Мотоцикл поет. Он мчится по черно-серой полосе асфальтированной дороги, гудит На брусчатке маленьких городов, того и гляди, взлетит над освещенной солнцем автострадой. Сигналим левым, даем газ, обгоняем. «Мы обгоним, и объедем, и оставим позади» — как в песне. Шютц с удивлением отметил про себя, как много зелени появилось. На стройке, где одни сосны, и не заметишь, показались ли первые листочки на березах или нет. В последнее время он даже до дрока не добирался. А тем временем пришла весна, да и лето не за горами. Это заметно по встречному движению. Все спешат выбраться за город, на природу, гонят как сумасшедшие, мало считаясь при этом с правилами движения! Будь у него своя «колясочка о четырех колесиках», он завтра тоже усадил бы в нее всех троих и покатил бы куда глаза глядят. Но у него игрушечка не о четырех, а о двух колесиках. Любимая игрушечка. Посигналим левым, дадим газ, обгоним…
Через двести семьдесят километров пути игрушечка зачихала, пришлось поставить ее на обочине, заменить свечу.
«Если Фанни телеграмму получила, — думает Шютц, — она сейчас печет с детишками пирог. На кухне шум и гам, а в квартире стоит странноватый такой запах пирогов и свеженатертого пола. Но, может быть, ее еще нет дома, стоит в очереди в магазине — перед праздниками всегда много народу».
Поменяв свечу, Шютц смотрит на часы и рассчитывает время: «Фанни, наверное, сначала искупает малышей. И тогда я успею к самому ужину».
А Фанни тем временем заходит сперва за сыном в детский сад, потом за дочуркой в ясли. «Нужно купить другие туфли, — думает она. — В этих у меня отекают ноги».
Она рада, когда видит на кухонном столике дома все, что заказала. Мука и сахар, свежий, мягкий хлеб. Мясо, масло и молоко — в холодильнике. «Цветной капусты не было, зато есть чудесный свежий салат, я его положила на балконе», — написала фрау Швингель.
Просто счастье, что вчера фрау Швингель к ним заглянула. Несмотря на ее деланную веселость, сразу заметила, что с ней происходит, и предложила свои услуги.
— Мы почему не печем пироги? Что, папа не приедет? — спросил Йенс.
— Завтра мы пойдем в зоопарк, а послезавтра — к бабушке Швингель на кофе с пирожными, — ответила Фанни.
А сама подумала: «Теперь у нас будет новый распорядок дня. После обеда — гулять. Обязательно. Это особого труда не составит, в сандалиях ноги отекать не будут. Пока погуляем, пока то да се, а там уже недалеко и до вечера».
Близилось время ужина, она резала на мелкие кубики кусок хлеба для Мани, когда в дверь позвонили, Фанни вздрогнула: Подумала: «Это он! Или телеграмма от него!» Оказалось, соседка с нижнего этажа пришла сказать, что стиральный автомат починили и на следующей неделе им можно будет пользоваться.
Фанни прижала к себе Маню и прошептала ей на ушко:
— Твоя мама испугалась, а пугаться было нечего.
«Когда его нет, меня пугает любой неожиданный звонок в дверь, — думала она. — Пора взять себя в руки. Чего бояться? Измениться-то ничего не изменится. Сейчас, в эту минуту, он сидит себе, наверное, тихо-мирно за ужином, а попозже тихо-мирно, ляжет спать».
И она успокоилась. Знай она, что он торопится к ней на мотоцикле, она нервничала бы до тех пор, пока он не появился бы на пороге, живой и невредимый. Бессмысленно и глупо вот так волноваться всякий раз, это она прекрасно понимала, но пересилить себя не могла.
Поэтому хорошо, что сегодня ей абсолютно незачем беспокоиться. Фанни уложила детей и снова перечитала письмо, это длинное, подробное и такое понятное письмо. Она то поругивала его, то улыбалась, но все-таки была растрогана. «Написал такое письмо! Мучается, пытается объяснить мне, что ему самому не нравится, и даже специально подчеркивает это: «Я — здесь, ты — там!» Между прочим, от этого боль только сильнее становится. Ведь что получается: отвыкают они друг от друга. Разве думали они, разве гадали, что так может выйти?»
Фанни включила радио, села на диван, положила ноги на стул, повыше, тяжело вздохнула, закрыла глаза. Она и вообразить не могла, что случилось примерно в то же самое время.
В двух километрах от города Герду пришлось резко затормозить. Еще издали он заметил возчика, придержавшего лошадей метрах в десяти от въезда на шоссе. Но вот почему-то телега оказалась на дороге, прямо впереди него, а из-за поворота навстречу выехал автобус. Шютц затормозил, свернул в сторону, к обочине, сумел, к счастью, не выпустить руль из рук и удержаться на мотоцикле, а водителю автобуса удалось в каких-то нескольких сантиметрах от телеги вывернуть налево и съехать прямо на вспаханное поле…
Фанни подпевала песенке, звучавшей из радиоприемника. Когда она отзвучала, принялась крутить ручку приемника, но ничего лучшего, чем радиопьесу, ей найти не удалось. Вспомнила об открытке из Минска, которую на прошлой неделе нашла в почтовом ящике. Им с Гердом до сих пор еще за границей побывать не довелось. Дело не в детях. У других тоже дети, а вот съездили уже в Сочи или в Мамаю. Фанни диву давалась — как это сумели? Во всяком случае, они с Гердом пока денег на путешествие отложить не исхитрились. Но рано или поздно настанет черед Сочи или Мамаи. Только она ни за что не поедет без Герда, как Эрика поехала без Штробла. «Привет вам всем из Минска…» Чувствуется, что Эрика тоскует. Ей хочется хоть словом перемолвиться с человеком, с которым можно поговорить о Штробле и который знает, как обстоят дела у нее самой. Почему она не съездит к нему? Ведь другого у нее нет, она одинока.
Недели две подряд Фанни задерживалась в бюро после работы, печатала работу Эрики. На бумаге, черным по белому, появлялись мысли Эрики. Мысли умной и трудолюбивой женщины. «Действие экономических законов социализма… на примере… и их влияние на…» Сколько старания, сколько пролитого пота, сколько, наверное, бессонных ночей. Работа ее получит оценку «отлично» или «хорошо», проделает свой путь по письменным столам нескольких ответственных работников, которые кое-где поставят птички на полях или подчеркнут отдельные мысли красным карандашом, чтобы завершить его в шкафу с деловыми бумагами и через год-другой устареть.
А по Штроблу она тоскует. Хотя не ему ли она хотела что-то доказать этой самой работой? Доказать, что способна прочно стоять на ногах и без его помощи? Так ли это? Или она ошиблась? Столь ли важен этот маленький камешек на галечном пляже экономики, что принести его должна была Эрика?
«Может быть, — подумала Фанни. — Может быть, и в моей жизни есть такой камешек. Такой, что найти его и добавить к остальным способна я одна. Пока что для меня вся жизнь в детях и в работе в бюро «тастоматов». Или моя работа и есть мой камешек? Запечатлевать с помощью перфоленты историю своего времени, день за днем, стараясь успеть прихватить даже самое последнее, запоздавшее сообщение, чтобы оно успело появиться в полосе газеты? Это он, да? А что будет, если все изменится? Если случится так, что нам придется переехать поближе к месту работы Герда? Новая квартира. Новый город. И никаких «тастоматов», потому что в городе нет газетной типографии. Куда я пойду, кем? Машинисткой, конечно. И что я буду печатать? Письмо к поставщикам: «Просим вас перевести названную сумму на наш счет в промышленно-торговый банк». Вместо «весь мир протестует против злодеяний военной хунты в Чили…» — «переводим в фонд солидарности триста семь марок восемьдесят пфеннигов…»
«Мир мой сузится, — думала Фанни. — Как мне поступить, когда такое время придет? Мне всегда казалось подозрительным, когда говорили, что какое-то дело сдвинется с места, только если за него возьмется тот-то или тот-то. Конечно, это важно для дела. Но, по-моему, еще важнее для самого человека. Для Герда — на какой стройке он работает, для меня — где буду работать я. Человеку нужно его дело. Но за делом нужно видеть и человека».
Фанни снова принялась крутить ручку приемника, радиопьеса какая-то скучная, и ей сразу удалось поймать приятную джазовую музыку, которую любил слушать Герд…
В эту минуту Герд услышал, как кто-то произнес:
— Ты, парень, видать в рубашке родился! Ох, и повезло же тебе на этот раз!
Телега. Автобус. Полиция. «Фанни, — подумал Шютц. — Боже мой, Фанни!» Он дотронулся рукой до плеча, ощутил тупую боль. Распустил ремень шлема, снял его. Шлем весь в грязи. Выходит, он все-таки-перелетел через руль, не удержался. Как это случилось? В какое мгновение? Выходит, он был без сознания? Сколько времени?
— Землица-то мягкая, — проговорил незнакомец. — Нет, ты не знаешь, как тебе повезло!
Он протянул Шютцу руку, помог подняться, и, хотя Шютц широко расставил ноги, его пошатывало.
Прямо по полю к нему шел полицейский. Строго взглянул на Шютца.
— Ваши права! Руки-ноги целы?
Шютц покачал головой, полез во внутренний карман кожаной куртки. Прежде чем ответить, сплюнул набившуюся в рот грязь. Успел заметить, что на стоящем рядом с ним парне — совсем еще молодом, с рыжеватым пушком на лице — такой же шлем, как и на нем.
— Как плечо? — спросил парень, в то время как полицейский проверял документы Шютца.
— Обойдется, — ответил Шютц и подумал, что на последнем щите была цифра — 60 км. Если он не снизил скорость, а это маловероятно, он влип.
— С какой скоростью вы шли? — спросил полицейский.
— П-пять-десят, — выдавил из себя Шютц.
Полицейский положил в свою сумку права Шютца и торопливо зашагал к тому месту, где его напарник измерял тормозной путь.
— Ну, кому везет, тому везет до конца! — сказал ему молоденький мотоциклист, успевший осмотреть машину Шютца, пока тот отчитывался перед полицейским. — Похоже, что твоя красавица тебя не подведет. А парочку синяков с лица ты как-нибудь уберешь!
— Везет, — пробормотал Шютц. — Вот если бы этот болван с телегой не выехал на дорогу — другое дело!
— Это с какой стороны посмотреть, — развел руками парень. — А, по-моему, повезло тебе страшно.
На шоссе с урчанием выехал автобус. Телега стояла сейчас в стороне от асфальтированной полосы, на грунтовой дороге. Возчик, пожилой старик, возился у лошадей.
Шютцу показалось, что прошло не меньше часа, пока полицейский вернулся к нему.
— Вы шли под шестьдесят пять, — сказал он размеренно. — И не заблуждайтесь: удачный для вас исход дорожного происшествия не означает, что сами вы правил не нарушали.
— Понимаю, — проговорил Шютц. — Вы, конечно, правы.
— Нет, вы что, считаете, что ограничения скорости вас не касаются? Для кого вообще эти правила писаны? — отчитывал его полицейский.
«Для тех, кто засыпает с вожжами в руках!» — хотел было крикнуть Шютц, но только махнул рукой. Полицейский наморщил лоб, еще раз перелистал его права, потом вернул их, достал пачку квитанций и выписал штраф.
Парень с рыжеватым пушком помог ему выкатить на дорогу заляпанный грязью мотоцикл — прямо к тому месту, где по-прежнему расхаживал на полусогнутых ногах совершенно обескураженный старик возчик.
— Поторапливайся, папаша, — посоветовал ему Шютц, откашливаясь. — Успеешь домой еще засветло. Видишь, особых неприятностей не будет.
Мотоцикл завелся, хотя и не сразу, а после того, как его добровольный помощник умело соединил несколько проводов.
— Доведешь? — спросил он Шютца. — Руль удержишь? — и когда тот, сжав зубы, кивнул, посоветовал: — Поезжай медленно. Я пойду за тобой следом. В случае чего, съезжай направо, на обочину.
Когда они въехали в город, уже зажглись первые фонари. Остановившись у подъезда своего дома, Шютц с явным облегчением перевел дух. Проводивший его парень поднял на прощание руку и дал газ.
И вот Фанни в объятиях Шютца. И оба они поняли, ощутили, что стена, якобы воздвигнутая кем-то между ними, — все это выдумка, самовнушение, пустые страхи. Обнимая ее, он рассказывал, что произошло с ним на дороге, ничего не упуская и не преувеличивая; о парне с рыжеватым пушком на щеках и о его забавной теории о счастье: если ты сломал руку, считай, что тебе повезло — ты мог заодно сломать и ногу, а если сломал ногу, опять, считай, повезло — ты мог сломать себе шею. А шею, сами понимаете, ломать нельзя ни в коем случае. Он рассказал ей об Эрлихе, о Штробле, о Норме и сказал потом:
— А теперь твоя очередь. Я хочу знать, как жила ты, как дети, что в газете, что в детском саду и что дома и как ты вообще себя чувствуешь. Эх, знала бы ты, как мне всех вас не хватало!..
Ночью Шютц долго не в силах уснуть. Боль в плече терпеть можно. И все же, стоит Шютцу на минутку задремать и повернуться на бок, он сразу просыпается от боли. Но это вовсе неплохо — лежать, думать и слышать ровное дыхание спящей рядом Фанни. Она дышала тихо, легко, едва слышно, и Шютцу вспомнилось, как однажды они всю ночь до рассвета быстро шли пешком, чтобы успеть к последнему проходящему автобусу, он — в мундире, она — в тоненьком платьице. Вот они на остановке, вот она сует ему в руку мелочь на дорогу, вот он в последнюю секунду втискивается в дверь, и оба они рады донельзя, потому что, хотя поезд свой он и пропустил, в казарму попадет вовремя, и тем самым спасена увольнительная на следующее воскресенье. И еще он подумал: «Как нам всегда хорошо вместе!» И с этой мыслью уснул.
Утром его разбудили дети. Он позволил им построить из одеяла хижину, ну а потом Фанни все-таки испекла пироги. Часов в одиннадцать утра появился почтальон, принесший с большим запозданием телеграмму с известием о том, что он, Шютц, приедет в субботу. Он зачитал ее вслух, дети подняли страшный шум, запрыгали и заверещали, а Шютц дал почтальону, узкоплечему и быстроглазому юнцу, одномарковую монету и велел передать привет начальнику отделения.
И в зоопарке они успели побывать, и к фрау Швингель наведались, но в спешке, чуть не задыхаясь от бега, потому что отец нарушил весь распорядок дня, установленный матерью.
— Ох, и набегались же мы, ф-фу ты! — отфыркивалась Фанни, принимая вечером горячий душ. Было видно, что воскресная программа далась ей нелегко.
Потом она приводила в порядок свою короткую прическу, вытиралась досуха перед зеркалом, критически разглядывая в нем свое отражение.
— Ничего, не страшно. Скоро все будет позади.
— Какие-то три месяца, — кивнул Шютц, становясь следом за ней под душ.
— Два, — сказала Фанни.
— Девять минус шесть, — Шютц с удовольствием похлопывал себя по бокам, — во все времена три, даже если вам, многоуважаемая, арифметика давалась в школе с трудом.
— Зато девять минус семь — два, — поправила его, не повышая голоса, Фанни.
Она все еще укладывала волосы, и когда Шютц вышел после душа и их взгляды встретились, оба на какое-то мгновение ощутили испуг. «Он даже не помнит точно, на каком я месяце, — подумала Фанни. — Вот как далеки от меня его мысли». Опустив веки, она успокоилась, быстро взяла себя в руки и сказала:
— Велика важность: два или три? — и пожала плечами.
Шютцу не нужно было объяснять, что скрыто за ее словами, и он, мокрый еще после душа, осторожно и нежно обнял жену.
Вечером Фанни рассказала ему об Эрике, все, что Эрика ей поведала, она говорила о себе и о нем, Герде, о своих тайных опасениях.
— Я думаю, Эрика вернется к Штроблу. Может быть, ей необходимо было расстаться с ним, совсем расстаться, чтобы убедиться, что для Штробла и для нее есть только одна возможность: жить вместе, жить так, как жили до сих пор. Вместе так вместе, врозь так врозь. Я на это не способна, говорю тебе это окончательно, раз и навсегда. Потому что, куда бы тебя ни послали, я хочу быть рядом с тобой. Вместе с тобой.