Они не были тогда хорошей упряжкой. Они вообще не ходили в упряжке. На стройке в Штехлине двадцатилетний Герд Шютц в лучшем случае был очень хорошим адъютантом двадцатисемилетнего Вольфганга Штробла. Преданным ему душой и телом. Если инженеру по монтажу Вольфгангу Штроблу требовались три монтажника, готовых после только что отработанной смены поработать еще полсмены, чтобы в срок уложить трубы, Герд Шютц вызывался первым. Когда Вольфганг Штробл требовал, чтобы кто-то обошел бригады и собрал добровольные взносы в фонд солидарности с народами, борющимися за свободу и независимость, Герд Шютц первым давал свои пять марок и обходил других, одному напоминая, что на пиво тот марку-другую не пожалеет, а другому — о недавно полученной премии. Когда Штробл говорил: «Сегодня посидим с друзьями у костра, и чтобы с нашего участка пришли все!» — Шютц успевал сбегать к Юрию и Зинаиде и разузнать поподробнее, как оно делается у них на родине, притаскивал большой чугунный котел, в котором они на костре варили уху, и подбирал на гитаре украинские песни — их любила петь Зинаида.

Когда Штробл потребовал: «Подкрути-ка работу в ССНМ!» — Шютц побеседовал со всеми, кто по возрасту подходил для молодежного союза, и три дня спустя десять молодых ребят вступили в ССНМ. Он для каждого из них нашел дело, даже для тех, кто раньше и слышать не хотел об общественной работе. А еще через две недели вывел на спортплощадки волейбольную и футбольные команды.

И не кто иной, как Штробл, сказал однажды Шютцу:

— Если ты надумаешь вступать в партию, я дам тебе рекомендацию.

Тогда Шютц подал заявление о приеме в партию, и день, когда его принимали в кандидаты, он еще долго не забудет, ибо, не приди в тот день на собрание Штробл, товарищи со стажем оставили бы от него и двух его сверстников пух да перья: не доросли, мол, еще!

Штробл знал, с кем из девушек гуляет Шютц, а Шютц понял, что у Штробла с Эрикой серьезно, прежде, чем остальные об этом догадались. Не знал Шютц только, что однажды в воскресенье — было это зимой — они поженились. И вот они вошли к нему: Штробл — в светло-сером костюме и коричневом галстуке, тщательно уложивший обычно торчащие надо лбом волосы, и Эрика — в свободном матово-фиолетовом платье. Ни букета цветов у невесты в руках, ни белого кружевного платочка в нагрудном кармане жениха. Штробл только улыбнулся: «Нам нужна твоя комната, старик». Шютцу и прежде не так уж редко приходилось перебираться к приятелям на ночь, когда приезжала Эрика. Но в этот раз они были такие нарядные, такие сияющие, что Шютц должен был все понять и действовать. Приятелям, у которых он ночевал, он запретил любые шуточки по отношению к Вольфгангу. Когда появились Эрика и Штробл, кровать была сдвинута на середину комнаты, вода из крана охлаждала бутылку шампанского, стены комнаты были украшены сосновыми ветвями с длинными иглами. А на тумбочке, как раз под лампой, стоял магнитофон Шютца. «Заряжены» самые лучшие записи, и звук самый подходящий установлен, нажмешь на кнопку — и слушай…

И теперь, семь лет спустя, Шютц стоит рядом со Штроблом, волосы которого по-прежнему торчат надо лбом и который по-прежнему пытается скрыть свою доброту за скептическим взглядом и говорит прямо в лоб все, что думает.

— Не затягивай, старина. Долгое прощание все осложняет. И для жены это плохо, и для тебя. Встреч и расставаний у вас еще хватит.

Из громкоговорителя доносится что-то неразборчивое на саксонском диалекте. На застывшем лице Фанни отражается неоновый свет. Пахнет дымом от нагревательных труб между вагонами.

Мужчины с дорожными сумками протискиваются миме Фанни и Шютца к открытой двери спального вагона, другие еще стоят группами, улыбаются, рассказывают что-то, отпивают по очереди по глотку из бутылки. Толстуха со взбитыми локонами в чем-то с жаром убеждает своего худощавого муженька, а тот безвольно кивает, а потом вдруг похлопывает ее по щеке своей загорелой, в ссадинах рукой. И вот у всех у них — шумящих, смеющихся, уговаривающих — на несколько секунд как бы отключили звук: резко зашипел выпустивший пар паровоз, и этот звук заглушил все остальные.

Фанни увидела, как Герд шевелит губами, но слов не разобрала, хотя он стоял почти вплотную к ней. Это было как бы предчувствием, что, стоит поезду увезти его на несколько сот километров, между ними возникнет невидимая стена. Шипение кончилось — и предчувствия словно и не было.

— Возьми такси, поезжай домой и прими горячую ванну, — громко проговорил Шютц, заботливо поднимая воротник пальто Фанни и укутывая шею шарфом.

— Садимся! — требовательно сказал Штробл, протянул Фанни руку и ободряюще похлопал Шютца по спине.

— Что бы тебе не остаться дома, — сказал Шютц Фанни, притянул ее к себе, еще раз ощутив прикосновение ее холодной щеки к своей. И вошел в вагон вслед за Штроблом. Тот уже опустил окно и уступил место у него Шютцу. Поезд тронулся.

— Обними за меня детишек, — говорил Шютц, высунувшись из окна, — и дай толстяку по мягкому месту, если не будет слушаться.

Фанни кивнула. Она ускорила шаг, потом побежала, не вынимая рук из карманов пальто.

— Непременно возьми такси! — крикнул Шютц, но паровоз снова выпустил пар, и Фанни его, конечно, не расслышала, а если и да, то вряд ли последует его совету. Он знал: никакого такси она брать не станет. Зажав носовой платок в кулаке, она будет стоять на перроне, пока поезд не скроется из виду, и лишь после этого пойдет домой. Улицы в это время пусты и никто не увидит слез на ее лице.

— Пошли, — сказал Штробл, с силой открывая дверь купе, — я объясню тебе, что нам предстоит в Боддене.