В первый день нового года ртутный столбик опустился до минус шести. Шютц в этот день уезжал. Вечером первого января он укладывал вещи. День он провел так же, как и всегда: пышно отпраздновав Новый год, он как-то сразу, вдруг, уснул, даже не дождавшись Фанни. Последнее, что помнит, — огорченные возгласы детей, старшего, пятилетнего, и младшенькой — той два: им хотелось, чтобы он рассказал еще хоть одну сказку. Выспаться он толком не выспался, встал весь взъерошенный. Часов в одиннадцать выпил бутылку пива. Потом пообедал, потом прогулялся, потом вернулся домой…

И вечером, значит, укладывать вещи!

Дорожную сумку — на стол: она холщовая, в красно-зеленую клетку, с кожаными прокладками, новенькая, упругая, подарок Фанни, который она поставила под новогоднюю елку. Нижнее белье, носки, электробритву — все туда.

Несколько лет назад Шютц укладывал вещи по воскресеньям вечером. Укладывал? Бритвенный прибор да пару носков в портфель — и привет! В воскресенье вечером Шютц уезжал, ночью в пятницу возвращался, и так неделю за неделей, пока в один прекрасный день ему не показалось, будто все происходит в обратном порядке: будто он уезжает оттуда, где живет, в пятницу вечером, а в понедельник утром возвращается.

В этом был замешан и Штробл. Он с ним вместе работал и жил. Барак номер четыре, третья комната. Пол в ней всегда натерт до блеска, Штробл настоял на том, чтобы обувь снимали у порога.

Тогда у Шютца не было ни Фанни, ни детей. А был только городок Штехлин, и стройка в Штехлине, и Штробл, Эрика, Юрий и другие, и он среди них, и ему едва сравнялось двадцать лет. И еще квартира, из которой Шютц уезжал по воскресеньям вечером, трехкомнатная квартира, где в углу меньшей из комнат вот уже несколько лет стояла пустой накрытая коричневым покрывалом кровать его умерших родителей. Там брат Уве сидел и зубрил законы механики или, к примеру, переводил на немецкий русскую народную песню, которую пели в горьковском «На дне», и записывал в дневнике, что сам Ленин высоко оценил ее. В этой же квартире подросла и Норма. Из девчонки-сорванца, со страшным грохотом швырявшей свои роликовые коньки куда попало, она превратилась в обаятельное существо, которое в вязаном платье и белых перчатках гордо идет на «югендвайе». Слева — брат Уве, справа — брат Герд, а сзади — девять взрослых и одиннадцать детей из их дома, впереди — фрау Швингель, у нее недавно был перелом ноги и она идет, опираясь на руку мужа.

А Герд Шютц, стоило ему закрыть за собой дверь трехкомнатной квартиры в Лойхтенгрунде, чтобы отправиться в Штехлин, сразу забывал о ней и думать, на все пять дней, напряженных и волнующих. И вспоминал о ней снова лишь тогда, когда доставал из кармана ключ, вставлял его в замок и слышал запах пирога. Его пекла Норма сама, без помощи фрау Швингель, иногда он слегка кособочился или подгорал, но к любому приезду Шютца из Штехлина он был испечен непременно.

В том, что он приезжал каждую пятницу, на первых порах, по крайней мере, каждую пятницу, была заслуга Штробла. Он настойчиво повторял:

— Давай поезжай, ты ведь знаешь, они ждут тебя.

— А сроки? У тебя же каждый монтажник на счету… Да и на гитаре, кроме меня, никто играть не умеет.

— Поедешь, и баста!

И Шютц ехал домой. Заходил, как было договорено, к фрау Швингель, вместе они подсчитывали, сколько денег за неделю ушло на Уве и Норму, он добавлял, если оставленных денег не хватало, чаще всего какие-то пустяки. Выслушивал, чем Норма и Уве занимались эту неделю, и в свою очередь рассказывал о стройке и о Штробле, потом возвращался в свою квартиру, томился от безделья, брался кое-что починить, если руки доходили, и в воскресенье вечером отправлялся, наконец, в Штехлин.

Возвращения домой после рабочей недели стали для него привычкой, хотя под конец он и задерживался иногда на полдня, а то и на ночь, это время он проводил с девушками. Тогда же начал откладывать деньги на мотоцикл; сидя на заднем сиденье, одна из них, его избранница, будет тесно прижиматься к нему. И вот в один прекрасный день в его жизни наступили большие перемены. Не будет больше никакого Штехлина, никакого Штробла, никаких девушек. И отставлен в сторону мотоцикл, на котором он не успел наездить и двух тысяч километров. Он пожимает руки всем по очереди:

— Ухожу в армию, ребята. До свидания, Юрий, передавай привет своему Дону, Зине, а ты, Штробл, не забывай, пиши. И обязательно сообщи, на какую стройку ты перейдешь, когда вы здесь управитесь, я туда приеду…

Последний круг почета на мотоцикле, на багажнике которого громоздятся прощальные подарки от друзей, потом — на автостраду, а там — до развилки и в город. Завернул еще по дороге на вокзал, посмотреть, когда уходит автобус на сборный пункт. И тут у газетного киоска он ее и увидел, сначала только в профиль. Она была не из красавиц, притягивающих к себе взгляды мужчин, это была девушка в узеньком пальто и красной шапочке на коротко остриженных светлых волосах, это была Фанни, и он подумал: «Да ведь это же она!» Так оно и осталось: Фанни в зеленом пальто на базаре перед булочной, Фанни стоит и машет на прощание рукой, Фанни с детьми смотрит ему вслед, вытянув шею, он видит ее и думает: «Да ведь это же она!»

В первое время они встречались настолько часто и проводили друг с другом столько времени, сколько это мог позволить себе солдат мотопехоты, получивший увольнительную. А значит, встречались нечасто и ненадолго. В остальное же время Шютц учился за возможно короткое время выкапывать окоп полного профиля или поточнее и покучнее укладывать пулю за пулей в маленькую мишень, за что можно было получить дополнительное увольнение в город.

В прошлом — жизнь в трехкомнатной квартире в Лойхтенгрунде, в прошлом — время в Штехлине. На 1 Мая и на Новый год Штробл присылал ему открытки. Он писал:

«Я всегда говорил: только успеешь научить парней чему-то путному, как их забирают в армию. Когда мотопехота сможет обойтись без тебя? После Штехлина мы перебираемся в Шпреевальд. Хочешь, старик?»

Единственное, чего Шютц хотел, — быть вместе с Фанни. Фанни писала ему письма, он писал письма Фанни, по три штуки на неделе, а иногда и по воскресеньям. Если он получал увольнение на день, Фанни ждала его у казармы, и если больше, чем на день, они, сначала на автобусе, а потом поездом, ехали в ее город, где Фанни жила в небольшой комнатушке, где надо было вести себя очень тихо, чтобы не беспокоить тетушку Фанни.

После полутора лет знакомства, или половины всего срока армейской службы, Шютц и Фанни поженились.

— Оставшиеся полтора года мы как-нибудь перетерпим, — сказала Фанни, — потом мы ведь всегда будем вместе.

Шютц продал свой мотоцикл МЦ-250 и приобрел МЦ-350, на который уже давно зарился: его технические характеристики он способен повторять наизусть и во сне. На нем он куда скорее попадет в городок Фанни.

Они искали подходящую квартиру и нашли для начала две смежные комнаты. Тут Фанни родила первого ребенка, и они переехали в настоящую квартиру. Когда же родился второй, даже эта квартира стала тесноватой.

Годы службы в армии были позади. Шютц работал на монтаже котлов и насосов в «основе», как они называли головное предприятие комбината. Там же он и встретился со Штроблом. Первый раз, когда Штробл шел на собрание, начинавшееся через какие-то несколько минут, и еще раз, когда Штробл собрался на новую стройку, ту, что в Боддене. Они радостно приветствовали друг друга: «Ну, как дела, как жизнь молодая? Не хочешь ли ты?..» Желание-то у Шютца было, что доказывали его вопросы об этой стройке. Как-то Штробл спросил его:

— Что я слышу? Тебя вроде избрали в постройком? Никак хочешь стать незаменимым человеком?

Шютц не хотел стать незаменимым. Он пришел к этой выборной должности тем же путем, что и каждый, если он в общественной работе не нуль. И раз его выбрали, он делает свое дело. Так что Шютц ничего на слова Штробла не ответил. Только улыбнулся, пожал плечами и сказал, что работа на стройке, работа вместе со Штроблом его привлекает. А когда Штробл исчез, исчезли и мысли о стройке, по крайней мере, почти. Фанни — вот что осталось.

Когда Фанни работала в утреннюю, она встречала мужа после смены, и дети бежали ему навстречу. Если шла во вторую, то Шютц сперва заходил за дочкой в ясли, а потом за мальчиком в детский сад. Он не особенно сердился, когда они начинали хозяйничать в кучкак аккуратно сложенных деталей мотоцикла или загоняли куда-то пустые магнитофонные катушки. Потом они вместе приводили все в порядок, ужасно воображая о себе при этом, и радовались, когда Фанни их хвалила. Поужинав с детьми, Шютц усаживал их в ванну, плескал в воду несколько пригоршней детского шампуня и командовал: «Мойтесь!» Это всегда сопровождалось писком и разбрызганной по всей ванной комнате водой, но дети любили такое купание куда больше, чем основательное мытье с мылом и губкой, которое затевала Фанни. Досуха вытерев детей и уложив их в постель, Шютц начинал вертеть ручку радио, искал легкую музыку и радовался, когда натыкался на отличную вещь, особенно переложенную на битовый лад классику.

Иногда они перезванивались с Уве, время от времени он заглядывал к фрау Швингель, интересовался, как идут дела у Нормы, давно перебравшейся в однокомнатную квартиру, где ее почти никогда нельзя было застать, тем более расположенной по-доброму побеседовать с братом. Чаще всего и фрау Швингель не могла ему ничего толком сказать о Норме; в такие дни Шютц не мог отделаться от ощущения собственной вины: старший брат обязан больше заботиться о младших. По телевизору Шютц смотрел «Технику и науку», спортивные передачи и международные обзоры. Когда Фанни была свободна, а в кино показывали интересный фильм, они отправлялись в кино. После заходили в закусочную на углу и выпивали по кружечке пива. Если хотели, шли на концерт или на спектакль в новый городской Дом культуры, а то и просто потанцевать. Иногда Фанни говорила:

— Не знаю, что бы я без тебя стала делать…

И вот на столе стоит сумка в красно-зеленую клетку.

— Смотри, не забудь, — сказала Фанни и пододвинула к сумке листок бумаги. Сейчас он там и лежит.

«…Товарищ Герд Шютц, 27 лет, монтажник трубопроводов, с первого января назначается бригадиром на строительстве в Боддене…»

— Он должен быть при тебе, там специально указано, — говорит Фанни, не поднимая головы, берет целую охапку нижнего белья и носков и сует в сумку.

Шютц наблюдает за ней, произносит негромко:

— Положи туда же и Лема, — и поскольку она все еще не поднимает головы, а продолжает втискивать белье в на редкость упругую сумку, подходит к ней, берет за руки, прижимает к груди ее голову, говорит: — Фанни, смотри, у тебя еще конфетти в волосах.

Она замирает, слушает, как бьется его сердце.

— Семь лет назад, — говорит Шютц, слегка отстраняя ее, — мне вообще ничего не стоило собрать в воскресенье вещи и уехать.

Она уже овладела собой и отвечает:

— Мне тоже, — и тыльной стороной руки утирает слезы со щек.

Оба они улыбаются, когда вдруг приходят к выводу, как это странно, даже неправдоподобно, что тогда они вовсе не знали друг друга.

— Но тогда до знакомства оставалось уже совсем чуть-чуть, — говорит Фанни.

— Да, до старта ракеты новой семьи, — подтверждает Шютц, вынимает из сумки майки, белье, носки, переворачивает сумку и высыпает оставшееся на стол.

— Пару нижнего белья, две пары носков, и хватит. И сверху — Лем.

— А если ты вдруг промокнешь… или не сможешь приехать в субботу?

— Не промокну я и обязательно приеду!

Она не обратила внимания на его последние слова, пошла на кухню проверить, не забыла ли чего-нибудь нужного Герду там, и, как это часто бывало уже, подумала: «Когда мой длинный, мой Герд, стоит здесь, в кухне тесно». И еще думала: «Пройдет каких-то полчаса, и я останусь здесь одна, и так оно будет и завтра, и послезавтра, одна я с детьми». Она села на краешек синего дивана, стоящего между окном и кухонным буфетом.

— Живот болит? — спросил Шютц.

Фанни только плечами пожала, ответила:

— Не знаю даже, почему ты всякий раз, когда я жду маленького, спрашиваешь, болит ли живот, — у меня он никогда не болит!

— Я просто подумал…

— Да, знаю, но у меня болей нет. Меня начинает тошнить, когда я ощущаю запах древесного угля или проклятого «Табакко», которым теперь душится каждая вторая, но сейчас нет ни запаха угля, ни этих дурацких духов… Ты не забыл документы и своего Лема?

— Это не отговорки?

— Нет, все хорошо.

«Все действительно хорошо, — думает Фанни. — Что до ребенка, то все просто прекрасно, а вообще-то мне не совсем по себе. Во всяком случае, сегодня. Хотя все идет так, как мы обсудили и решили. Я уже две недели знаю, что он сегодня уедет и что он будет приезжать раз в неделю. Что тут, собственно, такого? Многие так живут, и у некоторых все куда сложнее. Собственно говоря, я всегда знала, что подойдет день, когда он снова уедет на какую-то стройку. И этот Штробл тут, в общем-то, ни при чем. Но вот пришел вызов, который не обязательно должен был быть от Штробла, но его прислал Штробл, и вполне конкретный вызов. Во всем существует свой порядок, так что все идет своим чередом. Как и то, что я жду ребенка, как и то, что поначалу мы сомневались, оставить его или нет. Как будто ребенку есть дело до таких событий. Третий ребенок в наши планы не входил. Просто так получилось, вот и все. Да, поначалу мы сомневались. Избавиться от него? Или оставить? А потом все эти противоречивые мысли оказались совершенно излишними, потому что мы как-то вдруг заметили, что внутренне настолько свыклись с третьим, будто он уже родился. И теперь мы ждем его. Не в том суть, поедет ли его отец на стройку или нет. Конечно, поедет. И я сказала «да!», и ему нужно ехать, и сегодня он уезжает».

— Что ты будешь делать вечерами, после работы? — спросила Фанни.

Шютц положил ноги Фанни на диван. Сел рядом, подумал немного и ответил:

— Поужинаю, почитаю. Схожу погляжу, чем заняты другие. Может быть, поиграю в настольный теннис или на бильярде. Со Штроблом.

Фанни закрыла глаза, и Шютц увидел голубоватые тени под ними, отчего ее лицо выглядело слегка усталым и напряженным, чего обычно не было. Он провел большим пальцем по лбу жены:

— У тебя тут могут появиться морщины. — сказал он. — Постареешь и подурнеешь, если будешь морщить лоб. Думай лучше о чем-нибудь хорошем, обо мне например!

— Я о тебе и думаю, — улыбнулась Фанни.

Он заметил, как повлажнела нежная кожа под задрожавшими ресницами, и подумал, что нужно поскорее перевести разговор на другую тему. Спросил:

— Да, кстати, тебе Лем понравился?

Она оперлась щекой о ладонь, глубоко вздохнула. Надо подумать.

— Лем? Ах, да… По-моему, хорошо. Только до самого конца я не могла себе представить, как выглядят его странные существа с других планет. Объяснишь мне потом.

— Вряд ли, — рассмеялся Шютц. — У него об этом редко когда говорится. Я считаю, это очень здорово, что он об этом не говорит. Гадаешь себе и гадаешь.

— Не знаю, — покачала в раздумье головой Фанни. — Я предпочитаю знать, что к чему, а не гадать на кофейной гуще.

И подумала при этом, как хорошо, что насчет Герда ей гадать не о чем, она знает, что к чему у ее мужа.

Вот он сидит, наклонившись, упираясь локтями в обтянутые джинсами костистые колени. Он в темно-синем свитере, из заднего кармана джинсов высовывается расческа. Вечно она высовывается и вечно волосы у него выглядят так, будто он только что причесал их пятерней. Незачем говорить ей, как ему непросто оставлять ее одну с детьми. Ему нелегко. И тем не менее он радуется встрече со Штроблом, со стройкой. Странно, что есть еще один человек, которого он так рад видеть, человек, ей совершенно незнакомый, она знает о нем лишь то, что муж о нем рассказывал; и еще она часто думала в последние дни: как странно, что Штробл вызвал Герда именно сейчас.

— Как ты считаешь, — спросила Фанни, — почему он тебя вызывает?

— Мы давно об этом договорились.

— Несколько лет только и дел было, что разговоров, и вдруг этот вызов.

— Такой уж он человек, — рассмеялся Шютц. — Он делает что-то, только когда захочет.

— Вызов направлен «геноссе» Шютцу, хотя речь идет об обычном трудоустройстве. У нас, — Фанни подыскивала слова, — в таких документах пишут «коллега».

— Фанни, — сказала Шютц, поцеловав ее в нос, — ты выдумываешь сложности, которых нет и в помине. Штробл, наверное, вспомнил нашу совместную работу в Штехлине, потому что стройка в Боддене очень напоминает ту. Мы там строили атомную электростанцию, и здесь строят атомную электростанцию. Пусть та, в Штехлине, была маленькой, для исследовательских целей, а эта, в Боддене, будет давать энергию для промышленности. Разница не так уж велика. И там просто-напросто встретится много людей, прежде работавших вместе в Штехлине. Ну, и Штробл скорее всего подумал о том, что ему нужны монтажники трубопроводов и сварщики. Вот он и составил документы на некоего Шютца, потому что, может быть, вспомнил, что мы с ним были хорошей упряжкой.