В этот день умер Герберт Гаупт. Они получили телеграмму с известием о его кончине утром, и Штробл, побледневший и посуровевший, тихо проговорил:

— Одному из нас обязательно нужно ехать.

— Поеду я, — сказал Шютц.

Обошел бригады. Весть о смерти бывшего парторга потрясла многих рабочих, отлично помнивших его по многим стройкам республики. Шютц, не знавший никаких подробностей, ничего вразумительного на все их вопросы ответить не мог.

— От чего умер? Пока не известно.

Часа полтора он ходил по берегу залива, где было совсем тихо и уединенно. После шторма море выбросило на берег несметное количество зеленых водорослей. Там и сям виднелись блестящие черные раковины. Белокрылые чайки грациозно сидели на выступавших из-под сверкающей на солнце морской глади камнях. С наступлением лета куда-то пропали гуси-гуменники, сколько Шютц ни искал их глазами, нигде не обнаружил.

Здесь, у воды, дрок не рос. Шютц взобрался на холм. «Да, давненько я сюда не приходил», — думал Шютц, поглаживая пальцами тонкие ярко-зеленые ветки и вспоминая, какими шершавыми и твердыми на ощупь казались они зимой.

Он сел на траву. Смерть старшего товарища, которого он вообще-то очень мало знал, навеяла на него непонятную, злую тоску. Он чувствовал за собой безотчетную вину: почему он так мало перенял от Гаупта, почему научился видеть перед собой металл, бетон, стены, грязь, песок и начал понемногу забывать, что есть и другая жизнь — ее рождение и ее исход, что есть и смерть в этом замечательнейшем из миров. Да, дрок снова расцвел, но цветения его Герберту Гаупту больше не увидеть.

Шютц вместе с Зиммлером и Эрлихом поехал в маленький город, в котором жил Герберт Гаупт. Они побывали в одном из кабинетов горсовета, где на карте города Герберт флажками отмечал дома с подновленными фасадами или переоборудованными квартирами. Потом их представили вдове. Это была маленькая, хрупкого вида женщина с дрожащим голосом, ее было трудно представить себе рядом с высоким, широкоплечим Гербертом Гауптом.

— Задыхался он последнее время. Сердце…

Большая траурная процессия. Никого из провожавших в последний путь Герберта Гаупта они не знали, и их никто не знал. Шютц подумал: «А сколько еще людей, с которыми он проработал десятилетиями на стройках в разных уголках страны, даже понятия не имеют, что сейчас с ним прощаются навсегда. Завянет наш венок, поблекнут буквы на траурной ленте с надписью: «От твоих советских друзей». И ничего не останется, кроме надгробного камня с надписью: «Герберт Гаупт». И не будет на этом камне высечено: «Коммунисту и интернационалисту». Нигде не будет сказано, что он заслуженный строитель, возводивший дамбы и электростанции. Только имя Герберт Гаупт на могильном надгробье на кладбище небольшого города с узенькими улицами и переулками». И еще Шютц подумал: «Почему мы ни разу не навестили его здесь при жизни?..»

На обратном пути в поезде Эрлих сказал:

— Это он с тоски умер, я вам точно говорю. Всю свою жизнь он строил и строил. Не ему было сидеть в кабинете. Может, и с нами такое случится.

— А может, дело в воздухе, — размышлял Шютц. — Он привык к свежему воздуху, к солнцу, к ветру…

— Шестьдесят один ему было, Герберту? — сказал Зиммлер. — Знаю я некоторых молодых, у которых то ли давление барахлит, то ли сердце пошаливает. Кое-кто даже приказал нам долго жить. Только не все из них на стройках работали, верно я говорю?