Без Штробла, заявила Вера, совещание теряет всякий смысл. Говорила Вера взволнованно. Ей нужны точные данные, на каких участках работы по монтажу передвигаются, с помощью каких мер будет сэкономлено рабочее время и как оно впоследствии будет использовано на «двухсотке». Ей нужны предложения, решение проблемы. Для этого требуется человек, который держит в руках все нити управления и знает, за какую ему потянуть, чтобы добиться необходимого эффекта. А коли нет такого, то и говорить не о чем. Значит, присутствие Штробла необходимо. Штробл обязан присутствовать, снимут его или нет, — это, разумеется, прерогатива товарищей из ГДР, — и это его дело думать, как выйти из создавшейся ситуации.

Юрий по-дружески положил руку Шютцу на плечо, а Зинаиде пришлось перевести для Шютца историю о бабушке Юрия. Бабушка была строгой. Последнее слово на семейном совете всегда оставалось за ней. Там принимались решения, обязательные для каждого члена семьи; высказаться давалось каждому, в том числе и самому молодому на этих советах, дяде Юрия. Он был умница, этот дядя, и бабушка всегда считалась с его мнением, но иногда он такие номера выкидывал, что только держись! Как-то раз молодой дядя не явился на семейный совет, и кто-то спросил, не стоит ли собраться на другой день. Но бабушка Юрия сказала: «Не беда, что его нет. Семейный совет и без него все обмозгует». А с дядюшкой она проведет «экстренное заседание», на нем куда удобнее выдрать его за уши за его проделки! Что она и сделала. И с тех пор — Юрий очень хорошо помнит — его дядя никогда не пропускал семейных советов!

— Штробл придет, — сказал Шютц. — Если будет малейшая возможность, обязательно придет.

Но совещание прошло все-таки без него. Шютц тщетно пытался разыскать его. Володя Кислов тоже его искал. Кивнув головой в сторону здания управления, Володя объяснил:

— Он там еще не освободился.

В отсутствие Штробла от имени ДЕК пришлось выступить Шютцу. Он чувствовал себя почти во всеоружии: успел переговорить с технологами, проконсультироваться с заместителем Штробла, Гасманом. Тот под конец вдруг взвился:

— Ничего не выйдет! А то, что предлагает Штробл, вообще ни в какие ворота не лезет! — хотя к этим предложениям Штробл не имел ни малейшего отношения. Потом овладел собой, спросил по-деловому:

— Хочешь, я пойду с тобой?

Шютц подумал недолго и ответил:

— Может, он придет во время совещания.

Он еще надеялся на это, понял, что на совещании речь пойдет не только об экономии рабочего времени; тем более никто себе точно не представлял, сколько его будет упущено из-за случая на «двухсотке». Неожиданно, по крайней мере для него, появился Берг. Сел рядом с секретарем парторганизации советских специалистов, с которым они время от времени переговаривались и даже смеялись. Тем не менее слушал он внимательно, что и доказал, суммировав цифры и факты, которые привели в своих выступлениях Юрий, Вера, Шютц и Володя. Результат впечатляющий, вполне достаточный, чтобы компенсировать возможные потери времени. Но следует думать о бо́льшем. Необходимо обсудить, как сократить сроки строительства и монтажа всего блока, чтобы его можно было подключить к сети не к самому Новому году, а на две недели раньше. Эта проблема будет с завтрашнего дня обсуждаться во всех коллективах. А как насчет того, чтобы коллективы первого цикла выступили с призывом ко всем строителям и монтажникам досрочно завершить работы на нервом блоке?

Итак, пожалуйста, кто хочет высказаться? Володя Кислов и Юрий. По их виду не скажешь, что предложение руководства обрушилось на них как снег на голову. Они сказали, а Зинаида перевела, что советские специалисты после проведенной сегодня инвентаризации — они зачитали ее итоги — пришли к выводу, что есть хорошие предпосылки для досрочной сдачи блока. И советские товарищи готовы с такой инициативой выступить. Что скажут на это товарищи из ДЕК? Глаза всех присутствующих обратились на Шютца.

Пока Зинаида переводила, Шютц недобрым словом помянул бабушку Юрия: а почему бы ей не отложить, в самом деле, семейный совет до прихода дяди, раз с его мнением так считаются? Шутка не из веселых, а все же…

Он чувствовал, что на него все смотрят, знал, чего от него ждут. «Нет, не могу я в отсутствие Штробла сказать, справимся мы или нет. Не могу, и все тут. Не знаю я этого. Я могу сказать только: «Подождите, товарищи…» — и потом произвести все расчеты. Может быть, с заместителем Штробла, Гасманом. Или со Штроблом. Не могут они его нам не вернуть. И тогда мы примем решение: да или нет!. И если мы скажем «да», то появится и призыв, подписанный советскими специалистами, и, конечно, ДЕК, — тут уж Штроблу не открутиться, пусть он сейчас и отсутствует. А если мы своего согласия не дадим? Если скажем «нет» ясно и недвусмысленно? «Выиграть две недели — выше наших сил, на сегодняшний день мы считаем это невозможным». Что будет, если мы скажем так? Тогда мы скорее всего будем единственными, кто себе это позволит. Хотел бы я видеть выражение лица Берга! А Володя что сказал бы? А Юрий?»

— Ты видишь, товарищи ждут, — сказал Берг. Голос его прозвучал дружелюбно, но он подстегивал.

«Допускает ли он, что я мог бы сказать «нет»? — подумал Шютц, а вслух сказал:

— Да, ДЕК согласен…

По серым бетонным плитам Шютц шагал в сторону насыпной плотины. Вдоль русла канала — к воде, простору, тишине. В зеленом, цвета бутылочного стекла, небе крик чаек. И больше ни звука. Шютцу тишина необходима. Ему нужно собраться с мыслями, прежде чем он пойдет к Штроблу. Что-то сдвинулось в его отношении к Штроблу, он чувствует это, но пока не знает, что именно. Штробл — его друг. Может быть, у кого-то есть и более близкие друзья. У Шютца — нет. Он ему по сердцу такой, какой он есть. Они друзья. Штробл знает намного больше, чем он, и всем, что знает, делится. Без всяких выкрутасов. И полагается на него, как на друга. Если бы Шютца спросили: «Каким вы хотели бы видеть вашего друга?» — Шютц без колебаний ответил бы: «Таким, как Штробл». И в данный момент тоже. И все же что-то изменилось, пусть он и не знает что.

Но о чем сейчас гадать? Шютц всегда поддержит Штробла, как Штробл поддержал бы его. Штроблу грозит увольнение. И значит, Шютц обязан сделать все возможное, чтобы «протащить» его мимо опасных рифов. Завтра он пойдет к Бергу. Не поможет — на этаж выше. «Неужели вы думаете, — спросит он, — что в это большое путешествие мы пойдем с таким рулевым, как Гасман? И дадим первый ток за две недели до запланированного срока? С ним это у нас не выйдет, хотя он тоже будет стараться. В том-то, видимо, и дело, что он будет стараться, вместо того чтобы сражаться, как Штробл». Но на сей счет и у Берга скорее всего есть полная ясность. А нет, так Шютц его просветит. Не испугается. На его месте Штробл поступил бы так же, двух мнений быть не может. Это настолько очевидно, что просто дико в этом сомневаться.

Думать тем не менее приходится. Как ни говори, что-то в их отношениях изменилось. Появились какие-то новые тона, новые оттенки. Шютц бросает в воду камешки. Маленькие гладкие камешки, которые подбирает у воды. Размахивается — и бросает! Изо всех сил. За его спиной дрок устремляет свои неподвижные прутья в небо. Шютц обходит кустарник стороной, поднимается по склону, бросает в воду один камешек за другим — пусть попляшут!

На обратном пути, немного не доходя до общежитий, еще раз останавливается. Смотрит на водную гладь, на которой почти незаметно то поднимаются, то опускаются позиционные огни, и думает: «Штробл знал! Он заранее знал, что недопустимо устранять зазубрину, не выяснив, откуда она взялась. Обдумал все и решил рискнуть! И меня при этом использовать. Вот это самое и не дает мне покоя. Я тоже знал, что мы делаем ошибку. Моя ошибка в том, что я перестал думать, стоило Штроблу этого пожелать. «Не выйти из плана» — просто приманка. Он подбросил ее мне, и я ее проглотил. А как же. Выполнить задание в срок — дело нашей чести, быть надежными партнерами — обязанность! Все эти высокие слова здесь не к месту. Отговорки! Дело в плане ДЕК, в желании похлопать себя по груди: вот, мол, какие мы специалисты, почти наравне с нашими советскими учителями!»

Родились и злые мысли. Зачем Штробл вызвал его? «А сейчас мне нужен ты…» Для чего? Чтобы примерно выполнять то, что задумал он, Штробл, его друг? Награждать аплодисментами его замечательные идеи? Готовить парней к решению поставленных Штроблом задач? А он требовал немалого, и сам хорошо знал это.

Стоп! Остановиться! Мысленно вернуться вспять, спокойно все обдумать. Не отвлекаться от главного. А главное — не дать уволить Штробла. Может быть, это событие, крайне оскорбительное для Штробла, уже произошло…

Штробл пришел со стройки раньше Шютца. Скорее разъяренный, чем оскорбленный. Мерял комнату длинными шагами, обходя мирно сидевшего у стола Улли Зоммера. Целый день он провел с уполномоченным генподрядчиков: прошел с ним к головным боксам и, поскольку от следов, как говорится, и следа не осталось, они несколько часов судили и рядили, откуда могла появиться зазубрина. Пришлось ему в который раз проглотить упреки на тот счет, как безрассудно они поступили, вот если бы нашлись следы, совсем другое дело было бы… Он едва удержался, не сказал, что это и ребенку ясно. Но Штробла взбесило другое. Его отвлекали от работы. Целый день пошел насмарку, будто на стройке нет никаких других проблем и начальника объекта позволительно отвлечь на всю смену. А у него летучки, совещания, план!

Улли Зоммер сидел за столом, широко расставив ноги. Взяв из опустевшей коробки печенья серебристую фольгу, он вырезал из нее звезду и принялся пришивать ее черными нитками к своей клетчатой рубахе. Никаких вопросов Штроблу он не задавал. Когда, наконец, появился Шютц, Штробл сидел в неподвижной позе на кровати. Настроение у него было безнадежно испорчено. Переводя взгляд с одного на другого, Улли Зоммер деловито подвел итог:

— А шеф-то скис.

Потом помолчал, перекусил нитку. И так как никто не проронил ни слова, произнес:

— Шефу, — он сделал небольшую паузу, как бы увеличивая значимость этого слова, — дали отпуск. Причем неограниченный. Просто-напросто решили построить электростанцию без него.

Улли Зоммер сделал такую мину, будто присутствовал при последних мгновениях траурной церемонии. По всем правилам Шютц обязан был переспросить: «Строить станцию без него? На что это похоже?» А Улли ответил бы: «Давай спросим его самого. Эй, Вольфганг! Разве без тебя им станцию построить?» Тут Штробл обозвал бы их придурками, обормотами, идиотами, наорался бы всласть и пришел в себя.

Ничего подобного. Шютц промолчал, даже когда Улли подтолкнул его: «Начинай!»

— Не вижу для смеха ни малейшего повода, — сказал, наконец, Штробл. — Ни малейшего!

Улли Зоммер ощупал пришитую звезду, поднял белесые ресницы и проговорил раздумчиво и дружелюбно:

— В чем-то ты прав…

Ему опять не ответили, и тогда Улли с любопытством спросил:

— Если уж вам обоим сказать нечего, то, может, вы мне ответите, пойдете ли вы теперь на карнавал или нет.

— Мне бы твои заботы, — коротко ответил Штробл.

— Мои заботы? — Улли Зоммер рассмеялся. — Меня ты, ради бога, оставь в покое. С моим бетоном полный ажур. Ну как, идете или нет?

— Не приставай ко мне со своим дурацким карнавалом! — взорвался Штробл.

— Нет так нет, — кивнул Улли. — Это ведь карнавал дружбы, а вы всегда столько о ней говорите, я только поэтому и спросил. Да, а если хочешь знать, я тебе прямо скажу: то, что тебе врезали по твоему задранному носу, очень даже невредно. ДЕК всегда впереди! Во всем! Вы такие великие, что остальных вам как следует и разглядеть некогда. Ну, шлепнулись вы оземь, стали с кем-то вровень, а кое-кого и пониже — и что с того? Чего переполошились? — Улли Зоммер встал и надел свою клетчатую рубашку с шерифской звездой. — Для тебя это все равно, что для хоккеиста две минуты на скамье для оштрафованных. Ты и сейчас, могу спорить, думаешь о том, где бы вам завтра-послезавтра повкалывать до седьмого пота, в ударном темпе, а?

— Можешь не сомневаться! — подтвердил Штробл. — А как же? Меня отстраняют от работы? А за что? Из-за истории, из-за которой, останься она между нами, мне никто и слова худого не сказал бы!

— А-а, перестань ты, — вмешался Шютц. — Незачем нам читать друг другу проповеди. Ты сегодня достаточно выслушал, я — тоже. Но как ты можешь отрицать все?

— Что я такое отрицаю? — вспыхнул Штробл. — Во всяком случае, не благоразумное отношение к необходимому. А знаешь ты, что необходимо?

— Ты ему сейчас это и объяснишь, — вставил Улли Зоммер.

— Обязательно! И тебе заодно! Необходимо эту штуку соорудить, потому что весь мир на нас смотрит. А он смотрит, можете мне поверить. И ждет себе, что будет. Эти, значит, из ГДР, строят по советскому проекту атомную электростанцию, а венгры, поляки, чехи и словаки им помогают. Выйдет у них что-нибудь или нет? И сколько времени, между прочим, они будут строить. Вы все это слышали? Ну, еще бы! Значит, понимаете, что мы обязаны работать хорошо и не без хитринки! Если по-другому не получается, надо исхитриться, изловчиться, воспользоваться тем, что есть под руками. Иногда приходится идти и на риск. И незачем прикидываться невинными овечками. Так оно везде, на любой стройке. «Вы действовали некорректно!» Да плевать мне на это! Слышали тысячу раз. Если бы я всегда действовал корректно, наш ДЕК не раз бы запоздал со сдачей объекта по срокам, это я вам прямо скажу. А если вы подумали сейчас, что никто прежде об этом не догадывался, вы попали пальцем в небо! Лишь бы все обошлось хорошо, тогда все в полном порядке. Тогда это можно даже назвать большим успехом и даже к ордену представить. Вот оно как. И так оно могло быть и в данном случае.

Штробл сунул руки в карманы и приблизился к темному окну. Он высказался, освободился от того, что в нем накипело за целый день, и сейчас стало полегче.

Улли Зоммер, начесывавший перед зеркалом свои светло-русые волосы на уши, спросил Шютца:

— Думаешь, когда он отсидит штрафное время, опять не наломает дров?

Шютц опустил плечи. Он был недоволен. И собой, и Штроблом. Спросил его:

— Почему ты не говоришь о том, как мы поступили по отношению к друзьям… Что друзей мы обидели…

Штробл понимал, что такого разговора не миновать. Он пытался его избежать, ибо именно это обстоятельство сильнее всего остального грызло его изнутри. А теперь… лучше бы он первым заговорил на эту тему. Лучше бы он сам влепил себе пару оплеух, чем получить их от других, пусть даже и от Шютца. Но вот Шютц опередил его, и как он это сказал, бог ты мои!

— Мне что, привести тебе причины? — спросил Штробл, не отворачиваясь от окна.

Шютцу кровь бросилась в голову.

— Не сто́ит, — сказал он холодно, — подыщи-ка лучше причину, которая объяснила бы мне, зачем ты меня к себе вызвал.

Вот оно и вышло наружу. Горечь и стыд бурлили в нем, когда он вспоминал, как он всегда в точности исполнял то, что от него требовал Штробл, как благословлял все принятые Штроблом решения, как бегом бежал по первому его свистку, как приказывал своему мозгу спать, потому что бодрствовал ум Штробла. А когда тот у Штробла не бодрствовал? «Хорош партийный секретарь», — подумал Шютц, а вслух проговорил:

— Тебе потребовался соглашатель, и ты заполучил себе такого человека. Человека, который верой и правдой будет выполнять все, что ты скажешь. Человека, для которого думать самому — роскошь. Как же — за всех у нас думаешь ты один.

Улли Зоммер разглаживал звезду на рубашке, не вмешивался. Из коридора донесся смех рабочих, шедших то ли в душевую, то ли ужинать.

— Можно подумать, будто ты не слышал никогда, что руководитель только тогда в состоянии хорошо работать, когда его окружают люди мыслящие? — спросил Шютц несколько погодя. — А в том, что я тоже кое на что способен, ты, надеюсь, не сомневаешься?

Штробл взял свою спецовку со спинки стула, повесил на крючок у двери. Сел на край кровати, разулся.

— А как они, вообще говоря, пронюхали об этой зазубрине? — поинтересовался Улли Зоммер.

Штробл махнул рукой. Вид у него был уставший, он испытывал глубокое разочарование.

— Одному из наших что-то показалось подозрительным, и он пошел следом за нами, — сказал он. — А когда мы закончили сварку, он прямиком потопал к уполномоченному.

— Кто? — спросил Шютц.

— Вернфрид, — сказал Штробл, вставая.

В два прыжка Шютц оказался у двери. Промчался по коридору, потом вдоль сосен к соседнему бараку. Он должен взглянуть ему в глаза, сказать, что думает о нем, и задать ему парочку вопросов! Во-первых, если уж ты узнал о чем-то таком и считаешь это неправильным, почему ты не скажешь этого прямо в лицо Штроблу или мне? Во-вторых, если уж ты хитрее и умнее всех нас, то почему ты сразу не пошел к уполномоченному, сразу, до нашей сварки! В-третьих, что же ты, сукин сын такой, прячешься, подсматриваешь, как ребенка бросят в колодец, чтобы потом донести на того, кто бросил? Так ведь выходит! С этой мыслью Шютц дернул на себя дверь комнаты Вернфрида. Тот, с головой ушедший в чтение, поднял на него удивленные глаза. «Анна Каренина». Он еще Толстого читает! Быстро подойдя к нему, сгреб в кулак отвороты пуловера Вернфрида, рывком поднял со стула. Он хочет посмотреть в его глаза! Пусть объяснит все без уверток! Нечего дурачком прикидываться: ничего, мол, не знаю и знать не желаю! С Шютцем это у тебя не выйдет, мой милый! Недобро улыбнувшись, проговорил:

— А сейчас ты мне скажешь, не сам ли ты оставил зазубрину на трубопроводе?

«Спятил я, что ли, бросаю ему в лицо такое обвинение, в которое сам не верю. Он не делал этого. На такое он не способен».

— Давай выкладывай, — он притянул его совсем близко к себе. — Выкладывай! Может, ты сделал это с умыслом? Отвечай!

Трудно объяснить, почему вдруг Шютц потерял рассудок. Может быть, причиной тому была высокомерная улыбка, появившаяся в уголках губ Вернфрида: дескать, сам ты нелеп и подозрения твои тоже. Он отпустил Вернфрида и ударил по лицу тыльной стороной правой руки. Ничего подобного не ожидавший Вернфрид, потеряв равновесие, с шумом упал между столом и стулом. Тут нее вскочил, весь красный как рак, и не было на его лице больше выражения высокомерия и неуважения.

— Ну, погоди, — прокашлял он. — Погоди!

Они стояли друг против друга, набычившись. И оба не двигались. Шютц, наконец, отошел в сторону, проговорил:

— Ладно, — повернулся и вышел.

Уже на улице Шютцу пришло на ум, что он не привел Вернфриду ни одного из своих аргументов, прежде чем набросился на него. Надо бы объясниться с ним. И причем немедленно! Но какое-то безотчетное чувство говорило ему, что сейчас ни одно его слово не будет воспринято без издевки, и он зашагал прочь.