий.

— Такого человека нет, сир.

— Вы знаете, я бы предпочел видеть вас замужем, особенно учитывая ваше положение, но не буду принуждать вас, мой милый друг. Вы всегда были моим талисманом. Когда мы спасались бегством от ищеек Кромвеля, вы в свои десять лет так страстно признали меня своим королем и так плакали, когда был распущен слух о моей смерти, что вдохнули в меня новое мужество. Кстати, как дела у вашего иезуита? Я прекрасно помню, как он, будучи еще полевым хирургом моей армии, лечил мои в кровь стертые ноги… как подделал рекомендательное письмо для вас и для себя, чтобы убежать из Англии. Любопытный человек! А может быть, вы влюблены в него, бедняжка?

— Нет, — улыбнулась Аморе. — Я действительно очень люблю его, но по-другому. Это мой самый лучший друг.

Возвращаясь в свои покои, Аморе еще раз прокручивала в голове разговор с королем. Она почувствовала облегчение, когда король перестал настаивать на ее замужестве. Его дружба делала Аморе свободной и независимой, и, поскольку у нее не было близких родственников в Англии, Карл оставался единственным, кто мог решать ее судьбу.

Придя в комнаты, Аморе позвала камеристку и велела ей достать серое платье горожанки и запереть драгоценности. Закутавшись в плащ и взяв маску, Аморе кивнула так же неприметно одетому слуге и вышла из Уайтхолла через кухню. Так ее примут за служанку, отправляющуюся по поручению какой-нибудь придворной дамы. Ей пришлось пройтись до Вестминстерской переправы, где она села в лодку до Блэкфрайарса — это по-прежнему был самый удобный способ передвижения по Лондону.

Когда в дверях появилась леди Сент-Клер, Ален как раз лечил одному бочару руку после несчастного случая. Удивившись, что она пришла так скоро, он, не отрываясь от работы, поздоровался с ней и сказал:

— Мистера Фоконе нет дома. Но поднимайтесь, вы ведь знаете дорогу.

Аморе улыбкой поблагодарила его. После первой стычки, когда она проверяла его, у них сложились прекрасные отношения. Ей нравился обаятельный и остроумный цирюльник. Когда ей приходилось ждать патера Блэкшо, он развлекал ее смешными историями. Ей также нравилось его вежливое, но без тени подобострастия обращение с ней. Он принадлежал к числу тех крепких лондонских буржуа, которые не очень уважали аристократию за распущенность и не боялись этого показывать.

Отослав, как обычно, слугу на кухню, Аморе поднялась по скрипучей лестнице на третий этаж и без стука вошла в комнату патера Блэкшо, полагая, что там никого нет. В удивлении она остановилась, встретив взгляд голубых глаз молодого ирландца, Он сидел за столом и при ее появлении смущенно обернулся. Аморе сняла маску и вместе с плащом положила ее на кровать.

— Я очень рада, что вы уже на ногах, мистер Мак-Матуна, — приветливо сказала она, подходя к нему.

Бреандан неловко перевернул лист бумаги, на котором пытался выписывать буквы алфавита. Он не хотел, чтобы она видела его неуклюжие каракули. Иеремия разрешал ему заниматься в комнате, когда его самого не было дома, и молодой человек изо всех сил старался выводить на бумаге совершенно непривычные для него разборчивые значки. Водить пером оказалось настолько трудно, что он скоро отчаялся. Бреандан отличался нетерпеливым нравом и не мог часами неподвижно сидеть за столом, сосредоточенно выполняя письменные упражнения. Под внимательным взглядом молодой женщины все его честолюбие испарилось, и Бреандан безвольно положил перо на стол.

Аморе отметила, что с момента их первой встречи он поправился. Лицо уже выглядело не таким бледным и истощенным, оно посвежело и порозовело. Щеки округлились, кожа стала более гладкой и мягкой, а глаза блестели еще ярче. Из-под коросты, сошедшей с растрескавшихся губ, показался красиво очерченный чувственный рот, правда, весьма неохотно раздвигавшийся в улыбку. Из-за пыли и грязи тогда было невозможно определить цвет его волос, а теперь Аморе увидела, что они темно-каштановые, кое-где их шелк отражал солнечные лучи, падавшие в комнату. Под льняной, свободного покроя, рубашкой угадывалось все еще заметно худое тело, но оно уже налилось, и кости не так выпирали.

Аморе обрадовали все эти мелкие перемены, свидетельствовавшие о выздоровлении ирландца.

— Я беспокоилась о вас, мистер Мак-Матуна, — легко сказала она. — Но, как вижу, за вами хорошо ухаживали.

Жестом, не допускавшим никаких возражений, она взяла его левую руку, желая осмотреть шрамы на запястье, но тут же замерла, увидев под большим пальцем выжженную букву. Она заметила странный знак, уже промывая ему раны, но только теперь ей стало ясно, что он значит. Бреандан почувствовал ее замешательство и, застыдившись, убрал руку.

Аморе не хотела смущать его и поторопилась сменить тему.

— Что вы там пишете? — с интересом спросила она.

Но тем самым она только сильнее надавила на больную мозоль, о чем ей дал понять раздраженный тон Бреандана.

— Ничего существенного, мадам!

Аморе не смутила его желчность. Она перевернула лист.

— О, вы учитесь писать. Прекрасно. Но, кажется, это не доставляет вам удовольствия, — озадаченно прибавила она.

Ярость и обида, кипевшие в Бреандане, вдруг прорвались. Сверкая глазами, он вскочил со стула и яростно зашагал взад-вперед по комнате.

— Удовольствие! Вам угодно шутить! — горько воскликнул он. — Патер так старается научить меня читать и писать, но лучше бы я вообще не начинал. У меня никогда не получится!

— Почему не получится? — спросила Аморе.

— Потому что я не родился писцом! Я всю свою жизнь был солдатом. Мои руки никогда не держали ничего, кроме оружия. Они годятся только для того, чтобы сражаться, бить и драться, но не для такой хрупкой вещи, как писчее перо. У меня не хватает ни умения, ни терпения часами сидеть за этим вот столом.

Аморе наблюдала за ирландцем, метавшимся, будто зверь в клетке, и в ней поднималось теплое чувство. Он, несомненно, принадлежал к числу тех людей, кто отравлял свою жизнь, заранее перекрывая себе все возможности.

Мирно, пытаясь успокоить его, она возразила:

— Вы ошибаетесь. Как я слышала, вы мастерски владеете любым оружием. Скажите мне, мистер Мак-Матуна, сколько времени вам потребовалось, чтобы приобрести эти навыки?

— Годы! Много лет! — воскликнул он. — В принципе упражняться следует постоянно… — Он вдруг запнулся, увидев лукавую улыбку на ее лице.

— У вас хватило терпения долгие годы овладевать разными видами оружия, и вы сомневаетесь, что можете проявить ту же выдержку, обучаясь писать? — Аморе подошла к нему и взяла за руки. — Посмотрите! Да, у вас сильные пальцы, но, кроме того, они тонкие и ловкие. Я знаю, вы прекрасно владеете шпагой, а это требует легкой руки и подвижных суставов. Если вы так замечательно умеете фехтовать, как говорите, то научитесь обращаться и с пером.

Она вгляделась в его лицо, пытаясь понять, дошли ли до него ее слова, и увидела, что он задумался. Но его руки все еще были напряжены и непокорны. Она еще сильнее сдавила их пальцами.

— Не будьте так строптивы! — настойчиво сказала она. — Давайте сядем и попробуем еще раз.

Он неохотно следом за ней подошел к столу и сел на стул. Аморе взяла перо, обмакнула в чернильницу и протянула Бреандану. Тот не сразу взял его.

— Давайте я вам помогу, — мягко предложила она.

Не дожидаясь ответа, она встала рядом с ним и взяла в свою тонкую руку его пальцы, державшие перо. Медленно водя его рукой по бумаге, она так близко наклонилась к нему, что щекой касалась его виска и вдыхала запах его волос. Блаженство, которое она испытывала при этом, почти опьянило ее. Наконец она отпустила его руку, но, слегка наклонившись, замерла.

— Это ваше имя, — объяснила она. — Бреандан Мак-Матуна! Латинские буквы, правда, передают лишь звуки, ведь я не умею писать по-ирландски, но каждый, кто прочтет это, правильно его выговорит.

Бреандан с восхищением посмотрел на ряд букв, но тут же сдвинул брови, пытаясь соотнести звуки с письменными знаками. И вдруг Аморе увидела на его лице быструю радостную улыбку, сверкнули белые зубы. Какое-то время он нерешительно вертел перо в пальцах, затем обмакнул его в чернила и попытался еще раз написать свое имя. Когда он остался доволен результатом, Аморе снова взяла его руку в свою и повела ею по бумаге.

— А вот мое имя — Аморе Сент-Клер. Видите — большое «а», затем маленькое «м», затем «о»…

Аморе чувствовала, что его раздражение постепенно унялось и напряжение ослабло. А следовательно, рука стала подвижней, и он легче водил пером. Когда она сказала ему об этом, он обернулся к ней и улыбнулся:

— Признаю, вы правы, мадам. Все верно, я должен учиться терпению.

— Вы научитесь, — пообещала Аморе, — но только если не будете таким строгим к себе и перестанете терзаться.

Его пристальный взгляд как будто смотрел ей в душу. Ее черные волосы и темные глаза напоминали ему француженок и испанок, которых он столько перевидал. Лицо Аморе излучало уверенность и вместе с тем сердечность, а чуткость и красота совершенно его обезоруживали.

— Я все еще не знаю, кто вы, мадам, и в каких отношениях состоите с обитателями этого дома, — вдруг смущенно сказал Бреандан.

— Патер Блэкшо — мои духовный отец, — объяснила она. — Я знаю его с детства. Вы можете доверять ему. Он желает вам только добра.

— В этом я не сомневаюсь…

Аморе чувствовала, что его что-то гнетет, что он о чем-то умалчивает. Пытаясь отвлечь его, она снова взяла перо и вложила ему в руку.

— Не хмурьтесь, — подбодрила она его. — Оставьте ваши заботы и займитесь письмом. Может, тогда они пройдут сами собой.