Глава 1

Как будто в темной комнате чиркнули спичкой.

Июльским вечером часов около семи две светловолосые девочки во фланелевых ночных рубашках неумело кружили по серо-синему тротуару на красных роликовых коньках с белыми шнурками.

Девочки негромко читали стишки. Длинные волосы сияли розовым в лучах предзакатного солнца. Малышки пообещали родителям, что перед сном почистят зубы и переоденутся в ночные рубашки, и тогда им позволили выйти погулять после ужина, насладиться летними вечером, воздухом и оранжевым закатным небом, накрывшим улицу, да и весь Гованус, подобно громадной ладони или морской раковине. Пуэрториканцы, что сидели на ящиках из-под молока перед магазином на углу, глядя на девочек, завели разговор о призраках. И время от времени то один, то другой шикал на остальных, предупреждая о необходимости проявлять терпение. По всей улице валялись наполовину вдавленные в асфальт бутылочные крышки — от «Ю-Ху», «Райнголд», «Манхэттен спешиал».

Девочки, Тея и Ана Солвер, светились, будто слабый огонь в лучах солнца.

Семейство Солвер было в квартале не первым. До него здесь объявилась пожилая белая дама, поселившаяся в старом доме, где прежде ютились в комнатах пятнадцать человек, — одна со своим упакованным в коробки скарбом. Она-то и положила начало. Но Изабелла Вендль заперлась в своем доме из бурого песчаника, притаилась, как неуловимая сплетня, как неприметный апостроф. Опираясь на трость, по вечерам она ковыляла с первого этажа на второй — в комнату с осыпавшимся, требующим ремонта потолком. Там читала и засыпала.

Изабелла Вендль была сухой костью, тонким слоем плоти над давней раной. Она жила воспоминаниями о лодке на озере Джордж, писала письма, макая ручку в чернильницу, и заклеивала их печатями. У нее был дубовый стол. И водились кое-какие деньжата. Однако в комнатах на первом этаже всегда пахло заплесневелым сыром и мокрыми газетами.

А девочки на роликах были прелюдией, светлой сценой перед началом представления: на Дин-стрит возвращались белые. Пока только считанные.

Когда Дилану Эбдусу было пять лет, как-то раз, играя на заднем дворе, он случайно задавил котенка. Вокруг дома, который снимали его родители, котят водилось много — пять-шесть или даже семь. В этой дворовой клетке с кирпичными стенами они сновали тут и там — между булыжниками, недавно посаженными вьюнками, уксусными деревьями, словом, повсюду, где играл и в одиночку познавал мир Дилан. Его мать возилась с клумбами или просто сидела и курила, а семейная пара, что жила по соседству, распевала песни, бренча на расстроенной гитаре с наклейкой борцов за мир. Дилан танцевал с когтистыми, пучеглазыми котятами или гонял их возле кирпичной кучи, облюбованной слизняками, и однажды, отскочив от одного, наступил ногой на другого.

Раздавленного, но еще живого котенка унес кто-то из взрослых, а плачущего Дилана поспешили увести со двора. Мальчик догадался, что котенка из милосердия добьют — задушат или утопят. Как-нибудь. Он спросил об этом у отца с матерью, но ему не ответили. Лишь в первый момент они выказали досаду и недоумение, а затем глубоко спрятали свои чувства, и это не ускользнуло от внимания Дилана. Он был слишком мал, чтобы понять, что натворил. Родители посчитали, что происшествие сотрется из его памяти, но оно не стерлось. Позднее Дилан притворился, будто ничего не помнит, так как понял: взрослые будут обеспокоены тем, что он не может об этом забыть.

Смерть котенка стала первой горькой таблеткой вины, которую ему пришлось проглотить.

А может, все началось с другого: однажды мать сказала, что кое-кто хочет поиграть с ним на улице. На тротуаре. Так Дилан в первый раз не пошел гулять на задний кирпично-заплесневелый двор, а отправился изучать жизнь квартала.

— Кто? — спросил он.

— Маленькая девочка, — ответила мать. — Иди сам посмотри, Дилан.

Быть может, это белые девочки, Ана и Тея — те, в ночных рубашках и на роликах. Он видел их из окна и решил, что именно они зовут его сейчас.

Однако его ждала чернокожая девочка, Марилла.

В шесть лет Дилан уже легко разгадывал уловки матери, выросшей на этих улицах. Рейчел Эбдус прощупывала обстановку, желая, чтобы квартал принял ее сына.

Марилла, девочка постарше, держала в руках обруч и мелок. Дорожка перед калиткой — неровная полоса серо-синего асфальта — считалась ее территорией и была помечена. Дилан впервые соприкоснулся с системой территориального деления в квартале. В дом Мариллы ему нельзя было входить, хотя он об этом еще не знал. Дорожка перед калиткой служила приемной Мариллы. У Дилана была собственная дорожка, но пометить ее он пока не успел.

— Вы переехали? — спросила Марилла, удостоверившись, что мать Дилана скрылась из виду.

Дилан кивнул.

— Вы живете в этом доме?

— Да.

— Вы занимаете весь дом?

Дилан опять кивнул, конфузясь.

— У тебя есть брат или сестра?

— Нет.

— Чем занимается твой папа?

— Мой папа художник, — ответил Дилан. — Делает фильм.

Он сказал это очень серьезно, тем не менее слова не произвели на Мариллу впечатления.

— У тебя есть сполдин? — спросила она. — Это такой розовый резиновый мяч, если ты не знаешь.

— Нет.

— А деньги есть?

— Нет.

— Я хочу конфет. И купила бы тебе сполдин. Ты можешь попросить денег у мамы?

Дилан пожал плечами.

— А скалли ты знаешь?

Дилан покачал головой. Что такое «скалли»? Какой-то человек, тоже мяч или конфета? Дилан понял, что еще чуть-чуть, и Марилла начнет жалеть его.

— Мы могли бы сделать крышки для скалли. Со жвачкой или воском. У вас дома есть свечка?

— Не знаю.

— Свечи продаются в магазине, но у тебя нет денег.

Дилан, пытаясь защититься, снова пожал плечами.

— Твоя мама попросила меня перевести тебя через дорогу. Сам ты, наверное, еще не умеешь, — философски произнесла Марилла.

— Мне шесть лет.

— Совсем маленький. А что это за имя такое — Дилан?

— Как Боб Дилан.

— Кто-кто?

— Певец. Маме и папе он нравится.

— А «Джексон Файв» ты любишь? А танцевать умеешь?

Марилла надела на себя обруч, чуть согнула ноги и руки, сжала кулаки, стиснула зубы и выпятила попу. Обруч завращался вокруг талии. Марилла улыбнулась и задвигала вперед и назад челюстью, продолжая вертеть тазом. Наверное, она смогла бы крутить и еще один обруч, на шее.

У Дилана обруч сразу же полетел на землю. Он все еще оставался карапузом, на теле не нашлось подходящего места для вращения обруча, ему и держать-то эту штуковину едва удавалось — вытянутыми в стороны руками. Вместо того чтобы согнуть ноги в коленях, он делал неуверенный шаг вбок. И танцевать у него не получалось.

Так они и играли. Дилан раз за разом ронял пластмассовый обруч. А Марилла ободряюще напевала: «Детка, дай мне еще один шанс, прошу, вернись». Ее голос звучал пронзительно. Дилан, чувствуя себя виноватым, размышлял о том, почему, вместо Мариллы, его не позвали белые девочки — те, на роликах. Осознание этого запретного желания было его второй болячкой. В отличие от истории с котенком здесь никто не мог судить о том, насколько глубоко это осознание и сотрется ли оно когда-нибудь из его памяти. Никто, кроме самого Дилана. До конца своих дней он размышлял, что мешает ему ухватиться за то острое желание, возникшее несчетное количество дней и лет назад, еще до появления в его жизни Роберта Вулфолка и Мингуса Руда, до песни «Сыграй фанки, белый парень», до средней школы № 293 и всего прочего. Желание наперекор материнской воле унестись вместе с девочками Солвер в исступленный восторг света, развевающихся одежд, туго затянутых шнурков и скользящих по асфальту колесиков. Но его выбор постоянно упирался в разметку территории — куда-то указывавшие стрелки и обозначение дорожек, по которым можно ходить.

Марилла кружилась на месте, напевая: «Когда ты считалась моею, была мне совсем не нужна; меня привлекали чужие взгляды, казалось, в них блещет весна…»

Фамилию Бурум Изабелла Вендль увидела на страницах одной из потрепанных книжек в кожаном переплете, когда бродила по Историческому музею Бруклина. Бурум, от слова буры, бурская война. Бурумы были голландцы, землевладельцы, фермеры. Свои богатства хранили в Бедфорд-Стайвесанте, но в Гованусе никогда не были. Обитал здесь когда-то лишь один из них: своенравный, по имени Саймон Бурум, возможно, любитель выпить. Это он построил на Шермерхорн-стрит дом, в котором впоследствии и умер. Сюда его изгнали скорее всего за бестолковость и расточительность и позволили кутить до самой смерти.

Так или иначе, именно фамилия Бурум — тот, кто ее носил, мог бы запротестовать, но он давно отдал Богу душу — была выбрана для обозначения нескольких улиц между Парк Слоуп и Коббл-Хилл. Название «Гованус» казалось Изабелле неподходящим. Гованусом именовался канал и жилой комплекс. А Изабелла Вендль желала отделить свое место обитания и от домов Гованус Хаузис, и от Уикофф-Гарденс — соседнего района, — и от Атлантик-авеню, где высился огороженный колючей проволокой бруклинский Казенный дом. Изабелле Вендль хотелось, чтобы в новом названии была какая-то связь с Бруклин-Хайтс, и она остановила свой выбор на Бурум-Хилл, хотя никакого хилл, то есть холма, здесь и в помине не было. И название прижилось. Ее рука, при помощи капли чернил выведя неразборчивым почерком два слова, подарила этому месту новое имя. Соединила прошлое с будущим. Саймон Бурум и Гованус породили Бурум-Хилл.

Состояние здешних построек оставляло желать лучшего. Дома с террасами в голландском стиле буквально разваливались — здесь снимали комнаты холостяки, не представлявшие жизни без обогревательных приборов и пепельниц, или многодетные семейства, теснившиеся на двух этажах. Дворы почти всех домов кишели детьми. Стены снаружи были обшиты жестью и покрыты несколькими слоями краски. Теперь создавалось впечатление, будто на них толстый налет, как на языке. Комнаты, разделенные на каморки наспех сооруженными стенами, давно потеряли первоначальный вид, вместо ванн были установлены душевые кабины, уборные превратились в кухни. Повсюду царил едкий запах мочи.

Одним словом, все эти стройные голландские дома из бурого песчаника страдали, как искалеченные люди, а Изабелла Вендль мечтала их вылечить, заселить добропорядочными семейными парами — людьми, которые заново отштукатурили бы потолки с лепниной и восстановили камины. Несколько таких семейств она уже разыскала и сумела заманить в Бурум-Хилл. Правда, они немного разочаровали Изабеллу. Это были типичные хиппи, если и приводившие в порядок свои жилища, то лишь самую малость. Но начинать с кого-то ведь надо было. И эти семьи стали первыми рекрутами Изабеллы — конечно, не вполне то, что нужно, но тем не менее она надеялась на них.

Первыми были Авраам и Рейчел Эбдус. Неприглядная действительность супружества всегда навевала на Изабеллу тоску. Рейчел Эбдус имела диковатый взгляд, страсть к курению и была слишком молода. К тому же она оказалась едва ли не местной. Однажды Изабелла увидела ее болтающей по-испански с пуэрториканцами. Так что появление здесь Рейчел, по-видимому, не сулило никаких перемен. Авраам, ее муж, был хорошим художником, но имел странность: увешивал стены дома изображениями голой жены. Неужели ему хотелось, чтобы эти картины, это пиршество плоти, так и бросавшееся всем в глаза сквозь неплотно занавешенное окно, кто-то рассматривал с перекрестка Дин-стрит и Невинс?

Содержала Авраама жена — она работала с утра до обеда в транспортной конторе на Шермерхорн-стрит. И болтала по-испански с мойщиками машин.

Авраам же сидел дома и творил.

У них был сын.

Изабелла оторвала от бутерброда кусочек копченой индейки, поднесла его к носу скучающего рыжего кота и держала до тех пор, пока глупая тварь не принялась жевать угощение.

Существовало два мира. В одном отец поднимался наверх, усаживался на скрипучий стул и целиком отдавался творчеству, стремясь к какой-то неясной цели, мать крутила внизу свои пластинки, мыла посуду и смеялась в телефонную трубку — ее голос заполнял весь дом, долетал даже до верхнего этажа, с легкостью взбегая по ступеням. Ветви деревьев на заднем дворе стучались в окна спальни, а солнечный свет, пробиваясь сквозь них, рисовал на стенах сияющие пятна. На обоях были картинки — лес, изобилующий обезьянами, тиграми и жирафами. Дилан читал и перечитывал книжки «Суперомлет» и «Если бы у меня был зоопарк» или мечтательно катал по полу машинку, или в который раз обнаруживал изъяны волшебного экрана и спирографа. Круглые ручки экрана двигались нехотя, цветные осколки внутри порой не хотели ни во что складываться, колесики спирографа, если на карандаш посильнее надавить, в самый ответственный момент уходили куда-то в сторону, и чудесный круг на бумаге превращался неизвестно во что. В голову с длиннющим носом, в маринованный помидор с уродливым наростом. Но если бы волшебный экран и спирограф работали идеально, они были бы, наверное, машинами, а не игрушками, и относились бы к той области, в которой правят взрослые. Их бы встраивали в приборные панели автомобилей или носили бы на поясе полицейские. Дилан все понимал и принимал. Его вещи были бракованными и потому считались игрушками. Они требовали терпения и сострадания, как умственно отсталые дети, за которыми ему поручили присматривать.

В этом домашнем мире Дилан мог плыть по одному из двух течений. Первое вело наверх. Направляясь туда, он держался за расшатанный, скрипучий поручень, скользил рукой по его блестящей гладкой поверхности, а потом стучал в дверь студии, чтобы получить разрешение постоять рядом с отцом. Посмотреть на процесс, почти невозможный для наблюдения, — процесс рисования фрагментов мультипликационного фильма на целлулоидной ленте. Авраам Эбдус не желал больше посвящать себя живописи — созданию картин с обнаженными телами, заполнившими весь первый этаж. Он относился к ним как к сентиментальному увлечению, ступеньке на пути к цели всей жизни: созданию абстрактной картины, состоящей из множества отдельных фрагментов. Сейчас этих фрагментов хватило бы на фильм продолжительностью максимум в две минуты. Похвастаться пока было нечем, разве что набросками, развешанными на стенах, где когда-то красовались полотна. Большие кисти стояли теперь сухие в пустых жестяных банках. Авраам работал кисточками, похожими на те, которыми мастера смахивают пыль с украшений. Днями напролет он корпел в своей студии с вентиляторами у окна, втягивавшими внутрь августовский воздух, который высушивал картинки, — похожий на ювелира или монаха. Продвигалась работа крайне медленно, но он выполнял ее, как мог, скрупулезно.

Дилан стоял сбоку и вдыхал запах разведенных красок — тяжелый и едкий. Взгляд его был устремлен на ярко освещенную поверхность стола, за которым трудился отец. Мальчик раздумывал, не лучше ли бы подошли для этой кропотливой работы его маленькие руки, нежели отцовские. Когда наблюдение ему наскучивало, он усаживался по-турецки на пол и принимался рисовать ненужными отцу цветными карандашами, осторожно извлекая их из металлической коробки с французской этикеткой. Или начинал катать по покрытым краской половицам машинку. Либо с великим трудом раскрывал огромную книгу с репродукциями и, любуясь на работы Брейгеля, Гойи, Моне, Де Чирико, мысленно переносился внутрь Вавилонской башни или в кружок колдуний, сидящих у костра темной ночью, или присоединялся к мальчикам с прутиками в руках, перегоняющим через мост поросят. У Брейгеля и Де Чирико он находил детей с такими же, как у Мариллы, обручами и задумывался о том, позволит ли она ему поставить свой хула-хуп на ребро и покатать его по улице. Девочка с обручем на картине Де Чирико совсем не походила на Мариллу — у нее были мягкие и длинные светлые волосы, как у Аны и Теи Солвер.

— Эта точно такая же, — сказал Дилан, увидев, что отец закончил рисовать очередную картинку и приступил к следующей.

— Они меняются очень медленно.

— Я не вижу.

— Увидишь, когда придет время.

Время шло — ускоренными темпами. Дни летели, кадры создавались, медленно переходя один в другой, и вскоре Дилану стало казаться, что они ожили, начали двигаться; лето подошло к концу, наступила школьная пора. Он рос на глазах — так считали все, кроме него самого. Он чувствовал себя так, будто увяз в трясине, застрял в каком-то фрагменте рисованного фильма, там, на полу студии, вглядываясь в картину Брейгеля и тщетно пытаясь разыскать под праздничным столом среди собак и ног пирующих таких же, как он, детей. Уходя от отца, он мысленно считал жалобно поскуливающие ступени.

Внизу его поджидало совсем другое. Владения матери — гостиная, полная ее книг и пластинок, кухня, где она готовила еду, смеялась и болтала по телефону, стол, заваленный газетами, сигаретами и заставленный рюмками — все это пугало Дилана непредсказуемостью и беспорядком, как, собственно, и сама мать.

По утрам она уходила на Шермерхорн-стрит, чтобы зарабатывать деньги. А Дилан получал возможность тихо, как привидение, побродить по квартире: сесть где-нибудь с книжкой и почитать, подремать на залитом солнцем диване, доесть остатки еды из холодильника, полакомиться порошком какао из банки, вымазывая губы. Рассмотреть наполовину разгаданный кроссворд на столе, покатать машинку среди пепельниц или по краю горшка с гигантским желтовато-зеленым цветком. Этот цветок со своими мясистыми, будто резиновыми, похожими на ветви деревьев листьями был для Дилана целой вселенной, которую можно исследовать бесконечно и в которой легко затеряться. Но не успевал он насладиться покоем и решить, чего же все-таки можно ждать от матери, как Рейчел возвращалась домой. Дилан понимал, что не может изменить ее. Отец не нарушал его одиночества, а мать раздавливала это состояние покоя, как виноградину. Она могла неожиданно запустить пальцы в его волосы и сказать:

— Ты красивый, очень красивый, ужасно красивый мальчик.

А могла сесть в стороне и, закурив, спросить:

— Откуда ты взялся? Что ты здесь делаешь? Что я тут делаю?

Или:

— Тебе известно, мой милый мальчик, что твой отец сумасшедший?

Часто она показывала ему картинки из журнала и, показывая на подпись «СМОЖЕШЬ НАРИСОВАТЬ ПРОДОЛЖЕНИЕ?», говорила:

— Для тебя это проще простого. Если бы ты захотел, с легкостью выиграл бы конкурс.

Когда мать собиралась приготовить яичницу, то просила Дилана подойти, разбивала яйцо о его голову и выливала прозрачно-желтое содержимое на горячую сковороду. Дилан потирал макушку, испытывая смешанное чувство обиды и любви. Мать ставила ему пластинки с записями «Битлз» — «Сержант Пеппер», «Пусть будет так» и спрашивала, кто из четверки ему больше нравится.

— Ринго.

— Всем детям нравится Ринго, — отвечала Рейчел. — Точнее, мальчикам. Девочки любят Пола. Он самый сексапильный. Когда вырастешь, поймешь.

Она плакала или смеялась, или мыла треснувшее блюдо, или подстригала когти дворовым котам — двое из них были теми, которых Дилан знал котятами; теперь они выросли и, прячась за кирпичными кучами или под вьюнками, охотились на птиц.

— Смотри, — говорила Рейчел, надавливая на подушечки кошачьей лапы — появлялись загнутые острые когти. — Подстригать коротко их нельзя, можно задеть кровеносный сосуд, тогда кот истечет кровью и умрет.

Она нещадно заталкивала в него информацию, которую он был еще не в состоянии усвоить: Никсон преступник, «Доджерс» подались в Калифорнию, от блюд из китайского ресторана раскалывается голова, Мухаммед Али выступил против войны и оказался за решеткой, британские фильмы Хичкока лучше, чем американские, обрезание вовсе не обязательно, но женщины выступают за него.

Ей было тесно в этом доме, потому-то она не отходила от телефона; в голове Рейчел теснилось слишком много идей, непонятных для детского ума, и Дилан старался улизнуть от нее, спрятаться там, где все просто и ясно. Например, заползти под ее полки, под картины с изображениями нагого тела, и затаиться в густой тени. Порой он притворялся, что рассматривает там книги матери — «Тропик рака», «Кон-Тики», «Игры, в которые играют люди», а сам подслушивал ее телефонные разговоры, разговоры, разговоры… Он наверху… Дело вовсе не в Калифорнии… Оплатила все счета… Сказала, что ножка гриба кое-что мне напоминает, и он побагровел… Поставила ту самую пластинку Клэптона в четыре утра… Совсем забыла французский…

Временами Дилан развлекался иначе. Услышав голос матери, думал, что она опять болтает с кем-то по телефону, прокрадывался на кухню и обнаруживал, что она сидит с кем-нибудь за столом, пьет холодный чай и курит. Гость смеялся, улавливая звук шагов Дилана.

— А вот и он, — говорил гость таким тоном, будто все это время речь шла именно о Дилане.

Его подзывали к столу, с ним знакомились. О посетителях матери он знал только то, что позднее, за ужином, она рассказывала о них отцу. Ничего не представляющий собой музыкант, которому однажды посчастливилось выступать на «разогреве» перед концертом Боба Дилана, и он уже все уши прожужжал воспоминаниями об этом. Сексуально озабоченный придурок, обвиненный в умышленном создании затора у железнодорожного переезда. Богатый гей, коллекционер картин, которому не нравятся работы Авраама, потому что на них только женщины. Чернокожий священник с Атлантик-авеню, считающий своим долгом присматриваться к каждому новому жильцу в районе. Ее бывший парень, настройщик из Карнеги-Холла, подумывающий, не присоединиться ли ему к организации, выступающей за вывод войск из Вьетнама. Семейная английская пара, любящая цитировать Гурджиева и собирающаяся пересечь на велосипедах Мексику. Женщина из Бруклин-Хайтс, занимающаяся в группе по совершенствованию умственных способностей, которая никак не может свыкнуться с мыслью, что обосновалась в этом районе.

В их квартире появлялось несчетное количество разнообразных людей, и все они, увидев Дилана, тут же протягивали к нему руку, трепали по голове и спрашивали у Рейчел, почему она не подстрижет ему волосы, отросшие уже до плеч, падавшие на глаза. Дилан выглядел как девочка — к этому выводу приходили почти все гости Рейчел.

Потом — в этом и состояла главная проблема, когда он попадал в поле зрения матери, — она вскакивала со стула, зажимая между пальцами сигарету, выводила Дилана на улицу, показывала на играющих детей и советовала к ним присоединиться. Рейчел составила насчет сына некий план. Она выросла на улицах Бруклина, хотела приучить к бруклинской жизни и Дилана. Поэтому и выпихивала его из первого мира, домашнего, во второй. На улицу, на Дин-стрит.

Второй мир состоял из размеченных зон: дорожек перед облупившимися фасадами домов — розовыми, белыми, светло-зелеными, всех оттенков красного и синего, непременно с кирпичом по краю. Это были флаги независимых, закрытых для постороннего государств; внутри них, вероятно, и зарождалась необходимость делить улицу на территории. Насколько Дилан мог судить, никто из детей никогда не ходил друг к другу в гости. И о родителях в его присутствии никто ни разу не заводил речи. Но он не знал, о чем еще можно разговаривать, и вливался в компанию детей молча. Они тоже принимали его без слов. Наверное, как и любого другого.

С одной стороны к улице прилегала Невинс-стрит, с другой — Бонд-стрит. Обе они считались дверями в мир неизведанного, мостиками, соединяющими с жилыми массивами Уикофф. Территорией перед магазином на углу Невинс владели пуэрториканцы. Возле здания, что стояло между домами, где жили Эбдусы и Изабелла Вендль, собиралась другая группа — в основном чернокожие. Они отгоняли прочь мальчишек, чтобы те не попали мячом в лобовое стекло вечно стоявшей напротив дома машины. Автомобиль принадлежал одному из них, человеку с вощеными усами — он постоянно мыл и полировал свою машину, но почти не ездил на ней. А перед домами у Бонд-стрит подметал дорожки и стриг траву угрюмый темнокожий тип; он никогда ни с кем не разговаривал, но смотрел на всех мрачным взглядом. Поэтому детям с Дин-стрит оставалось гулять лишь в середине квартала.

У темнокожего мальчика по имени Генри был младший брат, Эрл, и двор — не кое-как прикрытый асфальтом кусок земли, а аккуратная вымощенная площадка. Низенькая ограда, отделявшая двор от подъездной дорожки, тоже была каменной, вернее, бетонной. Здесь они все и собирались, это место считалось своего рода базой. Сюда приходили и ребята постарше, из этого же квартала. Курящие подростки обычно топтались на противоположной стороне улицы, на углу возле дома, где жили двоюродные братья и сестры Дейви и Альберто. Подростки оживленно размахивали руками, бросали друг другу новенький сполдин и пили клубничный «Ю-Ху», крышки от которого — для игры в скалли — обычно доставались Генри или его другу Лонни. Дилан был на три года младше Генри. Он сидел вместе с Эрлом на крыльце их дома и наблюдал. Компания Мариллы из темнокожих девочек тоже собиралась напротив, на другой стороне улицы. Дилан больше к Марилле не подходил, но слышал, о чем она разговаривает с подругами. Иногдадевочки переходили дорогу и присоединялись к компании Генри. Его двор, да и сам он считались центром. Ему же принадлежало право выбирать игру.

От владений Генри через два дома находилось пустое здание. Окна были заделаны плитами, дверь напоминала рот мумии, во дворе без ворот и ограды царил хаос. Крыльцо наполовину развалилось, поручни отсутствовали. Скорее всего их утащили и сдали на металлолом. Стены без окон идеально подходили для игры в мяч. Его бросали высоко-высоко, мяч ударялся о стену, отскакивал и летел на проезжую часть улицы.

Сполдин будто слушал команды игроков и порой казался заколдованным, особенно если попадал к Генри или к Дейви. Им стоило лишь поднять руки, и мяч точно попадал им в ладони. Когда его подбрасывали до уровня третьего этажа, он, ударившись о стену, отскакивал, и тому, кто должен был поймать его на дороге или на противоположной стороне улицы, следовало очень быстро бежать. Для Генри это не составляло труда, но он по какой-то непонятной причине никогда не соглашался нестись куда бы то ни было. Хотя порой и сам делал промашку — бросал мяч слишком высоко или даже закидывал его на крышу. В таких случаях все громко вздыхали и начинали шарить по карманам, чтобы собрать деньги на новый сполдин.

— Интересно, сколько их там скопилось? — задался как-то раз вопросом Альберто. — Если бы я смог забраться на эту крышу, наверное, целый день скидывал бы оттуда мячи.

За новым сполдином обычно отправляли Дилана или Эрла. Они шли в магазин и произносили это ненавистное для взрослых слово. Старик Рамирез, протягивая мяч, глядел на малолетнего покупателя с подозрением и негодованием. Дилану доставляло удовольствие держать в руках новенький розовый сполдин, но, возвращаясь, он отдавал его Генри и уже не имел права прикасаться к нему до тех пор, пока после сотен бросков мяч не приходил в негодность. Только тогда Дилан мог опять его взять. Обычно это случалось в перерывах между играми, когда все отдыхали, и кто-нибудь просил у приятеля глоточек «Ю-Ху», а другой выворачивал наизнанку футболку и на потеху девчонкам надевал ее, не просовывая руки в рукава. Втакие моменты всеми забытый сполдин медленно укатывался к сточной канаве, и Дилан бежал за ним, удивляясь его ненужности. Такой мяч оставалось только зашвырнуть на крышу. Может, Генри и неспроста это делал, а действовал по определенной системе. Как человек, уполномоченный решать, какие мячи уже не годятся для игры.

Крыльцо заброшенного дома было секретным местом в самом центре квартала — незаметным для стороннего наблюдателя. На потрескавшуюся подъездную дорогу длиной тридцать футов чужие никогда не заходили. Деревья росли густо и как будто умышленно скрывали заброшенный дом пестрой тенью, разбавляемой световыми пятнами, как те, которые солнце рисовало на стене в комнате Дилана. Деревья заглушали звуки, и голоса родителей, зовущих детей на ужин, доносились сюда тихим эхом, будто далекие птичьи крики.

По улице Дилан всегда ходил с опущенной головой: изучал дорогу под ногами. Определить, где он находится — возле двора Генри или перед заброшенным домом, — в любой момент ему не составляло труда. По длинным, слегка наклоненным плитам или по одной из них, напоминавшей формой месяц, или по бетонной заплате, или по здоровенной выбоине, в которой после летних гроз, так внезапно превращавших пасмурный день в наэлектризованную тьму, всегда скапливалась вода.

Удар о стену, битой по мячу, бросок, снова удар. Генри, Лонни, Альберто и Дейви играли после обеда почти каждый день. Передача от боковой линии, прямо с дороги, пуэрториканцы против чернокожих, два на два, блестящий прием мяча на проезжей части между машинами и автобусом. Автобусы больше всего мешали игре, ребята нетерпеливо хлопали руками по нему и махали водителю: давай проезжай быстрее, проваливай. Не бойся, ты нас не собьешь, хватит на нас пялиться, знаками показывали они шоферу.

Однажды, с размаху ударив по стенке автобуса, Генри упал, будто сбитый. Автобус резко затормозил, с шумом остановившись посреди улицы. Пассажиры прильнули к окнам, водитель выпрыгнул из кабины. В этот момент Генри вскочил, рассмеялся и дал деру — он бежал так быстро, что почти касался пятками спины. Потом исчез за углом. Лонни и Альберто надрывались со смеху.

— Это же был не я, — хохоча и разводя руками, крикнул водителю Лонни. — Что ты на меня пялишься? Я даже не знаком с этим парнем, он чокнутый, живет где-то в Уикофф.

Дело было перед самым домом Генри. Водитель успокоился, узнав, что парень живет «где-то в Уикофф». Качая головой, он вернулся к автобусу. Дилан наблюдал.

Время от времени девочки затевали игру в салки. Салки казались примитивом и не подходили мальчишкам, но, если девочки начинали играть, Генри и Лонни непременно к ним присоединялись. Дилан и Эрл тоже каким-то образом оказывались втянутыми в игру. Раз, два, три, четыре, пять — водишь ты опять. Роль водящего легко могла достаться и Дилану. Когда считалочка кончалась на нем, он внезапно отпрыгивал вбок и негромко вскрикивал. Почему вскрикивал — для него самого оставалось загадкой. И никому до этого крика не было дела, вопили время от времени абсолютно все. Прекращались же салки весьма загадочно: игроки ни с того ни с сего вдруг разбивались на группки, водящими становились двое, кто-то из мальчишек убегал вслед за какой-нибудь девочкой за угол, и они выходили из игры.

Все дети собирали крышки и постоянно рассуждали о том, где бы достать воска, но в скалли никогда не играли. Возможно, потому что плохо умели. Изабелла Вендль выглядывала из окна. Мужчины на углу стучали костяшками домино. Порой к детям пытался прибиться какой-нибудь любопытный чужак из соседнего квартала, и тогда поднимался гвалт. Все, что происходило на улице в течение дня, таило в себе много непостижимого. Наконец наступала ночь.

Дилан не помнил, чтобы говорил кому-нибудь, как его зовут, тем не менее его все знали, и никого не интересовало, что означает его имя. Иногда кое-кто из детей мимоходом отмечал, что Дилан похож на девчонку, но ведь в этом не было его вины. Бросать или ловить мяч он не имел возможности и страдал от этого. Со сполдином он общался лишь в те моменты, когда тот укатывался к сточной канаве или, ударяясь о крыло проезжавшей мимо машины, улетал куда-нибудь. Дилану доставляло удовольствие сбегать за мячом и вернуть его раздосадованным, качающим головой игрокам. Иногда сполдин улетал аж к Невинс-стрит или к магазину, и, бывало, его ловили играющие в домино седовласые пуэрториканцы. Прежде чем вернуть мяч, они зачем-то внимательно его осматривали. На сполдине всегда красовались отметины — следы от ударов.

— На крышу его, Генри, — шептал Дилан, несясь с мячом обратно. Шептал самому себе и сполдину, словно читал заклинание. Случалось, Генри брал у Дилана мяч и тут же действительно забрасывал его на крышу. А потом, вместо того чтобы начать собирать деньги на новый, старшие неожиданно уходили. Например, к дому Альберто, в другой конец квартала, где болтали, бросая на землю сигаретные окурки, подростки. Тинейджеры ждали наступления ночи. А Дилан оставался, будто прирастая к месту, у бетонной изгороди дома Генри, одинокий белый ребенок. Отсюда он мог слышать зов Рейчел, хотя и сомневался всегда, что кричит именно она. Дорогу от заброшенного дома или от дома Генри до своего он нашел бы даже с закрытыми глазами.

Мальчик листал фотоальбомы, а его мать сидела на задней террасе дома и курила. Изабелла наблюдала за соскочившей со столба на изгородь и устремившейся куда-то белкой. С каждым прыжком белка выгибала дугой спину и хвост. Кое-кто из горбатых выглядит даже элегантно, размышляла Изабелла, думая о самой себе.

В гостиной у высокого окна, выходившего на улицу, корпел над восстановлением лепных потолочных розеток мастер-итальянец. Мальчик примостился у стола Изабеллы и переворачивал тяжелые страницы очередного альбома с таким серьезным видом, будто был увлечен чтением.

Он горбился, склоняясь над фотографиями. Похож скорее на дикобраза, чем на белку, решила Изабелла.

— Неужели вам нравится вкус табака? — спросила она, повернувшись к Рейчел и нахмурив брови.

— Конечно, — ответила та. Изабелла протянула ей запотевший стакан содовой со льдом. Рейчел приняла его, даже не подумав затушить сигарету. Сизый табачный дым продолжал растворяться в августовском воздухе.

— А я теперь не чувствую никого вкуса. Мой язык умер.

— В содовую можно добавлять еще лимон, — сказала Рейчел.

— Я добавляю лимон в суп. В содовую иногда тоже. Заберите бутылку с собой, когда пойдете домой. В моем возрасте пора пить формальдегид.

Рейчел Эбдус пропустила эту ремарку мимо ушей. Привести ее в замешательство, удивить было невозможно — Изабелла уже поняла это. Молодая мамаша откинулась на спинку стула и положила руку с сигаретой на плечо. Ее черные растрепанные волосы смотрелись безобразно. Изабелла с удовольствием состригла бы эту копну и сожгла во дворе.

Итальянец на приставной лестнице специальной лопаткой собрал с потолка излишек гипса, который звучно шлепнулся на расстеленную внизу бумагу, хрустнувшую под его тяжестью.

Напряжение мальчика, его пристальный взгляд, казалось, стирают остатки блеска со старых фотографий. На рассматривание одной страницы у него уходила целая минута. Он сидел, ссутулившись над альбомом, точно так же, как горбилась всей своей сущностью Изабелла.

Рейчел наблюдала за лепщиком.

— Ему известны все хитрости этого древнего ремесла, — сказала, проследив ее взгляд, Изабелла. — В свободное от работы время он сосет пиво, а разговаривает как уличный бродяга, но вы только взгляните на потолок!

— Красота!

— По его словам, все секреты лепки ему передал отец. И он якобы всего лишь снимает со скрытого здесь великолепия покров, — а в чем-то разбираться, что-то рассчитывать ему нет нужды.

Изабелла чувствовала, что раздражена присутствием Рейчел или самой собой — ей никак не удавалось понять. Она не закончила мысль, не сказала о том, что дом, хоть и не может разговаривать, имеет свой язык, бережно хранит его. Как лепщик — секреты перенятого от отца ремесла.

— У него потрясающий зад, — пробормотала Рейчел.

Во дворе закричала белка.

Изабелла рассмеялась. Ей вдруг захотелось попросить у гостьи сигаретку и стало интересно, можно ли начать курить в семьдесят три года. Она возгорелась желанием попробовать. Скорее всего ее просто доняла собственная беспомощность — о Рейчел Эбдус ей так и не удалось ничего узнать, кроме, пожалуй, единственного: она была ненасытна. И утоляла эту ненасытность сигаретами, потому что они лежали под рукой, тогда как до зада лепщика дотянуться было во всех смыслах гораздо более затруднительно.

— Если дело упирается только в денежный вопрос… — заговорила Изабелла, удивляясь, что смогла наконец перейти к главному.

— Нет, — ответила Рейчел, улыбаясь.

— Я не хочу ставить вас в неловкое положение. В школах «Пэкер» и «Френдз», кажется, существует система стипендий. О Сент-Энн мне ничего не известно. Но я и сама с удовольствием помогла бы вам.

— Речь вовсе не о деньгах. Я верю в муниципальные школы, сама когда-то в одной из них училась.

— Вы заблуждаетесь, уверяю вас. Очень скоро вы обнаружите, что все его друзья ходят в ту или иную частную школу.

— Дилан дружит с детьми из нашего квартала. Сомневаюсь, что они учатся в «Пэкер» или во «Френдз».

Подобные дни выдавались нечасто. Порой все складывалось гораздо удачнее: во дворе не кричали белки, ее альбомы не листали мальчики, под потолком в гостиной не потел лепщик, а соседка, от которой разило радикализмом и неудавшимся замужеством, не мусолила сигареты прямо над фарфоровым сервизом, потягивая содовую, больше не доставлявшую самой хозяйке ни малейшей радости. В обычные дни тишину в ее высоком голландском доме нарушал лишь рыжий кот, когда точил когти о связки газет внизу, давно превращенные им в изодранные, воняющие мочой бумажные кучи. В такие дни Изабелла сидела наверху за письменным столом и выводила загогулины в том месте на чеках, где ставится подпись, решая более или менее важные дела или в который раз оказывая финансовую помощь племяннику, Крофту. Тот жил в какой-то общине в Блумингтоне, штат Индиана, прячась от забеременевшей от него в Сильвер-Бей поварихи-негритянки. Изабелла была уверена, что половину этих денег, которыми она ежемесячно баловала Крофта, он пересылает своей поварихе и ее чаду, а вторую половину отдает общине — на покупку еды и марихуаны.

Да черт с ней, с Рейчел Эбдус. Изабеллу и саму можно было назвать человеком со странностями: она по доброй воле финансировала дикарей-хиппи и цветного отпрыска своего племянничка. И соседку она не имела права осуждать. Если Рейчел считает это делом принципа, ее сын отправится в муниципальную школу № 38 и будет светить своим белым личиком в темно-коричневом океане, красоваться водопадом светлых девичьих волос в толпе афроамериканцев. Изабелле вдруг захотелось, чтобы этот день поскорее закончился. Она с удовольствием заменила бы его другим днем, проведенным даже не за столом, а в кровати, за книжкой Моэма или Мопассана.

Она неожиданно задумалась о том, понравится ли Рейчел зад Крофта. Скорее всего, да.

Мальчик вышел на террасу, положил на стол тяжелый альбом и показал на одну из фотографий.

— Это ваша фамилия, — произнес он с вопросительной интонацией. Удивленная Изабелла наклонила голову.

На нижнем краю черно-белых снимков, запечатлевших пикник, людей в лодке, фотограф из давно минувшего прошлого проставил мелкие белые буквы: «ВЕНДЛЬ ХАРД, СИЛЬВЕР-БЕЙ, ОЗЕРО ДЖОРДЖ, НЬЮ-ЙОРК». Мальчик прижимал шишковатый палец к фамилии Изабеллы и ждал ответа.

Вендль Хард. Клюква в коньяке. Пустые бутылки на дне лодки, покрытой водорослями. И удар веслом, насквозь пронзившим Изабеллу, вошедшим в легкое почти до самой спины. Старая рана, которая так крепко согнула ее.

— Он умеет читать, — удивилась Изабелла.

— Хм-мм… М-мм… — промычала Рейчел, закуривая очередную сигарету. — Конечно, умеет. Он читает даже «Нью-Йорк таймс».

— И вы хотите, чтобы он пошел в школу с детьми, которые никогда ничему не научатся, — сказала Изабелла с жесткими нотками в голосе.

— Может, как раз от него и научатся, — ответила гостья и рассмеялась. — Школа — проблема, которую ему надо будет решить самому. Я в свое время с этой задачей справилась, справится и он. — И Рейчел, выпустив дым, потрепала сына по голове.

 

Глава 2

Как оказалось, скалли гораздо больше походила на волшебный экран и на спирограф, нежели на игру в мяч. Поэтому-то Дилан и увлекся ею с чувством искренней благодарности. Поначалу он больше проигрывал, чем побеждал, но скалли было искусством, и хитростями игры при желании можно было со временем овладеть. Ко второму лету на Дин-стрит Дилан изучил множество тонкостей скалли и прославился своим мастерством на всю округу. В частности, умением чертить поле для скалли. Перво-наперво требовалось подходящее место — тут-то и пригодилось его отличное знание тротуаров Дин-стрит. Поле должно быть ровным, гладким, без трещин и швов. Дилан выбрал место перед выкрашенной в синий цвет постройкой, удаленное в равной мере от дома женщины, которую Рейчел шутя называла Вендльмашиной, а Генри — бабусей, и от двора самого Генри. Были на Дин-стрит и другие пригодные для скалли участки, но Дилан предпочел остановить выбор именно на этом, тайно решив для себя расположиться поближе к собственному дому и к калитке Генри, у которой собиралась вся компания. К тому же здесь росло, отбрасывая тень, большое дерево. Это место сочетало в себе удобство расположения и освещения, было в меру открытым и в то же время достаточно уединенным. И потом, отсюда Дилан мог слышать, как его зовет с крыльца мать. В общем, всех мелочей, побудивших его объявить, что здесь поле получится наиболее удачным, и не перечислить. Ему поверили. Кое-кто до этого пробовал чертить поля в других местах, но после заявления Дилана все решили, что он в этом деле разбирается гораздо лучше.

После того как место выбрано, нужно расчертить его. Дилан оказался талантливым чертежником — он сам пришел к этому выводу, осознав неспособность других детей соперничать с ним. Когда они видели нарисованные им поля, мел выпадал из их рук, а Марилла даже доверила ему почетное право чертить «классики» для девочек, которые до того постоянно насмехались над его ботинками и брюками, называя их «таракашки» и «штаны-боюсь-воды». Поля у Дилана получались ровными и четкими, цифры во всех четырех углах аккуратно вырисованными — один, два, три, четыре, зону победителя в самом центре он украшал двойным кружком, сам придумал этот значок. Это, да еще удачный выбор места для поля прославили его на весь квартал. Но Лонни и Марилла однажды заявили, что по-другому поле никогда и не выглядело, и заслуга Дилана, изобретшего двойной кружок победителя, мгновенно поблекла в глазах общественности.

Другие его нововведения отвергли сразу же. Как-то раз он начертил поле в форме звезды. Игроки могли бросать крышки в центр, стоя в шести острых углах, как в китайских шашках, играть в которые Дилан научился уже давно. Никто не понял его идею и не принял, сказали, что это, мол, будет уже не скалли. Дилан стер звезду с асфальта, но шесть ее углов, особенно тщательно вычерченных, белели на тротуаре до очередного проливного дождя.

Последним этапом подготовки к скалли было изготовление специальных крышек. Их делали из бутылочных крышек — от газировки и пива, но наиболее подходящими считались более тяжелые, с пробкой. Каждый из детей был одержим манией найти крышку-монстра — такую, чтобы одним сокрушительным ударом вышибала с поля крышки противников. Время от времени они проводили эксперименты с пластмассовыми крышками или широкими металлическими — от бутылок с кетчупом, даже от банок с соленьями и яблочным джемом. Но такие были неповоротливыми, быстро останавливались, да к тому же по ним было больно ударять пальцами. Большая крышка годилась только пустая, когда же ее наполняли воском, она лишь портила дело. А пустыми крышками в скалли не играли. Без воска не было скалли. Свечи покупали или воровали в магазине Рамиреза, либо брали у Дилана, добывавшего их в спальне матери.

И в растапливании воска Дилан тоже стал знатоком. Эта операция проводилась обычно на крыльце заброшенного дома, подальше от глаз родителей и «маленьких детей», в число которых не входили Дилан и Эрл, хотя были самыми младшими среди детей, если не считать двух немых девочек с тугими косичками. Растопленный воск наливали в крышки и оставляли на время. Поверхность затвердевшего воска требовалась гладкая — без бугорков и неровностей, и при ударе крышкой противника он не должен был вываливаться. Словно маленький заводик, Дилан создавал целые партии идеальных крышек и выкладывал их рядами на крыльце пустовавшего дома. От ванильного «Ю-Ху» — с розовым воском, от колы — с зеленым, крышка от «Коко-Рико» с пробковым ободком, который еще долго пахнет сахаром, — с белым.

Странное дело: когда Дилан превратился в ведущего алхимика и философа скалли, у всех пропало желание играть в эту игру. Дилан все крутился возле своего замечательного поля, а остальные начали обходить его стороной, предпочитая скалли все что угодно. Если никакого более или менее интересного занятия не находилось, они просто собирались у калитки Генри и, засунув руки в карманы, пинали друг друга, приговаривая:

— Пошел ты, козел!

Они с большим интересом относились к подготовке скалли, к разработке системы правил, сама же игра их уже не увлекала. Ведь заявить маленькому мальчику, что он понятия не имеет, как играть в скалли, гораздо проще, чем регулярно проигрывать ему свои крышки. А впрочем, что ценного было в этих штуковинах? Рано или поздно их все равно теряли. Или же бросали в проезжающий мимо автобус и наблюдали, как со звоном ударившись о него, крышки отскакивали и улетали в сточную канаву. А может, эта игра просто всем надоела. Или же им казалось, что идти до конца — значит разрушить очарование начала.

Девочки Солвер уехали. Их отъезд стал неожиданностью. Изабелла выглянула как-то раз из окна и увидела грузовик, носильщиков, спускавшихся с крыльца с ящиками из-под спиртного, наполненными книгами и посудой, и девочек в роликах, которые словно приросли к ним. Обе со свойственной им легкостью выписывали на асфальте, будто насмехаясь над Изабеллой, прощальные пируэты. Родители девочек не потрудились и словом с ней перемолвиться — по-видимому, они понятия не имели, что были важной составляющей разработанного ею плана. Вот так с самого начала все пошло наперекосяк.

А Дилан не особенно расстроился. Девочек Солвер отправили в школу Сент-Энн, и для него они уже тогда уплыли в направлении Бруклин-Хайтс. На Дин-стрит Тея и Ана не жили, а словно парили над ней. Дилан же теперь ходил в муниципальную школу № 38, что находилась в соседнем квартале, — настоящую школу, по утверждению Рейчел.

— Он один из трех белых детей во всей школе, — хвасталась она по телефону. — Не в своем классе — в целой школе.

Рейчел придавала этому особую важность. Дилану не хотелось ее разочаровывать, но все, что происходило в школе, не имело никакого значения, служило лишь прелюдией к последующим событиям на улице. В школе дети не смотрели друг на друга, их внимание было приковано к учителю. В классе Дилана учились с Дин-стрит только Эрл и немая девочка из дома, где жила Марилла. Генри, Альберто и все остальные были старше и, хотя учились в той же школе, обитали как будто в другой галактике.

Дилан слушал мисс Люпник, рассказывавшую, как называются буквы в алфавите, или о том, как определить по часам время, или какие праздники считаются в Америке главными. Вернее будет сказать, все это время он читал и перечитывал потрепанные книжки из классной библиотечки, пока не заучил их наизусть, размышлял о чем-нибудь постороннем, выводил карандашом на бумаге каракули, мечтательно чертил миниатюрные поля для скалли — с десятью, двадцатью, пятидесятью углами. Заключал их в прямоугольники, представляя, что эти прямоугольники — листки целлулоида, как у отца, потом закрашивал их, превращая в черный фон. Буквы из алфавита, о которых рассказывала мисс Люпник, красовались над ее головой, — каждая походила на персонаж из мультика. Миссис А ест арбуз, мистер Б берет бублик и так далее. Этот парад улыбающихся букв наводил на Дилана такую тоску, что в результате у него пропадала всякая охота думать о чем бы то ни было. Ему казалось, что эти глупые миссис А и мистер Б никогда не перестанут есть арбуз и брать бублик. Он не мог заставить себя посмотреть дальше по строчке букв, чтобы узнать, какой ерундой занимаются миссис Л или мистер Т. Иногда мисс Люпник читала вслух — настолько медленно, что Дилан изнывал от скуки. Или ставила пластинки с рассказами о том, как следует правильно переходить дорогу, и о том, что разные люди выполняют разную работу. Для чего она все это делала? Чтобы развлечь детей? Никогда в жизни Дилан не проводил время настолько бессмысленно. Порой он оглядывался по сторонам и видел, что другие дети сидят с отсутствующим взглядом, подперев лицо руками, засунув ноги в отделение для портфеля под партой. Не исключено, что кто-то из них заучивал буквы, — сказать что-то определенное по их лицам было невозможно. Кое-кто из одноклассников Дилана жил в соседних с Дин-стрит районах. Одна девочка была китаянкой. Странно, если задуматься об этом всерьез. По какой-то причине дети не общались друг с другом, ни в чем друг другу не помогали. После занятий первоклашек, словно умственно отсталых, забирали старшие ребята. Никто не знал, чем, собственно, занимаются дети в первом классе. Учительница с утра и до трех часов дня обращалась с ними как с домашней собачкой, а потом за питомцами являлись их хозяева.

Если бы кто-то из первоклассников перевелся в другой класс или вообще в другую школу, никто не заметил бы его исчезновения. Даже дети с одной улицы в школе как будто не узнавали друг друга. Однажды, измучившись от скуки, Дилан попытался достать кончиком языка до носа. Учительница тут же велела ему прекратить. Некоторые боялись попроситься в уборную и описывались. А один мальчик как-то раз стал теребить ухо и разодрал до крови. Нередко, едва выйдя на улицу после обеда, Дилан напрочь забывал, что происходило в этот день в школе.

* * *

Чудаковатый бедолага Авраам Эбдус, вероятно, на что-то и сгодился бы, размышляла Изабелла. Время тянулось вереницей одинаковых дней, а процесс претворения в жизнь плана по перерождению квартала застыл в мертвой точке и походил на бесконечное создание картинок для мультипликационного фильма. В «Нью-Йорк тайме» пропечатали новое название района — Бурум-Хилл. Но Изабелла Вендль жаждала других новостей: мечтала, чтобы фрагменты ее личного фильма наконец легли в определенной последовательности и ожили, а не пребывали в убийственной бездеятельности. Рост, развитие, обновление. Единственными, кто не затихал здесь, были мальчишки, подобно насекомым на неподвижной поверхности пруда, сновавшие по дороге между машинами, — один белый в толпе черных. В мусоросжигателе на Уикофф-стрит уничтожали отходы едва ли не через день, по крайней мере Изабелле так казалось, и темный столб дыма почти не исчезал. Какой-то холостяк купил на Дин-стрит дом чудовищного синего цвета и дал Изабелле понять, что будет восстанавливать его очень медленно, то есть конечного результата она могла вообще не дождаться. Он поселился в одной из комнат в задней части дома и приступил к ремонту изнутри, поэтому внешне дом продолжал оставаться развалиной. В квартале было много таких развалин, и надежды на их восстановление почти не оставалось. Пасифик-стрит оживала быстрее, чем Дин. Изабелла смотрела на дом с синей коростой внешней отделки и с трудом усмиряла в себе желание отодрать ее собственными руками. Эта синяя отделка, будто едкая мазь, резала ей глаза. Изабелла с удовольствием заменила бы ее более приличной за свой счет, вложила бы все свои сбережения в обновление Дин-стрит, заплатила бы водителю машины, разрисованной языками пламени, чтобы он ездил мыть ее в другое место, на Невинс или Пасифик. Но у нее не было столько денег. Была бумага, конверты и печати, и дни, которые тянулись слишком долго. Иногда летнюю жару сменяла гроза, и когда дождь кончался, все стихало, а квартал наполнялся испарениями.

Изабелла написала Крофту, обрюхатившему еще одну женщину, теперь уже из общины: «Мне недолго осталось, Крофт, но кто знает! Я понятия не имею, состарилась ли хоть на самую малость с тех пор, когда сорок семь лет назад еще совсем девчонкой получила удар веслом. А ты, Крофт, круглый дурак».

Крофт все сильнее напоминал ей персонажа из «Комедиантов» Грэма Грина. По ее мнению, племянника следовало отвезти на какой-нибудь остров, где бы он изнывал от жары, или посадить в тюрьму.

Было сложно сказать, когда именно на Дин-стрит появился Роберт Вулфолк. Он жил где-то на Невинс или на Уикофф, а может, совсем в другом месте. Однажды Дилан увидел его на крыльце заброшенного дома, потом — сидящим на ограде дома Генри и глазеющим на девчонок. Затем он один или даже два раза участвовал в общей игре, хотя показал себя неважно. Роберт был выше Генри и мог так же сильно бросать мяч, но обладал и какой-то странной особенностью все портить. Уже по его манере размахивать руками и качать головой можно было догадаться, что он умеет лишь делать передачи да закидывать мяч на крышу. Однажды, стоя возле заброшенного дома, Роберт угодил мячом прямехонько в окно соседнего здания. Как выяснилось затем, он еще и неплохо бегал — все это отметили. Домчавшись до угла Невинс, Роберт остановился и станцевал, точно так же как Генри когда-то возле автобуса. К этому моменту еще даже не все осколки вылетели из оконной рамы. Вот это скорость! Оставшиеся у пустого дома мальчишки смотрели изумленно и вызывающе храбрились — не они ведь зашвырнули в окно мяч. Совершив свой подвиг, Роберт Вулфолк не показывался на Дин-стрит около полмесяца. Владелец дома, в котором он выбил окно, вставил в пустую раму кусок картона и в течение недели выходил и стоял на крыльце, буравя собиравшихся после обеда на обычном месте детей убийственным взглядом. Те, ощущая себя виноватыми, начинали играть в салки или спихивать друг друга с невысокой ограды, тихо переговариваясь:

— Вот козел. Ну чего он все пялится?

В конце концов владельцу разбитого окна надоело выражать протест, он нанял мастера, и тот заменил картон в пустой раме новым стеклом. Адети, почувствовав, что гроза миновала, опять начали бросать сполдин и весь день с обеда до вечера, а может, даже два дня пытались повторить знаменитый удар. Когда Роберт Вулфолк вновь объявился, они попробовали уломать его еще раз бросить в окно мяч. Роберт несколько дней наотрез отказывался, держался от просителей подальше, а потом, заинтригованный их настойчивостью, все же согласился. Но произошло нечто странное. Дети, испугавшись, что Роберт в точности повторит свой бросок, вмиг разбежались, а он просто прикарманил новенький сполдин и ушел в неизвестном направлении.

Никто не знал, где живет Роберт. Возможно, на Уикофф, но он никому об этом не говорил.

— Ну и имечко же у него, — сказал Генри, ни к кому не обращаясь.

— У кого? Какое?

— Хреноберт.

— Во-во, — с воодушевлением подхватил Альберто. — Полный придурок.

Остальные промолчали. Слова рассеялись в воздухе, о них забыли. А двумя днями позже Роберт будто из-под земли вырос на крыльце Генри, и у мальчишек появилась неприятная догадка, что он все время был неподалеку и наблюдал. Это сразу же стало заметно по их лицам и позам. В тот тихий жаркий день они ничем конкретным не занимались. Генри с независимым и гордым видом бил мячом о бетонную ограду. До Роберта ему как будто не было дела.

— Подойди-ка. Есть разговор, — сказал ему Роберт. Он сидел на крыльце, воинственно приподняв плечи, одну ногу небрежно отставив в сторону, раскинув руки, и походил сейчас на марионетку, веревки которой на время ослабили.

— Сам подойди, — ответил Генри.

— Повтори, как меня зовут.

Остальные мысленно спрашивали себя: где он прятался все это время? Что ему удалось подслушать? Каждый из них стоял, прикованный к месту, и думал, что, быть может, ему одному неизвестны какие-то очевидные для других вещи. Все они затаили дыхание, ощутив в воздухе привкус чего-то неизведанного и чувствуя легкое головокружение.

— И не собираюсь.

— Нет повтори.

— Вали домой.

Когда Роберт прыгнул с крыльца и напал на Генри, все вспомнили о его ударе мячом. Никто и предположить не мог, что однажды тощие руки Роберта обхватят Генри, и они, переплетясь ногами, будто страстные любовники, повалятся на землю. Роберт с остервенением начал бить противника, подмяв под себя, — зажмурившись, с таким выражением, словно находился под водой и лупил акулу. Генри весь сжался. Какое-то время рассмотреть как следует дерущихся никто не мог: их будто накрыло водяным колпаком. Внезапно тишина лопнула, оба противника всплыли на поверхность из океанских глубин, и остальные подошли ближе, чтобы наблюдать. Они услышали тонкий, почти звериный вой, вырывавшийся изнутри обоих. Дети познавали жизнь. То, что люди иногда дерутся, было известно всем, но возможность увидеть это собственными глазами выдавалась далеко не каждый день. Мальчишки размышляли о том, что когда-нибудь такие же звуки будут издавать они сами, и не торопились разнимать дерущихся, даже не задумывались, на чьей они стороне. Впрочем, никто не смог бы ответить на этот вопрос однозначно. Наконец кто-то крикнул, подчиняясь инстинкту:

— Все! Хватит!

Альберто подскочил к дерущимся и оттащил Роберта.

— Теперь все понял? Понял? — прорычал Роберт, размахивая рукой. Сзади его удерживал Альберто, но он все еще рвался в бой, — оба они топтались на месте, как брыкающиеся в стойле жеребцы. Роберт расцарапал до крови тыльную сторону ладони об асфальт или, может, о зубы Генри. — Что, получил свое?

Он наконец вырвался из рук Альберто и зашагал по направлению к Невинс. А на углу остановился, повернулся и еще раз прокричал:

— Получил?

Мгновение спустя он скрылся из виду.

Невинс-стрит была рекой несчастья, протекавшей вдоль территории Дин.

Куда ушел Роберт? Кому отдал стирать свою перепачканную одежду? Он мог пропасть теперь надолго. А мог и вернуться скоро. Не исключено, что у него были братья или сестры. Никто ничего о нем не знал. Да и не желал об этом задумываться, не считал нужным.

По Дин-стрит, засаженной с обеих сторон деревьями, грохотали машины и автобусы — солнце играло на их стеклах, ослепляя водителей. Мужчины возле сдаваемых в аренду домов выражали безразличие ко всему с помощью нахлобученных на голову в любую погоду фетровых шляп. Они вечно потягивали из бутылок пиво, а если хотели что-то сказать, говорили на испанском. Или же оставляли мысль при себе. Женщины в этот час, наверное, хлопотали на кухне, готовя ужин. Никто не обращал внимания на ребятню. В последние дни даже белая старуха почти не выглядывала из окон.

Порой и сами дети не смотрели друг на друга. Они могли часами спорить о том, кто именно сказал то-то и то-то и кто действительно наблюдал какое-то важное событие, а кто нет. Потом внезапно выяснялось, что этого не видел и сам зачинщик спора. Девочки никогда не вставали на чью-либо сторону, хотя постоянно крутились где-то поблизости и все замечали. Марилла могла дружить с чьей-нибудь сестрой, а брат девочки ни разу не упоминал об этом в разговорах с остальными. Дни протекали одинаково, а если и случалось что-то необычное, разобраться в произошедшем было невозможно — очень многое оставалось неясным.

Генри после драки мгновенно пришел в себя — не подал ни малейшего виду, что ему больно, хотя под носом у него блестела кровавая полоска. Он шмыгнул, вытер кровь, провел языком по зубам, согнул и разогнул руки-ноги — более крепкие, чем у Роберта. Губы растянулись в презрительной усмешке.

— Чертов ублюдок. Урод.

— Ага.

— Готов поспорить, он больше сюда не сунется.

— Угу.

Все негласно решили, что это Генри отделал Роберта, а не наоборот. Генри слишком быстро оправился от драки и сразу схватился за мяч, поэтому им пришлось признать, что, отдав в первый момент победу Роберту, они просто ошиблись, чего-то недопоняли. Проигравшим не всегда был тот, кто оказывался на лопатках. Они вдруг вспомнили, как поспешно исчез Роберт, когда Альберто выпустил его, во всяком случае, шагал он чересчур торопливо.

Дилан позже не мог решить, сам ли он наблюдал за дракой Генри и Роберта или же просто услышал от других мальчишек эту историю, превратившуюся позднее в настоящую легенду.

Фильм рождался. Примерно на четырех тысячах первых кадров рисованные персонажи прыгали где-то на берегу озера, хотя, возможно, это был просто заросший травой луг. Авраам рисовал тонкими, как иглы, кисточками кактусы, грибы, насосы с бензоколонок, вооруженных солдат, разноцветные рифы, в мыслях порой называя своих героев именами из мифологии, хотя понимал, что от мифов можно лишь отталкиваться, но нельзя пичкать ими будущий фильм. Понимал — и тем не менее старательно вырисовывал на плечах одного из персонажей, бегущего на трехстах кадрах, золотое руно. А бегали мультяшные герои пока только, естественно, в воображении Авраама, он лишь представлял, что прокручивает свой фильм на кинопроекторе. В движении созданных им героев не видел еще никто. Он не желал показывать фильм кому бы то ни было, пока не закончит его. Ему предлагали воспользоваться аппаратом для просмотра коротких отрывков фильма, чтобы увидеть ошибки и внести поправки, но он отказался. Созданные им кадры должны были до поры до времени просто лежать и ждать — так ему хотелось. Каждая картинка словно проходила испытание, мучаясь в одиночестве. Все они были отдельными страничками из дневника художника, и стать доступными кому-то еще могли лишь по завершении всего дела.

Сегодня Авраам рисовал не бегущие фигурки и не грациозных танцовщиков. Самые тонкие ювелирные кисточки он убрал в этот день на полку. Сегодняшние картинки были более яркими и менее замысловатыми — пятна света, застывшие на горизонте, которым был заросший травой берег озера из предыдущих кадров. Далекая, расплывчатая линия — наступающая ночь или гроза над тускло освещенным лугом. А на переднем плане несколько фигурок. Авраам рисовал их снова и снова, пока не заучил, как звуки родного языка, пока они не задвигались подобно словам — то означающим что-то конкретное, то лишенным всякого смысла и вновь его обретающим. Фигурки все больше и больше отдалялись и в какой-то момент начали сливаться с горизонтом — тонуть в его глубинах, вновь ненадолго показываться и опять исчезать. Авраам не хотел что-либо менять. В один прекрасный день, пусть даже очень не скоро, его героям предстоит ожить, став тем, чем они сами желали быть. Вырисовывая их снова и снова с незначительными изменениями, Авраам будто совершал обряд очищения — это-то и должно было составить основу фильма.

У него появилась привычка выглядывать из окна. Однажды он обмакнул большую кисть в краску и нарисовал башню Вильямсбургского банка прямо на стекле — так, что она закрыла собой настоящую башню, видневшуюся вдали.

Разрисованное окно, подобно последним кадрам фильма, стерло расстояние и приблизило горизонт.

Дилан, появляясь в студии, каждый раз казался другим.

Рейчел в шутку говорила, что попросит телефонную компанию провести с первого этажа в студию отдельную телефонную линию, чтобы звонить ему из кухни. В последнее время они часто ссорились, но Авраам тут же забывал из-за чего. По выражению его лица Рейчел улавливала тот момент, когда он отключался от пустых разговоров, когда все слова тут же вылетали из его головы. В этот момент он мысленно возвращался к кадрам фильма. Пальцы начинало покалывать от острого желания вновь взять в руку кисть.

Как-то раз ему позвонил из студенческой художественной лиги его старый учитель и спросил, почему он больше не занимается живописью.

— Я занимаюсь ею каждый день, — ответил Авраам.

Второй класс был таким же, как первый, но с добавлением математики. Третий — таким же, как второй, но с появлением большой перемены, во время которой все выходили во двор и играли в кикбол. Это почти что бейсбол, только с огромным мячом, розовым и шероховатым, как коврик в ванной. Его катили по земле к основной базе и пинком отправляли в воздух. Поймать летящий мяч было почти невозможно, в эти моменты он казался невероятно огромным. Поэтому все разбегались в стороны, даже в дальней части поля, или падали на землю. Место приземления становилось первой базой. Впрочем, чаще всего мяч вообще не получалось запустить в воздух.

Все ученические художества, даже совершенную ерунду, обязательно вывешивали. Кисти в школе были настолько ужасными, что сделанные с их помощью рисунки выглядели настоящей мазней. Когда краска высыхала, то становилась похожей на корку.

В штаны больше никто не писал.

На втором году обучения китайцев в классе было уже двое. На третьем — трое, и это всех устраивало: китайские дети постоянно тянули руку. Куда они отправлялись после занятий, для других оставалось тайной. Китайцы не были ни белыми, ни черными, и это тоже всех устраивало. Если бы не они, класс более резко делился бы на черных и белых. Наверное, всем им хотелось превратиться в китайцев — чтобы в будущем избежать проблем.

Но китайцами эти дети были не по своей воле, и когда с ними об этом заговаривали, они лишь пожимали плечами. В третьем классе все только привыкали к цвету своей кожи и не могли за нее отвечать. Почему она именно такая, оставалось только гадать.

 

Глава 3

Вендльмашина лежала в спальне на высокой кровати. В серо-желтом октябрьском свете, проникавшем в комнату сквозь занавески, кружили стаи пылинок и волнистых ворсинок, и поэтому он казался таким же осязаемым, как дубовые полированные перекладины кроватных спинок, как заполненные на треть коньяком и водой стаканы на тумбочке, как прислоненная к столу трость. И гораздо более прочным, чем медленно двигавшиеся руки крошечной женщины на постели, которая, не отрывая от подушки седой головы, искала свою трость.

— Я заснула, — сказала она тихо.

Дилан, стоявший на пороге комнаты, наполненной старческим духом, ничего не ответил.

— Долго ты ходил.

Дилан очнулся от своих мыслей.

— Там была очередь.

Он отнес очередное письмо в кремовом конверте на почту на Атлантик-авеню и битый час простоял в очереди перед окошком, рассматривая фотографии под словом «разыскиваются», рекламу коллекционных марок и переминаясь с ноги на ногу посреди валяющихся на полу обрывков желтой бумаги и конвертов.

В десять лет, учась в четвертом классе, Дилан по субботам за доллар в час работал у Изабеллы Вендль.

«Вендльмашина, Вендльмашина», — напевал он мысленно. Вслух он никогда не произносил этого слова. Даже в те дни, когда Изабелла Вендль уезжала навещать родственников на озере Джордж, а он приходил к ней в дом, вынимал почту из ящика и насыпал в миску сухой корм для рыжего кота.

Слово «Вендльмашина» придумала Рейчел. Она награждала прозвищами всех своих гостей, всех соседей, и Дилан понимал, что выносить их из дома, из кухни Рейчел, нельзя. Именно мать научила его такой раздвоенности: о некоторых вещах они могли разговаривать только между собой, а с посторонними общались как будто на другом языке, которым, хоть он и отличался бедностью и искусственностью, было необходимо свободно владеть, чтобы манипулировать окружающими. Рейчел объяснила Дилану и то, что миру не обязательно знать твое настоящее о нем мнение. Мир, естественно, не должен был слышать от Дилана и любимые словечки Рейчел: козел, тупица, гей, секси-бой, травка, клички, которые она изобретала: Мистер Память, Капитан Туман, Вендльмашина.

Авраама Рейчел называла Коллекционер.

По утрам в субботу Вендльмашина сидела наверху, в то время как Дилан выносил мусорный пакет с тошнотворными отходами и заменял его новым. Сама Изабелла была не в состоянии поднять наполненный разной гадостью мешок, и он ждал Дилана целых семь дней, распространяя по дому жуткое зловоние. Понаблюдать за мальчиком являлся бесшумно двигавшийся, здоровущий рыжий кот. Его голова напоминала башку монстра. Дилан никак не мог определить, презирает этот котяра его и Изабеллу или ему вообще все равно. Не знал и насколько кот понимает, какую он, Дилан, играет в этом доме роль. Может быть, кот думал, что от него нет никакого толку. Возможно, ему казалось, что все люди должны быть такими же согнутыми, как его хозяйка, и поэтому Дилан — уродлив. Так или иначе, за работой мальчика наблюдал в этом доме лишь он. Казалось, кот только и ждет целую неделю того момента, когда настанет время выносить мусор и кухня наполнится вонью заплесневелой кофейной гущи, сгнивших апельсинных корок и прокисшего молока.

— Я больше не хочу на вас работать, — сказал Дилан Изабелле, закутанной в одеяло, в осязаемый застоявшийся воздух комнаты и в тень. Рыжий кот сидел в пятне желтого света у окна и намывал лапу, ритмично двигая своей головой монстра.

Изабелла негромко простонала. Дилан ждал.

Проезжавший по Дин-стрит автобус тряхнуло на выбоине, служившей основной базой местным бейсболистам. Прогрохотав, он укатил.

— Сходи, пожалуйста, в магазин, — наконец произнесла Изабелла. — Только не к Рамирезу. К миссис Багги на Берген.

Магазином на перекрестке Берген и Бонд владела толстая белая женщина с маленькими глазками, норвежская эмигрантка, миссис Багги.

«Эй, приятель! Ты что, стырил пирожное у Багги? Я слышал, какому-то парню ее овчарка оторвала кусок задницы».

Изабелла опустила на тумбочку тонкую руку. Ногти тихо стукнули по дереву. Дилан подошел ближе, входя в аквариумный сумрак спальни Изабеллы, чтобы взять с тумбочки несколько купюр.

— Нарезку «Крафт Американ», сдобные булочки и кварту молока, — проговорила старуха — так, будто пересказывала сон. — Пяти долларов, наверное, хватит.

Дилан сунул деньги в карман и задумался, сказал ли он то, что собирался сказать.

— Я больше не хочу на вас работать, — тихо прошелестели его слова.

— Топленого молока, — добавила Изабелла.

— Янехочунавасработать, — скороговоркой произнес Дилан.

Рыжий кот моргнул.

— Оно как вода, — сказала Изабелла. — Белая вода.

На улице никого не было, кроме нескольких подростков на углу возле дома Альберто. Дилан понятия не имел, чем занимаются остальные. На дворе стоял октябрь, холодало, люди одевались в теплые куртки. Генри мог отправиться играть в футбол к школе на Смит-стрит, а Эрл, наверное, вообще сегодня не выходил. На крыльце заброшенного дома кто-то оставил пакет с бутылкой. Несколько дней назад там ночевал местный бродяга и пьяница.

Дилан направился к Бонд-стрит, раздумывая о том, насколько странно устроен их квартал. Одна его часть была лишь верхушкой айсберга — фасады домов, тротуары и дорога, — вторую, скрытую, составляли личные ощущения Дилана: немые следы его полей для скалли, возвращения мяча старшим мальчикам, вскрикивания, когда ему выпадала роль водящего. Все это было нижней частью айсберга и скрывалось под толщей воды. Дилан годами ходил по этим дорожкам, таращась на них, словно на листы для спирографа, разложенные на полу, и до последнего не замечал, что все они сворачивают на Бонд-стрит и Невинс, а затем уходят в неизвестность. Идти на угол к Багги у него не было ни малейшего желания, он бы лучше еще раз сбегал с письмами Изабеллы на Атлантик-авеню. Берген-стрит не вызывала у него доверия. Тротуар там был неровный, наклоненный вбок.

На крыльце магазина Багги сидел Роберт Вулфолк, почти в той же самой позе, как перед дракой у дома Генри. Согнутые в коленях ноги, хоть и опущенные на две ступеньки ниже, возвышались над плечами. Дилан остановился, будто по команде. Шум машин доносился издалека приглушенным гулом. Дилан посмотрел на автобус, остановившийся на Смит-стрит, и прислушался к звону церковных колоколов.

— Ты работаешь на ту бабку?

По сотне разных причин Дилан хотел ответить отрицательно. Он думал об утонувшей в своей постели Изабелле, о Багги и ее овчарке и о том, что в случае чего сможет ударить рукой по окну, чтобы позвать женщину и собаку на помощь. Вот только в забитом продуктами магазине было темно, как в пещере. Наверное, если бы Багги выскочила оттуда на солнце, тут же ослепла бы.

— Она дала тебе деньги?

Дилан снова хотел возразить, что ничего не ответил.

— Сколько?

— Мне надо купить молока, — едва слышно произнес Дилан.

— Сколько старуха платит тебе за работу? Доллар? Деньги при тебе?

— Деньги она отдает моей маме, — внезапно солгал Дилан, удивляясь самому себе.

Роберт с насмешливой неторопливостью склонил набок голову и поднял свободно свисавшую с колена кисть руки, будто внезапно обнаружив, что может шевелить ею, но с места не сдвинулся.

Дилан почувствовал, что оба они что-то репетируют, к чему-то подготавливаются. К чему именно и насколько важным это «что-то» окажется лично для него или для Роберта, он пока не мог сказать.

Поэтому и стоял, словно приклеившись к асфальту, а Роберт спокойно изучал его.

— Ну иди, покупай свое молоко, — проговорил наконец Роберт.

Дилан двинулся к двери магазина.

— Но имей в виду: если явишься сюда еще раз с деньгами той старухи, я, наверное, отниму их у тебя.

Слова Роберта прозвучали как философское размышление. Дилан ощутил нечто похожее на благодарность, уловив в предупреждении Роберта скрытый смысл. Начиная с этого дня оба они отправлялись навстречу тому неизвестному, что ждало их впереди.

— И передай Генри, чтобы шел на хрен, — добавил Роберт.

Дилан нырнул в пропахший сыром магазинный сумрак.

Немецкая овчарка Багги возле прилавка заскулила, рванула вперед, насколько позволяла цепь, и многозначительно гавкнула. Из двери, ведущей во внутреннее помещение, тут же появилась и подплыла к кассе похожая на раздувшийся маринованный помидор Багги.

Когда Дилан вышел на улицу с коричневым пакетом, наполненным покупками, Роберта и след простыл.

Прошла неделя, наступило воскресное утро — и только тогда Дилан собрался с духом. Авраам как обычно работал наверху, Рейчел ковырялась в клумбах, а Дилан томился один в своей комнате, медленно одеваясь. Выйдя, он заглянул на кухню и задержался там, снова обдумывая свои шансы. Затем поплелся к лестнице, ведущей на задний двор. Мать сидела на корточках меж голых деревьев, выкапывая что-то из холодной земли. Во рту торчала дымящая, перепачканная грязью сигарета. На Рейчел были джинсы, джинсовая оранжевая куртка и бейсболка с надписью «Доджерс». Зелено-коричневая куча выкопанных растений на глазах съеживалась от холода. Дилан наблюдал.

Открывая рот с намерением начать рассказ, он уже твердо знал, что Роберта Вулфолка упоминать не станет.

— Бедная дряхлая Вендльмашина. Что ж, не работай на нее, мой мальчик.

— Я пытался с ней поговорить, но без толку.

— Что значит пытался?

— Сказал, что не хочу на нее работать, два раза.

— Не морочь мне голову, Дилан.

— Она прикинулась, что ничего не слышит.

— Пропустила твои слова мимо ушей?

Дилан кивнул.

— Ладно. — Рейчел поднялась и отряхнула с джинсов землю. — Сходим к ней вместе.

Дилан почувствовал, что мать кипит от негодования, и затаил дыхание.

— Может, просто позвонишь ей? — спросил он, когда они пришли на кухню.

Рейчел вычистила землю под ногтями и хлебнула остывшего кофе.

— Интересно, что она теперь скажет.

Дилан понял, что вынужден перешагнуть через порогдома Изабеллы по крайней мере еще один раз.

Во дворе заброшенного дома играли в мяч мальчишки, которым Изабелла никогда не предлагала работать у нее. Двое стояли на площадках-базах и перекидывали друг другу сполдин, четверо других — Эрл, Альберто, Лонни и еще один пуэрториканский мальчик — бегали между базами, пытаясь перехватить мяч. Эти четверо то и дело сбивались в кучу, сталкиваясь и пихая друг друга, как мыши в мультике, а Генри дурачил их — делал вид, что вот-вот бросит мяч, и не бросал. Он крепко сжимал сполдин и резко выкидывал руку, крутил мячом перед мальчишками, будто показывая язык, опять имитировал бросок, заставляя измотанных бедолаг снова бежать к его базе, тянуться вверх, поднимая руки, а потом в отчаянии крутить головами и рассыпаться в стороны. Издевательства и превосходство Генри сводили их с ума.

Роберта Вулфолка среди них не было.

Может, никто и не видел появившегося на улице Дилана. Если мальчика сопровождала мать, его обычно не замечали. Просто не смотрели в его сторону, не желая втискиваться в пространство между ним и его родителями.

Неожиданно Эрл поднял руку и помахал, а может, просто показал на облако или птицу в небе. Вместо того чтобы ответить на приветствие, Дилан посмотрел вверх, делая вид, что заметил там что-то интересное — например, человека, собравшегося броситься с верхнего этажа или перепрыгнуть через Дин-стрит.

— Я Крофт, — весело сказал им мужчина, открывший дверь дома Изабеллы Вендль. — Надо полагать, ты и есть тот мальчик, который работает на мою тетю. — Он комичным жестом протянул пятерню, пожал Дилану руку и только потом взглянул на Рейчел. Черные волосы на его голове и на бровях имели одинаковую длину. — Пришел с подружкой, мм? Пойдемте, Изабелла наверху. Мы пьем кока-колу, у нас ее хоть отбавляй.

Похоже, Изабелла вычислила, когда к ней явятся с разбирательством, и пригласила на это время гостя. В воскресенье утром она обычно никого не принимала — дремала в кровати или сидела, согнувшись над письменным столом, вздыхала и смачивала языком очередную печать. Когда бы ни пришел к ней Дилан, она всегда была одна. Но сегодня Изабелла нарушила свои правила, чтобы не дать ему возможности продемонстрировать матери, в какое царство мрака он регулярно вынужден погружаться. Занавески в большой, обычно затемненной гостиной сейчас были раздвинуты, углы, в которые ранее заглядывал только Дилан и рыжий кот, доступны солнечному свету, а пыльные стулья отодвинуты к стенам. В центре комнаты лежал простенький зеленый спальник и туристский рюкзак, набитый скомканными, как использованные салфетки, футболками и прочей одеждой вперемешку с книгами в мягких обложках: «Дай вам Бог здоровья, мистер Розуотер», «В арбузном сахаре», «Сексус». Как ни странно, сегодня в доме Изабеллы даже не воняло помоями.

Вендльмашина с хмурым видом сидела у балконной двери, держа в руке раскрытый на странице «Недвижимость» воскресный «Таймс». На столе стояла кока-кола, лежали другие газеты и целый ворох убийственно-ярких комиксов.

— Сегодня утром у Изабеллы стащили газету, — начал Крофт. Казалось, этот парень считает своим долгом поведать пришедшим абсолютно обо всем, причем обязательно с иронией, — хоть даже о том, что он молод, а Изабелла стара, и что все они в данный момент находятся в Бруклине.

— Уже не в первый раз, — добавила Изабелла.

— И я был вынужден тащиться на Флэтбуш-авеню, на Атлантик, чтобы купить другую, — продолжал Крофт. — Среди потока машин, на островке безопасности я разыскал киоск и купил там классные комиксы, — никогда не знаешь, где на них наткнешься. «Фантастическая четверка», «Доктор Дум», «Доктор Стрэндж», ну, сами знаете.

Дилан не понимал, к кому именно обращается Крофт, пока Рейчел не взяла один из комиксов и не принялась рассматривать обложку.

— Джек Керби — гений, — сказала она.

— О да! Вы тоже увлекаетесь комиксами? Как вам «Серебряный Серфер»?

— Работами Питера Макса никого не удивишь, а вот Джек Керби — да, он психоделический художник.

Еще одно любимое словечко Рейчел.

— Полностью с вами согласен, — поддакнул Крофт. — А что вам нравится больше? «Серебряный Серфер»? «Тор»? И что вы думаете по поводу работ Керби, изданных «Ди Си»? А про Каманди слышали? «Последний мальчик на Земле»?

Дилан прошелся взглядом по обложкам комиксов. Человек из камня, из огня, из резины, из металла, коричневый пес в маске — здоровенный, как гиппопотам. Картинки в пятнах света и тени расплывались перед глазами, как уходящие вдаль фигуры на последних кадрах Авраама.

— Черный Гром, — произнесла Изабелла, тыча пальцем в одного из персонажей комикса. — Нелюди. Он главарь Нелюдей.

Рейчел, судя по ее лицу, пришла в замешательство, — наверное, как и Дилан, удивилась тому, что участвует в подобном разговоре. Ее страстное намерение высказать все, что она думает насчет Изабеллы, искусно нейтрализовал Крофт, подсунувший им свои комиксы.

— Очень сильный и спокойный парень, — сказал Крофт, улыбаясь.

— А ты безответственный, — утомленно и с нежностью произнесла Изабелла.

— Моя дорогая тетя Петуния, — проворчал в ответ Крофт.

— Да, да, безответственный, — повторила Изабелла. — Такой же, как этот мальчишка. Он явился сюда с матерью, чтобы сообщить, что больше не желает мне помогать. Я сразу это поняла, Крофт, когда увидела, что его нисколько не интересуют твои комиксы. Он смотрит сейчас на меня, да, Крофт? — Она дернула рукой, и газета сложилась пополам. Горящий взгляд Изабеллы устремился на Дилана. — Считаешь меня злой, Дилан? Или занудной?

Я нахожу тебя психоделической, с удовольствием ответил бы Дилан.

— По-моему, это почти одно и то же, тетя Изабелла, — сказал Крофт. — Особенно для мальчишки.

— Вы ведь поняли, что Дилан больше не хочет на вас работать, — подключилась к разговору Рейчел, вспомнив, зачем сюда пришла. — Он пытался объяснить вам. — Она привстала на стуле, достала из переднего кармана сигареты и предложила Крофту угоститься. Тот покачал головой.

— Да, я чувствовала, что все к тому идет, — ответила Изабелла. — Но подумала, смогу задержать его хоть на несколько недель.

— Парень взрослеет, — сказал Крофт. — Поэтому и пытается убежать подальше от навевающих скуку пожилых дам. Я сам был таким.

— Помолчи, Крофт.

Так и закончился этот разговор, а вместе с ним и работа Дилана у Вендльмашины. Крофт отправился на кухню, вернулся с несколькими стаканами, и они с Диланом и Рейчел принялись выдавливать в колу сок лимона и рассматривать комиксы. А Изабелла дочерна измазала пальцы, листая «Тайме». Человек-факел был младшим братом женщины-невидимки, жены Мистера Фантастика, а Существо звали Бен Гримм — оно любило слепую девушку, скульпторшу, которая искренне восхищалась им, огромным и ужасным. Серебряный Серфер был шпионом Галактуса, а Галактус пожирал планеты. Серебряный Серфер тайно помогал фантастической четверке охранять Землю, а Черный Гром не мог и рта раскрыть, потому что если бы произнес хоть один-единственный звук, то уничтожил бы весь мир. Крофт и Рейчел рассказывали все это Дилану, читая надписи в контурах возле красочных фигурок. А Вендльмашина беззвучно шевелила губами и, в конце концов, задремала прямо на стуле. Воскресный день конца октября плавно перетек в вечер. Авраам все сидел в своей студии, нанося на целлулоид краску, обнаженные тела на стенах гостиной не сияли, потому что уже не было света, ящички на окне, выходившем на задний двор, и пожарная лестница чернели на фоне закатного неба с красной полоской на горизонте. Сгустились сумерки, и дети на улице уже не видели, куда летит сполдин, и не могли уворачиваться от него. Наступило время ужина. В какое-то мгновение Дилан уснул на своем стуле, и около минуты они с Изабеллой смотрели один и тот же сон. Но, проснувшись, оба тут же позабыли его.

— Дай-ка посмотреть. На минутку.

Им всегда хотелось взглянуть на пачку бейсбольных карт, на пластмассовый водяной пистолет — то есть взять в руки, но что за этим могло последовать, не знал никто. Ты владел вещью лишь до тех пор, пока никому ее не давал. Если же позволял кому-нибудь посмотреть, к примеру, на бутылку «Ю-Ху», когда ее возвращали, в ней ничего не оставалось.

— Дай-ка посмотреть. Я прокачусь разочек.

Дилан крепче вцепился в руль. Авраам лишь вчера сменил на велосипеде колеса. Дилан еще не умел ровно ездить, то и дело кренился вбок и, тормозя, упирался ногой в асфальт.

— Ладно, только не уезжай из квартала, — пробормотал он с несчастным видом.

— Думаешь, свистну его? Я хочу только прокатиться, парень. Поезжу и верну тебе твою машину, не бойся. Только объеду вокруг квартала.

Ловушка или загадка. Роберт Вулфолк знал, как поставить Дилана в тупик. А безлюдная улица словно подыгрывала Роберту и шептала Дилану: разгадай сам головоломку. Вулфолка окружал вакуум, или, быть может, он своим присутствием разряжал на Дин-стрит воздух, появляясь в те моменты, когда средь бела дня никто ничего не видел и не желал видеть, когда весь квартал тонул в солнечном свете, как заброшенный дом — в тени деревьев.

Старик Рамирез стоял у магазина, потягивая «Манхэттен Спешиал», и смотрел на мальчишек из-под своей рыбацкой шляпы, будто на экран телевизора. Обращаться к нему за помощью не имело смысла.

Роберт положил ладони на руль рядом с руками Дилана и потянул велосипед на себя.

— Катайся здесь, по нашему кварталу.

— Проеду по кругу, всего разок.

— Нет, тут, перед моим домом.

— Ты что, думаешь, я не верну его? Брось, старик. Прокачусь кружок, и тут же назад.

Роберт говорил монотонно и с мольбой — это не укладывалось в голове Дилана, потому и отвечать было нечего. Глаза Роберта светились жестокостью, а на лице лежала тень скуки.

— Всего один кружок.

У него были слишком длинные ноги, поэтому, когда он взгромоздился на сиденье, уперев колени в руль, то напомнил Дилану клоуна на трехколесном велосипедике. Роберт тут же поднялся, встав на педали, и расставил локти в стороны. Велосипед покачнулся и покатил в сторону Невинс.

Когда Дилан произносил слово «квартал», он не имел в виду Берген-стрит.

Сколько времени потребуется Роберту на объезд всего района? А если он надумает сделать еще один кружок?

Мимо проехал автобус, и похожая на человеческий язык задвижка на решетчатой калитке перед домом Дилана с лязгом подпрыгнула. В конце Дин-стрит, рядом с Невинс, деревьев не было, но в сточную канаву откуда-то набились бурые листья. Пластмассовые ящики из-под молока перед магазином никто не собирался отправлять назад на «Мэй-Крик Фарм, Инкорпорейтед», хотя это грозило тюрьмой или штрафом. Довольно глупо, если хорошенько подумать.

Дилан торчал у калитки в ожидании Роберта, а вокруг, словно огромный воздушный шар, разрасталась дневная суета. Старик Рамирез больше не смотрел в его сторону — не на что тут было смотреть. Дилану казалось, он стоит голый, завернутый лишь в медленные минуты, безразлично сменявшие одна другую на часах башни Вильямсбургского банка. Этот день походил на неотвеченный телефонный звонок, бессмысленный сигнал, никем не услышанный.

Невинс-стрит будто превратилась в глубокое ущелье, в котором, как мультяшный койот, бесследно исчез Роберт Вулфолк — в безмолвии, окруженный клубами пыли. Когда к Дилану подошел Лонни с мячом в руках и спросил: «Что ты тут делаешь?» — он ответил: «Ничего». Ему казалось, что у него никогда не было велосипеда.

Авраам убил на поиски велосипеда целый день. Он ходил по Уикофф, Берген и Невинс, неотступно преследуемый мыслью, что Рейчел разыскала бы пропажу за полчаса. Она знала Бруклин так, как Авраам никогда не смог бы его изучить. Он шел по окраине Уикофф-Гарденс, не заступая в жилую зону — лабиринт дорожек, живых изгородей и низеньких оград, — раздумывая, откуда начать поиски. Разрисованные стены домов из белого кирпича отбрасывали на дорогу мрачную тень. Казалось, эти здания уже на стадии проектировки были как развалины. Авраам заглянул в клуб пуэрториканцев на Бондстрит — небольшой ангар, заполненный картежниками. И тут же вышел, успев заметить стол для пула, увешанные синими коврами стены и резкий запах пробки, пропитанной кислым вином. Никто за весь день даже не пытался с ним заговорить.

Вечером наконец-то судьба улыбнулась ему. Какая-то женщина с младенцем на руках вышла на крыльцо, явно злясь на Авраама за то, что он тут болтается. Его семью — трех глупых белых — в Бруклине, по-видимому, знали все. Отнеся ребенка обратно в дом, женщина повела Авраама во двор, огороженный забором, заваленный хламом, заросший молоденькими побегами, которые разрастаются так же быстро, как трещина на лобовом стекле машины, если на него надавить пальцем. Авраам увидел гору из разбитых детских колясок, прогнивших деревянных брусьев с кусками штукатурки, дырявых жестяных листов и прочей гадости. На верху этой кучи — Аврааму пришлось задрать голову — лежал велосипед с искореженным крылом. Еще бы пара деньков, и ветви ближайшего деревца проросли бы сквозь спицы. Авраам залез на изгородь и скинул велосипед на землю. Никто из собравшихся поглазеть даже не шелохнулся, чтобы помочь. Отвоевывать у вора велосипед не потребовалось. Ведь его украли не для того, чтобы кататься на нем, а чтобы выбросить на свалку в знак протеста, неприятия семейства Эбдусов. Двор утопал в тени, и этот мрак вполне соответствовал настроению спрыгнувшего с ограды Авраама. Велосипед был найден, нужно было только отнести его домой и отремонтировать. Но Авраам сомневался, что Дилан осмелится теперь выехать на нем за пределы заднего двора их дома.

Марилла играла с подругой в фишки у крыльца Эбдусоз, напевая тонким голоском: «Проблема в том, что тебе не хватало лю-ю-бви…»

Вторая девочка — Марилла называла ее Ла-Ла, а Дилан ломал голову, настоящее ли это имя, — после каждого удара мячиком двигала вперед фишки и считала нараспев: пе-ервые, вторы-ые, тре-етьи, четве-ертые. Игра шла внизу крыльца, Дилан сидел на третьей ступеньке и наблюдал.

— Роберт Вулфолк говорит, что это не он укатил твой велик и если ты будешь распускать про него сплетни, получишь, — неожиданно объявила Марилла.

— Что?

— Роберт сказал: «Пусть только попробует соврать, что это я украл у него велик».

— Тогда он намылит тебе шею, — добавила Ла-Ла, протягивая руку к восьмым — беспорядочно разложенным фишкам.

— Да я ничего и не… — начал Дилан, который ни слова никому не сказал о выходке Роберта.

Велосипед стоял в студии Авраама — с выпрямленным крылом, на котором теперь красовалось выведенное отцовской рукой имя Дилана. Вскоре он будет спущен вниз и поставлен, как чучело животного, в коридоре. Слепой хромированный скакун, оседланный родительским ожиданием и страхами Дилана.

Марилла пожала плечами.

— Я просто так сказала.

Сидя на корточках, едва не касаясь задом асфальта, она схватила малюсенький красный мячик, сдвинула в кучу фишки и пропела: «Твоя гордость не знает преде-е-елов, но придумаю я, что с ней де-е-елать…»

— Это Роберт попросил, чтобы ты сказала мне?

— Никто ни о чем меня не просил. Я просто сказала, что слышала. У тебя, случайно, не найдется доллара на конфеты, а, Дилан?

Не подслушивал ли сейчас кто-нибудь их разговор? Где Генри? У себя во дворе? А Роберт?

Дилан дернул головой, запрещая себе оглядываться по сторонам, и нащупал в кармане две монеты по двадцать пять центов, крепко сжав их в кулаке. Он собирался купить на них сполдин — этот резиновый пропуск. Будет бросать его в стену заброшенного дома, чтобы привлечь к себе внимание других ребят. Ловить отпрыгнувший от стены мяч у Дилана хорошо получалось только тогда, когда он тренировался один, когда вокруг никого не было. В конце концов его умения каким-нибудь странным образом могли перейти в гениальную ловкость, как у Генри. Но в последнее время у стены никто уже не играл в мяч — наверное, и этому искусству Дилан зря учился. Все больше и больше игр предавалось забвению, как имена побежденных в войне, не попавшие в анналы истории.

Никто не задумывался о том, где взять деньги. Каждый оставлял себе сдачу, когда родители посылали его за молоком. Альберто вдобавок покупал еще и «Шлитц» для двоюродного брата. Старик Рамирез знал, кто его присылает, потому продавал пиво, а иногда и сигареты, ни о чем не спрашивая.

Болтали, что на Хэллоуин те, кто живет на Уикофф, обстреливают всех сырыми яйцами. Хотя это был праздничный день, занятия в школе никогда не отменялись. Когда в три часа звенел звонок, дети бросались врассыпную, боясь заполучить по голове яйцом. Каждый заботился только о себе, о безопасности других не думал никто.

А что, если все еще изменится, станет другим? Это возможно. Ведь так было когда-то.

Ты и армия врагов.

Ты и твои так называемые друзья.

Ты и твоя мама.

Дилан услышал одинокие звуки спирографа: линейки, зубчатых колесиков, красных ручек, не желавших чертить ровные фигуры.

— Нет, — ответил он Марилле, чувствуя испуг. — У меня нет денег.

— Ты что, боишься Роберта? — Марилла ударила по фишкам на асфальте, они разлетелись в стороны, и она нахмурилась.

— Не знаю.

— У него есть бритва.

— Скажи мне что-нибудь приятное! — громко пропела Ла-Ла. Красный мячик выпал из руки Мариллы и покатился по земле. Девочки отошли от горки разноцветных фишек и затанцевали, напевая: «Oy, оу, оу, оу, оу…»

Вообразите, что вы умеете летать и в один прекрасный октябрьский день, вечером, смотрите сверху на перекрещивающиеся внизу улицы, на длинные ряды узких зданий. Что бы вы подумали, увидев, как науглу Невинс и Берген белокожая женщина с развевающимися темными волосами бьет по спине черного подростка? Хулиганка? Не спуститься ли вниз, чтобы вмешаться?

А кем бы вы себя ощущали? Бэтменом? Или заступником черных?

На этих улицах всегда находится пара-тройка человек, которым есть из-за чего подраться. Их криков никто не слышит, как будто они в лесу. Дорожки перед домами сворачивают на задворки, а там — пустырь, глухие места.

Вас наполняет внезапное желание выпить, и вы летите себе дальше, а женщина спокойно продолжает лупить мальчишку.

На следующий после Хэллоуина день асфальтовые дорожки у школы сплошь покрывали разбитые яйца — бомбы, не долетевшие до цели. Потемневшие желтки с кусочками скорлупы тянулись на земле длинными полосками. Казалось, их расплющило вращение планеты вокруг оси — центробежная сила, а не земное притяжение. Дети, вернувшиеся вчера домой с желтыми разводами на одежде, до слез отрицали тот факт, что в них угодили яйцом. Но урок из столкновения с яростью хулиганов — безумных учащихся школы № 293 — извлекли все пострадавшие. Метатели яиц надели маски героев мультфильмов — Каспера, Франкенштейна, Человека-Паука — и походили на грабителей банка или серийных убийц, на мрачных типов из теленовостей и ужастиков с пометкой «до шестнадцати».

Все они неизменно приближались к тем остановкам на своем пути, которые не принято было обсуждать. Отделаться от мыслей о лезвии бритвы или о шприце с героином не мог никто.

Бывали периоды, когда, выходя из дома, каждый внимательно оглядывался по сторонам. Дни после Хэллоуина таили в себе угрозу и походили на затянувшееся похмелье. Небо словно ложилось на крыши, свет тускнел.

Наступил ноябрь.

— Иди вон туда, — скомандовал Генри. Его последним увлечением и средством управления дворовыми мальчишками был футбол. Четверо ребят стайкой крутились вокруг него. Когда он запустил «крученый» мяч по улице, вся четверка бросилась следом. Что бы ни случилось, независимо от того, попадал ли мяч в чьи-то руки или ускользал от всех, выражение лица Генри оставалось неизменно кислым. И мяч тоже падал на землю как-то резко, грубо.

Дилан стоял на крыльце дома Генри, окутанный облаком безмолвия, и ждал. Он мог бы быть шестым и все надеялся, что его позовут играть. Сегодня в нем пробудился странный талант — быть незаметным, будто полупрозрачным. Рейчел прекратила его четырехдневное затворничество, вырвала из таинственного мира книг и карандашей, подслушивания шагов Авраама и ее телефонной болтовни, тоскливых фигур спирографа и волшебного экрана, но магия одиночества увязалась за Диланом на улицу и облаком оседала на нем, где бы он ни остановился.

Вглядись пристальнее в Дин-стрит, тогда и она увидит тебя.

Засунув руки в карманы, Дилан вышел на улицу и прислонился к машине у обочины. Потом, словно слизанный волной с берега, сорвался с места и принялся бегать за мячом вместе с остальными — не особенно пытаясь его поймать, просто делая вид, что тоже играет.

— Ты не видел Роберта Вулфолка? — спросил между прочим Альберто.

Дилан не удивился. Неизменная весомость имени Роберта давила на него. Он покачал головой.

Они с Альберто вышли из игры. Генри дважды подал мяч кому-то и оба раза тот снова возвращался к нему. На мяче чернел мазут: несколько минут назад он улетел под машину.

— Роберта побили, — сказал Альберто.

Лонни кивнул, за ним и Альберто, Эрл и Карлтон. Глаза у всех расширились, как от благоговейного трепета. Дилан ждал. Генри ударил мячом по земле, а Альберто и все остальные уставились на Дилана, словно он должен был объяснить им избиение Роберта Вулфолка. Разогнал всех Генри — с обычной своей легкостью, словно смахнул капли воды с руки. Он поднял глаза к небу и пробормотал:

— Зона защиты.

Четверо ребят тут же помчались в сторону, куда смотрел Генри, собираясь бросить мяч, — и каждый тайно надеялся его поймать. Сам Генри, едва мяч оказался в воздухе, потерял к нему всякий интерес и показал Дилану в сторону заброшенного дома. Они отошли. На улице появился автобус, закрыв их от остальных.

— Уши Роберту надрала твоя мать, прямо на Берген-стрит, — сказал Генри. — Он разревелся.

Дилан молчал.

— Тебе об этом, наверное, еще не рассказали, — добавил Генри.

Существует ли на свете какой-то отдаленный остров или потайная комната, в которой протекает часть твоей жизни, о которой ты ничего не знаешь? Дилан попытался нарисовать в воображении происшествие на Берген-стрит, нелепую стычку Рейчел с Робертом, но лишь унесся мыслями в свою комнату, из которой во мраке ночи до него, лежащего на кровати в полудреме, долетели звуки всхлипывания матери и сердитый шепот отца. «Тебе об этом, наверное, еще не рассказали». Дилан глубже погрузился в воспоминания той ночи.

Почему Рейчел плакала? Авраам побил ее?

Тогда кто кому надрал уши?

Выходило, что скопившийся в доме Эбдусов гнев выскользнул на улицу и обрушился на мальчишку. Хорошо хоть, что на Роберта Вулфолка — того, кто украл велосипед.

Внезапно Дилану показалось, что все на Дин-стрит отлично слышат по ночам, как Авраам и Рейчел возятся в постели и ругаются, и только он, Дилан, ничего не видит и не знает.

— У тебя сумасшедшая мамаша. — Генри произнес эти слова не насмешливо, напротив — с восхищением и уважением.

Дилан вдруг сообразил, что никакой он не полупрозрачный и был как мумия закутанный вовсе не из-за того, что в нем проснулся странный талант. Просто его накрывала тень материного поступка, дымка позора.

Кто рассказал Рейчел о Роберте Вулфолке? Неужели сам Дилан, затаивший свой страх, во сне болтал о бритве?

Ему захотелось сказать Генри, что он обо всем знает, но язык отяжелел, отказываясь произносить ложь. Альберто вернулся с мячом, опередив остальных, и снова швырнул его в воздух. Мяч взвился над пологом из оголенных веток, над крышами домов и на фоне нависших над землей облаков несколько мгновений казался бомбой. Генри шагнул назад, поймал его пальцами и, чуть наклонившись вперед, внезапно бросил Дилану — будто заверение в дружбе. Дилан прижал мяч к плечу. Холодный, очень твердый.

 

Глава 4

«НИКСОН УХОДИТ В ОТСТАВКУ», гласил заголовок прикрепленной к стене «Дейли ньюс». Огромные черные буквы идеально соответствовали настроению Изабеллы в это лето — ее семьдесят восьмое, и пятьдесят второе после удара веслом. Ей представлялся другой заголовок: «ВЕНДЛЬ УХОДИТ В ОТСТАВКУ». Страшный момент приближался, это было как маленькая косточка от кислой сливы, что застряла между зубами и сама не знала, чего желает: быть выплюнутой или проглоченной. Отставка, отставка, отставка. Глотать было больно. Брать в руку трость — тоже. Ладонь Изабеллы ныла, пальцы ослабли, запястье отказывалось работать. Глаза, останавливаясь на книжной строчке, слезились. Читать тоже было больно — каждое слово причиняло страдание. Однажды она пришла в такое отчаяние, что схватила шариковую ручку и, нарушая запрет, словно обезумев, исчеркала несколько страниц «Китайского ресторана Казановы» Энтони Поуэлла. Ей почудился голос отца, донесшийся из глубин памяти. Отец требовал относиться с уважением к его библиотеке. Повреждение книг приравнивалось к преступлению, но теперь Изабелле страстно хотелось выбросить их все из окна в заросший сорняками сад. Однако для этого потребовалось бы опять напрягать запястья и ослабевшие пальцы. Она знала, что скоро угаснет — выронит книгу из дряхлых рук и умрет, так и не дочитав двенадцать романов Поуэлла из цикла «Танец под музыку времени». Поуэлл написал чересчур много, отнял у нее целую пропасть времени, за это она и наказала его, изрисовав «Ресторан Казановы» кривыми росчерками, будто иероглифами. Куда ей хотелось бы вернуться? На озеро Джордж? Неужели в конце жизни ее манят все те же волны? Их плеск и биение о широкие доски лодки? Поцелуй за несколько минут до удара веслом?

У нее нет больше сил. Она чувствовала себя никчемной развалиной. Неудивительно, что ее увлекали дома из бурого песчаника — безнадежные калеки, беспорядочно обживаемые людьми, которые не способны осуществить задуманное ею. К примеру, тот чернокожий певец, что поселился в соседнем доме. Какой от него мог быть толк? У этого человека водились деньги, но он выглядел так, будто все время пребывает под кайфом. Его сын-мулат в одежде бойскаута каждый день выходил на поросший сорняками задний двор, смотрел на Изабеллу, сидящую у окна, и отдавал ей честь, словно командиру. Дин-стрит выбрасывала гнилые споры, и Изабелла не могла знать, что из них вырастет. Пасифик заселяли гомосексуалисты; в доме с террасой на Хойт-стрит обосновалась кучка наивных коммунистов, расклеивавших на фонарных столбах афиши шоу, посвященного Красному Китаю, или объявления с призывом жертвовать деньги для нелегальных эмигрантов. Изабелла помогала деньгами только богеме. «Скоро у них не станет придирчивой Изабеллы Вендль». А вообще-то они и понятия не имели, что это она собрала их всех на Дин-стрит.

Они направлялись к «Пинтчик» на Флэтбуш-авеню у Берген-стрит — комплексу магазинчиков, где торговали краской, мебелью, скобяными и прочими товарами домашнего обихода. Когда-то в прошлом эти магазинчики, вероятно, располагались в одном помещении за общей витриной, теперь же занимали первые этажи в домах целого квартала. Все они были выкрашены в желтый цвет, как школьный автобус, слово «Пинтчик» выведено красным. Реклама длиной во всю улицу, жилые дома в клоунском гриме. Какая-то особенная атмосфера «Пинтчик», его явно преклонный возраст неизменно угнетали Дилана. Но здесь чувствовалось, что далеко не весь Бруклин настойчиво пытается выдать себя за что-то иное, не весь пребывает в напряжении и тревоге, тыча в Манхэттен пальцем, как Дин-стрит, Берген, Пасифик. Какая-то часть Бруклина была вполне довольна собой — грязной и оживленной. «Пинтчик» если что-то и демонстрировал, то лишь свое сомнительное происхождение. Он был берлогой, кишащей жильцами, а продавцы, торговавшие здесь запыленными кольцами для занавесок душевой и стеклянными дверными ручками, — кроликами, вроде Баггза Банни или Мартовского Зайца, которые засели за своими кассами, обклеенными вырезками из газет, как в норах, и забавлялись или раздражались, когда в их мирке появлялись клиенты. «Пинтчик» был белым Бруклином; Изабелла Вендль не имела о нем ни малейшего представления.

По дороге к «Пинтчик» Дилан услышал от Рейчел выражение «заселение приличными людьми».

— Если кто-нибудь спросит у тебя, смело отвечай, что живешь в Гованусе, — говорила она. — Здесь нечего стыдиться. Бурум-Хилл — это претенциозный бред.

Сегодня говорила лишь Рейчел, Дилан только слушал. Речь лилась из нее, словно поток воды из гидранта на углу Невинс в самую жару, — мощным фонтаном. Но если тот реальный фонтан из шланга можно было на несколько мгновений заткнуть рукой, так чтобы вода затем с силой отбросила ее, то поток, изливающийся из матери, Дилан даже не пытался остановить.

— Слово «черномазый» вообще забудь, — продолжала она. — Ты не должен произносить его никогда, даже наедине с собой. В Бруклин-Хайтс черных называют животными, для них наши районы — зоопарк. Грабителей бы наслать на этих реакционеров, пусть бы увели у них технику и все остальное. Мы живем в Гованусе. Гованус — это и канал, и жилые массивы, и люди. Мы — жители Говануса! — Она надула щеки, сжала кулаки и у самого входа в «Пинтчик» в шутку набросилась на сына.

Что обнаружил бы Дилан, если бы пересек Флэтбуш и прошелся вдоль магазинов, торговавших футболками с надписями «Я ГОРЖУСЬ СВОИМ АФРИКАНСКИМ ПРОИСХОЖДЕНИЕМ», мимо «Трайэнгл Спортс» и ресторанчика Артура Тричера? Что он нашел бы за пределами того же «Пинтчик»? Кто знает? Мир Дилана ограничивался узкоплечей тенью башни Вильямсбургского банка. Он знал о Манхэттене и о волшебстве Дэвида Копперфилда, и даже о сказочной стране Нарнии — гораздо больше, чем о той части Бруклина, что простиралась севернее Флэтбуш-авеню.

— Мы живем не в телевизоре, мы не фигурки на мультяшном кадре — и мне плевать на все, что про нас болтают! — Рейчел плыла по «Пинтчик», подобно Красной Королеве из книжки «Сквозь зеркало», и с жаром шептала, глядя на Дилана: — У него не получится нарисовать нас на целлулоидной ленте, загнать в рамки. Мы выберемся наружу, выскочим. Сбежим.

Рейчел завела Дилана в отдел, забитый обойными рулонами. Ему предстояло выбрать замену зверям из джунглей, прятавшимся между пальмами, — этим картинкам из книжки для малышей, теперь совсем для него не подходящим. Дилан взглянул на образцы: с бархатистым покрытием, с нанесенными оранжевой флуоресцентной краской символами, с закатами Питера Макса, и в серебристую полоску, — «Пинтчик» хоть и был стар и консервативен, но обои в нем продавались замечательные, похожие на обертки конфет «Уэки Уэйферс» или «Биг Бадди». Дилан пришел в замешательство. Глазея на обои и не зная, на чем остановить выбор, он чувствовал дискомфорт. Но ему нравилось просто находиться в «Пинтчик», в этих желто-красных лабиринтах со стеклянными стенами.

— Я выгоню его из этой чертовой студии, так же как тебя — на улицу, к другим детям. Пусть ищет нормальную работу, а не торчит на вершине горы, как Мехер Баба…

Дилан замер в изумлении, заметив среди десятков образцов рулон своих джунглей. Джунглей, на которые он, засыпая, смотрел много лет — незамысловатых, неприглядных.

А в студии Авраама обоев вообще никогда не было.

Дилану захотелось найти обои, старые, как асфальт перед их домом, крепкие и навевающие печаль, как рисованные кадры отца. Он с удовольствием начертил бы на стене своей комнаты поле для скалли или вообще поселился бы в заброшенном доме. А может, здесь, в «Пинтчик».

Бруклин был похож на мать.

— Какая-то банда из Гованус Хаузис поймала после школы пятиклассника и отвела в парк. У них был нож, они долго подзадоривали друг друга, а потом отрезали мальчишке яйца. А он даже не закричал и не пытался сопротивляться. Очень скоро ты узнаешь, мой смышленый ребенок, что мир безумнее, чем законченный психопат. Беги, если не сумеешь пустить в ход кулаки, беги и кричи «Пожар» или «Убивают», стань более безумным, чем они, будь готов ко всему в любую минуту. Это мой тебе совет.

Они шли домой из «Пинтчик» по Берген, Рейчел продолжала говорить. Она ни разу не упомянула о Роберте Вулфолке, но Дилан, когда они подошли к углу Невинс и Берген, к тому месту, где мать надрала Роберту уши, вновь напрягся от ощущения стыда. Рейчел — тоже, и Дилан почувствовал это. Он знал, что не должен принимать за чистую монету все, что она сейчас ему говорила, что нужно обдумать эту болтовню и девяносто процентов потом забыть, разгадав загадку матери.

— Тот чернокожий красавец, что поселился по соседству с Изабеллой, — Барретт Руд-младший. Он певец, когда-то входил в состав «Дистинкшнс»; у него потрясающий голос, как у Сэма Кука. Однажды я их видела, они работали «на разогреве» у «Стоунз». Его сын — твой ровесник. Вы подружитесь, я знаю.

Это была очередная задумка Рейчел.

— Не хочешь обоев, тогда мы вообще их сорвем и покрасим стены краской или еще что-нибудь придумаем. Это ведь твоя комната. Я люблю тебя, Дилан, ты это знаешь. Бежим до дома. Наперегонки.

В этот бег Дилан вложил все свое недоумение, постаравшись как можно быстрее оставить Рейчел позади.

— Ладно, ладно, сдаюсь. Я совсем выдохлась. Ты носишься слишком быстро.

На углу Невинс и Дин Дилан затормозил, чтобы дождаться Рейчел, задрал голову, хватая ртом воздух. В этот момент ему показалось, что он видит на крыше школы № 38 какого-то человека. Незнакомец наклонился вперед и, скакнув к крышам домов с обветшалыми фасадами, исчез. Невероятная прыгучесть. Он походил на оборванца.

Дилан не спросил, видела ли человека Рейчел. Она в это мгновение закуривала сигарету.

— Ты у меня не только красивый и талантливый, ноги у тебя тоже что надо. Если бы это было неправдой, я бы не говорила, ты знаешь. Ты взрослеешь, мой мальчик.

Знаки отличия были своего рода тайнописью, отголосками неведомой жизни этого мальчика на другой планете. Мингус Руд по большому счету просто хвастался, но он, как и Дилан, смотрел на остальных отстранение, как чужой здесь.

— Плавание, стрельба, ориентирование, — перечислял он, поглаживая знаки большим пальцем — напоминания об окраинах Филадельфии, остатки рухнувшего мира.

Затем Мингус, оставив Дилана в пустынном, заросшем травой дворе, убежал переодеться в форму бойскаута, а спустя несколько минут оба пришли к выводу, что она уже ни на что не годится: рукава и штанины были слишком коротки, на желтом галстуке белело пятно, похожее на засохшие сопли. Он вновь исчез в доме и вышел в зелено-белом костюме хоккеиста, с металлически блестевшими, слегка изогнутыми буквами на спине — «Мингус Руд» — и с треснувшей клюшкой. Ручка клюшки была обмотана черной изолентой. Дилан безмолвно осмотрел наряд. Мингус опять убежал и вернулся в темно-красной футбольной форме и шлеме с надписью «МОГАУКИ МАНАЮНКА». Вместе они оттянули ворот футболки и рассмотрели наплечники, благодаря которым Мингус выглядел супергероем. От наплечников несло потом, гнилью, вызывающей легкое головокружение и воспоминания о каких-то былых днях. «А ловить сполдин ты умеешь? А закидывать мяч на крышу?» — с досадой размышлял Дилан. Сам он подобными талантами не отличался, и Мингусу вскоре предстояло об этом узнать.

Душа Дилана разрывалась между двумя желаниями: похвастаться Мингусу собственными достижениями в скалли, художествами на волшебном экране, умением неслышно спускаться по скрипучим ступеням — и оградить его от насмешек, воровства, непонимания. В голове Дилана уже звучало: «Эй, дай-ка посмотреть — ты что, не доверяешь мне?» Ему хотелось защитить их обоих, посоветовав новенькому никогда не выносить свои многочисленные и совершенно никчемные богатства на улицу, не показывать их другим.

Но Дилан молчал, путаясь в мыслях. Его так и подмывало сгрести яркие форменные одежды Мингуса в кучу и здесь, в защищенном высокой оградой внутреннем дворе, сжечь их на огромном костре, как тот, в котором Генри и Альберто палили однажды перед заброшенным домом старые газеты, собачье дерьмо и упавшие к концу лета с деревьев ветки. Дилан почти видел, как занимаются огнем трусы и футболки, как чернеют и расплавляются наплечники, как слова и буквы распадаются и умирают. На Дин-стрит знаки отличия никому не нужны. Но Дилан не заговорил об огне — прошел с Мингусом в дом и наблюдал, как тот убирает вещи в шкаф.

— Комиксы любишь? — спросил Мингус.

— Конечно, — ответил Дилан не вполне уверенно. И чуть не добавил: «Моя мама любит».

Мингус достал из нижнего ящика шкафа четыре комикса: «Сорвиголова» № 77, «Черная пантера» № 4, «Доктор Стрэндж» № 12 и «Невероятный Халк» № 115. Все они были безбожно замусолены, уголки загнуты, страницы надорваны. На обложке каждого темнели выведенные размашистым почерком слова «МИНГУС РУД». Мингус принялся зачитывать вслух некоторые из реплик — с выражением, стараясь заинтересовать Дилана. Атот настолько растрогался, что почувствовал непривычное тепло в груди. Ему захотелось прикоснуться к жестким на вид волосам Мингуса.

— А дальше знаешь? Доктор Стрэндж мог бы поймать Невероятного Халка, создав волшебную клетку, но словить Тора не может. Тор как бог, пока у него есть молот. Если он его потеряет, превратится в настоящего калеку.

— Кто такой Тор?

— А ты почитай. Знаешь, где можно купить комиксы?

— Ну да. — Дилану вспомнился Крофт и тот день у Изабеллы Вендль. Киоск, островок безопасности, Флэтбуш-авеню. «Фантастическая четверка».

«А Фантастическую четверку доктор Стрэндж смог бы поймать?» — подумалось ему.

— Ты когда-нибудь воровал комиксы?

— Нет.

— Это совсем нетрудно. В этом году ты ездил в лагерь?

— Нет. — «Ни в каком году», — чуть не ляпнул Дилан. Его взгляд упал на странный предмет на комоде с зеркалом, нечто вроде камертона.

— Это расческа, — сказал Мингус.

— М-м…

— Расческа, только для курчавых волос. Да оставь ты ее. Хочешь посмотреть «Золотой диск»?

Дилан кивнул, выпуская из руки необычную расческу. Мингус Руд был целым миром, взрывом сногсшибательных возможностей. Он задумался, какдолго сможет общаться с ним один на один.

Они направились наверх. Отец преподнес Мингусу отличный подарок: позволил занять весь нижний этаж. Две большие комнаты и просторный задний двор были в его распоряжении. Сам отец Мингуса жил наверху. Подобно Изабелле Вендль, Барретт Руд-младший спал возле обильно декорированного мраморного камина, под лепным голландским потолком и с занавешенными окнами — продолговатыми, как раз для заставленной старинной мебелью, пианино, этажерками и бог знает чем еще гостиной. Но в отличие от Изабеллы Барретт Руд-младший спал не на обычной кровати, а на странной штуковине: матрасе, наполненном водой, волнистом море, втиснутом в гладкие матерчатые берега. Чтобы показать, что внутри матраса действительно вода, Мингус надавил на него ладонями.

Как ни странно, «Золотые диски» оказались именно золотыми — пластинками на сорок пять оборотов, приклеенными к кусочку ткани и защищенными алюминиевыми рамками. Они не висели на стене, а стояли на каминной полке среди скомканных чеков, наполовину полных стаканов и смятых пачек «Кул». «НЕ МОГУ ТЕБЕ ПОМОЧЬ, УСПОКОЙСЯ. Б. Руд, А. Дегорн, М. Браун, САТЛ ДИСТИНКШНС, АТКО, ЗОЛОТОЙ ДИСК, 28 МАЯ 1970 г.» — красовалось на первой пластинке. И на второй — «ВСТРЕВОЖЕННАЯ СИНЬ. Б. Руд, САТЛ ДИСТИНКШНС, АТКО, ЗОЛОТОЙ ДИСК, 19 ФЕВРАЛЯ 1972 г.».

— Пойдем вниз, — сказал Мингус, и они ушли, оставив «Золотые диски». По лестнице Дилан шел впереди, ощущая странную скованность и крепко держась за поручень, оттого что сзади на него смотрел Мингус.

Они вернулись на задний двор и стали бросать камни в воздух. Большинство падало во двор пуэрториканцев. Развлекался в основном Мингус, Дилан наблюдал. Было двадцать девятое августа 1974 года. В воздухе пахло чем-то особенным, и казалось, над головой нависает чья-то рука. Со стороны Берген-стрит слышалось тарахтение фургона «Мистер Софти», наверняка вокруг него собралась, как обычно, толпа ребятни.

— Мой дед — священник, — сказал Мингус.

— Правда?

— Барретт Руд-старший. Отец начал петь в церковном хоре. Но теперь у деда нет церкви.

— Почему?

— Он в тюрьме.

— О!

— Наверное, ты догадался, что моя мать белая, — продолжал Мингус.

— Конечно.

— Белые женщины любят черных мужчин, слышал об этом?

— Хм, да.

— Только папа давно не разговаривает с этой лживой сучкой. — Мингус внезапно рассмеялся, будто удивившись собственным словам.

Дилан промолчал.

— Он заплатил за меня миллион долларов. Вот так. Целый миллион! Если не веришь, можешь спросить у отца.

— Верю.

— А вообще-то мне все равно, веришь ты или нет. Я говорю правду.

Дилан задумчиво всмотрелся в лицо Мингуса, в его несомненную темнокожесть. Ему захотелось прочесть Мингуса как книгу, узнать, не сможет ли он изменить не только его, Дилана, но и всю Дин-стрит. Мингус вдохнул ртом и высунул свернутый в трубочку кончик языка, собираясь бросить очередной камень. У него была темная кожа, но светлее, чем у настоящих афроамериканцев, нечто среднее между белой и черной. Его ладони по цвету почти не отличались от ладоней Дилана. Одет он был в вельветовые брюки. Возможно, он действительно говорил правду.

Мальчик за миллион долларов не вписывается в правила Дин-стрит, подумал Дилан. Как и само это слово «миллион».

Возможно, Мингус Руд чокнутый. Но Дилану было все равно.

Двумя днями позже он уже играл на улице: ловил на дороге мяч, прислонялся к припаркованной у обочины машине, пропуская проезжавший мимо автобус. Двигался он четко, ловко, безупречно. Возможно, там, откуда Мингус переехал, он был тем же, что Генри для Дин-стрит. Или просто обладал складом ума Генри — а эту особенность мгновенно угадывали и уважали повсюду. Дилан сидел на бетонной ограде с Эрлом и несколькими девочками, безмолвно наблюдая. Мингус умел приспосабливаться. В игру он влился в тот момент, когда Дилан на мгновение отвернулся.

Роберта Вулфолка поблизости не было. Улица кишела детьми, высыпавшими погулять в этот последний летний день. Две девочки крутили скакалку, еще три прыгали через нее — их коленки блестели, как крупные виноградины. В соседнем квартале дремала облицованная синей плиткой муниципальная школа № 38. Никто не смотрел в ее сторону, не вспоминал о ней.

— Парень Ди. Джон Диллинджер. Ди-Один. Одинокий Ди!

Дилан не понимал, что за слова выкрикивает Мингус, не догадывался, что это производные от его собственного имени.

— Дилан, ты что, оглох?

Право Генри командовать никогда не подвергалось сомнению, будто было частью его самого. Но у каждого капитана есть помощник, правая рука. Рано или поздно кому-то следовало занять этот место и на Дин-стрит. Дилан не раз наблюдал, как роль заместителя Генри пытается сыграть Альберто или Лонни, или даже Роберт Вулфолк, но заканчивались эти попытки полным провалом: например, испорченной игрой в панчбол и притворной хромотой. И вот теперь, в яркий день конца лета у Генри, задумавшего сыграть в стикбол, появился напарник, Мингус. Все произошло само собой.

Мингус взял в свою команду Дилана — не Альберто, не Лонни, не Эрла, никого другого.

— Он не умеет бить по мячу, — сказал Генри. Дилан не устраивал ни одного капитана, вечно только мешал игре.

— Я выбираю Диллинджера, — твердо ответил Мингус, натягивая бейсбольную перчатку команды «Филадельфия Филлис» — напоминание о груде костюмов, хранившихся в его шкафу. — А ты кого?

Начало этого последнего августовского дня походило на первые, будоражащие кровь кадры «Звездного пути» или «Миссия невыполнима», которые ты успел увидеть перед тем, как тебе велели выключить телевизор и отправляться спать. Эти кадры будут преследовать тебя, вновь и вновь прокручиваться перед глазами, когда уже погасят свет и прыгающее сердце наконец успокоится. Лето как будто не закончилось естественным образом, а было внезапно прервано, остановлено. Но появление Мингуса Руда сулило другое лето, продолжающее это, только что завершившееся, будто коридор за дверью, за которую невозможно заглянуть.

Как и рукоятка хоккейной клюшки, бита для стикбола была обмотана черной изолентой.

— Давай, Дил.

Дилан начал понимать, что прозвища Мингус придумывает ему для того, чтобы разграничить их отношения дома и на улице. Это были два разных мира. Дома и на улице. Дилан сознавал разницу. И не возражал.

Генри бросил мяч. Дилан взмахнул руками, словно показывая на что-то в воздухе вроде пчелы.

— Один, — объявил Мингус — капитан и судья.

— Один? — Генри усмехнулся. — Он даже не коснулся мяча.

— Ну и что, — ответил Мингус. — Ты бросил его слишком высоко. Мяч пролетел за пределами касания. А ты все правильно сделал, — сказал он Дилану и добавил шепотом: — Только не закрывай глаза.

Ты вырастал — у всех на глазах и в то же время скрытно, — становился неуклюжим и угловатым, выдергивал себе молочный зуб, сплевывал кровь, продолжал играть, заверял, что давно знаешь те слова, которые слышал впервые в жизни. Долгожданный миг наконец-то настал, и ты, размахнувшись и превозмогая страх, ударял по летящему мячу битой. Улица будто замирала. В то же время ты понимал, что по большому счету не произошло ничего необычного, и не ждал рукоплесканий.

Дилан, умудрившись запулить мяч между ног Альберто, пританцовывал на крышке канализационного люка — второй базе, — настраивался на следующий удар, готовился идти еще дальше.

Порой внутри у тебя все клокотало от волнения, и казалось, ты вот-вот напустишь в штаны. И это легло бы на тебя несмываемым пятном позора.

Тяжело дыша, в который раз за сегодня он снова бросил мяч. Жаль, игроков было всего пятеро, и защита, по сути, отсутствовала. А впрочем, это никого не волновало, сегодняшний день любой из игравших с удовольствием прожил бы снова. Страйк-аут. Трипл от фонарного столба — неправильно, но в сгустившейся темноте не все ли равно?

Завершения этого дня ты страшился, как требования отправляться в кровать, как болезни. Мать одного из мальчиков звала его домой уже полчаса, но на нее никто не обращал внимания.

Рейчел все еще не звала Дилана. Он подумал, не решили ли они с отцом опять повздорить. Но сейчас ему плевать хотелось на все их разборки, склоки и скандалы. Он мог всех послать теперь к черту.

Мингус был старше Дилана на каких-то четыре месяца, но благодаря этой ничтожной разнице пошел в школу на год раньше, и в Манаюнке, штат Пенсильвания, окончил перед переездом пятый класс. В новом учебном году он, как и Альберто, должен был пойти в шестой, в филиал средней школы № 293, что на Батлер-стрит, между Смит и Хойт, в криминальном районе Говануса.

— Дил-ликатес, — сказал Мингус Дилану, когда тот стоял в основной базе.

Средняя школа № 293 была как небесное тело, уводившее детей с орбиты Дин-стрит. Если бы Мингус родился на четыре месяца позже, быть может, он пошел бы сейчас учиться в один класс с Диланом, и тот, наверное, присматривал бы за ним, помогал.

Твой школьный класс был мостиком, окутанным туманом. Ты понятия не имел, в какой момент туман рассеется и можно будет сойти на берег — и кем ты тогда станешь. А пока твоя карьера и, по сути, вся жизнь ограничивались игрой в мяч.

Подачи вовсе не были настоящими подачами — лишь мечтами о них. Ты не помнил, кто последним выбыл в аут, кто будет следующим игроком нападения — если только очередь не доходила до вас обоих, Мингуса и Дилана. Гуса и Ди.

Еще один из мальчиков ушел домой. Генри, чтобы бросить мяч, вышел за пределы поля. Игра продолжалась. Ты несся с мячом на первую базу, отталкивал игрока нападения, порой задевал судью, не чувствуя под собой ног. Розовый сполдин давно превратился в черный — в кусочек ночи. Третью базу занял паренек пуэрториканец. Отрезки времени между аутами были как целое лето.

Муниципальная школа № 38 полыхала, охваченная огнем. Нет, не полыхала.

Если бы Мингуса Руда каким-то чудом можно было удержать в этом вечере, рядом с Диланом, в его горящих от боли, перепачканных руках, тогда лето продолжалось бы. Если бы. Если бы. Мечты, мечты… Лето на Дин-стрит длилось всего один день, и этот день закончился, давно стемнело. На часах башни Вильямсбургского банка красно-синим неоновым сиянием высвечивалось девять тридцать. Конечный счет миллион—ноль. Ребенок за миллион долларов.

Полыхала не твоя школа — ты сам.

«…и сейчас майор Эмберсон увлеченно размышлял о событиях всей своей жизни», — вспомнила Изабелла Вендль строчку из книжки. Она лежала на больничной кровати в «Колледж Хоспитал» на Генри-стрит, где камин ей заменял телевизор на полке чуть ли не под потолком, а вместо одиночества и бессонницы были толстые и злые медсестры с Ямайки. Ей предстояло умереть в Бруклин-Хайтс, а не в Бурум-Хилл. Не в больнице — в настоящей тюрьме. «И тут майор Эмберсон осознал, что все тревоги и радости, волновавшие его когда-то в жизни, все приобретения и потери…» И не в собственной постели под лепным потолком. Все из-за того проклятого удара веслом, согнувшего ее, засунувшего, как письмо в конверт, внутрь самой себя. Никто не читал это письмо целых пятьдесят два года. Она наблюдала за молодыми врачами, озадаченно глядящими на ее рентгеновские снимки: неужели вот это может располагаться здесь? Каким образом старуха Вендль помещалась внутри себя столько долгих лет?!

Все просто. Как король Артур, отождествлявший себя с Англией, Изабелла Вендль была Бурум-Хиллом, со всеми его противоречиями и несоответствиями. Она была банкой «Шлитц» в пакете из коричневой бумаги на лестничной площадке — где при выносе на улицу поворачивают гробы, — в доме девятнадцатого века. Она была тюрьмой, в густой тени которой баловались мальчишки, «…все тревоги и радости, волновавшие его когда-то в жизни, все приобретения и потери ничего не значили, потому что он понял…»

Изабеллу навестили сегодня двое. Естественно, Крофт, который всю неделю жил в ее доме, являлся в больницу каждый день и приносил пакетики с совершенно несъедобной полезной едой и книги — «Короли-временщики» и «Прислушиваясь к тайной гармонии», последние сочинения Поуэлла. Злобные медсестры метали в его сторону гневные взгляды, потому что он споласкивал судно Изабеллы в раковине и потому что засыпал их бессмысленными вопросами о ее здоровье. Крофт пообещал, что заберет с собой в Индиану рыжего кота. Изабелла желала коту счастья. Ей хотелось, чтобы он пробудил в Крофте совесть, стал для него духовной опорой. Изабелла не замечала, бреется ли Крофт или отпустил бороду — внимание рассеивала собственная раздражительность. Дом переходил по наследству Крофту. Племянник собирался продать его, и Изабелла не намеревалась вмешиваться в это. Она обнаружила, что не может читать Поуэлла — ничего не получалось, слова прыгали перед глазами, не выстраиваясь в предложения. Вместо чтения она смотрела по телевизору «Гонг-шоу». Один эпизод — какой-то комик с бумажным пакетом на голове — очень ей понравился: вот так-то, Энтони Поуэлл!

Второй посетитель, точнее посетительница, Рейчел Эбдус, тоже принесла книгу. Изабелла изумленно прочла ее название: «Женщина на краю времени». Это же надо было додуматься — Мардж Пирси! Изабелла улыбнулась, пошевелила кистью — как недавно научилась, — чувствуя слабость, истощение, готовясь к более сложному движению. Взяла книгу, уронила ее на пол и шепотом попросила Рейчел поднять и положить на тумбочку. Изабелле доставляло удовольствие разыгрывать умирающую, потому что она и впрямь умирала. «Дурочка, — хотелось ей сказать гостье, — я не читаю книг, написанных женщинами».

У Рейчел было заплаканное лицо. Наверняка опять поругалась со своим мужем-затворником. Изабелла догадалась, что она хочет что-то сказать ей, но решила воспользоваться положением умирающей и не допустить этот разговор. «Довольно с тебя и того, что вы унаследуете мою Дин-стрит, дорогая моя хиппи. Не приходи сюда, мечтая похоронить все свои горести в моем угасающем сердце».

Рейчел что-то говорила, но ее слова казались Изабелле такими же далекими, как узоры на луне.

— Наверное, мне пора, — сказала Рейчел.

— Да, — ответила Изабелла. — Так будет лучше. Ступайте.

Если бы Изабелла увидела заплаканную Рейчел Эбдус по телевизору, сразу же переключила бы канал. «Майор должен был хорошо продумать, как ему объявиться в незнакомой стране, где, быть может, никто даже не узнает в нем великолепного Эмберсона…»

Теперь она осталась одна — Рейчел ушла, Крофт уехал в свою Индиану. Бурум-Хилл оставался прежним, непокорным и порочным, — и чем бы он ни стал в будущем, рассчитывать на помощь Изабеллы Вендль уже не мог. Накажи его, забудь, прости. «Наверное, мы вышли из солнца, — думала Изабелла, злясь на себя за то, что мыслит цитатами в самом конце своей игры. — Вначале вообще ничего не было, кроме солнца». В последнем сне явившийся к ней пьяница Саймон Бурум увез ее на весельной лодке к тому самому берегу, к Вендль Хард. Весла он держал очень крепко. «В общем, кем бы мы ни были, мы, наверное, пришли с солнца…»

Дзынь!

Пятый класс был почти как четвертый, но что-то нарушилось. Никаких радикальных изменений не произошло. На уроках в школе № 38 ты до сих пор прозябал, казалось, уже самому зданию вот-вот сделается не по себе, и оно откажется функционировать. Те, кто раньше не умел читать, не умели и теперь, учителя на занятиях по пять раз объясняли одно и то же и не смотрели тебе в глаза, кое-кто из твоих одноклассников в очередной раз остался на второй год и походил на школьных уборщиков. Школа была клеткой, в которой росли дети, больше ничем. Ленч в тебя впихивали с неизменным упорством — рыбные котлеты и жидкий шоколад. Каждый вливал в себя за время учебы по меньшей мере две тысячи полупинтовых стаканчиков обогащенного витамином Д шоколадно-молочного напитка.

Чернокожих мальчиков-близнецов откуда-то с Уикофф звали Рональд и Дональд Макдональд. Невероятно. Братья подтверждали это, вновь и вновь пожимая плечами.

Китайские дети даже в уборную никогда не выходили — жили в настолько отличающемся от всего окружающего мире.

В доме никто не подходил к трезвонящему телефону.

Вся территория делилась на зоны. Школьный двор разбивался на секторы: черные мальчики, черные девочки, пуэрториканцы, баскетбол, гандбол, изгои. На бетонной ограде кто-то написал белой краской «РАЗНОЦВЕТН» и поставил рядом большую коробку в качестве мишени.

Брюс Ли приобрел бешеную популярность — потому что умер.

Девочки разговаривали на особом языке — сокращенными словами, — и разобрать их речь было сложнее, чем запомнить все, о чем рассказывали на занятиях. В школьном дворе царил привычный гул, сравнимый с не поддающимися расшифровке каракулями на партах.

Первые несколько раз слова «Эй, белый» казались какой-то ошибкой. Это было как раз в тот момент, когда ты только начинал по-особому воспринимать девочек — большинство мальчишек стеснялось этих перемен.

Нелепые кеды, смешные туфли, не та длина брюк. «Штаны-боюсь-воды».

А где вы видите воду? И над чем ржете, придурки?

У входа в школу и в углах двора собирались старшие ребята из школы № 293 или откуда-то еще. В прошлом году они тебя не замечали — ты считался младшеклассником. Теперь ты стал взрослее. В этих группках неизменно крутился и Роберт Вулфолк.

Даже стоя на месте, Роберт постоянно был в движении и походил на вывихнутую ногу; казалось, он никогда не выпрямится, будет вечно наклоняться над рулем маленького велосипеда, катящего в сторону Невинс. Роберт все время сверкал улыбкой и разговаривал так громко, что его голос растекался повсюду, огибая углы. Дилан видел в его взгляде то же, что везде: нечто не поддающееся расшифровке.

Ред-Хук, Форт Грин, Атлантик Терминалс.

Ты выстраивал ассоциации, сходившие за понимание. Никто ничего тебе не объяснял. Пятый класс был живописной абстракцией, мультипликационным кадром.

Телефон на кухне продолжал надрываться. Дилан сидел на крыльце, ожидая и наблюдая, день превращался в сумерки, холодало, пуэрториканцы у магазина качали головами, потирали замерзшие носы и расходились, оставляя старика Рамиреза одного. Рамирез и Дилан были похожи — каждый у своей двери, увлеченный наблюдением, — но даже не смотрели друг на друга. Дилан провожал взглядом спешившие в сторону Невинс машины, матерей, возвращавшихся с детьми из детского сада, считал автобусы, — как огромные буханки хлеба проплывавшие по дороге, останавливавшиеся перед светофором и продолжавшие путь. Во дворах никого не было, у заброшенного дома кто-то видел крысу. Брюс Ли и Изабелла Вендль умерли, Никсон гулял по пляжу. Никто не бегал, не играл, незнакомые ребята ходили по кварталу группками. Наступил сезон тишины, отдающей тупостью, молчания, похожего на то, когда учитель вызывает ученика и ждет ответа на заданный вопрос, но ответа нет, ведь всем известно, что этот парень даже имени своего не в состоянии произнести правильно.

Пусть на звонок ответит Авраам, если, конечно, услышит. Пусть сам скажет, что Рейчел здесь теперь нет.

Дилан ждал на крыльце каждый день до тех пор, пока Авраам не звал его на ужин. Мингус Руд занимался своими делами — делами шестиклассника, учащегося школы № 293, — и дружил с другими ребятами. Дилан обо всем этом догадывался, хотя старался не признаваться в этом самому себе. У Мингуса была коричневая вельветовая куртка с замшевым воротником. Он носил тетради и учебники под мышкой, а не в каком-то там портфеле, и небрежно бросал их прямо на крыльцо, выражая тем самым чуть меньше, чем полное пренебрежение, и чуть больше, чем собственное превосходство.

К комиксам Мингус относился почти как к живым существам, и, возможно, с помощью Дилана какую-то часть этой замершей жизни мог воскресить, подарив ей все свое внимание и глубокое уважение. Отчасти повторявшие друг друга истории были целым искусством, как скалли, со своими ритуалами. Дилан ужаснулся, узнав, что столько времени потратил даром, до сих пор не прикоснувшись к этому важнейшему пласту современной культуры. Например, Серебряного Серфера, если ты не познакомился с ним вовремя, уже невозможно было понять. Мингусу оставалось лишь качать головой. Объяснять кому-то эти трагичные и мистические вещи не возникало желания.

Новые комиксы привозили в киоски по вторникам. У Мингуса они лежали целыми охапками. Быть может, он их воровал — Дилан никогда не спрашивал. Некоторые комиксы выходили через месяц, другие — дважды в месяц. Ты ждал их с нетерпением, особенно толстенный ежегодник и специальные выпуски «Войн» или «Оригиналов». Из «Оригиналов» ты узнавал о супергероях и радиации, в ежегоднике и «Войнах» находил ответы на вопрос, не дававший тебе покоя: кто кого поймал? — и на время успокаивался. Халк и Железный Человек в конце каждого комикса торжественно клялись на целой странице или даже на двух, что в следующий раз все непременно уладят.

Девушку Человека-паука, Гвен, убил Гоблин, что совсем не было забавно. Вот почему Человек-паук всегда такой грустный.

Капитана Марвела воскресили для подтверждения прав на название компании, но никто не мог сказать, действительно ли он вписывается во вселенную Марвел. Комиксы «Ди Си» и «Марвел» отражали искореженную, расплющенную реальность — истории Бэтмена и Супермена, изуродованные телевидением, по сравнению с ними казались глупыми шутками.

А вообще-то Супермен в своем Бастионе Одиночества походил на Авраама в его студии на верхнем этаже, размышляющего ни о чем.

Болотное Чудовище было списано с просто Чудовища, или наоборот.

В некоторых сложностях разобраться удавалось с большим трудом. К примеру, в персонажах, нарисованных разными художниками. Приходилось всматриваться в них чуть ли не до боли в глазах, чтобы уловить связь. К тому же менее известные супергерои внешне напоминали знаменитых — Человека-Паука и Халка, — и все кошмарным образом перепутывалось. Эйнштейн, наверное, тронулся бы умом, если бы взялся объяснять, каким образом Фантастическая четверка помогала Нелюдям бороться с Людьми-кротами, если те, по определению самих же комиксов, не могли выйти за пределы Негативной зоны.

А Невероятный Халк с момента своего появления забыл все местоимения.

Дважды в неделю, на тускло освещенном крыльце, ни словом не поминая школу — предмет слишком тяжелый и чересчур мистический, — листая тонкие страницы и сильно сутулясь, Дилан и Мингус впитывали в себя продолжение историй, прочитывали все от корки до корки — даже надписи на обложках, списки обладателей авторских прав, рекламу игрушек «Си-Манки» и новинок «Макдоналдса». И вот, в тот миг, когда тебе уже казалось, что вы одни во всем мире, Дин-стрит оживала, и ты вспоминал, что Мингус знает здесь всех и каждого, кричит «Эй» миллиону других ребят, выходящих из магазина Рамиреза с «Ю-Ху» или «Пикси Стикс» в руке, или, как Альберто, со «Шлитц» и «Мальборо», купленных для брата и его подружки. Квартал, будто остров времени, школа, удаленная на тысячи миль, матери, зовущие детей домой, автобус с бликующими окнами, тучные дамы, возвращающиеся из офиса народного образования на Ливингстон-стрит. Марилла, прохаживающаяся туда-сюда, напевая «Порой ты, правда, ни во что меня не ставишь», сгущающиеся сумерки, уличные фонари, украшенные закинутыми на них кедами, Мингус, прикованный взглядом к «Лучшим комиксам Марвела», в которых Мистер Фантастика превращается в шар размером с бейсбольный мяч. Его лицо и посеребренные баки видны отчетливее, чем обычно, потому что в лицо ему вот-вот выстрелит из базуки сильный враг, робот Тумазума.

— Твоя мама так и не вернулась?

— Не-а.

— Хреново.

 

Глава 5

Через пять недель он решился продать обнаженных. Они изводили его, переговаривались друг с другом неразборчивым шепотом, показывали ему самого себя, как зеркала в комнате смеха, и вместе с надрывавшимся телефоном, заброшенным рабочим столом на кухне и до сих пор переполненными пепельницами превращали нижний этаж дома в лишенный мозга череп. Пустой череп с воспоминаниями, дежа вю. Она все не объявлялась, картины только об этом и шептались.

Эрлан Агопян, коллекционер-армянин, живший в Верхнем Ист-Сайде, впервые взглянул на его полотна два года назад. Желанием их увидеть он воспылал, посетив выставку на Принц-стрит, на которой по просьбе старого учителя Авраама экспонировалась одна из его картин. Агопян и делец с Принц-стрит явились на Дин и объявили, что хотят полюбоваться картинами и посетить студию художника. В студию Авраам их не повел, не желая выдавать секрет фильма, и неосмотрительно солгал, будто до сих пор пишет обнаженных. Но он давно бросил это занятие. Его большие кисти почти сгнили, не очищенные и не высушенные как следует в последний раз. В тот день Эрлан Агопян заявил, что готов купить все картины, лишив эту гостиную ее обнаженной неповторимости, и попросил Авраама назвать сумму, которую следует вписать в чек. Армянин точно подметил в Аврааме присущую ему неуверенность и не сомневался, что ему не откажут. Но он ошибся, Авраам не согласился продать даже одну картину, а Агопян на это очень рассчитывал. Делец с Принц-стрит сокрушенно и с осуждением качал своей золотоволосой головой с солнцезащитными очками на макушке. Может, стоило назвать какую-нибудь запредельную сумму, чтобы увидеть в этот момент выражение его лица?

Теперь, по прошествии двух лет, Эбдус напрямую связался с Агопяном, прекрасно понимая, что если армянин купит у него хоть одну картину без участия посредника — а о сделке тут же узнал бы весь Нью-Йорк, — все его прежние мостики на Сохо в Манхэттене мгновенно сгорят. Но Авраам и не нуждался больше в этих мостиках. Он повернулся к городу спиной и двинулся в другом направлении, в безлюдный район, страну мультяшного целлулоида.

Агопян, преследуя личные интересы, ни мгновения не колебался. По-видимому, он быстро вычислил логику капитуляции Авраама. Когда человек в ответ на твою просьбу продать целую комнату картин отказывается расстаться даже с одной из них, — переоценивая свои работы и по-детски недооценивая силу денег, — надо лишь терпеливо дождаться того момента, когда он осознает, что сглупил, и сам попросит тебя купить у него эту комнату. Так все и вышло.

Быть может, Эрлан Агопян всю жизнь мечтал обзавестись десятками картин с изображением обнаженной плоти. А может, приобретал такое количество произведений искусства каждую неделю. Или же он почувствовал, что Авраам-живописец умер, и понимал, что покупает мраморную надгробную плиту. Не исключалась и вероятность того, что Рейчел была теперь его любовницей и купалась в роскоши пентхауза на Парк-авеню, а картины Агопян покупал из желания закрепить эту тайную сделку своеобразной печатью — Авраам все равно ни о чем не догадался бы. Так или иначе, Агопян даже не подумал осматривать картины повторно: выписал чек и прислал на Дин-стрит грузовик.

Отношения Дилана с Мингусом выстраивались в короткие отрезки времени, оттеняющие все, что оставалось вне их. Мингус часто уходил сражаться с Людьми-кротами в компании шестиклассников из школы № 293, а Дилан, ученик пятого класса, часами просиживал в Негативной зоне. Впрочем, одно другому не мешало, в конце концов они были не Фантастической четверкой, а обыкновенными мальчишками. В интервалах между встречами в жизни того и другого происходило слишком много разных событий, и пытаться рассказать о них друг другу не имело смысла. И потом, Дилан чувствовал, что и у Мингуса есть собственный секретный мир, своя тяжелая ноша, невидимая для глаз окружающих. Поэтому они начинали разговор с того, на чем остановились в прошлый раз, делились тем, что интересовало обоих. Происходившие в них обоих изменения принимали как должное — то была негласная сделка, договор, согласно которому со своими проблемами каждый расправлялся сам.

Между тем случиться могло все что угодно, и, естественно, случалось. Однажды, например, в школьном дворе к Дилану обратился Роберт Вулфолк — повел сутулыми плечами и сказал:

— Эй, Дилан, поди-ка сюда.

«Поди-ка сюда». Будто Дилан сам был теперь бутылкой «Ю-Ху» или велосипедом, на котором можно укатить в другой квартал. Дилан сделал неуверенный шаг к Роберту, потом еще один, не зная, как отказать, и неожиданно очутился рядом с ним.

— Я видел, как твою мать выносили из дома голую, — лениво протянул Роберт.

— Что? — изумился Дилан.

— И укладывали в машину. Ее накрыли покрывалами, но они съехали в сторону. Она красовалась перед всей улицей, как шлюха.

Дилан оценил расстояние от того места, где они стояли, до ворот школьного двора, с отчаянием думая об игравшей на руку Вулфолку безлюдности ноябрьского дня.

— Это была не моя мама, — внезапно слетело с губ.

На безумные слова Роберта следовало отреагировать совсем не так.

— Она выскочила из дома, старик, голая, как ведьма. И не пытайся отовраться. Я видел, как ее засунули в полицейскую машину и куда-то повезли.

Дилан пришел в замешательство. Может, Роберт наблюдал что-то такое, чего сам Дилан не видел? Не принял же он картины за живого человека, обычный грузовик за полицейскую машину?

В нем вспыхнул страх. О чем бы ни говорил Роберт, он наверняка знал, что Рейчел исчезла и надирать ему уши теперь некому.

Он продолжал спокойным, участливым тоном:

— Небось упекли за решетку. Посадили за то, что она слишком громко орала и была чокнутой.

— Моя мама не выходила на улицу голой, — попытался защитить мать Дилан, чувствуя, что еще чуть-чуть и он напустит в штаны. — В машину грузили картины.

— Не было никаких картин. Она выперлась на улицу, ни капли не стесняясь. Спроси у кого угодно, если думаешь, что я гоню.

— Гонишь? — Дилана охватило страстное желание отвести Роберта к себе домой и показать пятна не выцветших обоев в тех местах, где висели обнаженные — исчезнувшие изображения исчезнувшей женщины.

— Не смей даже думать так. А не то я трахну тебя в твою белую задницу. Ну-ка, дай руку.

— Что?

— Руку. Покажу тебе фокус.

Роберт обхватил его запястье своими длинными пальцами и потянул вниз — Дилан наблюдал за происходящим будто со стороны, — потом резким движением дернул вверх, вывернув руку за спину. Дилан согнулся пополам, не в силах сопротивляться. Рюкзак съехал на затылок, и на асфальт посыпались учебники. В голову хлынула кровь, в глазах помутилось.

— Никому не позволяй хватать себя за руку, — назидательно сказал Роберт. — С заломленной за спину рукой ты себе не хозяин. Это мой тебе совет. А теперь собирай свое дерьмо и проваливай отсюда.

Ни о чем таком Дилан и Мингус друг другу не рассказывали. Сидя у освещенного зимним солнцем окна, выходившего на задний двор, слушая доносящиеся сверху звуки «Эверидж Уайт Бэнд» и шлепанье тапочек Барретта Руда-младшего по деревянному полу, они листали свежие выпуски «Люка Кейджа» и «Колдуна». Дилан не мог спросить Мингуса, что он видел в тот день: грузовик и картины или полицию, — о таких вещах у них не принято было заговаривать. Кроме того, Дилан ни с кем не желал обсуждать исчезновение Рейчел, давать этому название, под которым история вошла бы в анналы Дин-стрит. Если Мингус и видел недавний парад полотен с обнаженными, Дилан ничего не хотел об этом знать. К тому же он не имел представления, во что мог в конце концов вылиться страх, вызванный в Роберте Вулфолке побоями Рейчел, и чувствовал странную уверенность, что Мингус и Роберт не должны друг о друге знать. А если этим двоим и суждено когда-либо встретиться, Дилан не хотел выступать в роли посредника. И в том случае, если их пути уже пересеклись, Дилан предпочитал как можно дольше оставаться в неведении. Он не мог даже спросить Мингуса, правильно ли понял слово «гнать» — «врать». Вот так.

Они сидели молча, про себя читали комиксы и слушали доносившийся сверху ритм ударных инструментов.

Как-то в декабре, зайдя к Дилану, Мингус бросил на крыльцо папку из картона, обтянутого синей, протертой на уголках тканью. Дилан увидел, что вся поверхность папки, за исключением филадельфийской наклейки, покрыта чернильными каракулями — буквами, повторяющимися много раз, словно тот, кто рисовал их, непременно хотел добиться идеальных очертаний. Это напоминало надписи со стен школьного двора.

— Моя метка, — сказал Мингус, перехватывая блуждающий по каракулям взгляд Дилана. — Смотри. — Он достал лист бумаги, взял ручку близко к кончику, высунул вбок язык и вывел слово «ДОЗА» большими наклонными буквами. Потом маленькими, с едва различимыми «д» и «о», и «з», похожей на вертикальную черточку.

— И что это значит?

— У меня такая метка — тэг. ДОЗА. Я везде его пишу.

Это было модным поветрием. Любой мог придумать себе тэг. Дилан, разумеется, тоже. Никаких объяснений не требовалось. Короткий зимний день сам по себе был ответом на незаданный вопрос, напоминал о стоическом терпении. Вместе с Рейчел из дома ушла истерия, остался лишь надрывающийся телефон. День шумел, как морская раковина. Дилан смотрел телевизор, проверял почту, провожал взглядом уходящего в студию отца. Слушал пластинки Рейчел с записями Кэрли Саймона, Мириам Мейкбой, «Дилани энд Бонни». Сквозь зарешеченное окно школьного кабинета на втором этаже он наблюдал за уборщиками, нехотя бредущими по тонкому слою снега к мусорным контейнерам, тоже исписанным метками. Он думал, какое словечко выбрать ему самому, но в голове все путалось. Важнейшие события всегда происходили почему-то в отсутствие Дилана, поэтому принимать их за нечто, наполняющее его жизнь, было трудно. Примеров тому множество — кабинет № 222, интрижка отца Эдди, новая группировка подростков. Из всех этих происшествий складывалась повседневность, они были подводным течением, изнанкой жизни.

Дилан и Мингус никогда не обсуждали последние события. Они смотрели Суперкубок американского футбола, заключив тайное пари на пять долларов: Мингус утверждал, что победят «Питтсбург стилерс», Дилан болел за «Миннесота вайкингс» с их потрясающими шлемами. Вдвоем они крались на цыпочках на второй этаж, туда, где хранились «Золотые диски». Гостиная выглядела теперь по-другому: водяной матрас Барретт убрал, вместо него напротив огромного цветного телевизора поставил здоровенную софу и диван.

Барретт Руд-младший сидел в кресле будто на троне, в синих штанах и распахнутом шелковом халате, раскинув руки ладонями кверху и вытянув ноги. Черные с проседью волосы на коричневой груди напоминали недописанные буквы. Он перевел взгляд с экрана, на котором мелькали сценки предварительного шоу, прищурился и, задвигав толстыми губами — так что зашевелилась бородка, — посмотрел сквозь очки на Дилана.

— Это твой друг, да?

Мингус, проигнорировав вопрос, сел на диван.

— Как тебя зовут?

— Дилан.

— Дилан? Мне довелось встречаться с этим парнем, Бобом Диланом. За кого ты болеешь, Дилан?

— М-м?

— Как думаешь, кто сегодня выиграет?

— Он болеет за «Вайкингс», — отстраненно сказал Мингус. В присутствии отца, перед огромным мерцающим экраном он, казалось, впал в состояние полутранса.

— «Вайкингс» продуют, — заявил Барретт — настолько уверенно, что Дилан смутился. Но ведь они и пришли сюда для того, чтобы увидеть, кто выиграет, кто проиграет.

— А «Долфинс» ты знаешь? — спросил Барретт.

Дилан соврал, что знает.

— Летом семьдесят первого я с ними работал. Покажи-ка фотографию, Гус.

Мингус поднялся с дивана, направился в завешанную коврами отцовскую спальню и принес цветной снимок в рамке. Дилан увидел Барретта в футбольной форме с прижатым к груди мячом и мечтательным взглядом.

— Меркури Моррис пророчил мне блестящее будущее. Но ничего не вышло, приятель. Все из-за студии грамзаписи. Если бы не это, я когда-нибудь тоже участвовал бы в Суперкубке…

Голос Барретта становился тише, он уже не обращался ни к кому конкретно. Начавшаяся игра сузила реальность до размеров зеленого поля: все ушло, остались только бегающие, как заводные, футболисты и увлеченность Дилана. Этот матч был сплошной полосой неудач, совершенно неправдоподобных. Мингус ни словом не обмолвился о заключенном пари, лишь страстно умолял то одного, то другого игрока забросить мяч. Дилан взывал к провидению молча, даже когда крутили рекламу. «Я накупил бы кока-колы для всех на свете…» Барретт барабанил пальцами по диванному подлокотнику, отбивая ритм какой-то мелодии.

— Гус, дружище, достань-ка из холодильника кольт.

Желтая бутылка на сорок унций сразу запотела. После каждого глотка Барретт вытирал ладонь о синие штаны, вода мгновенно впитывалась в ткань, оставляя темные пятна.

— В перерыве возьмите десять долларов и купите чего-нибудь для бутербродов. Лучше у Багги, у нее всегда есть мой любимый шведский сыр. Терпеть не могу гадость, которую выдает за сыр старик Рамирез.

Несмотря на то, что он почти никогда не выходил на улицу, Багги и ее овчарка были ему известны. Имена всех живущих здесь знали, даже не вылезая из дома. Квартал составлял единое целое, это подтверждалось снова и снова. Дряхлые здания из бурого песчаника как будто все слышали, умели думать.

Все для всех здесь были просто «Эй».

Дилан и Мингус надели куртки и натянули на глаза шапки. Гулявший на Бонд-стрит ветер хлестал по ногам, пробирался под одежду. Руки они держали в карманах, но пальцы все равно посинели. Из-за ветра магазинная дверь сначала не желала открываться. Багги и ее овчарка сквозь заиндевевшее окно выглядели полупрозрачными привидениями, загадочными пришельцами.

Два мальчика, черный и белый, пришли за горчицей и сыром. Скорее всего Багги не знала, что по телевизору идет Суперкубок, наверное, даже понятия не имела о значении этого слова, и, услышав его, вполне могла решить, что это, например, какая-нибудь туалетная принадлежность.

Дилан и Мингус сварганили бутерброды, и все трое принялись жевать. Барретт наслаждался вкусом горячей горчицы, облизывал пальцы, бормотал что-то себе под нос и потягивал солодовый напиток, уже вторую бутылку. Третий период был похож на бесконечную выжженную пустыню, где время растянуто в вечность. А ведь где-то в эти самые минуты, наверное, терпели крушение самолеты, и Манхэттен мог расколоться пополам и уплыть в море. Бруклин был заснеженным островом. Вокруг него царила беспросветная мгла. Тебе и в голову не приходило, что Суперкубок может быть настолько жутким и безнадежным. Удар по мячу какого-нибудь увальня совершенно ничего не менял. Мингус немного попритих, усмиренный отцом, но не прекратил свои мольбы. Дилан присел на корточки перед каминной полкой и принялся рассматривать коллекцию пластинок, беря их по одной. «Мейн Ингридьент», Эстер Филлипс, Расаан Роланд Керк, трио «Янг Хоулт». Имена и названия в прорезях цветных конвертов — такой же неведомый, непонятный мир, как отдельный выпуск комиксов «Марвел».

— Тебе не интересна игра? — сказал Барретт с оттенком раздражения. Он снова прищурился, будто желая получше рассмотреть Дилана.

Белый мальчик в доме черных.

— А твоя мама знает, что ты у нас? — спросил Барретт.

— Его мама ушла от них, — ответил за Дилана Мингус.

— Ушла?

Дилан кивнул. Барретт задумался. Теперь понятно, почему мальчик так долго сидит здесь, в их доме, — наверное, к такому выводу он пришел. Но вдруг промелькнуло что-то еще. Дилан заметил в глазах Барретта под отяжелевшими веками искру нежности, и показалось, будто на него пролился мягкий свет фонарика.

— Мать ушла, а парень держится молодцом. — Барретт повторил эту фразу дважды. В первый раз — глухо, не очень четко. Во второй — нараспев, с интонацией похвалы и поддержки. — Ма-ать ушла-а, а парень держится молодцо-ом.

Дилан опять кивнул, не ответив.

Барретт все еще держал в руке желтую бутылку и время от времени поднимал ее, будто произнося в уме тост, потом делал глоток.

— Отлично. Ты молоток, Дилан. Оставь пластинки в покое, поглядишь на них в другой раз. Садись, досмотрим игру.

Быть может, Барретт чем-то напомнил ему Рейчел? Или просто с тех пор, как она исчезла, никто не произносил при нем слово «мать» таким заботливым тоном? Дилану показалось, что она вплыла в комнату — туманным облачком, прозрачной дымкой. Мингус ерзал на диване, избегая встречаться с Диланом взглядом — возможно, тоже почувствовал присутствие Рейчел или другой женщины, которая неощутимо прижалась к нему, движением воздуха погладила по голове. И тут же пропала, а объектив камеры вновь вернулся к футболу, бегающим игрокам, к долгому ожиданию и детским мольбам.

В конце игры Мингус вскинул кулак и прокричал:

— Я выиграл!

— Ты это о чем? — спросил его отец.

— Мы с Диланом поспорили.

— На что?

— На пять долларов.

— Никогда больше не поступай так со своими друзьями. Любой дурак знает, что «Вайкингс» ни за что не выиграют в Суперкубке. Иди сюда. Иди ко мне.

Мингус подошел к отцу, тот вытянул руку — отчего пола халата съехала в сторону, открыв на удивление большой сосок, — и потрепал сына по щеке. Этот жест сошел бы за ласку, если бы угрожающий голос Барретта и строгое выражение лица не говорили об обратном. Дилан наблюдал, как Мингус отшатнулся, чтобы избежать удара — уже настоящего. Но Барретт внезапно погрузился в задумчивость и рассеянно осмотрел свою руку, словно ища на ней что-то. А чуть погодя сказал:

— Даже если тебе очень нужны деньги, не кради их у друга. Не вставая, он взял с каминной полки какой-то сверток, достал из него двадцатидолларовую купюру и отдал Мингусу.

— Одевайся и проводи Дилана домой. А когда вернешься, причеши наконец свою лохматую башку, не заставляй меня напоминать тебе об одном и том же по десять раз.

Зимние дни были ледяной скованностью, тускло поблескивавшей меж берегов канала. Грязным снегом на улице, похожим на гниющие десны. Дома как будто кто-то опечатал, дети не выходили гулять. Все, кроме Генри, в одиночестве бросавшего мяч в небо. Альберто больше не общался с ним — сдружился с какой-то пуэрториканской компанией. Удивляло и поражало одиночество Генри, осознание того, насколько сильно его статус зависел от Альберто. Мингус выходил на улицу только после наступления темноты или же вообще не показывался на глаза по несколько недель кряду. Комиксы осточертели и были заброшены. Чем закончилась история Колдуна и Танатоса, ни Дилану, ни Мингусу уже не хотелось знать. Керби вернулся в «Марвел», и его «Джек Король» по-прежнему был популярен. Дилан представлял себе, как Керби приходит в лабораторию, чтобы вычистить из себя токсины Супермена.

Какой-то парень выпрыгнул с шестого этажа гостиницы на Невинс и напоролся на прутья металлической ограды. Верхушки прутьев пришлось отрезать, чтобы снять его оттуда и отвезти в бруклинскую больницу. Дети бегали глазеть на ограду до тех пор, пока к срезанным прутьям не приварили металлическую пластину. Если бы не этот парень, ты никогда в жизни не узнал бы, что этот дом на Невинс — гостиница. Но, как выяснилось, остальным было давно известно об этом. Как и Казенный дом на Атлантик, ты старательно обходил это здание стороной, повинуясь собственному расовому чутью — о котором ты даже не догадывался.

Дилан и Авраам засиделись вечером, собираясь посмотреть субботнее шоу, но через десять минут после начала Авраам заявил, что ничего не понимает, и принялся с раздражением разыскивать куда-то запропастившуюся пластинку Ленни Брюса. Время словно идет в обратном направлении — так сказал Авраам. Незначительные вещи приобретают важность, и становится смешно. Дилан верил словам отца.

Однажды он увидел, как Эрл бросает сполдин в высокий фасад заброшенного дома, сквозь стиснутые зубы цедя снова и снова:

— Я Чеви Чейз, а ты нет!

Эрл выглядел растерянным и несчастным, всеми заброшенным. Игра в мяч превратилась для всех ребят в воспоминание о прошлом. Если несколько мальчишек затевали что-нибудь, все смотрели на них, как на пуэрториканцев с их ящиками из-под молока — заблудившихся в давно минувшем, по привычке на что-то сетующих. Игры в мяч остались позади, ушли, как высокая температура или дурное настроение. Марилла и Ла-Ла пели, почти кричали: «Закрыла люк в крыше, взяла свой бриллиант. Напяливай парик, ты слышишь? Нам выпал трудный фант. Стыд, стыд, позо-о-ор и сты-ы-ыд! Не умеешь танцевать ты!»

Однажды в субботу в мартовскую оттепель Мингус зашел за Диланом, и они отправились через замусоренный парк, лежавший позади Бурум-Хилл, на Корт-стрит — зачем, Дилан понятия не имел. В парке на пять долларов, которые вытащил из кармана Мингус, они купили по хот-догу в вощеной бумаге. Половину своего Мингус обернул еще одним листом и засунул в карман — как запас. Сразу за памятником жертвам войны дорога сворачивала к убогой окраине Бруклина: автостоянкам, рядам мусорных баков, городским свалкам. От стоявших там домов из песчаника их отделяла мрачная автострада Бруклин-Куинс, вдали грохотали трамваи.

Мингус показывал путь. Они прошли под въездом на магистраль к каменной лестнице, ведущей на залитый солнцем мост через реку. С моста открывался вид на Манхэттен, напоминающий скелет динозавра. Доски моста были неровные, некоторые почти сгнили. Порой под ногами оставался лишь металлический остов, а под ним виднелась поблескивавшая, неспокойная вода. Здесь как будто шел жаркий спор или даже тянулась странная вражда с пространством.

Дилан и Мингус прошли две трети моста и остановились. На громадной башне, возвышавшейся над Манхэттеном, на невообразимой высоте красовались две живописные красно-бело-зелено-желтые надписи. «МОНО» и «ЛИ» — по сути, слоги, лишенные какого-либо смысла, как и «ДОЗА» Мингуса.

Дилан понял, для чего приятель притащил его сюда. Показать надписи, подчинившие себе мост, безмолвно заявлявшие, что и он — собственность Бруклина. Эти вызывающие «Моно» и «Ли» — неровные десятифутовые буквы — недалеко ушли от каракуль на стенах, значков, оставляемых повсюду. Тэги тоже были разновидностью скалли, как и супергерои «Марвел», тайным искусством. Мингус достал половинку хотдога и принялся есть. Они стояли, в немом восторге глядя на надписи, еще не зная, лишь смутно предчувствуя то, что их подстерегает в будущем. Машины, проносившиеся внизу, ни о чем не догадывались. Люди, сидящие в них, не были настоящими ньюйоркцами из-за своей фатальной слепоты и непонимания. А два мальчика на мосту, стоящие неподвижно, мчались вперед стремительнее машин.

Тысяча девятьсот семьдесят пятый.

Возвращаясь в тот весенний день домой, Дилан и Мингус изучали тэги, выведенные розовым и черным маркером на почтовых ящиках и фонарных столбах — «ДМД», «БТЭК», «ДАЙНИ», «ШРАМ 56», — бормотали себе под нос буквы и слоги и пытались расшифровать их.

Они жили вдвоем и порознь, в отрезках времени меж невысказанного. Один, шагая по улице, обходил стороной парней из соседнего квартала, прятал под капюшоном белое лицо; второй присоединялся после школы к чернокожим хулиганам, потом возвращался на Дин-стрит. Двое мальчишек, пятого и шестого класса, блуждающие по улицам, замкнутые в себе. Белый и черный, Капитан Америка и Фалькон, Железный Кулак и Люк Кейдж. И тот и другой возвращались из своих школ на одну и ту же улицу, в дома из бурого песчаника, к отцам, Аврааму Эбдусу и Барретту Руду-младшему, которые в мрачном молчании доставали для них завернутые в фольгу обеды — картофельное пюре с горохом и морковью и бифштекс. Обед в тишине или под голоса телевизора, Невинс-стрит — тропа необъявленной войны, очередной пожар в соседнем квартале, застрявший в окне на восемнадцатом этаже тлеющий матрас. Территории, улицы с домами из бурого песчаника, зажатые между тюрьмой и жилыми массивами Уикофф-Гарденс и Гованус Хаузис. Шлюхи на Пасифик и Невинс. Высыпающие из школьныхдворовстаршеклассники, черные девочки, уже фигуристее твоей мамы, Третья авеню — еще один бандитский район, пустырь, где изнасиловали ту девчонку. Гостиница на полпути. Все было на полпути. Ты выходил из своей школы на полпути, старался как можно незаметнее пересечь район на полпути и возвращался в дом на полпути, полупустой дом. Дилан и Мингус, словно герои мультика, жили будто в густом тумане, время от времени встречались, читали комиксы или рассматривали тэги, готовясь к грядущему, репетируя.

* * *

Кабинет его старого учителя ничуть не изменился, поэтому все, что произошло с тех пор, вдруг показалось сном, ошибкой. И возникло ощущение, точно он все еще в шестьдесят первом году, прогулял лекцию в колледже на Сто тридцать пятой улице ради занятия в Художественной студенческой лиге на Пятьдесят седьмой. Он вновь чувствовал себя простым парнем, который восхищенно глазеет по сторонам на Коламбус-авеню, в этом царстве знаменитостей, уверенный в том, что ему непременно попадется сам Де Куннинг, гордый своей недавно появившейся бородкой и тайно умоляющий Бога не возвращать его в прошлую жизнь. В те дни Авраам не был знаком с Бруклином, за исключением Кони-Айленда — страны чудес, где в семнадцать лет, напившись кока-колы, под скрипучим деревянным мостом он расстегнул первый в своей жизни лифчик — ее звали Саша Костер — и кончил прямо в трусы. Ему, связывавшему свое будущее с Макдугал и Бликер-стрит, тогда и в голову не могло прийти, что он женится на натурщице из Вильямсбурга, бросившей колледж Хантера, заядлой курильщице, любительнице марихуаны, сделавшейся хиппи в то время, когда о хиппи почти еще не слышали. И что будет один воспитывать сына, живя в пяти кварталах от канала Гованус. В тот самый миг, когда обнаженную грудь Саши Костер лизнул солоноватый ветер, Авраам невольно породнился с Бруклином.

Кабинет Перри Кандела ничуть не изменился. Сам учитель тоже остался прежним: выглядел убого, как и большинство гениев, носил вытянутый, с заплатами на локтях свитер, а прической напоминал психиатра с карикатуры в «Нью-Йоркере». Кандел перегнулся через стол, пожал Аврааму руку, показал на стул, сел и заговорил таким тоном, будто готовился к этой беседе полжизни, но ничего так и не придумал:

— Мыслители не мыслят, Авраам, и учителя не учат. Писатели тоже не пишут, а лезут на сцену, где играют сами с собой, подражая Гинсбергу и Мейлеру. Мы теряем целое поколение. Многие из молодых людей, с которыми я работаю, в один прекрасный день вдруг заявляют, что надумали заняться геодезией или разведением пчел, или сочинением хоралов на эсперанто. Чем-нибудь случайным. Традиции умирают. Все делается абы как. Даже быть просто мужчиной или просто женщиной стало неинтересно. Недавно я посмотрел кино и за три часа узнал только одно: что у Дэвида Боуи крошечный пенис. Он не умеет играть. Что же касается меня, я не ставлю перед собой заоблачных целей: всего лишь хочу, чтобы художники оставались художниками, хотя бы некоторые. Ты, Авраам, мое горькое разочарование.

— Вы сказали, есть какая-то работа, Перри. Не мучайте меня.

— Я делаю это от безысходности. Сбыв картины Агопяну, ты не просто их продал, а спрятал доказательства, закопал следы, как нагадивший кот. Ты стыдишься живописи, она тебя смущает. Удивлен? Думал, я ни о чем не знаю?

— О том, что меня бросила жена, вам тоже известно? — неожиданно спросил Авраам, глядя старому учителю прямо в глаза с желанием шокировать его, заткнуть ему рот. Ничего не вышло. Авраам оглушил только самого себя. Перри Кандел даже паузы не выдержал.

— С этой проблемой еще никому не удавалось справиться. Вся жизнь художника состоит из несчастных браков, если ему вообще удается их заключать. Но, но и еще раз но — он должен продолжать наносить мазки на полотна, только в этом случае ему представится возможность вступить в новый брак и опять его разрушить.

Унижаться упоминанием о сыне Авраам не стал.

— Если вы пригласили меня только для того, чтобы прочесть лекцию…

— Послушай, я хочу сделать тебе предложение. Примешь ты его или нет, решай сам. Речь идет о работе с кистью и краской, но это займет у тебя не слишком много времени, так что расслабься. Тебе не придется переступать через желание закопать свой талант.

— Спасибо за заботу.

— Не стоит. Один мой знакомый редактор, весьма сообразительный человек, которому я частенько проигрываю в покер, спросил, нет ли у меня на примете молодых художников, склонных одновременно и к образной, и к абстрактной живописи, притом не лишенных чувства цвета. Я сказал, что имеется парочка. Он издает научно-фантастические книжки в мягких обложках и хочет расширить круг читателей — ориентируется не только на студентов, но и на людей постарше. Бог его знает, что из этого выйдет. Ему нужен человек, не соприкасавшийся еще с коммерцией, высококачественный, как он выразился, художник. Признаться, когда я услышал это слово, у меня мурашки пошли по коже. Не хотел бы я, чтобы однажды так назвали и меня.

Наверняка не собиравшийся говорить так много, Перри Кандел сделал паузу — посмаковать, как дорогую сигару, сказанное. Затем назвал сумму и написал на обратной стороне розового бланка имя, номер телефона. В тот миг Авраам осознал, лучше, чем когда бы то ни было в жизни, что все на свете имеет свою цену.

 

Глава 6

Капюшон куртки, отороченный кроличьим мехом, завязан под подбородком, голова опущена — мальчик видит лишь носки своих кед «Конверс» и убегающий назад асфальт. Он идет по Атлантик-авеню к Флэтбуш и Четвертой, засунув руки в карманы, — пользуясь возможностью, пока на дворе зима, скрыть от всех всю свою белую кожу. Возле Четвертой он поднимает голову, смотрит направо и налево, чтобы проскочить сквозь поток машин к газетному киоску на треугольном островке безопасности. Если вы посмотрите на него сквозь ветровое стекло автомобиля или через запыленное окно кафе либо ломбарда, вам бросится в глаза его схожесть с кротом или крысой — голову он втягивает в плечи и едва заметно поводит носом, выглядывающим из-под капюшона, проверяя, не пахнет ли опасностью.

Мальчик-крот перебегает проезжую часть, останавливается у газетного киоска и оглядывается, возможно, опасаясь преследования. Затем, успокоившись, наклоняется. Перед ним — безразличный продавец, бородатый араб, окруженный со всех сторон выпусками «Пипл», «Диарио», «Амстердам ньюс», греющий руки над переносным обогревателем. Крот задирает штанину и засовывает пальцы в полосатый носок. У щиколотки — долларовая купюра и три монеты по двадцать пять центов. Сегодня вторник. Мальчик-крот достает доллар и одну из монет, подает их арабу и осторожно вытаскивает из холодных металлических стоек свежие комиксы. «Мститель» № 138 и «Команда» № 43 о Человеке-Пауке и Докторе Думе и три экземпляра первого выпуска «Омеги», уже сейчас достойного полки коллекционера, несколько месяцев рекламировавшегося в колонках «Марвел Буллпен Булитин». Продавец смотрит и небрежно кивает. Мальчик-крот расстегивает куртку, бережно засовывает комиксы за пояс брюк, проверяет, не видно ли их со стороны, не помнутся ли. Оставшиеся две монеты в двадцать пять центов перекладывает в карман куртки, чтобы сразу предъявить в случае нападения хулиганов. По этим улицам, не имея при себе ни гроша, ходят только идиоты.

Мальчик-крот, исполненный страха, раскачивающейся походкой направляется обратно, не слишком быстро, чтобы не выронить комиксы.

И ощущает себя в безопасности лишь на своем крыльце. «Мстителей» и «Команду» он откладывает в сторону, оставляя наименее интересное на потом. Два экземпляра «Омеги» кладет в полиэтиленовый пакет и убирает на верхнюю полку, в архив, а третий раскрывает и начинает читать.

Что в Омеге такого особенного? Это оказывается немой супергерой с другой планеты, подобие Черного Грома и Супермена. Комикс разочаровывает, не оправдывает ожиданий. Выясняется, что сам Омега играет в нем второстепенную роль на фоне другого персонажа, двенадцатилетнего мальчика, который каким-то необъяснимым образом делит с Омегой собственное сознание. Этот мальчик — несчастный сирота, учится в муниципальной средней школе в Адовой Кухне.

Быть может, гении в «Марвел Комикс» знали о том, что ты живешь в аду? Хотя не все ли равно? Ты и сам не отдавал себе в этом отчет. И не делил с бедным беспомощным мальчиком из «Омеги» собственное сознание — или просто не знал об этом.

Что тебе вообще до того мальчика? На улице его ведь никогда не били.

Шестой класс. Это был год подзатыльников, притеснений, постоянных тычков в бок и по лицу, летящего к сточной канаве рюкзака с учебниками, нескончаемых обшариваний карманов в поисках денег и проездного билета. Это случалось на Хойт-стрит, на Берген и в Уикофф, если Дилан по глупости туда забредал. И даже на Дин-стрит, совсем рядом с домом, на глазах у других безучастных домов из бурого песчаника, в тени равнодушной школы. Взрослые, учителя казались такими же далекими, как Манхэттен, слепыми, безразличными башнями. Дилан был крошечным жучком в лабиринте асфальтовых дорожек, белым мальчиком, неизвестно как сюда попавшим.

— Наподдай ему, эй, — слышалось откуда-то со стороны. Дилан был неодушевленным предметом, удобным для развлечения. — Наподдай этому белому.

Его прижимали к земле или к чьей-то ноге, потом пинками гнали прочь. Он шел дальше на подкашивающихся, заплетающихся ногах. Иногда к нему незаметно подходили сзади и давали подзатыльник, мгновение спустя он оказывался в кольце из трех-четырех парней — они пялились на него с пренебрежением и качали головами, молча презирая за его белую убогость. Все происходило неожиданно, как забава, развлечение.

Его отпускали, точно сыгравшего свою роль актера из уличного театра.

— Только не дуйся, парень. Мы просто пошутили. Ты ведь понимаешь, что никто не собирается тебя обижать, верно?

Они уходили — не уличные хулиганы, а довольные зрители, — оставляя его дрожать и задыхаться от боли в полном одиночестве. Если в присутствии обидчиков у Дилана начинали дрожать губы или на глаза наворачивались слезы, они словно разочаровывались, не ожидая от него такой слабонервности. Дилан не понимал, как должен играть отведенную ему роль. В таких случаях хулиганы поднимали его рюкзак с книжками или шапку и тыкали вещами ему в грудь, стараясь успокоить. В жестоких насмешках жил дух нежности. Оскорбитель и оскорбленный как будто состояли в тайном сговоре.

Тебе приходилось вновь и вновь признаваться врагам, что случившееся — сущий пустяк.

У Дилана текли слезы, а в холодное время и сопли. Однажды он даже напустил в штаны. Ему хотелось прокусить себе язык, до того было больно глотать обиду, унижение. Его враги гримасничали, закатывали глаза, не замечали его страданий.

— Мальчик умрет, если ты еще к нему прикоснешься.

— Да все с ним в порядке. Пойдем отсюда.

— Ты ведь никому не скажешь? Мы же просто балуемся. Можешь не бояться нас, приятель.

Дилан беззвучно кивал, беря себя в руки. Ждал, что его похвалят за пересиленное желание расплакаться, за выдержку.

— Ишь ты! А он не такой уж хлипкий для белого. Проваливай отсюда, и побыстрее.

«Белый парень» стало его именем. Он дорос до этого, переступил невидимую черту, стал заметен, как потерянные кем-то деньги. И уже привык отдавать за белую кожу то, что оказывалось в кармане, — доллар, пятьдесят центов.

— Белый парень, поди-ка сюда, есть разговор. — Голова склонена набок, руки в карманах. Один, два, три темнокожих подростка. Или целая группа, и тогда невозможно определить, от кого чего ждать. Глаза, закатываемые к небу, смех. Каждый раз как повторение предыдущего. Тоска и презрение.

Если Дилан не обращал на окрики внимания, продолжал идти своей дорогой, его окликали повторно.

— Эй ты, белый парень. Я с тобой разговариваю, черт возьми.

— В чем дело? Ты что, не слышишь?

Нет. Да.

— Или не хочешь разговаривать?

Безнадежно.

Заканчивалось всегда одним и тем же: Дилан подходил к задирам и выворачивал карманы. В любом случае. Подходил, мучимый позором, под смех и улюлюканье, не дожидаясь, пока кто-нибудь крикнет: «Сейчас получишь у меня, раз не хочешь разговаривать». Это был танец, в котором каждое па состояло из тычков. Назови меня белым парнем и получишь доллар. Я давно этому обучен.

— Поди-ка сюда, я ничего тебе не сделаю. Чего ты боишься, а? Черт! Думаешь, я тебя обижу?

Нет. Да.

Логика отсутствовала. Были только страх и обещания, заманивание в сети.

— Чего ты боишься? А может, ты расист, а?

Я?

Мы притесняем тебя, считая, что имеем на это право; а тебе кажется, что ты выше притеснений и мы должны понять это.

Твой страх заставляет нас доказывать, что ты не прав.

Ловушки подстерегали тебя на каждом углу, где бы ты ни появился. Пара злых мальчишек на твоем пути могли обернуться настоящей пыткой. Бывало, и в самом тихом на первый взгляд, залитом солнцем месте тебя поджидала настоящая катастрофа.

Два голоса сливались в странный хор. Парни разыгрывали этот спектакль друг перед другом, не перед ним. В каждом слове сквозило довольство — третий голос, ответы на вопросы, только испортил бы представление.

— Ты кого-то ищешь? Может, хочешь что-то спросить?

— Да успокойся ты, этот белый — нормальный парень. Не тронь его.

— А какого черта он на меня так вылупился? Может, ты чертов расист, а, парень? Если так, я намылю тебе твою белую физиономию.

— Брось, приятель, он нормальный парень. Правильно я говорю, а? У тебя, случайно, не найдется доллар в долг?

Вот она, суть этого спектакля, главный вопрос, заданный уже миллион раз, миллионом разных способов.

— На что ты пялишься, а?

— Черта лысого ты тут забыл, приятель?

— Хорош таращиться, белый парень, а то получишь.

Вот к чему готовил его Роберт Вулфолк. Он первым дал Дилану почувствовать, что такое позор, научил молчать, будто предвидел, что в будущем ему придется пользоваться этим умением постоянно. О Роберте напоминала каждая стычка — вспышками боли, извращенной логикой, бессмысленными вопросами, всегдашними уверениями, что не сделают ему ничего. И стыдом за свою белую кожу, виноватую во всем.

Если мальчик-крот отрывал взгляд от асфальта, то с единственной целью: посмотреть, нет ли поблизости кого-нибудь из взрослых или знакомых старших ребят, которые смогли бы вызволить его из беды. Например, Мингуса, хотя Дилан не был уверен, хочет ли он предстать перед другом в таком виде. Трясущимся от страха, с горящими от ненависти щеками. Никакой я не расист, мой лучший друг — черный! Нет, ничего подобного он бы не сказал вслух. Никто никогда не говорил, кого считает своим лучшим другом. У Мингуса таких, наверное, был миллион — семиклассников, белых, черных. И потом, мальчик-крот никогда не отважился бы выдавить из себя слово «черный», равно как не сумел бы сказать: «На тебя я пялюсь, урод, что, не видишь?». Так или иначе, Мингуса никогда не оказывалось поблизости. Семи- и восьмиклассники собирались где-то на Корт-стрит, и Дилан, отделенный от них целым кварталом, миллионом лет и миллионом нерешительных шагов, терзался в одиночестве.

Авраам достал подгоревшие тосты и взял тонкую стопку открыток — осторожно, чуть не роняя их на пол и хмуря брови, словно прикоснулся к чему-то ветхому или сгнившему. Разложив открытки на обеденном столе, он внимательно изучил пальцы, проверяя, не остаюсь ли на них запаха или пятен. У него возникло ощущение, что открытки заражены каким-то злом и их можно избавить от пагубы, если протереть или, наоборот, чем-нибудь смазать — маслом или апельсиновым желе. Казалось, они так и просятся в помойное ведро. Но Авраам отдал их сыну.

— У тебя есть знакомые в Индиане?

Мальчик пришел завтракать уже с рюкзаком за спиной, как всегда, опаздывая. Отец и сын жили как два старика — уходили к своим будильникам, в спальни, и встречались только за завтраком. Дилан просыпался под радио, настроенное на новости. Позывные сигналы и слоган «Новости весь день» проникали сквозь стену в спальню Авраама будто из отягощенного головной болью сна. Дилан жил в тревожном мире, его нервная система, казалось, превратилась в какой-то оцепеневший механизм. Сев на стул — рюкзак уперся в спинку, — он посмотрел на открытки и залпом выпил сок из стакана.

— Первая пришла месяц назад, — сказал Авраам. — Та, на которой краб.

Авраам отметил для себя, что должен купить сыну новые ботинки. Дилан моментально превращал обувь черт знает во что, надевал и снимал, не развязывая шнурки, внутренние края подошв стирались из-за того, что он косолапил. Ортопедические ботинки так и не исправили его походку. Ему хотелось каждый день носить кеды, только кеды — они были у всех детей. Разговаривал он дерзко, и Авраам понимал, что эта дерзость порождена не чем иным, как унижением, желанием защититься, каждодневными испытаниями, школой. Авраам купил ему кеды, но настоял, чтобы Дилан продолжал носить коричневые ортопедические ботинки, которые выглядели как штиблеты пятидесятых. Два дня — кеды, три дня — ботинки, так они договорились.

Дилан молча просмотрел открытки.

— Тост подгорел. — Он взял открытку с изображением краба, покрутил в руке, прочел надпись на обороте, нахмурился и уставился на изображение — ярко-красного краба на желтокоричневом песке. Очки съехали на кончик носа, и он вернул их на место большим пальцем — ловким жестом, характерным для вечного беглеца. Ребенок таил в себе множество секретов.

— Дай-ка мне очки, — сказал Авраам.

Дилан без слов снял очки и протянул отцу. Авраам достал из выдвижного ящика маленькую отвертку и подтянул винтики, крепившие к оправе дужки. Очки были дрянь, хлипкий пластик. Авраам нахмурился, еще крепче затянул винты. Он вдруг пожалел, что не забрал подозрительные открытки в свою студию и не внес в них какие-нибудь исправления: не убрал отпечатанные на машинке буквы и не написал тонкими кисточками другой текст, менее загадочный, более наполненный смыслом, не покрасил огненно-красного краба в естественные зелено-коричневые тона. Неужели эти идиоты не знают, что краб становится красным только после варки?

Когда пять недель назад пришла первая открытка, Авраам изучал ее, наверное, целый час. Имя Дилана, адрес и послание были напечатаны на машинке. На марке красовалась копия «Любви» этого шарлатана Роберта Индианы, а текст, в котором отсутствовали заглавные буквы и знаки препинания, гласил:

Подписи не было. Марку погасили в Блумингтоне, штат Индиана, Аврааму это ни о чем не говорило. В последующие недели пришли еще три открытки. Вторая тоже из Блумингтона, по двум другим можно было судить о перемещении отправителя на запад — в Шайенн, штат Вайоминг, потом в Финикс, штат Аризона. На всех открытках была наклеена «Любовь», текст везде отпечатан, но последние две отличались от первых проставленной под безумным текстом подписью, тоже напечатанной: «Бегущий Краб». Авраам прочитывал послания Бегущего Краба в бешенстве, от которого глупые фразы начинали плясать перед глазами. Но как бы то ни было, присылали открытки не ему.

Он повторил свой вопрос, сознавая, что пытается силой вытянуть из Дилана ответ, но не в состоянии ничего с собой поделать:

— У тебя есть знакомые в Индиане?

Дилан не ответил. Молча собрал открытки, как колоду игральных карт, и сунул в рюкзак. Наверное, решил ознакомиться с посланиями позже, в одиночестве. На лице не было удивления.

— Мне следовало отдать их тебе сразу же. Впредь так и буду поступать. Если тебе опять пришлют открытку.

Дилан взглянул на него. Очки теперь сидели на месте.

— Уже прислали. Целых две. Я получил их в субботу.

Теперь уже Авраам ничего не ответил.

Выйдя из дома и удостоверившись, что отец не выглядывает из окна гостиной, Дилан, стоя на нижней ступеньке крыльца, снял рюкзак. В нем лежали кеды — темно-синие, с красно-белыми резиновыми полосками на толстых подошвах. Если нажать на полосы пальцем, они пружинили, будто новенький сполдин. Сегодня никто не пропоет ему «Бракованный, как твои ноги? Бракованный, смотри на дорогу!». Потому что в кедах Дилан не был бракованным. Он также снял очки и засунул в рюкзак, туда, где лежали шесть открыток от Бегущего Краба — две вытащенные им из почтового ящика и четыре полученные от отца. Три из них он еще не прочитал и собирался изучить попозже. Послания казались забавными, но не имели никакого отношения к его жизни и напоминали старые телешоу, «Остров Джиллиган» или «Мистер Эд», которые ты быстро забывал, но смотрел всегда, гордясь тем, что очень редко они вызывали у тебя смех или даже улыбку.

Переобувшись в кеды, Дилан и не подумал засунуть в рюкзак ботинки. С ними не следовало приближаться к школе. Он нашел для них место на клумбе под беспорядочно разросшимися цветами Рейчел, в специально вырытом углублении. До его возвращения из школы в ботинках поселялись жуки и скапливалась разная труха. Эти безбожно старомодные ботинки напоминали о гадком прошлом, и в земле им было самое место. Их называли «таракашками», потому что они и впрямь походили на коричневых тараканов. То, что Дилану до сих пор покупали лишь такие, усугубляло его незавидное положение. Было бы здорово, если бы ботинки сами обо всем догадались, отрастили бы крылья и улетели, подобно птицам, исчезли бы, как динозавры. Или превратились в черепах и уплыли в океан. Но ничего подобного не происходило, и Дилан прятал их в земле между цветами, за которыми никто теперь не ухаживал. Под защитой листьев туфли не видели солнечного света, и им так было лучше. Если бы Бегущий Краб написала на открытке свой адрес, Дилан отправил бы ей ботинки по почте. Пусть себе с разбегу прыгают в океан. Что до Дилана, он предпочитал кеды.

Весной, когда учеба почти подошла к концу, они вновь нашли друг друга. Все произошло само собой, словно вовсе и не было шести месяцев разлуки. Мингус носил куртку защитного цвета, хотя на улице уже стояла теплынь, и бряцал провалившейся через рваные карманы за подкладку всякой всячиной. Сзади на куртке красовался тэг «ДОЗА», окруженный звездами и направленными вниз стрелами. Дилан никак не откомментировал это. В тот день он забросил рюкзак на крыльцо дома Мингуса, и они вместе зашагали по Дин-стрит — теперь на удивление пустой, забывшей о сполдине и скалли. Ребята, с которыми раньше тебе доводилось играть, теперь вращались в каких-то компаниях или состояли в группировках. Показывались на улице только Марилла и Ла-Ла, но при встречах они будто не узнавали тебя или были слишком увлечены пением: «Мне восемнадцать, и у меня есть пистолет, палец ложится на спуск, я выстрелю, в этом сомнений нет…»

Дилан и Мингус молча направились в сторону Бруклин-Хайтс: оставили позади Дин, прошли Гованус Хаузис и Уикофф-Гарденс, обогнули Корт-стрит и школу № 293. Проскочив мимо Казенного дома, они вошли в Хайте со стороны Шермерхорн-стрит. На здешних тихих, затененных улочках, застроенных старинными домами, — Ремсен-стрит, Генри, — всегда царил мир и не устраивалось бандитских разборок. В особенности на Ремсен, похожей на парк-дендрарий, — с ее аккуратными домиками, уютно устроившимися в сени деревьев. Неярко освещенные потолки гостиных сияли сквозь занавешенные окна, как сливочное масло, металлические панели на дверях и ручки тускло поблескивали, будто карнавальные украшения, номера и название улицы казались вырезанными на серебряных и золотых пластинах. Каждое крыльцо выглядело как вход в замок. Это была гордость Бруклина, о такой жизни, как здесь, Бурум-Хилл мог только мечтать. Дилан все время смотрел по сторонам, но никого не видел.

Дойдя до Монтегю-стрит, они затерялись в толпе. Было три часа дня, учащиеся школ «Пэкер», «Френдз» и Сент-Энн возвращались домой. У «Бургер Кинг» и «Баскин Роббинс» собирались шумными компаниями дети — мальчишки и девчонки, все в рубашках «Лакосте» и вельветовых брюках, замшевых куртках, завязанных на поясе. Рюкзаки вместе с флейтами и кларнетами в кожаных футлярах лежали на асфальте. Парни увлеченно флиртовали с девочками, поэтому Мингус и Дилан прошли сквозь толпу никем незамеченные, будто два рентгеновских луча.

Неожиданно одна из светловолосых девочек с замысловатым поясом на талии шагнула в сторону и окликнула их. С широко распахнутыми от собственной смелости глазами она достала сигарету.

— Огонька не найдется?

Ее друзья разразились смехом, но Мингус, не обратив на них ни малейшего внимания, повел себя очень естественно. Достал откуда-то из подкладки ярко-синюю зажигалку, щелкнул, появился язычок пламени. Откуда девчонка узнала, что у него есть зажигалка? Дилан не мог этого понять. Девочка наклонила голову, прищурила глаза — взгляд теперь стал надменным — и убрала за ухо прядь волос, чтобы не вспыхнули от огня. Потом повернулась к ним спиной, и они, больше не нужные, продолжили путь.

Дети из Хайте не заводили знакомств с посторонними, довольствуясь общением друг с другом.

Гуляли в Хайте обычно на окраине парка, возвышавшегося над автострадой Бруклин-Куинс и верфью — надутой губой Бруклина. Старики и старушки, примостившись на пеньках, мирно клевали носами или неподвижно сидели на скамейках, зажав в руках газеты и глазея на скучные шпили Манхэттена — темные иглы на фоне изменчивого горизонта. За Манхэттеном простирался залив, над медленно скользившими по воде судами и похожей на игрушку статуей Свободы нависал желтый дым Джерси. Дилан и Мингус были как детективы — двигались по следу, читая на фонарных столбах, почтовых ящиках, боках запыленных грузовиков выведенные маркером или просто пальцем надписи.

«РОТО I», «БЕЛ I», «ДИЛ», «ОНС», «СУПЕР СТРАТ», «БТЭК».

— Операция нон-стоп, — переводил Мингус, разгадывая буквосочетания. Взгляд его затуманился. — Банда танцоров экстра-класса.

По сути, эти метки были как и все в жизни: наслоениями кодов, меняющихся или вообще исчезающих.

Рото, Бел и Дил — это парни из группировки «ДМД», шутники из Атлантик-Терминалс — жилого массива напротив Флэтбуш-авеню.

«Суперстрат» — название какой-то школы. Тэги могли казаться смешными, однако ты проникался к ним уважением.

Над некоторыми было приписано издевательское «ТОЙ», что означало «желторотик», «простофиля».

Надпиши «ТОЙ» над тэгом «ДМД» и получи по шее.

Мингус запустил руку в карман и выудил из подкладки «Эль Марко» — чудесный маркер, длинный стеклянный пузырек с завинчивающейся крышкой. Внутри него плескалась фиолетовая жидкость. Мингус отвинтил крышку и проставил метки в нескольких местах, надавливая на маркер с такой силой, что струи фиолетовых чернил, смачивавших толстый пишущий наконечник, потекли по руке, запачкав светлую ладонь и край рукава. Проведя мысленную аналогию с кисточками отца, зубцами спирографа и крышками для скалли, Дилан почувствовал приятное возбуждение.

«ДОЗА» Мингуса устремилась вверх по фонарному столбу. Рука его двигалась уверенно, почти автоматически.

Этот тэг был ответом, обращением к тем, кто мог его услышать, подобием лая собак, понимающих друг друга, не видя, из-за оград хозяйских домов. Ярко-фиолетовым ответом. Буквы волнующе пахли и немного растекались. Каждый раз, дописав последнюю «А», Мингус бросал «Эль Марко» в карман, хватал Дилана за локоть, и они торопливо уходили дальше — по диагонали, чтобы сбить со следа преследователей, которых скорее всего не существовало. Их дорога превращалась в зигзагообразную фразу, состоящую из одного слова «ДОЗА», выводимого в любом удобном месте.

На глазах у призрачной толпы мальчик-невидимка раздавал автографы всему миру.

Длинная аллея парка заканчивалась заброшенной детской площадкой с качелями и горкой. Мингус остановился у первых качелей и написал «ДОЗА» на металлической опоре: получилось особенно ярко, с каждой буквы потекли вниз струйки.

Он протянул «Эль Марко» Дилану. Фиолетовый, мажущий пальцы пузырек перекатился в ладони как спелый фрукт, как слива.

— Пиши, — сказал он. — Только быстрее.

— Что писать?

— Ты что, еще не придумал себе тэг? Ну так придумывай.

Вендльмашина, Хреноберт, Доза. Правильно написано в комиксах «Марвел»: мир состоит из секретных названий, тебе нужно лишь разыскать свое собственное.

Белый парень? Омега?

— Диллинджер, — сказал Дилан. Взгляд приклеился к «Эль Марко», но брать маркер у Мингуса он почему-то не торопился.

— Слишком много букв. Лучше Дилл или Ди-один.

На площадку вкатила поскрипывавшую коляску няня-филиппинка. Мингус опустил маркер в карман и наклонил голову.

— Уходим.

Ты бежал от высокой женщины с ребенком в коляске, охваченный необъяснимой паникой. А настоящая угроза пригвождала тебя к месту, превращала ноги в негнущиеся палки. Двигались только руки, извлекая из карманов деньги.

Мингус рванул к изгороди, окружавшей площадку, подтянулся и мигом очутился наверху. Дилан попытался последовать его примеру и повис, схватившись за верх ограды. Мингус потянул его за руку, Дилан вскарабкался. Они свалились на землю по другую сторону ограды, как мультяшные коты в мешке.

— Черт! Слезь с меня!

Дилан разыскал в траве упавшие очки, Мингус отряхнул куртку и брюки, будто Джеймс Браун, смахивающий с костюма воображаемые пылинки. Он улыбался, глаза блестели. В жестких курчавых волосах застрял обрывок зеленого листика.

— Вставай, сынок, мы на земле! — Забавляясь, Мингус называл его «сынком» — низким голосом, подражая не то Редду Фоксу, не то Фогорну Легорну.

Он протянул Дилану руку, помог подняться.

Было что-то особенное в этом физическом соприкосновении — вся накопившаяся в тебе тайная нежность как будто нашла выход. Она не имела ничего общего с сексуальностью и являлась естественной реакцией на смешную ситуацию. И была полезна. Как взаимные тычки — детям-итальянцам с Корт-стрит.

Дилан хотел было убрать лист из волос Мингуса, но не решился.

Они направились по дороге к безлюдному месту — склону, заросшему кустами и деревьями, которые здесь, в конце Бруклин-Куинс, буквально задыхались от выхлопных газов. Машинам, шумевшим внизу, не было до растительности никакого дела. Несчастный клочок земли покрывали сигаретные окурки, бутылки и старые шины. Еще один островок запустения, заброшенный дом, где правят тайные силы. Даже Хайтс окружала мусорка — это было привычно, без этого уже никуда.

Мингус и Дилан вновь занялись исследованием. Изучили шестифутовые буквы на каменной стене, поднимавшейся снизу почти на высоту парка. Буквы были тщательно вырисованы и наиболее эффектно смотрелись с дороги. Приятели направились в ту сторону, чтобы оценить искусство художника по достоинству. «МОНО» и «ЛИ»: таинственная парочка побывала и здесь.

Мингус прижался спиной к расписанной стене, вытащил синюю зажигалку и поднес пламя к курительной трубке — тоже извлеченной из-за подкладки куртки. Наклонив голову и сосредоточенно сощурив глаза, Мингус втянул в себя дым и плотно сжал губы. Из носа поплыли сизые струйки. Он кивнул и выдохнул.

— Травки хочешь?

— Не-а. — Дилан постарался произнести это слово непринужденно, так, будто с легкостью мог ответить и «да».

Внизу, на дороге ревели грузовики — плотная, движущаяся стена. На них тоже пестрели надписи, сделанные в других районах города, — послания, разносимые не имевшими о них понятия курьерами, словно вирус.

— Я взял траву у Барретта. Он хранит ее в морозилке.

Теперь Мингус называл отца Барретт. Для Дилана, возможно, наступал решающий момент, ему вдруг показалось, что где-то близко разгадка. Позже, оставшись один на один с собой, он шепотом повторит много-много раз: «Авраам, Авраам, Авраам…»

— А твой отец об этом знает? — спросил он.

Мингус покачал головой.

— У него этой штуки так много, что он ничего и не заметит.

Мингус опять щелкнул зажигалкой, и чашечка трубки осветилась оранжевым, а трава негромко затрещала. Дилан постарался скрыть свою зачарованность.

— Ты когда-нибудь пробовал курить травку?

— Конечно, — солгал Дилан.

— В этом нет ничего особенного.

— Знаю.

— Каждый кайфует по-своему — так говорит Барретт.

«Ка-аждый кайфует по-сво-оему», — прозвучало в голове Дилана музыкальным отголоском той фразы, нараспев произнесенной Барретом: «Ма-ать ушла-а, а парень держится молодцо-ом».

— Да я ничего и не говорю, сам часто курил, просто сейчас неохота.

— Часто? — осторожно переспросил Мингус.

— Ну да. Мать любила марихуану. — Едва слова слетели с губ, он понял, что предал Рейчел, выбросил ее, как старую крышку для скалли, которую совсем не жалко.

Подыскивая подходящие выражения, притворяясь безразличным, ты открывал для себя истины, которые давно знал. Все было сплошным каламбуром.

Бегущий Краб любит травку.

— А моя мать ушла от Барретта потому, что он курил марихуану, — сказал Мингус. Еще чуть-чуть, и он заговорил бы о своей личной трагедии, но внезапно умолк. Наверное, заводить речь о матери, даже о своей собственной, было ошибкой, которая могла безнадежно испортить остаток дня.

Ты с блеском все провалил. С губ слетела коротенькая фраза, и небо над головой застлал мрак. А вот слова «школа № 293», «белый» или «черный» ты никогда не позволял себе произнести вслух, считая это законом — может, зря.

Наверное, людям следовало бы изобрести еще один язык. На котором можно разговаривать, например, о таких вещах, как избиение Роберта Вулфолка Рейчел — о чем ты как будто и не помнил. С чем сталкивался вновь и вновь. И чувствовал себя припертым к стене.

Белый мальчик, шестиклассник, поеживающийся под злобными взглядами. Тяжкое бремя унижения.

Мама.

Мингус убрал трубку. Они поднялись в гору, перебрались через ограду и в хмуром молчании направились по Пьеррепонт домой. Дилан чувствовал, что теперь с удовольствием взял бы у Мингуса «Эль Марко», отвинтил крышку, выбрал бы среди миллиона слов свою метку-граффити и, пачкая пальцы фиолетовыми чернилами, вывел бы ее на всех столбах. Но Мингус больше не доставал «Эль Марко». Он шел, засунув руки в дырявые карманы, сжимая в кулаках их содержимое, чтобы не гремело при ходьбе.

Он шагал чуть впереди. В курчавых волосах все еще зеленел листик.

А вообще-то Дилан ничего не сумел бы придумать. Пока.

Наверное, Мингус ловил кайф и размышлял о чем-нибудь запредельном, о какой-нибудь Негативной зоне. Переживал очередную омерзительную стадию развития, как выразился бы Бен Гримм, более известный как Существо.

До возвращения сына из школы он решил не заглядывать в почтовый ящик, позволить мальчику вытащить открытку от Бегущего Краба, если она пришла, и спрятать у себя в комнате. Корреспонденция пролежала в ящике до самого обеда. Авраам, спускаясь из студии вниз, на кухню, чтобы выпить кофе и перекусить, сдерживал себя, не желая знать, лежит ли среди писем и других бумаг очередная открытка. Только после того, как Дилан принес содержимое почтового ящика, разбросал по полу и ушел к себе, Авраам взял счета, письма, объявления о выставках и все прочее, что пришло ему в этот день.

Вечером, когда Дилан пришел на кухню с намерением заняться здесь уроками, Авраам заметил в ящике небольшой пакет. Посылка от его нового работодателя. Авраам сразу догадался, что в пакете, и долго стоял с ним в руках, одурманенный гордостью и жгучей злобой, вглядываясь в желтую бумагу сквозь туман в глазах. Когда он наконец разорвал пакет, его окатило волной ненависти к себе, он ощутил неодолимое желание разорвать эту чертову книжку, даже не посмотрев на нее.

«Волнующий цирк» Р. Фреда Вандейна — первая книга, изданная в серии «Нью Белмонт Спешиалс», с мудреной характеристикой «Расплавляющая мозги фантастика для поколения „рок-н-ролл“». Художник Авраам Эбдус. На обложке — изображение планеты или луны, или мозга, раскрашенные в кричащие цвета биоморфные существа с внешностью, позаимствованной частью у Миро, Танги, Эрнста и у самого Питера Макса. Художественный отдел «Белмонт Букс» определенно переборщил с ярко-желтыми буквами, которые читатель должен был воспринять как надпись на экране электронно-вычислительной машины. Авраам вдруг пожалел, что не придумал себе какой-нибудь псевдоним для этой работы, что-нибудь вроде А. Зануда или «Убить идиота». Цвета, положенные на бумагу его собственной рукой, резали глаза.

Авраам отнес книгу на кухню, собираясь мимоходом положить ее на стол перед Диланом, но в порыве раздражения разжал пальцы немного раньше. Книга упала на пол и скользнула к ногам Дилана. Тот повел бровями, заглянул под стол.

— Что это? — спросил он.

— Моя первая изданная книга, — ответил Авраам, не в силах справиться с досадой.

Дилан молча поднял книжку и направился в гостиную. Авраам вытащил из холодильника упаковку замороженных бараньих стейков, положил в раковину, включил воду. Достал несколько луковиц и непонимающе уставился на них. Через несколько минут, не выдержав, вышел из кухни и заглянул в гостиную. Дилан сидел в углу дивана, склонясь над «Волнующим цирком», и даже головы не поднял. Он читал книги так, будто участвовал в какой-то тайной операции, — сосредоточенно хмуря брови, пропуская несущественные описания, видя лишь основное, разделяя содержание на голые факты и броскую чушь. Дилан не читал книги, а проглатывал.

Авраам вернулся на кухню. Порезал лук, положил мясо в сковороду. Когда ужин был на столе и Авраам уже собирался позвать сына, тот пришел сам, держа в руке кричаще яркую книжку.

— Неплохо, — сказал он. По интонации Авраам понял, что ему попадались и намного более ужасные книжки. Дилан вдруг наклонился и, издеваясь, положил книжку на то место, куда она отлетела, брошенная Авраамом. Затем кашлянул в кулак и сел ужинать.

Книга пролежала под столом, между ногами отца и сына все время, пока они ели. Поужинав, Дилан отправился смотреть по телевизору «Человек на шесть миллионов долларов», а Авраам поднял книгу, отнес в студию и положил на полку, заставленную баночками с краской. Вскоре у «Волнующего цирка» должна была появиться компания: Авраам успел оформить еще три книжки той же серии, а сейчас работал над четвертой. На столе у дальней стены лежал набросок картинки. Но сосредоточиться на ней он сейчас не смог бы.

Авраам взял тонкую кисточку, обмакнул в краску и устремил взгляд на кусок целлулоида с прерванной любимой работой. В цветовом плане развитие сюжета фильма подошло к мистическому моменту очищения души в аду. Мельчайшими черно-серыми черточками, мазками и затенениями он выделил небо нал, горизонтом — центральной линией кадра; ниже этой линии царили белый и серый. Картинка отличалась приглушенностью красок, как будто пала духом, потеряла надежду, узнав, какой ей вынесен приговор. Она знала, чем занимался теперь Авраам. Сначала от него потребовали обилия кроваво-красного, потом — коричневато-желтого…

«Нью Белмонт, Спешиалс» было адом. Авраам решил, что вложит в оформление этих книжек все самые низменные свои чувства. Это было вызвано необходимостью развлечься, заняться чем-то другим, а не только сотворением фильма и созерцанием в нем обнаженной правды, — фильму же это будет только на пользу, он станет чище. Рисование книжных обложек — от осознания этого у него невыносимо дрожали руки — кара за отказ от карьеры художника. Похоже на поднявшегося из фоба мертвеца. И в то же время это могло помочь усовершенствовать его незаконченный, скрываемый от всех фильм.

В этот летний день мальчик-крот, отважившись на привычный риск, появляется на улице один. Его доллар, свернутый в несколько раз, спрятан в ременной пряжке, а в кармане лежат две отвлекающие монеты по двадцать пять центов. Еще пятьдесят центов он запихнул в носок. Найдут так найдут. Все как обычно. Если не считать поселившегося в кармане брюк пишущего существа и волнительного покалывания в руках. Он завел собственный «Эль Марко», черный, как непроглядная ночь, еще ни разу не опробованный. Купил его в прошлую субботу на Кенел-стрит в «Перл Пейнт» вместе с набором бумаги для эскизов и длинной металлической коробкой цветных карандашей. Авраам ничего не сказал по этому поводу.

Суббота, пятое июня, еще нет и десяти утра. Шестой класс позади — как и филиал школы № 293. Год в черепашьем панцире, в неестественной позе, сплошная ошибка. Какой смысл переходить в другую школу, если проучишься в ней один-единственный год? А впрочем, это уже не имело никакого значения. Ты думал только о будущем, о седьмом классе в основном корпусе на Корт-стрит, в одной школе с Мингусом, который был на год старше. Там тебе должны были представиться отличные возможности. Наверное. Седьмой класс. Еще немного терпения. Скорее бы. Как глупо со стороны мальчика-крота, уже начинающего думать о девочках — белых девочках, как незабвенные Тея и Ана Солвер, — надеяться на избавление от унижения. Бедное создание без опоры под ногами!

Он готовился к принятию в компанию Мингуса. Мечтал заработать репутацию, сделать себе имя. В десять часов субботнего утра большинство школьников Дин-стрит еще сидели в пижамах перед черно-белым экраном, смотрели «Мерри Мелодис». В этот час о себе давал знать лишь химзавод на Берген, распространявший по всей округе жуткое зловоние. Даже пуэрториканцы еще не собрались у магазина Рамиреза. Автобус, залитый летним солнечным светом, ехал совершенно пустой. Это утро прекрасно подходило для объявления миру своего нового имени.

Но мальчик-крот передвигается с обычной осторожностью. Утро на дворе или ночь — какая разница? Он не знает, как объяснит наличие в кармане «Эль Марко», если столкнется с хулиганами. Эта штука все равно что украденный паспорт — вещь, до которой он еще не дорос.

Оглядываясь по сторонам, мальчик-крот шагает в сторону Невинс. На Пасифик-стрит, между Невинс и Третьей, находился небольшой парк. Даже не парк, а просто кусок земли, не засаженной деревьями, с глубокой песочницей, турникетом из покрытых толстым слоем лака брусьев, традиционными качелями и горкой. Детскую площадку покрывали квадраты черной резины, соединенные петлями, напоминавшие фрагменты паззла. Всюду было битое стекло, окурки, засохшие лужи мочи — немые свидетельства настоящей жизни парка. На горке, качелях, валявшихся урнах и трех кирпичных стенах, огораживавших территорию, пестрели нанесенные распылителем и маркером тэги. Если кто-нибудь, пусть даже обутый в кеды, отваживался войти в это царство хаоса или хотя бы приблизиться к нему, ему было по меньшей мере не по себе. Но мальчик-крот решает, что это его шанс, и, оглянувшись по сторонам, отваживается проникнуть сюда.

Достав «Эль Марко» из кармана брюк, он ищет свободное место. Не исписана в этом парке лишь нижняя сторона горки, у самой земли — залезть туда не то чтобы сложно, но почти невозможно. Мальчик-крот опускается на колени, втискивается в щель под горкой и открывает свой «Эль Марко». Свежие черные чернила пахнут одуряюще. Мальчик-крот знает, что сейчас напишет. Целых две недели он упражнялся, выводя заветные буквы — ручкой на школьной парте, маркером «Шарпи» на папке для бумаг, пальцем в воздухе.

Нет, ничего не получится.

Потому что именно сюда с крыши упадет сегодня летающий человек.

Первое, что замечает боковым зрением мальчик-крот, — чья-то черная тень у кирпичной стены, тень огромной птицы или крысы. Что-то падает, точнее, кто-то — человек. Тяжелое дыхание, шумный выдох, похожий на стон.

Мальчик вздрагивает, выпуская из руки «Эль Марко». Лежащий в тени под горкой, он лихорадочно соображает, сможет ли остаться незамеченным.

Нет, не сможет.

— Белый мальчик, — доносится до него. — Что ты тут делаешь?

Летающий человек огромен, он всего в нескольких шагах. Сидит на резиновом квадратике, прислонившись к стене спиной, согнув ноги в коленях, потирая обеими ладонями правую лодыжку. Темная кожа узловатых крепких рук и щиколоток — на нем нет носков, только красные стоптанные кеды — чешуйчатая, псориазная. Он в серых от грязи джинсах и рубашке, когда-то белой. Манжеты порваны, одна пуговица висит на нитке. За спиной у него накидка из простыни, завязанная узлом на шее, прямо как у мальчика из «Где прячется дикость», только в желтых пятнах. Естественно, ребенок-крот думает: кто-то на эту простыню помочился. И пахнет летающий человек мочой — сильнее, чем сам парк.

Человек опять издает стон, продолжая потирать лодыжку. На лице щетина и оспины — глубокие ямки. Нос сломан и смотрит вбок, белки глаз тоже желтые, и кажется, будто он странным образом помочился себе в глаза.

Дилан не произносит ни звука — молча таращит глаза. Летающий человек кивает на упавший «Эль Марко».

— Изгаживаешь стены каракулями? Я все видел.

— Ты упал сверху, — сказал Дилан.

— Не-ет, дружище, я прилетел сверху, — ответил летающий человек. — Вывихнул чертову ногу, мать ее так. Совсем разучился приземляться.

— А… как ты летаешь?

— Ну, конечно, не с помощью этой ерунды. — Летающий человек показывает на простыню, развязывает узел на шее, комкает ткань и бросает в сторону, на кучу битого стекла. — Из-за нее я только запутался, ногу повредил, черт. Только испортила все.

Дилан выбрался из-под горки и нерешительно приблизился к маркеру, откатившемуся по резиновым квадратам в сторону.

— Не бойся, поднимай. Мне эти ваши каракули без разницы. Плевать мне на них.

Дилан схватил маркер, завернул колпачок и убрал в карман. Летающий человек что-то бормотал самому себе.

— Эй, мальчик, у тебя не найдется доллара?

Дилан снова вытаращил глаза. Летающий человек обнажил в усмешке зубы — мелкие и редкие. Десны — коричнево-красные.

— Ты что, онемел, парень? Я спросил, нет ли у тебя доллара.

Мальчик-крот чувствует нечто схожее с облегчением. Дело принимает привычный оборот. Он машинально засовывает руку в карман, одновременно раздумывая, что же все-таки происходит, и вспоминая звук падения человека. Взгляд устремляется вверх, на крышу трехэтажного дома. Он прилетел оттуда?

Если бы не летающий человек, смотреть сегодня было бы не на что. В парке пусто, по Пасифик-стрит никто не идет в твою сторону с намерением поизмываться.

Летающий человек поднялся на ноги, Дилан протянул ему пятьдесят центов и тут же отшатнулся, подальше от нестерпимой вони.

Человек зажал монеты в руке и повернул серебряное кольцо на пальце, пристально глядя Дилану в глаза. В складках на шее у него что-то белое, как будто он купался в соленой воде.

— Когда-то я здорово летал, — сказал летающий человек.

— Я видел тебя, — почти шепотом ответил Дилан, внезапно все поняв.

— А теперь не могу, — гневно произнес летающий человек и облизнул губы. — Черт, как же их там… — Он пытался вспомнить какое-то слово. — Воздушные волны — они все время сбивают меня.

— Воздушные волны?

— Да. Теперь я не задерживаюсь в воздухе. Вот в чем беда, приятель. — Он посмотрел на блестящие монеты в руке — будто осколки зеркала на грязной дороге.

— И это все? Все, что у тебя для меня нашлось?

Дилан расстегнул ремень, достал доллар и, не разворачивая, бросил на грубую, всю в трещинах, ладонь летающего человека.

— Ха! Ты в самом деле видел, как я летал?

Он головой показал на далекие крыши Пасифик и Невинс, муниципальную школу № 38 и возвышающиеся за ней верхушки домов Уикофф. В светло-голубом небе кружили чайки, живущие на Кони-Айленд или Ред-Хук.

Дилан кивнул и направился прочь из парка.

 

Глава 7

Очередную открытку от Бегущего Краба снова проштемпелевали в Блумингтоне, штат Индиана, дата — шестнадцатое августа 1976 года. Это была черно-белая фотография Генри Миллера на пляже в Биг-Сур — голого, лишь с полотенцем на бедрах, улыбающегося, с дряблыми мышцами груди и выгоревшими бровями. Чуть в стороне стоит величественная черноволосая женщина в бикини и прозрачном платке. На камеру она и не глядит.

Он смотрел на билеты так долго, будто хотел испепелить взглядом напечатанное на них имя этого ловкача. Какой-то придурок из «Артисте энд Репертори» прислал ему два билета на концерт паршивого Рея Чарльза в зале «Радио-сити». Очевидно решив, что он, Барретт Руд, примет за счастье возможность поглазеть на белых усыпанных блестками кошечек из «Рокеттс» — с балкона! — и полюбоваться этим заносчивым джаз-козлом, стучащим по клавишам рояля и орущим «Боже, храни Америку».

Барретт Руд и выступать в «Радио-сити» никогда не имел желания, а уж торчать зрителем на балконе тем более.

Он раздвинул шторы в гостиной. Дин-стрит изнывала от жары и влажности. Раскаленный воздух будто распался на молекулы и был неподвижен, словно умер. Последние два часа тишину нарушали только звуки пуэрториканской музыки, доносившейся от магазина Рамиреза. Машины двигались по дороге как медузы, растворяясь в мертвой зыби воздуха.

На углу Берген и Невинс, в струе гидранта танцевали четверо темнокожих мальчишек, похожих на испуганных пауков.

Барретт Руд-младший положил билеты на зеркало, свернул в трубочку поднятую с пола долларовую купюру и вдохнул через нее кокаиновую дорожку, широко расставив ноги — если бы под ним лежал циферблат часов, большие пальцы показывали бы на десять и два. В последнее время он всегда так садился и наклонялся вперед, выгибая спину. В этом положении нюхать было особенно приятно — кокаин влетал в легкие, будто свежий ветерок.

К спасительной силе наркотиков прибегали многие потерпевшие неудачу музыканты. Нюхать кокаин было все равно что петь, с единственным отличием — участвовали в этом процессе совсем другие отделы живота и груди. И затягивал кокаин сильнее, чем музыка.

Не разгибаясь, Барретт снова посмотрел на билеты, настоящие и отраженные в зеркале, с невероятно черными буквами. Не исключено, что этот плевок в его душу — идея Кроуэлла Десмонда, так называемого импресарио Рея Чарльза. Когда-то Рей Чарльз не позволил «Сатл Дистинкшнс» принять участие в его концерте с песней, где были слова «Нечего донимать меня своим собачьим дерьмом». Об этом тогда не написали ни в одной газете. Мог ли Кроуэлл Десмонд, обосновавшийся в музыкальных кругах всего год назад, узнать об этом? Маловероятно. И потом, для такого хитро и ловко задуманного оскорбления Десмонду не хватило бы сообразительности.

Барретт глубоко вдохнул, так что струя кокаинового воздуха, казалось, достигла самого низа живота. Почувствовав прохладу даже членом, он содрогнулся всем своим липким от пота телом.

Ниггер, подумалось ему. Ниг-гер. Мажор и минор, большая септима и малая.

В голове зазвучали обрывки мелодий, перед глазами поплыли образы темнокожих музыкантов.

Нет, билеты на концерт Рея Чарльза были лишь отголоском прошлого, прозвучавшим независимо ни от кого, предсмертным содроганием коллектива, который никогда и не жил самостоятельно, но всегда перед кем-нибудь пресмыкался. Напоминание о периоде жизни, сотканном из чистых случайностей. Тупицы из отдела звукозаписи были уверены, что уломают его поехать в Монреаль, записать с немецким продюсером «Сильвер Конвеншн» какую-то дрянь в стиле диско. Наверное, хотели превратить его в Джонни Тейлора, произвести на свет еще одну группу мальчиков в блестящих костюмах из спандекса — кумиров сексуально озабоченных домохозяек.

Двигай попой, девушка-диско!

Выведите меня на улицу и трахните в мою бедную черную задницу.

Ниг-гер, это подобно дыханию.

Возможно, из него сделали бы неплохое нечто с фальцетом Куртиса Мейфилда.

Месяц назад льстивые агенты притащили ему роскошный четырехдорожечный магнитофон с запиской на кремовой с золотом бумаге: «Я никогда не забуду, Барри, как ты сказал, что я достал тебя, но сдаваться не собираюсь. Амет». А ведь этот умник с белой бородкой и знать его не желал, пока в один прекрасный день, войдя в персональный, обшитый рейками лифт, случайно не услышал звучавшую где-то в коридоре их версию «Мантовани Стрингз».

«Атлантик» обвела его, солиста «Дистинкшнс», вокруг пальца, не выплатила ему большую часть гонорара, оставила в дураках. И зачем он только связался с этим Андрэ Дегорном и этими бездарными, никому не известными подпевалами, зачем взялся записывать с ними последний альбом — «Сатл Дистинкшнс любят вас сильнее»? Именно тогда он и выбыл из игры. Теперь его заманивали в сети для записи сольного альбома, как родственнички, названивающие с прозрачными намеками. Вернись и осыпь нас «зелеными». Магнитофон он поставил внизу, во владениях Мингуса, не собираясь им пользоваться. То же самое следовало сделать и с билетами.

— Гус, дружище, поднимись-ка ко мне. Хочу кое-что тебе отдать, — крикнул он, выйдя к лестнице.

Мингус явился к нему в футболке и в трусах, с заспанными глазами — и это в час дня. Склонив набок голову, он взглянул на кокаин, белевший на залитом солнцем столике под зеркалом — зловещий призрак отцовского кайфа.

Мальчик таращился на порошок, будто видел его впервые.

— Что? — спросил Барретт. — Хочешь побалдеть? — Он махнул на порошок рукой, с особой остротой ощущая ее тяжесть — знамя из плоти, рассекшее влажный воздух.

Ниг-гер, ниг-гер, где твой пистолет? Слова подошли бы к какой-нибудь песне, например, для фильма о гомосексуалисте по вызову. А может, принести этот чертов магнитофон сюда? Записать сингл, который ударил бы им по мозгам и сразу вспорхнул бы на самую вершину национального хит-парада благодаря слову «ниггер», еще не звучавшему в радиоэфире.

Мингус смотрел на кокаин целую вечность, потом покачал головой.

Барретт рассмеялся.

— Только не говори, что сам ничем подобным не балуешься у меня за спиной. В этом нет ничего постыдного.

— Прекрати.

— Знаю, почему ты злишься. Думаешь, я не должен нюхать при тебе.

— Я ничего такого не говорил.

— А вообще-то какая разница? У меня есть два билета на концерт старины Рея Чарльза в «Радио-сити». Если есть желание, забирай.

— А сам что, не хочешь?

— Сегодня не хочу. Возьми какого-нибудь приятеля и поезжайте.

Мингус взял билеты. Барретт потер нос и нижнюю губу костяшкой пальца.

— Рей Чарльз — фигура, Гус. Часть культурного наследия Америки, наш современник. Когда будешь рассказывать о его концерте знакомым, не забывай упоминать, что я с ним лично встречался. Кстати, на балконах там отличные кондиционеры. Съезди, отдохни с приятелем. Подальше от этой чертовой жары. Позови Дилана. Или того долговязого мальчишку, гм, как его? А, Роберт. «Радио-сити» поразит его.

Он проговорил все это на одном дыхании, утомленно-напряженным голосом и, замолчав, закрыл глаза, а когда снова поднял веки, Мингус стоял на том же месте и смотрел на билеты.

— Ну так что?

— А у тебя на сегодня другие планы?

— Это имеет какое-то значение?

Барретт в самом деле намеревался куда-нибудь сходить, например, в кинотеатр «Даффилд», на Фултон-стрит, посмотреть «Бинго Лонг — путешествие „звезд“» и «Автомойку». Спрятать от жары свою задницу — в темном прохладном зале без окон, с исправно работающей системой кондиционирования. Только не в «Радио-сити», где будет выступать наряженный в смокинг Рей Чарльз.

— Тебе не нужны эти билеты?

Мингус пожал плечами, почесал бок, задрав футболку, и уставился на отца, о чем-то размышляя.

— Ну, подумай, подумай. Возьми билеты, позвони Дилану.

— А если я их продам? Не возражаешь?

Теперь уже Барретт воззрился на Мингуса.

— Не возражаю. — Его охватило беспричинная, невероятная досада. — Неужели тебе ни капли не хочется съездить на этот концерт, а, Гус? Разве тебе нужны деньги на пропитание? Ведь я кормлю тебя.

Его досада лишь раззадорила в сыне дух противоречия, Барретт сразу это почувствовал. Если отец не желает слушать Рея Чарльза, с какой стати я должен переться на этот концерт? На тебя давили повсюду, особенно в такие вот моменты. Бруклин был тропическим лесом, звуками маримбы, рассыпанными в желтом воздухе, или, как сейчас, грохотом фургона «Софта», делающего остановки на Берген, Бонд, Дин, Пасифик и притягивающего толпу разморенных жарой детей. Манхэттен же был совсем другим городом, удаленным от Бруклина на сотню миль.

Барретт и сам с удовольствием сбегал бы за вафельным рожком, заполненным холодной сладкой массой. С этой его слабостью была связана иная история.

Но он не пошел к фургону мороженщика. Сидел и мысленно повторял под воображаемые звуки маримбы и тарахтение «Софти»: «Ниг-г-г-ге-р-р-р, ниг-г-г-ге-р-р-р». Слово из песни, которая — вы понимаете — никогда не появится на свет, так и останется просто словом, поднятой ветром пылью. Ктому же магнитофон слишком далеко, а домыслы неправдоподобны — как рожок с мороженым, как Манхэттен.

Не мечтай о журавле в небе.

Почему от кокаина всегда тяжелеют веки? Странно, нелепо.

И отчего Мингус не мог ответить на элементарный вопрос?

Когда Барретт открыл глаза, понял, что прошло несколько часов. Он просидел в кресле целый день. Мингус давно ушел неизвестно куда, забрав билеты. Барретт проснулся окруженный теменью, приклеенный жарой к кожаному сиденью, с мокрыми от пота шеей и лицом. Занавеску на окне трепал бесполезный сквозняк, облепивший песчинками кокаина края зеркала и часть порошка наверняка смахнувший на пол.

Вчера ночью Барретт посыпал кокаином водяной матрас — будто накрыл простыню еще одной. Ему захотелось убелить порошком весь дом, чтобы он находился под рукой в любую секунду и можно было просто наклониться к стене или понюхать ковер. Или пригласить сюда женщину, как губкой собрать ею кокаин и кайфовать, вдыхая с нее порошок.

А завязать с музыкой надо было раньше, еще до отправки Барретта Руда-старшего на север, в тюрьму.

Давай же, оторви от кресла задницу, сполосни шею холодной водой и выйди, наконец, из этого проклятого дома. На дворе почти ночь.

«Даффилд» был грандиозным дворцом-развалиной в стиле арт деко, наглядным примером того, что происходит, если в здании театра не наводить порядок целых пятьдесят лет, только продавать билеты, черствое печенье, крошки которого приклеиваются к полу, и колу, постоянно проливаемую на обтянутые тканью сиденья. На четыре убогих кресла здесь приходилось одно более или менее приличное. Остальные выглядели так, будто неоднократно подвергались вооруженному нападению разъяренных банд. На стенах меж золотистых херувимов — давно потемневших и лишившихся носов — краснел рваный войлок. В зале царил неестественный мрак. Красные лампы над входами не горели, в воздухе, освещенном огромным прожектором, плавал сигаретный дым, медленно поднимаясь к массивной люстре на облупившемся потолке. Широкоформатные фильмы не умещались на экране — с чернеющими пулевыми отверстиями, надписями «Страйк» и «Бел II» — и частью уползали на рваные шторы по бокам.

Барретт купил билет, вошел в зал и устроился на свободном месте под балконом. «Бинго Лонг» давно начался, может, даже подходил к концу. В прохладном воздухе отвратительно пахло. Огромный зал был заполнен на две трети, сидевшие группками зрители курили, смеялись, переговаривались и изредка поглядывали на экран. Из самых дальних и темных уголков раздавались повизгивания и стоны. Какая-то женщина на балконе, судя по звукам, рожала двойню, и никому не было до нее дела. Барретт попробовал прочность кресла и откинулся на спинку. Перед входом в кинотеатр он купил бутылочку «Кольта», пронес ее в коричневом бумажном пакете, даже не пытаясь спрятать от билетера. Вырвавшийся газ произнес что-то вроде «шафффф», зрители на ближайших сиденьях, услышав этот звук, наверняка подумали: «А я, болван, не додумался купить».

«Бинго Лонг» оказался совершенной дрянью. Явно переборщили с диксилендовским джазом, с Билли Ди Уильямсом, очевидно, вообразившим себя Редфордом в «Афере», и с Джеймсом Эрлом Джоунсом. Фильм быстро подошел к концу. Началась «Автомойка», и все казалось замечательным — галдящие зрители, прохлада, «Кольт», который, по счастью, не успел закончиться к началу второго фильма. Большинство зрителей пришли сюда в основном из-за «Автомойки», но с ее началом нисколько не притихли.

Он увидел их в перерыве, когда зал озарился светом. Черная курчавая голова, а рядом светлая, рядов через двадцать от него, почти у самого экрана, откуда изображение кажется чересчур увеличенным. Узнать их было легко — по синим кедам, упертым в спинки передних сидений. Видимо, Мингус позвал Дилана, да, скорее всего. И потащил его к «Радиосити», чтобы продать билеты. Загнали, наверное, за бешеные деньги каким-нибудь выряженным белым. И вернулись в Бруклин, решив сходить в кино. Точно Мингус прочел днем мысли отца. Хотя телепатия здесь совсем ни при чем. Любой нормальный человек в Бруклине пошел бы сегодня в «Даффилд», даже тот, которому утром принесли два бесплатных билета на концерт Рея Чарльза. Какой дурак не воспользуется возможностью посидеть в прохладном темном зале, поглумиться над «Бинго Лонг» в волнительном ожидании «Автомойки» и побалдеть под музыку саундтрэка «Роуз Ройс»? Присутствие здесь Мингуса говорило о том, что со здравым смыслом у него полный порядок.

Да, да, именно так все и случалось: одна-единственная песня могла разрушить человеческую жизнь. На одинокого парня насылалось музыкальное проклятие, и он бывал раздавлен, как крошечный жук. Песня, та самая песня, прилетала из ниоткуда, находила его, завладевала всем его существом. Становилась его чертовой судьбой, привязывалась к нему крепко-накрепко. Попсовая мелодия, которую слышишь буквально повсюду.

Или делалась дорожкой, ведущей к разрушению, превращалась в фатальный лейтмотив жизни. Все сужалось до ритма ударных, звучания непреклонной бас-гитары и посредственного вокала — подобия монотонного ржания, разбавляемого сладострастными стонами. Им подыгрывала туба или валторна, или ритм-гитара, или труба — громкая порой до нелепости. Создавалось впечатление, что певец подошел к тебе вплотную и приставил пистолетное дуло к твоему виску. Как такое могло произойти? Кто разрешал крутить это по радио? Эту песню следовало запретить. В ней не звучали расистские акценты — ты ничего не понял бы, не стоило даже тратить время, чтобы разобраться, — но она была направлена против тебя.

«Да, они танцевали и пели, позабыв обо всем, но вот кто-то крикнул…»

Каждый раз, выходя на улицу, тебе вслед орали слова этой песни. Страшно было даже подумать о том, что тебя ждет в новом учебном году.

Седьмого сентября 1976 года, когда Дилан только-только пошел в седьмой класс школы № 293 на перекрестке Корт-стрит и Батлер, песня «Уайлд Черри» «Сыграй фанки» заняла верхнюю позицию в ритм-энд-блюзовых чартах. А две недели спустя взобралась на вершину хит-парада журнала «Биллборд». Гимн твоих страданий, песня номер один.

Пропой сквозь стиснутые зубы: «БЕЛЫЙ ПАРЕНЬ!»

Забудь о буги-вуги, играй фанки, пока не умрешь.

Впервые Дилан встретился с Артуром Ломбом, когда тот имитировал приступ боли в дальнем конце двора. Дилан, ступивший на крыльцо, услышал крик и повернулся. Увидеть Артура Ломба было все равно что заметить среди сотни летящих на землю листьев падающую птицу или вспышку света. Или летающего человека — в общем, все, что Дилан желал и не желал замечать. Это случилось в тот момент, когда прозвенел звонок на урок, учителя физкультуры, следившие за порядком у школы, а за ними и толпа учеников исчезли внутри здания, и двор превратился в территорию без законов, — словом, в один из тех ужасных мгновений хаоса, которые время от времени случаются везде, даже в школьных коридорах. Мальчик, корчившийся сейчас на земле, совершил ошибку. Он оказался слишком далеко от крыльца и попал в лапы обидчиков. Ошибка, о которой Дилан никогда не забывал.

Артур Ломб стоял на коленях, держась за грудь, и стонал. В опустевшем дворе отчетливо слышались его слова:

— Не могу дышать!

Он еще раз повторил это, задыхаясь.

— Не! — Пауза. — Могу! — Пауза. — Дышать!

Артур имитировал приступ астмы или что-то вроде этого. Его мотивы были ясны: он хотел убедить всех в том, что и так страдает. Кто будет продолжать мучить мальчишку, который уже плачет? Беспомощное, никчемное создание. На сопротивление или терпение его не хватало, и это в каком-то смысле отталкивало. А может, он обращался к тому, кто только собирался его обидеть, к воображаемому грозному лидеру, намеревавшемуся над ним поглумиться. Или его в самом деле терзал приступ? Кто мог сказать? Тебе оставалось единственное. Бросить ему: «В чем дело, белый парень? Я даже пальцем тебя не тронул». И уйти.

Дилан оценил стратегию бедолаги, ощущая холодный трепет узнавания и жгучий стыд. В какой-то миг ему показалось: это его двойник, сменщик, и он втайне порадовался тому, что внимание толпы темнокожих шутников на перемене было обращено не к нему.

С этого момента рыжеватые волосы и опущенные плечи Артура Ломба постоянно попадались ему в школьном дворе на большой перемене — в другое время они не виделись, учась в разных классах. Артур носил яркие полосатые рубашки и светло-коричневые туфли. Брюки часто были ему коротковаты. Однажды Дилан услышал, как две темнокожие девочки дразнят Артура стишком, которым его самого никто не донимал уже с четвертого класса: «Потопа нет, сухи дороги, а он боится вымочить ноги».

У Артура был огромный ярко-голубой рюкзак — еще один предмет насмешек. В нем свободно могли уместиться все школьные учебники или два здоровенных булыжника. Если бы Артур не горбился, рюкзак все равно пригибал бы его к земле. Он светился, как мишень, словно упрашивал подойти к его хозяину, рывком опрокинуть на пол и еще раз полюбоваться сценой приступа. До того как они впервые заговорили друг с другом, Дилан видел этот спектакль пять раз. Однажды даже наблюдал, как ребята шлепают извивающегося на полу Артура по рыжеволосой макушке и напевают ту песню. «Сыграй-ка чертову музыку, белый парень!» Два последних слова звучали протяжно, издевательски, будто их произносил кролик Баггз Банни — «беллллыйййййпаррррень!»

В школе было еще трое светлокожих — все девочки, которым приходилось сталкиваться с совсем другими, девчачьими проблемами. Одна училась вместе с Диланом — черноволосая итальянка, миниатюрная и замкнутая, затюканная одноклассницами, вступившими в период полового созревания. Взрослеющие пуэрториканки и афроамериканки злились на все и вся, нападали в своей ярости и на учителей, и друг на друга. Маленький рост итальянки шел ей на пользу: так легче оставаться в толпе черных незамеченной. Классная комната была островком тишины спокойствия в царстве коридорных криков и гвалта, и Дилан никогда не разговаривал с одноклассницей-итальянкой. Что до Артура Ломба, они сторонились друг друга намеренно, повинуясь какому-то тайному инстинкту, чтобы их не сочли заговорщиками из-за похожести. Дилан усердно придерживался этой тактики, даже не будучи полностью уверенным, что она единственно правильная. Но и при таком положении он постоянно чувствовал страх Артура, смешанный с его собственным. И не торопился сближаться с ним, почти не желал его знать.

Они впервые столкнулись и наконец заговорили в библиотеке, где проводилось несколько совместных уроков двух классов, из-за того что заболел кто-то из учителей. Расписание изменилось, но многие просто проигнорировали это. Большинство отправленных в библиотеку учеников вовсе не явились на занятия, сочтя такое совмещение за освобождение от уроков.

В библиотеке школы № 293 царила мрачная, но какая-то умиротворяющая атмосфера. Дилан сел у стены под рекламой «Героя с бутербродом» — книги, которой в библиотеке никогда не было, — и раскрыл второй выпуск комикса «Побег Логана». На перемене Артур Ломб дважды пытался заговорить с ним и прочитать название комикса, затем поджал губы, притворился, что рассматривает книги на ближайшей полупустой полке, и будто между прочим обронил:

— Этот тип, Джордж Перез, никогда не сможет нарисовать Фарру Фосетт.

Заявление не могло не привлечь внимание Дилана. Он поднял голову и молча посмотрел на Артура, обмирая от любопытства и прекрасно понимая, что знаться с этим парнем ему нежелательно, что порознь им будет гораздо спокойнее, чем вместе. Артур часто моргал и вблизи выглядел каким-то ветревоженным, отчего Дилану тоже вдруг захотелось надавать ему по шее. Казалось, парень тянется лицом к чему-то невидимому, при взгляде на него представлялась сжатая в кулак пятерня. Дилан подумал, не прячет ли Артур в боковом кармане своего здоровенного рюкзака очки.

Он убрал комиксы в папку. Этот выпуск он купил на Корт-стрит во время ленча, долго думал, стоит ли доставать его в школе, и в итоге поступил наперекор обычно побеждавшему здравому смыслу. Выпуск оказался паршивым — слишком похожим на фильм, пресным и нудным. Дилан перестал волноваться, решив, что если у него и отберут комиксы, то это не беда. Но он и представить не мог, что за свою неосторожность придется расплачиваться знакомством с собратом по расе. Артур Ломб быстро смекнул, что своей репликой пробудил в Дилане интерес, и продолжал гнуть ту же линию. Взглянув на папку, в которую отправились комиксы, он усмехнулся.

— Дочитал?

— Что?

— «Побег Логана».

«Какого черта тебе от меня надо?» — чуть не выкрикнул Дилан, пока не стало слишком поздно — пока стены его одиночества не рухнули и он не сошелся с другим белым мальчиком.

— Еще нет.

— А Фарра Фосетт — классная.

Дилан не ответил. Он понял, о чем толкует Артур, и это только огорчило его.

— «Побег» — вещь довольно неплохая. Я купил целых десять первых выпусков. — Артур говорил торопливым шепотом, сознавая, что находится в крайне щекотливом положении, и в то же время упорно пытаясь сделать Дилана своим приятелем. — Первые номера еыгодно покупать — потом можно продать и неплохо заработать. У меня всего по десять штук: десять «Омег», десять «Рэгменов», десять «Кобр», десять «2001». Они не слишком интересные, так себе. Знаешь магазин комиксов на Седьмой авеню? Там все здания новые, потому что на старые упал самолет. Слышал про это? Семьсот сорок седьмой. Хотели дотянуть до Проспект-парка, но не смогли. Честно-честно. А тот тип, владелец магазина комиксов, настоящий придурок. Однажды я стащил у него «Голубого Жука» № 1. Запросто. «Голубого Жука» издавал «Чарлтон». Ты слышал о «Чарлтон Комикс»? Они обанкротились. А первый выпуск — он и в Африке первый, интересный или не очень. «Фантастическую четверку» № 1 теперь можно загнать за четыреста долларов! А в «Голубом Жуке» главный герой супертупой. Его рисовал Д итко, создатель Человека-Паука. Дитко — полный бездарь. Все его комиксы похожи на мультики. Но первый выпуск все равно остается первым выпуском. Надо покупать их, запечатывать в пакеты и убирать на полку, я так всем советую. Ты кладешь первые выпуски в пакеты?

— Конечно, — ответил Дилан нехотя.

Он понял, о чем говорил Артур. Хуже того: почувствовал, что тот коснулся каких-то струн в его душе, показал, что у них много общего.

Они были просто обречены на дружбу.

 

Глава 8

Тремя неделями раньше Дилан стоял на крыльце в ожидании Мингуса.

Женщины волокли детей в детский сад при Женском христианском союзе или спешили к метро. Парочка геев с Пасифик-стрит выгуливала на поводках двух такс. Несколько темнокожих девочек пришли из соседнего квартала за Мариллой — они учились вместе в школе Сары Дж. Хейл на Третьей авеню. Ожидая подругу, девочки зашли за угол и там, в дыму одной на всю компанию сигареты, сильно расшумелись. Утренний свет, идущий от горизонта, туман над далеким Джерси, вонь химзавода, от которой чуть не пьянеешь, глядящая в сонное небо Вильямсбургская башня. Часы на двух ее видневшихся отсюда циферблатах показывали разное время. Но это не имело значения. В любом случае уже пора. Сегодня первый школьный день, день поворота на другую дорогу, возможно, самую важную в жизни. Погода, хотя лето и закончилось, даже в восемь часов утра была жаркой.

Не вписывался в общую картину первого осеннего утра лишь один-единственный человек. Квартал опустел, автобус, пыхтя, проехал мимо, в одном из дворов прогавкала собака. А Дилан все стоял на крыльце — в длинных брюках, с рюкзаком, новым тетрадным блоком, тупыми карандашами, спрятанными очками и «Эль Марко». Из-за перехода в новую школу он чувствовал себя очищенным от кожуры яблоком, начинающим размягчаться от жары. Собаки наверняка уже чуяли, а может, и кто-нибудь еще, распространявшийся в воздухе запах паники.

Если бы Дилан отправился на Корт-стрит вместе с Мингусом, если бы они переступили школьный порог вдвоем, бок о бок, все теперь было бы по-другому.

Он подошел к занавешенному окну на первом этаже и легонько постучал. Мингус попадал в дом через свой личный вход — но здесь не было звонка.

Ему следовало бы заранее обговорить с Мингусом сегодняшние планы. И почему эта мысль не пришла ему в голову вчера?

Не дождавшись ответа, он вернулся на крыльцо и позвонил. Потом еще раз, уже страшно нервничая, переминаясь с ноги на ногу и думая о том, что время безвозвратно уходит.

Паника завладела всем его существом, словно в помутнении он нажал на кнопку звонка в третий раз и долго не убирал палец.

Наконец дверь открылась.

Но на пороге стоял не Мингус, а Барретт. На нем был белый банный халат и больше ничего. Он уперся руками в косяк, сонно оглядел Дилана, моргнул, ослепленный ярким утренним светом, прикрыл ладонью, как козырьком, глаза. Казалось, он хочет отмахнуться от наступившего дня, как от неудачной идеи или едва не совершенной ошибки.

— Какого черта ты тут делаешь?

Дилан попятился, шагнул вниз на одну ступеньку.

— Никогда не звони в дверь в семь утра, слышишь?

— А Мингус…

— С Мингусом пообщаешься в вашей проклятой школе. — Барретт постепенно свирепел, голос его гремел, как молот по наковальне. — Проваливай.

Седьмой класс, когда ты наконец-то перешел в то здание, где учился твой друг, начался с открытия. Ты обнаружил, что Мингус никогда там не показывается. Казалось, он ходит в школу по какой-то другой Дин, на какую-то другую Корт-стрит и вообще учится в какой-то иной школе. Единственным доказательством обратного было изобилие меток «ДОЗА» вокруг школы № 293 — на столбах, почтовых ящиках и грузовиках, ездивших туда-сюда по округе. Каждый день они появлялись в новых местах. Дилан тайком проводил по надписям рукой, надеясь хоть приблизительно определить момент их нанесения по тому, насколько высохли чернила. Порой метка пачкала ему пальцы, и он понимал, что Мингус оставил ее совсем недавно, буквально несколько минут назад.

Целых три недели Мингус представлялся Дилану чем-то вроде летающего человека, слухом, которому не находилось подтверждения. Неуловимость Мингуса стала как будто тайной основой жизни Дилана, которая по большому счету не изменилась, если не считать многочисленных осложнений. Седьмой класс был расширенным шестым, трилогией «Властелин колец», продолжающей прошлогоднего «Хоббита». Предыстория наконец-то перешла в саму историю, в которой все зловещие предсказания стали претворяться в жизнь. Он был не для детского сознания, этот седьмой класс. На тебя давил с первого момента появления в школе один только вид учителей, даже взгляды охранников. Расслабиться в этом царстве расовой неразберихи не мог никто.

А люди здесь были разные, и все они казались персонажами мультфильма, рисованными творениями бездарного художника.

Самые заметные действующие лица отличались наибольшей злобой. Да, они были именно лицами. А ты, прячущий очки и опускающий голову, — мистером Магу. Чем меньше ты встречался с кем-нибудь взглядом, тем было лучше. В этом и состояла твоя главная задача.

Китайских детей, наверное, предупредили заранее, и они вообще исчезли.

Пуэрториканцы и доминиканцы искусно обходили все препоны. Они по-своему одевались, все больше разговаривали на испанском и умели таким образом устроиться в кабинете или в спортзале, что выпадали из поля зрения, присутствуя и одновременно отсутствуя.

Самые кошмарные стычки происходили между черными девочками.

Не было даже уверенности в том, кто именно учится в этой школе. На ее территории постоянно появлялись чужие. Бывало, пара темнокожих парней прижимали тебя к стенке и спрашивали:

— Ты итальянец или белый?

Ты знал наверняка лишь единственное: нельзя говорить, что итальянцы белые. Черные тоже чего-то опасались и постоянно оглядывались по сторонам на Корт-стрит, как и итальянцы, попадавшие на Смит-стрит. Все чего-то боялись, но уж точно не тебя. Итальянцы никогда не отвечали: я итальянец. Могли сказать лишь: а кто я, по-твоему, черт возьми? Или схватить спрашивающего сквозь штаны за член, гордо стиснуть зубы и раздуть ноздри.

А ты, ты даже на это не был способен. И мог разве что симулировать астму.

На следующий день после библиотечного разговора Дилана и Артура о «Голубом Жуке» объявился Мингус. Это произошло в три часа, когда школьные двери распахнулись и толпа учащихся высыпала на залитую октябрьским солнцем улицу, а владельцы магазинов вышли на тротуар, скрестив руки на груди, жуя жвачку или просто щуря глаза. Дилан всегда уходил из школы через двери на Батлер-стрит и мгновенно смешивался с толпой прохожих, которая подхватывала его и уносила до самого конца Корт-стрит, где он отделялся от людского потока и спокойно шел домой, одинокий белый мальчик.

Но сегодня его будто приклеило к асфальту у школьной ограды. На углу Корт и Батлер сидел на почтовом ящике Мингус Руд, наблюдая с невозмутимостью Будды за оравой ребятни. Казалось, он выше, чем на самом деле, и вообще прибыл с какой-то другой планеты, с головой уйдя в это умиротворенное наблюдение, незаметный ни для школьных охранников, ни для тинейджеров-итальянцев, бродящих по Корт-стрит. Дилан мгновенно понял, что Мингус не переступал порога школы с самого начала учебного года.

— Эй, Дилл-мен! — крикнул Мингус, смеясь. — А я тебя искал. Где ты был?

Он спрыгнул с почтового ящика и вытянул Дилана из толпы прохожих настолько легким и естественным жестом, будто каждый день забирал его из школы домой. Они пересекли Корт, направляясь на Коббл-Хилл. Дилан шагал торопливо, чтобы не отстать. Мингус повел его через Клинтон-стрит на Атлантик-авеню, и вскоре все мысли о школе № 293 вылетели из головы Дилана. Их взглядам открывались красочные виды: верфи под автострадой Бруклин-Куинс, широкая улица, бегущая вниз, к золотистой глади воды. Мингус знал сотню тайных троп, о которых Дилан в своем вечном остолбенении и понятия не имел.

— Я не видел тебя… — начал Дилан.

— Позови меня, и я приду, — пропел Мингус. — Дай мне знак, и я тебя найду. Я всегда где-то рядом. Здесь. — Он вложил пару смятых долларовых бумажек в кулак Дилана и кивнул на газетный магазинчик на углу Клинтон. — Купи мне пачку «Кул», Супер-Ди. — Он склонил голову набок. — А я побуду здесь.

— Кто мне продаст сигареты?

— Скажи, тебя прислала мама, наври, что она сама их все время покупает здесь. Тебе поверят, не бойся. Давай подержу твой рюкзак.

Дилан запретил себе смотреть на металлическую стойку с комиксами, когда вошел в прохладный сумрак магазина.

— Э… Пачку «Кул». Это для моей мамы.

Все прошло как по маслу, Мингус был прав. Услышав слово «мама», продавец-араб приподнял бровь и выложил на обитый линолеумом прилавок «Кул», лишь пробубнил что-то нечленораздельное.

Мингус сунул сигареты вместе со сдачей в карман своей знаменитой куртки, и они пошли назад по Клинтон в сторону парка на Эмити-стрит.

— Дилл-мен, Ди-Один, Диллинджер, — напевал Мингус. — Диггити дог, депьюти дог.

— Я нигде тебя не видел, — сказал Дилан, изо всех сил пытаясь не выдать голосом обиды.

— У тебя все в порядке? — спросил Мингус. — Проблем нет?

Дилан сразу понял, что он имеет в виду — творящееся в школе № 293, которая, казалось, к самому Мингусу уже не имела никакого отношения.

— Нет проблем? — повторил Мингус.

Они были вместе и одновременно порознь — Дилан отчетливо это понимал. Мингус всегда был недосягаем, загадочен, и коснуться его души — точнее, затаившейся в ней, но отчетливо осознаваемой грусти, безмолвно взывавшей к печали самого Дилана, — казалось невозможным.

— Никаких проблем. — Дилан пожал плечами.

— Для меня это важно, ты ведь мой лучший друг, Диллинджер.

Очевидно, это была подготовка к чему-то, какая-то репетиция. — чего именно, Дилан вскоре узнал. Едва войдя в парк, Мингус зашагал более размашисто, чем обычно, и поднял руку, здороваясь с тремя темнокожими тинейджерами, сидящими за шахматными столиками в вызывающих позах. Один из них привольно развалился на скамейке, и, взглянув на его длинные руки, Дилан почувствовал, как сжимается сердце. Он подошел к компании вместе с Мингусом, готовый принять как должное все, что бы ни случилось, даже новое появление в его жизни Роберта Вулфолка.

— Здорово. — Мингус лениво шлепал по протянутым ладоням, произнося при этом какие-то звуки, очевидно, имена парней с проглоченными окончаниями.

— Как дела, Гу? — спросил Роберт. «Гу» — сокращенное от «Гус». Означало ли это, что Роберт знаком с Барреттом Рудом-младшим?

В этот момент он узнал Дилана. Его передернуло, на лице отразилась дюжина эмоций, но он не сменил позы, даже рукой не пошевелил.

В парке было полно светлокожих детей, второклассников или третьеклассников из Сент-Энн и «Пэкер». Они носились туда-сюда мимо шахматных столиков — все в ярких одеждах, с резиновыми игрушками, водяными пистолетами и мячами. Живя в том самом мире, что и Дилан, Мингус и Роберт, они, наверное, тоже принимали героев Диснея за живых существ и приходили в гнев, видя колдунью, отравляющую яблоко ядом.

— Вот черт! — Роберт заулыбался. — Ты что, знаком с этим типом, Гу?

— Это мой друг, Ди-Один, — ответил Мингус. — Классный парень, живет на моей улице.

Роберт окинул Дилана долгим взглядом.

— Знаю я этого парня. Еще с тех пор, когда тебя вообще тут не было, Гу. — Он подмигнул Дилану. — Эй, дружище Дилан. Только не говори, что не узнал меня, — вижу, что узнал.

— Естественно, узнал.

— Черт! Я был знаком даже с его мамочкой, — продолжал Роберт.

— Правда? — произнес Мингус, чувствуя, что нужно закончить этот разговор. — Дилан мой друг.

Роберт рассмеялся.

— Ну и на здоровье. Друг так друг. Хочешь водить дружбу с белым парнем, пожалуйста, мне все равно.

Притворная доброжелательность сменилась безудержным весельем. Два других подростка фыркнули и хлопнули друг дружку по рукам, возбужденные словами «белый парень».

— Вот это да! — воскликнул один, изумленно качая головой, словно увидев какой-то трюк в кино — переворачивающуюся машину или летящего в пропасть человека.

Дилан стоял будто замороженный, со своим нелепым рюкзаком, в бесполезных здесь кедах, с безвольно повисшими руками, глядя на Мингуса и растерянно моргая.

Неваляшка качается, но никогда не падает.

— Так мы идем бомбить поезда или будем тут сидеть и трепаться до самого вечера? — спросил Роберт.

— Пошли, — негромко ответил Мингус.

— А зачем ты приволок сюда этого мальчика-колокольчика?

Внезапно перед ними встала какая-то женщина лет двадцати пяти — тридцати, возникла будто из-под земли. Дилан остолбенел: ему казалось, тесный мирок этой компании в окружении отдаленных автомобильных сигналов, птичьего щебета и детских криков недоступен для посторонних, дверь для них закрыта.

Женщина, наверное, приходилась мамашей одному из бегавших по парку детей. На ней была светло-голубая джинсовая куртка, очень идущая к ее белокурым волосам, брюки-клеш и очки в толстой оправе. Дилану ее лицо показалось знакомым. Быть может, они уже встречались когда-то — на какой-нибудь из вечеринок Рейчел. Ему ясно представилось, как эта блондинка размахивает рукой с зажатой в пальцах сигаретой, делает лирическое отступление от основной темы, разглагольствуя о сычуаньском перце или об Альтмане, раздражая мужчин, лишенных тем самым права быть в центре внимания. А впрочем, похожих женщин в Бруклине жило очень много, и подавляющее большинство из них никогда не знали Рейчел.

— Ты в порядке, мальчик?

Она обращалась к Дилану, ошибки быть не могло. На всех остальных, втом числе и Мингуса, она смотрела иначе, чем на него. Дилан почувствовал, что Роберт Вулфолк снова вспомнил сейчас о Рейчел, наверное, полагая, с того рокового надирания ушей, что все белые женщины похожи на нее.

И надо же было такому случиться именно сегодня, именно сейчас. Как часто Дилан молил Бога послать ему на выручку кого-нибудь из взрослых — учителя, знакомую Рейчел, — как страстно желал, чтобы в разгар очередного столкновения с хулиганами из-за угла Берген или Хойт появился спаситель, который прекратил бы издевательства простым вопросом:

— Ты в порядке, мальчик?

Только не сейчас. Проявление заботы о нем этой светлокожей женщиной грозило навеки заклеймить его «белым парнем». И это как раз в тот момент, когда Мингус пытался исправить положение!

Своим трехнедельным отсутствием — теперь Дилан понимал это — Мингус дал ему понять, что в новой школе он должен выживать самостоятельно. Этих недель Дилану вполне хватило, чтобы похоронить мечты об учебе в седьмом и восьмом классе под покровительством Мингуса. Он появился как раз в тот момент, когда до Дилана дошло наконец его мысленное послание: «На ручки я тебя взять не могу, сынок, это выше моих сил». И в качестве компенсации за невольно причиненные Дилану страдания повел его в Коббл-Хилл, парк на Эмити-стрит, чтобы свести с Робертом Вулфолком, безмолвно сигналя: «Чем смогу, помогу тебе. Я не бессердечный и не слепой, Дилан. Я все вижу и знаю».

— Мальчик! Ты в порядке?

Ощущая себя совершенно беспомощным, Дилан посмотрел женщине в глаза. Не было ни малейшей возможности сказать ей, что она права и одновременно чудовищно не права, равно как и прогнать ее к чертовой матери. Усугубляла положение красота женщины, исходящее от нее сияние, как от моделей в журналах Рейчел, сложенных в стопку в гостиной, презираемых Авраамом. Дилану хотелось защитить незнакомку от Роберта. Не следовало ей врываться к ним из другого мира — мира Коббл-Хилла с его детьми, посещающими частные школы, и сердобольными взрослыми. Произошло недоразумение. Дилан с удовольствием отправил бы ее к себе домой, попросив выманить из студии Авраама. Вот это было бы здорово.

Но ведь по большому счету Роберт Вулфолк ничего не значил в его жизни, лишь играл роль врага, вот и все. Самое страшное состояло втом, что женщина унизила его и перед Мингусом.

— Это мои друзья, — промямлил Дилан. Когда последнее слово слетело с губ, он понял, что провалил очередной экзамен. Выдавил из себя какую-то чушь, когда должен был сказать что-то вроде «Какого черта ты сюда приперлась?». Подобная фраза, произнесенная с должной интонацией, могла вернуть его и всех остальных в тот момент, когда Роберт еще не назвал его «белым парнем». Тогда он, возможно, пошел бы с ними кжелезной дороге или куда-нибудь еще, где можно «бомбить поезда». Что подразумевалось под этими словами, Дилан не понимал, очевидно, что-то дурное. Но он с огромным удовольствием отправился бы бомбить поезда, так, будто всегда этим занимался, а не услышал о подобном занятии впервые в жизни. И «Эль Марко» был у него с собой, на случай, если вдруг понадобится.

Никто не захотел бросить женщине: «Не лезь не в свое дело». Дилан, оторопело глядя на нее, на мгновение затерялся в мечтах. А когда очнулся, Роберта и его приятелей уже не было. Они ушли. Прочь из этого жизнерадостного парка, который, казалось, мог вынести все что угодно, только не их. Исчезли, будто в подтверждение подозрений этой женщины. Только Мингус остался. Он стоял в стороне и от столиков, за которыми перед этим сидели Роберт с дружками, и от Дилана.

— Может, проводить тебя домой? — спросила женщина. — Где ты живешь?

— Ладно, Дилан, увидимся позже, — сказал Мингус. Он не испугался, просто посчитал, что разубеждать белую женщину, уверенную в своей правоте, совершенно неинтересно. Дилан понял: его другие придал происшествию особого значения. — Будь здоров, Ди. — Он протянул Дилану пятерню, по которой следовало ударить. — Я найду тебя позже.

С этими словами он повернулся и зашагал к деревьям в дальнем конце парка, к Генри-стрит, Бруклин-Куинс, к верфям — и Дилан не мог сейчас пойти с ним туда. Мингус шел наигранно-нетвердой походкой, напоминавшей о чем-то забавном и глубоко прочувствованном — о Микки Риверсе или о «Странном Хэрольде». Он казался вырванным из какого-то другого времени, перенесенным в день сегодняшний, фигуркой из мультфильма или отголоском какой-то песни.

Это мой лучший друг, так и подмывало сказать Дилана женщине, смотревшей на него все пристальней, потому что он долго не отвечал. Наверное, она начинала думать, что ошиблась и этот мальчик испорчен дурной компанией, что он не стоит ее внимания.

А Дилан и хотел показаться ей таким — испорченным, запачканным черным цветом.

Расистка, гадина.

Где я живу? В сказке, мысленно ответил ей Дилан. В Уикофф-Гарденс, жилом массиве на перекрестке Невинс и Третьей, вот где. Слышали о таком? Там всегда пахнет жареным. Если желаете проводить меня, леди, пожалуйста.

Артур Ломб жил с матерью на Пасифик-стрит, между Хойт и Бонд, по соседству с больницей. В его районе пахло чем-то зловещим, дети не гуляли, автобусы не ездили, от вечной горы свежевыстиранного белья в больничном дворе в небо устремлялся белый столб пара, у магазина на углу тоже собирались пуэрториканцы, но до словоохотливости компании старика Рамиреза им было далеко. На Пасифик собирались мужчины, чтобы поиграть в домино. Все, что было на Пасифик, даже разгуливавший там серый кот, казалось очень печальным и каким-то потусторонним. Этот квартал мог по праву считаться бермудским треугольником Бурум-Хилл. Он был удален на равные расстояния от Говануса, от Казенного дома и от школы № 293. Впрочем, это не имело никакого значения. Несмотря ни на что, двор возле дома Артура казался Дилану в эти солнечные октябрьские дни настоящим оазисом спокойствия. Они выходили туда, никого не опасаясь, садились в тени и расставляли фигурки на шахматной доске.

— Физику в твоем классе тоже ведет Винегар, да? Сочувствую. Полный придурок. Замечал, как он поглаживает усы, когда разговаривает с пуэрториканскими девчонками, у которых уже большие сиськи? Меня от этого блевать тянет. Но приходится терпеть. С Винегаром надо дружить, от него зависит наша дальнейшая судьба. Я, по крайней мере, так считаю. Эй, не тронь этого слона. Сейчас тебя защищает только он. Сколько раз тебе повторять: выстраивай в оборону пешки.

Артур сидел, подогнув под себя ногу, как детсадовец. Разговаривая, он постоянно хмурил брови, складывал губы трубочкой и делал философские отступления. Произносил он свои монологи нараспев, искусно обходя те моменты, когда ты собирался попросить его заткнуться или даже подумывал надавать ему по шее, прервать наконец этот поток умозаключений, эту нескончаемую песнь зануды. Артур раньше учился в Сент-Энн, но после развода мать больше не могла платить за учебу сына в частной школе. Теперь он собирался перейти в какую-нибудь специализированную государственную школу — с академическими требованиями и вступительными экзаменами. Артур никогда не тосковал ни по частной школе, оставленной где-то в прошлом, ни по бывшим белокожим одноклассникам, которые, как догадывался Дилан, ненавидели его так же люто, как черные дети из школы № 293. Артур был олицетворением мрачной неотвратимости, солдатом, вечно бегущим к очередному окопу.

— Вот бы поступить в Стайвесант. Там главное — сдать математику и физику. Английский можно даже провалить. Кстати, недавно я не пошел на физкультуру. Знаешь Мальдонадо? Он сказал, что сломает мне руку, если поймает в раздевалке. Спортзал — это вообще самоубийство, честное слово. В этой школе я нигде не раздеваюсь, даже в туалет не хожу. Уж лучше перетерпеть.

Артур жил с матерью на верхнем этаже дома из бурого песчаника, окна его спальни выходили на задний двор. Комиксы, упакованные в полиэтилен, лежали ровными стопками на полках. Он относился к ним с мрачным презрением и всем своим видом выражал неодобрение, когда Дилан начинал листать какие-то старые выпуски. На изображениях грудастой Осы и Валькирии виднелись борозды от шариковой ручки — Артур обводил контуры, положив на страницу кальку. Срисованные картинки хранились, как секретное послание, в ящике стола.

Дилан однажды наткнулся на эти художества, когда Артур ушел на кухню за крекерами.

— Только бы сдать этот тест. От него зависит вся жизнь. Думаешь, это ерунда, но поймешь, что я прав, когда перейдешь в старшие классы. Если я не попаду в Стайвесант или хотя бы в Бронкс Сайенс, тогда пиши пропало. Лучших примут в Стайвесант, тех, кто послабее, — в Бронкс Сайенс, потом идет Бруклин Тех, Сара Дж. Хейл и Джон Джей — это вообще настоящие дыры. В Саре Дж. Хейл застрелился учитель, по телику говорили. Алгебра, геометрия, биология. Попроси Винегара дать тебе практическое задание, советую как другу. Пусть думает, что тебе интересны его уроки. Скажи, что хочешь принять участие в каком-нибудь научном проекте — просто так. Если он поймет, что ты мечтаешь попасть в Стайвесант, может, потом замолвит за тебя словечко. Короче, надо делать все, что в наших силах.

На тех же полках, где лежали комиксы, Артур хранил книги в мягких обложках «Жесткие ответы на глупые вопросы» Эла Джаффе и «Более светлая сторона» Дейва Бергера. Колкая ирония карикатуристов «Мэд Мэгэзин» прекрасно сочеталась со взглядами Артура на жизнь. Найди смешное в вещах, совсем не забавных. Упражняйся в сарказме, как в приемах карате. А в будущем, когда слушать тебя никто уже не захочет, будешь топить свой яростный смех в самом себе.

Из окон спальни Артура были видны запущенные, заросшие деревьями задние дворы домов на Атлантик-авеню, окна квартир над магазинами, часть Казенного дома, здания муниципальных учреждений в центре Бруклина и зубчатые верхушки Манхэттена. Артур рассматривал все это в бинокль. По вечерам, закончив очередную партию в шахматы, они развлекались по очереди, наблюдая не за чем-то конкретным, а за всем подряд. Сначала в тишине, потом под звуки радио, по которому транслировали в основном «Лети, как орел» или «Плетущий сны».

Но большую часть времени они проводили, сидя на крыльце и исследуя нежелание или неумение Пасифик-стрит признать свое соседство с Бонд или Хойт. А летом, бывало, ходили в Музей естественной истории в Верхнем Уэст-Сайде и рассматривали животных, убитых когда-то самим Теодором Рузвельтом, а затем превращенных в чучела и запаянных в стеклянные коробки. Дилан Эбдус, Артур Ломб, гомо сапиенс, Пасифик-стрит, 1976 год. Дни казались безмятежными, все шло своим чередом. Дилан совсем не думал ни о Мингусе, ни о Дин-стрит, просто наблюдал за прячущимся под припаркованной машиной серым котом, за ритмическими колебаниями столба больничного пара, почтальоном, читающим журналы на крыльце соседнего дома, и размышлял, как долго еще будет проигрывать в шахматы безжалостному жулику Артуру Ломбу.

А тот обеими руками растирал отсиженную ногу и продумывал следующий хитрый ход. В глазах, казалось, отражаются проносящиеся в мозгу мысли.

— Быть фанатом «Метс» не имеет смысла, если поразмыслить здраво. Многие смотрят только на очки и места, но «Янки» в любом случае — самая мощная команда в истории бейсбола, они буквально пропитаны соревновательным духом. Имена многих из них внесены в «Списки славы» Национального музея бейсбола. А «Метс» только тем и знамениты, что победили недавно. Вот парни вроде тебя и становятся их болельщиками. А у «Янки» просто уйма достижений.

— Хм-м.

— Ты, наверное, часто задумывался, почему я вечно ношу ботинки. У меня были кеды, но какие-то козлы стащили их, и, ты не поверишь, мне пришлось идти домой прямо в носках. Мама купила новые кеды, но я держу их дома. Я недавно узнал из верного источника, что скоро в моду войдут «Пумы». Если тебе это нужно, всегда носи то, что таскают другие. Но я не такой.

— Хм-м.

— Самый смешной фильм Мела Брукса — «Продюсеры», и, пожалуй, «Молодой Франкенштейн». Терри Гарр — просто классная. Мне даже жаль тех, кто еще не посмотрел «Продюсеров». Отец всегда водил меня на комедии. Лучшее из «Пантеры», наверное, «Возвращение». А у Вуди мой любимый фильм — «Все, что вы хотели знать о сексе».

Артур постоянно выдавал свое мнение по тому или иному поводу, как будто равнялся на каких-то никому не известных кумиров. Это угнетало Дилана, он был обречен выслушивать пижонскую трепотню Артура обо всем на свете. Дилан терпел, ведь и сам накапливал в себе много такого, о чем хотелось кому-нибудь рассказать. Выслушивая Артура, он будто заранее терпел наказание за свое будущее превращение в говорливого зануду.

— Развивай комбинацию пешками, а не то Халк разгромит тебя в пух и прах.

Время от времени в Артуре будто поднималась какая-то шторка, и Дилан мог взглянуть на кипевшую в нем ярость. Он считал, что достоин такого друга, здесь работал тот же механизм схожести, на основе которого вообще зародились их отношения. Дилан закрывал глаза на постоянное притворство Артура, чувствуя и внутри себя тлеющие угли злобы, сознавая и свою собственную неискренность.

— Как-то на днях я видел, ты разговаривал после занятий с тем парнем, Мингусом Рудом. Ой! Напряги мозги, а то опять продуешь. Никак не научишься рокироваться. А, да, так вот, я видел вас с Мингусом Рудом, с тем восьмиклассником. Как ты с ним познакомился? В школе его встретишь не часто. Наверное, интересно дружить с… гм… таким, как он.

Речь Артура донимала, как зарастающая новой кожей рана. В тот момент, когда он опустил слово «черный», многозначительно интонируя голос, кожа будто сильнее зачесалась. Дилану показалось, что в этой интонации выразился настоящий Артур Ломб, тот, что скрывался под толстой скорлупой. Козырная карта, которую он так долго и старательно прятал, вдруг стала видна всем, кто хотел ее увидеть.

— А откуда ты знаешь, как его зовут? — услышал Дилан свой голос. Он пытался сконцентрироваться на игре, ждал, что Артур, как обычно, проведет хвастливую рокировку, и готовился к этому. Поэтому и не заметил, как с губ слетел вопрос, выдававший его страстное желание не делиться ни с кем Мингусом. Общаясь с Артуром уже целый месяц, он потерял бдительность.

— О нем многие болтают, — беззаботно ответил Артур.

Дилан и представить себе не мог, чтобы кто-нибудь разболтался с Артуром Ломбом о Мингусе. Если кто-то и подходил на переменах к Артуру, то лишь с единственной целью — обшарить его карманы и вытащить мелочь. Дилан и сам избегал его в школе — встречался с ним только после занятий, и они вместе прокрадывались под защиту Пасифик. Дилан понимал, что своей отчужденностью в школе причиняет Артуру боль, сознавал и весь ужас его одиночества, глубину страданий.

Но кто же это наболтал ему о Мингусе?

— Я давно его знаю, — сказал Дилан, закрывая окошко души, пока не стало поздно. В ответ на рокировку Артура он сделал умышленно вялый ход конем, а сердце заколотилось быстрее. На конях Артур всегда спотыкался. Дилану понадобилось сыграть с ним тысячу партий, чтобы наконец увериться в этом.

— Как это — давно? — спросил Артур с оттенком иронии. Рассеянным движением выдвинув вперед пешку, он устремил взгляд мимо Дилана.

— Шах, — сказал тот.

Артур нахмурился и уставился на доску, не понимая, чем вызван столь неожиданный для него поворот.

— Где стоит эта пешка? Здесь или здесь? — спросил он.

— Что?

Артур показал на пешку, Дилан наклонился вперед. Вдруг раздался грохот, фигуры на доске повалились в кучу. Обреченный на поражение король Артура проскакал вниз по ступеням крыльца и покатился к калитке.

— Смотри, что я из-за тебя наделал.

— Долбанул по доске.

Артур развел руками: суди меня, если хочешь.

— А я чуть не выиграл.

— Это еще не известно.

— Послушай, ты все время обставляешь меня, неужели не пережил бы, если бы я выиграл один-единственный раз?

Артур задумчиво почесал подбородок.

— Признаться, я видел, что дело идет к пату. Но не очень-то радуйся, Дилан. Обставить меня ты все равно пока не можешь. Хотя играешь уже гораздо лучше. Поздравляю. Потихоньку улавливаешь, что к чему. Кстати, может, сходишь за королем? Нога у меня что-то затекла.

Два человека, два отца, надумали выбраться из своих берлог и съездить в Манхэттен, — оделись потеплее, на случай, если пойдет дождь, побрились, чтобы выглядеть более или менее прилично, затянули на шее галстуки и глянули на себя в зеркало, прежде чем выйти на улицу. Оба вздохнули, спускаясь в метро, представили, как смешаются с пестрой толпой на платформе, протиснутся в раздвижные двери вагона, устало возьмутся за поручень и поедут под грохот колес по своим делам. У одного в руке черная картонная папка с завязками, у другого ничего нет: его единственное достояние — голос, он везет его в собственной груди. Один из них выходит на Таймс-сквер, второй на Западной четвертой. Они снова ступают на асфальт и раздумывают об Абе Биме и о «Толл Шипе». Оба часто моргают, сознавая, в каких отшельников они превратились на Дин-стрит и как далеки теперь от Манхэттена, украденные Бруклином. Оба на миг увлекаются воспоминаниями о далеком прошлом, более здоровом, менее чувствительном, не замечая лиц прохожих на оживленных улицах. И тому и другому кажется, что лишь его одного, в отличие от всех вокруг, не принимают по ошибке за какого-то знакомого. «Ты! Где ты сейчас, в Городском колледже? Простите, вы не Чарльз… Гм… Как его?..» Не замечают его одного из миллиона людей, толпящихся каждый день на Манхэттене. Оба отмахиваются от этой гнетущей мысли, вспоминают о своем месте в мире, о планах, с которыми явились на Манхэттен. Два отца, приехавшие сюда не просто поболтаться в толпе, а по важным делам.

Один останавливается, выуживает из кармана пятьдесят центов и покупает ход-дог, вспоминая еще об одном забытом в Бруклине ритуале. Папку с образцами рисунков он берет под мышку, двумя руками разворачивает промасленную бумагу и проглатывает облитый горчицей ход-дог в четыре укуса, почти не жуя. Желудок доволен, но он вспоминает, что должен произвести впечатление, останавливается у киоска и покупает мятную жвачку, чтобы не пахло изо рта. Через сорок один квартал на юг второй отец, повинуясь тому же импульсу, останавливается в облаке ароматов и смотрит на аппетитные колбаски на решетке, даже касается ладонью живота. Но проходит мимо, ведь в студии звукозаписи его ждет заказанный в «Сильвии» обед — копченая грудинка с фасолью и рисом. По крайней мере, так ему сказали.

Оба они приближаются к известным, всеми уважаемым учреждениям и останавливаются. Косой дождь хлещет как из ведра, подгоняя задумавшихся. Оба глубоко вздыхают. Один пересекает фойе высотного здания на Сорок девятой улице, входит в лифт и едет на восемнадцатый этаж. Второй заглядывает в окошко, жмет на кнопку вызова звукозаписывающей студии «Электрическая леди».

Прийти сюда — значит признать, что ты еще жив.

Прийти сюда — значит признать, что ты еще к чему-то стремишься.

А может, ты просто стараешься ради сына.

Один отец подходит к столу секретаря и ждет художественного редактора. Это издательство массовой фантастической литературы, второе по величине в городе, не однодневка, как «Белмонт Букс» на Фэшн-дистрикт с шестью сотрудниками в рубашках, обляпанных китайскими закусками, — гонорары там приходилось ждать по три месяца. Нет, это приличное издательство с серьезной секретаршей, перед которой красуется ваза с карамельным печеньем и трехканальный телефон.

Второго вежливый парень уводит с забитой дорогими магазинами улицы в кирпичную цитадель. Он говорит, что остальные опаздывают, но беспокоиться не из-за чего, называет гостя по имени и утверждает, что был восхищен его записями. Подобные слова не часто слышишь от типов вроде него. Большинство прячется под маской «чего я только не повидал». Отлично, отлично. Он кивает, чувствуя себя препаршиво оттого, что пришел раньше всех.

Обоим приходится помучиться в ожидании. Но вот появляется художественный редактор в трикотажном жилете, с незажженной сигаретой в зубах — ухоженный всезнайка — и протягивает руку. В «Электрической леди» в это же время распахиваются двери и входит компания, высыпавшая из лимузина на дороге, все в очках а-ля Элтон Джон и боа. На басисте космический наряд — с подплечниками, диковинным ремнем, — он оделся так не потому, что собирается на съемку или выступление, а потому что все они так выряжаются, считая себя Джимми Хендриксом, Слаем Стоуном, Марвином и Мартианом, вместе взятыми. Он напоминает себе, что знаком с этими людьми, что сам из их мира, потому и приехал сюда, что все они — одного поля ягода. И что сегодня им предстоит подписать договор в «Мотауне».

Редактор дотрагивается до локтя своего посетителя и ведет к себе в кабинет со словами: «Очень рад с вами познакомиться, мистер Эбдус. Надеюсь, эта встреча станет началом долгого сотрудничества».

Он то и дело потирает руки и несет всякий вздор:

— Никак не мог заставить себя проснуться сегодня утром. Вы уж извините. Но теперь я наконец-то на месте. Уверен, вам понравится с нами работать. Вы заслуживали гораздо большего, еще когда начали сотрудничать с «Белмонт», мистер Эбдус. На вашу первую книгу все обратили внимание. Такие, как вы, никогда не остаются незамеченными, как отличники в средней школе. Откровенно говоря, я не понимаю, почему вы не связались с нами сразу. Только ни о чем не волнуйтесь. Мы можем не указывать в книгах ваше настоящее имя. Если хотите, придумайте какой-нибудь псевдоним. Но об этом давайте поговорим позже, сегодня не будем тратить время на пустяки.

Даже самому себе он не признается, что, придя сюда, сделал большой шаг в карьере. Сотрудничество с «Белмонт», как хотелось верить, объяснялось стремлением уважить Перри Кандела, желанием убедить старого учителя, что тот не напрасно тратил на него свое время. А еще работа с «Белмонт Букс» позволила ему в некотором смысле переосмыслить свою жизнь, прийти кое к каким выводам. Звонок же в это издательство, а тем более сегодняшняя встреча доказывали, что он стал настоящим оформителем книг, коммерческим художником. Его приняли здесь как нельзя лучше, а значит, несмотря на презрение, которое он испытывал к своим работам, их оценивали достаточно высоко. Выгодная работа соблазняла его всеобщей похвалой. Возвращаясь на лифте на первый этаж, он мог поклясться, что слышит хриплый хохот Перри.

Второй отец тоже кое в чем себе пока не признается. И хотя он завидует этим ребятам, похожим в своих нарядах на супергероев и других мультяшных персонажей, а какая-то часть его «я» задается вопросом: «Какого черта я всю жизнь давлю в себе такого же чудака, почему никогда не позволял себе дышать свободнее?» — вторая его часть тихо шепчет, что ни подпевать, ни подыгрывать кому бы то ни было он не должен. Фанк — душа, подсевшая на наркотики. По этой дороге никуда не придет ь. Фанк слаб, как и диско. Порнографическое диско — вот что такое фанк. Он должен создать гармоничный фон, но чувствует, что и фон ничего не изменит, и впервые в жизни с момента ухода из «Сатл Дистинкшнс» ощущает страшную тоску по сильным, будоражащим кровь голосам, по ровному звуковому полю, на котором рождалась его музыка и с которого он взлетал.

Чашку кофе? Весьма неплохой.

Эй, приятель, сейчас подадут обед. Косячка не желаешь?

Только скажи, чего ты хочешь, старик.

Отцы, отцы, почему вы такие хмурые? Вы выползли из своих нор, и вас тепло приняли. Улыбнитесь. Расслабьтесь. Сегодня мир радуется вам.

 

Глава 9

Окончательно проиграв, в один прекрасный день в конце зимы он приходит сюда, на пересечение Атлантик и Невинс, сворачивается клубком перед никогда не закрывающимся винно-водочным магазином и всегда закрытой слесарней и остается тут навсегда. Утопая в блевотине, моче и поту, в грязных штанах, он лежит здесь, как музейная мумия, — с закрытыми глазами, плотно сжатыми губами, борясь с простудой, заработанной неделю назад, когда только обосновался здесь. Он лежит, съежившись, как будто прячется от самого времени и от зимы, хотя она уже закончилась, его поза — воплощение боли, на всем его теле страдальческая гримаса. Плечи прикрывает подоткнутое другим концом под зад тонкое детское одеялко. Два угла его разорваны, оттуда торчит посеревшая от уличной грязи набивка. Одеяло подвязано под покрытым седой щетиной подбородком человека, и это делает его жалким подобием супергероя в плаще.

Летающий человек, приземлившийся на пороге своего предсказуемого будущего.

Он похож на мертвеца.

Как же это случилось? Бурум-Хилл Изабеллы Вендль был назван в «Нью-Йорк мэгэзин» от двенадцатого сентября 1971 года «самой непостижимой загадкой города». Она хотела заселить его приличными людьми, да, да, в этом нет ничего постыдного. Но откуда взялась здесь эта жертва алкоголизма? Почему на оборванца никто не обращает внимания — не дотронется до плеча, узнать, жив ли он, не вызовет полицию, в конце концов?

Неужели потому, что бедолага — черный?

А может, Атлантик-авеню между Невинс и Третьей — это не Бурум-Хилл? А например, Гованус или что-то еще. В любом случае заселение Бурум-Хилл приличными людьми проходит как-то странно, медленно и совсем не так, как того желала Изабелла Вендль. На Атлантик между Хойт и Бонд открылось несколько антикварных магазинчиков, на Пасифик, Дин и Берген поселились новые семьи. Уикофф ничуть не изменился, но об этом никто и не мечтал. Хиппи? До тех пор пока они не устроят у себя в подвале хранилище наркотиков, на них никто не станет жаловаться. Живут себе, как все остальные. Какой-то бородач-энтузиаст открыл на углу Берген и Хойт французский ресторан — возможно, несколько преждевременно, но вполне успешно. Даже на Стейт-стрит, что рядом с Шермерхорн, Казенным домом и тлетворным центром района, активно восстанавливают дома из песчаника.

Но многое осталось как прежде. Хотя с каждым днем в Бурум-Хилл поселяются новые белые семьи, и их уже много, на общем фоне они все еще остаются редкостью, мечта Изабеллы Вендль и по сей день не находит воплощения. Строители будущего — назовем их так — всего лишь группа призраков, время от времени показывающихся в этом гетто. Всего лишь план, набросок. Моргни, и их может внезапно не стать.

Гетто? Значит, так называется это место? Но все зависит от того, о какой именно улице в этой пестрой мозаике идет речь. Поднимитесь в воздух, как когда-то делал летающий человек. Взгляните. Вот широкий ров с промышленными отходами на Четвертой авеню, обшарпанные магазины автозапчастей, заброшенные, пестрящие каракулями склады, тротуары, усыпанные тут и там битым стеклом — следами разборок перед китайскими забегаловками, — винно-водочные магазины, киоски. Дальний конец Корт-стрит — старое поселение итальянцев, на улицах южнее Кэрролла верховодят мафиози, по старинке вооруженные бейсбольными битами и порезанными на полосы шинами. Пролегающая ниже извилистая Бруклин-Куинс образует некую ширму, границу Ред-Хук. Южная часть канала Гованус — пустырь, кладбище токсинов и обрывков резины. Химзавод «Улано» с узкими окнами-щелями занимает целый квартал и усердно выбрасывает в воздух невидимые яды, разрушая нервную систему людей и вызывая развитие мозговых опухолей. Жилые массивы — Уикофф-Гарденс и Гованус Хаузис — придерживаются собственных законов, криминал там процветает по-прежнему. Тюрьму до сих пор называют Казенным домом, эвфемизмом, к которому все привыкли. Так, значит, слово «гетто» можно применить ко всему здесь — Уикофф, Берген, Дин, Пасифик?

Назовите их «Самой непостижимой загадкой города».

На Невинс есть удивительные строения. Она начинается от Флэтбуш-авеню и тянется на юг мимо гостиницы, отдела транспортных средств, Шермерхорн-парка и детского сада, в котором собираются пьяницы, мутными взглядами встречающие и провожающие молоденьких мамаш. Всем известно — хотя об этом редко говорят, — что на Невинс-стрит не пытаются даже контролировать проституцию. Уже после одиннадцати вечера в тени школы № 38 появляется парочка женщин, зазывающих одиноких прохожих. На требования разгневанных жителей местные власти отвечают, что предпримут соответствующие меры, но этим все и ограничивается. Полицию ругают на чем свет стоит, риэлторы не знают, что делать. А копы, по-видимому, давно пометили этот район ярлыком «безнадежно».

Быть может, теперь вам понятно, почему спящего на углу Невинс и Атлантик бывшего летающего человека никто не тревожит. В тот момент, когда здесь появляются белый и черный мальчики, он лежит на прежнем месте. Да, эти ребята опять вдвоем — они то сходятся, то расходятся, удивительная парочка. Их дружба изумляет прохожих, напоминает об утопической символике — о чем-то таком, что выбрал бы для иллюстрации Норман Роуэл. У этих двоих странное выражение лица. Быть может, они под кайфом или чересчур озабочены проблемами «белые-черные», которые если еще не затянули их в трясину, то вот-вот затянут. Даже те, кто не замечает, как двое парнишек достают из карманов наполненные ярко-розовыми чернилами маркеры, сразу чувствуют: что-то здесь не так. Но ведь мы в Бруклине, где нет места непорочности. Наверное, если двое приятелей попались бы на глаза копам, те развели бы их по сторонам, так, на всякий случай.

Белый мальчик и черный играют: один сторожит, а второй ставит где-нибудь тэг. Все очень просто: белый давно прекратил придумывать себе метку и принял предложение черного друга — писать на столбах и стенах то же самое, что и он. ДОЗА, ДОЗА, ДОЗА. Прекрасный выход из положения для обоих. Темнокожему мальчику приятно, что его метка распространяется с удвоенной скоростью, укрепляя его авторитет среди любителей граффити. «ДОЗА» — тэг заметный, дерзкий, его не подвергнешь сомнению, как какой-нибудь «СЕ», которым его лишенный воображения автор расписал все окна трамваев, проезжающих по его району. Фанаты граффити соревнуются, как вирусы: кто быстрее заполнит мир самим собой.

А что же белый мальчик? Ему выпал шанс слить собственную индивидуальность с индивидуальностью черного друга, очиститься от безумия под названием «фанкибелыйпарень». Теперь он и его приятель Мингус — оба ДОЗА, не больше и не меньше. Сплоченная команда, единый фронт, торговая марка, общий секрет. Способность белого мальчика к черчению, отточенная спирографом и волшебным экраном, очень пригодились ему. Он выводит слово «ДОЗА» ровно, уверенно, почти машинально. Его тэги гораздо более отчетливы, чем метки черного мальчика. А может, у любого получилось бы так же, если бы он долго тренировался, готовясь к решающему моменту.

Маркер в руке темнокожего. Белый — на страже. Они на углу Атлантик и Невинс. Черный выводит «ДОЗА» на столбе светофора и на металлической двери слесарни. Его взгляд падает на скрюченную фигуру у обочины. Оба рассматривают лежащего. Пьянчуга, пришло бы им на ум, если бы возникла необходимость как-нибудь назвать этого человека, спящего или, быть может, умершего, — он попадался им на глаза и раньше. Но вдвоем они видят его впервые. А потому смотрят так, как не взглянули бы, находясь порознь.

Белый мальчик испытывает одни чувства, черный — другие. Белый видел этого пьянчугу в его лучшие времена, в небе, как бы смешно это ни звучало. Он понятия не имеет, знает ли об утраченных способностях пьянчуги его друг, Мингус, и не представляет, как ему рассказать об этом. Он стоит в немом изумлении, будто прирос к месту и чего-то смутно опасается.

Темнокожий мальчик поджал губу, его сердце сдавила боль: конечно, ведь пьянчуга черный, только такой и может валяться на углу. Само собой. Испанские алкоголики с Дин-стрит тоже набираются до чертиков на улице, но спать они плетутся домой, в свою постель. А утром переодеваются, берут деньги и начинают все по новой. Черный мальчик даже не хочет об этом задумываться.

— Знаешь, что я сейчас сделаю? — говорит он.

— Что? — спрашивает другой.

Темнокожий делает решительный шаг, и у белого перехватывает дыхание. Черный снимает с маркера колпачок. Поверхность синтетического одеяла на спине пьянчуги хоть и до невозможности грязная, но вполне подходит для рисования маркером. Мальчик склоняется над вонючим телом и ставит на нем тэг. Мгновение, дело сделано. Оба друга отскакивают в сторону.

На спине пьянчуги написано «ДОЗА».

— Смываемся!

— Он не двигается. О черт! Ты только посмотри!

— Бежим!

Вот и все, на сегодня с тэгами покончено. В любом случае ничего интересного друзьям уже не попадется. Они бегут вниз по Невинс, захлебываясь смехом, хмельные от осознания жестокости шутки и оттого, что открыли в себе новую, опасную черту: способность подойти к, возможно, мертвому человеку и поставить на его спине метку.

Они пришли с опозданием и вынуждены были занять места порознь, далеко друг от друга. Дилан сел впереди, во втором ряду лекционного зала. На этом настоял отец, устроившийся где-то сзади. Дилан понимал, что должен радоваться выпавшей возможности посмотреть на режиссера-экспериментатора Стэна Брэкхеджа. Авраам с уважением отзывался о нем, как о «великом, потрясающем человеке». Речь шла о рисованных фильмах. До сего дня Дилан был уверен, что такой фильм один на свете — тот, над которым корпел Авраам. И, естественно, не подозревал, что на лекцию по этой теме явится тьма народа.

Когда Брэкхедж говорил, Дилан слушал его с увлечением, хотя почти ничего не понимал. Режиссер был личностью харизматической, речь его звучала темпераментно, как выяснилось, именно он вернул Орсона Уэллса на телевидение. Подобно Уэллсу, Брэкхедж превозносил величие — и как отвлеченное понятие, и как проявление конкретного таланта, не считая нужным замечать установившийся в зале дух раболепного восхищения. Вся проблема заключалась в том, что говорил Брэкхедж далеко не все время. В основном он сидел на стуле, потягивал воду, часто моргал и изучал аудиторию — молчал, предоставляя возможность разглагольствовать и восхвалять его фильмы молодым коллегам. Те, в свою очередь, не могли скрыть (а может, не очень-то и хотели) собственную убежденность в том, что только они знают в кино толк. Дилану вскоре все наскучило, он «упарился», как выразилась бы Рейчел.

— Я воспринимаю работу как попытку очистить эстетические сферы, освободить кино от всех предшествующих влияний и идеологий, — в очередной раз заговорил Брэкхедж. Фраза пробежала по залу, нанизывая, как на нитку, умы слушателей, в том числе и Дилана. Он оглянулся на отца — тот сидел в напряжении, таращась на сцену с любовью и гневом. — Но при этом стараюсь создавать фильмы, понятные для всех, кто их смотрит, стремлюсь воскресить в зрителе способность сопереживать.

Освещенный люминесцентными лампами, с давно не ремонтированным потолком, лекционный зал на первом этаже «Купер Юнион» был заполнен до отказа. Дилан заметил, как мужчина на соседнем сиденье нервно мнет пластмассовый стаканчик и постукивает по полу ногой, видимо, сдерживаясь из последних сил. Быть может, он думал, что тоже должен находиться среди людей на сцене. Отовсюду слышался скрип сидений.

— Я верю в песню, — продолжал Брэкхедж. — Я использую песенное оформление в своем творчестве из личной потребности наслаждаться человеческим голосом, который связывает все живое на земле. Меня потрясает и гамма звуков, издаваемых волком, который воет на луну, и лай собаки в соседнем дворе. Я восхищен любым звучанием и стараюсь слиться с ним в одно целое.

Когда обстановка в зале накалилась до предела, а пластмассовый стаканчик превратился в лепешку на полу, сосед Дилана вскочил и прокричал, заглушая гул:

— А как насчет Оскара Фишингера? Ни один из вас не признает Фишингера!

Бросив свой вызов, человек задрожал всем телом, по-видимому, решив, что против него сейчас ополчится вся эта толпа, и приготовившись оказать сопротивление.

— Кажется, Фишингера никто не отвергает, — с сарказмом ответил один из сидящих на сцене. — На мой взгляд, обсуждать тут вообще нечего.

— Согласен, — прозвучал голос из зала. Голос Авраама Эбдуса. Он говорил гораздо спокойнее почитателя Фишингера, который так и не сел. Даже не поднялся со своего места в дальнем углу зала. — Упомянуть стоит, быть может, о Вальтере Руттмане.

На сцене промолчали, лишь Брэкхедж ответил Аврааму кивком. Униженный поклонник Фишингера упал на место.

В этот момент напряженную атмосферу аудитории пронзил еще один истошный крик:

— Черт с ним, с Руттманом. А как насчет Диснея?

Публика вздохнула с облегчением — никому не улыбалась перспектива выслушивать споры о Фишингере и Руттмане, о которых почти никто ничего не знал. Какое-то время все оживленно о чем-то переговаривались. Усмирил публику Брэкхедж, начав отвечать на вопросы. Враждебность мало-помалу рассеялась, те, кто был на сцене, на фоне величия Брэкхеджа как будто уравнялись со слушателями в зале. Публика простила Даже самого молодого из тех, кто был рядом с Брэкхеджем, теперь он по крайней мере молчал. Его простили все, за исключением Авраама. В конце встречи Брэкхеджа попросили спуститься в зал. Авраам разыскал в людском водовороте Дилана, взял за руку и повел к выходу. Дилан почувствовал, что отец пылает яростью, а когда они вышли на улицу и сели в поезд, его гнев стал почти осязаемым. Буря внутри Авраама как будто отрезала их от всех остальных пассажиров, которые закачались взад и вперед, когда поезд тронулся, — от всего города и мира.

Дилану передалось расстройство отца. Авраам хотел продемонстрировать сыну великолепие Брэкхеджа, своего тайного кумира, путеводную звезду, и собственную с ним схожесть — но совсем по-другому. Может, на встрече было слишком много людей? Хотя их в любом случае было бы много, если бы, кроме самого Авраама, Брэкхеджа и Дилана, в зале присутствовал еще хотя бы один человек.

А может, все сложилось бы иначе, не выкрикни тот болван имя Диснея, не преврати он серьезный разговор в глупую шутку.

На Бруклинском мосту им пришлось сделать пересадку и несколько минут ждать другой поезд. От Невинс до Дин-стрит они шли в мрачном молчании, мечтая поскорее оказаться дома и разойтись по своим комнатам. Но этому желанию помешал «помеченный» пьянчуга, до сих пор лежащий на углу Атлантик.

Поза бывшего летающего человека нисколько не изменилась, хотя теперь, как показалось Дилану, он был ближе к сточной канаве. Освещенная фонарем, на покрывавшем спину одеяле поблескивала «ДОЗА».

Авраам очнулся от своей хмурой задумчивости, оторвал взгляд от тротуара, посмотрел туда же, куда пялился Дилан, и застыл на месте.

— Что это?

— Что? — выпалил Дилан.

— Вот это. — Авраам показал на «ДОЗУ».

— Ничего.

— Что это значит?

— Понятия не имею, — беспомощно пробормотал Дилан.

— Нет имеешь, — ответил Авраам. — Я видел это слово у тебя на тетради. — Голос его возвысился. Ярость больше не могла удерживаться внутри отца. — Я видел. Вы с Мингусом пишете это повсюду. Думаешь, я ни о чем не догадываюсь? Считаешь меня идиотом?

Дилан будто онемел.

— Покажи-ка свои кеды.

Авраам вцепился в его плечо, будто когтями коршуна — с непостижимой силой. Свое неодобрение или нежность к сыну он выражал обычно при помощи звуков: громкими шагами, голосом, долетающим из студии до первого этажа. Авраам Эбдус был набором звуков, втиснутых в человеческое тело.

Они стояли посреди холодной ночи на углу Атлантик-авеню, связанные в одно целое хваткой Авраама. Вонючую фигуру на земле, пролежавшую здесь несколько недель и наконец-то кем-то замеченную, окружал ореол фонарного света. Авраам развернул сына и, сощурившись, стал разглядывать его кеды, словно ища на них доказательство причастности Дилана к убийству.

На них смотрели водители проезжавших мимо машин. Проститутка в дальнем конце улицы прошла к углу Пасифик и заговорила со стариком, выгуливавшим собаку, — просто так, от нечего делать. Весна вступала в свои права, женщина чувствовала это по запаху.

— А это что? — спросил Авраам, сильнее вдавливая пальцы в плечо Дилана. — То же самое ведь?

Отпираться не имело смысла. На толстых белых подошвах красовались миниатюрные тэги. Мягкая резина пропускала в себя пасту шариковой ручки, как сливочное масло — зубья вилки. Дилан сделал это открытие на одном из смертельно скучных уроков математики. Конечно, нанося на подошву кед тэги, он портил их, но остановиться не мог. По крайней мере в таком виде их никто бы даже не подумал спереть.

— Это Мингус написал, — услышал Дилан собственный голос.

Авраам разжал пальцы, и оба отшатнулись друг от друга. Физическое отвержение, настолько же неодолимое, как и связанность их перед этим.

— Посмотри на нас! — воскликнул Авраам, прижимая ладонь ко лбу.

Дилан не понял, к чему это относится. И молча ждал.

— Что это означает? — надрывно выпалил Авраам. — Я для этого тебя воспитывал? Чтобы ты так паскудно относился к человеческой жизни? Чем вы с Мингусом занимаетесь на улице, Дилан? Гоняете туда-сюда, как дикие животные? Откуда ты этого набрался?

— Я… — Произнести имя Мингуса во второй раз Дилан не смог.

— Может, все дело в этом ужасном месте. Здесь добро принимают за зло и наоборот. От этого ты со своими друзьями и сходишь с ума, поэтому и докатился до такой жестокости.

О Рейчел речи не было, но и Дилан, и Авраам прекрасно понимали, что говорить об этом районе — все равно что вспоминать о ней. Быть может, они и жили здесь до сих пор только ради нее, из желания сохранить ее дом. В этом разговоре они сами того не желая подошли к тому, о чем никогда не заводили речи: порочности Рейчел. Слово «животные» Авраам произнес с какой-то особой интонацией и теперь испытывал жгучий стыд.

— Мы живем в трудное время, — сказал Авраам, переходя на менее опасную тропинку, пытаясь отделаться от посетившей их обоих мысли. — Мир сошел с ума, этим все и объясняется.

Ответственность за человеческое тело на улице с надписью «ДОЗА» на спине нес Джеральд Форд или Аб Бим, а может, и сам иранский шах.

Кто-нибудь из здешних жителей, услышав слова «Иди к черту», вполне мог понять их буквально. Особенно люди с Невинс-стрит.

— Этот район погубит нас, и все по моей вине. Прости меня, Дилан. Мне следовало раньше подумать об этом. — Внезапно, почти автоматически, Авраам стал превращаться в себя обычного — во всем разочарованного, все презирающего. Возможно, его угнетали воспоминания о сегодняшней встрече в «Купер Юнион» или о Рейчел, или о чем-то еще, кто мог знать? Дилану от этого было не легче.

— Посмотри на нас, Боже! — простонал Авраам.

Единственный путь очищения от грехов начинался возле их ног.

— Он хоть жив?

— Не знаю, — ответил Дилан.

Авраам опустился на колени, осторожно положил руку на плечо человека, легонько потеребил его и попытался повернуть на бок. Дилан наблюдал за ним в немом ужасе.

— Вы… — нерешительно произнес Авраам. Какой вопрос уместно задать мертвецу? Вам удобно? Все в порядке? Авраам выкрутился, ограничившись коротким «Эй».

Невероятно, но человек на асфальте пошевелился, дернул руками и ногами и прохрипел:

— Какого черта?

Он покрутил головой и ударил в воздух локтем. Как бы долго он ни спал, проснувшись, вспомнил о каком-то конфликте, необходимости защищаться от кого-то или чего-то. В нос Аврааму шибанула вонь, он испуганно отдернул руку.

Они и не надеялись, что человек жив. И оба ужаснулись мысли, что разговаривали над спящим. Быть может, он даже слышал их.

— Все в порядке, приятель, — глухо произнес Авраам. Дилану показалось, отец решил, что человек на асфальте просто упал в обморок, а не врос в этот клочок земли, поселившись здесь. — Мы вызовем «скорую».

На улице появилась скучающая проститутка. Было тихо, машины почти не ездили, и зеленый свет светофора на перекрестке совершенно бессмысленно сменялся красным. Женщина раскачивающейся походкой перешла дорогу и обратилась к троице — мальчику, высокому, худому мужчине и грязному бродяге на земле.

— Развлечься не желаете?

Лучшие краски имеют замечательные названия: «прозрачная вода», «слива», «желтый Джона Дира», «фруктовое мороженое», «королевский пурпур». На них позарится даже слепой, если кто-нибудь прочтет ему эти названия. Краски — главное в создании объемных букв, украшенных заклепками и струйками крови, окруженных облаками звезд, зигзагообразными молниями или примостившимся сбоку, как церемониймейстер, котом Феликсом. Рисуются эти шедевры на стенках вагонов метро, на школьных заборах, оградах площадок для игры в гандбол, и уходит на все часов пять-шесть кропотливого труда посреди глухой ночи. Рисуют, распыляя краску из пульверизатора, двое ребят: наиболее талантливый берет на себя очертания и теневые эффекты, второй только заполняет контуры. Двое других парней обычно стоят на страже — в конце квартала или у входа в депо. Домой художники возвращаются в кошмарном виде, с головы до ног перепачканные краской. Бдительные родители сразу догадываются, в чем дело. Наркоманы не обращают на такие мелочи внимания.

Главное — подобрать нужные тона. То есть наведаться в «Маккрори».

Сегодня на Дин-стрит собирается артель: временная, быть может, на один раз. Ее возглавляет Мингус Руд. В составе команды Лонни, Альберто, Дилан и сам Мингус. У них есть план, намеченная схема действий, которая, как и само мероприятие, придумана Мингусом. Может, он узнал все эти секреты от других ребят, но это не имеет особого значения. Команда находит его план блестящим и со всем соглашается. Точнее, они в восторге от предложения Мингуса, опьянены, окрылены.

«Маккрори» — это универмаг на Фултон-стрит. Через квартал от него есть еще А&С — «Абрахам и Строс» — восьмиэтажный монолит в стиле арт деко, машина времени, встроенная в блистательную магазинную утопию. Там страшновато: попахивает Манхэттеном, разгуливают охранники — бывшие копы, — а лифтеры носят униформу. На седьмом этаже А&С — гастроном с длинными полками, полными шоколада, на восьмом — игрушки, паззлы и отдел, в котором продают коллекционные монеты и марки. А еще — музыкальный магазинчик, откуда еще ни одному мальчишке не удалось стащить пластинку. Уличные хулиганы А&С не трогают, быть может, удерживаемые воспоминаниями о том, как ходили сюда в детстве, садились на колени Санта Клауса. Атмосфера в А&С чересчур мечтательная.

В «Маккрори» провернуть дельце гораздо проще. «Маккрори» — это, по сути, подделка под «Вулворт». Тут пахнет попкорном, продают бижутерию, разложенную в витринах из оргстекла, есть фотобудка и закусочная. Дети заказывают там молочные коктейли на украденные здесь же деньги. На нижних этажах продают белье, детскую одежду и произведенные неизвестно кем паршивые кеды. Распродажи «Снова в школу» сменяются тыквами из гофрированной бумаги, те, в свою очередь, — нитями рождественских гирлянд, за которыми следуют валентинки, пасхальные штучки и летние акции. Над всем этим плавают записанные на пленку голоса. На первом этаже товары для дома. Вот сюда и направится команда Дин-стрит. У них все готово.

Как предусмотрено планом Мингуса, Дилан стоит, будто кого-то ожидая, в толпе снующих туда-сюда покупателей: большей частью темнокожих дам, волочащих за собой детей. Сегодня он надел очки и полосатую рубашку «Айзод», одолженную Мингусом, застегнул ее на все пуговицы, как самый настоящий тихоня-отличник. За плечами у него рюкзак, только набитый не учебниками, а мотками проволоки.

Лонни, Альберто и Мингус на первом этаже «Маккрори» переносят банки-распылители с места на место, ходят взад и вперед мимо указателей «НЕ ЗНАЕШЬ, ГДЕ ТО, ЧТО ТЕБЕ НУЖНО, СПРОСИ» и полок с фотоальбомами. Все трое — два черных мальчика и один пуэрториканец — привлекают к себе внимание охраны «Маккрори». Это им и нужно: их задача — накалить атмосферу. Они довольны, что вновь попались на глаза охране, когда тащили «Крайлон» в проход между полками, но банки прячут осторожно, когда в их сторону никто не смотрит. Пару раз, когда в руках ничего нет, они даже разыгрывают хулиганские сценки, показывая друг другу жестами, будто намереваются запихнуть банку с краской за пазуху.

Им весело, их смешит эта игра — подготовка к ограблению магазина.

Пять минут спустя там же появляется Дилан, делающий вид, будто к тем троим не имеет никакого отношения. Щуря глаза, он осваивается на игровом поле, оглядывает ярко освещенный лабиринт проходов между полками, покупателей, охрану и своих приятелей. Вдыхает запах попкорна. Охрана, состоящая в основном из крепких ямайских женщин, как и следовало ожидать, по пятам следует за Мингусом, Лонни и Альберто, двигающимися в глубь отдела, к полкам с мусорными ведрами, граблями и метлами, где следить за ними гораздо сложнее. Дилан хмурится, поправляет очки и с невинным видом подходит к полкам, которые они выбрали вчера днем. Наступает самый ответственный момент. С замиранием сердца, отяжелевшими от страха пальцами Дилан достает банки «Крайлона», спрятанные Мингусом, Альберто и Лонни, и складывает в рюкзак: «мандарин», «хром» «морская волна».

Сегодня ты белый парень, годный для дела.

И пусть Мингус и впредь думает, как использовать вашу непохожесть для пользы.

Дилан устремляется к выходу. Банки в рюкзаке тихо постукивают друг о друга. Настоящее сокровище. Продолжая создавать уже совершенно бесполезную сумятицу, трое друзей Дилана внезапно расходятся в разные стороны. Мингуса, лучшего актера, ловят и обыскивают две охранницы. Альберто орет им от дверей: «Пошли на хрен!». Просто так, потому что ему ничего за это не будет.

На Фултон-стрит они собираются у автостоянки — все тяжело дышат, хотя бежали меньше полуквартала. Добыча быстро оценивается, перекладывается в карманы. Теперь пусть самые ловкие на свете охранники попробуют догнать их! Они устремляются вниз по Хойт-стрит, воображая, что удирают от погони, смеясь и крича:

— Что, бегать не умеете? Ноги не двигаются? Вот придурки!

Животные, говоришь, Авраам? Мы покажем тебе животных.

* * *

Молча они отправились в путь — через Флэтбуш по Сент-Феликс к больнице из красного кирпича, примыкавшей к парку Форт Грин. Субботний день в начале апреля, прогревающийся воздух, щебет неугомонных птиц и захмелевшие от солнца дети. Звуки сливаются в радостную песнь и стучатся в больничные окна. Но и весенняя свежесть, проникающая в распахнутые окна, не в силах уничтожить вонь в палатах для алкоголиков и наркоманов — запах пропитанных ядом и лекарствами тел, зловоние умерших. Никто не опасался, что через окна в больницу залетят птицы: убийственный смрад останавливал их не хуже стекла.

Дилан остался на пороге. К нему подошла медсестра с изумленно приподнятой бровью. Авраам приблизился к кровати. Руки лежащего на ней человека привязаны к металлическому каркасу, кисти свисают, крупные и беспомощные. Пальцы одной заскорузлой ноги смотрят в сторону, вторая повернута вовнутрь, как у танцора, колени закрывает простыня. Левая бровь и щека сошлись будто в подмигивании. Из капельницы в руку перетекает что-то зелено-желтое, на постели под ней — пятно того же цвета. Все расплескивалось, делалось кое-как. Представить себе, что этот человек летал когда-то по небу, было почти невозможно.

Авраам нахмурился, видя привязанные запястья и зеленую корочку на игле капельницы, задыхаясь от омерзительного запаха. За больным не ухаживали как следует. С ним следовало обращаться как с человеком, а не как с пьяницей или преступником. Он выжил в невообразимых условиях и уже потому заслуживал внимания. Медсестра с Ямайки стояла у двери и, насупившись, наблюдала. Всем своим видом она выражала несогласие с посетителем, явно решившим, что больница не заботится об этом пропащем как подобает. Но ведь он сам себя сгубил, как тысячи других людей, и хотя его привез в больницу светлокожий человек, пьянчуга обойдется и без нежной заботы.

— Он что-нибудь ест? — спросил наконец Авраам.

Медсестра закатила глаза.

— Если хочет, ест. Мы не кормим пациентов силой.

— Я бы хотел побеседовать с врачом, — безапелляционно заявил Авраам.

— Доктор приедет в четыре часа, сейчас его нет. — Она подошла к кровати, вынуждая Авраама посторониться, и принялась демонстративно поправлять капельницу. — Не нужен здесь доктор.

— Тогда отведите меня к вашему начальству.

Медсестра хмыкнула, ничего не ответила, вышла из палаты и повела Авраама по коридору. Ее белые тапочки громко шуршали по выложенному плиткой полу.

Дилан остался один на один с больным.

Авраам был для этого человека спасителем, но пьянчуга не сказал ему ничего, кроме парочки ругательств. С Диланом же он когда-то встречался и сейчас вспомнил об этом. Опухшие веки раскрылись.

— А-а, белый мальчик.

Неужели он сейчас снова попросит деньги? Но какая польза прикованному к кровати больному от пятидесяти центов или даже доллара? Дилан инстинктивно опустил руки в карманы. Денег там не было.

— Подойди поближе, дай взглянуть на тебя.

Дилан шагнул к кровати.

— Мы виделись раньше.

Это был не вопрос, но Дилан все равно кивнул.

— Хе, хе. Открой-ка вон тот ящик. — Продолжая как будто подмигивать, человек кивком показал на тумбочку у кровати, на которой здорово бы смотрелись цветы, если бы кто-нибудь вздумал их сюда принести. — Ага, этот самый. Открой!

Дилан потянул за ручку, боясь обнаружить в ящике шприц с наркотиком, который летающему человеку приспичило вогнать себе в вену.

В ящике лежал потрепанный бумажник из искусственной кожи, плоский, как обложка для проездного, водительские права, выданные Аарону К. Дойли в Колумбусе, штат Огайо, в 1952 году.

И серебряное кольцо, которое Дилан видел в парке на пальце у летающего человека.

— Да, да.

— Кольцо?

— Я сдаюсь, я выхожу из игры, дружище. Больше не могу бороться с воздушными волнами.

— Вы хотите…

— Возьми его.

Когда Авраам и медсестра бегом вернулись в палату, человек на кровати метался и вопил в предсмертной агонии или белой горячке, или бог знает в чем еще. Все его тело покрывал пот, кровать содрогалась. Из-за привязанных рук казалось, что он и грохочущая койка — одно страдающее существо. Игла капельницы выскочила из вены, и зелено-желтая жидкость забрызгала все вокруг. Мальчик прижимался к дальней стене, но не паниковал, а спокойно наблюдал. Медсестра фыркнула, демонстрируя, что ничуть не удивлена, что насмотрелась такого вдоволь. Авраам, ничего не добившийся разговором со старшей сестрой, потянул мальчика к выходу. Надо полагать, ребенок наказан в достаточной мере. Рев больного сводит с ума. Слышать это очень тяжело.

Дилан сжимал подарок в кулаке, руку засунул глубоко в карман брюк. Кольцо будто пульсирует в его вспотевших пальцах, словно волшебный талисман, словно напоминание о припадке, в котором бился человек на больничной койке.

— Что он говорил? — осторожно поинтересовался Авраам, когда они прошли несколько кварталов и больничная желтизна начала казаться страшным сном.

Дилан только пожал плечами. Летающий человек много чего говорил.

Но, может, Дилану это только послышалось? «Борись со злом!» Нет, именно так он и сказал.

 

Глава 10

Начало лета 1977 года: многие выросли, многие сроки истекли. Взять, к примеру, Барретта Руда-старшего. Приговоренный к десяти годам заключения, он отбыл шестилетний срок, за примерное поведение досрочно освободился и едет теперь на «Грейхаунде», сидя у окна, наряженный в зеленый костюм из гладкой блестящей ткани, в котором он был на суде. В запотевших окнах танцуют под рев автобусного двигателя отражения зданий. Из багажа у Барретта Руда-старшего только черный портфель, он поставил его на пол между ног. В портфеле документы и пара фотографий: на одной подросток Барретт-младший со своей тогда молодой, а ныне покойной матерью, на втором — улыбающийся пятиклассник Мингус в докторской шляпе с квадратным верхом и кисточкой. Фотографии вставлены в искусно сделанные из пачек «Мальборо» и «Парламента» рамки. Еще в портфеле лежит пара запонок, сложенный в трубочку галстук и Библия в кожаном с позолотой переплете. Встретить Барретта Руда-старшего должен Мингус. Они возьмут такси и поедут на Дин-стрит. Конечно, Мингус захочет сам понести дедов портфель, но Руд-старший откажет ему. Без обид, дорогой мой внук, священник Барретт Руд еще полон сил.

А теперь взглянем на Аарона К. Дойли, спустя неделю появляющегося на этой же автобусной станции в старом пиджаке Авраама, с билетом до Сиракуз в нагрудном кармане. Это тот самый пиджак, в котором Авраам ходил на последнюю выставку Франца Клайна, организованную еще при жизни художника. Аарону Дойли пиджак маловат и чуть не трещит по швам. В Сиракузах его встретит представитель Армии спасения, который поможет ему устроиться в приют — там платят семьдесят пять центов в день и предоставляют койку в обмен на письменное обещание записаться в Общество анонимных алкоголиков, где среди остальных обделенных и потрепанных жизнью Аарон Дойли будет единственным черным. Все это будет, если он решится-таки сесть в автобус до Сиракуз. Гляньте-ка на него. Достал билет и задумался, наверное, прикидывает, не сдать ли его, чтобы получить деньги и купить на них бутылочку «Кольта». Все очень просто. К счастью, мы заблуждаемся. Аарон Дойли находит в себе силы отказаться от соблазна, садится в автобус, еще не выехавший из темного гаража, и начинает рассеянно крутить указательным и большим пальцами правой руки воображаемое кольцо на левой. Он не помнит, где и при каких обстоятельствах потерял его, и уверен, что оно теперь никогда к нему не вернется. Но оставим Аарона Дойли, он больше не таинственный летающий человек, а невообразимо одинокий алкоголик с забавным именем, поднятый с асфальта, вымытый, возвращенный к жизни и теперь покидающий этот город.

Перепрыгнем еще на две недели вперед: теперь в автобус забирается Дилан Эбдус. На указателе маршрута написано «СЕНТ-ДЖОНСБЕРИ, ШТАТ ВЕРМОНТ». Отец кивает на прощание, глядя на сына сквозь тонированное стекло. В последние дни он жутко зол на свой город и изгоняет из него всех, кого хочет защитить: сначала вытянутого из пьянства Дойли, теперь собственного сына. Дилан отправляется на север, в Новую Англию, на отдых, организованный фондом Фреш Айр. Рейчел в пятидесятых подобным же образом проводила время и всегда оставалась довольна. А если ей нравилось, должно понравиться и Дилану. Она одобрила бы их решение, это понимают и отец, и сын, не могут не понимать. Вскоре Авраам поймет, что интуиция его не обманула — во время июльской аварии и вызванного ею разгула преступности, в день бандитского нападения на магазин пуэрториканцев, осколки окна которого будут еще долго устилать тротуар. Отключение электроэнергии и охота на Берковича окрасят это лето оттенками беды, но Дилана несчастья обойдут стороной, он проведет июль далеко от Нью-Йорка, в полном довольстве.

Но не будем торопить события. Дилан еще не в Вермонте, пока даже не думает о нем. Сегодня первое утро после окончания седьмого класса. Учебный год позади, как и весна. На некоторое время о школе № 293 можно напрочь забыть и не появляться на Смит-стрит целых три месяца.

Восьмой класс — как не подтвержденный еще слух, очередной пункт, вписанный в намеченный план, но за целое лето измениться может все что угодно, Дилан это по опыту знает. Он и Мингус, и даже Артур Ломб свободны и от уроков, и от необходимости играть заранее определенную роль прогульщика или жертвы, впереди у них целое лето и уйма времени на полезные дела. Кто знает, какими они станут к концу каникул? Сейчас это не волнует Дилана. Он свободен, легкомыслен, восторжен и думает лишь об отдыхе.

Сегодня, в первый день свободы, он назначает свидание самому себе. Авраама нет, и Дилан поднимается к нему в студию, открывает чердачный люк, взбирается по лестнице на крышу и идет по гудронному покрытию навстречу первому летнему утру.

Он никогда не боялся высоты, но, оказываясь на крыше дома, испытывает легкое головокружение. Но не в те моменты, когда смотрит вниз, на землю, а когда устремляет взгляд вдаль, в сторону Кони-Айленда. На башни Манхэттена глазеть даже легче. Они вызывают благоговейный трепет, заставляют почувствовать себя маленьким и ничтожным. А еще лучше — подойти к самому краю крыши, сесть на колени, вцепиться в каменный карниз, который поднимается примерно до щиколоток, и поглядеть на собственный двор: деревья, кирпичную груду, заросли сорняков и заляпанный грязью сполдин, отсюда кажущийся кусочком розовой плоти. И тогда невзрачная реальность вдруг подарит тебе надежду.

Неприятнее всего стоять к Манхэттену спиной и смотреть на противоположную часть города. Тогда кажется, что находишься где-нибудь в канзасской прерии и смотришь на горизонт. Перед тобой откроется вид на тысячи крыш — точно таких же, как та, на которой ты стоишь. Огромная флотилия паромов, бескрайняя шахматная доска, гладкость которой нарушается высотками Уикофф, рекламным плакатом одежды «Игл» и высокой платформой в районе канала Гованус. Манхэттен — россыпь горных пиков, а Бруклин — плоский бутерброд, который поклевывают голуби и чайки.

Необъятное небо, голуби и чайки — и ты, на крыше собственного дома, с кольцом летающего человека на пальце.

Дилан стоит у каменного карниза, близко к краю, ставит на него ногу, согнув колено. Ему видна вся Дин-стрит, верхушки недавно посаженных деревьев, крыши проезжающих мимо автобусов. Голова идет кругом, и он убирает с карниза ногу. Что толку торчать тут и пялиться вниз? Желание полетать остывает, мало-помалу уходит. Может, это ошибка. Человек с кольцом должен совершить свой первый полет в небывалом подъеме духа, а не трусить и, падая вниз, ломать себе шею — слишком долгие раздумья и головокружение ничем другим, конечно, не закончатся.

Закрой глаза, шагни вперед и узнай, наконец, что такое воздушные волны, если они вообще существуют. Заставь себя.

Хорошо, хорошо. Дилан отступает назад, собираясь сделать разбег. Пяти шагов, наверное, будет достаточно. Если бы кто-то наблюдал за ним со стороны, то решил бы, что он трусит, но это совсем не так. Ему нужно отскочить от крыши, будто на пружине, и полететь.

Но вдруг, словно получив шлепок по голове невидимой рукой с неба, он падает на колени, ужасаясь тому, что собрался сделать. Сжав руку с кольцом в кулак, обхватив ее второй ладонью, Дилан съеживается, содрогается и, даже не пытаясь сдержаться, надувает в штаны. Моча стекает к щиколоткам, впитывается носками, капает на размягченный теплый гудрон.

Наверное, все дело в кольце, что другое может заставить тебя так спокойно, почти осознанно помочиться в брюки?

Надо забыть о летающем человеке: броситься с крыши не так-то легко.

Автобус, не сумев объехать длинный белый лимузин перед домом Барретта Руда, остановился, гудя, как холодильник, преграждая путь машинам, едущим на Бонд-стрит. В автобусе только два пассажира, один из них всю дорогу клевал носом. Водитель нажал на гудок, и ленивую дремоту влажного дня пронзило звучное мычание. Но шофера в лимузине не оказалось. Он ушел в магазин Рамиреза купить бутылочку «Миллера» и бутерброд с ветчиной и сыром.

Всех, кто не торчал в этот момент у окна, разглядывая лимузин, не на шутку испугало странное гудение. Последний день июня обещал отметиться грандиозным представлением. Никто не ждал ничего такого, но они солгут, если скажут, что не загорелись страстным желанием увидеть продолжение инцидента. Мужчины на улице замерли с бутылками в руках, женщины перегнулись через подоконники, пылая любопытством.

Ла-Ла, заплетавшая Марилле косички у окна на первом этаже, начала сильнее дергать подругу за волосы, пока та не воскликнула:

— Черт! Что с тобой сегодня?

Белый мужчина в бейсболке с надписью «Ред Сокс», выгребавший сегодняшний урожай фантиков и бутылочных крышек из цветочных клумб в своем дворе, что-то пробормотал себе под нос.

Авраам Эбдус выводил серой краской очередную фигуру на целлулоиде и ничего не слышал.

Дилан тоже не видел лимузин. Он сидел в уединении под деревом на заднем дворе и с жадностью читал «Кокон разрастается» Семи Челлас — новую книгу из серии «Нью Белмонт Спешиалс», обложку которой рисовал Авраам.

Шофер лимузина вышел из магазина старика Рамиреза с наполовину развернутым бутербродом, увидел громадину автобуса посреди дороги и, сообразив, в чем дело, чуть не выронил бутылку с пивом. Застрявшие в пробке машины отреагировали на его появление продолжительным ревом гудков.

— Одну минутку, мои сладкие, одну минутку, — прокричал шофер лимузина, заводя двигатель и отъезжая к Невинс.

На улице снова воцарилось спокойствие. Зрителям уже стало казаться, что им просто померещилось, и они вернулись бы к обычным занятиям, если бы лимузин, объехав Бонд, не вернулся на прежнее место, к дому Барретта Руда. На этот раз шофер никуда не пошел — съел в машине бутерброд, ленивым движением выбросил за окно обертку и стал рассеянно смотреть в зеркало заднего вида, намереваясь спокойно поковыряться в зубах.

Лучи солнца, пробиваясь сквозь ветви деревьев, заливали белую крышу машины ярким светом.

Вскоре шофер задремал. Жизнь казалась прекрасной.

Наконец дверь дома Барретта Руда открылась, и зрителям почудилось, что перед ними распахнулась воскресная газета на страницах с карикатурами. Один за другим на крыльцо выплыли злодеи из «Бэтмена» и другие персонажи. Фанк-команду — певцов, гитаристов и всех прочих — сопровождали два заморыша. Музыканты заехали к Барретту Руду по пути в Фултон Молл; их вид потрясал воображение: розовато-лиловые перья, оправы очков в форме звезд, блестящие плащи с подплечниками, какие-то штуковины на головах, изображающие молнии, космические ботинки, каблуки в шесть дюймов, бородки, как у короля Тута, обилие вышивки.

Они высыпали из дома счастливые и шумные, оживленные гостеприимством и кокаином Барретта Руда, двигаясь жеманно, как группа шутов. Жителям Дин-стрит почудилось, будто они смотрят на сошедшее со стены уличное художество. Видение быстро исчезло: каждый из музыкантов хлопнул по ладони остановившегося на пороге Барретта Руда — одетого в халат и спортивные штаны — и устремился к калитке. Блистательная белая коробка лимузина проглотила весь этот хаос блеска, тонких тканей и кривляний, шофер протер глаза и повернул ключ зажигания. Машина тронулась, проехала до конца улицы и скрылась из виду.

Барретт Руд-младший некоторое время еще стоял на крыльце, хихикал, качал головой, потирал тыльной стороной ладони похолодевшие от кокаина нос и губы, продлевая удовольствие от всеобщего внимания. Никто из соседей, наверное, и не догадывался, что живет бок о бок со звездой. Эх, если бы они только знали! Жаль, что он пел в составе группы и его имя не звучало так же часто, как «ленч».

А впрочем, эти белые и пуэрториканцы, быть может, и песен-то их никогда не слышали, а его самого, вероятно, принимали за гангстера или сутенера, нагло заявившегося сюда и купившего дом, который он и не собирался ремонтировать.

Барретт стоял долго, уперев руки в бока, таращась в пространство перед собой, нутром ощущая заинтригованность всей улицы. Потом очнулся и вернулся в дом.

Только когда дверь за ним закрылась и Дин-стрит пришла в себя от промелькнувшего видения — лимузина, костюмов и певцов, — кто-нибудь из ротозеев наверняка заметил эту замершую в тени сбоку от дома фигуру. Старика с хмурым лицом, курчавой черно-белой бородой, в белой футболке и с золотой звездой Давида на цепочке — Барретта Руда-старшего.

До сих пор о приезде еще одного представителя семьи Рудов ходили лишь слухи. И вот Руд-старший впервые показался соседям на глаза. Наблюдение же за ними он вел давно. Сидел у облупившейся батареи на первом этаже и приглядывался ко всем, кто проходил по тротуару мимо дома: к Марилле и Ла-Ла, к мальчишкам с мячами, унаследовавшим от Генри заброшенный двор, к владельцам собак, выгуливающим своих питомцев и тайно сбрасывающим кучки дерьма в сточную канаву. Он наблюдал и за фанк-компанией, слышал взрывы их смеха, от которых чуть не обрушились потолки. А теперь сидел во дворе, показывая себя всей улице. Как и сын, он хотел сейчас, чтобы его увидели.

Научиться обставлять Артура Ломба в шахматы кольцо ничуть не помогло, в этом не было сомнений. В течение часа он трижды проиграл ему. Они сидели, ссутулившись, на залитом солнечным светом крыльце дома Артура, как две разморенные ящерицы на серой скале. Дилан мысленно умолял Артура сходить на кухню за томатным соком, бутербродами с индейкой и печеньем, которые его мама каждое утро перед уходом на работу заворачивала в бумагу и убирала в холодильник. Перерыв на ленч был хорошим поводом отвлечься от атакующих пешек и убийц-ладей, в любой момент готовых раздавить несчастных коней, сонных слонов и опрокинуть голого короля Дилана. Мама Артура, узнав о его приятеле, стала оставлять в холодильнике вдвое больше бутербродов. Стать постоянным сотрапезником мальчишки, у которого нет других друзей и чья мать об этом прекрасно знает, не составляло труда. Дилан догадывался, что мать Артура подкупает его бутербродами. Может, и сам Артур об этом догадывался, потому-то и клацал так омерзительно зубами во время еды. Казалось, он хочет перемолоть в муку дни наступившего лета, убить их как пешки на доске.

Его собственные пешки почти никогда не покидали доску и настойчиво атаковали фигуры Дилана. По завершении игры Артур вновь и вновь убеждал его начать следующую партию. Если в этот день играли «Янки» или «Метс», было поспокойнее. Все внимание Артура сосредотачивалось на Филе Риззуто или Линдси Нельсоне, «Метс» он обычно предрекал провал, а «Янки» подбадривал криками и восхвалял. В другие дни они слушали какую-нибудь из сорока любимых радиостанций Артура — осточертевшие «Вернемся к тому, с чего начали» или «Очарование дня».

— Классная песня, — объявлял Артур, когда в очередной раз слышал «Конвой». Почему она ему нравилась, он никогда не говорил. Наверное, считал, что Дилан воспринимает его слова как нечто безусловное, не требующее комментариев.

А Дилан ни о чем его не спрашивал, не желая попадаться на удочку, молча сидел и крутил вокруг пальца серебряное кольцо. Он как будто выстраивал вокруг себя стену, забывал обо всем на свете и летал в воображении.

Артур, пытаясь привлечь его внимание, повторял несколько раз:

— Алло! Алло! Есть кто дома?

Иногда для разнообразия они отправлялись на Флэтбуш за комиксами — «Фантастической четверкой», «Защитниками» и «Призрачным всадником». На прочитывание выпусков уходило пять минут, затем Артур укладывал их в пакеты, убирал на полку и снова расставлял на доске фигуры.

Однажды, вконец измучившись и едва не сходя с ума, Дилан в очередной раз опрокинул поверженного короля и неожиданно сказал:

— Пошли посмотрим, дома ли Мингус.

Артур вытаращился на него.

— Я не ослышался?

— Конечно, нет.

— Ты познакомишь меня с Мингусом Рудом?

Лицо его выражало изумление и одновременно торжество. Как будто, десять дней изводя Дилана утомительными партиями в шахматы, он стремился именно к этому результату.

— Почему бы и нет, — ответил Дилан.

— Я обеими руками «за».

Дилан пожал плечами, не желая показывать, что для него такой поступок — нечто запредельное. Он дал себе слово никогда не приводить Артура даже в окрестности Дин-стрит, по крайней мере тогда, когда их могли увидеть шатавшиеся по округе компании. Теперь он нарушал еще одну данную себе клятву. Но, если подумать, она ведь и не имела особого смысла. Белая кожа Артура не могла усугубить положение Дилана и не делала его еще более светлым.

А при виде пешек, снова возвращающихся на доску, он бы не выдержал и точно тронулся бы умом.

Мингус оказался дома. Сидел на боковом крыльце, наполовину скрытый в густой тени, мечтательно глядя на предмет в руках, будто на живое существо, нуждающееся в защите. Новенький, без единой царапины сполдин.

Когда они подошли к крыльцу, Мингус поднял голову, и Дилан мгновенно определил, что его друг опять заглянул в морозилку отца, угостился ее содержимым и теперь ловит кайф, наслаждаясь одиночеством. Глаза его неестественно блестели.

— Нашел, — объявил Мингус, показывая сполдин.

— Это Артур, — негромко произнес Дилан, стремясь поскорее оставить позади момент представления друг другу двух своих приятелей, знакомить которых он прежде и не собирался. — С Пасифик.

Мингус с преувеличенным интересом взглянул на Артура и протянул руку.

— Здорово, Артур! Как поживаешь?

— Нормально, — застенчиво пробормотал Артур.

— Па-си-фик, — протянул Мингус, с трудом шевеля языком, будто пробуя слоги на вкус. — А на Пасифик у тебя нет друзей, Артур?

— Там… Хм… Нет ребят моего возраста.

— Правда? — Мингус скорчил удивленную гримасу. — Кажется, я понимаю, о чем ты, м-да. Как ты думаешь, кто потерял этот мяч, а, Артур? Какой-нибудь маленький пацаненок?

— Скорее всего, — промямлил тот. Ему было неловко поддерживать этот разговор, он чувствовал себя не в своей тарелке в этом чужом дворе и выдавал глупые ответы.

— Сыграем? — предложил Мингус.

Артур беспомощно глянул на Дилана.

— Что скажешь, Ди-мен?

— Если бы еще вспомнить, как это делается, — небрежно бросил Дилан, показывая Артуру, насколько давно и крепко он дружит с Мингусом.

— Сейчас я такую подачу тебе покажу!

— Валяй.

Может, это лето как раз ждало тот момент, когда они вернутся к прежнему, чтобы окутать их, как мягким желе, светом и теплом. Квартал внезапно превратился в музей под открытым небом — в музей прошлого. Двор заброшенного дома принял их так радушно, словно давно мечтал опять стать полезным. Хорошо, что на них смотрел Артур, если бы не он, Дилан и Мингус так не старались бы. Им захотелось вдруг показать этому парню, что такое Дин-стрит, рассказать, с чего все начиналось. Если бы не Артур, Дилан и Мингус опять отправились бы расписывать ДОЗОЙ фонарные столбы или затеяли бы очередную секретную операцию.

И еще новенький сполдин. Розовый мяч тоже нес ответственность и смотрелся сейчас в руках Мингуса нерешенной проблемой, давней, снова занывшей раной.

Сначала их было трое. Мингус стоял на крыльце и, поворачиваясь то вправо, то влево, бросал мяч. Дилан перешел на другую сторону улицы. Артур встал посередине, надороге, под навесом из ветвей и играл в пределах поля, а когда проезжала редкая машина, отбегал к тротуару.

— Черт, вот это да! — крикнул Мингус безупречно поймавшему мяч Дилану и ответил на удачу товарища красивым броском к центру. — Помешай ему, Арти, Артур Фонзарелли, Фонзи, А-мен.

К игровому полю стали стекаться и другие ребята, выбираясь из дома или приходя оттуда, где болтались без дела, как будто притянутые магнитом, тайным зовом. Никто из них и не догадывался, что скучает по детству, пока не увидел Дилана и Мингуса посреди улицы, как будто вышедших из прошлого. Былые дни для всех незаметно превратились в историю, в светлую мечту. С Диланом и Мингусом играл никому не известный неуклюжий белый парень, то и дело вскрикивая, не успевая ловить точно брошенный Мингусом мяч.

Кто мог пройти мимо, не остановиться, не поглазеть на это?

— Король Артур, старик, ты опять промазал!

— Извини.

— На кой черт мне твои извинения? Мяч лови!

Мингус бросил сполдин, и тот, прочертив в воздухе дугу, пролетел высоко над припаркованными на противоположной стороне улицы машинами и устремился к полуразрушенному крыльцу дома. Дилан рванул назад, подпрыгнул, и прохладный резиновый мяч, только что лежавший в руках Мингуса, теперь у него в ладони. Небрежным броском Дилан послал его обратно. Мингус покрутил головой, сдержанно выражая восхищение, чтобы не переборщить.

Подошел вразвалочку Альберто, держа руки в карманах. Быстро оценив ситуацию, он встал позади Артура, не желая мешать, но надеясь, что и ему выпадет шанс поймать мяч. Потом к ним присоединились Лонни и двое младших испанских ребят, чьи имена все постоянно забывали. Мингус показал, куда кому встать, и продолжил игру.

У ограды дома Генри появились Марилла и Ла-Ла, старательно делающие вид, что им нет никакого дела до играющих парней.

Самого Генри, который теперь учился в Авиационной школе в Куинс, здесь давно не видели. Он был призраком, легендой игры в мяч, человеком, подарившим свое имя всем известному крыльцу.

Кого-нибудь из пятерых, ловивших мяч, следовало сделать игроком нападения. Но сегодняшние правила устанавливал Мингус. Артур и маленькие мальчишки вообще не знали толком, как играть, Альберто был доволен, Дилан, сообщник Мингуса, тоже со всем соглашался. Он знал, насколько упрямым делается его друг, когда испробует травки, не раз наблюдал за ним, рисующим в таком состоянии тэги или пытающимся что-то доказать. Сегодня Мингус намеревался играть до последнего, до тех пор, пока не сделает решающий бросок — то есть перекинет мяч через забор.

Артур бросал на приятеля безумные взгляды, толкаясь с младшими посреди дороги. Теперь уже Дилан был одним из старших ребят Дин-стрит. И чувствовал себя в сто раз увереннее, бросаясь к летящему мячу и хватая его обеими руками.

Марилла пела тонким голоском: «На вечеринках я просто стояла…»

Дилан подпрыгнул в тот момент, когда мяч летел у него над головой, вновь уверенно поймал и приземлился, довольный собой. Белый парень работал сегодня как машина для ловли мячей.

Ты летал.

«Боялась выйти, потанцевать…»

Артур выбил летящий близко к земле мяч куда-то в сторону и побежал за ним, остальным пришлось ждать.

— Эй, Мингус, — наигранно весело сказал Лонни. — К твоему отцу недавно приезжали «Фанк Моб».

— Понятия не имею, о чем ты, — ответил Мингус с бесстрастным видом.

— Ты должен был видеть их, старик. Они приехали на белом лимузине, перегородившем всю улицу. Разодетые как придурки.

— Ты какую траву сегодня курил, Лон?

— Только не говори, что не понимаешь, о чем речь, — вмешалась Марилла.

Накануне Дилан краем уха слышал, как Эрл и еще пара ребят болтали о каком-то лимузине и толпе музыкантов в нелепых нарядах.

— Я никого не видел, — заявил Мингус, довольный собой, увлеченный бессмысленностью отрицания очевидного факта.

— Врешь, — воскликнула Ла-Ла, качая головой.

Мингус вскинул руку, и сполдин взвился высоко над позолоченной солнцем листвой.

— Лови! — насмешливо крикнул Мингус.

Дилан рванул вперед, подпрыгнул, и мяч вновь влетел прямо ему в руки.

Словно кольцо и сполдин состояли в какой-то магической связи. А ты был посредником между ними.

— Черт! Мой приятель классно прыгает!

Дилан бросил мяч Мингусу, чувствуя на себе пораженные взгляды всех, кто был тут.

— Только посмотри на своего друга, король Артур. Вот как надо играть.

— Да, — кисло ответил Артур.

Марилла вскинула голову и опять запела, как-то зло растягивая слоги: «Хоть об э-э-этом только и мечта-а-ала — отдаться зву-у-укам, свободной ста-а-ать…»

К моменту появления Роберта Вулфолка Дилан с блеском предотвратил девять верных бросков мяча за забор и превратился почти в живую легенду, в волшебную охрану дальнего тротуара и воздушного пространства над ним. Никто уже не играл, кроме них двоих — обкуренного Мингуса и летучего Дилана.

Всех остальных будто выбросило на берег, они прыгали посередине как обезьяны, которым скармливают жалкие объедки с человеческого стола.

Марилла и Ла-Ла предпочли не заметить прошедшего мимо них Роберта. Прославиться на всю Дин-стрит стремительным исчезновением за углом у него теперь не получилось бы — вот что выражали они своим звучным, высокомерным пением: «Вы-ышла я в улицу и вижу: мне навстре-ечу шага-аешь ты…».

Вдохновленный, опьяненный, Дилан решил не бояться сегодня Роберта — ведь он был у себя в квартале, с кольцом Аарона Дойли на пальце. Тем более в присутствии Артура Ломба, всеми признанного слабака. Когда взгляд Роберта устремился на его приятеля, Дилану показалось, что мысли Вулфолка, собравшегося поиздеваться над Артуром, стали вдруг слышны всем, будто то был Уайл И. Койот с его идеей подменить Бегуна жареной курицей.

И еще ему показалось, что Роберт до сих пор продолжает воевать с Рейчел, не замечая, что ее давным-давно нет на Дин-стрит. Впрочем, это личные проблемы Роберта. Дилан же теперь, бывало, ни разу за целый день не вспоминал о Рейчел.

А сегодня вспомнил.

— Эй, Гус, приятель, дай-ка мне мяч на минуту, — сказал Роберт, чуть склоняя набок голову и поводя бровью. — Я верну, ты же знаешь.

Другой в подобной ситуации попросил бы принять его в игру. Роберт предпочитал ворваться в нее. Он был буквально пропитан запахом криминала, при каждом удобном случае пускал в ход свои дурные качества.

Мингус тоже склонил голову и изучающее уставился на Роберта, будто видел перед собой самого Мартиана. Остальные разбрелись в стороны, наполовину испуганные, наполовину разочарованные. Артур нахмурился и посмотрел на Дилана — своим обычным беспомощным взглядом. В любой миг он мог упасть на землю и разыграть очередной приступ астмы.

— Лови! — неожиданно крикнул Мингус, бросив мяч Роберту, и, очевидно, забыв о своем азарте нападающего. У него это здорово получалось — вспыхнуть и погаснуть, как спичка. — А я присоединюсь к моему другу Ди.

Дилан сдвинулся, и Мингус встал с ним на одну линию — два защитника пространства над головой. Свой первый бросок коварный Роберт сделал почти от самой земли. Мяч перелетел через дорогу на уровне глаз, ударился о припаркованную машину и отпрыгнул назад, едва не оторвав голову Артуру. Роберт и по сей день оставался мастером неожиданных рикошетов, как автомат для игры в пинбол, который много лет исправно глотал монеты.

— Меня уже ждет мама, Дилан, — угрюмо сказал Артур. Неуместность этой фразы выдавала его замешательство. Ну при чем здесь мама?

— Ага, — безразлично ответил Дилан.

— Ну, я пошел.

Наверное, Артур решил, что Дилан должен проводить его до дома или, по меньшей мере, выйти из игры, чтобы попрощаться.

— Пока.

— Эй, король Артур! — крикнул Мингус, забавляясь. — Здорово же тебя долбануло мячом.

— Было приятно познакомиться.

— Передавай привет Пасифик, дружище, и твоей маме.

Альберто и Роберт прыснули, а Мингус и Дилан сделали вид, что все нормально. Мингус так умел сказать «твоя мама», что всем становилось безумно весело.

Артур развернулся и зашагал прочь — побитая пешка. А Марилла пропела: «Свою прежнюю робость я ненавижу…»

Роберт подался вперед и внезапно согнулся, еще резче бросая сполдин.

Альберто прислонился к ближайшей машине, даже не думая ловить мяч, и повернул голову к Мингусу и Дилану, которые дружно вскинули руки.

Я иду осуществлять мечты…

Подпрыгнув вверх, Дилан увидел весь свой квартал и с легкостью задержался в воздухе, под самыми ветками, над дремлющими машинами. Мингус тоже устремился за мячом, но подпрыгнул не так высоко. Розовый сполдин коснулся ладони Дилана, будто притянутый некой силой. Отсюда, сверху, Дилан взглянул на Мариллу — песня ее звучала необычно протяжно: «ме-еч-чты-ы-ы» — и на Роберта, на макушке у которого виднелась не то чтобы плешь, но участок редких волос. Мяч пульсировал в ладони, будто дышал. Боковым зрением Дилан увидел бредущего домой Артура. Он не умел ловить мяч, и ничего не мог с собой поделать. Потом посмотрел на классные сиськи Ла-Ла и удивился, что сразу нашел для них точное определение, хотя впервые в жизни обратил внимание на сиськи. Вообще-то он теперь был должником Артура, ведь все случилось благодаря ему. Были ли по-настоящему нужны Дилану сестры Солвер? Или мог устроить свое счастье, свое будущее и без них, начиная прямо с этого дня? Может, жизнь и секс — все, что имело для человека значение, — существовали здесь, на Дин, всегда?

Он услышал, как рядом на землю шлепнулся Мингус, попытавшийся скопировать прыжок друга, но безуспешно. Ему ведь не помогало кольцо летающего человека, и он не мог взвиться так высоко.

Дилан почувствовал себя музыкальной нотой, прозвучавшей с опозданием, но звонко и чисто. Может, все они были частью песен — дети Дин-стрит. А Мингус оставался «Дозой». Хотя Дилан тоже распространял по улицам его метку, она всецело принадлежала его другу. Мингус брал у отца наркотики, и в этом не было ничего ужасного, даже наоборот. Роберт же на всех нагонял страх своим редким коварством, преступными замашками. Но он родился и вырос в криминальном районе, и это говорило само за себя. Артур Ломб, несчастный белый парень, попал сюда почти случайно. Он был неплох, только еще не знал об этом.

Что до Дилана, то теперь он владел кольцом. На Дин-стрит появился свой супергерой: не кто-то из музыкантов, что приезжали сюда на лимузине, а летающий мальчик. Ему следовало сшить себе особый костюм, забраться на крышу и начать бороться со злом, а уж потом как-нибудь раскрыть всем свою тайну. Но сегодня ему следовало помалкивать, несмотря на родившуюся в сердце любовь ко всем, кого он видел с высоты.

Марилла пропела под музыку ей одной слышного оркестра: «Я иду осуществлять мечты. У меня сегодня бал, любимый!»

Дилан мягко приземлился — долей секунды позже, чем Мингус, — держа в руке прохладный мяч. В какой-то момент, когда он висел в воздухе, все его тело покрылось испариной.

— Мальчик-кенгуру! — воскликнул Мингус. — Витаминов небось нажрался.

Ла-Ла ответила Марилле язвительным: «Я устала, любимый, я устала…».

Казалось, лето семьдесят седьмого года подходит к концу, хотя было только начало июля. Во двор школы № 38 собрался приехать и покрутить пластинки великий диджей Флауэрс со своей командой. Слух быстро разлетелся по округе. Сегодня был самый жаркий день, но никто не жаловался, не чувствовал усталости. Даже когда солнце раскрасило Манхэттен и гавань в оранжевые тона, всем, кто знал, что их ждет впереди, казалось: день еще даже не начался. Пиво, сколько его ни глотали, не утоляло жажду, не успокаивало. Прелюдией к основному мероприятию стал общий пикник на Берген. Жарили на решетке мясо, знакомились с соседями, парочка испанцев играла на барабанах, в общем, ничего особенного. Малыши носились как оголтелые — девочки и мальчики, испанцы, черные и белые — все вместе. Они купались в солнечном свете, участвовали в конкурсах, в которых выигрывали мячики и гномов с зелеными волосами, подставляли мордашки под кисть клоуна — чьей-то матери, весь день парившейся в парике и костюме. Дети бегали и верещали, пока, к четырем часам, не выдохлись и не начали капризничать. Старшие ребята ждали ночи, убивая время кто как мог: сидели на ступенях домов, рассматривали огромный баллон с гелием, которым наполняли воздушные шары, объедались паеллой по полтора доллара за порцию.

К шести во дворе школы № 38 появилась первая группа ребят, хотя Флауэрса никто не ждал до наступления темноты. Компания быстро разрасталась. Местные заводилы решают уже сейчас начать мероприятие, так сказать, разжечь аппетит. Муниципальная школа № 38 — территория группы «Флэмбойен», их прославленный диджей Стоун работает в подвале расположенного по соседству молодежного центра «Колони Саут Бруклин». Именно «Флэмбойен» пригласили Флауэрса, но это не означает, что от них все теперь в восторге. Двор школы № 38 служит местом сбора для совершенно разных компаний — из Уикофф-Гарденс, Атлантик Терминалс, ребят из Сары Дж. Хейл.

Являются и «Диско Инфорсеры», прослышавшие о приезде Флауэрса и тоже изъявившие желание принять участие в мероприятии. «Флэмбойен» обнаруживают, что окружены со всех сторон толпой народа, тогда как они намеревались порадовать Флауэрса только самими собой и, конечно, чем-нибудь «горяченьким». «Флэмбойен» ждут. Стоуна — если бы не Флауэрс, он был бы сегодня королем Бруклина. Конкурирующие группировки выставляют свои проигрыватели и усилители, при этом стараясь не демонстрировать их посторонним и изображая крайнее удивление, видя все то же самое у соседей. Это своего рода игра. Они прекрасно знают, что пластинки у всех, включая Флауэрса, примерно одни и те же.

Первыми выступают «Инфорсеры» — группа черных парней. Название кажется забавным, но то, что они показывают, смеха не вызывает. «Инфорсеры» исполняют на роликовых коньках апрок. Танцоры полуприседают, крутятся на одной пятке, хватают себя между ног и машут кулаками. Диджей из Ред-Хук зациклился на «Фэтбэкин» и «Мексиканце» Бейба Рута, но ставит и Элвина Кэша и «Реджистерс» — что-то незнакомое. Танцоры разворачиваются дугой по площадке, руки и ноги движутся в бешеном ритме, из-под роликовых колес вылетают россыпи искр.

Если посмотреть брейкеру в глаза, то можно увидеть, что он избегает встречаться с тобой взглядом, будто стесняется. Начать танцевать апрок не так-то просто. Гораздо легче стоять с недовольной гримасой, скрестив руки на груди, слегка покачивая головой, — тебе кажется, что и ты смог бы проделывать все это, и даже лучше.

Музыка гремит, разливаясь по Пасифик, Невинс и Третьей авеню, сообщая тем, кто не знает: у тридцать восьмой творится нечто грандиозное.

Следующие на очереди «Флэмбойен». Большинство зрителей рады, что «Инфорсеров» сменил Стоун. Он не просто танцует брейк-данс, он весь ему отдается. И если «Инфорсеры» сами заводят толпу выкриками, то у Стоуна есть для этого человек с микрофоном, который, судя по всему, считает себя его младшим братом. Зовут парня Эм-Си Рафф, он тощий и подогревает публику непрерывным речитативом.

Никто из «Флэмбойен» не танцует — брейк Стоуна и крики Раффа и без того превращают двор в подобие «Соул Трейн». Их музыка — ничего особенного, «Рай прекрасен» и «Любовь — послание», но в весьма неожиданных обработках, которые поражают слушателей. Особенно оригинальна «Любовь — послание». Исполнители — «ЭмЭфЭсБи», запись студии «Филли Грув». Официально их название расшифровывается как «Мать, отец, сестра, брат», на самом же деле — «долбаные сукины дети». У каждой команды по четыре-пять двенадцатидюймовых пластинок — никто не возражает.

Спустя пару часов опять звучит «Любовь — послание», теперь версия Флауэрса, более захватывающая. От самого Флауэрса исходит какая-то магия. Он похож на переселенца из Ямайки или Вест-Индии, и как будто не намерен ни с кем соревноваться. Флауэрс — один из первооткрывателей брейкданса, из тех, кто доказал, что даже под песни с немудреной мелодией и так себе вокалом люди могут танцевать как безумные. Сегодня вечером Флауэрс вновь это доказывает. С Берген давно убрали все столики, там нечего больше делать. Три сотни подростков толпятся во дворе школы номер тридцать восемь, в центре танцуют брейкеры. Никто не намерен затевать драку, но каждый бдительно следит, чтобы ни на нем, ни на его девчонке не остановился чей-нибудь подозрительный взгляд. Здесь собрались конкурирующие группировки, а танец агрессивен и резок, и, казалось бы, без разборок не обойтись. Но все проходит мирно, и вряд ли жителям окрестных домов придется звать копов, которые отнимут ножи, покрутят перед толпой своими дубинками и разгонят всех еще до полуночи.

Выступление Флауэрса длится так долго, что эта ночь превращается в легенду. Джемсейшн-77, накануне масштабного отключения электроэнергии. Озаренный прожекторами школьный двор свяжется в памяти с ночью, проведенной со свечами, — она наступит неделю спустя. В памяти всех, кроме белого паренька, единственного светлокожего в огромной толпе, который пришел сюда с другом по имени Доза. Белый мальчик не увидит всеобщего мрака и беспорядков. Он проиграл последнюю партию в шахматы, съел оставленные миссис Ломб бутерброды с индейкой, а завтра сядет в автобус и отправится в Вермонт. Благодаря фонду Фреш Айр.

Сегодня Дилана никто не трогает. Черт его знает почему, наверное, потому что все и в самом деле настроены мирно. Дилан вбирает в себя все, что видит и слышит, даже кричит «Хо-о» и «Оу», отвечая вместе с толпой на призывы Флауэрса, хотя и навлекает на себя в эти моменты косые взгляды кое-кого из стоящих рядом. Но этим дело и ограничивается. Просто потому что он сегодня счастливчик или из-за кольца. Может, оно сделало его невидимым. Или черным.

Кто знает?

Черно-белая фотография Фиделя Кастро в бейсбольной форме.

Открытка выскользнула из пачки пригласительных билетов и меню китайских забегаловок, впихнутых в почтовый ящик. Приземлилась текстом вверх на ковре в прихожей. Авраам и бровью не повел, поднял открытку и положил ее на столик в гостиной, к предыдущим. Он надеялся, что ничего важного в этих посланиях не содержится, во всяком случае, такого, что не могло бы подождать до возвращения мальчика. Читать открытки Краба у него не было ни малейшего желания.

 

Глава 11

На поверхности озера показался рот рыбы — видимо, она решила подышать воздухом. Высокую траву на берегу и кроны деревьев серебрил утренний туман. Небольшая полусгнившая пристань, на которой сидел городской мальчик, почти касалась серо-зеленой воды. Рассмотреть похожую на игрушку рыбку и ярко-зеленые, как брокколи, растения под водой было легче, чем противоположный берег.

— Рыба в тумане, — сказал Базз, хулиганистый подросток из семьи Уиндл, в которой жил городской мальчик. — Смотри-ка, что я сейчас сделаю. Учись.

Базз постоянно демонстрировал городскому мальчику деревенские штучки, которые тот сам никогда бы не решился проделать, даже если бы ему заплатили. У шестнадцатилетнего Базза уже были усики, он общался с компанией прошедших Вьетнам парней. Они собирались у вроде бы исправного, но вечно стоявшего на одном месте «мустанга». Как-то раз городской мальчик увязался за Баззом и провел в кругу его приятелей целый день, пока не получил команду отправляться домой. Взрослые друзья Базза собирались на загаженной машинным маслом, поросшей сорняком дороге, где курили одну за другой сигареты, мочились в бутылки из-под «Пабст» и отпускали шуточки на непонятном мальчику сленге.

Выдернуть рыбу из озера и оглушить броском о мшистые доски пристани было глупо и жестоко. Мальчик не проявил ни капли интереса к тому, что с такой ловкостью проделал Базз. Столбики, поддерживающие пристань на берегу, скрывала трава. Мальчик, закутанный в чужой желтый плащ, повернулся лицом к полю за домом и ссутулился еще сильнее — олицетворение одиночества, лишенный Бруклина ребенок. Вермонт, 1977 год.

Впрочем, он видел здесь и хорошее отношение к рыбам. Хэзер, тринадцатилетняя дочь Уиндлов, была на год его старше. Мальчик постоянно чувствовал на себе ее взгляд. Скорее всего интерес к гостю разожгла в ней его странная манера разговаривать и стрижка «под горшок» — то и другое сильно отличало мальчика от Базза.

Хэзер была блондинкой, как и девочки Солвер. Она с легкостью гоняла на велосипеде и напоминала детей с картин Брейгеля или Де Чирико.

Сидя рядом с этой девочкой на пристани, ты мог поделиться с ней тем, о чем ни за что не отважился бы рассказать кому-нибудь в Бруклине.

Наверное, в такие моменты ты был счастлив.

Хэзер Уиндл шла по тропинке. Из своего желтого плаща она уже выросла, и он не закрывал ее ног. Ступая по мокрым камням, Хэзер покачивалась из стороны в сторону и ладонью с растопыренными пальцами шлепала на себе комаров.

С мальчиком из города она общалась как с братом.

— Привет, Дилан.

— Привет.

— Чем занимаешься?

— Ничем.

Хэзер остановилась у пристани, рассеянно взглянула на столбик, прячущийся в траве.

— Ты чем-то расстроен?

— С чего ты взяла?

— Не знаю. Просто ты выглядишь расстроенным.

Может, он и правда грустил. Хотя если бы ему позволили провести остаток месяца рядом с ней, здесь, на пристани, или в поле, в тумане, да где угодно, лишь бы не на загаженной маслом дороге и не заполненной машинами автостоянке, то все было бы замечательно. Дилан с удовольствием перенесся бы из мира Базза в реальность Хэзер. Ему хотелось, чтобы она позволила ему уткнуться носом в нежный пушок на ее щеках, вдыхать запах белокурых волос.

— Я ждал тебя, — услышал он собственный голос.

Хэзер ничего не ответила — молча шагнула на пристань и села рядом с ним на мокрые доски, возле испещренного дождевой рябью окна озера.

— Может, ты грустишь, потому что у тебя нет мамы? — спросила она наконец.

— Я вовсе не грущу.

— Но сюда приехал, наверное, именно поэтому?

Дилан пожал плечами.

— У многих детей, которых отправляет на отдых фонд Фреш Айр, есть мамы. — То же самое он объяснял накануне вечером какому-то забулдыге с повязкой на глазу, поэтому сейчас говорил с легкостью. — Главная их задача — отправить ребенка из города куда-нибудь на природу. Твои родители, наверное, тоже считают это правильным.

— Да, — ответила Хэзер. — У нас и в прошлом году отдыхал один мальчик, только черный.

— Мой лучший друг тоже черный, — сказал Дилан.

Хэзер на мгновение о чем-то задумалась и придвинулась к нему. Рукава их плащей соприкоснулись.

— А я ни разу не была в Нью-Йорке.

— Ни разу?

— Нет.

— Ты и представить себе не можешь, что это такое.

Хэзер напряглась от любопытства, и, почувствовав ее интерес, Дилан будто озарился изнутри.

Конечно, он грустил и ждал ее сочувствия.

Ему вдруг захотелось открыть ей свой секрет, показать то, что он привез из Нью-Йорка. Волшебное кольцо. И свой костюм.

— Знаешь, что такое граффити? — спросил он.

— Угу.

— А роспись вагонов?

— Нет. А что это?

— Это когда расписываешь вагон, пока он в стоит в депо.

Да, он определенно должен открыть ей свою тайну. Но прежде расскажет о Бруклине.

Мать Хэзер позвала их с чердака под скатом крыши, где они играли и шептались, и Дилана обжег внезапный стыд, потому что на главное он так и не отважился и потому что возникло неприятное чувство, будто его тайные желания проецируются на стене внизу, как кадры из фильма. Они сидели здесь, словно чердачные мыши, дети-невидимки. А услышав голос матери Хэзер, обменялись понимающе-недовольными взглядами и без слов направились к лестнице.

— Попытайся позвонить домой, — сказал Дилану отец Хэзер, сидевший на стуле перед телевизором. Окутанный мраком Нью-Йорк на голубом экране был освещен лишь язычками пламени.

Авраам ответил после четвертого гудка.

— У нас все в порядке, только какие-то ненормальные орут. Рамирез подкатил к магазину свой фургон, закрыл им окно, а сам стоит на улице с дубинкой. Я его вижу. По-моему, его ждет жестокое разочарование.

Дилан чуть было не спросил о Мингусе, но передумал.

— Здесь теплынь, очень хорошая погода. Я в студии, может, нарисую сейчас звезды или Рамиреза. Только не волнуйся.

— Ладно.

— С тобой все в порядке, Дилан?

— Конечно.

— Позови миссис Уиндл.

Дилан отдал ей трубку, повернулся к Хэзер и, демонстрируя осведомленность, сказал:

— Все нормально. У нас это постоянно бывает, только в новостях обычно не говорят.

На лице миссис Уиндл, положившей трубку, застыло изумленное выражение.

По телевизору подробности не передавали. Но, разговаривая с отцом, Дилан слышал в трубке звон стекла и крики людей. В ту ночь он долго лежал с открытыми глазами и видел перед собой горящий город.

Пока миссис Уиндл делала в супермаркете покупки, они втроем крутились возле газет и журналов. Базз всем своим видом показывал пренебрежение. Дилан и Хэзер сели у стойки с комиксами, и Дилан терпеливо принялся объяснять ей, в чем состоит тайна Нелюдей. Базз просмотрел журналы для автомобилистов, пролистал «Хай таймс» и неторопливо зашагал прочь.

Дилан обратил внимание на женщину в заляпанном синем переднике и вооруженную палкой, как Грязный Гарри «Лютером». Она явно следила за Баззом. Хэзер ничего не заметила. Дилан улыбнулся и вернулся к комиксам.

Будто черного парня ловят на воровстве.

Идя вслед за матерью к кассе, Базз разыгрывал перед всеми невинность: рассматривал жвачку на полке, перекидывался с другими бессмысленными фразами. Женщина с палкой и лысый директор с суровым лицом стояли у нерабочего кассового аппарата и ждали, когда Базз направится к выходу вместе со всем тем, что успел спрятать за поясом брюк и в рукавах. Миссис Уиндл и Хэзер удивились, когда директор остановил их.

— Сожалею, миссис Уиндл, — произнес он с печальной неотвратимостью в голосе. — Мы вынуждены вновь задержать Базза.

— О Базз! — простонала миссис Уиндл.

Базз саркастически скривил губы, переминаясь с ноги на ногу, — актер, участвующий в спектакле, отказаться от которого у него не хватает ума.

— Ну почему ты не общаешься со своими ровесниками? Неужели прошлое тебя ничему не учит?

Они прошли в небольшой кабинет без окон, где Базз послушно выложил на стол «Хот Род», «Пентхаус» и коробку патронов из отдела для охотников и рыбаков.

— Я ведь предупреждал тебя: если подобное повторится, мы вызовем шерифа.

— Скажи же что-нибудь! — потребовала мать Базза.

— Это мне надо было вызвать шерифа, после того, что со мной сделал Леонард, — пробурчал Базз. — А лучше вообще здесь больше не появляться!

— Ты прав, Базз, так было бы лучше. А Леонард ничего особенного тебе не сделал.

— Как это не сделал! — воскликнул Базз. — Он вцепился в меня, как бульдог, а вы ни слова ему не сказали!

— Разве Леонард вцепился в тебя без всякого повода?

— Подождите нас в машине, ребята, — сказала миссис Уиндл Дилану и Хэзер.

Домой ехали молча. Удрученный Базз на переднем сиденье смотрел в окно, высовываясь чуть ли не по пояс. Хэзер и Дилан сзади корчили друг другу рожи. В какой-то момент Дилан задрал рубашку, будто стриптизер, показывая заткнутые за пояс выпуск «Нелюдей» и две шоколадки «Нестле Кранч». Хэзер удивленно вытаращилась и прижала руку ко рту. Дома они сразу забрались на чердак и поделили шоколад, а Базз отправился выслушивать отцовские нотации.

Бруклинские методы в Вермонте срабатывали блестяще. Стянуть в супермаркете две шоколадки и комиксы, особенно когда все внимание служащих сосредоточено на другом воре, ничего не стоило.

Базз прикрыл Дилану задницу, как сказал бы Мингус.

Днем наступало время расслабленности. Ты бросал велосипед на траве или на гальке — в общем, там, где он тебе надоедал, — скидывал с себя футболку и шлёпки и плюхался в воду, потому что катался на велосипеде в надетых с самого утра плавках. Груди Хэзер были будто вложенные под ее топ сливы, и каждый раз имелась возможность взглянуть на ситуацию совершенно иначе. Ты смотрел на нее с разных сторон, накапливал информацию, сравнивал то, что видишь, с уже впихнутыми в тебя знаниями, как те, которые получаешь из рекламы.

По меньшей мере дважды в день Дилан повторял, что в августе ему исполняется тринадцать.

В те далекие времена — когда дом, озеро, поле, двор принадлежали только им двоим — казалось настолько естественным завалиться вместе на диван, оставляя на нем пятна от мокрых плавок и купальника. Полежать с минуту, тяжело дыша, потом внезапно разразиться диким хохотом, а мгновение спустя уже сидеть на стульях у стойки, размешивая фруктовый концентрат в холодной воде из-под крана. Или подняться с запотевшими стаканами на чердак, где в лучах солнца кружили психоделические стаи пыли.

Они лежали полуголые на клетчатом кроватном покрывале и сосали кусочки льда.

— Я уже губ не чувствую.

— Я тоже.

— Вот дотронься.

— Холодные!

— А теперь ты.

Преимущества загородного житья дарили им свободу удивляться всему и вся. В Нью-Йорке лед наверняка не доставил бы им столько радости.

— Поцелуй там же, где и я.

Пауза, попытка.

— Я ничего не чувствую.

— Поцелуй меня в губы.

Они потерли обледенелые губы о запястья, и первый поцелуй вышел легким прикосновением, птичьим клевком.

— У меня челюсть как будто онемела. — Громкий смех.

— Ладно, давай еще разок.

— Угу.

Хэзер закрыла глаза.

Дилан опять прикоснулся к ее губам своими и почувствовал пульсирующее волнение в плавках.

— Ты когда-нибудь пробовала веселящий газ? — спросил он, поддерживая возбужденную веселость.

— Не-е-е-е-а, — ответила Хэзер. — А Базз пробовал.

Базз. Синоним жестокости, презрения, городского равнодушия. Дилан и Хэзер были созданы для полей, озер и смутных воспоминаний о городе. К черту веселящий газ.

— Хочешь, я сделаю тебе массаж спины?

— Конечно.

— Переворачивайся.

Хэзер повиновалась, выполняя условия их негласного договора: в мире только они двое. Эльф и фея, нарушившие табу, немножко глупые — по собственному желанию.

Дилан принялся мять и пощипывать спину Хэзер, довольно ловко.

Ее груди, прижатые к кровати, превратились в белые лепешечки. Дилан с особым усердием помассировал ей ребра, а потом дотронулся до этих лепешечек и на мгновение замер, ощущая их упругость. Сомкнутые веки Хэзер дрогнули.

Когда его руки скользнули вниз и прикоснулись к эластичной ткани на бедрах, она пошевелилась и поднялась.

— Здесь нечем дышать.

Они вышли на улицу, взяли велосипеды и погнали вниз по гравийной дороге — двое детей, убивающих время, как могли подумать люди в проезжавших мимо машинах. Хэзер мчалась впереди, сверкая загорелыми коленями, Дилан — следом, жадно глотая ртом воздух и бесконечный вермонтский день.

Мистер Уиндл припарковал «рамблер» в дальней части автостоянки, чтобы сократить путь до «Блайнд Бак Инн». Базз прикинул, что отец не покинет бар, пока не закончатся оба фильма — «Звездные войны» и «Вечерний сеанс», — и что выйдет оттуда до смерти уставший, отдаст ключи ему, Баззу, и на обратном пути машину поведет именно он. Автостоянка — асфальтная площадка с растущими из трещин сорняками — была заполнена только на две трети.

Пространство в городе, как и время, уходило вперед. А здесь — куда-то вбок. Выход с автостоянки уводил в сторону, в густо росшие деревья.

Сумеречно-темные фигуры — люди, оставившие тут машину, — направлялись к выходу неспешно, перекидываясь репликами, шутками.

— Первый фильм я пропущу, — сказал Базз Дилану, не глядя на него.

Мистер Уиндл направился с приятелями в бар, а Базз великодушно купил Дилану кока-колы, забрал сдачу и склонился над автоматом для игры в пинбол — с таким сосредоточенным видом, будто вознамерился набрать неслыханное количество очков. А может, в его планы входил вовсе не пинбол, может, он просто собирался покурить марихуану. Поблизости крутились такие же, как он.

Базз уставился на игровое поле. В этот вечер оно было далеко не лучшим — небо на горизонте как будто в огромных розово-красных перьях.

— Если хочешь, садись с сестрой в заднем ряду.

Дилан тупо смотрел на него, сжимая в пальцах бумажные стаканчики с колой. Неделя поцелуев с Хэзер превратила его в мечтателя, неспособного угадать, серьезно ли говорит Базз или насмехается над ним. А может, он столь грубым образом благословлял их.

Дилан кивнул, и Базз улыбнулся.

— Готов поспорить: ты считаешь это временное освобождение от общества черномазых лучшим событием втвоей жизни, так?

Они сели в заднем ряду. Дилан заострял внимание Хэзер на самых интересных моментах фильма. Но здесь «Звездные войны», почему-то больше напоминавшие слайд-шоу, не производили такого впечатления, как в «Лоу-Астор-плаза» на Сорок пятой улице. Там Дилан посмотрел «Войны» четыре раза, два последних — один, без компании. Мальчик, восторженно глядящий на будто пульсирующие кадры, с волнением ожидающий любимые эпизоды, заученные наизусть фразы, готовый взлететь со своего сиденья и влиться в поток света от кинопроектора, самому стать этим проектором.

— В парсеках измеряется космическое расстояние, а не время, — продолжал бубнить Дилан, не в силах остановиться, хоть и сознавая, что превращается сейчас в Артура. — Это утверждение — ошибка, но, думаю, они специально так сделали. А Хэн Соло притворяется, будто…

— Дилан, — прошептала Хэзер.

— Что?

Она закрыла глаза. Дилан медленно окончил фразу, безуспешно пытаясь увязать слова с их слившимся воедино дыханием, близостью двух лиц. Как и в прохладном полумраке чердака, на залитом солнцем озере, ничто сейчас не мешало им, и счастье не нуждалось в словах.

Поверить в то, что нет запрета, было почти невозможно. Следовало наконец умолкнуть и поцеловать ее.

Он раскрыл глаза.

Машина Уиндлов неслась по дороге.

То один, то другой из четверых пассажиров прислонялись белыми, как луны, щеками к прохладным окнам.

Светлые волосы спутывались в жгуты, пока они плавали и целовались, стрекоза, присевшая на гладь воды, обдумывала какие-то личные проблемы. Внизу, в зеленой прохладе воды, плавали серебряные рыбы. Мальчику удалось уже потрогать девочку повсюду, занести в список ощущений из Негативной зоны массу нового. Дважды и ее пальцы прикоснулись к его пенису, отчего он чуть не утонул.

Завтра ему предстояло отправиться назад, в Бруклин.

— Возможно, отец переведет тебя в частную школу, — сказала Хэзер, и от ее дыхания поверхность озера между ними зарябилась. Она присела, окунаясь в воду по самый нос, голубые глаза с крошечными зрачками словно раздвоились, отразившись в зеркале озера.

— Откуда ты знаешь?

— Базз слышал, как мама разговаривала с твоим папой. Он говорит, что ты борешься с влиянием черных. — Хэзер повторила придуманную братом фразу.

— А Базз борется с влиянием великовозрастных идиотов, — ответил Дилан. — И, по-моему, проигрывает.

— Еще он говорит, что тебя били.

Дилан нырнул, уходя с головой в тень Негативной зоны. За несколько недель он научился открывать под водой глаза. Здесь они не болели, как в бассейне «Дуглас», что находился за Гованус Хаузис, — Дилан ходил туда пару раз с Мингусом. А еще в этом озере можно было не бояться, что напорешься на битое стекло. Интересно, как бы Базз стал оспаривать это?

Дилан медленно поплыл к светлой, как белый тюлень, Хэзер, купающейся в одних красных трусиках. Ее руки и ноги в изумрудно-желтой воде казались молочными. Она не прогнала его. Он обхватил ее рукой за талию, губами приник к животу, нащупал упругую грудь. Хэзер не ударила его, даже не попыталась вырваться, наверное, считая, что происходящее под водой навсегда останется тайной — его и ее тела.

Когда он вынырнул, хватая ртом воздух, они вышли на пристань и легли обсыхать. Закрыв рукой глаза от солнца, Дилан сказал:

— Я хочу кое-что тебе показать.

— Что?

— Это мой секрет. — Он решил, что сегодня непременно покажет ей кольцо и костюм. Это поможет опровергнуть бредовые высказывания Базза.

— Где этот секрет? — спросила Хэзер.

— Покатайся пока на велосипеде. Съезди за «Маунтин дью». Встретимся здесь же.

Хэзер бесхитростно кивнула, зачарованная.

Вбежав в свою комнату, Дилан надел на палец кольцо и достал костюм. Жутко боясь попасться кому-нибудь на глаза, он выскользнул из дома через кухню и помчался по полю.

А на пристани развернул костюм и взглянул на него впервые со дня отъезда из Нью-Йорка.

Как делать элементарные стежки, которыми он сшил отдельные части костюма, Дилану показал Авраам. Для чего ему понадобилось учиться этому, он не стал объяснять отцу. Костюм представлял собой накидку из старой простыни с изображением льва, прикрепленную углами к вороту небесно-голубой футболки — основной составляющей костюма. Дилан постарался, чтобы лев — вполне подходящий, таинственный знак — оказался в самом центре накидки. Рукава футболки он удлинил, пришив к ним часть штанин от брюк-клеш, оставленных матерью, как и многое другое. В ее шкаф заглядывал теперь только он. Новые рукава смотрелись первоклассно, а руки в них были как языки колокола. Практичностью костюм не отличался, но ведь это всего лишь образец. Экспонат. Перед футболки Дилан растянул на куске картона, разрисовал при помощи спирографа и украсил ржавыми булавками. Вышло не ахти как. Его эмблема была движущейся спиралью, расширяющейся по кругу дорогой атома, который должен тысячу раз пересечь все космическое пространство, чтобы накопить мощь. На футболке эта эмблема выглядела как кривой ноль.

Городской мальчик облачился в свой замысловатый костюм и, окруженный стаей мошкары, стал ждать.

Мгновение спустя натропинке показалась девочка, послышался глухой стук бьющих друг о друга зеленых бутылок, которые она прижимала к животу. Она легко покачивала головой, осторожно ступая по камням босыми ногами.

Девочка положила бутылки у основания пристани и замерла, устремив внимательный взгляд на мальчика.

— Ну и как тебе?

— Что это?

— А на что похоже?

Она, видимо, не догадалась.

Мальчик дернул накидку, мечтая, чтобы поднялся ветер. Воротник футболки натянулся, сдавив горло. Вот этого он не учел. Следовало пришить накидку к плечевым швам.

— Это настоящий я, — сказал мальчик.

Девочка ничего не ответила, даже не шелохнулась.

— Аэромен.

— Что это значит?

— Летающий человек. Дилан Эбдус — мой псевдоним.

Девочка сдвинула брови.

— Мне не нравится.

— Что именно?

— Выглядит странно.

— Костюм еще недоделан. Это только верхняя часть. Скоро будет и нижняя.

— Откуда ты все это взял?

— Сшил. — Он не упомянул ни о кольце, ни об Аароне К. Дойли.

Девочка легонько ткнула ногой бутылку ярко сияющего на солнце «Маунтин дью», на голую ступню упала зеленая тень.

— Ты не похож на себя.

— Но это я, — твердо повторил он. Ему страстно хотелось, чтобы она рассказала о костюме своему братцу и чтобы тот перестал наконец выдумывать разные гадости о Бруклине.

Девочка села, спрятав ступни в траве. Мальчик продолжал стоять, отчаянно выискивая в подруге хоть намек на то, что она сознает всю важность его откровения.

— Дилан.

— Что?

— Если бы ты остался здесь, тебе не пришлось бы переходить в частную школу.

Мальчик оцепенел. Ее слова казались настолько неважными и пустыми, что он не сразу нашелся с ответом.

— Я не останусь здесь, — сказал он наконец, наверное, с жестокостью в голосе.

Хэзер вскочила, как будто получив пощечину — с пунцовым возмущенным лицом.

— Сними это, — велела она. — Мне не нравится.

— Нет.

Хэзер развернулась и зашагала прочь по тропинке, оставив у пристани бутылки «Маунтин дью».

— А как же секрет? — крикнул Дилан. Внезапно налетел ветер, и накидка забилась, как флаг на стадионе.

— Мне все равно, — ответила Хэзер, не поворачивая головы.

— Я не показал тебе то, что хотел! — проорал Дилан, но Хэзер уже исчезла из виду.

Постояв несколько мгновений, Дилан шагнул к краю пристани, присел и развел в стороны руки, готовясь к тому, о чем думал несколько недель. Хэзер вполне могла наблюдать за ним с края поля. Только теперь это уже не имело значения. Ему и не хотелось прославиться здесь, в Вермонте, в этой глухомани, пригодной лишь для отдыха от города, восстановления сил перед возвращением в реальный мир. А в случае Дилана — для подготовки к собственному тринадцатилетию, к общению с городскими девочками, к борьбе с таким злом, о котором в Вермонте и представления не имели.

Дилан прыгнул. Как стрекоза, он летел над водой на расстоянии нескольких дюймов, и гладь озера нещадно слепила ему глаза. Следовало дотянуть до другого берега, чтобы спастись от этого режущего сияния.

Он покружил над высокой травой, спугнув стаю задремавших на краю озера водомерок, и еще дважды пролетел над водой. А приземляясь на пристани, посадил занозу в пятку. Края накидки были мокрые — настолько близко к воде он летел. Значит, нужно не летать без кед и обшить водонепроницаемой тканью края накидки.

Век живи, век учись.

 

Глава 12

Церковь была устроена в гараже на Декалб-авеню, его окружал низкий белый частокол. Гараж теснился между сварочной мастерской и магазином скобяных изделий. По субботам мастерская работала как в будние дни, там не обращали никакого внимания на проводимые по соседству службы. Ворота то и дело раздвигались, сварщики орудовали ацетиленовыми горелками, на бетонный пол летели снопы искр. Была в этом районе и автомастерская с приклеенным к окну календарем на 1967 год, и музыкальный магазин, витрину которого украшали пустые конверты из-под пластинок — очевидно, чтобы утаить от посторонних тот факт, что продавались здесь вовсе не пластинки. А еще располагалась тут забегаловка, декорированная плакатами тридцатых годов с рекламой кока-колы, на которых пестрели чьи-то давно забытые имена.

Церковь была сооружена из покрытых известью бетонных блоков и украшена дощечкой с надписью: «ХРАМ БОЖИЙ. МЫ ВСЕМ ОТКРЫТЫ» и золотой звездой Давида, но, несмотря на это, оставалась обычным гаражом с обшитыми фанерой дверьми. Внутри можно было увидеть спины и затылки людей, сидящих на пяти рядах складных стульев, и женщину с микрофоном у дальней стены. Августовское солнце безжалостно палило, все, кто собрался в церкви, изнывали от жары. Мужчины ослабили галстучные узлы, широко расставили ноги и закатали рукава. На цветастом платье женщины под мышками и на животе темнели пятна пота. Прохаживаясь туда-сюда вдоль стены, она ловко перекидывала шнур микрофона, чтобы не запутаться в нем ногами, обутыми в туфли на высоких каблуках, такие же цветастые, как и платье.

Двое мужчин, отец и сын, тоже изнуренные полуденной жарой, в костюмах и галстуках, вошли в церковь и заняли места в заднем ряду.

— Мы должны брать пример с пяти разумных дев, ожидающих Жениха, — говорила женщина, напрягая голос. — И пусть наши светильники всегда будут наполнены маслом, чтобы огонь не погас. Да будет.

— Да будет, — отозвались слушатели — кто шепотом, кто громким голосом.

— И когда явится Жених, он увидит наш огонь и увидит, что мы ждем Его, все в брачных одеждах, не запачканных ни единым пятнышком. Ни единым.

— Ни единым.

По завершении службы, когда немногочисленная паства покинула гараж, женщина приблизилась к тем двоим, что явились с опозданием, двум Барреттам Рудам, старшему и младшему. Они поднялись со своих мест.

— Добро пожаловать, — сказала женщина. — Паулетта Джиб.

— Отличная проповедь, сестра Джиб, — произнес Старший, делая глубокий поклон. Узел его галстука, несмотря на жару, был туго затянут.

Паулетта Джиб кивнула в ответ, и все трое вышли на яркий уличный свет. Женщина повернулась к младшему Руду.

— А вы тот самый певец? Из «Дистинкшнс»?

— Барретт Руд-младший, мэм. Но я больше не с ними.

— Я слышала, вы пели и в церкви?

— Да, в отцовской церкви. — Голос певца звучал почти кротко. Сегодняшняя длительная прогулка до церкви-гаража — это подарок Руду-старшему.

Однако Паулетта Джиб сосредоточила внимание именно на младшем Руде, искренне желавшем оставаться сегодня в тени отца.

— Ваше пение дарило людям успокоение, — сказала она.

Барретт склонил голову. За него ответил Старший:

— Мой сын не любит часто бывать в церкви, сестра.

Паулетта Ескинула бровь.

— Зачем же часто? Достаточно и одного раза в неделю — в священный день отдохновения. Ведь сегодня он появился в церкви.

— Я просто сопровождаю отца. Хотел показать ему ваш храм.

На тротуаре у гаража-церкви стоял кто-то из прихожан. Работники мастерской покрывали черным «Крайлоном» металлическую решетку. На асфальте под ней расплылись полосы краски.

— В любом случае вы пришли к нам, благодарение Господу.

Отец наконец-то собрался с духом и заговорил о том, о чем страстно хотел рассказать этой женщине:

— У меня когда-то был свой храм.

Внезапно омрачившийся взгляд Паулетты пронзил его насквозь, словно спрашивая: «Когда же это было? И сколько воды утекло с тех пор?»

В ответе ее, однако, не прозвучало и намека на то, что выразило лицо.

— Любовь строит храмы везде, где поселяется.

Барретту Руду-старшему оставалось лишь угрюмо добавить:

— Благодарение Господу.

Паулетта взяла младшего за руки и проникновенно посмотрела в его глаза.

— Вы согласитесь спеть в нашей церкви в следующее воскресенье? — Она произнесла это таким тоном, будто оказывала ему услугу, а не просила об одолжении.

Но с микрофоком в ее церкви хотел стоять перед паствой не младший, а старший Руд, переминавшийся сейчас с ноги на ногу.

— Не знаю, — сказал младший, не представляя, какой ответ хотел бы услышать от него отец, жалея, что Паулетта вообще заговорила об этом.

— Можете пока не отвечать. — Она похлопала его по руке. — Сердце подскажет вам, как правильно поступить, во сне подскажет. — Ее взгляд устремился на отца. — Надеюсь, и вас увижу на следующей неделе, мистер Руд. Ведь вы еще не обзавелись новым храмом.

— Гм.

Барретт Руд-старший, щурясь на солнце, отвернулся, скорчил гримасу, поправил манжеты, снял несуществующую пылинку с лацкана пиджака и бросил на землю. Искусный трюк ловкача-денди.

Паулетта напомнила и младшему, и старшему покойную мать и жену. Та тоже всегда окружала вниманием сына и почти не замечала отца.

Два маячивших перед церковью прихожанина наконец подошли к ним и протянули Руду-младшему чистый конверт с шариковой ручкой. Девушка в узорчатом платье с голыми смуглыми руками и, очевидно, ее младший брат — худышка в костюме светло-персикового цвета. Парнишка сильно смущался, и обратиться к знаменитости пришлось девушке. Ничего особенного, малость, о которой певца никто не просил вот уже два года: простой автограф.

— Эй, парень.

— В чем дело?

— Ни в чем. Чем занимаешься?

— А ты как думаешь? Тем же, чем и ты — пришел купить чернила.

— О'кей.

«Сэмюэль Андерберг Инкорпорейтед». Поставки розничным торговцам. Квадратная бледно-зеленая пятиэтажка в дальнем конце Флэтбуш, окруженная пустырем и молчаливыми складами, затененная башней Вильямсбургского банка. Это место — ноль во многих смыслах, напрочь убитый район. За Бруклинской музыкальной академией и железной дорогой Лонг-Айленда никто не живет, тут вообще нечего делать. Когда-то сюда планировали перевести Эббетс Филд, поэтому и уничтожили большую часть кирпичных построек. Но здесь не услышишь ни запаха пива, ни аромата жареного арахиса, потому что стадион так и не построили. Это место похоже на набросок огромной руки призрака, выложенный битым кирпичом. Подростки, которые знают все о преступных районах города, пожалуй, сравнили бы это место с Атлантик Терминалс.

На сиротских тротуарах мнутся подозрительные личности. Головы постоянно поворачиваются то вправо, то влево, взгляды бегают, задерживаясь лишь на стене одного из складов — сплошь покрытой граффити.

В центре этого мертвого острова, у зеленой пятиэтажки кипит таинственная жизнь. Владельцы «Сэмюэль Андерберг Инкорпорейтед» ничего об этой жизни не знают, их прибыль не связана с ней никоим образом. Они зарабатывают преимущественно на поставках тележек в магазины самообслуживания — вместо старых сломанных или украденных нищими. Ежедневно со склада грузовик увозит по дюжине тележек — развозит их в супермаркеты всего Бруклина. А еще Андерберг продает резиновые коврики и стеллажи для витрин. В общем, делает свой бизнес. И обеспечивает работой какое-то количество людей, в основном двоюродных братьев и сестер.

Только их бизнес и на треть не объясняет магической притягательности Андерберга для подростков. Весь секрет в паршивеньком выставочном зале, который демонстрирует, что необходимо супермаркету для превращения его в магазин-театр: пучки искусственной петрушки, которые раскладывают между кусками мяса в витринах-холодильниках, пластмассовая салями и роскошные головки сыра, придающие соблазнительность настоящим, яркие таблички в форме рыбок и поросят для деликатесов.

— Эй, парень, что пишешь? Э, да это же Страйк.

— Страйк? Где? — Никто не верит, что автор знаменитого тэга — обычный человек.

— Смотри-ка, он и вправду пишет «Страйк».

— Вот это да! Страйк!

— Попрошу его расписаться в моей тетради.

Выставочный зал Андерберга — единственное место в Бруклине, где совершенно свободно можно купить бутылочку «Гарви Формула ЭксТи-70 Вайолет» в восемь унций — промышленные чернила, в состав которых входят этанол, бутил и полиамидная смола. Чернила разработаны для нанесения цен на замороженное мясо в целлофановых упаковках. И незаменимы, если вы задумали что-нибудь написать на грязном стекле — окне вагона в метро. А еще «Гарви Вайолет» прекрасно подходят для создания самодельных маркеров, вот почему скромный Андерберг так популярен, а стены здания, где располагаются его склады, все время покрываются новыми тэгами. Их выводят соперники, которые, встречаясь здесь, становятся временными сообщниками.

Люди в маленьких шапочках — работники выставочного зала — давно поняли, чего им стоит опасаться, и спрятали бутылки с «Гарви Вайолет» за стойку, поэтому их можно только купить, украсть — никак. Сама стойка представляет собой витрину из толстого стекла, заполненную ножами, секачами и ножницами. Плати пять долларов девяносто девять центов и получай бутылку «Гарви Вайолет», иного способа нет, разве что вооруженное нападение на склад. Любителям граффити приходится здесь проявлять себя по-другому: тайно оставлять на демонстрационных стойках малюсенькие тэги и воровать искусственные фрукты.

Но чаще всего авторы меток приходят сюда с мрачным видом, по одному, бросают на стойку наличные и забирают покупку, а дерзость прячут до возвращения на улицу.

— Эй, приятель, ты слышал это? Он сказал: «Еврею нужен пакет».

— Не болтай ерунды.

— Клянусь, так и сказал. Я не вру.

У каждого из членов группировок с собой тетрадь в черной шероховатой обложке, исписанная своими и чужими тэгами, разрисованная цветными набросками, которые каждый мечтает однажды воспроизвести на стене вагона. Андерберг — это место, где показывают друг другу тетради и собирают автографы, хотя более юные и менее опытные фанаты граффити подвержены риску быть обсмеянными более старшими и матерыми.

С противоположного конца Флэтбуш-авеню, с Четвертой, с Пасифик-стрит, из Уикофф-Гарденс и Гованус Хаузис — группы подростков отовсюду идут и едут к Андербергу, собираются огромной толпой перед зданием, мешая служащим грузить в машину товар. Толпа шумит, сама похожая на картину на стене вагона.

Сегодня перед Андербергом появляются два белых парнишки, оба надеются остаться незамеченными в этом гомоне и неразберихе, — но это оказывается совсем не так просто. Один из них замирает с маркером в руке, едва начав писать на стене тэг.

— Проверь-ка этих белых парней, старик, они не внушают мне доверия.

— Эй, что ты там пишешь, белый парень?

Светлокожий мальчик не произносит ни слова, весь сжимаясь перед лицом угрозы, но с уверенностью дописывая свой тэг на свободном участке между более крупными надписями, нанесенными распылителем.

— Что он там нацарапал? Арт? А-Р-Т?

— У пацана такой тэг, старик. Наверное, он с приветом.

— Тебя что, Артуро зовут, а? На пуэрториканца что-то не похож.

— Да прекрати, оставь пацана в покое.

— Нет, мне интересно.

— Заткнись, тебе говорят.

— Да не трогаю я его, просто хочу понять, что он там написал. Ты с кем, Арт?

Вопрос риторический. Разве может белый мальчик входить в состав какой-то группировки? И какая уважающая себя группировка приняла бы в свои ряды белого? Особенно такого — маленького, похожего на хорька? Что уж говорить о двух белых парнях! Они прямо-таки уменьшились в размерах, стоя у стены Андерберга, съежились по привычке, выработанной в школе № 293.

Сердца белых мальчиков сжимаются сильнее, и едва не пускаются в ход симуляция приступа астмы и прочие способы самообороны. Но в этот момент из двери с только что приобретенной бутылкой «Гарви Вайолет» в руках выходит единственный человек, который может сойти за их группировку: Мингус Руд.

Он оценивает ситуацию настолько быстро, что начинает говорить, еще даже не успев выйти за порог Андерберга. Сунув «Гарви Вайолет» в карман брюк, он даже не смотрит на четверых черных парней, затягивающих петлю на шеях Артура и Дилана, и держится так, будто кроме этих двоих здесь вообще никого нет.

— Какого черта ты там делаешь, Арт-мен? Я ведь сказал, пацаны нас уже ждут. Хорош валять дурака, пошли.

Упоминание о пацанах действует магически. Петля ослабляется. Артур и Дилан покорно кивают и с опущенными головами идут за Мингусом.

Они уходят, и толпе приходится искать себе новый предмет насмешек.

Когда Флэтбуш остается позади, Артур воодушевленно подскакивает к Мингусу, Дилан же продолжает плестись сзади. Артур старательно подражает Мингусу, ссутуливается и начинает шагать так же размашисто, словом, превращается в куклу на веревочках.

— Старик, парни говорили о Страйке, можешь себе представить? Он был там, ставил свой тэг, только я лично его не видел. Может, они просто выдавали желаемое за действительное, черт их знает. Страйк, конечно, сила, но я больше хотел бы познакомиться с Зефиром, у него, на мой взгляд, самая оригинальная метка. Ну, ты понимаешь, о чем я.

Мингус что-то мычит в ответ, но Артуру и этого достаточно.

— Тот парень, который наседал на нас, хотел, чтобы мы в штаны наложили от страха, но если бы ты только видел его лицо, старик, оно как у несмышленыша, чес-слово. Вовремя ты появился, а то я, наверное, надавал бы ему по шее. Он должен тебе спасибо сказать.

Артур произносит слова нечетко, хотя обычно разговаривает совсем иначе, а Дилан удивляется, почему Мингус не стукнет ему по башке, требуя заткнуться. Но Мингус терпит и попугайную болтовню Артура, и его чудесное превращение в совсем другого человека, настолько же низкое, как пренебрежение к «Метс» и страстная любовь к «Янки».

— Я уверен, мы смогли бы с ними справиться, надавали бы им как следует, забрали бы их краску. Хотя вряд ли она у них есть, они же не особо богатые, если судить по стоптанным кедам.

— Потише. — Мингус, не поворачивая головы, берет Артура за рукав и притормаживает. Вынудить Артура заткнуться — задача почти невыполнимая, особенно когда он в таком ударе, но попытаться заставить его не скакать, наверное, можно.

Артур останавливается, а Мингус идет вперед, получая короткую передышку, чтобы заглянуть в самого себя, усмирить свое раздражение. Если он давно не курил травки, ему часто приходится проделывать это. Артур поворачивается к Дилану.

— Эй, как ты считаешь, мы могли бы им как следует врезать?

— Не эйкай мне, — отвечает Дилан.

Он пригнулся к крыльцу, прячась в тени заброшенного дома и прислушиваясь к звуку отдаленных сирен. Откуда-то с Бонд-стрит доносились смех и голоса, пронзая влажный сумрак и улетая ввысь. Ночь была жаркой, но он надел плащ — поверх костюма, примяв накидку, свой панцирь, и обмотав расклешенные рукава вокруг запястий. Тело покрывала испарина. Кольцо он спрятал, подобно долларовой купюре, в носке: страх быть кем-то пойманным и униженным никогда не покидал его. Начать, наверное, следовало с крыш, но забраться на свою собственную он мог только через студию Авраама, а сегодня вечером отец как раз рисовал там. Дилан заглянул туда и увидел его склонившимся над столом. Под тихие, едва различимые звуки джаза из радиоприемника — Роллинза или Долфи — Авраам выводил тоненькой кисточкой какие-то фигурки.

— Я ухожу.

— Так поздно?

— На часок.

— А может, лучше ляжешь спать?

— На один час.

Этот было перед самым восьмым классом.

С чего начать, Дилан не очень-то понимал.

Мингус и Артур расписывали брошенную на городской автосвалке у подножия Бруклинского моста полицейскую машину. Эту операцию планировалось осуществить в несколько заходов, в последние летние ночи. Дилан принимал участие в подготовительных мероприятиях: добыче «Крайлона» из «Маккрори» и создании цветных набросков, а на заключительном этапе вышел из игры. В последнее время его страшно утомляла эта связка Мингус — Артур, и он все чаще задумывался, не провоцирует ли своим присутствием развитие их отношений. Ему захотелось оставить этих двоих один на один, дать Мингусу возможность раскусить льстеца Артура, увидеть, что это за фрукт.

Автором рисунков все равно был Дилан, значит, он по праву мог считать себя причастным к появлению шедевров на стенах полицейской машины. Мингус был исполнителем, Дозой, а Дилан — его неизменным художественным руководителем.

В общем и целом, всех тинейджеров объединяла некая тайна.

В тринадцать лет ты оставлял все больше следов, придумывал себе новые и новые прозвища и все чаще настаивал на том, что свою простыню выстираешь сам.

Подобно непослушным колесикам спирографа, твоя извилистая тропинка постоянно уходила куда-то в сторону.

Для становления Аэроменом требовалось много смелости, только вот очень мешал этот плащ.

Куда в Гованусе податься новоиспеченному супермену, чтобы наткнуться на замышляемое преступление, которое он мог бы предотвратить? Дилан ежился на крыльце заброшенного дома, вслушиваясь в подвывание предосеннего ветра, носившего по улице обрывки смеха и голосов. Вокруг никого, за исключением парочки геев, выгуливающих собаку. На Дин, по всей вероятности, ничего не могло случиться. А на Невинс-стрит с ее проститутками, компанией Рамиреза на углу и постоянно ошивавшимися там парнями из Уикофф зла было слишком много. Равно как и на Смит-стрит. Дилану требовался короткий ночной эпизод, улица, женщина, кричащая, что у нее украли кошелек, словом, классическая сцена из «Человека-Паука», с которой в жизни он ни разу не сталкивался. Похоже, в Гованусе супергероя поджидает чересчур много сложностей.

Наверное, ему нужна высота.

Дилан спустился с крыльца, прошел до угла и зашагал по Бонд-стрит к станции метро Хойт-Шермерхорн, куда в столь поздний час он никогда не отважился бы пойти, если бы не изменились обстоятельства. А они изменились, и весьма серьезно. В плаще Дилан походил на самого себя и вовсе не напоминал Аэромена. И потом, Аэромен не ходит по земле, а летает. Значит, пока Дилан не спрыгнул с крыши, он остается обычным мальчиком в костюме и плаще. Кольцо лежало в носке. Белый мальчик на углу Бонд и Шермерхорн в одиннадцать вечера. Вокруг ни души. Автостоянки и баскетбольные площадки пустовали, здания муниципальных учреждений дремали во мраке, на широких улицах ни звука. Тишина удивляла. Оказывается, в местах, которых ты боялся как огня, никого нет, значит, твой страх был напрасным. Ты опасался, что там-то или там-то тебя прибьют, и никогда туда не ходил, и другие не ходили по той же причине, — так какой толк хулиганам от этих мест?

Ночная жизнь в этом районе бурлила под землей, в длинном, пропахшем мочой переходе метро. Вход располагался в самом центре квартала. Это была берлога нищих, спавших под застекленными рекламными плакатами — напоминанием о тех временах, когда Абрахам и Строс еще не сообразили, что рекламировать товары в переходах метро не имеет смысла. Вот тут-то пахло настоящей опасностью. Дилан вовремя смекнул, что в подземном переходе летающий человек не принесет пользы. И избежал ошибки, радуясь собственной предусмотрительности. Какое счастье, что он даже не заглянул в этот переход.

Быть может, ему все-таки отправиться на Смит?

Завтра начинался восьмой класс.

Аэромену хотелось убраться с улицы, пока не поздно, и в то же время услышать наконец крик о помощи.

Под ногами завибрировал асфальт, когда к платформе внизу подъехал очередной состав. Из перехода вышли и слились с ночью несколько одиноких фигур. Аэромен стоял у фонарного столба и наблюдал. Белая женщина бросила на него тревожный взгляд, осматриваясь вокруг. Она пошла в сторону Бонд, потом свернула на Стейт-стрит.

Обливаясь потом и сильно сутулясь, Аэромен побрел за ней.

Быть может, что-нибудь произойдет. Ее страх будто заворожил Дилана. Он видел, как напряжена женщина, и все больше возбуждался. Вот кому требуется защита Аэромена — пугливому созданию, идущему по темной улице, фонари которой укрыты густыми ветвями деревьев.

Идя за незнакомкой быстрыми, уверенным шагами, он достал из носка кольцо и надел на указательный палец левой руки. С утопавших во тьме крылец слышались голоса пьяниц — бессильных наблюдателей, неспособных помочь женщине.

Она была скромно одета, напугана, проклинала тот день, когда впервые услышала слово Бруклин, и тем более тот час, когда согласилась снять за весьма невысокую плату один из этих известных на весь Нью-Йорк домов.

Все соответствовало его запросам, за исключением единственного: женщину не преследовал злоумышленник. Только он сам, Аэромен.

Это его шаги так сильно пугали ее.

Операция по защите жертвы походила на яйцо с фермы, где нет петуха: была неполной, неплодотворной.

Когда женщина побежала, Аэромен, от огорчения замер посреди Стейт, давая ей уйти. Может, ему следовало взлететь, нагнать ее и извиниться? Нет, так он лишь сильнее напугает женщину.

Аэромен повстречал врага — самого Аэромена.

Он устало побрел по Смит-стрит. Неприметный в своем мешковатом плаще, с прижатыми к груди руками — правая поверх левой, на которой было кольцо, — и даже довольный тем, что больше ни на кого не нагоняет страх. Летняя ночь жила своей жизнью. Выходившие из пуэрториканских клубов мужчины присоединялись к игрокам в домино на тротуарах. У входа па станцию метро Берген толпились подростки из Гованус Хаузис — парни в спортивных шапочках и вечно чем-то недовольные девчонки, многие из которых учились с Аэроменом в одной школе. Школа. Она уже готовилась вновь загнать его в угол. Ему нестерпимо захотелось сейчас же наткнуться на какое-нибудь преступление, на нечто такое, что можно было предотвратить.

Мимо подростков из Гованус Хаузис он прошмыгнул тихо, как мышь, сознавая, что не может предложить им свою помощь.

Его начинал терзать голод. Боязливо оглянувшись по сторонам, он остановился и достал из другого носка доллар. Бумажка повлажнела от пота. Аэромен переложил ее в карман брюк и прижал к бедру, высушивая о ткань. Пиццерия на углу Берген и Смит тоже кишела старшими подростками. Однажды днем, по пути из школы к дому Артура они набрались храбрости и зашли сюда. Тогда их дружба только-только начиналась. Аэромен подумал вдруг, что в первый месяц нынешнего лета, во время безумного шахматного марафона чуть не порвал эту дружбу. Если бы это произошло, он больше не смог бы уплетать на ленч бутерброды с индейкой, которые готовила для них миссис Ломб. Нет, не стоило позволять себе грустить по прошлому. Артур был притворщиком, и Мингус вот-вот должен узнать об этом. В ушах Аэромена зазвучал голос Артура: «Джек Керби разучился рисовать, но первый выпуск, он и в Африке первый, надо покупать их, запечатывать в полиэтиленовые пакеты и класть на полку, я всем так советую». Аэромен вошел в пиццерию и положил на стойку свой влажный доллар.

Когда на место доллара легла сдача — две монеты в двадцать пять центов, их внезапно перехватила чья-то рука. Дилан повернул голову. Его деньги опускал в карман Роберт Вулфолк. Всем остальным у стойки было до лампочки: взаимоотношения подростков никого не волновали. Дилан, или Аэромен, тоже не особенно расстроился. Взяв лист прозрачной бумаги, он осторожно положил на него пиццу и посыпал ее чесночной солью. Желто-коричневые песчинки мгновенно растворились на жирной поверхности. Дилан вышел на людную улицу. Роберт следовал за ним. Он был не один, а с приятелем — таким же черным и сухощавым, только маленьким. Дилан видел его впервые.

— Не разевай рот, — сказал Роберт.

— Что?

— Отбери у него, — велел Роберт дружку, который был явно младше Дилана.

— Ты про что? — спросил мальчик, будто не понимая.

— Возьми пиццу.

К подобному Дилан давно привык; старший инструктирует младшего: «Отбери у него и проверь карманы», играя в Бэтмена и Робина.

Вот только пиццу у Дилана еще ни разу не пытались отобрать. Это что-то новенькое.

— Да ладно, — умолял ученик, не глядя на Дилана.

— Отбери, тебе говорят. Давай!

Дилан откусил от пиццы и, жуя с открытым ртом, чтобы остудить расплавленный сыр, посмотрел в глаза мальчишке. В них застыло смущение, и Дилан испытал странное удовольствие. Да, я твой первый белый парень. Полюбуйся на меня. У тебя их будет немало, на многих напустишь страху.

Он откусил еще.

— Я же сказал тебе, закрой рот, — крикнул Роберт. — Отбери пиццу, — повторно велел он дружку.

— А-а-а… Она уже покусана, — протянул тот с несчастным видом.

Роберт показал пальцем на пиццу.

— Сейчас же прекрати или получишь по шее!

Дилан проглотил и снова впился зубами в лепешку. Роберт стоял растерянный, упрямый дружок подставил его: если бы он сам сейчас отобрал у Дилана пиццу, то тем самым признал бы свое поражение. Пицца тем временем таяла на глазах. Оставались лишь принципы, кроме которых, быть может, больше ничего не существовало. Дилан сознавал, что играет в этом спектакле эпизодическую роль, что по большому счету ничего собой не представляет ни для Роберта, ни для его младшего товарища. Маленькому черному мальчишке сегодня предстояло серьезное испытание: вытерпеть немало насмешек и издевательств.

Он и сам это понимал. Стоял в угрюмом молчании, а Дилан спокойно доедал пиццу. Роберт отвернулся в сторону — резко, нервно.

Последний день лета мог довести до белого каления кого угодно.

— Когда-нибудь я все равно тебя прикончу, — сказал Роберт.

Дилан продолжал жевать, глядя на Роберта боковым зрением.

— Не прикидывайся, будто не знаешь, что так оно и будет.

Дилан пожал плечами, уверенный в том, что сегодня ночью Роберт его не прикончит.

— А что это с твоей спиной?

— Ничего, — ответил Дилан, поднося ко рту пиццу.

Роберт оглядел его внимательнее.

— Дай-ка посмотреть кольцо. На минутку.

— Это подарок, — сказал Дилан. — Моей мамы.

— Да пошел ты ко всем чертям со своей мамой! — Роберта передернуло, он крутнулся на месте, будто атакованный тучей невидимых насекомых. Смотреть кольцо, овеянное магией Рейчел, ему явно расхотелось.

— Надеешься, Гус вечно будет тебя защищать?

Надеюсь, Аэромен будет вечно меня защищать, подумал Дилан, проглатывая непрожеванные куски пиццы.

Только сегодня Аэромену не удалось полетать, и утешать себя было нечем.

Дилан доел пиццу, осталась только скругленная корочка, которую он держал возле рта, будто улыбку хэллоуинской тыквы.

Роберт внезапно ударил его по руке. Все трое проследили, как корка улетела к сточной канаве. Выпустив немного пара, Роберт взглянул на своего жалкого протеже, и они зашагали прочь. Но перед тем он ткнул в Дилана пальцем и что-то пробормотал. Совсем тихо, тот ничего не разобрал.

Обливаясь потом, Дилан зашагал по Смит-стрит, заполненной пуэрториканцами — в цветастых рубашках и шляпах с загнутыми кверху полями, — потом свернул на Дин и направился по затененному тротуару к дому, ощущая странное удовлетворение.

Аэромен не поднялся сегодня в воздух, целый вечер ходил с обернутыми вокруг запястий расклешенными рукавами, будто в коконе.

Но два произошедших события — в обоих осталась некая недоговоренность — загадочным образом слились воедино, превратившись в призрак остановленного преступления.

На Стейт-стрит испугалась сегодня женщина, а не Дилан. И это уже что-то значило, было как трещина во мраке ночи, из которой пролился свет. Аэромен непременно протиснется в эту трещину, просто еще не настало время.

Восьмой класс. Наконец-то ты в состоянии уловить тенденцию. Каждый день был как будто целым учебным годом, испытанием, которое следовало пройти до конца. Если ты выдерживал, то получал какое-то знание и мог применить его к чему угодно.

Авраам намазывал хлебные ломтики маслом, а Дилан сидел за столом и торопливо делал математику — домашнее задание, которое нужно было сдать через четверть часа.

Барретт Руд-старший курил на первом этаже утреннюю сигарету, поглаживал белую щетину и думал о наступившем дне.

Рамирез открыл магазин, мамаши волокли первоклашек в муниципальную школу № 38.

Генри второй год учился в Авиационной школе в Куинс, сильно вытянулся и превратился в молодого человека, который иногда появлялся в квартале и здоровался с младшими ребятами. Вспоминать о его драке с Робертом Вулфолком не имело смысла. Местные дети не знали здешней истории, она никого не интересовала.

Твоим новым открытием стала мастурбация — исключительное удовольствие, зависящее только от тебя самого. Возбудиться ты мог где угодно, даже по дороге из школы домой, опускал в карман руку и в предвкушении сжимал член.

Новый, еще недошитый костюм Аэромена должен был Стать гораздо более простым. Накидка — укороченная и легкая, прикрепленная к плечевым швам футболки, рукава — плотно облегающие запястья.

Аэромен шил его медленно, стежок за стежком, решив на этот раз не торопиться.

С приходом холодов Дилан и Артур поехали на метро на Кенел-стрит. Полакомившись яичным коктейлем в «Дейв Феймоус», они направились в магазин армейской одежды и на выпрошенные у миссис Ломб и Авраамаденьги купили себе по зеленой солдатской куртке, вроде той, что носил Мингус. С обилием карманов, петлями для ножей или какого-то другого снаряжения. Могло быть так, что эти куртки сняли с погибших во Вьетнаме парней, подобная вероятность не исключалась, хотя пулевых отверстий в них не было.

Вернувшись в метро, они остановились в переходе, высматривая, не продает ли кто-нибудь пластинки с альбомами «Битлз» «Пусть будет так» и «Эбби Роуд». Внимание Дилана привлекло знакомое название поверх фотографии четырех улыбающихся, гладко выбритых черных мужчин в костюмах персикового цвета и отделанных оборками рубашках; они сидели на стульях разной высоты перед голубой стеной фотостудии: «Обманчиво простые звуки. Сатл Дистинкшнс».

Дилан показал на фотографию Артуру.

— Вот отец Гуса.

Артур не проявил к пластинке особого интереса. Дилан купил ее и привез домой, хоть она была безбожно исцарапана и почти не годилась для прослушивания.

Целую неделю они ходили в школу в новеньких приобретениях. А потом на куртке Артура вдруг появились пятна, в манжеты въелся «Крайлон», в общем она превратилась в немое свидетельство его ночных похождений. Встретив взгляд друга, Артур самодовольно усмехнулся. Дилан ничего не сказал. В этот вечер он засунул свою куртку подальше в шкаф, пока ее не увидел Мингус.

Сам Мингус был теперь случайным проблеском, отголоском слухов. Он исчезал на несколько недель, потом они встречались, курили в его доме травку, отправлялись в «Рекс» на Корт-стрит и смотрели фильмы с участием Чарльза Бронсона — сидели несколько часов подряд, не произнося ни слова, кроме «ни хрена себе» и «вот черт».

Мингус то щедро сорил деньгами, то начинал шарить за подкладкой в поисках мелочи на марихуану.

Однажды при помощи ножовки Дилан распилил пару монет по двадцать пять центов, положил их в карман и пошел на улицу, надеясь развлечься. Когда с невинной улыбкой он вынул половинки и четвертинки монет и протянул их прицепившимся к нему парням из Гованус Хаузис, они растерянно закачали головами, будто жертва заговорила с ними по-китайски или выдвинула из макушки антенну.

Тебе казалось, что ты знаешь все затевавшиеся на улице игры как собственные пять пальцев, но они, бывало, трансформировались, будто оборотень.

Вернувшись однажды домой, Дилан увидел, что на кухонном столе перед Авраамом стоит какой-то предмет, обернутый бумагой и перевязанный веревкой. Отец разрезал веревку столовым ножом и принялся снимать один за другим слои упаковки, похожий в этот момент на Хамфри Богарта из «Мальтийского сокола». Дилан подумал, быть может, это от Рейчел, к примеру, статуэтка Бегущего Краба. Но вот из-под обертки показалась верхушка таинственного предмета: блестящий нос ракеты-носителя.

— Я честно заработал эту награду, — сказал Авраам. — Ее получил за меня Сидни.

Надпись на гладкой подставке ракеты-носителя все объясняла: «ПРЕМИЯ ХЬЮГО. ЛУЧШИЙ ХУДОЖНИК 1976 АВРААМ ЭБДУС».

— Я стал знаменитым, — мрачно произнес Авраам.

Дилан взял приз в руки и нахмурился.

— Может, пригодится тебе как стопор для двери?

Дилан подумал и кивнул.

— И не говори потом, что я никогда ничего тебе не дарю.

 

Глава 13

К середине февраля 1978 года эту песню крутили по «Радио Нью-Йорка» уже две недели. Она не была хитом, и в Р&Б-чарте занимала восемьдесят четвертое место, между «Серпантином огня» группы «Земля, ветер и огонь» и «Ффан», исполняемой «Кон Фанк Шан». Ее помечала жирная точка, означавшая, что песня топчется в самом хвосте. «Ты погладил свой мятый костюм?» в исполнении «Дуфус Фанкстронг» — сингл продолжительностью три минуты сорок секунд, выжимка из растянутой аж на восемнадцать минут неразберихи, которая заполняла вторую сторону дебютной пластинки, выпущенной «Уорнер бразерс». Диджей призывал слушателей звонить в студию и высказывать по поводу этой песни мнение: нравится или не нравится, стоящая вещь или дрянь, фанк это либо невесть что. Пара дюжин лестных отзывов, и сингл мог превратиться в настоящий хит. Все, кто обладал слухом, могли определить, что «Дуфус Фанкстронг» — это официально признанные неудачниками «Фанк Моб». Тем же, кто был лишен такового, хватало одного взгляда на оформленный Педро Беллом конверт пластинки. Люди со слухом подозрительно смотрели на имя вокалиста, чей голос звучал только в последние тридцать восемь секунд сингла; в перечне на конверте он значился как Пи-Брейн Рустер. Песни, которые этот парень пел под собственным именем — Барретт Руд-младший, — записанные довольно давно, но все еще популярные, занимали средние позиции того же хит-парада. Если кто-то и задумывался: «Неужели это певец из „Сатл Дистинкшнс“?» — то лишь на мгновение. Поверить, что парень с приятным лирическим тенором из «Дистинкшнс» согласился петь басовую партию в калеченой песне-однодневке, было затруднительно.

Песня умерла. Почему — никого не интересовало, никто ничего и не объяснял. Скажете, странно, что она вообще попала в хит-парад — с таким-то припевом: «Мне в задницу впиявились трусы»?! Наверное, вы правы. Назовите «Дуфус Фанкстронг» группой, чьей целью было просто выпустить альбом, которой на все наплевать. Гонорар был настолько крохотный, что Пи-Брейн Рустер даже не счел нужным консультироваться по поводу его получения с юристом. Песня звучала на радио несколько недель и исчезла, лишь в какой-то момент став предметом спора ценителей музыки, которые ругали ее или защищали. Никакой истории у нее, по сути, не было. Марилла и Ла-Ла ни разу не пропели бы ни одной строчки оттуда — ни просто так, ни когда прыгали через скакалку или заплетали косички, или дразнили парней. А это был самый строгий тест, определявший даже не качество песни, а наличие в ней чего-то такого, что цепляло бы.

Когда учитель Винегар велел ему остаться после урока, он решил, что физик каким-то образом разгадал его секрет и от лица сил гравитации собрался прочесть ему лекцию: «Молодой человек, люди не могут летать! Немедленно откажитесь от этой бредовой затеи!» Но Винегар всего лишь достал из ящика стола и отдал Дилану какое-то письмо, после чего уставился на ученика, теребя усы. В конверте лежало уведомление о зачислении Дилана в Стайвесант — его отобрали по результатам теста.

За окном мело, снежинки, похожие на древесные опилки, сугробом покрывали подоконник, налипали на решетку на окне. Задержавшись после занятий, Дилан упустил шанс влиться в общий поток и в безопасности толпы пройти по Смит. Теперь ему предстояло стать мишенью для тех, кто еще болтался у школы, и быть нещадно обстрелянным снежками.

— Ты единственный прошел, — сказал мистер Винегар. — А впрочем, пробовали только шестеро ребят из всей школы. Я решил лично сообщить тебе эту новость и сказать, что горжусь тобой.

Подергивание усов и растерянный взгляд противоречили напыщенной речи Винегара: по-видимому, он хотел лично вручить Дилану письмо, для того чтобы только увидеть выражение его лица. Лицо мальчишки, которому неожиданно удалось всплыть на поверхность океана потенциальных преступников, которыми были одноклассники Дилана и соответственно ученики Винегара, строившего карьеру неизвестно ради кого или чего. «Если бы я знал, что ты сумеешь это сделать, с удовольствием заметил бы тебя раньше».

Но Дилана не особенно заботило удивление Винегара.

— А что у моего друга Артура Ломба?

Винегар нахмурился.

— Я не имею права обсуждать с тобой результаты других учеников.

Это могло означать только одно. Дилану стало искренне жаль Артура, сердце сдавило сочувствием.

— Может, его примут хотя бы в Бронкс Сайенс? — предположил он.

Лицо Винегара исказила страдальческая гримаса.

— Некоторые люди… — Голос оборвался.

Дилан все понял: ни о Бронкс Сайенс, ни даже о Бруклин Тех говорить не имело смысла. Артур Ломб, умевший сто раз подряд обставить тебя в шахматы, скопировать чужую походку и манеру речи, превосходный артист-симулянт, не воспользовался собственным советом и банально провалил тест. Быть может, опять понадеялся на приступ астмы или страдал в тот день расстройством желудка, или возомнил себя крутым парнем. Только алгебре на все это наплевать. Гудини тоже однажды застрял в запертом сундуке.

По тону учителя Дилан понял, что Артур часто раздражал его своим хвастовством или умозаключениями.

— От дома мне гораздо ближе до Сары Хейл, — сказал Дилан во внезапном приступе мазохизма. Он произнес эти слова так, будто приносил дань памяти Артуру Ломбу, павшему солдату. — Все мои друзья учатся именно там.

— О чем ты говоришь?

— Я сдал этот тест, просто чтобы проверить себя. И в Стайвесант не хочу переходить.

Лицо Винегара перекосило. Школа Сары Дж. Хейл в списке самых неблагополучных стояла даже после двести девяносто третьей. Можно было прогулять целых два года, как Мингус Руд, и спокойно очутиться после этого в Саре Дж. Хейл. Слова Дилана были равносильны заявлению: «Думаю, я перейду сразу в бруклинскую тюрьму».

— Мне очень жаль, что ты упускаешь такую возможность…

«Ты же белый!» — хотел проорать Винегар.

«Человек может летать!» — рвалось из груди Дилана.

— Я уже принял решение, — сказал Дилан.

— Ведь ты же, как выяснилось, способный мальчик…

«И умею летать».

— Ладно, я поговорю с Авраамом. С отцом.

Если бы не эта капля жалости, Винегар, наверное, оторвал бы себе усы.

— Непременно поговори. Скажи, я с удовольствием встречусь с ним и отвечу на все его вопросы…

— Ладно.

Бруклин тонул в паутине ложного спокойствия, а школа будто оглохла. Дилану наскучило болтать с Винегаром, он уже готовился к предстоящей снежной атаке.

А здорово бы было спрыгнуть с заснеженной крыши — тогда на ней остались бы следы его подвига.

Аэромен, как и его предшественник, как вы уже, наверное, догадались, патриот своего района.

Для Рейчел дым марихуаны был причастием. Вдыхая его, она как будто освобождалась от грехов, купалась в объятиях небесных рук. Дилан со временем научился этому искусству, а поначалу только притворялся, что балдеет: брал в рот предлагаемый Мингусом косяк, причмокивал, при этом дым проникал не в легкие, а в голову, сдавливал ее будто жгутами. Потом он вообще ничего не чувствовал, только жжение в горле. И лишь на шестой или седьмой раз ему удалось втянуть в себя дым по-настоящему. Стены крохотной комнаты Мингуса сразу же раздвинулись, и Дилан действительно ощутил все то, что до этого лишь представлял себе.

Тогда-то к нему и пришла Рейчел — в эту самую комнату, с заткнутой полотенцем щелью внизу двери и открытым окном, впускавшим внутрь морозный воздух. Рейчел пряталась либо в самом Дилане, либо в наркотике и материализовалась при их взаимодействии. А может, Дилан до сих пор еще только знакомился с ней: узнавал ее, слушая записи «Модерн Джаз Квартета» и Нины Саймон, пробуя наркотики, оценивая вкусы матери.

Все открытки от Бегущего Краба он сохранял, их скопилось уже штук тридцать пять или сорок. Они лежали в строгой последовательности между книгой Хайнлайна «Чужой в чужой земле» и стопкой из шестнадцати книжек «Нью Белмонт Спешиалс», оформленных Авраамом — отец больше не сотрудничал с «Белмонт», — на книжной полке со статуэткой премии Хьюго. Дилан складывал открытки вместе с произведениями отцовского коммерческого искусства, не только чтобы позлить Авраама, если тот надумает в отсутствие сына залезть сюда, но и потому что чувствовал: так надо. Ему хотелось соединить эти вещи, превратить их в волшебную поэму «Авраам-Рейчел», слить в одно родительские творения, как ДНК при зачатии, как гены, отвечающие за цвет волос, разрез глаз.

Дилан намеревался как-нибудь перечитать все открытки Краба под кайфом, при помощи наркоты расшифровать их и, наконец, найти причины исчезновения Рейчел.

— Взгляни-ка, — сказал Мингус, выгнав дым из комнаты взмахом руки и закрыв окно. Холод его не страшил: он никогда не снимал свою запятнанную армейскую куртку, будто заскакивал домой лишь на минуту.

Он извлек из кармана семидюймовую пластинку и поставил на проигрыватель. Полилась песня из сериала «Спецназ», сопровождаемая жутким скрежетом. Мингус принялся выкрикивать призывы к воображаемой толпе, собравшейся в школьном дворе, — голосом мультипликационного героя, Баггза Банни из гетто.

Дилан одобрительно закивал.

— Ужас, правда?

— Это «Ритм Херитидж»? — спросил Дилан.

— Никто из диджеев не может достать эту запись. А я поднялся к Барретту и стырил пластинку из его коллекции. Послушаем еще?

— Ага.

— Молоток, мой приятель хочет послушать еще.

Мингус переставил иглу проигрывателя на «Скорпиона» Дениса Коффи и группы из Детройта и опять принялся заводить несуществующую толпу.

Наверное, он еще не был готов вынести проигрыватель в школьный двор, но у него имелись отличные записи — такие, о которых другие мальчишки в Бруклине не могли и мечтать.

Комната Мингуса изменилась. Плакатов с изображением Дейва Шульца из «Филадельфия флайерс», Меркури Морриса из «Майами долфинс» и «Джексон файв» — подарков Барретту Руду-младшему с настоящими автографами — теперь не было. Там, где они раньше виседи, виднелись только обрывки под шляпками гвоздиков. Остался лишь один плакат, весь в сгибах, поскольку был вкладышем в конверте с пластинкой, — снимок Бутси Коллинза и его группы, в кожаных костюмах и туфлях на высокой платформе. На этом плакате тоже имелся автограф. Бутси лично побывал в комнате Мингуса, когда навещал Барретта Руда-младшего, и поверх изображения своей гитары в форме сердца написал чернилами «Гарви Вайолет»: «С любовью, Бутси!». Позднее Мингус нарисовал на плакате серебряной краской из распылителя свой тэг. Теперь он ставил их здесь повсюду: ленился каждый раз тащиться ради этого на улицу или слишком часто бывал под кайфом. ДОЗА, ДОЗА, ДОЗА. Серебряные буквы тянулись вдоль стен, по потолку, даже по оконному стеклу. Красовалась надпись и на батарее — трехмерная загадка. Если ты смотрел на нее сбоку, ясно видел слово «АРТ». С другой стороны — ряд полосок, невнятный шифр.

Покинула комнату Мингуса и Фарра Фосетт — в красных трусиках, с напрягшимися сосками и кривой улыбкой. Она висела когда-то над его кроватью. На смену Фарре пришла стопка стянутых у Барретта Руда-младшего «Плейбой» и «Пентхаус» с вырванными разворотными фотографиями, торчащими из журналов, будто языки утомленных псов. Свои богатства и секреты Мингус прятал в весьма ненадежном тайнике — под кроватью.

— Ты так и не рассказал мне о той девчонке из Вермонта.

— О какой девчонке? — Дилан перелистывал «Защитников» № 48, рассматривал Валькирию в синей броне — лифчике из стали. Комиксы Мингуса были изорваны, а обложки покрыты тэгами, нарисованными черным «Эль Марко».

— Король Артур сказал, ты хвастался перед ним своими подвигами, так что не пытайся отовраться.

— Ничего я Артуру не говорил. Он все выдумал.

— Посмотрите-ка на этого скромника! Не дури меня, Димен. Сам ведь знаешь, что через минуту расколешься.

Дилан молчал меньше минуты.

— Ее зовут Хэзер.

— Так-так-так.

— Мы ходили с ней купаться.

— Артур рассказывал не только про купание.

Несмотря на невероятное количество прогулов, Мингус учился теперь в школе Сары Дж. Хейл. Подобно тени солнечных часов, он переместился в другую временную зону, перешел в следующую фазу. Изменилась его комната, фигура, рост, в нем прибавилось жесткости. Когда он шел своей размашистой походкой по Дин-стрит, то бормотал речитативы диджеев. У него была собственная стереосистема. Марихуану из морозилки он больше не воровал — покупал сам через дверное окошко дома на Берген. Комната была его убежищем. Несмотря на то, что первый этаж он делил теперь с Барреттом Рудом-старшим, спальня Мингуса считалась запретной территорией для всех, кто имел над ним какую-либо власть. Все комнаты этого дома превратились в крепости, представители трех поколений семьи Руд забаррикадировались в своих владениях, негласно противостоя друг другу. Мингус называл деда Старший и никогда не заходил в его комнату, которая, если заглянуть в нее через приоткрытую дверь, казалась совершенно пустой, словно Барретт Руд-старший позабыл, что люди обставляют свои жилища мебелью. Он сидел обычно у зарешеченного окна и смотрел на Дин-стрит, будто из тюремной камеры, и иногда зажигал свечи. Отца Мингус называл Младший.

В комнате его пахло вазелином и чем-то еще. Конверт из-под альбома «Огонь» группы «Огайо Плеерс» с изображением возбужденной девицы, зажимающей между ног шланг, был измазан чем-то липким и устряпан травкой и окурками. Конверт вызывал отвращение и в то же время завораживал, как зеленый листик в курчавых волосах, как остатки еды на подбородке соседа, которому не хочешь говорить об этом.

В комнатах Младшего наверху пахло чем-то другим, каким-то злом, крушением надежд, опаленной судьбой. Старший плавил свечи, непрерывно курил «Пэл Мэл», зажигая новую сигарету от предыдущей. Мингус и Дилан, заткнув щель под дверью, пыхали травой. А Младший в гостиной наверху, в которую никто больше не входил, вдыхал через стеклянную трубку кокаин.

— Ты, кажется, начал рассказывать про Хэзер.

— Ну, начал.

— Сколько ей лет?

— Тринадцать.

— Если девчонка старше — действуй решительнее.

— Я делал ей массаж спины.

— Супер. Но массажем дело не ограничилось, я знаю.

— Мы целовались на чердаке. — Произнося эти слова, Дилан чувствовал аромат вермонтского воздуха, слышал скрип деревянных ступеней, видел бледно-желтый свет. — Хэзер была в купальнике.

— Вот это уже интересно. Она большая для тринадцати лет или маленькая? — Мингус начертил в воздухе два полукруга.

Дилан подумал: «Апельсины», а сказал:

— Грейпфруты.

— Вот черт! — Мингус так воодушевился, что даже нахмурил брови. — Подожди-ка. — Он вскочил, поставил на проигрыватель пластинку Слая, прибавил громкость и снова плюхнулся на кровать, ударив ладонями себя по ногам.

— Ну, ну, рассказывай.

«Что-то шевельнулось в его мозгу», — протяжно, как в полусне, пел Слай.

— Я сейчас тебе покажу, — сказал Дилан. — Ложись на живот.

Мингус кивнул. Бал правил Дилан, и он не смел ему возражать, с нетерпением ожидая продолжения рассказа. Упав на живот, он покорно затих, чувствуя, что в эту минуту полностью зависит от друга.

Ладони Дилана легли на плечи Мингуса, на котором до сих пор была зеленая куртка.

— Представь, что ты — это она.

— Угу.

— Они выпирают с обеих сторон, и я просто дурею.

— Угу.

— Я не тороплюсь. Массирую ей спину, а потом хватаюсь прямо за них.

— Ничего себе.

— Она не говорит ни слова и не пытается меня остановить, представляешь?

— Хм.

— Я пробую залезть ей в трусы.

Мир никак не реагировал, вы прятались под маскировочной сетью, были Нелюдями. Комната Мингуса служила вам очередной Негативной зоной: пряталась под водой, под землей, оставив Дин-стрит где-то позади. Все началось в тот день, когда Мингус в форме бойскаута любовался своими знаками отличия, привезенными с другой планеты.

Ты носил внутри себя огонь, разрисовывал метками мосты и вагоны и мастурбировал в своей комнате.

Руки на заднице Мингуса не требовали объяснения, они не имели никакого отношения к гомосексуализму, были всего лишь историей, которую ты рассказывал: стопкой «Плейбоя» под кроватью, сиськами, окружавшими тебя со всех сторон, жаждой женского тела, перспективой, разделяемой со всеми остальными.

Ты лапал задницу Мингуса, потому что давно хотел узнать, какая она у этого афро, сгорал от любопытства, желая понять, как он расчесывает волосы своим странным гребнем-камертоном.

Но к черту телячьи нежности. Разговор был чисто мальчишечьим.

— Прикасаясь к ее заду, я возбуждался, как бешеный.

— Понятное дело.

— Но в себя она не хотела меня впускать.

— Офигеть можно.

— Во-во.

— Я бы ей сказал: эй, ну хоть на минуточку.

— Именно так я и говорил, — начал фантазировать Дилан, входя во вкус. — Она долго ломалась, а потом…

— Получилось?

Они лежали теперь бок о бок, как Дилан с Хэзер на залитом солнцем чердаке с запотевшими стаканами лимонада в руках. И тот и другой были под кайфом, валялись на смятых подушках и, засунув пятерню в карман штанов, онанировали, притворяясь, что не происходит ничего необычного. Дыхание Мингуса было хриплым и прерывистым, похожим на тихий храп.

Мингус протянул руку, перевернул пластинку и снова прибавил громкость. Фанк мощно разливался по комнате, совсем лишая их ума.

— Ну и чем все закончилось?

— У нас не было резинки, поэтому она сделала мне минет.

— Черт!

Некоторое время они молчали. Потом Мингус спросил негромко:

— Ты кончаешь белой или прозрачной?

— Белой. Хотя, бывает, и прозрачной.

Помолчали еще немного.

— Классно, наверное, когда он у девчонки во рту?

— Лучше не бывает, — уверенно солгал Дилан.

— Я слышал об этом.

— Вот бы и сейчас какая-нибудь кукла отсосала у меня.

Снова пауза. Потом Дилан предложил:

— Если хочешь, можешь вытащить его.

Пенис Мингуса был темно-розовый, как ладони, и подрагивал у него руке.

— Закрой глаза, — сказал Дилан.

— Ты серьезно?

— Руки за голову.

Произнеся эти слова, Дилан струхнул, но медленно сел и наклонил голову, ощущая запах спутанных лобковых волос Мингуса.

— Сделай это рукой, — сказал тот.

Когда распахнулась дверь, ладони обоих были измазаны вазелином, а брюки спущены до самого пола. Скрыть следы преступления они бы просто не успели, поэтому просто вытаращились на отца Мингуса, замершего в дверном проеме, — босого, в синих брюках-клеш и белой футболке. Барретт Руд-младший одевался как человек, никогда не покидающий дом, — обитатель пижамного царства второго этажа, в котором жил только он. Мингус и Дилан почувствовали себя кротами, прорывшими ход под страной «Плейбой» и упершимися в лопату, которая внезапно преградила им путь. Со спущенными штанами они тем не менее были одеты более основательно, чем младший: на Мингусе куртка, на Дилане свитер, на обоих кеды. Им надо было только натянуть на голые задницы брюки, и можно сразу идти прочь из дома — продолжать завоевывать улицу. Они подобрали штаны. Дилан уставился в пол.

— Убавь громкость, Гус.

Мингус повернул ручку, и музыка зазвучала так же тихо, как песни самого Младшего, доносившиеся со второго этажа.

Барретт изучил Мингуса и Дилана прищуренными заспанными глазами, медленно причмокнул и почесал подбородок длинным ногтем большого пальца. Пахло вазелином и гениталиями. Ноздри Барретта затрепетали. Он медлил, очевидно, ждал, когда зазвучит более подходящий ситуации такт — не записи, что крутилась наверху, а его личной, внутренней музыки. Наконец он заговорил, негромко, мелодично, небрежно:

— Занимайтесь тут, сукины дети, чем угодно. Но никогда больше не врубайте проигрыватель на полную катушку.

По его утомленному голосу они поняли, что об открытии, только что сделанном ими, Барретту давным-давно известно и что к их смятению и к этому захламленному любовному гнездышку он питает только отвращение. До их развлечений ему не было дела, его не удивило бы, наверное, даже если бы они ублажали друг дружку, нарядившись в яркие женские платья. Он взялся за дверную ручку.

— Твое счастье, Гус, что вместо меня не вошел сюда кто-нибудь другой. Врежь замок в эту чертову дверь.

Ничего больше не сказав, Барретт удалился.

Наверное, более доброжелательных слов Дилан не слышал за всю свою жизнь.

— Проклятие, — пробормотал Мингус, глядя на закрывшуюся дверь и испытывая что-то вроде раздражения.

Дилан смотрел на него в молчаливом ожидании, выпучив глаза.

— Не переживай, твоему отцу Младший ничего не скажет. Я ловил его самого за еще более идиотскими занятиями.

— Серьезно?

— Еще как.

На том все и закончилось, обоим стало казаться, что в комнату никто и не заглядывал. Мингус еще раз перевернул пластинку и вновь демонстративно прибавил громкость.

Десять минут спустя, когда они опять взялись друг за друга под песни Слая, Дилан пришел к ошеломляющему выводу: они вернулись к тому, с чего начали. У них опять появились секреты, которые теперь основывались на риске быть уличенными в гомосексуализме, секреты от Артура Ломба и Роберта Вулфолка, абсолютно от всех. Даже инцидент с Младшим мог сослужить им службу, крепче привязать друг к другу, подобно кусочку воска, запечатывающему конверт. Геями они, конечно, не были — просто друзья, познающие себя.

Дилан доверял Мингусу, обоих отличала непредсказуемость и неординарность. Собственная тайна уже отравляла Дилана, теперь он ясно это сознавал, но чувствовал, что беспокоиться не из-за чего. Нужно было просто открыть свой личный секрет Мингусу. Рассказать про кольцо. И показать костюм.

Одинокая фигура на тротуаре, белый паренек, нервно расхаживающий взад и вперед по Атлантик-авеню между Кортстрит и Бурум. Прохладная апрельская ночь, вторник, начало первого. Марионетка на сцене жизни, одинокий, маленький и беззащитный мальчик отбрасывает то короткую, то длинную тень, переходя из одной лужи фонарного света в другую. Что он тут делает? Ближе к Корт Атлантик изобилует арабскими лавками, в Бурум расположен знаменитый приют Святого Винсента для мальчиков. Напротив темнеет мрачный монолит из кирпича и стекла — бруклинский Казенный дом. Мальчик же бродит по отрезку Атлантик, где нет практически ничего, кроме четырехуровневой парковки и неработающей автозаправки «Мобил» в конце квартала.

Мальчик доходит до одного угла парковки, разворачивается и идет к другому, будто загнанный в невидимую клетку. Что он тут делает, понять невозможно, хотя об этом никто и не задумывается. Гулять в этом районе ночью отнюдь не безопасно. С мальчиком вот-вот приключится беда.

Так оно и выходит.

До угла и назад: поскорее бы все случилось.

Опасность приближается. Враг тот же, что и всегда: два темнокожих подростка, высокий и приземистый, на бритой голове у каждого повязка — в общем, вполне подходящие персонажи для ночной сцены. Парни идут вразвалочку навстречу бог знает каким приключениям в Фултон Молл, быть может, собираются попасть на последний сеанс в «Даффилд» либо в «Олби» или только что купили марихуаны на Миртл-авеню (известной так же под названием Мертвая) и намерены забить по косячку. В любом случае белый парень подворачивается им под руку как нельзя кстати — в первый момент они даже не верят, что им на крючок попалась рыбка, слишком уж необычна ситуация. В густой тени парковки можно вволю поиздеваться над жертвой, тем более что вокруг ни души. Белый парень сам виноват: нечего было торчать тут посреди ночи. Только бы не оказался хлюпиком и не разревелся в первую же секунду.

— Эй, иди-ка сюда, поговорим.

Белый мальчик лишь моргает в ответ. Этих парней он видит впервые, в школе никогда их не встречал. Но в любом случае сегодняшняя ночь должна запомниться этим двоим на всю жизнь.

— Я обратился к нему, ты слышал, старик?

— Может, он немой?

— Или ему не нравится цвет нашей кожи, черт возьми. Может, в этом проблема?

Тут-то на фоне томного ночного неба и появляется человек в накидке. Он приближается к краю крыши парковочного здания и, как можно подумать, вот-вот бросится камнем вниз, покончив жизнь самоубийством. Черный подросток в самодельном костюме, с кольцом на пальце тренировался несколько недель подряд, прыгая с крыш во внутренние дворы, а сегодня впервые вышел на улицу.

Беспокоиться нет причин. Все, что требуется для полета — самообладание, решительность, умение балансировать, чувствовать воздушные волны, — у подростка есть. Он атакует. Уже четвертый уровень парковки остался позади. Сжимая кулаки, он летит наискосок, потом резко сворачивает вбок, сталкивается с потенциальными обидчиками белого паренька, бьет их по плечам и головам кулаками, коленями, наконец, носками кед — и снова взлетает в небо. Безупречное и неслыханное нападение сверху. Ошарашенные жертвы, чертыхаясь и потирая ушибленные места, оседают на тротуар.

— Что это было, черт?

— Проклятие! Это не ты долбанул меня, старик?

— Я и пальцем к тебе не прикоснулся! Что ты несешь?

Летающий мальчик перекувыркивается в воздухе и опять устремляется вниз, задавая направление вытянутыми вперед кулаками. Его белая накидка, пришитая к длинным рукавам, разрисованным с помощью спирографа, колышется за спиной. На лице мальчика самодельная белая маска, завязанная на затылке шнурками, ветер треплет черные курчавые волосы.

— Эй, делаем ноги!

— Сматываемся!

Несколько секунд спустя обидчики белого мальчика уже несутся в сторону Берген, скорее всего домой, куда-нибудь в Гованус Хаузис. Подросток в костюме приземляется на тротуар, присоединяясь к белому другу, и орет что есть мочи стремительно удаляющимся теням:

— Валите отсюда, сукины дети! И никогда больше не связывайтесь с Астроменом.

— С Аэроменом, — поправляет его белый мальчик.

— Я и говорю — с Астроменом.

 

Глава 14

Кто-то покрыл здешние стены ярко-розовой блестящей краской — такой цвет стоит перед глазами, когда у вас раскалывается голова, и вы еще не успели принять болеутоляющую таблетку. На одной из этих кошмарных стен висел календарь — такие раздают в банках в качестве рекламы, отпечатанное на машинке расписание и уцелевшее годов с пятидесятых объявление с призывом вступить в общество анонимных алкоголиков. Больше ничего: ни плакатов с надписями вроде «ТЫ НЕ ОБЯЗАН СТАНОВИТЬСЯ ИДИОТОМ, ЧТОБЫ РАБОТАТЬ У НАС, НО ЭТО ПОМОГАЕТ», ни фотографий жен, детей или домашних животных. У стены стоял деревянный письменный стол, покрытый следами от кофейных чашек и царапинами от скрепок, за столом друг напротив друга сидели два человека. Вероятно, это здание когда-то было школой. На боковой перекладине стола красовались несколько торопливо нацарапанных перочинным ножом меток. Тот, кто ставил их, наверное, с очень серьезным видом слушал в этот момент учителя.

На столе между мужчинами лежала папка с документами.

На дворе стоял июль 1978 года. Оба собеседника были в галстуках. У белого мужчины лет тридцати он зелено-голубой и широкий, свободно завязанный вокруг воротничка светлой рубашки с короткими рукавами. У пожилого темнокожего — старомодный узкий, черного цвета, убранный под жилет серой в полоску тройки, приобретенной в магазине эконом-класса, костюма, подходящего для банкира, если бы не клоунски широкие лацканы. Жилет был застегнут на все пуговицы, и худощавый мужчина варился в своей тройке, как сосиска в оболочке. Окна кабинета не открывались, и ему приходилось то и дело промокать платком то лоб, то нос, то стянутую галстуком шею.

— Говорю же тебе, в этом доме творится бог знает что, — сказал Барретт Руд-старший.

— А почему это так сильно тебя волнует?

— Подобное не может не волновать священника.

— Равно как и девочки на Пасифик, которых ни за что не разгонишь, — ответил тот, что в зелено-голубом галстуке. — Послушай, Барри, не думай, что я ни о чем понятия не имею. Отчеты обо всем, что происходит вокруг, регулярно ложатся мне на стол.

Наверняка вы подумали: человек в белой рубашке слишком молод, чтобы так разговаривать со Старшим. Его голос звучал жестко, будто он не с посетителем разговаривал, а участвовал в уличной разборке. Причиной подобного обращения был отнюдь не пистолет в кобуре на щиколотке, открывавшийся взгляду, когда его владелец закидывал ногу на ногу, и не наручники, позвякивавшие на поясе. Его поведение свидетельствовало лишь об одном: он относился к типу людей, с удовольствием занимающихся своей работой. Человек с зоны назвал бы их «ковбоями». Подобно охотникам или тюремщикам, «ковбои» отличаются садистскими наклонностями и с удовольствием выполняют обязанности копа. Среди полицейских, наблюдающих за досрочно освобожденными из тюрьмы, честных и добрых можно по пальцам перечесть, в основном эту работу выполняют «ковбои». А для них высокомерие и грубость — обычное дело.

Те, кто не считал близость гостиницы и тюрьмы убедительным объяснением безобразиям, творившимся на Невинс между Флэтбуш и Стейт, винили во всех смертных грехах именно здешнего копа. Сам же он преспокойно сидел на третьем этаже здания на углу Шермерхорн-стрит, в кабинете через шесть комнат от приемной, примыкающем к надежно защищенной решетками импровизированной камере. Барретт Руд-старший явился сюда, как только приехал, чтобы отметиться, и теперь приходил каждую неделю — неизменно принаряженный и тщательно выбритый. Офицер не брал с него пример: рубашку никогда не заправлял в брюки, на щетину зачастую махал рукой и разбрасывал по столу смятые обертки от бутербродов.

— Ты меня неправильно понял, — сказал Барретт Руд-старший. — Про девочек я заговорил только потому, что хочу приобщить их к учению Христа.

— В час ночи держись со своим учением подальше от Пасифик, вот что я тебе советую. Подпись принес?

Руду-старшему надлежало каждую неделю приносить бумагу, подписанную Паулеттой Джиб, под наблюдением которой он выполнял кое-какие обязанности в храме на Миртл-стрит. Условно освобожденные заключенные были обязаны выполнять какую-либо работу, и Барретт Руд-старший решил трудиться в храме Господнем. Являясь в полицию, он чувствовал страшное унижение оттого, что должен регулярно предоставлять письменное подтверждение своих дел.

— На Пасифик я хожу гулять, — произнес он, внутренне лелея уязвленное самолюбие. — Мне приходится проводить в этом ужасном доме слишком много времени, я должен на что-то переключаться.

— Ходи гулять днем, а не ночью, корми уток в парке.

— Все ясно, тебе до меня нет дела.

— А что ты хочешь услышать, Барри? — Коп глянул на бумагу и вернул ее Старшему.

— Я должен уйти из этого дома: дьявол уже пробирается в мой мозг. Я не могу больше видеть, как мой сын превращается неизвестно в кого, днями напролет тунеядствуя.

— По условиям твоего освобождения ты должен жить в доме сына. — Офицер произнес это тоном, каким рассказывают простенький рецепт: стакан риса на два стакана воды. — Если хочешь, мы отправим твое дело назад, в Роли. И тебя вместе с ним. Твое пребывание в Нью-Йорке, где ночи напролет щеголяют девочки в коротких юбках, оговорено жесткими условиями, и ты знаешь об этом.

— В таком случае я хочу сделать официальное заявление: я не в состоянии должным образом реабилитироваться в окружении законченных наркоманов и фанк-музыки. Будь добр, запиши это.

— Ладно, Барри. Расскажи все по порядку.

— Мне больно произносить это вслух, но мой сын служит сатане. Можешь и это записать. Скоро мы начнем с ним драться или вообще друг друга прикончим. Я прошу переселить меня куда-нибудь, а ответственность возложить на тебя. Я бы и мальчика с собой забрал, но он уже почти мужчина и будет возражать. Каждую ночь я слышу сверху мычание и стоны, каждую ночь отчаянно молюсь.

— Нас волнует единственное: чтобы твоя жизнь снова не пошла под уклон. Остальное — не наша забота. Мне знакомы эти дела, но я не собираюсь вмешиваться. В Бога я не верю, а арестовать твоего сына не имею оснований.

— Я хотел бы снять комнату в «Таймс Плаза» и не мучиться больше в этом доме.

— А кто будет платить?

— Надеюсь, дьявол — чтобы я отцепился от него.

— В этом клоповнике не лучше, чем в тюрьме. Половина номеров заняты уголовниками, убивающими время между ходками.

Барретт Руд-старший напрягся, будто расстроившись из-за того, что его неправильно поняли.

— Я знаю одного человека оттуда, он приходит к нам в церковь. Создание почти безгрешное. Он просто не видит всей этой грязи.

— И кто же это? Любитель птиц из Алькатраса?

На лице Старшего отразилось презрение. Во взгляде за одно-единственное мгновение промелькнуло генетическое воспоминание, полученное по наследству от предков: о заунывных песнях на хлопковых полях, об изнывающих от жары рабах, кораблях из Африки. Офицер притворился, будто все понял, и обоим вдруг почудилось, что Старший приехал сюда на муле, и в кабинет ворвался оглушительный лай своры гончих, бегущих по болотистой местности за сбежавшим рабом.

Если в офицере, наблюдающем за досрочно освобожденными, все-таки жила искра сердечности, в эту секунду именно она дала о себе знать.

— Неужели у тебя с сыном все до такой степени безнадежно, Барри? Ты в самом деле с радостью переехал бы в эту дыру, в «Таймс Плаза»?

— Я видел у него женщин, лежащих на женщинах, и много других противоестественных вещей.

— Ладно, убедил. Я подумаю, чем тебе помочь.

— Родился в Вавилонии, очутился в Калифорнии…

— Мы рыцари.

— Давайте сходить с ума, устроим фестиваль зевоты.

— Притащи… нам… вон… тот… куст…

— Эй, пойдемте в «Блимпи», я есть хочу, сейчас помру от голода. Ай! За что?!

— Я же сказал, что ущипну тебя, если ты еще раз произнесешь слово «Блимпи».

— Чертов придурок!

— А все из-за этого «блин ты».

— Пойдем.

Идя по дороге из школы, они запели тонкими голосами «Баскетбол Джоунс».

Габриель Стерн и Тимоти Вэндертус говорили и пели наперебой, подражая знаменитостям: Стиву Мартину, Марта Фельдману, «Дево», Питону, Заппе, Споку. Габ Стерн знал наизусть песни Тома Лерера, Тим Вэндертус пел «Дикого и чокнутого парня» и имитировал Питера Селлерса. Компания образовалась через полторы недели после начала учебного года, в понедельник, примерно около трех дня. Габ и Тим догнали Дилана, когда он подходил к станции метро на Четырнадцатой улице, и купили ему и себе по чизбургеру. Потом все трое направились в «Сумасшедшего Эдди» и принялись играть в понг на новеньком автомате, преувеличенно бурно расстраиваясь после каждой неудачи.

— Придурок!

— Ты ответишь за это, клянусь, ответишь!

— Не чуешь, я испортил воздух? Специально для тебя!

Щеки Габа — широкоплечего, с кудрявыми темными волосами — сплошь покрывали прыщи. Тим был рыжеватым, худощавым, долговязым, ходил размашисто, напоминая чем-то бумажного змея на ветру. По сравнению с ними Дилан казался маленьким. Он нормально рос и вытягивался, но в компании с Тимом и Габом чувствовал себя ребенком, совсем неприметным. А вообще-то внешний вид в чем-то да подводил каждого. Это легко прощалось и никогда не обсуждалось.

Дилан втерся в союз Тима и Габа как третий лишний: арбитр, слушатель, аппендикс. Порой тот и другой сосредотачивали все внимание только на нем, будто он был в состоянии разрешить их вечный спор: кто из нас двоих более забавный, шумный, неотразимый? Дилан чувствовал, что должен подыгрывать обоим, ему казалось, что если он отдаст предпочтение или как-то выделит одного, то второй тут же упадет на асфальт и, шипя, умрет, подобно Злой ведьме с Запада. А бывало, Тим и Габ занимались больше друг другом, и Дилан мог просидеть целый вечер молча, пялясь в телевизор на «Тома и Джерри».

Иногда Тим и Габ затевали на тротуаре перед школой борьбу, отшвырнув к обочине рюкзаки, будто нокаутированных неприятелей. Враждебностью в этих схватках и не пахло, на борцов никто, кроме Дилана, не обращал внимания. Когда один или другой одерживал победу, то зажимал голову поверженного под мышкой или, заламывая его руку за спину, требовал произнести какое-нибудь идиотское слово.

— Скажи «фанта».

— Нет. А-а. «Доктор Пеппер»!

— Не «Доктор Пеппер», а фанта.

— Пробка!

— Фанта.

— «Мистер Пибб»! Нет. Черт. Да пошел ты! Пусти.

— Скажи, тогда пущу.

— Ладно, ладно, ладно. Фанта.

— Теперь «Спрайт».

— Нет. Никогда. Иди к черту.

В Стайвесанте собирались получившие нужное количество баллов ученики из всех пяти районов Нью-Йорка. Выряженные в «Лакосте» вестсайдовцы, знакомые друг с другом с детсадовских времен, оцепенелые черные гении из Южного Бронкса, слонявшиеся по коридорам в раздумьях «очнусь ли я когда-нибудь от шока?». Прилежные ботаники-пуэрториканцы из Стайвесант-таун, жившие прямо напротив школы и, несмотря на это, чувствовавшие себя рабами местных хулиганов, с которыми учились прежде. Исполнительные отличники-китайцы из разных эмигрантских районов — Гринпойнт, Саннисайд, — сразу по несколько человек из одной семьи: старшая сестра на переменах должна была следить за братом, чтобы тот не примкнул к «подозрительным элементам», бегавшим в Стайвесант-парк покурить и поиграть во фрисби. В общем, народ подбирался со всех уголков города, некоторым несчастным приходилось ездить аж из Стейтен-Айленда и заводить будильник на пять или шесть утра.

Габриель Стерн и Тимоти Вэндертус жили в Рузвельт-Айленде, а познакомились три года назад, когда переехали туда с родителями. Рузвельт-Айленд был загадкой — там не ездили машины и не бегали собаки, бродил лишь призрак из развалин туберкулезного санатория, что возвышался когда-то на южном берегу. Все жители Рузвельт-Айленда словно принадлежали одной религиозной секте. В школу и домой Тим и Габ всегда ездили вместе, на трамвае мимо моста Пятьдесят девятой улицы. Их непоколебимая, неразрывная дружба крепчала с каждым днем — парочка чудаков, приезжавших в Манхэттен со своего далекого островка, разговаривавших на собственном языке, живших спокойно и счастливо.

Стайвесант был царством евреев, зануд, хиппи, китайцев, черных, пуэрториканцев, а главное — царством отличников-ботаников. Огромной семьей умников, сумевших пройти вступительный тест. Эти ручные зверьки учителей грызли карандаши, носили очки и уже ни от кого не прятались, не пытались, как Артур Ломб, утаить от окружающих свою жажду познаний. Воспоминания об Артуре нагоняли тоску. Учась в Сент-Энн, он был самим собой, а потом, попав на Дин-стрит, за каких-то полгода позабыл обо всех своих устремлениях. Некая непостижимая сила заставляла тех, кто только и мечтал об успешной сдаче теста, вкусив прелесть вольной жизни, превращаться в совершенно других людей — почитателей Джима Морриса и «Лед Зеппелин», разрисовывающих куртки и болтающихся по паркам.

Тимоти Вэндертус и Габриель Стерн не примыкали к «подозрительным элементам». Единственный урок, который они позволяли себе пропустить, была физкультура. Но хотя во время прогулов или на большой перемене, а иногда и после занятий эту парочку видели в парке, их не интересовали летающие тарелки. Они упорно носили короткие стрижки и не слушали ни Хендрикса, ни Морриса, ни «Зеппелин» — музыку слишком резкую и серьезную, чтобы глотать ее, не разжевывая. Томные девочки с блестящими волосами, постоянно обитавшие в парке, не обращали на Тима и Габа никакого внимания.

— Готов спорить, она посмотрела в твою сторону в тот момент, когда ты выдал голосом петуха. Так всегда и разговаривай.

Тим и Габ обсуждали все что угодно, ничуть не стесняясь девчонок, как будто тех и не было вокруг, — отплачивая тем самым за безразличие с их стороны.

— А мне показалось, она посмотрела на твои штаны. Проверь, не расстегнулась ли ширинка. А может, там засохло молоко?

— Да нет, просто я теперь ношу в трусах цуккини, это мой новый метод. Довольно эффективный, рекомендую. Абсолютно бесплатно, денег не предлагай. Сначала, конечно, прохладно, но он быстро нагревается.

Тим и Габ порой курили, порой нет. В любом случае они не вписывались в общую картину, были словно туристами, забавой для волосатиков, которые, в свою очередь, забавляли Тима и Габа. Над теми, кто не похож на других, смеялись все, но Тим и Габ двигались быстрее остальных — их мысли и действия были резкими, лихорадочными. В первые месяцы учебы в Стайвесанте они неосознанно надеялись, что их что-то или кто-то дополнит, или же наоборот, что-то или кто-то ждал, что они станут дополнением для него. Свою зашифрованную неудовлетворенность им приходилось усмирять и держать в стойле, как резвого жеребца.

— Открой дверь, приятель. Открой дверь. Открой дверь. Открой дверь.

Ты ждал, что-то предчувствуя.

А еще тебя захватили, волнуя, фильмы: вечерние сеансы в «Плейхаусе» на Восьмой улице и в «Вейверли» на Шестой авеню. «Заводной апельсин», «Розовые фламинго», «Шоу ужасов Рокки Хоррора», «Голова-ластик». За шесть недель ты просмотрел все эти фильмы, кроме самого пугающего — «Головы-ластика», — к которому еще не подготовился внутренне. Тебе приходилось прятать свой страх под благовидными предлогами. На самом деле никаких благовидных предлогов у тебя в жизни никогда не было, ты даже не знал, откуда взялось в твоей голове это выражение.

Один парень приходил в школу с набеленным лицом Тима Карри и покрытыми черным лаком ногтями. Все насмехались над ним и втайне трепетали.

Каждый день по дороге от остановки метро до школы ты проходил мимо «Канзас-Сити Макс», волшебного места, — хотя ты не вполне понимал, в чем состоит это волшебство.

В воздухе пахло чем-то новым, наверное, чем-то связанным с группой «Дево» и их «монголоидами» и «распухшими зудящими мозгами» — словом, с ироническим черным ходом, выводившим в звериный мир, с уходом в сторону от жуткого пути «напрямую» Джима Моррисона.

Любой школьник ломал голову над тем, как ему выглядеть посексуальнее. Пусть даже не перед девчонками, а перед самим собой, когда подходишь к зеркалу.

Манхэттену, по счастью, все было безразлично.

А что же Мингус и Аэромен?

Возвращаясь на Дин-стрит после общения с Тимом и Габом с их «Сумасшедшим Эдди», чизбургерами, «Блимпи» и парком Вашингтон-сквер, Дилан втискивался в привычный мир, будто беглец, приходящий каждую ночь в свою старую тюремную камеру, чтобы поесть. Квартал, как ему казалось, умер. Он сам его убил, оставив школу № 293 и перейдя в Стайвесант. Ушло все, не только Мингус. И Генри, и Альберто, и Лонни, и Эрл, и Марилла, и Ла-Ла словно покинули сцену или превратились в каких-то других, совершенно незнакомых ему людей. Бывало, он проходил на улице мимо кого-нибудь из бывших своих знакомых и замечал выросшие усы или округлившуюся грудь. Все вокруг были черными, он — белым, друг другу они не говорили ни слова.

Следующего поколения детей Дин-стрит он не видел, за исключением кучки грязнуль, в основном пуэрториканцев, которые понятия не имели, что их предшественники собирались когда-то во дворе Генри или у заброшенного дома, не знали даже имени Генри. Они сидели, как жуки, вдоль обочины тротуара и ничем не занимались. Как-то раз Дилан заметил, что один из них пытается начертить примитивное поле для скалли — не на ровном месте, а на потрескавшемся, выщербленном куске асфальта. Безнадежно. На ум пришла мысль о человеке, страдающем лучевой болезнью, который пытается создать чертеж колеса. В другой раз, когда Дилан проходил мимо детей-жуков, ему крикнули вслед: «Белый» — настолько несмело и таким тоненьким голоском, что он чуть не помер со смеху. Заброшенный дом больше не был заброшенным. На стене висел плакат «ЗОЛУШКА № 3. СТРОИТЕЛЬНЫЙ ОБЪЕКТ БРУКЛИН ЮНИОН ГАЗ», и у здания появились глаза — скучные, безразличные окна в алюминиевых рамах. Островок чудес был уничтожен. Алкоголики еще несколько месяцев устраивались на крыльце этого дома, чтобы выпить, но со временем нашли себе местечко поспокойнее.

С Мингусом Дилан все же иногда виделся. Раз в несколько недель тот выходил на свое боковое крыльцо и сидел в полном одиночестве со стаканчиком пива в руке, напоминая тех самых переселившихся куда-то алкоголиков. После переезда Барретта Руда-старшего в гостиницу на Атлантик-авеню Мингус опять стал единственным владельцем заднего двора. С Диланом он здоровался, как и прежде — словно они виделись вчера или позавчера.

— Помнишь, я говорил тебе про ту запись? Я достал ее.

— Правда?

— Разумеется, Диллинджер, говорю же: достал. Пойдем послушаешь.

Встречались они всегда случайно, как дротики, наугад брошенные в настенный календарь — рулетку дней. Они шли в комнату Мингуса и курили травку. Тим и Габ, да и весь новый мир Дилана в эти мгновения куда-то исчезали, а Манхэттен вновь превращался в неизведанную планету, в туманное будущее.

И прихожая, и ванная на первом этаже дома Мингуса теперь пестрели тэгами, напоминая переход метро. В комнате Старшего — заброшенном святилище, где воняло запыленными свечами, — никто не обитал.

Мингус пристрастился к пиву — к «Кольту» и «Кобре». Дилан не пил, только курил марихуану.

Он знал, что Мингус до сих пор общается с Артуром Ломбом, видел на разбросанных по комнате листах бумаги метки «Арт», а иногда встречал и его самого. На Артуре лежало проклятие детскости: он до сих пор выглядел как ребенок лет одиннадцати-двенадцати, и ни «эй», ни хулиганская походка, ни замшевые кеды «Пума» не придавали ему ни капли солидности. После того как он завалил вступительный тест в Стайвесант, его мать попыталась провернуть какую-то аферу, чтобы устроить сына в Эдварда Р. Марроу — школу для белых в центре ирландско-итальянского района — и тем самым спасти его от необходимости переходить в Сару Дж. Хейл. Артур опустился, ходил в одежде, перепачканной «Крайлоном», волосы не мыл подолгу. Постоянно курил марихуану, отчего покрасневшие глаза часто казались стеклянными. Уличные замашки — это все, что осталось у Артура. Ужасно.

Возможность водить дружбу с Мингусом Дилан дарил теперь Артуру от чистого сердца: тот нуждался в Мингусе больше, чем сам Дилан когда бы то ни было. И потом, он сознавал, что отношения Мингуса с ним и с Артуром — две абсолютно разные вещи. Дилан и Мингус жили в царстве, где не было матерей, но зато имелось много тайн, оба были Аэроменами и делили друг с другом немало секретов. А у Артура наверняка даже лобковые волосы еще не выросли. К тому же Дилан и Мингус ходили в гости и знали отцов друг друга. Артур же — Дилан в этом не сомневался — никогда не осмелится пригласить Мингуса в свое бутербродное святилище.

Когда Мингусу не хватало доллара на марихуану, они с Диланом могли пошарить в поисках мелочи по кухне Эбдусов или даже подняться по скрипучим ступеням в студию Авраама. Мингус ждал приятеля за дверью, прислушиваясь к тихим звукам джаза, льющимся из радиоприемника, а Дилан просил у отца деньги. Авраам, догадываясь, что на лестнице кто-то затаился, часто спрашивал:

— Там Мингус?

— Ага.

— А почему он прячется? Пусть зайдет, поздороваемся.

В присутствии Авраама Мингус превращался в саму вежливость, называл Авраама «мистер Эбдус» и интересовался, как обстоят дела с фильмом. Авраам вздыхал и показывал какой-нибудь странный рисунок.

— Спроси у Сизифа, мой дорогой Мингус.

— У Кизифа? — Мингус молниеносно придумывал рифму к любому слову. С Авраамом они постоянно играли в эту игру: то один, то другой притворялся, что не расслышал какое-то слово.

— Кизиф, хм. А не все ли равно?

В то же время они никогда больше не поднимались к Барретту Руду-младшему. Лестницу словно забаррикадировали. Дилан догадывался, что Мингус теперь не ходит даже на кухню на втором этаже: он разогревал «Шеф Боярди» на плитке Старшего, а в мусорном ведре в ванной скапливалась гора оберток от «Слим-Джим». Когда же Мингус включал на полную мощь проигрыватель, Дилану казалось, что дверь вот-вот распахнется и нарисовавшийся на пороге Младший пропоет:

— Какого черта ты тут делаешь, Гус?

Он давно мечтал снова услышать его пение.

Но Младшего не тревожила теперь даже максимальная громкость, и в комнату никто не врывался. Они были здесь людьми-кротами, и могли рыть исследовательские ходы любой глубины.

«Фокси» в исполнении «Гет Офф» они слушали раз пятнадцать подряд, постепенно прибавляя звук, будто пытаясь убрать все препятствия и расстояния между собой и этой словно резиновой басовой партией, похожей на страницу «Плейбоя», которую хочется увеличить настолько, чтобы войти в нее.

На некоторые снимки в журналах они глядели до боли в глазах, а потом руками делали друг другу приятное, уже не придавая этому особого значения.

Кольцо и костюм хранились у Мингуса. Официальным Аэроменом был он. То и другое лежало на полке над дверью вместе с хоккейными наградами, укрытое за старым футбольным шлемом. Поэтому никто из редких гостей Мингуса, к примеру Артур, не мог видеть их. Летал ли Мингус один, без него, Дилан не знал и никогда не спрашивал об этом. Часто, проводя вечер в доме Рудов, он ни разу не прикасался к кольцу, даже не упоминал о нем — просто садился на кровать и между затяжками поглядывал на полку. Потом они шли на улицу или одаривали друг друга парой ученических ударов в стиле кунфу, или обкуренный Дилан просто возвращался домой — есть приготовленный Авраамом ужин. Наверное, Аэромен тоже был всего лишь персонажем, как герои «Омеги» и «Колдуна», или же лучшим другом, оживавшим для мести и вновь умиравшим. Или фигурой из «Золотого века», Человеком-бомбой либо Живой куклой, словом, отнюдь не супергероем, не тем, о ком становится известно всем.

Иногда Дилан говорил Аврааму, что поужинает у Мингуса, или наспех съедал отцовскую стряпню и вновь шел к Рудам. И тогда в определенный момент Мингус тоже устремлял взгляд на полку и спрашивал:

— Поборемся со злом?

— Угу.

— Ты уверен?

— Да.

Мингус улыбался.

— Я думал, ты так и не заговоришь об этом.

В ту осень Аэромен летал шесть или семь раз, принял участие в восьми или девяти происшествиях и в буквальном смысле спас жизнь трем человекам, предотвратив страшные преступления. На Стейт-стрит возле Хойт они остановили одного пуэрториканца, державшего нож у горла маленького китайца — тот судорожно вытаскивал из карманов мятые купюры. Мингус-Аэромен слетел с пожарной лестницы ближайшего здания и врезал пуэрториканцу ногами по горлу. Отлетевший в сторону нож схватил Дилан, который до того прятался в тени крыльца. Шокированные китаец и его притеснитель дали деру. Дилан поднял деньги, окликнул жертву, но тот даже голову не повернул. Переведя дух и радуясь случайным деньгам и оружию, они убрали костюм с маской в пакет и направились в ресторан «Стив» на Третьей авеню — утолить раздразненный адреналином и марихуаной аппетит и отпраздновать очередную победу. Официанты пристально следили за ними, решив, что мальчишки надумали набить живот и сбежать, но Мингус и Дилан не обращали на них внимания. У них были деньги — вполне достаточно, чтобы даже оставить чаевые.

На Смит-стрит, выкрикивая «вуу-вуу-вуу» из «ковбоев и индейцев», Аэромен распугал дерущихся у входа в клуб пьяниц. Но больше в ту долгую ночь им нечем было заняться, они прослонялись по улицам несколько часов, нанося метки на металлические двери.

На Третьей авеню как-то в середине холодного дождливого октября Аэромен разогнал грабителей, проникших в китайскую забегаловку. Те бросились врассыпную, уронив на пороге блюдо с оранжевым рисом. В другой раз Аэромен нарисовался в своем костюме перед людьми на скамейках парка в конце Хайтс Променад — людьми, которые в его защите вовсе не нуждались. На Пасифик-стрит недалеко от Корт Дилан и Аэромен нашли дом со свободным доступом к крыше. Иногда они забирались туда и, лежа на животе, наблюдали через карниз за жизнью чужого квартала.

За девочкой, тщетно звавшей подругу: «Мира! Мира», за мальчишками, бросавшими мяч в стену, за бабушками со сложенными на груди руками, выглядывавшими из окон. Наблюдали увлеченно, сосредоточенно.

Гулять по мосту после наступления темноты не рекомендовалось никому. Отправиться туда посреди ночи означало добровольно нарваться на неприятности. Для Дилана и Аэромена это как раз подходило. Дилан работал приманкой, стоя напротив украшенной уже изрядно поблекшими автографами Ли и Моно башни, а Аэромен в своем костюме ждал наверху, зависнув возле проводов. Внизу, на улицах, стояло позднее лето, наверху, в воздухе, начиналась зима, наступавшая с океана. К Дилану привязались буквально через нескольких минут, к чему он, собственно, и готовился. Когда два подростка вынырнули из темноты и заговорили с ним, ему стало смешно.

— Эй, белый парень, одолжи доллар.

Дилан с удовольствием сделал вид, будто лезет за деньгами в карман, позволяя улову зайти поглубже в сеть. Но Аэромен не появился ни через полминуты, ни через минуту.

— Какого черта ты там копаешься?

Парни занервничали. По-видимому, усмотрели в медлительности белого какой-то подвох и проследили за его взглядом, устремленным вверх, на провода над мостом. Все трое увидели человека в накидке, Мингуса, который пытался справиться с собственным телом и ветром, отнесшим его в сторону от линии электропередачи. В какой-то момент ему почти удалось это, но очередной порыв снова дернул его вбок, прибивая к воде. Перед глазами наблюдателей мелькнула накидка, маска, кеды «Пума», а затем он пропал из виду.

Его унес ветер.

Дилан резко развернулся к дощатой пешеходной дорожке и рванул прочь, следуя советам Рейчел: «Беги, мой мальчик, работай ногами, чтобы никто никогда тебя не догнал!» — впервые в жизни. У подножия моста он чуть не столкнулся с постовым копом, обогнул его, отдышался и продолжил бег, двигая руками и ногами как какой-нибудь механизм. Съезжавший с моста поток безликих машин устремлялся на Генри-стрит и Клинтон, теряясь меж дремлющих домов из бурого песчаника. Обратиться за помощью было не к кому. Мингус — Аэромен — разбился о воду, утонул вместе с серебряным кольцом. Дилан свернул на темную тропу, ведущую к воде под мостом, и побежал вниз, к заваленному мусором берегу, куда город выбрасывал разбитые полицейские машины и прочие свидетельства собственной беспомощности.

Мингус сидел на краю причала и, сгорбившись, выжимал накидку. На цементной плите под ним разрасталось темное водное пятно. Дилан, подбежав, молча уставился на него.

— Вот это да! — сказал Мингус.

— С тобой все в порядке?

— Я плавал, приятель. Хотя и понятия не имел, как это делается. — Он говорил изумленно, но спокойно и кивал на воду.

— Что ты имеешь в виду?

— Как рыба, Ди-мен.

— Думаешь, кольцо научило тебя плавать?

— Или летать под водой — не спрашивай, я не знаю. Но, черт возьми, я как будто был Акваменом.

Они побрели в сторону Дин. Запланированная на сегодня борьба со злом так и не состоялась, и в последующие дни они почему-то обходили мост стороной. Костюм Аэромена Мингус высушил, а потом закинул на полку на несколько недель, в течение которых оправлялся от падения и собирался с духом. Дилан не торопил его, размышляя о таинственной силе кольца. Каковы ее пределы? Почему Аарон К. Дойли отказался от всего этого? Дилан надевал кольцо на палец, наполнял ванну, опускал туда голову, пытался дышать, втягивал воду в легкие, кашлял, когда она обжигала ноздри.

«Рентгеновским» зрением кольцо не наделяло. Мингус и Дилан удостоверились в этом, проведя волнующий вечер в попытках рассмотреть, что находится под платьем у проституток на Пасифик и Невинс и у белых девочек в «Баскин Роббинс» на Монтегю, но так ничего и не увидев.

— Постой, постой, кое-что я все же рассмотрел.

— Теперь моя очередь.

— О черт! Она без трусов.

Последнюю операцию в тот год, когда Дилан начал учиться в Стайвесанте, они провернули во время сильного снегопада, через две недели после Дня благодарения. Дилан шел по Стейт-стрит, а Мингус следовал за ним, перепрыгивая с одной крыши на другую. С той поры, когда им удалось спасти китайца, побросавшего на тротуар деньги, они считали участок Стейт-стрит между Хойт и Бонд самым подходящим для борьбы со злом местом. От Дин и Берген его отделяло приличное расстояние, поэтому знакомые здесь практически не попадались, к тому же тут всегда было темно из-за разбитых фонарей. Сегодня, вероятнее всего, Дилана могли лишь обстрелять снежками. Так оно и вышло. Попавшийся навстречу подросток-пуэрториканец зачерпнул горсть снега с ветрового стекла припаркованной у обочины машины и, когда Дилан прошел мимо, бросил комок ему в спину.

Дилан резко развернулся.

— Какого черта тебе надо, сукин сын?

В этот момент слетевший с крыши Мингус запихнул пуэрториканцу за шиворот пригоршню снега. После этого они помчались прочь, Аэромен на ходу, прямо на морозе, стащил с себя костюм.

Днем Мингус, ночью Аэромен. Рассказывать кому-нибудь в Стайвесанте об их похождениях не было желания. Дилан даже не пробовал делиться впечатлениями с Тимом Вэндертусом и Габриелем Стерном. А несколько дней спустя приключения отступали на задний план, и Дилану начинало казаться, что Мингуса и Аэромена отделяет от него миллион миль, что они живут где-то в другом мире. Кроме того, как раз сейчас то, чего неосознанно ожидали Тим и Габ, наконец явилось к ним.

У него уже имелось всем известное название: панк. Панк был новым поветрием и поддерживался парнями из «Секс Пистолз», «Токинг Хедз», «Чип Трикс». Проникнуться их идеями, понять, что ты духовно связан с ними, — вот в чем состояла главная задача начинающего панка. Волосатики же панк не признавали, и уже одно это о многом говорило.

Однажды Тим явился в школу в ошейнике с шипами и показал Дилану и Габу, как он застегивается — на обычный замок. Габ неделю неуверенно над ним насмехался, а потом купил себе кожаную куртку с множеством застежек-молний и заклепок, от которой воняло почти так же, как от красок Авраама. Для придания куртке бывалого вида Габ хлопал ею по здоровенному булыжнику в парке. А она все равно выглядела новой. Быть может, сам Габ ей не соответствовал — со своими кудрями, падавшими на уши. Еще неделю спустя Габ и Тим сделали друг другу новые прически — маникюрными ножницами. Куртка Габа мгновенно преобразилась.

Теперь оба курили сигареты.

Габ украсил предплечье миниатюрной свастикой, сделанной при помощи бритвы.

— Знаете, что со мной сделают предки, если увидят это? — шептал он таким тоном, будто был захвачен в заложники сатанистами и те вынудили его сказать в телефонную трубку сумму выкупа.

Твое внимание неожиданно привлекли девочки с коротко подстриженными, выкрашенными в черный цвет волосами. Саркастические, бледные, плоскогрудые, они ворвались в твою жизнь новым ароматом, который раньше ты не замечал.

Хотя у некоторых вообще-то была грудь. Это не вписывалось в эстетические нормы панков, но в качестве исключения устраивало всех.

Дилан вдруг почувствовал, что стыдится пластинок Рейчел — ее «Блайнд Фейт» и «Криденс Клиэруотер Ривайвл». Он отнес их в пункт обмена записей и вернулся домой с «Дайте подлиннее веревку» Клэша.

Стив Мартин пел для детей.

Бояться теперь было практически нечего. Четырнадцатая улица и Первая авеню задыхались от зла и грязи, но народу там всегда толпилось предостаточно, так что к тебе почти не приставали. А может, ты просто вышел из возраста несчастной жертвы, хотя каких-то цензов в этом смысле не существовало и следовало все время оставаться начеку. Какую-то девочку, виолончелистку, твою ровесницу, в Гарлеме на Сто тридцать пятой улице столкнули с платформы метро; поездом ей оторвало руку, но в результате какой-то поразительной операции конечность удалось сохранить. Весть об этом происшествии повергла детей и родителей в шок. По счастью, ты не учился играть на виолончели и не ездил из Манхэттена в Гарлем: по крайней мере от подобного ты был застрахован.

Единственная возникшая проблема была связана с кожаной курткой. Курткой Габа. Какой-то пуэрториканец лет восемнадцати-девятнадцати — высокий, с усами и животиком, похожий на грушу, очевидно, считавший себя самого отдельной группировкой, — на Четырнадцатой улице между Второй и Третьей подкараулил момент, когда Габ в своей новой куртке отделится от сотни других учеников Стайвесанта, преградил ему путь и предложил «мирно побеседовать».

— Померимся силой?

— Чего? — Габ недоверчиво прищурился.

— По-моему, ты крепкий парень. Силой померимся? — Парень ткнул Габа в плечо. Тот обернулся на Тима и Дилана, отступивших назад.

И отчетливо произнес:

— А по-моему, я вовсе не крепкий.

— Ты куда-то входишь?

И опять ты сталкивался с системой кодов, на этот раз с панковской иронией — ненавистью к самому себе. Пуэрториканское население Земли о ней, наверное, еще и не слыхивало. На парне была джинсовая курка и никаких опознавательных знаков, за исключением привязанного к ремню брюк красного носового платка, который, возможно, что-то да означал. Габ опять оглянулся, но Дилан и Тим отошли еще дальше. Люди вокруг спешили по своим делам, разборка двух остановившихся посреди тротуара подростков никого не интересовала.

Ирония Габа улетучилась, и он промямлил:

— Я просто ношу ее, это ничего не значит.

Дилан сразу определил, что готовность Габа раболепствовать — это отзвук былых унижений в школьных дворах, вспоминать о которых у них было не принято. Голос Габа прозвучал почти как мольба Артура Ломба: «Не могу дышать».

— Не носи ее здесь, понял? А то она станет моей.

Оттого, что улица кишела людьми, не было никакого толку, и потому Габ чувствовал себя еще более униженным. Несмотря на подбадривания Тима, он до смерти боялся новой встречи с тем пуэрториканцем и несколько недель ходил по Четырнадцатой только в компании обоих друзей, но даже тогда двигался как обмороженный и постоянно оглядывался по сторонам, а куртку надевал со страхом — хоть это и шло вразрез с его панковской ориентацией.

И именно в тот день, когда они наконец оправились от встречи с пуэрториканцем, когда народу вокруг было видимо-невидимо, он опять, будто из-под земли, возник перед Габом и прижал его к обочине.

— Я ведь предупреждал тебя. Теперь мы точно померимся силой.

Лицо Габа сделалось красным, как помидор. Он тихо пролепетал:

— Я не хочу с тобой драться.

Спас Габа не Дилан и не Аэромен, а Тим — спокойно и даже красиво. Подошел к ним, извлек из внутреннего кармана куртки пачку «Мальборо» и показал пуэрториканцу.

— Куришь? — Он достал сигарету и засунул в рот. Пуэрториканец задумался, а Тим продолжал: — Оставь ты его в покое, старик. Мой приятель ничего никому не доказывает.

Обидчик взял сигарету и, не глядя на жертву, совсем другим, беззлобным тоном произнес:

— Пусть твой приятель больше не показывается мне на глаза в этой куртке.

— Хорошо, хорошо.

Впервые за все это время Дилан и скорее всего Габ тоже заметили, что Тим выше их и круче, вернее, что крутой из них троих только он. Ошейник с шипами Тим больше не носил, а безумная панковская стрижка очень ему шла, смотрелась совсем не так, как на кудрявой голове Габа. Когда они затевали борьбу перед школой, побеждал, если вспомнить, в основном только Тим, а «Спрайт» или «клитор» приходилось выкрикивать Габу. А вообще-то в последние несколько месяцев они почти не боролись. Тим теперь постоянно прогуливал занятия, уроки практически не делал, в то время как Габ и Дилан на подобное не отваживались. Как-то раз Тим появился в парке с подведенными тушью глазами и в шляпе как у Джеймса Дина. Но никто об этом даже не заговорил. В восемь утра перед занятиями Тим курил с хиппи травку, а Габ, раздражаясь, ждал его в сторонке, облаченный в свою куртку, которую сам не смог бы уберечь.

Быть может, Тим и Габ уже не особенно друг друга устраивали. В последнее время они мало разговаривали и не перекидывались шуточками, в школу приезжали зачастую порознь и не всегда уходили после занятий вместе, могли отправиться домой в разное время. Однажды на уроке алгебры учитель Кэплон указал на пустующее место Тима и спросил:

— Мистер Стерн, вы, случайно, не знаете, где пропадает ваш друг, мистер Вэндертус?

Габ ответил, подтверждая догадки Дилана:

— А почему вы у меня спрашиваете о нем?

На рождественских каникулах Габ и Дилан играли в «Сумасшедшем Эдди» одни, Тима с ними не было.

Мингус Руд, Артур Ломб, Габриель Стерн и Тим Вэндертус, и даже Аарон К. Дойли — все они без раздумий хотели бы превратиться в кого-то другого. У Дилана был особый талант сходиться с людьми, прячущими свое истинное «я» под масками, талант, постоянно в нем развивающийся. Быть может, он учился этому искусству у Рейчел — Бегущего Краба.

 

Глава 15

Оба подростка, наверное, думали, что их отцы никогда не выползают из своих убежищ, разве только чтобы сходить к Рамирезу или Багги, купить самое необходимое — туалетную бумагу, «Тропикану», нарезку по завышенной цене и прочее.

Оба, наверное, были уверены, что их отцы не представляют, что такое стоять на крыльце, не знают соседей и не умеют наслаждаться солнечным светом.

Оба они ошибались. И Авраам Эбдус, и Барретт Руд-младший знали Дин-стрит — такую, какой она была в одиннадцать утра.

Авраам проснулся несколько часов назад и уже выпроводил в школу молчаливого, измученного Дилана. Взяв недоеденный бутерброд и термос с кофе, он направился в студию — создавать при солнечном свете очередные кадры фильма. Этому занятию Авраам посвящал несколько утренних и ночных часов — время, когда ему работалось особенно легко, — днем же рисовал космические пейзажи, злых гремлинов, досаждающих пилотам, и все остальное, что от него требовалось. Обложки к книгам создавались фактически сами собой, Авраам в это время мог даже слегка вздремнуть. Сонливость притупляла его злобу и художественный вкус, в котором в это время суток он не нуждался. Но кадры фильма требовали сосредоточенности, обостренного кофеином внимания. С восьми тридцати до одиннадцати Авраам продлевал свой фильм на пять-шесть секунд, затем позволял себе передохнуть — разминал руки и ноги, спускался вниз, споласкивал термос и выходил из дома. Дин-стрит о чем-то размышляла в тишине: дети разошлись по детским садам и школам, взрослые где-то работали, а лентяи еще не поднялись с кроватей. На углу у магазина Рамиреза только-только появлялся первый завсегдатай или вообще никого не было. В конце улицы подметали тротуар. Барретт Руд-младший в это время как раз просыпался, обувал домашние тапочки и тоже выходил на крыльцо — взглянуть на наступивший день, глотнуть свежего воздуха, постоять на свету.

Точнее, первым делом после пробуждения Младший шел к стереоустановке — всю ночь таращившей красный глазок, — чтобы снова поставить ту песню, которая убаюкала его вечером. Поэтому, когда в пижаме или в халате он появлялся на крыльце, вслед ему уже лились звуки «Распространения человечества» Донни Хэтуэя или «Вдохновляющей информации» Шагги Оттиса. Проигрыватель работал на полную громкость, и по улице не тарахтел автобус, поэтому Авраам Эбдус, находившийся на расстоянии пяти домов от Руда-младшего, тоже слышал эти песни. Барретт пропах музыкой, она неизменно окружала его, как аромат парфюма. Естественно, Авраам не чувствовал этого запаха, но догадывался, что Руд насквозь пропитан музыкой.

Видеть Барретта в одиннадцать часов утра доставляло Аврааму радость — неизвестно почему. Это происходило раз в несколько дней, совершенно случайно. Тот и другой взирали на мир с высоты своих крылец, как два короля. В дни потеплее они проводили на улице больше времени, в мороз или дождь выходили только на минутку. Авраам старался придерживаться этой традиции вопреки всему и полагал, что Руд-младший рассуждает примерно так же. Но поговорить об этом с соседом он не мог; они лишь кивали друг другу или иногда махали рукой.

Старшего Руда Авраам давно не видел и иногда задумывался, куда тот подевался.

По затененной листвой улице проезжал автобус.

Новая фраза на потрескавшемся асфальте.

Карнизы — линия горизонта, двери — входы в ущелье.

Дин-стрит, естественно, влияла на его работу, по-другому и быть не могло. Авраам рисовал фасады домов из бурого песчаника, раскрашивал их черной краской и дополнял абстракциями. Его фильм, помимо всего прочего, был еще и архивом подсознательного, кладбищем тайных замыслов. Однажды Авраам даже испугался, узнав нарисованную на крыльце фигурку, окутанную серым светом. Странного человека, Барретта Руда-младшего, вышедшего подышать утренним воздухом. Он трудился над этими кадрами, составившими примерно минуту фильма, две недели, а потом вдруг устыдился их. Но не уничтожил фигурку, оставил стоять на крыльце. Человек подышал с минуту воздухом и вернулся в дом.

Фильм пожирал его дни и годы, но Авраам не возражал против этого. Он уже не мог вспомнить мотивов, побудивших его сделать ранние кадры именно такими, а не другими, сопоставить их с реальными событиями собственной жизни. Уотергейт, Эрлан Агопян, уход Рейчел. Фильм проплывал над рутиной — над чашками кофе, газетами, воспитанием сына. Все остальное вообще не имело значения — настроения, разные мелочи. Человек, переходящий из одного дня в другой на пути к высоким целям.

Авраам был уверен в том, что развенчал концепцию времени.

Именно поэтому, а не из страсти к смерти, он обожал читать газетные статьи о чьем-нибудь уходе из жизни. Быть может, только это и имело какое-то значение: смерть бесшумно закрывала всеми забытые счета и проливала свет на жизни, которые после похорон длились еще долгие десятилетия. Авраам прочитывал эти некрологи за завтраком и цитировал их сыну с преувеличенным воодушевлением, с напыщенным смаком:

— Жил в Мексике, был одним из телохранителей Троцкого, позднее работал редактором «Популярной механики» — ну разве не забавно, Дилан? Все эти жизни, такие яркие и противоречивые! Мы ничего о них не узнали бы, если бы они не оборвались! — Чем дольше Дилан молчал, тем сильнее Авраам раззадоривался. — Жан Ренуар, его отец был художником, ну, ты знаешь. Или вот еще, слушай: Эл Ходж! Он играл в «Зеленом Шершне» и в «Капитане Видео». Просто невероятно.

Сиджер, Стэффорд, Вишес. Фамилии выстраивались в длинную вереницу — как утренняя молитва.

— И что самое интересное, про всех этих людей пишут, будто они были гениями. Вот послушай…

В общем, Аврааму повезло, что сегодня утром сына еще не было за столом, когда он читал газету. Никто гениальный не умер. Вообще не оказалось ничего интересного. Глубоко разочарованный, Авраам перевернул последнюю страницу и увидел фотографию Мингуса Руда в нелепой рубашке и с какой-то тряпкой, пришитой к воротнику.

— Хм, хм… Ну и ну. На это тебе стоит взглянуть, Дилан.

Мальчик, жуя с открытым ртом, никак не отреагировал на эти слова.

Авраам свернул газету нужной статьей кверху и протянул сыну. Материал был подан небрежно, изобиловал неясностями и не шел ни в какое сравнение со статьями о смертях знаменитостей, но при этом содержал много занятного.

Человек в маске срывает операцию по захвату

Бруклин, шестнадцатое мая. Как сообщает полиция семьдесят восьмого округа, в понедельник вечером подростком в костюме супергероя сорвана тайная операция по захвату опасных преступников в Форт Грин.

Ряженый супермен — шестнадцатилетний Мингус Руд — пробрался на территорию жилого комплекса Уолт Уитмен, по-видимому, спрятался на дереве, и спустя некоторое время напал на детектива спецслужбы, заключавшего в этот момент сделку с известными наркодельцами, очевидно, приняв его за преступника. Попытка захвата торговцев наркотиками обернулась настоящей головной болью для детектива Морриса, которому потребовалась медицинская помощь, а кроме того, пришлось писать множество отчетов о произошедшем. Тщательная подготовка к операции по захвату закончилась ничем, не удалось арестовать никого из преступников.

Утешением для полиции стало лишь задержание мистера Руда, позднее отпущенного под ответственность отца. Облаченный в самодельную маску и накидку, мистер Руд назвался «Аэроменом» и отказался отвечать на вопросы без адвоката.

По сообщениям полиции, в последнее время зафиксировано несколько случаев столкновения граждан с человеком, одетым как супергерой…

И далее в том же духе.

Дилан густо покраснел.

— Можно я возьму ее?

— Конечно. — Авраам развел руками.

Мальчик засунул сложенную вчетверо газету в рюкзак и выскочил из-за стола так поспешно, что чуть не опрокинул стакан с соком и тарелку с недоеденным завтраком. Уши его горели как красные фонари.

— Пока! — крикнул он из прихожей.

Дверь громко хлопнула.

Вопросы? Естественно, у Авраама возникла уйма вопросов. Тебе что-нибудь об этом известно, сын? Может, поделишься со мной? Расскажешь, по крайней мере, где вы с Мингусом пропадаете днем и ночью?

Скажи, что же это такое — Бруклин? Не воплощение ли безумия?

Быть может, мы с тобой прокляты, мой дорогой любимый мальчик?

Нет, на эти вопросы никто не даст ответов.

Он сделал то, чего не делал никогда: пропустил первый урок в Стайвесант. Отправился на поиски Мингуса, с которым в последнее время встречался только случайно. Подозревая, что раньше десяти утра приятель не поднимается с постели, Дилан все же пошел к его школе и принялся заглядывать в окна классов. Будить Барретта, а тем более привлекать к себе внимание копов, школьных охранников или кого бы то ни было еще, до ужаса не хотелось — он чувствовал, что если войдет в школу, обязательно нарвется на какие-нибудь неприятности. Белый мальчик возле Сары Дж. Хейл, в девять утра, первый урок только начался. Не обнаружив там Мингуса, он отправился в Стайвесант и сидел, сгорая от нетерпения, на французском, физике и истории. Газета, извлеченная из рюкзака, вновь подтвердила невероятное: это все же случилось, Аэромена сцапали, быть может, даже не в первый раз. Утешало только то, что в статье не исказили его имя. На большой перемене Дилан вернулся в Бруклин, на проклятый клочок земли, принадлежащий Саре Дж. Хейл, обошел весь школьный двор и улицы вокруг в поисках Мингуса. В награду за старания судьба послала ему встречу с Робертом Вулфолком, — быть может, в глубине души, охваченной паникой, переполненной чувством вины, он сам желал этого.

Роберт в компании двух друзей сидел на крыльце одного из зданий на Пасифик-стрит, напротив школы. Все трое держали по стаканчику пива, в случае чего готовые быстро и ловко спрятать его в широком рукаве. Жизнь шла своим чередом — весна, солнечный день. Ни копов, ни охранников, ни группировок — никого вокруг. Только Роберт — нейтронная бомба из Гованус Хаузис — и его дружки.

Завидев давнего знакомого, Роберт озарился счастливой кривой улыбкой. Дилан представлял себе окрестности Сары Дж. Хейл совершенно иначе, похожими на парк близ Стайвесанта, кишащий прогульщиками. Но Пасифик-стрит оказалась пустыней из мультика. Дилан пересекал эту пустыню, приближаясь к кучке разбойников.

Он остановился на тротуаре. Роберт не двинулся с места. Казалось, всем троим не хочется браться за добровольно явившуюся к ним жертву. Как будто они решили сделать перерыв в своей карьере преступников. Их сегодняшнее поведение напоминало времяпрепровождение пьяниц с детсадовского крыльца на Невинс: они апатично наблюдали за течением жизни, пребывая в хмельной расслабленности, будто сидели на берегу озера.

Течение жизни могло быть и струйкой мочи, стекающей от крыльца к обочине. Но речь не об этом.

— Роберт, — позвал Дилан.

— М-м? — отозвался тот, устремляя на Дилана стеклянные глаза. Сегодня он был не против поговорить со своим врагом. «Мы на одной планете, и я даже признаю, что знаком с тобой».

— Ты Мингуса не видел?

Роберт наклонил голову назад и в сторону, будто Мохаммед Али, уходящий от удара. Быть может, он давил в себе приступ смеха, хотя на губах у него не появилось даже улыбки.

Один из его приятелей протянул ладонь, и Роберт шлепнул по ней рукой. Дилан стоял, как статуя, застыв во времени.

Несмотря на то, что он пробил сегодня скорлупу, в которой сидел все это время, торопить события побаивался.

— Ты не видел Мингуса? — Паника в нем росла с каждой минутой.

— Ищешь Аромена?

Роберт произнес это слово почти как «Уро-мена». Дилан не стал его поправлять.

Троица разразилась диким хохотом. Дружков Роберта скорчило, будто от жесткой щекотки, они схватились за животы, буквально лопаясь от веселья, и вновь по очереди хлопнули Роберта по ладони, хваля за удачную шпильку.

— Ох, черт! — сквозь смех выкрикнул один из них, качая головой и постепенно успокаиваясь.

— Гу не появлялся здесь сегодня. Такие, брат, дела, — сказал Роберт. — Хочешь, чтобы я ему передал что-нибудь?

— Да нет.

— Я скажу Гу все, что попросишь. Ты не доверяешь мне?

— Передай, что я его ищу.

— Лады. Ты его ищешь. Круто.

Дилан выдавил слова благодарности.

— Эй, Дилан, постой, а доллара в долг у тебя, случайно, не найдется?

Трое парней сидели на крыльце, не поднимаясь. Один допил пиво и отбросил стакан в сторону. Роберт разговаривал как будто со стеной, смотреть Дилану в глаза он считал, наверное, ниже своего достоинства.

— Я ничего тебе не сделаю, сам ведь понимаешь. Эти ребята не знают тебя, но я-то знаком с тобой сто лет, мы, можно сказать, вместе выросли. Ты же мне как младший брат.

Дружкам Роберта наверняка было глубоко плевать на Дилана. Хмельные от пива, они сейчас могли обидеть разве что кошку. Дилан в отчаянии достал из карманов деньги, расставаясь с ними почти без сожаления.

Он побрел в сторону Хайтс, не желая возвращаться на Дин часов до трех. Никто не усомнился бы, увидев в Бруклин-Хайтс белого мальчика со школьным рюкзаком, в том, что у него просто рано закончились занятия. В дальнем конце Променад он уселся на скамейку, чувствуя себя зажатым между небом и машинным ревом внизу, на загаженной выхлопными газами автостраде Бруклин-Куинс, расплющенным лепешкой. Глазея на залив, на лодки, медленно скользившие в направлении Стейтен-Айленда, на груженные мусором суда, направлявшиеся во Фреш-Киллз, на статую Свободы — он медленно успокаивался. Но каждая пролетавшая над головой чайка снова напоминала о Мингусе, о его падении под мост, о белой накидке.

Небо было заполнено Аэроменом. Но сам Аэромен отсутствовал.

Без кольца Дилан и не пытался летать по Бруклину. Он думал, они с Мингусом будут играть роль Аэромена по очереди — белый мальчик и черный, — чтобы придать образу еще больше таинственности, но летал, наряженный в костюм, только Мингус, а Дилан лишь прятался за припаркованными машинами или работал приманкой. Он разрезал одежду Рейчел, сшил костюм супергероя, раскрыл другу свой секрет, и вот Мингус, в костюме Аэромена, вляпался в историю с копами и наркоторговцами. Если, конечно, в газете написали правду.

Было в этой истории нечто такое, что не вписывалось в общую картину. Или то, о чем ты просто не желал знать.

Зачем Аэромену понадобилось ввязываться в дела наркоторговцев?

На Дилана, изучающего со своей скамейки остров, залив и небо, наткнулись двое черных парней. Если долго сидеть на одном месте, тебя обязательно найдут, к тебе слетятся, как мухи к меду. Впрочем, эти двое и в самом деле были мухами — слишком юными, пяти- или шестиклассниками, парочкой Робинов, только без Бэтмена. Если они забрели сюда после занятий, скорее всего из 293-й школы, значит, уже четвертый час.

Мальчишки подсели к нему с обеих сторон с намерением поцеплять.

— В чем дело, белый парень?

— Дружки оставили тебя одного?

— Не можешь найти дорогу домой? Заблудился?

— Ты что, плачешь, белый парень?

— Не хочет разговаривать.

— Тупой или чокнутый.

— Проверь-ка его карманы.

— Сам проверь.

Дилан поднял голову, и парни отодвинулись. Причинить ему какой-либо вред у них не хватило бы силенок. Способностями Аэромена Дилан сейчас не обладал, но был крупнее этих двоих. Он уже не крот — и даже больше чайки.

— О, о, о! Белый парень рассердился.

— Сейчас он схватит тебя, приятель, осторожнее!

— Да нет же, ему опять захотелось поплакать.

— Глупенький белый мальчик.

— Тупой.

— Тупо-о-ой.

— Или голубой.

На фоне этих насмешек издевки Роберта Вулфолка казались цветочками. Дилан не испытывал страха, поэтому чувствовал себя сейчас круглым идиотом. Он до чертиков от всего этого устал — от расового противоборства, постоянной войны. Белым парнем его называли, наверное, раз тысячу, ничего нового выдумать они не могли. А Манхэттен был настолько близко, что почти резал глаза. Если кольцо Аарона К. Дойли ушло от него навсегда, ему следовало забыть о пятиклашках, выбросить из головы чертовы загадки Мингуса, покончить с Бруклином и подготовиться к окончательному побегу.

Потеряв к белому парню интерес, мальчишки побрели прочь, возможно, на поиски другого белого — из «Пэкер» или Сент-Энн, — у которого можно отобрать доллар или даже два.

От пристани отчалила, гудя, баржа с трехцветным тэгом «Страйк» на боку — здорово парень поработал!

Дилан продолжал сидеть, а в голове крутились песни Клэша: «Я страшно устал от Америки» и «Джулия в команде наркоманов». Мингусу он ни разу эти записи не ставил, потому что стеснялся их там, на Дин-стрит. После Клэша зазвучала «Найду себе, найду город, в котором буду жить» в исполнении «Токинг Хедз». Дилан все сидел, всматриваясь в глаза небоскребов, а когда почувствовал, что жутко устал, солнце уже катилось к горизонту. Мосты и башни утопали в его оранжевом сиянии — медовом свете, тускневшем с каждой минутой. Дилан подумал, что сейчас охотно съел бы ужин, приготовленный Авраамом.

Вернувшись на Дин уже в темноте, он постучался к Мингусу.

Целый и невредимый, Мингус открыл ему дверь и посмотрел на приятеля осоловелыми от марихуаны глазами, ничуть не смутившись.

— Ди-мен. В чем дело?

— Где кольцо?

— У меня, все отлично, не переживай.

— Где? — Дилан огляделся по сторонам, боясь, что за нами откуда-нибудь наблюдают. Но вокруг никого не было, а Мингус его паранойю даже не заметил. Прошло два дня, никто уже ни о чем не помнил, Аэромен — Уромен — превратился в шутку, его имя упомянули пару раз в уличных разговорах и забыли.

— Я спрятал его.

— Полиция видела, как ты летаешь?

— Копы? Они уверены, что я спрыгнул с дерева.

— Как…

Мингус поднял руку: «Довольно. Не сейчас».

— Зайдешь? У меня король Артур.

На полке не оказалось ни костюма, ни кольца, лежал только похожий на шар для боулинга футбольный шлем с надписью «Могауки Манаюнка», теперь украшенный еще и метками «Арт» и «Доза». На проигрывателе стояла пластинка «Гет Офф». Музыка не играла, но, судя по скрипу иглы, вот-вот должна была зазвучать. Артур в своих грязных «Пумах» лежал боком на кровати и вытряхивал из пакетика марихуану. Вокруг него валялись шарики смятой бумаги — следы неудачных попыток. Увидев Дилана, он победно улыбнулся: «Добро пожаловать в мою берлогу. Ха-ха-ха-ха!»

Артур превратился в омерзительного гнома и выглядел еще более маленьким, утопая в широченной куртке с капюшоном и армейских штанах, в которые легко влезла бы целая дюжина таких тоненьких ножек. Увеличилась в размере только его одежда, он сам оставался прежним. Наконец забив косяк, Артур сунул его в рот, обильно обслюнявил, и только после того, как прикурил, заговорил с Диланом, очевидно, желая продемонстрировать ему свое умение делать это одновременно.

— Гуса поймали копы, слышал?

— Заткнись, Артур.

Артур протянул Дилану обслюнявленный косяк.

— Он поперся в одном белье на Миртл-авеню, забрался на дерево и спрыгнул оттуда на копа, прикинь. Если наглотаться ЛСД или обнюхаться кокаином, наверное, эта идея покажется занятной. Я однажды видел нечто подобное по телику. Какая-то девчонка залезла на дерево и стала грызть кору. Естественно, обкуренная.

— Слушай, я сейчас съезжу тебе по морде.

— Валяй, супергерой.

— Только потом не плачь.

— Не беспокойся. Как бы мне хотелось взглянуть на тебя в этом гейском костюмчике, Астромен.

Артур словно передвигал фигуры на шахматной доске — язвил с непоколебимой уверенностью. Слова лились монотонно и раздражающе. Мингус к этому, видимо, привык.

— Какими сверхсилами ты хотел бы обладать, Дилан? Силы нам всем необходимы, мы ведь супердрузья. Мне, например, не помешает научиться раздевать людей взглядом: посмотрел на кого-нибудь, и его одежда исчезла. Любой бандит, окажись он в такой дурацкой ситуации, страшно растерялся бы и удрал. Я называл бы себя Человек Фиговый Лист.

Мингус не смотрел Дилану в глаза, когда брал или передавал ему косяк. Он явно не хотел отвечать на вопросы: о полете в одиночку, о деле в Уолт Уитмен. Если ему приспичило накрыть наркодельцов, он мог бы отправиться куда-нибудь поближе — на Берген или Атлантик. Или даже на второй этаж собственного дома, в царство Руда-младшего, где подобные делишки проворачивались ежедневно, если не ежечасно.

Может, конечно, Аэромена выбили с его обычной орбиты опасения столкнуться с кем-нибудь из знакомых. Включая Руда-младшего и Старшего.

— Эй, Ди-мен, настоятельно рекомендую послушать «Кинг Тим», которую поют «Фэтбэк», — сказал Мингус, закрывая тему своего недавнего приключения и сообщая, что жизнь продолжается. Это было потрясающее время — сам того не ожидая, ты мог открыть для себя новое музыкальное направление и сделать вместе с ним мощный скачок вперед в своем собственном мире. — Обалденная вещь. Слушай.

Мингус повернулся и ущипнул Артура за руку.

— Придурок! — проорал тот, потер руку, но даже не переменил позу — хихикающий, провонявший дымом карлик.

Аэромен умер, во всяком случае, завис над пропастью, отправленный на время в отставку. В том же самом виде ему вряд ли когда-нибудь предстоит теперь воскреснуть. Дилан был уверен, что костюм уничтожен или выброшен. А впрочем, костюм не имел особого значения. С накидкой из простыни и нарисованной эмблемой, он был чересчур личным, слишком уязвимым для насмешек жестокой улицы. Теперь Дилан сознавал это. Правильно сделал Аарон К. Дойли, что отказался от накидки, — Дилан не понял тогда его жеста. Теперь кольцо Дойли хранилось в тайнике, там ему самое место. Над загадкой кольца предстояло еще думать и думать, сейчас и в будущем. Костюм, может, и нелеп, как это ясно выразил Артур, но ни он, ни копы, ни «Нью-Йорк таймс» не имеют никакого отношения к кольцу.

Они курили, все больше погружаясь в дым, и в конце концов умолкли.

Может, был какой-то смысл в том, что все трое собрались в одной комнате, — хотя, конечно, лучше не задумываться об этом всерьез. А с другой стороны, странно, что это произошло только сейчас.

Хотя двоих из этой троицы все равно продолжали связывать их личные секреты, пусть и запрятанные где-то далеко, в непроницаемом взгляде Мингуса.

Дилан выдумывал истории и неплохо рисовал, Артур язвил и умничал, Мингус же был наделен мощной силой воли — повиновался лишь самому себе, как закону. Все, что его не устраивало, он жестко отвергал, сдвинутые брови одерживали верх над взрослыми, школами, полицией. Спорить было не о чем. Аэромен исчез, на время был вычеркнут из жизни.

Трое белых старшеклассников шагают по Западной Четвертой улице, направляясь домой к одному из них, на Хадсон, где в отсутствие его разведенной матери могут заниматься чем хотят. Все трое защищены от осенней непогоды черными мотоциклетными куртками — различными вариациями на тему «Брандо/Элвис/Рамонес», — со звездами и черепами. Все трое идут вразвалочку и разговаривают на странном языке — панковском жаргоне.

Ноябрь 1979 года. «Наслаждение рэппера» попало в сорок лучших песен. И завладело сердцами белых школьников из Стайвесанта, включая и эту троицу. Песня звучит в радиоэфире, на улицах, доносится из магазинов и проезжающих мимо автобусов — сенсация, пропустить которую невозможно.

Но для того чтобы слушать эту песню в любое время, требуется выложить наличные.

Двенадцатидюймовую пластинку в конверте «Шуга-Хилл Рекордз» трое белых школьников покупают вместе с записью Эно и Тома Робинсона. «Наслаждение рэппера» — сингл-новшество, последний писк. Делая покупку, парни ошеломлены и неожиданно для себя находят нашумевшую песню беспросветно глупой и убийственно смешной, заурядной.

Ненависть к себе изношена до дыр — предмет особой панковской гордости.

Если кто-то из этих троих и понимает, в чем тут суть, он ничего не скажет.

Поясним на примере: если бы на Сент-Марк-Плейс вместе с прочими панковскими атрибутами продавали футболки, на которых написано «ПОЖАЛУЙСТА, ДОСТАНЬ МЕНЯ», ты, естественно, купил бы себе такую.

Но домой из Манхэттена возвращался бы в глухо застегнутой куртке.

Оказываясь в безопасности квартиры, школьники откладывают все остальные записи и в радостном предвкушении ставят на проигрыватель пластинку со знаменитой песней. Они прослушивают ее раз десять, пытаясь уловить смысл монотонно произносимых рифмовок. «Не знаю, что там думаете вы, а меня так просто тошнит от этой мерзкой вонючей еды». Три белых мальчика заходятся хохотом.

— Курица… на вкус… как… дерево! — задыхаясь, смеется один.

Конверты разбросаны по полу. Любовник разведенной мамы оставил в холодильнике шесть бутылок «Хейнекена». Вот придурок! Разумеется, пиво очень скоро исчезает, равно как и содержимое коробки «Нилла Вейферс». «Наслаждение рэппера» звучит в пятнадцатый раз, панки дергаются в шутовских плясках, изображают, будто ходят по дивану на ходулях, немыслимыми зигзагами извиваются в брейк-дансе.

В песне есть строчки, высмеивающие Супермена. Рэппер называет себя «Биг Хэнк» и обращается якобы к Луис Лейн: «Да, ночи напролет он в небе балдеет, а потрястись до утра на вечеринке сумеет?» Отличный вопрос к Супермену, да и ко всем остальным летающим созданиям.

Но ты делал вид, что о полетах даже и не думаешь.

Трое белых парней начинают повторять особо понравившиеся слова, пытаясь имитировать интонации рэппера.

— Я все понимаю насчет еды, — говорит один, чуть не лопаясь от восторга. — Но мы все же друзья — я и ты!

Двое из этих безобидных розовощеких панка родились в Манхэттене и до поступления в Стайвесант учились в частных школах. Им кажется, что эта рэпперская песня создана исключительно для их веселья, они слушают ее как посторонние, как люди, свалившиеся с луны. Никогда прежде при них никто не говорил как рэппер, да и на черных они почти не обращают внимания, может быть, только на Жирного Альберта и Сэнфорда, когда случайно видят их на улице. А смешным «Наслаждение рэппера» и в целом чернокожих делает поразительное отсутствие в них иронии.

Эй, но ведь перед нами не расисты, которые считают черных слишком серьезными, как хиппи, наивными и непостижимыми, как комиксы. Эти мальчики — панки, а панки все поднимают на смех.

Отсутствие иронии как будто забавляет и третьего мальчика, панка из Говануса.

Клубок замысловатых барочных орнаментов — вот кто он такой. Создание, готовое в любой момент пройти тест на психологическую раздвоенность. Если прыгая в своих кедах на диванных подушках и шутовски двигая бедрами, он вспоминает наставления Мариллы (о том, как крутить обруч), свое страшное разочарование, потому что она оказалась не белой девочкой Солвер, и вину за это разочарование, а еще стыд за неуклюжесть собственного тела — вещи, совершенно не важные для панка, — то что это означает? Что смеясь над «Наслаждением рэппера», он не пытается кому-то мстить или злорадствовать, ведь во всем, что с ним было, нет ничьей вины. В любом случае ему сейчас весело. Дин-стрит — это совсем другая история, набор знаний, сейчас абсолютно бесполезных.

Ты почти оставил позади и Дин-стрит, и Аэромена.

Если у тебя пропало желание встречаться с человеком, который прикрывал твою задницу в двести девяносто третьей школе, на которого ты когда-то мечтал быть похожим и смотрел как на героя, если тебе уже не хочется разговаривать по телефону с мальчиком за миллион долларов — в твое отсутствие на звонки отвечает Авраам, — не значит ли это, что ты повзрослел?

Это вам не вечеринка, не дискотека и не скитания по улице без дела.

Это конец, конец семидесятых.

 

Глава 16

Барретт Руд-младший устроил сегодняшнее мероприятие лишь по единственному поводу, но гостям о нем ничего не сказал. Они и без объяснений с удовольствием налегли на мясо, сыр, оливки, яичный хлеб, на вишневый пирог и, разумеется, без стеснений угостились дурью. Эта толпа наркоманов — Гораций, Кроуэлл Десмонд, три девочки — никогда не искала повода для вечеринки. Когда Барретт объявил наконец, какой сегодня день, компания была уже теплой. Кто-то ответил ему кивком и рассеянной улыбкой, кто-то приподнял бокал. «Барри вроде что-то сказал. У кого-то день рождения? Это круто». Только одна из девочек, имени которой Барретт не помнил, спросила:

— И сколько ему стукнуло?

В самом начале, придя сюда с Горацием и остальными его подружками, она одарила хозяина робкой улыбкой. На ней было облегающее длинное платье с множеством пуговок на одном боку, туфли-лодочки с высокими каблуками и бряцающие серьги в ушах. Ноги росли почти от ушей, а ресницами она напоминала древних египтянок. Это был типичный образчик женщин Горация, но, наверное, из новеньких. Скорее всего Гораций позвонил ей сегодня по телефону и сказал: «Хочешь познакомиться с Барреттом Рудом-младшим? Певцом из „Дистинкшнс“? Надень что-нибудь этакое, детка». Вот она и натянула это платье, заранее предвкушая, сколько пуговок ему придется расстегивать.

Все говорило само за себя. Даже пело, если прислушаться.

Едва переступив порог, она начала суетиться: приглушила свет, полезла по ящикам в поисках свечи и все их обшарила бы, если бы Барри не сказал, что свечей нет. Тогда, сняв с плеч накидку, она бросила ее на лампу, и на потолке легла жуткая тень — разинутая зубастая пасть.

— Ты, случайно, не знакома с цыганами из «Флитвуд Мак», а, крошка?

Она опять улыбнулась, прошла к кухонной стойке, где Гораций рассыпал кокаин, изящно вдохнула дорожку порошка, прижав к носу палец с накрашенным ногтем.

Барретт не заострял на ней внимание. Поставил пластинку Стиви Вандера «Путешествие по таинственной жизни растений» и сам принялся оценивать качество кокаина. Другая девочка спросила у него о «Золотых дисках» на камине, и Барри ответил, что там должны были бы стоять еще четыре штуки. Его уже не злило это, все осталось в прошлом. Разговаривая о пластинках, он смотрел на молчаливую девицу, которая, в свою очередь, наблюдала за ним, хотя и делала вид, что ей все равно, — вела обычную игру. Торопиться не следовало, молчаливых всегда можно разговорить, если не спешить. Эта девочка неожиданно проявила интерес к его сыну, переводя разговор на тему инстинкта размножения.

Замечательно, крошка. На эту тему мы обязательно побеседуем вдвоем.

— Семнадцать. Представляете? Я совсем старик, — ответил Барретт.

Он сидел в своем кресле, обхватив руками затылок, широко расставив ноги. Девочки, устроившиеся на ковре, могли спокойно заглянуть ему в шорты, но его это ничуть не смущало. Пожалуйста, угощайтесь. Пришли сюда поглазеть на меня — любуйтесь. Я настоящий.

— А где же сам новорожденный? — проворковала одна из девиц.

Барретт взглянул в сторону лестницы.

— Позовите его.

За окном разразилась июньская гроза. Занавески колыхались, повеяло свежестью.

В ту ночь, в шестьдесят третьем, когда родился его сын, тоже шел дождь.

— Его зовут Мингус, — сказал Барретт.

Девица изумленно посмотрела на дверь — как будто Барри держал там сына под арестом.

— Весь первый этаж в распоряжении Мингуса, — объяснил он. — Я хотел позвать его сегодня, но он опять болтался на улице. Сукин сын почти не живет дома. Но от грозы, наверное, убежал. Или скоро убежит. — Блаженно прикрыв глаза, он пропел, имитируя шепелявость Эла Грина: — Не выношу дни, когда по стеклу дождь, меня уносит в прошлое, бросает в дрожь…

Девица набралась храбрости, подошла к двери и нерешительно, будто все еще не веря, позвала мальчика. Минуту спустя, словно собака, он поднялся к ним — в своей запятнанной армейской одежде, с нечесаными волосами, скрученными в жгуты — предшественники дредов. Девочки принялись рассматривать его, говоря «мм» и «хм», подзадоривая мужчин.

— Что? — спросил Мингус.

— Густофер, приятель, как поживаешь? — поинтересовался Кроуэлл Десмонд, подставляя Мингусу ладонь, по которой тот хлопнул с явной неохотой. — Почему я никогда тебя не вижу, дружище?

— Гус поднимается сюда, только если хочет стащить у меня пластинку или поживиться травкой, — сказал Барри. — Общаться с нами у него нет желания.

— Твой отец сказал, у тебя сегодня день рождения, — скептически произнесла девушка, похожая на цыганку.

Мингус кивнул.

— Что ты молчишь, будто воды в рот набрал? Представься девочкам.

Она протянула руку.

— Эланда.

— Э-э… Мингус.

— Эланда и Эмингус, — сказал Барри. — Да вы у нас близнецы.

Кроуэлл Десмонд, наполнявший кокаином стеклянную трубочку у раковины, заржал, как лошадь.

— Очень смешно, Барретт, — негромко проговорил Мингус.

— Прекрати называть меня Барретт. И взгляни на себя: опять ты в этом хипповско-вьетнамском дерьме. Вороват бы у меня шмотки, вместо пластинок.

Эланда села на софу, где уже устроились две другие девицы. А Мингус остался стоять посреди комнаты. Последняя песня на пластинке закончилась, и игла ушла на немую кольцевую дорожку возле наклейки в центре. В комнате воцарилась тишина, разбавляемая лишь тихим скрипом: вероятно, и до остальных гостей дошло наконец, у кого день рождения. Или это гроза заставила вдруг всех замереть. Барри чувствовал себя виноватым, хотя знал, что вряд ли уговорит Мингуса провести этот день в их компании. Мерзкие ощущения грызли душу.

Между ними была кровная связь, но никто, кроме него, не знал всех подробностей этой истории.

Никто не знал мать мальчика. Она оставалась неизвестным фактором.

Грязная армейская одежда скрывала стройную, уже не детскую, а мужскую фигуру Мингуса. Он косился на окно, вероятно, мечтая снова оказаться на улице. Когда Барретт в последний раз внимательно смотрел на него? Трудно сказать. По негласному обоюдному соглашению, неизвестно когда заключенному, они обычно вообще не глядели друг на друга. Барри не хотел задумываться, каким он сам видится сыну и этой девочке, Эланде, — с отросшими ногтями, брюшком и потолстевшей шеей. Если бы не кокаин, он вообще превратился бы в жирную свинью, в карикатуру Исаака Хайеса.

Надо было встать и встряхнуться, потанцевать хотя бы, а он все сидит, как приклеенный к креслу, как тысячефунтовая гора мяса.

Его вдруг опять наполнило то чувство жизни. Никакими другими словами он не мог это назвать.

— Ладно, Гус, это я так, шучу. Присядь. Мы собрались здесь, чтобы отпраздновать день рождения, друзья. Десмонд, смени же наконец чертову пластинку.

Мингус в нерешительности топтался на месте.

— У тебя внизу друзья? Ну так веди их сюда.

— Нет, простоя…

— Он, Эланда, иногда забавляется с белыми мальчиками.

Барретт сказал это просто так, ничего особенного не имея в виду. Но комната замерла, и Младшего обволокла тишина. В воздухе пахло озоном, как обычно во время грозы. Барретту показалось, еготело наполнили свинцом. Надо было начать танцевать, но музыка не играла; внезапное чувство жизни разрасталось, а вместе с ним как будто увеличивался и он сам. Если бы эта девочка, Эланда, подошла к нему сейчас, то выглядела бы по сравнению с ним маленьким котенком. По телевизору однажды показывали, как рождается и устраивается в сумке детеныш кенгуру — размером с грецкий орех. Мать для него — целая планета. Такой планетой сейчас ощущал себя и Барретт. Чем дольше он сидел в кресле, тем огромнее становился.

Мингус стоял на прежнем месте, мрачно глядя на отца.

У раковины тем временем совершалось таинство. От доносившихся оттуда звуков веяло надеждой. Барретт ожил, возгорелся желанием спеть.

— Только не воображай себя Ричардом Прайором, Гораций. Неси трубку сюда. А ты, Десмонд, включи, в конце концов, музыку. Никакого от тебя толку, чертов подхалим. Я сочиню про тебя песню, честное слово. «Эй, никчемный лизоблюд, дай закурить, не то побью».

Вероятно, задетый за живое этой импровизацией, Десмонд сменил наконец пластинку: поставил «Для тебя» Принца.

Если бы Барретта не распирало во все стороны и он не ощущал себя огромной планетой, было бы гораздо лучше.

— Я когда-нибудь рассказывал тебе, Десмонд, как меня посещает это чувство? Когда мне кажется, что я гигант, а все вокруг лилипуты?

— Гм… — Десмонд, наверное, пришел в замешательство.

— Значит, все мы превратимся сейчас в гномов, — сказал Гораций. — И что в этом такого?

— Моя бывшая жена, мать вот этого молодого человека, твердила, что в такие моменты я становлюсь помпезным. Но это не так. Мне всего лишь начинает казаться, что подушечки моих пальцев отделяет от туловища тысяча миль.

— Ну и ну, — пробормотал Десмонд, опасаясь что-нибудь не так ляпнуть.

— Это как сумасшествие, — говорил Барретт, понимая, что правдоподобно описать свое состояние все равно не сможет. — Сумасшествие. Эй, Гораций, вручи же мальчику подарок.

— Что?

— Не прикидывайся, будто ты забыл. — Голос Барретта доносился как из склепа — так казалось ему самому.

Широко раскрыв глаза, Гораций вышел из-за кухонной стойки и достал из внутреннего кармана жилета маленький сверточек. Он все еще не мог поверить, что это подарок для мальчика. Ему казалось, Барри просто шутит. Отправляясь к нему на вечеринку, Гораций всегда запасался такими сверточками.

— Бери. Побалдей, останься хоть сегодня дома.

Мингус молча таращился.

— Возьми же, что стоишь, как истукан? Гораций делится с тобой кокаином.

Мингус взял сверточек, положил в боковой карман штанов и кивнул.

— С днем рождения. Ты теперь настоящий мужчина.

Внезапно Барретт, все глубже уходивший внутрь себя, понял: подарок неполный. Неудивительно, что Мингус не особенно обрадовался. Кокаина было недостаточно. Отцу следовало отдать сыну и девочку, Эланду. Сам он в любом случае не мог сегодня с ней поразвлечься, с такими-то отяжелевшими ногами и руками. Он раздавит ее в лепешку, а если она захочет сделать минет, то покажется ему уплывшей на тысячу миль, куда-то за горизонт. Сегодня стоило побаловать Мингуса.

— Гораций, какого черта ты там копаешься? Принесешь мне наконец трубку или нет? Сам я не в состоянии оторвать от кресла задницу. Эй, Эланда!

— Да? — удивленно отозвалась Эланда — явно не ожидала, что он обратится к ней по имени.

— Не хочешь взглянуть на жилище Гуса? — Барретт произнес эти слова легко — так, будто Эланда должна была знать, что за мысль пришла ему в голову. Все уставились на него в изумлении.

— Как это понимать? — спросила Эланда. Она не поднялась с софы, напротив, закинула ногу на ногу, словно защищая свое укромное место, и метнула беспокойный взгляд на дверь.

— Черт, Барретт! — произнес Мингус, негромко и точно с сожалением.

— Барри, спокойно, — сказал Гораций, как будто его слово имело здесь какой-то вес.

— Да я не имею в виду ничего такого, расслабьтесь, черт вас побери! Сколько тебе лет, Эланда? Если по возрасту ты больше подходишь Мингусу, почему бы вам вместе не спуститься вниз, покурить там, пообщаться? У него же сегодня день рождения.

— Она не может ко мне спуститься, — решительно сказал Мингус.

— Да подожди, Гус, пусть девочка сама решит. Что скажешь, детка? В каком году ты родилась? Дракона? Крысы?

— Ты мне нравишься, Мингус, — вдруг произнесла Эланда, не глядя на Барретта. В ее голосе были и эротические, и материнские нотки, и отзвуки прочих женских уловок, которыми она хотела укорить Барри, дать ему понять, что он упускает фантастическую возможность. Точнее, уже упустил, этот шанс ускользнул от него. — Давай не позволим твоему отцу окончательно испортить тебе день рождения. Если хочешь, я пойду и взгляну на твою комнату.

Мингус не удостоил ее внимания.

— Она не может идти ко мне, — повторил он.

— Это еще почему? — спросил Барри.

— Старший в своей комнате. Я слышал его шаги.

— В своей комнате?

— Ты ведь не забрал у него ключи.

Барри умолк и теперь уже полностью отдался своему чувству жизни. Превратился в планету, которую населяли тучи людей, мельтешащих перед глазами. Значит, папаша вернулся. Старый хрен! Наверное, чем-то не угодил сутенерам и дельцам, владевшим гостиницей «Таймс Плаза», — может, затащил к себе какую-нибудь шлюху и пытался обратить ее в веру или устроил с кем-нибудь разборку в коридоре — в общем, кому-то там стал мешать и тайком вернулся обратно. Мингус и Старший были похожи — невыносимые существа, отдалившиеся от Барретта, как его собственные руки и ноги. Гораций, Десмонд, сын, отец, девочка-кошечка, «Золотые диски» — все вдруг превратилось в унылую свинцовую тучу.

Что ему сейчас нужно, так это трубка с кокаином и глубокий вдох. Один, два, три, дюжина. Хотя и это не могло спасти его от сверхизбыточного веса, равно как и увеличить всех остальных до сопоставимых с ним размеров.

А на улице, над разогретым за день асфальтом, поднимались после дождя клубы пара.

Трубка, кокаин, и будь уверен, что «Фидлерс Три» не смогут снова приписать себе соавторство.

Название этого места — «Новая школа» — напоминало об учебе и профессорах, потому-то Авраам и допустил столь серьезную ошибку. Немаловажную роль сыграл в этом и голландец, коллекционирующий оригиналы книжных обложек, названивавший Аврааму до тех пор, пока тот не сдался. А еще, наверное, собственное нездоровое любопытство, желание взглянуть на таких же, как он: некоего Говарда Зингермана и Поля Пфлюга. Очевидно, его собственная фамилия — Эбдус — казалась окружающим такой же странной, необычной, как и у этих двух. Может быть, именно эта особенность и объединяла их троих на этом мероприятии. Скорее всего Авраамом овладело тщеславие. Да, да, наверняка дело в тщеславии. И в слове «поп-культура», которое так часто звучало из уст голландца. Авраам давно стал участником поп-культуры. Поэтому и хотел узнать, что же она в действительности представляет собой, а заодно взглянуть на Зингермана и Пфлюга. Что в этом плохого?

Вскоре Авраам узнал, что именно плохо: он попал в ловушку.

В аудитории «Новой школы» народу собралось совсем немного, меньше пятидесяти человек — в основном волосатые парни. Они явились сюда, чтобы встретиться исключительно с Пфлюгом. Этому парню было лет тридцать, длинные волосы он завязывал в хвост, как и большинство его поклонников, и походил на тяжелоатлета, несмотря на то, что носил бороду, как у старика, точнее, как у волшебника.

Пфлюг творил в той области, которая возникла позднее, чем искусство оформления научно-фантастических книг, но уже имела большую популярность. Работы Авраама, по сути, никакой популярностью вообще не пользовались, разве только у художественных редакторов, которые в течение нескольких лет устраивали на Авраама настоящую охоту и, если им не удавалось заманить его в свои сети, нанимали других людей, которые соглашались рисовать подделки под его творения. По счастью, эти времена уже миновали. Авраам продолжал сотрудничать с издательствами, но мода на психоделические художества прошла. Пфлюг был типичным представителем того искусства, которое явилось им на смену. Он создавал драконов, силачей из популярных фильмов, небеса с ватными облаками Максфилда Пэрриша, варваров и гладиаторов, прорисовывал каждое перышко, каждую чешуйку, каждую прядь в прическах своих героев — все это в стиле фотореализма.

Как выяснилось, именно Пфлюг нарисовал афишу к одному из последних нашумевших фильмов. Этим-то и объяснялись похожесть и сам факт существования его поклонников. Все они с нетерпением ждали сейчас тот момент, когда им позволят облепить Пфлюга со всех сторон, чтобы он поставил на принесенных ими плакатах автограф. До искусства оформления книжных обложек никому не было дела.

За исключением голландца, который, собственно, и организовал это мероприятие. Хорошо уже то, что он приехал в Нью-Йорк из Амстердама. Его внимание сосредоточилось в основном на Зингермане. Голландец был даже моложе Пфлюга, чисто выбрит и аккуратно подстрижен. Беседуя с ним по телефону, Авраам представлял его более зрелым человеком. Разговаривал голландец спокойно и на редкость уважительно.

Зингерман был его кумиром.

Оригиналы работ этого художника он выкупал у владельцев уже не существующих издательств, художественных редакторов, присвоивших его творения, заказывал по каталогам, которые переходили от одного коллекционера к другому. По произведениям, обозначенным в этих каталогах, голландец писал монографию и мечтал получить благословение Зингермана. Вероятно, только ради встречи со своим идолом он и совершил это путешествие через океан, но, будучи человеком скромным, не отважился открыто в этом признаться и организовал в качестве маскировки конференцию «Скрытый мир оформительского искусства» с участием Зингермана, Пфлюга и Эбдуса.

Как художник Зингерман обладал некой целостностью, был пропитан реализмом Ашканской Школы и близок по духу братьям Сойер или даже раннему Филиппу Густаву. Свои работы он наполнял атмосферой городской готики и изображал людей, раздираемых страстью, — женщин, с которых мужчины срывают одежду, и наоборот, — но запечатлевал и человеческую нежность, и даже грусть, писал и собачек, и ржавые консервные банки на улицах, и неприглядность трущоб, и плейбойских кроликов. Его женщины всегда были лишь чуточку красивыми. Лица, руки, выглядывающая из-под платья грудь — на этом он сосредотачивал основное внимание, все остальное терялось в полутонах. У Зингермана была индивидуальность, его работы заслуживали гораздо больше внимания, нежели вереница аутичных творений Пфлюга.

Образцы — книги, обернутые в полиэтилен, и две картины — голландец взял из своей коллекции.

Иллюстрации Зингермана на книжных обложках — он оформлял и романы Баулза, и Калишера, и откровенную чернуху — поражали глубиной и прочувствованностью. В семидесятых он разбавил свои излюбленные серо-коричневые тона более веселыми красками: на девушках появились нарядные бикини и узорчатые юбки.

Что за человек был Зингерман? Казалось, этому великану в костюме цвета пыли неудобно и неуютно сидеть за этим столом. Из-под отложных манжет торчали густые волосы, как будто под серым костюмом был еще один — обезьяны. Бледное лицо выглядело безжизненным. Вопреки висевшим здесь всюду запретам курить, Зингерман беспрестанно дымил, зажигая одну сигарету за другой, и потому все время кашлял. Вообразить себе зажатую в этих толстых пальцах кисть было почти невозможно, но в жизни случается много невероятного, как, например, и сама эта встреча.

Зингермана, по всей видимости, ни капли не интересовал Пфлюг, а голландец так и вовсе раздражал. Быть может, они казались ему чересчур молодыми. Когда Пфлюг принялся украшать автографами плакаты — щедро добавляя к каждому маленькую картинку, — Зингерман устроился поудобнее в кресле, предложил Аврааму сигарету и поведал философию своей жизни.

— Наслаждение девочками.

— Что, простите?

Голос его прозвучал грубо, резко, и Авраам подумал, что ему послышалось, что Зингерман просто кашлянул.

— Я развлекался с девочками, с каждой из них. — Он показал на книги, лежавшие на столе, и оригиналы, повешенные на стену. — С натурщицами. Они служили мне единственным утешением, только из-за них я много лет оставался в этом грязном бизнесе. А почему вы так долго крутитесь в нем, рисуя свои… Как это называется? Геодезические формы? Ума не приложу. Вам ведь некем утешиться. Это печально.

— Натурщицы? Вы спали с ними?

— Само собой. В постели, на диване, на ковре. Я брал их прямо в нарядах из леопардовых шкур, в костюмах русалок, увешанных искусственными клыками, даже не смывал краску С рук — трахал и трахал. Такова моя политика. Нанимаешь мальчика, девочку, придумываешь позу, щелкаешь «полароидом», мальчика отправляешь домой, подходишь к девочке, поправляешь что-нибудь в наряде, кладешь руку ей на задницу, и она твоя. И так все тридцать пять лет.

— Прямо как Пикассо, — ответил Авраам, не придумав ничего более умного.

— В противном случае я не смог бы так долго рисовать эти картинки, наверное, повесился бы. Когда я говорю об этом со своим другом Шрудером, ему кажется, что я шучу. А я вполне серьезен. У вас есть жена?

— Была.

— У всех у нас была. А они и понятия об этом не имеют. Кстати, что выдумаете об этом парне? Он тоже со своими спит? Или чересчур занят вырисовыванием волосков, перышек и бликов света на воде? Если бы у меня в студии появилась крошка с мечом и такой прической, я тут же придумал бы, чем с ней заняться. А этот… Взгляните-ка на его руки. По-моему, его больше интересуют мальчики.

— Или драконы.

— Или драконы. А как насчет вас? Вы спите со своими геодезическими формами? С Пикассо все понятно. Он спал с натурщицами и после этого смотрел на них совершенно другими глазами, изображал на полотне в довольно забавном виде. А вы? Вы одиноки?

Так вот в чем, оказывается, дело. Авраама пригласили сюда, чтобы он был мостиком между безумием Ашканской Школы и фотореалистическими драконами.

Нет, о фильме здесь говорить не стоит, даже вспоминать о нем сейчас не следует.

— Да, я одинок, — честно признался Авраам.

— Я так и понял — от вас просто разит одиночеством.

— Большая карьерная ошибка. Биоморфизм.

— Скажете тоже. Взгляните на мои художества. Живите. Коллекционируйте девочек.

— Попробую.

Зингерман понизил голос, чтобы сообщить самое важное.

— Послушайте, вы не расскажете об этом Шрудеру?

— О чем?

— Я ухожу. — Он показал на себя рукой с зажатой между пальцами сигарой.

— Простите?

— Все началось с легких — мне разрезали легкие. Хотя какая разница, с чего началось, мозга или с крови?

— Гм.

— У меня чертов рак. Но это ерунда, не жалейте меня. Угадайте, почему меня не стоит жалеть. У вас одна попытка.

— Девочки?

— Мужчине достаточно и хорошей сигары.

— Гораций, твою мать, где тебя носит?

Пауза.

— Э-э… А в чем дело, Барри?

— Ты настолько занят, что не находишь времени ответить на звонок ниггера?

— Прости, Барри, я как раз собирался тебе позвонить. А что случилось?

— Мне нужна твоя помощь.

Молчание.

— О чем ты?

— Ты телевизор когда-нибудь смотришь, Гораций?

— Разумеется, смотрю.

— Слышал, что стало с одним из битлов?

— Что? А, да, конечно.

— Мне нужно собрать кое-какие вещи. Только как ты меня вытащишь отсюда, Гораций? Вот в чем вопрос.

— Приятель, ты что, умом тронулся? Ты-то здесь при чем?

— Я видел того урода — прогуливался на прошлой неделе по Дин-стрит и пялился на мой дом. Если это был не он, значит, его брат. У этого белого скота есть список.

— Ты серьезно?

— А ты как будто не знаешь, что меня многие мечтают убрать. Убрать и заполучить мои записи. Я и Десмонду уже не доверяю, черт бы его побрал. У меня пять, если не десять вещей, которые сразу стали бы хитами, думаешь, об этом никто не знает? Меня окружают враги, Рацио. Они повсюду: на улице, в студии, даже у меня на первом этаже. Ты поможешь мне выбраться из этого дерьма, или нужно обратиться к кому-нибудь другому? Только ответь честно.

Пауза.

— Нет, Барри. По-моему, ты и так хорошо защищен.

— Наконец-то ты заговорил откровенно.

 

Глава 17

Сначала выступят «Миллер, Миллер, Миллер & Слоан», потом «Стейтли Уэйн Мэнор», потом «Спидис». Сегодня соревнуются команды старшеклассников из разных школ — «Мьюзик & Арт», Сити-Эз-Скул, Стайвесант, Бронкс Сайенс или Бауэри. Ходят ли «Спидис» в школу или давно ее бросили — это никого не волнует. На тротуаре перед Бауэри огромная толпа, никто не проверяет документы, самым младшим здесь двенадцать лет. Девочки сегодня потрясающие — в цветастых платьях, с помадой на губах и взрывными прическами. Они собираются группками у панковского клуба «СиБиДжиБи», руками в мурашках прикрывают от ветра сигареты. Девочки озаряют эту ночь, райские птички, способные свести с ума даже взрослых мужчин. Но таковых поблизости нет, за исключением нескольких обитателей ночлежки с помутненным от пьянства сознанием. 1983 год. Манхэттенской ночью правят шестнадцатилетние — сегодня им можно свободно курить травку и брать пиво в баре. Мальчики в джинсе и коже расхаживают по двое-трое, отпускают шутки в адрес девочек, рисуют на ладонях шариковыми ручками поддельные пропуска, заходят в «СиБиДжиБи» и пробиваются поближе к сцене. Или толпятся снаружи, передавая по кругу спрятанные в пакет бутылки с чем-то явно покрепче пива, пихая друг друга локтями в приступе неуемной веселости. Наконец кто-то приезжает и начинает доставать из багажника машины обклеенные стикерами усилители и гитары. Все с восхищением глазеют на перебинтованные пальцы одного из гитаристов. Он врезал рукой по машинному окну и разбил себе три костяшки — устроив скандал с какой-то девицей. Но сегодня все равно будет играть, наденет перчатки.

В одном из расположенных неподалеку зданий в кабину лифта входит человек, который живет здесь почти двадцать лет. Полицейский, возвращающийся домой. Его товарищ дежурит у Бауэри — следит за порядком и ждет свою смену. Кодовое название сегодняшней операции — «Бродяга».

Стены вокруг Бауэри покрыты граффити, символами анархии и следами каких-то букв, видимо, названий музыкальных групп — «Мыши», «Запах блевотины», что-то в этом роде.

Для школьников из Стайвесанта сегодня не обычная тусовка. Родители одного из них уехали на весь уикенд, и у подростков появились грандиозные планы — побаловаться ЛСД у него дома. Уикенд. Все самое интересное происходит на выходных, когда кажется, что жизнь наконец изменилась к лучшему, а школы вообще не существует. Естественно, ты можешь побалдеть и в любой другой день, во вторник, в среду, но эта дорожка слишком скользкая, если далеко пойдешь по ней, легко заблудишься и в конце концов вообще исчезнешь, как Тим Вэндертус.

Так что лучше просто притвориться, будто не помнишь о предстоящем утре понедельника, когда должен будешь прийти в спортзал — с «чугунной» головой и чертовски глупым видом.

«Миллер, Миллер, Миллер & Слоан» к выступлению почти готовы. Их гвоздь — выход барабанщика, который исполняет «Респект» Ареты Франклин. Этой песней заслушиваются даже ироничные белые парни из Верхнего Вест-Сайда — самые крутые панки на всем свете. Барабанщика несколько раз вызывают на бис.

Песня и в самом деле отличная. Она будет звучать в мозгу весь следующий день, если, конечно, ЛСД не сотрет в тебе воспоминания о чем бы то ни было.

«Стейтли Уэйн Мэнор» появятся перед публикой через пятнадцать минут.

Дилан стоит почти у самой сцены, хотя и слышал, как поют эти ребята — в зале для репетиций на Деланси, — наверное, раз сто. Габ Стерн играет в «Стейтли Уэйн Мэнор» на бас-гитаре. Выступать на сцене для него уже привычное дело, как, к примеру, для Сида Вишеса. Дилан знает их репертуар наизусть, рисует для них рекламные плакаты и выслушивает жалобы их подружек.

А иногда ходит с этими подружками гулять. И не исключено, что однажды окажется с кем-то из них в постели.

Подружки — нынешние и будущие — составляют значительную часть огромной толпы, уже упирающейся в бар позади. У трех выступающих сегодня групп, пожалуй, не найдется ни одного поклонника старше восемнадцати. Их фэны уверяют друг друга в том, что собственными глазами видели «Токинг Хедз» на сцене «СиБиДжиБи», — естественно, врут, ведь «Токинг Хедз» выступили здесь в последний раз, когда этим соплякам было лет по двенадцать-тринадцать. Можно было жить и взрослеть в этом городе, в котором творилась история, практически не видя ее. А «Токинг Хедз», между прочим, играют сейчас в теннис в клубе «Форест-Хиллз». Кто-нибудь хочет посмотреть? Поезжайте на метро в Куинс.

Ключ почти что ко всему: притвориться, что твой первый раз — отнюдь не первый.

Например, сеанс с ЛСД сегодня вечером.

Приятель Дилана Линус Миллберг выныривает из толпы со стаканом пива и кричит:

— Дороти — это Джон Леннон, Пугало — Пол Маккартни, Тин Вудман — Джордж Харрисон, а Лайон — Ринго.

— «Звездный путь». — Дилан перекрикивает кошмарную кантри, которую здесь запускают в перерывах между выступлениями музыкантов.

— Или так, — орет в ответ Линус. — Кирк — это Джон, Спок — Пол, Боунз — Джордж, Скотти — Ринго. Или Чехов после первого сезона. А вообще-то какая разница? Комбинация Скотти-Чехов — это Ринго. В запасе всегда или Джордж, или Ринго.

— А тебе не кажется, что Споку не хватает душевности, а Маккою мозгов, как Вудману и Пугалу? Говоришь, Дороти — это Кирк?

— Да нет, ты не врубаешься. Я просто провожу параллели. Битлы — образец, прототип, нечто вроде базовой структуры, понимаешь? Все остальное — их подобие, с этим ничего нельзя поделать.

— К каким там типам ты их отнес?

— Ответственный родитель, гениальный родитель, ребенок-гений, ребенок-клоун.

— А если сравнить с героями из «Звездных войн»?

— Люк — Пол, Хэн Соло — Джон, Чубакка — Джордж, а роботы — Ринго.

— А с «Вечерним Шоу»?

— М-м… Джонни Карсон — Пол, гость — Джон, Эд Макмахон — Ринго, а этот… Как его там… в общем — Джордж.

— Док Северинсон.

— Во-во. Как видишь, все вращается вокруг Джона, ну и Пола тоже. Вот почему Джон — это гость.

— А Северинсон тихий, но талантливый, как Вуки.

— Начинаешь улавливать суть.

На сегодняшней ЛСД-тусовке Дилан — казначей. В кармане лежат смятые долларовые купюры, сто девяносто баксов — он по обыкновению крепко сжимает их в руке. Глубоко укоренившаяся в нем привычка требует большего — свернуть деньги и засунуть в носок, но этому противостоит гордость. Задача покупки ЛСД возлагается именно на него и Линуса Миллберга по двум причинам: во-первых, у того дельца, гея с Девятой улицы, продающего наркоту школьникам Стайвесанта прямо на квартире, они постоянные клиенты, во-вторых, не играют в группе.

Линус Миллберг — вундеркинд-математик, учится в Стайвесанте второй год и общается со старшеклассниками, хотя когда-то был очень застенчив.

— Если мы пойдем прямо сейчас, то успеем послушать «Спидис», — говорит Линус.

— Да, да, еще минутку.

— За это время мы уже несколько раз могли бы сбегать туда и обратно.

— Идем, идем. Только сгоняй, купи мне стаканчик пива.

Линус кивает и исчезает в толпе.

Дилан не придает этому особого значения, но всегда доволен собачьей готовностью Линуса услужить ему — она помогает замаскировать собственное раболепство в компании парней из «Стейтли Уэйн Мэнор». В том, что он не входит в состав группы, много плюсов, но его тем не менее гложет зависть. Это чувство — причина ненависти к себе, презрения к собственной ненужности. «Стейтли Уэйн Мэнор» выступают в «СиБи» впервые в жизни. Дилан не спешит уходить — хочет погреться в лучах их славы.

Ты мог не стоять на сцене и все равно быть там.

Это походило на чувство, которое ты испытывал, глядя, как Генри забрасывает на крышу принесенный тобой из канавы мяч.

В близости к «Стейтли Уэйн Мэнор» не все так радужно: тебе постоянно приходится переживать за Джоша, который может появиться на сцене в пьяном виде, ты болеешь душой за Джузеппе — гитариста с разбитыми костяшками. Хотя музыка у «Стейтли Уэйн Мэнор» такая, что по струнам можно бить чем угодно — хоть ногами, головой.

— Гос пришла. Выглядит отпадно.

Линус вернулся с двумя стаканами пива.

— Там Гос, Эбдус, — повторяет он. — Может, подсуетишься?

Линус неспроста так настойчив: Лиза Госет, только что поступившая в Стайвесант, — одно из увлечений Дилана. Всем известно, что домой Лиза возвращается не позднее строго установленного часа, поэтому Дилану и впрямь следует сейчас подсуетиться, это его единственный шанс. О своем неравнодушии к светловолосой, молчаливой, не похожей на других Лизе Дилан поведал ей через цепь посредников, забавляясь и ужасаясь, что ввязывается в столь странную игру. Схема сработала идеально. Лиза, судя по всему, отвечает ему взаимностью — такую информацию он получил от компании девочек-сводниц.

Если он сумеет выманить Лизу из толпы, сегодня же поговорит с ней.

Из-под разорванных на коленях и сзади, ниже попки, джинсов Лизы выглядывают колготки-сеточка, она смотрится в них совсем ребенком, так и видишь ее пятиклассницей, прыгающей через скакалку в этих же колготах.

Тебе было шестнадцать, но ты все еще чувствовал в себе наклонности гея.

В последнее время ребята из «Стейтли Уэйн Мэнор» постоянно подшучивали над ним, упоминая имя Лизы, и их подружек это раздражало.

— У тебя смазливая физиономия, — говорил Линус, — у Джоша фигура что надо, Габ в бэнде, а я могу заболтать кого угодно. Если наши лучшие качества соединить в одном человеке, он перетрахал бы всех девчонок в школе.

— Заткнись.

— А ты не стой на месте, придумай что-нибудь.

— Пойди спроси у нее, не хочет ли она сходить с нами за наркотой.

У Линуса удивительное свойство: он делает все, о чем ни попросишь. Назвать его отчаянно смелым нельзя, просто он ловкий и проворный. Габ однажды велел ему взять прямо с прилавка в «Феймоус Рей» пиццу в коробке. Линус схватил ее, выскочил на улицу и мчался, не оглядываясь, до самого Вашингтон-сквер.

Дилан наблюдает за Лизой Госет и ее подругами, слушающими многословного Линуса. Тот указывает на дверь, потом на пропуск на своей ладони, объясняя, что обратно их впустят без проблем.

Лиза Госет кивает.

Аппаратура «Стейтли Уэйн Мэнор» на сцене, но сами парни показываться зрителям не торопятся: ведут себя как настоящий бэнд — сидят в гримерке и курят травку. Толпа гудит, выкрикивает шуточки. Когда Габ выйдет на сцену, то не увидит Дилана, и потом непременно спросит, где он пропадал. И тот ответит: «Госет ты, наверное, тоже нигде не нашел?»

А может, повезет и ему сегодня выпадет полная программа? Может, они покурят у дельца травки, и Лиза согласится нарушить свой график?

Он рад, что не даст Лизе возможности полюбоваться на «Стейтли Уэйн Мэнор» и даже не удивлен собственной ревностью. Если заглянуть в его сердечный каталог, можно увидеть там все проклятое многообразие человеческих чувств.

Они шагают по улице шеренгой — девочка-девочка-девочка, мальчик-мальчик. Дилан еще не решается открыто заговорить с Лизой. Но, черт возьми, ведь это он сам и Линус ведут девочек прочь из «СиБи»!

Они движутся по вечернему городу как веселый журчащий ручей. Остальные тинейджеры, прохожие, едущие мимо машины — все отступает на задний план, становится как будто невидимым.

— Мари — Джон, Лу — Пол, Маррэй — Джордж, Тед Бакстер — Ринго.

Линус может играть в эти сравнения бесконечно, но Дилан не собирается его останавливать — так по крайней мере поддерживается разговор.

— Молоток.

— Но я ведь ничего не придумываю, — отвечает Линус. — Просто классифицирую людей по основным группам, вот и все.

— Значит, если рассуждать по-твоему, «Стейтли Уэйн Мэнор» обречены — с битловской динамикой у них слабовато.

— Конечно. К сожалению, это очевидно.

— Эндрю считает себя Джоном, а Полом вообще никто не хочет быть.

— Они все считают себя Джонами, а на самом деле все четверо — Джорджи. Даже Ринго среди них нет.

— Думаешь, на Джона никто не тянет?

— Ну, разве только Джузеппе. Хотя какая разница? Если рядом нет всех объединяющего Пола, Джон — все равно что Джордж.

— Мне кажется, Джордж никому никогда не мешал: просто хотел, чтобы в каждом альбоме была хотя бы одна его песня, и спокойно играть на гитаре.

— Нет, нет, Джордж мечтал подчинить себе Джона, он по натуре такой.

Чубакка мечтал подчинить себе Хэна Соло? Впрочем, не будем цепляться к словам.

— Тогда нашим ребятам надо вообще разбежаться, — говорит Дилан.

— Несомненно.

— Когда вернемся, серьезно поговорим с ними.

Девочки прислушиваются.

— Что, «Стейтли Уэйн Мэнор» скоро распадутся? — спрашивает Лиза.

— Сегодня вечером, — шутит Дилан. Забавно, но подобная мысль посещает его впервые. До этой минуты он ни мгновения не сомневался в том, что его друзей ждет блестящее будущее и мировая известность, а сейчас, осознав вдруг, что это невозможно, чувствует, как его зависть и ревность превращаются в великодушие: «Стейтли Уэйн Мэнор» обречены, пусть же насладятся сегодня выступлением в «СиБиДжиБи». Черт, вообще-то хотелось бы, чтобы они протянули еще хотя бы месяц и стали «разогревающими» на концерте Джонни Тандера в «Рокси» накануне Хэллоуина.

Линус пытается объяснить девочкам суть битловской динамики, приводя самый запутанный из своих многочисленных примеров.

— …Скиппер — Пол, а Джиллиган — Джон, который хотел бы быть Ринго. Он как будто готов вступить в борьбу с мистером Хоуэллом, чтобы завоевать себе статус Ринго. А профессор — властолюбивый Джордж…

Одна из подруг Лизы спрашивает:

— А как насчет девочек?

— Девочки тут ни при чем, — нетерпеливо отвечает Линус и вдруг умолкает.

Дилан решает подключиться к разговору.

— Любая рок-группа требует определенной алхимии, — говорит он. — «Квадрофению» видели?

— Конечно.

— Вот такими и должны быть рок-певцы, как эти четверо из «Ху».

Лиза смотрит на него в недоумении. Очевидно, до сего момента «Квадрофения» проходила у нее под штампом «Кино, в котором играет Стинг». Две другие девочки отвечают на ироничное высказывание Дилана мрачным молчанием. Он огорчается.

— Лично мне нравятся группы, в которых всего один выдающийся музыкант. Например, «Двери», — говорит наконец Лиза.

Дилана будто ударяют хлыстом. Оказывается, Лиза уловила суть теории Линуса, несмотря на то, что он проиллюстрировал ее столь туманным примером — обратившись к «Острову Джиллигана». И тут же продемонстрировала свою сообразительность, а заодно и неприятие этой теории. Более того, оказывается, ей нравятся «Двери». И что еще ужаснее, — если только он правильно понял намек, — она считает кого-то из «Стейтли Уэйн Мэнор» выдающимся музыкантом?

Однако они почти у цели — на пересечении Девятой улицы и Второй авеню, и Дилану следует переключить общее внимание на себя — знатока криминального мира. Лиза высказывала желание посмотреть на наркоторговца.

— А вообще-то кто я такой, чтобы рассуждать об этих людях. Лиза, — говорит он небрежным тоном, будто случайно остановил на ней выбор, — пойдем со мной. Линус, подожди нас с девочками тут.

Линус все прекрасно понимает, пожимает плечами и прищуривается.

— Мы на стреме.

— А в чем дело? — спрашивает одна из подруг Лизы, внезапно пугаясь.

— Ни в чем, — торопливо отвечает Дилан, начиная нервничать.

— Может, вы не пойдете туда? — пищит испуганная девочка.

— Не переживай.

Это «уличную мудрость» здесь, в Манхэттене, Дилан всегда находил смешной и с трудом удерживался, чтобы не расхохотаться, когда его живущие в Вест-Сайде или Челси друзья переходили на другую сторону улицы, желая избежать встречи с компанией геев. Можно подумать, те могли причинить им какой-то вред. Ист-Виллидж слишком многолюдна, чтобы здесь таилась хоть какая-то опасность. И потом, тут на каждом углу торчат копы. Его друзья и понятия не имеют, что такое настоящий страх.

На крыльце дома, в котором живет продавец наркотиков, сидит черный парень в длинной куртке с капюшоном. В его позе нет ни капли беспокойства, находиться в чужом районе ему, очевидно, совсем не страшно.

По Девятой подозрительно медленно шагают еще двое, в натянутых на глаза бейсболках и широких штанах. Дилану становится не по себе, хотя бояться совершенно нечего. Надо просто действовать.

— Мы ненадолго, минут на пять. Можете прогуляться пока к Сент-Марк.

— М-м… Дилан, — произносит Лиза, когда они поднимаются на второй этаж и звонят в дверь.

— Что?

— Мне показалось, квартира внизу не заперта.

— Что ты имеешь в виду?

— Похоже, туда кто-то вломился.

— Расслабься. Линус разнервничался, и тебе просто передалась его паника.

Дилану нравится бывать в квартире Тома, только запах кошачьей мочи раздражает. Быть может, этот гей напоминает ему кого-то из знакомых Рейчел, которых он видел за столом на кухне, когда приходилдомой из школы. Курит Том также, как Рейчел; не по-тинейджерски, прячась, тушуясь и приглушая голос — подобная манера Дилана просто выводит из себя, — а величественно, закинув ногу на ногу, не прерывая разговор, жестикулируя рукой с сигаретой, даже не замечая, как дым проникает в легкие. Том постоянно носит короткие спортивные шорты, выставляя на обозрение чересчур волосатые ноги, но общаться с ним приятно. Пару раз Дилан даже приходил к нему просто так — слушал его записи, болтал с другими клиентами. Ни разу за все это время он не видел, чтобы Том кого-нибудь домогался, хотя, по слухам, он именно так и ведет себя.

Сегодня Дилан смотрит на жилище Тома другими глазами и сожалеет, что притащил сюда Лизу. Взгляд падает на грязный ковер, линялые занавески, немытые стаканы из-под кока-колы, плакат «Стримерс». Сам Том похож сегодня на вареного рака — почему-то он вдруг сделался красным с головы до ног. Дилану не терпится поскорее получить товар и уйти, но торопить Тома не следует.

— Слышал когда-нибудь эту песню? — спрашивает Том.

Из проигрывателя несется: «Красивые девочки, ду, ду-ду, ду, ду-ду-ду, ду, ду-ду, ду, ду-ду-ду, ду, ду-ду». Дилан слышал нечто подобное. Перед глазами возникают расплывчатые образы Мариллы и Ла-Ла. Он неуверенно кивает, и Том воспринимает это как «Никогда».

— Лу Рид. Как же быстро все забывается.

— А, точно, — говорит Дилан. В его представлении Л у Рид заплутал где-то в Бермудском треугольнике. Вместе с «Мотт Зе Хупл» и «Нью-Йорк Доллз», прозвучавшими между рок-музыкой шестидесятых, диско и панком, который пришел и уничтожил все. Пристрастие Тома к этому умершему направлению можно объяснить тем, что он гей. И музыку слушает соответствующую. Только бы не заразиться от него.

— Надеюсь, ты не собираешься проглотить все это вдвоем с невестой.

— Не собираемся.

Серый кот Тома по кличке Мэн забрался на колени к Лизе. Она склонилась над ним и принялась ворковать. Ее как будто здесь нет — целиком отдалась общению с Мэном.

— Черт! Наверное, я зря сказал про невесту. Вечно я что-нибудь ляпну. Звонят. Пойду открою.

Не надо, хочет сказать Дилан, но не раскрывает рта.

Слышится звук срывающейся дверной цепочки, Том, пятясь, возвращается в комнату, за ним следом врываются те двое в бейсболках и третий, в капюшоне.

— Сядь, урод! — орет один из них. — Сядь, я тебе говорю!

Том на негнущихся ногах подходит к дивану и садится между Диланом и Лизой, касаясь их обоих голыми бедрами.

— Черт, черт, черт, — скулит он.

— Заткнись! — рявкает один из тех, что в бейсболках.

Все внимание приковывает к себе парень в капюшоне, наблюдатель, мимо которого несколько минут назад прошли Дилан и Лиза.

У него в руке пистолет. Он размахивает им. Пистолет маленький, черный и выглядит серьезно. Троица на диване неотрывно смотрит на оружие, на него же устремлены взгляды черных подростков, даже того, кто держит пистолет. Глазеет на ствол и кот. Кажется, будто и сама комната вытаращила на эту штуку свои невидимые глаза.

Парень с пистолетом явно главарь. Он высокий, и как-то странно двигается. Этот афро, чей кадык похож на сгиб локтя, не кто-то из тысяч незнакомых тебе черных, а тот самый, которого ты знаешь с детства.

— Роберт? — изумленно восклицает Дилан.

— Вот черт, — бормочет один из тех, что в бейсболках.

Роберт Вулфолк так же ошарашенно смотрит из-под капюшона на Дилана. Это чистая случайность. Будто какие-то неведомые силы решили сыграть с этими двумя злую шутку.

— Ты его знаешь? — спрашивает Том.

— Кто этот белый? — интересуется один из троицы.

Лиза склонилась над комком меха и дрожит от страха.

Роберт качает головой. Его удивление прошло. Он разочарован и кипит от ярости.

— Считай, что тебе повезло, сукин сын, — говорит он тихо.

— Убирайтесь ко всем чертям.

— Заткнись, гомик, я не с тобой разговариваю. Ну, что у тебя найдется для меня сегодня, а, Дилан?

Роберт с привычной дружеской фамильярностью обшаривает карманы Дилана и извлекает оттуда двадцатки, десятки и пятерки — будто забирает обратно свои собственные деньги. И Роберт, и Дилан попали сюда хоть и с разными целями, но из одного района, из Бруклина, а значит, все, что происходит, принимается как должное.

Ни разу не ударив Дилана и даже намеком не упомянув о Рейчел, Роберт засовывает пистолет за пояс брюк, указывает дружкам на дверь и сам выходит. Наверное, он забыл, что когда-то обещал прикончить Дилана. Или, как в «Колеснице богов», просто продолжает подчиняться какому-то божеству. Какому именно, он и сам не знает.

Последнее, что слышит Дилан: «Кто этот белый парень, Роберт?» и «Заткнись, ниггер». Незваные гости уходят.

Дилан в растерянности смотрит на Тома.

— Вали отсюда.

— Но…

— Ты их сюда привел? Убирайся.

Дилан прикасается к плечу Лизы, но она с размаху бьет по его руке, невольно прогоняя и Мэна. Неужели кот может описаться от страха при виде направленного на него оружия? Запах мочи, во всяком случае, ощущается теперь где-то совсем рядом, а на джинсах Лизы темнеет пятно.

О-хо-хо.

Выходя на улицу, Дилан боится, что столкнется здесь с Робертом, что эта безумная история еще будет продолжаться. Он напряжен, как натянутая до предела струна. Но Роберта не видно. Навстречу Дилану шагает Линус с завернутой в бумагу пиццей.

— У вас что, проблемы?

Дилан поворачивается к Лизе, чтобы взглядом попросить: «Ничего не рассказывай», но она плачет, пробегает мимо Линуса, закрывая руками пятно на джинсах, хочет поскорее найти утешение у подруг. Ей не следовало оставлять их, вообще соглашаться на это сомнительное предприятие, а может, даже переводиться из Далтона в Стайвесант, выполняя желание родителей, этих старых скряг. Дилан смотрит по сторонам, почти с надеждой, но Роберта нигде не видно, и парней в бейсболках тоже. Другого выхода нет: придется во всем сознаться, хотя это невозможно, невообразимо.

Бруклин лишил возможности познать сегодня прелести психоделии три десятка панков.

Бруклин преследует тебя повсюду, и никто не сможет понять этого — только догадаются, что ты проклят, обречен, и что общаться с тобой небезопасно.

Бруклин помочился на твою белокожую судьбу.

Ты готов зубами вырвать это чертово пятно с джинсов Лизы, лишь бы она простила тебя — но она не простит.

Может, попросить Лизу и Линуса объяснить произошедшее всем остальным при помощи битловской динамики? Джордж Харрисон из Гованус Хаузис погубил сегодня жизнь Пола Маккартни с Дин-стрит. Пусть расскажут и обо всем остальном — о Мингусе, об Артуре Ломбе и Аэромене. И тогда, быть может, Дилану простят и две сотни баксов, которые у него отобрали, и провалившуюся ЛСД-вечеринку. Хотя нет, если он поделится с кем-то своей мрачной историей, то лишь растравит в душе давние раны, которые потом уже не затянутся. К тому же, если взглянуть на вещи трезво, никто ведь не захочет вытягивать его из этого дерьма.

Четырехдорожечный магнитофон хранился в надежном месте: в ломбарде на пересечении Четвертой и Атлантик-авеню, причем не на витрине, а на полке за стойкой. Его владелец не сомневался, что магнитофон вернется к нему: кто мог купить его в этих районах? А записи лежали под половицами, накрытыми водяным матрасом. Там же спрятаны и трубка, наручники, пистолет, остатки наркотиков, уже непригодные для курения или нюханья.

Порой он начинал сомневаться, что записал все композиции, которые звучали у него в голове, а бывало, проникался твердой уверенностью, что спит на денежных мешках Скруджа Макдака, на музыкальном золоте.

В любом случае, если бы в дом пробрался грабитель, ничего не нашел бы — не важно, через окно бы он влез или вошел в дверь, а может, он уже бывал здесь, на первом этаже, тайный агент, человек-крот. Грабителю пришлось бы попотеть, чтобы взять крепость Барретта, второй этаж. В крайнем же случае из всего содержимого тайника нужно будет спасти одну-единственную пластинку на сорок пять оборотов. Записи на магнитных лентах хозяина дома не волнуют. А на семидюймовый сингл вообще наплевать.

Гостиница «Тайме Плаза» располагалась на пути к ломбарду, туда-то Барретт и заглянул по дороге домой с намерением потратить только что полученные деньги. В холле гостиницы постоянно совершались разнообразные сделки. Он вошел и осмотрелся по сторонам, боясь столкнуться здесь со Старшим.

— Эй, красавчик! А я тебя знаю.

— Не-е, ошибаешься. Ты не можешь меня знать, но это дело поправимое.

— Еще как могу. Я знакома с твоим отцом и с сыном. Никогда тебя здесь не видела, но знаю.

— Послушай, крошка. Я часто здесь появляюсь. Ты меня с кем-то путаешь.

— Ты певец.

— Нуда.

— Если бы ты приходил сюда раньше, я обязательно узнала бы тебя, потому что общаюсь с твоим отцом. Он религиозный человек. И все рассказал мне о тебе.

— Интересно, что?

— М-м… Хм… Нет, я не хочу об этом говорить.

— Может, он и мне о тебе рассказывал?

— Вряд ли.

— Послушай, детка, ты, случайно, не знаешь тех парней с Тринидада, которые все время здесь ошиваются?

— Может, и знаю.

— Я сразу понял, что ты со всеми тут знакома, потому и спросил, — певуче протянул Барретт, понизив голос на одну октаву.

1981 год. Никто еще не слышал слова «крэк». И еще долго не услышат, по меньшей мере года два-три. А тот наркотик, что завезли недавно в Штаты из Ямайки, с Тринидада, с Наветренных и Подветренных островов, называют пока по-разному: бейс-рок, грэвел, роксанне. Вскоре, когда ему подберут подходящее имя, его Колумбийско-Голливудско-Нью-Йоркско-Карибско-Майамская история забудется. Крэк станут считать смертоносным метеоритом, прилетевшим с неизвестной планеты, из гетто под названием Криптонит. В этот переходный период многие еще будут путаться, утверждать, к примеру, что бейс-рок и фрибейс — совершенно разные вещи, а Барретт Руд-младший, хоть и будет везде повторять: «Черт возьми, старик, я, можно сказать, свидетель его появления на свет, я и ребята из Филли практически изобрели этот самый фрибейс!» — не захочет возражать.

Но речь не о химии, не о семантике и не об авторских правах. В любом случае это изобретение Барретта Руда-младшего далеко не первое из тех, за которые он не получил ни похвал, ни гонорара. Сейчас самое главное — выяснить, как называет эту штуку заговорившая с ним женщина и может ли она помочь раздобыть ее.

— Возьмешь меня с собой на вечеринку, крошка?

Вечеринка! Слова прозвучали как «Сезам, откройся!».

— Конечно, возьму. Только покажи, в какую сторону идти.

Порой тебе казалось, что ты превратился в гостя из будущего — когда шел по своему району.

Тротуар вдоль дороги ничуть не изменился. Но хотя ты никогда не взлетал выше, чем в тех незабвенных прыжках за сполдином, твое сознание парило сейчас где-то в заоблачных далях, как выпущенный на волю воздушный шарик, и некогда наизусть заученные трещины под ногами ты уже не узнавал.

В почтовом ящике лежали образцы заявлений для поступления в Йельский университет, о котором было глупо и мечтать, Калифорнийский университет в Беркли, лучший вариант, по мнению Авраама, но не для Дилана, и в Кэмден, — заведение с несколько сомнительной репутацией и при этом единственное место, где он действительно хотел бы учиться. Если мальчик из Говануса замахивается на один из самых дорогих в Америке колледжей, значит, этот ребенок из Бурум-Хилл. Ну или из Бруклин-Хайтс.

Бегущий Краб с ее безумной страстью кубогой нищете могла катиться к чертовой матери.

В любом случае последнюю открытку от нее ты получил черт знает когда.

Чтобы стать студентом одного из престижных колледжей Америки, ты был вынужден работать после уроков весь последний учебный год, а потом еще и целое лето. Но даже добавив к заработанному сэкономленные школьные стипендии и карманные деньги, ты не набрал нужной суммы — тринадцать тысяч долларов за обучение в колледже. За недостающим пришлось обращаться к отцу. Авраам, когда Дилан назвал ему эту цифру, медленно осел на стул и перевел дыхание.

Большие запросы — большие затраты.

Он надевал красный передник и продавал на Монтегю мороженое девочкам из Сент-Энн, с которыми мечтал совсем скоро оказаться в стенах одного колледжа. Не плюй в их вафельные стаканчики за то, что они воротят от тебя нос: сияющему рассвету всегда предшествует непроглядная тьма.

В зимние месяцы посетителей почти не было, в основном мамаши, приходившие, чтобы купить своему чаду на день рождения целую гору мороженого. Дилан постоянно простужался, лакомясь во время уборки остатками, и домой еле плелся — по Генри-стрит до самой Эмити, потом через Корт и Смит. Дин-стрит для него была теперь просто дорогой, он ходил по ней, опустив голову, не желая быть замеченным людьми из прошлого.

Но однажды какой-то долговязый пуэрториканец все же узнал его и окликнул:

— Эй, Дилан!

Он поднял голову и увидел не то Альберто, не то Дейви. Кое-кто, казалось, никогда не уходил из квартала. И не уйдет.

Объяснить им, что не следует с тобой здороваться, потому что ты больше не живешь здесь, ушел в другом направлении, естественно, невозможно. Гораздо проще сказать: «Привет, Альберто! Как дела?» Натянуто улыбнуться или даже хлопнуть бывшего приятеля по ладони.

В последнее время Дилан почти никогда никого не встречал здесь, каждый вечер словно телепортируясь к себе домой. Его расписание было составлено так, что он проходил по этим улицам в тот момент, когда они пустовали.

Однажды за завтраком Авраам сказал:

— Я видел твоего друга Мингуса.

— М-м…

— Он постоянно спрашивает, где ты, удивляется, что ты пропал куда-то.

Все дело было в том, что потребности Мингуса теперь пугали Дилана. Наркотики, темная грязная комната — сейчас все это казалось ему чем-то невозможным, навсегда оставленным позади. Когда его начинала мучить совесть за столь усердное невнимание к лучшему другу — а случалось это почти каждый день, — он напоминал себе, что у Мингуса осталось кольцо.

Подарок Аарона К. Дойли служил своего рода печатью, удостоверявшей то, о чем Дилан больше не отваживался размышлять.

— Мне показалось, Мингус плохо выглядит, — продолжал Авраам. — Когда я поинтересовался, все ли у него в порядке, он только рассмеялся и попросил у меня доллар.

— Ты дал?

— Конечно.

— Значит, и ты попался.

— Что-что?

— Да так, ничего.

Каждый понедельник по дороге домой Дилан клал заработанные за неделю деньги в банк «Индепенденс Сейвингс» на пересечении Корт и Атлантик. В его книжке значилась уже сумма в две тысячи долларов — результат нескольких месяцев наполнения стаканчиков мороженым с разными добавками. К концу лета эта цифра обещала увеличиться вдвое. В этот февральский день, ежась от холода, он шел вдоль облепленного почерневшим снегом тротуарного бордюра по Атлантик — в расстегнутой куртке, как обычно без шапки, с покрасневшими на ветру ушами.

Проходя мимо Смит-стрит, он заметил человека на автозаправке «Шелл» — тот показывал куда-то вверх в направлении Бруклинской тюрьмы с раскрытым ртом и совершенной растерянностью на лице.

Неужели он не знает, что Супермена и тому подобных людей не существует?

А может, это снова Бадди Джейкобсен, убийца своей подружки, дрессировщик лошадей из Лонг-Айленда, — удирает из тюрьмы на связанных простынях? Два года назад весть о побеге Джейкобсена приковала к Бруклинской тюрьме всеобщее внимание. Пятичасовые новости не пропускал, наверное, ни один человек во всей округе. Изабелла Вендль не пережила бы подобного: побег преступника мог в одночасье распугать всех, кого она с таким трудом заманивала в Бурум-Хилл.

Дилан глянул на здание тюрьмы.

На его стене на высоте десятого этажа красовался самый огромный в истории человечества тэг. Буквы были выведены неровно, и это неудивительно, ведь наносили их, очевидно, распылителем из зависшего в воздухе вертолета, никак иначе. Так ведь? Так? Но даже кривые буквы поражали, превращали художества Моно и Ли на башне перед мостом в жалких карликов и заставляли любого мгновенно задаться вопросом: «Как, черт возьми, они это проделали?»

ДОЗА

Это был крик, требование, то, что нельзя оспорить. Угрюмая тюрьма, на которую никто никогда не смотрел, и краска, какой были покрыты стены всех общественных уборных в городе, — две вещи, обычно не обращающие на себя ни малейшего внимания, — объединились и теперь всем бросались в глаза. Пусть хоть и на один только день.

(Надпись исчезла с тюремной стены лишь через десять дней. Не так-то просто вычистить фасад двадцатишестиэтажного здания. Но и после того как меры наконец были приняты, на выдраенном бетоне остались призрачные следы букв.)

Дилан ошарашенно смотрел на тэг, испытывая в этот момент глубокое чувство вины, стремясь понять, вычислить, что упустил он в своем прежнем мире. Силясь прочесть зашифрованное в четырех буквах сообщение. Гадая, сообщение ли это.

Или просто тэг.

Кто-то кого-то предал, кто и кого — неведомо.

Кто-то умеет летать — но не ты.

 

Глава 18

Это случилось жарким июльским днем, за шесть недель до отъезда Дилана в колледж. Оторвав взгляд от строчек «Степного волка» Гессе, он поднял голову и увидел прислонившегося к прилавку его кафе Артура Ломба. Тот громко пыхтел, отлепляя от живота пропитанную потом белую футболку, подставлял красное лицо под прохладную струю кондиционера. В небольшом зале кафе больше никого не было: только они двое. Дилан был в перепачканном шоколадом халате поверх рубашки с коротким рукавом и в очках. «Оставайся в свете», его пластинка, заглушаемая гудением холодильников, была едва слышна. Наконец Артур повернулся к нему. Он выглядел таким же хилым, как прежде, штанины болтались на ногах, будто знамена, за ухом белела сигарета. Глаза были красные, маленькие, с морщинами вокруг, как у зародыша какого-нибудь животного. Увидев его, Дилан не особенно удивился: парень из Говануса мог легко забрести в Бруклин-Хайтс.

Он снял очки, отложил книгу в помятой обложке.

— Эй, Ди, дай-ка мне попробовать вот этого.

Дилан зачерпнул мороженое и протянул чашку Артуру. Тот кивнул на книгу.

— Зачем ты это читаешь?

— Почему бы и не почитать?

— Эти парни пишут чушь собачью. Эй, я слышал, ты собираешься поступать в колледж?

— От кого слышал?

— Уже и не помню. Наверное, твой отец разговаривал с Барри.

— Да, собираюсь в Вермонт.

— Круто. А я планирую пойти в Бруклинский колледж. Хожу на занятия в Марроу, даже сейчас, сдаю кое-какие хвосты.

Значит, Артур окончил все-таки школу, Дин-стрит не смогла затушить в нем огонь любознательности. Или же мать заставила его образумиться.

— А у тебя тут здорово, старик, — сказал Артур. — В жаркие дни деньги небось лопатой гребешь, а?

— Это тебе не такси. Мой заработок не зависит от количества проданного.

— На учебу зарабатываешь?

Призрачные пальцы крепко сжались вокруг воображаемой банковской книжки.

— Я заговорил об этом потому, что у меня к тебе есть одно предложение, — произнес Артур тоном прожженного дельца. — Я подумал, сначала встречусь с тобой, а уж потом пойду в магазин комиксов на Западной третьей. Я решил распрощаться со своей коллекцией. С первыми выпусками. И вспомнил про тебя.

— Почему?

— Ну, не знаю. Ты всегда говорил, что «Людей Икс», например, будешь покупать всю жизнь, до тех пор пока Крис Клэрмонт не перестанет их писать. Я считаю тебя серьезным коллекционером.

С Артуром Дилана многое связывало, этот парень был как запах, который никак не удается с себя смыть. И ведь он был прав, Дилан до сих пор питал слабость к «Людям Икс»: естественно, покупал их не каждый месяц, но иногда, а порой прочитывал прямо у стойки в табачном магазине на Четырнадцатой. Часто он занимался этим от нечего делать и с неохотой, так же, как встречался со своей подружкой, Эмми Сэффрич, с которой, кроме секса, его ничего не связывало. Месяцы между окончанием школы и началом учебы в колледже протекали в унылой неопределенности: ты уже предвкушал совершенно иную жизни, но она еще не наступила, и тебе приходилось по-прежнему жить с отцом, как маленькому. Появление в кафе Артура с его предложением прекрасно вписывалось в эту неопределенность.

— Но почему ты вдруг захотел продать свои первые выпуски?

— Гм. Черт. Деньги понадобились. — Артур имел весьма беспечный вид. — Вот я и подумал — самое время расстаться с коллекцией.

— Верно, верно, — ответил Дилан, притворяясь, будто обдумывает слова Артура.

— Сейчас на этом наверняка уже можно неплохо заработать. Все выпуски в отличном, ну или почти отличном состоянии.

— Угу.

У Дилана возник план, порожденный исключительно любопытством — а вовсе не желанием узнать что-либо о Мингусе или о кольце и не чувством вины, возникшем при виде «ДОЗЫ» на тюремной стене. Скорее всего Дилану просто захотелось в последний раз побывать у Артура дома, взглянуть на его комнату и, может, даже на маму. Только и всего. Он уезжал в Вермонт и чувствовал себя в безопасности, его уже почти не было здесь. Почему бы не попрощаться с тем, что оставалось позади?

— Когда к тебе можно прийти и посмотреть коллекцию? — спросил он с деланной невозмутимостью.

— Сегодня вечером.

Дилану показалось, Артур не верит своему счастью. Его предложение было выстрелом наугад, может, даже шуткой. Как при заключении любой блестящей сделки, обе стороны сейчас думали, что ловко одурачивают другую.

— Я освобождаюсь в одиннадцать, — сказал Дилан. — Будь дома.

Этот дом нисколько не изменился, будто провел все эти годы во вневременной капсуле: тот же ковер, то же пианино, те же кошки из черепахового панциря. Миссис Ломб, в футболке и без лифчика, слушала радио. С Диланом она поздоровалась с жалостной признательностью, видимо, удивляясь, что он до сих пор общается с ее сыном. «Какой ты великодушный, Дилан, — так и сквозило в каждом ее движении, — позволяешь мне надеяться, что ты и мой сын-балбес — люди одного уровня». Артур ушел в свою комнату и закрыл за собой дверь.

— Собираешься поступать в колледж?

— В Кэмден.

— Замечательно, Дилан. Я очень за тебя рада. Какой ты стал взрослый, просто не верится!

Дилану было омерзительно сознавать, что он, как и прежде, флиртует с мамой Артура — теперь, когда научился оценивать девчонок и женщин. Хуже того, ему хотелось переспать с ней.

— Я… гм… зашел посмотреть кое-какие вещи Артура.

— Хорошо, что ты опять заглянул к нам.

Коллекция лежала в шкафу Артура под грудой мятых трусов, маек и стопкой порножурналов, в основном «Плеерс» и «Хастлер». Артур ничуть не смущался тем, что из них выглядывали вырванные страницы с голыми афро. Может, он и себя уже представлял черным? Дилан не хотел над этим задумываться. Артур достал из шкафа пластмассовые коробки, где, упакованные в полиэтилен, хранились комиксы, перенес их на середину комнаты, сложил на пол, а сам растянулся на кровати и закурил «Кул».

— Отличная вещь.

Дилан присел на ковре, усыпанном марихуаной и сожженными спичками, и принялся рассматривать содержимое коробок. Ему показалось, его переместили во времени, вернули к бутербродам с индейкой и шахматному позору, но он отмахнулся от этого чувства. Комиксы действительно сохранились в отличном состоянии. Артур с поразительным упорством берег свои многообещающие первые выпуски: по пять—десять штук «Питера Паркера», «Кобры», «Мистера Машины», «Новы». Не напрасно ли он старался?

— Ты хочешь все это продать?

— Ага.

— И… гм… Какова твоя цена?

— Пять сотен.

— Ты что, сдурел?

— Ладно, четыре.

— Я даже не собираюсь с тобой торговаться, пока ты не положишь сюда «Омеги» и «Говардов». И не добавишь «Людей Икс» № 97. Это не они, случайно, лежат под тобой? — Дилан заметил полиэтиленовые упаковки под кроватью.

Вогнать Артура в краску было невозможно.

— Они-они. Четыре сотни за все — вместе с «Омегами» и «Говардами», с чем угодно.

— Сто.

— Считаешь меня идиотом?

— Сто пятьдесят.

— Ну ты и гад. Когда отдашь деньги?

— Они у меня с собой. Только помоги дотащить все это до дома.

Они достали комиксы из-под кровати, взяли по коробке и направились к выходу. Когда начинало пахнуть деньгами, Артур становился неосмотрительным и особенно хвастливым. Этим-то и собирался воспользоваться Дилан, чтобы выведать, не для Мингуса ли Артур добывает деньги. Отсчитывая полторы сотни двадцатками, он поинтересовался:

— А зачем тебе понадобилось бабло?

— Мы с Гусом и Робертом собираемся купить у знакомых Барри гидрохлорид кетамина. Загоним его подороже, а потом наладим свой бизнес.

— Хотите заняться кокаином?

Артур ткнул его локтем в бок.

— Нет, возьмем пример с тебя, будем торговать шоколадной крошкой.

— Короче, вам нужны сейчас наличные.

— Ага.

— А Мингус не собирается продавать свои комиксы? — спросил Дилан.

— Шутишь? Они у него в кошмарном состоянии.

Из комиксов самого Артура были вырезаны все изображения женских грудей и рекламные объявления «Си-Манки» — картинки с огромными воздушными шарами. Дилан знал об этом, но ничего не стал говорить.

— Да, на его комиксы и взглянуть страшно, но некоторые из них я все равно с удовольствием бы купил.

Пусть Артур думает, что он спятил, или как угодно еще объясняет его интерес к комиксам — истинных причин, побудивших Дилана притвориться заинтересованным в этом хламе, он все равно не вычислит. Хотя все мысли Артура крутились сейчас вокруг долларов, так что беспокоиться в любом случае не о чем.

— Если твое предложение его заинтересует, он, пожалуй, согласится.

Дилан понял намек.

— Надо бы мне снять кое-какую сумму со счета.

— Отличная мысль. Тогда и поговоришь с Гусом.

— Скажи ему, что у меня виды на его комиксы.

— Конечно.

До колледжа оставалось шесть недель.

Две коробки с первыми выпусками поселились на новом месте — в недрах шкафа Дилана. Он лежал на кровати, полный презрения к самому себе, и утешался мыслью о побеге, настолько уже близком, почти осязаемом. Может быть, вы подумали, что трясина Бруклина едва опять не засосала Дилана, но это не так. Ему лишь хотелось покончить кое с какими делами перед тем, как исчезнуть с Дин-стрит. Шесть недель: он составлял план, подобно Артуру все больше увлекаясь своей идеей и в то же время сознавая ее незначительность и неважность — это был лишь прощальный взмах руки.

Он провалился в сон, убаюканный мыслями о миссис Ломб.

Артур, войдя в роль посредника, устроил их встречу на следующий же день, в пятницу. Разговаривая с Диланом по телефону, он изъяснялся подчеркнуто туманно и запутанно, будто был на сто процентов уверен, что без его помощи Дилану и Мингусу не договориться.

— Мы встретим тебя на крыльце и вместе пойдем в дом. Не вздумай колотить в дверь, а то разбудишь Старшего, проблем тогда не оберешься.

— Я знаю, какой у Мингуса дед, Артур.

— Ты не знаешь, во что он превратился в последнее время.

— Это точно.

— Поэтому я и предупреждаю тебя.

Они ждали Дилана на крыльце в оговоренное время. Мингус встретил его объятиями и шутливым ударом в бок.

— Диллинджер, где ты пропадал все это время? Черт! Ты только взгляни на него: повзрослел, вытянулся!

Дилан подумал, что непременно тоже обнял бы Мингуса, если бы они встретились без свидетелей. В присутствии Артура он чувствовал себя несколько скованно, будто замороженный. Каким бы крутым панком ни считали Дилана на Манхэттене, Артур смотрел на него только как на мороженщика в испачканном шоколадом халате, как на белого парня. Поэтому, в инстинктивной попытке защититься, Дилан отстранился от Мингуса. Впрочем, в свете предстоящей сделки только так и следовало себя вести. Сейчас он собирался выкупить у Мингуса комиксы, позднее — кое-что еще.

Сантименты нужно было отложить до следующего визита — без Артура.

— Насколько я понял, вам сейчас требуются наличные, — сказал Дилан.

— Верно, верно, Ди-мен. Хочешь заняться бизнесом вместе с нами? — Мингус будто не замечал, что им открыто пренебрегают.

— Я могу купить у тебя комиксы.

Комната Мингуса превратилась в пещеру, в ней царил мрак. Если его комиксы пребывали в ужасном состоянии, то явно не потому, что долго пролежали на солнце и выцвели. Дилан не удивился бы, увидев, что они наполовину сгнили. Полка над дверью была теперь сломана и пустовала. Обильно разукрашенные краской из распылителя стены и потолок Дилан даже не стал рассматривать. Его внимание привлекло какое-то движение. Кто-то зашевелился в густой тени в углу, принял сидячее положение. Роберт Вулфолк. Сделка в присутствии всех заинтересованных сторон, так это называется. Роберт поздоровался с Диланом едва заметным кивком. Дилан ответил тем же. Закрыв дверь, Мингус прибавил громкость проигрывателя — звучало что-то ритмичное, вроде фанка. Артур насыпал на осколок зеркала кокаин, бритвочкой сделал дорожку, вдохнул ее через скрученный в трубочку доллар и предложил угоститься Дилану.

Тот покачал головой.

— Отличное качество.

— Нет, спасибо.

Артур передал долларовую трубочку Роберту.

— Ты ведь знаком с Робертом, да? — насмешливо спросил Артур.

— Конечно. Однажды он украл у меня велик. — Дилан не упомянул ни о Рейчел, ни о пицце, ни о нападении в Ист-Виллидж, лишь напомнил Мингусу и Артуру, что был непосредственным участником истории этого квартала. Роберт ничего не ответил. Дилан не сомневался в том, что, встретившись взглядами в квартире торговца наркотиками, а может, и гораздо раньше, во время одного из многочисленных столкновений во дворе школы № 38, они заключили своего рода сделку: договорились молчать. Роберт не мог сейчас возразить Дилану, потому что, несмотря на все свои пороки, не любил врать — гнать.

— Это было очень давно, — с саркастическим великодушием добавил Дилан. — Как жизнь, Роберт?

— Хм, — промычал тот, втягивая в ноздрю дорожку кокаина.

Мингус извлек из шкафа комиксы и опустил всю стопку на пол. Судя по всему, к ним никто не прикасался уже несколько лет.

— Я никогда не складывал их в пакеты, — извиняющимся тоном произнес Мингус, раскрывая один из выпусков «Фантастической четверки» и погружаясь в воспоминания. — Черт возьми, когда-то я даже свое имя писал на обложках.

Мингус разговаривал сам с собой. Его приятелей комиксы сейчас не интересовали.

— Предлагаю тебе за них сто пятьдесят баксов, — сказал Дилан, не глядя на Мингуса и косясь в сторону Артура, увлеченно орудовавшего бритвой.

Роберт откинулся на спинку своего низкого стула, по-прежнему прячась в тени.

Мингус нахмурился, делая вид, что думает, и явно смущаясь нелепостью идиотской сделки.

— По рукам.

Дилан бросил деньги на зеркало, демонстрируя всем троим, как мало для него значат эти бумажки. Он хотел показать им, представителям Говануса, что Дилан Эбдус здесь больше не живет.

Роберт достал откуда-то бумагу и завернул в нее деньги.

— Я захватил рюкзак, — сказал Дилан. — Дотащу их домой сам.

Мингус кивнул, сраженный его деловитостью.

— Ладно.

Повернувшись к троице спиной, Дилан принялся укладывать расписанные маркером, замусоленные комиксы в рюкзак. Сидеть на полу, на коленях было невыносимо. В приступе ярости он схватил одну из расчесок-камертонов Мингуса и тоже сунул ее в рюкзак. Перед глазами еще стоял тот момент, когда деньги падали из его руки на зеркало. Нет, в его планы входило далеко не только это, сделка с комиксами представлялась ему лишь забавой, шуткой. Всю жизнь он был для своих ровесников в Гованусе отбросом, предметом насмешек, но вот наконец настали другие времена. Теперь Дилан мог позволить себе обзавестись хоть целой коллекцией сполдинов для забрасывания их на крышу. Или носков, с долларовыми купюрами внутри.

— Проводи меня, — сказал он, поднимаясь.

— Конечно.

Они прокрались мимо склепа Старшего. У самого выхода Дилан прошептал:

— Позвони мне завтра. Когда Ломба и Вулфолка не будет поблизости.

Ломб и Вулфолк. Прямо как Абрахам и Строс, или Джекил и Хайд, знакомые с детства сочетания. Дилан едва не засмеялся.

Мингус широко распахнул свои покрасневшие глаза, но Дилан ушел, ничего не объяснив. В Гованусе повсюду витали тайны, а в тебе постоянно сидел страх. Дилану приходилось выживать на Дин-стрит уже в те времена, когда Мингус Руд еще играл в футбол в Филадельфии, а Артур Ломб учился в частной школе. Только Роберт был здесь всегда. Но он, как бы ни измывался над Диланом, бить его никогда не отваживался — благодаря Рейчел. А эти два собирателя комиксов, похоже, намеревались остаться игроками на всю жизнь. Что ж, Дилан готов им подыграть. Они наверняка поняли, что именно он хотел продемонстрировать им своим сегодняшним визитом: тон в игре задает тот, у кого имеется толстая банковская книжка.

* * *

В одиннадцать утра, когда жара сжимала день в немилосердных тисках, Авраам чуть было не испортил все, войдя в комнату Дилана и застав его за пересчитыванием денег.

— О господи, — сказал он.

Дилан засунул купюры в карман желтых шортов, которые были вполне под стать бетонным городским джунглям.

— Сколько? — спросил Авраам.

— Триста долларов, — солгал Дилан.

— Почему ты не положил их в банк?

— Это тебя не касается.

Авраам пал духом и стал придумывать какой-нибудь жесткий ответ — в такие моменты Дилану всегда становилось жаль отца.

— Мне кажется, касается, Дилан. Зачем тебе понадобились деньги?

— Хочу одолжить их Мингусу, — неуверенно произнес Дилан, не желая становиться оголтелым лжецом.

— Для чего Мингусу триста долларов?

— Не знаю. — Он направился к двери.

— Дилан!

— Не обращайся со мной как с ребенком, Авраам, — потребовал сын. — Я же сказал: к концу лета деньги на учебу у меня будут. Лето еще не закончилось.

Лето не закончилось: оно раскололось. Машины вдавливали в мягкий, как карамель, асфальт крышки от «Ю-Ху», «Райнголд», «Манхэттен Спешиал». На углу Невинс люди в машинах спешно поднимали стекла: кто-то включил гидрант, струя воды била прямо на дорогу. К полудню в домах раскрывались все окна и двери: изможденные жильцы мечтали вдохнуть хоть глоток свежего воздуха. Напрасно. Воздух был мертв.

Дилан, обливаясь потом, шел к дому Мингуса с пятью сотнями в кармане — уверенный в себе и невозмутимый.

Ни Артура, ни Роберта среди измученных жарой и влажностью людей, ползших по тротуарам Дин с черепашьей скоростью, он не увидел, не заметил вообще никого из знакомых.

Как обычно по воскресеньям, Старший ушел в церковь на Миртл-авеню, и Мингус был один на всем первом этаже с распахнутыми дверьми и окнами.

Дилан вошел в комнату. Играла музыка.

Мингус в трусах и затасканной майке лежал на кровати, сбросив с себя простыню и уткнувшись подбородком в сложенную вдвое подушку, — дремал под включенный на полную громкость фанк. Очевидно, он уже пытался сегодня подняться, и даже неоднократно, но опять падал в постель, не находя себе никакого занятия. Или все еще приходил в себя после бурно проведенной ночи, а то и нескольких ночей. Кокаинового осколка зеркала не было видно, и сама комната, залитая солнечным светом, уже не казалась зловещей. Мингус кулаками потер глаза, точно маленький ребенок.

— Привет, Ди.

— Привет.

— Значит, мой дружок захотел заняться с нами бизнесом.

— Может быть.

Мингус свесил с кровати ноги, показал Дилану на стул и причмокнул.

— Мастер Диллинджер кое в чем сомневается, — высокопарно произнес он. — И должен уяснить некоторые детали. Его железное правило: он должен уяснить.

Дилан молчал.

— Да улыбнись же ты наконец, Ди-мен! В чем дело? Боишься, что тебя начнет доставать Роберт? Положись на меня, старик.

— Я ни капли не боюсь Роберта.

— Вот и отлично. Я и не говорил, что ты его боишься.

Дилану не терпелось перейти к делу.

— Сколько денег вам не хватает?

— Вопрос не в этом. Скажи, сколько ты можешь внести?

— Две сотни.

— Две сотни. — Мингус задумался. — Хорошо. Никаких проблем. — Он был настороже, словно чувствуя какой-то подвох. — Значит, решено. Двести долларов, и ты в игре.

— У меня есть одно условие.

— Условие?

— Верни мне кольцо.

— Ах, черт! — Мингус прижал к лицу ладони и, качая головой, рассмеялся. — Он является сюда, треплется о том о сем, а на самом деле хочет только одного: получить назад свое кольцо.

— Оно еще у тебя?

— Вот, оказывается, в чем дело. Вовсе не в комиксах и бизнесе, не в каком угодно другом дерьме.

Мингус опять засмеялся, с такой горечью, будто Дилан хотел выкупить у него их дружбу вместе со всеми секретами, Аэроменом, мостом и теми многочисленными вещами, которым не было названия. Как будто повесил ценник: $200 — на шесть или семь лет их знакомства, пожелал отделаться от всех этих лет при помощи денег, заработанных продажей мороженого.

Может, так оно и было.

Упершись руками в голые колени, Мингус рывком поднялся с кровати, без слов вышел в коридор, прошлепал к туалету и помочился, не закрывая двери.

— Да, оно еще у меня, — сказал он, вернувшись. — Ты же знаешь, что я отдам его тебе, как только ты попросишь.

— Я прошу сейчас.

— А платить ты уже не собираешься?

Наконец-то Мингус разозлился. Осознание этого доставило Дилану пугающее наслаждение.

— Спасибо, что сохранил его, — сказал он невозмутимо. — А заплатить я даже рад.

— Чудесно.

— Кому еще известно о кольце? — спросил Дилан. Он мечтал задать Мингусу этот вопрос все то время, пока учился в Стайвесанте. И вот долгожданный момент настал.

Мингус отвернулся.

— Ты показывал его Артуру?

— Нет.

Конечно, нет. Какой дурак сделал бы это?

— Роберту?

Молчание.

— Придурок! Ты рассказал о нем Роберту.

— Он был со мной, когда я набросился на копа в Уолт Уитмен, — ответил Мингус. — Мне пришлось отдать ему кольцо, чтобы его не отобрали в полиции.

— Он пробовал?..

Мингус пожал плечами.

— Роберт ведь такой же, как ты.

— Что это значит?

— Это значит, он пробовал.

Конечно. А ведь кольцо вовсе не было бездушным инструментом. Аарон Дойли летал пьяным, Дилан — обмирая от страха, за исключением того раза, на озере в Вермонте, когда его никто не видел. Значит, кольцо приспособилось и к внутреннему хаосу Роберта Вулфолка.

— Даже не рассказывай мне об этом. Наверняка он летал вкривь и вкось.

Мингус промолчал. У него вошло уже в привычку защищать своих друзей — Дилана, Артура, Роберта — перед другими. То есть молчать, не говорить о них ничего.

Дилан встал со стула и положил двести долларов на грязную простыню. Мингус нахмурился.

— Надеешься так легко отделаться? — ледяным тоном спросил он.

Дилан не сразу понял его.

— А что еще тебе нужно?

Мингус едва заметно улыбнулся.

— Покажи-ка, не осталось ли чего-нибудь у тебя в карманах.

Это была реплика из списка стандартных издевательских фраз. «Иди-ка сюда», «дай-ка на минутку», «я отдам, не собираюсь я тебя обижать». Общепринятый метод показать свое превосходство над белым парнем — метод, которым Мингус никогда не пользовался. Теперь он изменил своим правилам, наконец ткнул пальцем в их различие.

Впервые в жизни Дилан понял, насколько бережно относился к нему все эти годы Мингус. При мысли о трех оставшихся в кармане сотнях к лицу хлынула кровь. Кольцо не наделяло владельца «рентгеновским» зрением, но это не означало, что такого зрения не существует.

Тонкие струйки пота текли ему на глаза.

— Ладно. — Мингус рывком открыл ящик стола и сбросил две сотни Дилана в кучу лежавших там купюр. Он не стал задвигать ящик, выражая тем совершенное безразличие или провоцируя Дилана тайком забрать свои честно заработанные двести баксов.

Состояния в Гованусе сколачивали лишь самые предприимчивые.

Изабелла Вендль возгордилась бы. Она всегда советовала Дилану убирать каждый лишний доллар в копилку и посмотреть потом, что из этого получится.

— Кольцо наверху, — сказал Мингус.

— Наверху?

— В тайнике Барретта. Не пялься на меня, оно там в безопасности. Барретт в любом случае хочет с тобой увидеться. Я сказал, что ты придешь. Он все время спрашивает, почему ты теперь не появляешься у нас. — Мингус не удержался и еще глубже всадил в Дилана нож: — Здесь тебя больше ничто не интересует?

Они поднялись наверх.

«Золотых дисков» на каминной полке в комнате Барретта уже не было, но других изменений не произошло, просто все выглядело теперь обветшалым и запущенным. Барретт был у кухонной стойки, от которой отвалилось несколько плиток, и наливал «Тропикану» в треснувший стакан. На краях рукавов и на подоле халата Барретта болталась бахрома из ниток, под мышками темнели пятна. Халаттеперь болтался на нем — Барри похудел. У него по-прежнему была бородка и расширяющиеся книзу баки, но выглядели они не так аккуратно, как прежде, и наполовину поседели; длинные ногти на руках и ногах пожелтели и стали похожи на когти, веки покрылись морщинами и обвисли.

В спальне работал кондиционер. Музыка не играла. Тишину нарушали лишь редкие звуки, доносившиеся с мертвой улицы.

— А, Дилан!

Дилан стоял, будто язык проглотив. О том, что и его отец когда-нибудь тоже состарится, он не желал даже думать.

— Давно ты к нам не заглядывал. Тебя и не узнать, совсем взрослый стал. Ты только посмотри на него, а?

— Привет, Барри, — выдавил наконец Дилан.

— Рад тебя видеть, дружище, очень рад. С твоим отцом мы постоянно встречаемся, а с тобой вот никогда. Ну и денек сегодня. Холодного сока хотите?

— Я нет, — ответил Мингус.

— Нет, спасибо, — сказал Дилан.

— Зря. В соке много витаминов. Садитесь же, а то мне как-то неловко. Вы выглядите как два кота перед боем.

— Мне надо кое-что забрать в твоей комнате, — сказал Мингус.

— Забирай. В чем проблема? Садись, Дилан. Все-таки выпей сока со льдом. В такую жару это просто спасение. Видел, как играли недавно «Янки»? Рон Гайдри — лучший в мире.

Мингус прошел в спальню, а Дилан опустился на диван перед кофейным столиком. Во всей гостиной лишь этот столик, чья поверхность помутнела от белого порошка, не покрывали царапины и трещины. Тут же лежала пластиковая соломинка.

Барретт перехватил взгляд Дилана, приклеенный к горке кокаина.

— Не стесняйся.

— Нет, спасибо.

— Не благодари меня, дружище, просто угощайся.

— В самом деле, Ди, — сказал вернувшийся из спальни Мингус.

— Я же говорю — нет.

— Может, еще скажешь, что вообще не знаешь о наркотиках?

— Оставь его, Гус. Не хочет, значит, не хочет. Дилан — парень серьезный, собирается учиться в колледже, черт побери! Как же быстро бежит время, а, Гус? Малыш Дилан уже почти студент. И правильно делает, что отказывается от кокаина. Ему надо держать себя в руках.

Когда он закончил свою тираду, Мингус плюхнулся на диван рядом с Диланом, разжал кулак и положил кольцо Аарона К. Дойли на краешек стола.

Барретт поставил перед ними два стакана апельсинового сока с кусочками льда, будто пузатыми рыбками, на дне.

— Что это? — спросил Младший.

— Я хранил эту штуку Дилана в твоем тайнике. Он заберет ее с собой в Вермонт, где девочки купаются голышом, а на автозаправках работают негры.

— О! — Это все, что мог сказать Младший. Он сел в свое кресло, и полы его халата разошлись, открывая на обозрение шорты и исхудавшую грудь.

Барретт, крепкий, здоровый мужчина, за несколько лет превратился в старика.

Дилан взял кольцо, положил в карман и почти машинально поднес пальцы, коснувшиеся поверхности столика, к носу.

— Правильно, дружище, — сказал Младший. — В такую жару не грех и охладиться.

— Смотри-ка, его, оказывается, тянет к этому. — Мингус улыбнулся.

Теперь, когда кольцо лежало у него в кармане, Дилан вдруг отчетливо услышал внутри себя песенку, которую напевал все лето: «Дилан почти исчез, Дилан почти исчез». Ему вспомнилось железное правило, которого он всегда придерживался: не увлекайся, только пробуй — и захотелось, чтобы перед расставанием Мингус открыл ему еще одну тайну, познакомил с неведомой страной. В конце концов он уже глотал ЛСД, пробовал метаквалон в боулинг-клубе и псилоцибин на Джоунс Бич. Почему же сейчас он ломается? Артура поблизости не было, и опасаться, что тебя поднимут на смех, не имело смысла. Нужно лишь, как обычно, притвориться, что это у тебя не в первый раз.

Дилан взял соломинку, поднес к ноздре, подражая приятелям, которые не раз проделывали это в его присутствии, и вдохнул кокаин.

Мингус тоже втянул в себя дорожку порошка. А за ним и Барретт.

Потом все трое вдохнули еще по одной дорожке, и еще.

Так Дилан наконец попробовал кокаин — в обычный летний день на Дин-стрит. По сути, не произошло ничего особенного. Ему лишь стало казаться, что он окунулся в свою вторую жизнь — ту, в которой он никогда не переставал приходить сюда, в этот дом. Наркотик разлился по нему, унося в иллюзорный мир, сжигая все сомнения.

Утомленное жарой, покрытое потом, как стакан с ледяной водой, тело вдруг стало холодеть изнутри.

Музыка зазвучала на редкость волшебно, когда Барретт включил проигрыватель и поставил «Позволь пойти с тобой на вечеринку» Банни Сиглера. Апельсиновый сок легко смыл какую-то вязкую слизь, внезапно облепившую горло.

— Нравится? — спросил Младший, и его лицо расплылось в улыбке.

— Да, — признался Дилан.

— Отличный кокаин, верно? — спросил Мингус. Он смягчился, голос звучал не так жестко, как будто все, о чем он мечтал сегодня, это чтобы его лучший друг понюхал с ним кокаин.

— Да, — согласился Дилан.

Может, у тебя еще оставался шанс получить прощение. Или же ты смотрел на жизнь чересчур мрачно, тогда как все складывалось вполне успешно. В кармане у тебя лежало кольцо. Ты получал удовольствие вместе с Мингусом и Барреттом, а через каких-то несколько недель должен был отправиться в самый дорогой колледж страны. Одно другому не мешало, и, значит, ты напрасно беспокоился.

Жизнь замечательна, подумал Дилан, и в этот момент в комнату вошел Барретт Руд-старший. Все четверо замерли.

Несмотря на адскую жару, Старший был в костюме. На галстуке поблескивал золотой зажим, в петлях манжет — запонки, из кармана торчал белый платок.

От него пахло цветами — розами.

Мингус как раз склонился над кокаином. Увидев Старшего, он отложил соломинку и потер пальцем нос.

— Так вот чем вы тут занимаетесь, когда меня нет дома, — дребезжащим голосом проговорил Старший. — Приучаете к пороку соседских детей!

— Ступай вниз, старина, — спокойно ответил Младший, не глядя на отца.

— Вы навлечете на этот дом беду, безумствуя тут вместе с белыми.

От этих слов Дилану стало вдруг смешно. Мингус ткнул его локтем в бок.

— А почему ты так рано вернулся? — спросил Младший. — Сестра Паулетта выставила тебя за то, что ты опять ущипнул цветочницу?

— Прости, Господи, моего извращенного сына, его погрязшую во зле душу.

Руд-младший встал с кресла, запахнул халат и прошел мимо отца к раковине.

— Я родился извращенным, старина. Это передалось мне по наследству. Зачем ты так вырядился? Хоть бы галстук ослабил, жара невозможная. Если хочешь, присоединяйся к нам.

— Я благодарю Господа за то, что до этих черных дней не дожила твоя мать.

Младший повернул голову и тихо спросил:

— Благодаришь Бога? Я правильно расслышал? За то, что мама не дожила до этих дней?

— Да.

— И что же Бог тебе на это отвечает?

— Иди к себе, дед, помолись за нас, — негромко произнес Мингус.

— Я молюсь каждую ночь и каждый день, — ответил Старший. — Все дни, под боком у грешников. И только раз в неделю выхожу из своего заточения, чтобы рассказать другим о творящихся здесь безобразиях.

— Иди, — взмолился Мингус.

— Мне хочется кричать об этом на всю округу.

Младший развернулся, схватил отца за лацканы пиджака, тряханул и прижал спиной к стене — все произошло настолько быстро, что Дилан и моргнуть не успел. Оба — и старший, и младший — одновременно издали звук, похожий на протяжный вздох. Спустя несколько мгновений Старшего уже не было в комнате, а Младший вернулся к раковине.

Дилан потупил взгляд, смущаясь, что стал свидетелем этой сцены. Мингус покачал головой и снова взял соломинку.

Биение сердца ощущалось по всему телу: наверное, из-за наркотика.

Музыка продолжала играть, и всем на миг показалось, ничего такого не произошло. Но в следующее мгновение, когда комнату вновь наполнил аромат роз и опять появился Старший, у них возникло ощущение, что он и не исчезал, а секунда затишья им лишь пригрезилась. Однако Старший все же уходил, спускался вниз: об этом свидетельствовало то, что он держал сейчас в руках. В одной — пачка двадцаток, он тут же швырнул их на пол, в другой — пистолет.

Банни Сиглер продолжал петь, ни о чем и не подозревая.

— Поднимать руку на отца — страшный грех, — произнес Барретт Руд-старший. — Об этом говорится в Священном Писании. В свои черные дела ты вмешиваешь и детей, я нашел этому доказательство! У мальчика в комнате полно твоих грязных денег. Ты совершенно потерял стыд, и мне придется кое-чему научить тебя, сынок.

— У Мингуса есть личные деньги, — ответил Младший, спокойно глядя на пистолет.

— Ты должен ответить за то, что учишь детей греху, и за то, что поднял на отца руку.

— Убери пушку, старина.

— Я тебе не старина, а отец, ясно? Пушку я не уберу, она поможет мне вправить тебе мозги.

— Но ты давно-о превратился в старину-у, признай же это. — Это была последняя из пропетых Барреттом строчек, которые довелось слышать Дилану.

Мингус вскочил с дивана и рванул к спальне отца, но на пороге остановился, повернул голову и прокричал:

— Уходи, Дилан!

Он и сейчас о нем заботился.

Позже Дилан не мог вспомнить, как поднялся с дивана, прошел к лестнице, спустился и отправился к себе. Какая-то часть его сознания навеки осталась в этой гостиной — пульсация где-то позади глазных яблок, пистолет, остановившийся на пороге спальни Мингус. Дилан еще долго потом слышал музыку и чувствовал жжение в носу, раздумывал, куда подевались «Золотые диски», и видел обезумевшие глаза Барретта Руда-младшего. Поэтому и не помнил, как покинул в тот день дом Рудов. Он ушел, как только услышал крик Мингуса. Целый и невредимый, с кольцом в кармане, за которое заплатил деньги, как и планировал. Покачиваясь, он шел по улице к своему дому — и в этот момент прозвучал выстрел.