— Как вы могли допустить подобное? — Иеремия, не желая того, кипел от негодования. — Как вы с вашим чувством чести могли обречь человека на столь мучительную смерть?

Сжав руки в кулаки, священник взволнованно ходил взад-вперед по кабинету Трелонея в Королевском суде. Он даже растерялся от своей несдержанности, которой не знал за собой.

Судья стоял возле письменного стола и смотрел на возбужденного посетителя с пониманием и сочувствием.

— Не в моей власти было помешать этому, — спокойно ответил он.

— На континенте превозносят самое человечное и самое справедливое английское права, так как охранная грамота английского народа, Великая хартия, запрещает применение пыток. Какая жестокая ирония! Скольких моих единоверцев пытали только при королеве Елизавете!

— Таков был недвусмысленный приказ королевы, — терпеливо возразил сэр Орландо. — Согласно общему праву, пытка тогда была так же незаконна, как и сейчас. Я знаю, некоторых ваших братьев подвергли пытке, и весьма сожалею об этом, поверьте. Но постоянная угроза королевству со стороны католического Рима повергла нас тогда в сильный страх и, к сожалению, привела к несоразмерной жестокости. Но уверяю вас, сегодня пыток в Англии не применяют.

— За исключением peine forte et dure! — возмущенно ответил Иеремия.

— Да, мой друг, как ни тяжело мне это признавать, вы правы. И что еще трагичнее, постыдная практика покоится на необъяснимом юридическом недоразумении. В статье, на которую при этом ссылаются, речь идет о prison forte et dure, то есть о более строгих условиях содержания заключенных. Никто не знает, когда и почему из prison получилась peine. Позор для нашей юстиции.

— Так сделайте же что-нибудь! — заклинал его Иеремия.

— Я не могу изменить закон.

Иезуит в бессилии закинул голову и медленно ее опустил. Коротко помолчав, он с вызовом сказал:

— А если я в один прекрасный день предстану перед судом, вы меня тоже приговорите к наказанию, предусматриваемому законом для таких, как я?

Сэр Орландо резко побледнел. Перед его внутренним взором предстала страшная картина. Он увидел, как его собеседник, человек, ставший ему другом, раздетый донага лежит на досках эшафота и палач ножом разрезает на куски его живое тело — наказание, предусмотренное законом королевства для католических священников, захваченных в его пределах… Трелоней почувствовал, как у него что-то перевернулось внутри и подкосились ноги. Застонав, он пошарил позади себя в поисках опоры и безвольно опустился в кресло. Дрожащие руки вцепились в подлокотники.

— Нет! — вырвалось у него. — Нет, я бы этого не допустил! Но бессмысленно дискутировать на эту тему — хотя столь варварский закон и существует, он уже не применяется. — Трелоней начал сердиться, так как священник загнал его в угол. — Уверяю вас, peine forte et dure не назначают легкомысленно. Палач сначала применит другие, менее болезненные средства, пытаясь переубедить заключенного. И только если он продолжит упорствовать, на него наложат гири.

— И раздавят его. Жестоко и не по-христиански.

— Могу я вам напомнить о том, что большинство христианских стран континента считает пытку законным средством установления истины? Если бы ирландца арестовали за убийство в одной из них, его бы пытали с самого начала, выбивая признание и не дав прежде возможности оправдаться перед судом. Он даже не имел бы права на процесс, его бы арестовали и бросили за решетку без всякого суда. Здесь, в Англии, благодаря Великой хартии это невозможно. — Сэр Орландо оперся локтями о стол и чуть наклонился вперед. — Вы правы, когда говорите о бесчеловечности peine forte et dure. Но никого не подвергают ей насильно. Макмагон сам сделал свой выбор. Он один несет полную ответственность за свою судьбу. Образумьте его, патер, и я обещаю вам: приказ немедленно будет отменен.

Иеремия отвернулся и дрожащей рукой провел по волосам. Он признал себя побежденным.

— Простите меня, милорд. Сам не знаю, что со мной. Я чувствую себя таким беспомощным. И сомневаюсь в своих способностях духовника, раз мне не удается найти подход к ирландскому упрямцу. Почему он это делает? Почему он выбрал такую ужасную смерть? Не понимаю… и поэтому у меня ничего не получается.

Сэр Орландо задумчиво наблюдал за иезуитом и затем решительно возразил:

— Вы уже думали о том, что поведение Макмагона является, возможно, косвенным признанием вины?

Иеремия отрицательно покачал головой:

— Нет, я по-прежнему считаю его невиновным. Должна быть другая причина.

Вздохнув, Трелоней откинулся в кресле.

— Ну ладно, тогда попытайтесь ее найти. Вы имеете свободный доступ к заключенному. Поговорите с ним. Убедите его пойти суду навстречу. — Лицо его посерьезнело. — Но если вам это не удастся, я хотел бы еще сказать вам, что испокон веков родственникам и друзьям арестанта разрешали ускорить конец мучений несчастных. Большинство пользовались этой милостью.

В глазах Иеремии вспыхнуло негодование.

— Но это убийство.

— Конечно, я понимаю, для вас, как для священника, это неприемлемо, но, может быть, согласится кто-нибудь другой.

— Нет! Я этого не допущу.

— Подумайте. Иначе его ждет долгая и мучительная смерть. Некоторые заключенные страдали по несколько дней.

Гнев охватил Иеремию. Теперь он чувствовал себя загнанным в угол. Неужели ему действительно придется принимать такое безбожное решение — дать человеку умереть в ужасных мучениях или ускорить его смерть? Он не мог перенести ни того ни другого.

Бреандана заперли в одиночную камеру, чтобы никто не мог принести ему еды. Иеремию пропустили к нему, только когда он показал пропуск, подписанный судьей Трелонеем. Но его не обыскивали, и, терпеливо дождавшись, пока надзиратель запрет за ним дверь, он достал из-под плаща кусок хлеба и фляжку эля и дал их Бреандану. Не говоря ни слова, тот проглотил хлеб и утолил мучительную жажду.

Иеремия подсел к нему на деревянный каркас кровати. Солома, наполнявшая тюфяк, пахла гнилью. Сквозь узкое зарешеченное окошко едва проникал свежий воздух и еще меньше — свет. В кривом цинковом креплении на стене горела единственная сальная свеча. Пляшущее пламя бросало беспокойные призрачные тени на лицо Бреандана, казавшееся от этого безжизненной маской.

Иеремия хотел заговорить, но ирландец опередил его:

— Ничего не говорите, патер. Я все решил и не изменю своего решения.

Иеремия выпустил набранный в легкие воздух и какое-то время молчал. Он понимал, что с этим сумасшедшим ему будет нелегко, и решил набраться терпения.

— Хорошо, как угодно, сын мой. Но вам не кажется, что вы должны хотя бы объяснить мне, почему так легко отказываетесь от жизни?

Бреандан сидел на краю кровати, наклонившись вперед, упершись локтями в колени, и судорожно мял руки.

— Потому что она больше не стоит ни пенни, — резко сказал он. — Я умру в любом случае. Вы знаете, что это так. Но я не хочу, чтобы меня подвели к палачу как овцу, с петлей на шее, чтобы вокруг издевались, плевали и забрасывали меня грязью улюлюкающие зеваки, которые обожают вид смерти и только и ждут, как я повисну на веревке и высуну им язык. Нет, патер, этого я не хочу. Лучше умереть здесь, в темной дыре, но одному, вдали от людей, исполненных ненависти и презрения.

— Но это не единственная причина, не правда ли? Вы не хотите, чтобы она увидела вас на виселице, — мягко прибавил Иеремия.

Бреандан едва кивнул.

— Кстати, сегодня утром она произвела на свет здорового мальчика, — добавил иезуит.

Молодой человек резко повернул голову и посмотрел в глаза священнику со странной печалью в глазах.

— Как она себя чувствует?

— Она хорошо перенесла роды. Но очень беспокоится о вас. Я не сказал ей еще, что вы намерены сделать, но она…

Бреандан грубо перебил его:

— Только не говорите ей об этом. Она этого не поймет точно так же, как и вы.

— Здесь вы, безусловно, правы, — с горькой иронией согласился Иеремия. — Но позвольте мне кое-что сказать вам. Если вы рассчитываете на то, что я помогу вам умереть, то ошибаетесь. Когда завтра утром палач растянет вас на полу и поставит вам на грудь гири, я не подложу вам под спину камень, который переломит вам позвоночник, и не встану на грудь, чтобы сердце быстрее остановилось, даже если так принято. Вам ясно?

Бреандан посмотрел на иезуита сначала с ужасом, а затем с ненавистью. В его глазах вспыхнул гнев.

— Проклятый священник! — прорычал он. — Вы предпочитаете, чтобы они сломили мою волю, но не окажете мне милости быстрой смерти.

— Я хочу, чтобы вы предстали перед судом и боролись за свою жизнь!

— Зачем, черт подери? Чтобы прожить еще пару дней, самых паскудных в моей несчастной жизни? Чтобы меня в конце концов все равно повесили? Нет, больше не хочу.

— Вы пытаетесь спастись бегством. Солдатом вы когда-нибудь бежали с поля боя?

Бреандан опустил голову и сцепил руки.

— Нет, — тихо сказал он. — Но это совсем другое дело.

— От чего вы на самом деле бежите, сын мой? Почему вы не хотите рассказать суду, что случилось в то утро, когда вы встретили Дина? — настаивал Иеремия.

И в очередной раз Бреандан укрылся за непроницаемым бастионом своего молчания.

Иеремия дал надзирателю взятку, чтобы остаться в камере на ночь. Он еще несколько раз пытался переубедить Бреандана, но его слова не возымели действия. Они помолились, и Иеремии удалось убедить ирландца немного поспать.

Когда в рассветные сумерки в замке послышался скрежет ключей, оба были уже на ногах. Иеремия почувствовал, как у него подводит живот, и подумал, что Бреандан тоже должен испытывать голод. Но в ближайшие дни ирландцу почти не придется есть, это продлит ему жизнь. Голод и жажда являлись частью наказания.

— Вы готовы? — спросил надзиратель.

Ему явно было не по себе.

— Да, — ответил Бреандан и встал с кровати.

Надзиратель пропустил их вперед и провел по лабиринту коридоров к внутреннему двору, где располагались лучшие камеры для состоятельных заключенных. Цепи Бреандана звенели по каменному полу. Было слишком рано, и ничто больше не нарушало тюремную тишину. Оки пересекли маленький двор, куда и днем-то проникало мало солнечного света, поднялись на третий этаж и вошли в небольшое помещение — прессовую камеру. Название давало полное представление о ее назначении. Здесь уже ждали Джек Кетч с одним из своих помощников и судебный писец, обязанный вести протокол. Подручный палача взял Бреандана за руку и резко усадил его на табурет возле стены.

— Сядь сюда!

К нему подошел писец.

— Вы Бреандан Макмагон? — спросил он.

Это была формальность, удостоверявшая, что пытке подвергается тот самый человек, которого на нее осудили. Бреандан кивнул.

— И вы по-прежнему отказываетесь предстать перед судом или образумились?

Ирландец невозмутимо посмотрел на него и покачал головой.

Писец велел Кетчу:

— Палач, исполняйте ваши обязанности.

Иеремия видел, как помощник передал палачу скрученный шнур.

— Руки, — потребовал Кетч.

Бреандан, не сопротивляясь, протянул руки. Палач сложил их ладонями внутрь и обмотал шнур вокруг больших пальцев так туго, что тот прорезал кожу и вошел в мясо как нож в масло. Бреандан от боли стиснул зубы и закрыл глаза, но не издал ни звука. Темная кровь выступила из раны и потекла по сплетенным пальцам. По сравнению с теми муками, которые должны были последовать, это была мягкая форма пытки, несмотря ни на что, говорившая о неприязни английской юстиции к ее применению. Большинство строптивцев шнур приводил в чувство, и они сдавались, но Бреандан вытерпел. К нему снова обратился писец:

— Обвиняемый, вы признаете суд? Вы произнесете необходимые слова?

— Нет, — прозвучал упрямый ответ.

Джек Кетч вопросительно взглянул на писца. Тот кивнул. Лицо его покрывала бледность.

— Ну ладно. Мы сделали все, что могли. Приступайте!

Подручный взял инструменты и принялся снимать с арестанта цепи, сплющивая молотом кольца на запястьях и щиколотках, чтобы Бреандан смог продеть в них кисти и ступни.

— Раздевайтесь! — приказал Кетч.

Поколебавшись, ирландец повиновался, стянув сначала льняную рубашку, затем башмаки и чулки. Иеремия принял их.

— Брюки можете оставить, — сказал палач. — А теперь ложитесь на пол.

Палач поставил Бреандана посредине камеры между четырьмя железными кольцами, вбитыми в каменный пол на равном расстоянии друг от друга. Он подождал, пока тот ляжет на спину, присел на корточки, обвязал правое запястье Бреандана короткой веревкой, протянул руку к одному из колец и привязал к нему другой конец веревки. Затем он проделал то же самое с другой рукой и ногами, так что связанный арестант теперь беспомощно лежал на полу.

Иеремия заметил, что, несмотря на холод в мрачной прессовой камере, тело Бреандана блестело от пота. Тонкие черные волоски, покрывавшие его грудь, прилипли к коже, а на лбу выступили крошечные капли влаги. Иеремия заставил себя не отворачиваться, как ни больно было ему видеть эту физическую беспомощность. Он выступил вперед и склонился над ирландцем.

— Бреандан, пожалуйста, будьте благоразумны, — умолял он. — Это безумие. Сдайтесь же наконец.

Молодой человек не реагировал, но ничего другого Иеремия и не ожидал. Он все еще надеялся, что боль все же заставит его уступить. Когда Бреандан поймет, насколько мучительна избранная им смерть, возможно, его решимость поколеблется. Иеремия ревностно молился об этом.

Между тем помощник поднес тяжелую деревянную доску. По ширине и длине она примерно соответствовала человеческому туловищу. Доску положили на грудь и живот Бреандана. Помощник поднес железные гири, держа их за специальные кольца. Каждая весила примерно полцентнера. Когда первая гиря опустилась на доску, Бреандан рефлекторно напряг мускулы туловища. Иеремия, стоя рядом с ним, слышал, как из легких через стиснутые зубы вышел воздух. Теперь он не мог дышать глубоко. Через какое-то время палач положил на него еще одну гирю, потом еще одну. Теперь вес, давивший на грудь Бреандану, был больше его собственного. Ему было все труднее и труднее наполнять легкие воздухом, они уже не расширялись. Начинали болеть спина и плечи, прижатые к каменному полу. Бреандан уже не мог сопротивляться желанию пошевелиться, чтобы стало несколько полегче, но веревки, привязывавшие его к железным кольцам, не давали ему для этого ни малейшей возможности. Ему приходилось лежать только в одном положении.

Время шло, боль распространялась по телу, пронизывала мускулы вдоль позвоночника и затрудняла дыхание. Судорожно он напрягал руки и ноги, пытаясь поддержать спину, но каждое движение отзывалось новой волной боли.

Иеремия внимательно всматривался в его лицо в надежде заметить в нем готовность сдаться. Черты Бреандана искажались от напряжения и усиливавшихся мук, он все с большим трудом втягивал в себя воздух.

«Он борется за жизнь, как лев, — невольно думал Иеремия. — Нет, упрямец не хочет умирать, что бы он там ни говорил. Если бы ему так не хотелось жить, как он уверял себя и меня, он бы сдался и просто позволил смертельному грузу раздавить себя».

Вдруг ритм дыхания Бреандана сбился, и он, задыхаясь, начал глотать воздух. Его силы слабели. Лицо потемнело от крови, которую гири выдавили из туловища, сосуды на висках набухли и стали похожи на толстые веревки. Он начал задыхаться.

Иеремия опустился перед ним на колени и крикнул палачу:

— Хватит! Прекратите! С него достаточно.

— Он еще не сдался, — возразил писец.

— Вы что, не видите, что он задыхается. Как же он может что-то сказать?

— Он должен дать ясно понять, что признает суд.

— Ради Бога, прошу вас, дайте мне еще пару часов. Клянусь, я смогу переубедить его. Но снимите с его груди эти проклятые гири, иначе никакого процесса не будет.

Джек Кетч в нерешительности посмотрел на писца, который после недолгого раздумья кивнул:

— Ну хорошо, лорд дал указание прекратить, когда испытуемый начнет умирать. Освободите его, палач.

По указанию хозяина подручный снял гири и доску и отвязал руки и ноги. С беспокойством Иеремия склонился над харкавшим кровью Бреанданом, которого сотрясал гортанный кашель. Когда он попытался вдохнуть, спину пронзила резкая боль, и он застонал. Все его тело было как будто парализовано, мышцы не слушались. Иеремия видел, что он не в силах встать сам, и поддержал его под руки. Но когда Бреандан при помощи священника присел, в спине и груди вспыхнула такая боль, что он потерял сознание.

Иеремия снова опустил его на пол и с беспокойством попросил воды. Подручный принес кувшин и брызнул арестанту в лицо, тот пришел в себя.

— Дайте ему воды, — попросил Иеремия. — Он полностью обезвожен.

— Нет, — возразил Джек Кетч. — Он не должен пить. Иначе мне придется начать все заново.

Писец поддержал его:

— Так велит закон. Никакой воды, только три кусочка ячменного хлеба. Отведите его в камеру. У вас есть время до вечера. Если вам не удастся склонить его к согласию, его снова приведут сюда и снова наложат гири.

Иеремия, мрачно кивнув, перекинул руку Бреандана себе на плечо, и они отправились назад в камеру. Надзиратель настоял на том, чтобы снова наложить на арестанта цепи, хотя тот не мог даже стоять.

— Я ненадолго должен вас оставить, Бреандан, — с сожалением сказал Иеремия, — но скоро вернусь. Лежите спокойно и двигайтесь как можно меньше.

Ему вдруг пришла в голову одна мысль. Идя к Блэкфрайарской переправе, он так глубоко задумался, что не раз задевал прохожих, осыпавших его проклятиями.

— Вот глупец, несчастный упрямец! — вслух бормотал Иеремия, так что лодочник с подозрением посмотрел на него. — Но что такое я говорю, какой я дурак, если мне это раньше не пришло в голову.

Не дожидаясь, пока о нем доложат, он ворвался в спальню леди Сент-Клер. Аморе лежала под одеялом и завтракала. Считалось, что роженица первые четырнадцать дней после родов должна оставаться в постели, и за ней ухаживали, как за больной.

— Патер, что случилось? — спросила Аморе, увидев запыхавшегося священника.

— Мадам, как вы себя чувствуете? — нетерпеливо перебил он, не обращая внимания на стул, который она жестом предложила ему.

— Уверяю вас, хорошо.

— Вы чувствуете в себе силы встать с постели и пойти со мной в тюрьму?

— В тюрьму? Да, разумеется, но в чем дело? Что-нибудь случилось с Бреанданом?

— Можно сказать и так. Вы должны помешать ему отдать за вас свою жизнь.

Несколько секунд она смотрела на него полными ужаса глазами. Затем отбросила одеяло, встала с постели и громко позвала камеристку.

— Элен, принеси мне серое городское платье, — приказала она девушке, пытавшейся протестовать.

— Но, миледи, вам нельзя вставать.

— Платье, немедленно!

Пока Элен с явной неохотой одевала свою госпожу, Аморе сверлила взглядом Иеремию:

— Что вы от меня скрывали? Процесс не просто так перенесли, да? Вы велели мастеру Риджуэю солгать мне. Как вы могли?

— Я думал, в вашем состоянии вы не перенесете правды, — объяснил тот. — Я хотел оградить вас и совершил ошибку, как я теперь понимаю. Так же ошибается и Бреандан.

— Выражайтесь яснее!

Иеремия рассказал ей обо всем произошедшем в последние два дня.

— Я все время задавал себе вопрос, почему он не хочет рассказать мне, что произошло между ним и сэром Джоном Дином. Я думал, Дин оскорбил его, ударив по чувствительной ирландской гордости. Я просто не понял, почему Бреандану так трудно говорить об этом. Но сейчас думаю, что недооценил его. Дин оскорбил не его, а вас! Бреандан бросился на него, защищая не свою, а вашу честь.

— Но почему он молчит? — спросила Аморе.

— Может быть, потому, что знает, как вы мне дороги. Он не хочет повторять мне слова советника. Поэтому и исповедался патеру О'Мурчу, а не мне. А я, дурак, обиделся, думал: какая неблагодарность.

— Не браните себя, натер. Замкнутость Бреандана может вывести из себя самого терпеливого человека, — вздохнула Аморе. Натягивая туфли, она бросила взгляд на поднос, где стоял ее завтрак — стакан молока и немного печенья. — Его действительно морят голодом?

— Боюсь, что да. Во всяком случае, до тех пер, пока он не сдастся.

Аморе велела камеристке идти на кухню и собрать чего-нибудь съестного.

Иеремия нахмурился:

— Стража не позволит ничего пронести. Нужно будет как следует спрятать это в платье.

— Посмотрим, — упрямо ответила Аморе. — Клянусь, если мне помешают дать несчастному арестанту еды, я буду кормить его своей грудью!

Дух сопротивления Аморе заставил Иеремию улыбнуться серьезности ее намерений. Его всегда поражала ее женская изобретательность.

Перед уходом Аморе взяла еще кошелек. Лодка перевезла их вниз по течению до Блэкфрайарса, и когда перед ними взмыли массивные ворота, молодой женщине стало несколько не по себе. Она не раз проезжала в карете под воротами Ньюгейта, но впервые ее нога ступала внутрь.

Иеремия предупредил ее об ужасах, ожидавших, ее там, и посоветовал поднести к носу платок. Аморе сразу же поняла почему. Она привыкла к дурным запахам, улицы Вестминстера тоже пахли не розами, но чудовищное тюремное зловоние превзошло самые худшие ее ожидания. Побледнев от тошноты, она шла вслед за Иеремией по большому залу, где толпились бесчисленные посетители и царило оживление, как на ярмарке. Шлюхи предлагали себя арестантам, воры-карманники шмыгали между людьми, незаметно совершенствуя свое ремесло. Тут были и дети, которых матери привели в тюрьму повидаться с заключенными-отцами. Аморе была потрясена.

— Это преддверие ада? — мрачно пробормотала она.

Когда они дошли до одиночных камер, где обычно содержались приговоренные к смерти, гул затих. Иеремия подозвал знакомого ему надзирателя.

— Желаете подсластить заключенному последние часы? — спросил тот, бесстыдно глядя на Аморе. — В принципе это против правил. Вы не должны давать ему никакой еды, — прибавил он, заметив в руках Аморе бутыль и пакет.

Аморе презрительно достала кошелек и вытащила оттуда монету:

— Вам не повредит немного ослепнуть.

Когда в свете факела блеснуло золото, надзиратель замер.

— Гинея! Что до меня, так устройте ему хоть пир. Я ничего не видел.

Со сверкающими глазами он повертел золотую монету в пальцах, спрятал ее и отпер камеру.

Бреандан лежал на кровати и при виде их поднял голову.

— О нет! — простонал он. — Как вы могли привести ее сюда?

Аморе взглядом ободрила Иеремию:

— Позвольте мне.

Иезуит отошел в угол камеры и уселся на каменный пол, поджав колени.

Аморе попыталась не показать своего ужаса. Она не видела Бреандана со дня ареста и сразу заметила, как он похудел, хотя до суда не голодал. Лицо и руки были испачканы кровью, большие пальцы рук покрыты коростой. В глазах после пытки полопались все сосуды. С трудом, преодолевая боль, он сел.

Аморе опустилась рядом с ним на край кровати и протянула бутыль слабого пива и пакет с хлебом и холодной курицей. Бреандан набросился на еду, стыдясь мучившего его голода.

— Зачем ты пришла? — спросил он, избегая ее взгляда.

— Хотела посмотреть, действительно ли ты настроен серьезно, действительно ли я для тебя так мало значу, что ты хотел бросить меня, ничего не объяснив. Ведь ты именно так собирался поступить, уходя тем утром, разве не так?

— Да, я хотел уйти до того, как стану тебе обузой, — с горечью ответил он.

— Все то же недоверие, как и в первый день. Ты думаешь, я держу тебя при себе просто из-за каприза. Ты настолько слеп в своей высокомерной подозрительности, что даже не видишь, как я тебя люблю.

Она никогда ему не говорила таких слов, думая, что он это знает. Но сейчас ей стало ясно — он просто не хотел знать.

— Я бы очень хотел тебе верить, — тихо ответил он. — Но как я могу? Ведь я ничего не в состоянии тебе дать.

— О, очень даже в состоянии, — мягко возразила она. — Во всю свою жизнь я не была так счастлива, как с тобой. Я не могу объяснить тебе почему. На этот вопрос не существует ответа. Ты должен мне поверить. Это вопрос доверия. Но чтобы поверить другому человеку, нужно мужество.

Скрытый упрек уколол Бреандана, хотя он понимал, что заслужил его. Да, он бежал из трусости, он боялся довериться ей. Но теперь, когда она была так близко, что стоило ему протянуть руки и он бы прижал ее к себе, он больше всего на свете хотел навсегда остаться с ней. Мысль о том, что сегодня вечером или на следующий день ему предстоит умереть, вдруг наполнила его паническим страхом. Нет, он не хотел умирать, он хотел жить… и, если нужно, бороться за жизнь.

Она увидела колебание в его глазах и ободрила:

— Ты теперь не один. Есть люди, которые беспокоятся о тебе, которым важно, чтобы у тебя все было хорошо. Ты все еще не понял этого?

Бреандан повернулся в сторону Иеремии и кивнул, хотя и не сразу:

— Знаю.

— Тогда доверься. Дай нам помочь тебе. Я не хочу тебя потерять!

Бреандан опустил глаза:

— Но я не могу пойти в суд. Все станет известно…

Аморе умоляюще взяла его за руку:

— Уже и так давно все известно. О любовнице короля и бывшем наемнике говорят повсюду. При дворе болтают ничуть не меньше, чем в городе. Твоя жертва совершенно бессмысленна.

— Тебя смешают с грязью.

— И это уже давным-давно произошло. Каждую возлюбленную короля лицемерные бюргеры считают шлюхой. Меня называют французской потаскухой, ведь моя мать француженка. Но я научилась с этим жить.

Бреандан вздрогнул при ее откровенных словах. Он как будто снова слышал, как сэр Джон Дин говорил тогда, на Стрэнде: «…всякий знает, что эта француженка — жалкая шлюха, сучка с течкой, которая ложится под каждого — и под короля, и под наемника…» Боль и гнев охватили Бреандана, и он не смог себя сдержать: схватил советника, стащил его с лошади, прокричал ему, чтобы тот немедленно взял оскорбление назад, иначе он заставит его драться. Но Дин только смеялся и находил все новые обидные слова, как будто испытывая, до какой степени он может оскорблять и унижать своего старого врага. Так началась драка.

— Я не смогу повторить на суде то, что он говорил, — покачал головой Бреандан.

— Ты должен! Не думай обо мне. Совершенно не важно, как он меня оскорбил. Важно только то, что будет с тобой.

Он зажмурился, борясь с собой, но Аморе уже знала, какое он примет решение. Она нежно обняла его и крепко прижала к себе, утвердительно кивнув Иеремии. Священник подождал немного, затем встал и подошел к ним:

— Бреандан, вы пойдете в суд?

Ирландец освободился от объятий Аморе, но не отпустил ее руки, как будто искал опоры.

— Да, патер, пойду.

— Вы не раскаетесь в своем решении, обещаю вам, — заверил его Иеремия и дружески потрепал по плечу. Затем подозвал надзирателя, велев ему передать в суд, что обвиняемый Макмагон признает суд.