Не больно мнѣ, а стыдно говорить съ вами обо всемъ этомъ… Но я не хочу ничего таить отъ васъ. Вы пишете, что слыхали разныя варіяціи о моей злосчастной женитьбѣ. Воображаю, чего наговорили вамъ! Мнѣ передавали, что разсказываютъ, какъ я увезъ мою жену въ деревню и заперъ, буквально заперъ ее на замокъ въ холодномъ домѣ. Понятно, что она сбѣжала. Передавали мнѣ и другія нелѣпости. Но вы должны знать правду. И я разскажу ее вамъ. Долженъ предупредить васъ, что исторія довольно пошлая.
Когда мнѣ пришлось оставить университетъ, я совсѣмъ былъ выбитъ изъ колеи… Мѣста себѣ не находилъ нигдѣ. Точно похоронилъ кого-то. Поѣхалъ заграницу, шлялся повсюду безцѣльно и болѣзненно-тревожно. Мѣнялъ постоянно города, знакомился и съ мужчинами и съ женщинами, искалъ людей и бѣжалъ отъ нихъ. Совсѣмъ не зналъ, куда дѣть себя. Въ такомъ настроеніи я познакомился съ двумя пожилыми русскими дамами. Мы ѣхали изъ Флоренціи въ одномъ вагонѣ, онѣ направлялись въ Ниццу, а я самъ не зналъ куда. Мы разговорились, нашлись, конечно, общіе знакомые. Дамы разсказали мнѣ, что онѣ сестры, одна изъ нихъ — вдова, Вѣра Михайловна Крысинская, помѣщица, южанка. Сестра ея — Софья Михайловна. Обѣимъ имъ было лѣтъ подъ пятьдесятъ и онѣ путешествовали по Европѣ вдвоемъ, свободныя, спокойныя и довольныя. Видно было, что онѣ наслаждались своей свободой, здоровьемъ и любили всѣхъ и вся. Меня онѣ такъ обласкали, что я рѣшилъ не останавливаться въ Генуѣ, а тоже ѣхать въ Ниццу. Сезонъ уже окончился, окончилась и та сутолока, которая бываетъ тамъ зимою. Это плѣнило меня, и я основался въ томъ же отелѣ, гдѣ остановились и мои спутницы. Онѣ съ необыкновеннымъ радушіемъ относились ко мнѣ, окружали меня вниманіемъ и лаской. И уже черезъ недѣлю мы были точно старые, старые знакомые…
У нихъ-то я и познакомился съ Анной.
Я пришелъ къ нимъ, какъ и въ другіе вечера, — пить чай, русскій поповскій чай. Вѣра Михайловна сказала мнѣ, шутя:
— А мы такъ много наговорили о васъ, что васъ смотрѣть придутъ сегодня.
Я еще не понялъ, въ чемъ дѣло, какъ раздался стукъ въ дверь. Чей-то молодой, ясный голосъ спросилъ:
— Можно?
И въ комнату вошла красавица-дѣвушка, высокая, гибкая, съ мягкими движеніями, съ наивными, широко-раскрытыми глазами. Я былъ пораженъ. Она въ своемъ свѣтломъ платьѣ, въ шляпѣ, засыпанной розами, точно принесла весну въ нашу сѣрую комнату.
— Нюся! Легка на помннѣ! — сказала одйа изъ хозяекъ. Только что о тебѣ говорили…
И тутъ я ничего не понялъ. Да и она, казалось, не понимала, она изумленно посмотрѣла на меня, точно не ожидала меня видѣть, сконфузилась и все время была сдержанна и молчалива.
Она посидѣла не долго, сказала, что мама не любитъ, когда она отсутствуетъ больше часу, и ушла.
— Бѣдная дѣвочка! — сказала Софья Михайловна. — Должна быть сидѣлкой этой malade imaginaire.
Она разсказала мыѣ, что мать Нюси — Анна Васильевна Муравина, тоже помѣщица вдова, старая ихъ пріятельница. Она вѣчно больна, постоянно лѣчится, переѣзжаетъ изъ курорта въ курортъ въ погонѣ за хорошимъ климатомъ, а дочь должна сидѣть подлѣ нея и читать ей французскіе романы.
— Еще жалуется на Нюсю, что ее долго въ Ниццѣ держитъ. Сезонъ оконченъ, тоска, ей пора уже ѣхать въ другой курортъ, а дочь хочетъ въ Ниццѣ оставаться.
— Нюся справедливо говоритъ, что Аннѣ Васильевнѣ прежде всего нужно спокойствіе и хорошій воздухъ. Гдѣ-же это лучше, чѣмъ въ Ниццѣ весной? Ей самой, бѣдной, не весело теперь здѣсь, она приноситъ жертву матери, а та не цѣнитъ…
И мнѣ стало жалко это хрупкое, нѣжное созданіе, приносящее себя въ жертву эгоисткѣ-старухѣ. Когда я увидалъ ее съ матерью на другой день на Promenade des Anglais — она была уже близка мнѣ, а мать почти ненавистна. Вечеромъ я почему-то ожидалъ ее встрѣтить у Вѣры Михайловны. Но она не пришла. На другой день я тоже напрасно прождалъ ее; это начало меня злить, утромъ я ходилъ гулять, но не встрѣчалъ ее.
Наконецъ, она пришла. Я былъ почему-то въ духѣ, мы болтали, смѣялись и разстались какъ добрые, старые знакомые. Мнѣ особенно понравилась ея манера стыдливо опускать глаза; и смѣялась она какъ-то конфузливо и сдержанно. И это мнѣ было очень пріятно.
Она стала приходить къ Вѣрѣ Михайловнѣ каждый вечеръ, но всегда не надолго, — всегда торопилась къ больной матери. Ея ранніе уходы, въ самый разгаръ бесѣды, и раздражали, и заставляли желать ея присутствія, и ждать ее на другой вечеръ. И цѣлый день я ждалъ этого вечера, самъ не отдавая себѣ отчета, что собственно влечетъ меня къ этой дѣвушкѣ.
Вѣра Михайловна и ея сестра часто оставляли насъ вдвоемъ, но Анна была всегда конфузлива, сдержанна, и, не смотря на кокетство, точно не замѣчала меня.
Разъ она пришла необыкновенно оживленная и особенно весело одѣтая: вся въ красномъ. Ея приходъ точно разбудилъ всѣхъ насъ, всѣ заговорили, зашумѣли, засмѣялись. (Неужели это только казалось мнѣ? Неужели это во мнѣ самомъ все смѣялось тогда?) Анна тоже, повидимому, веселилась съ нами. Но вдругъ посмотрѣла быстрымъ, едва замѣтнымъ взглядомъ на часы, и стала прощаться. Мы начали ее уговаривать остаться.
— Долгъ выше всего! — строго сказала она.
Я попросилъ позволенія проводить ее. Она также строго и серьезно сказала мнѣ:
— Меня никогда никто не провожаетъ.
Когда она ушла, все померкло кругомъ, не о чемъ стало разговаривать, нечему смѣяться. Я тоже сейчасъ же ушелъ отъ моихъ милыхъ старушекъ.
Былъ тихій апрѣльскій вечеръ. Ницца вся дышала душистымъ тепломъ и нѣгой. Улицы были совершенно пусты. Я пошелъ въ Cimiez, въ горы, и между живыхъ стѣнъ лиловыхъ глициній мнѣ было особенно уютно и отрадно. Давно я не чувствовалъ себя такимъ молодымъ, бодрымъ, давно уже я такъ не любилъ жизнь. Я думалъ не объ Аннѣ, а о чемъ-то очень хорошемъ, свѣтломъ, яркомъ… Но все это было переплетено съ ней, съ ея голосомъ, съ ея милымъ, сдержанннымъ смѣхомъ. И мнѣ хотѣлось смѣяться…
И вотъ, точно сейчасъ у меня передъ глазами: одноконная каретка со спущенными на половину сторами. Я невольно взглянулъ въ нее. Въ нижнюю часть окна, незакрытую сторой, были видны двѣ фигуры: онъ — весь въ сѣромъ, она — вся въ красномъ. Этотъ красный цвѣтъ заставилъ меня вздрогнуть. Карета проѣхала и скрылась изъ виду, а я все стоялъ на мѣстѣ и смотрѣлъ. О чемъ я думалъ? Не знаю. Потомъ я тысячу разъ вспоминалъ эти минуты и не могъ возстановить моихъ тогдашнихъ думъ. Я, конечно, и мысли не допускалъ, что Анна Дмитріевна могла ѣхать со спущенными сторами, когда она сидѣла подлѣ больной матери. Но мнѣ было почему-то непріятно это красное платье. Я промаялся всю ночь и надъ всѣми моими чувствами преобладало чувство оскорбленія. Я былъ оскорбленъ за чистую и скромную Нюсю. И когда она пришла на другой день къ «нашему чаю», я сказалъ ей:
— А знаете: здѣсь у какой-то барыни есть точно такое же красное платье, какъ у васъ.
— Ихъ десятки здѣсь, — спокойно отвѣтила она. — Теперь это самый модный цвѣтъ… Надоѣло уже!
— Такъ вы не носите больше.
Она мило и удивленно улыбнулась, и сказала:
— Если вы хотите — не буду!
Я, конечно, очень скоро забылъ и объ этомъ платьѣ — она больше не надѣвала его — и о моей встрѣчѣ въ Cimiez.
Я сталъ бывать у Муравиныхъ, сначала рѣдко, потомъ все чаще и чаще. Дома Нюся была побойчѣе и самостоятельнѣе. Съ матерью у ней были недобрыя отношенія. Онѣ точно терпѣть не могли другъ друга. Нѣсколько разъ я слышалъ, какъ Анна Васильевна говорила дочери:
— Это все милое вліяніе господина Ломачева.
Анна не отвѣчала на эти слова и только разъ, выведенная изъ себя, сказала:
— Вы знаете, что я не вижусь съ нимъ… Я даже не имѣю понятія, гдѣ онъ.
И чувствуя, что мнѣ хочется знать, о комъ идетъ рѣчь — она сказала:
— Это одинъ нашъ знакомый… Уже не молодой… Семейный… Не любитъ его мамочка!
— За что?
Нюся звонко разсмѣялась и сказала:
— Сама не знаетъ!
Я взглянулъ на Анну Васильевну. Она молчала, крѣпко сжавъ губы, точно боялась не сдержать себя.
Скоро я увидалъ и самого господина Ломачева. Онъ шелъ съ Нюсей и что-то оживленно говорилъ ей. Она слушала его съ несвойственною ей озабоченностью, и отъ этого казалась старше, чѣмъ я привыкъ видѣть ее.
Я шелъ по другой сторонѣ улицы, и они не видѣли меня. Я такъ обрадовался, что встрѣтилъ Нюсю въ необычный для меня часъ, что, ни о чемъ не думая, перебѣжалъ улицу, чтобы пожать ея руку. Мнѣ показалось, что она тоже обрадовалась мнѣ, покраснѣла, смутилась, заговорила о чемъ-то быстро и путано, но скоро овладѣла собой и спокойно сказала:
— Вы развѣ незнакомы? Леонидъ Александровичъ Ломачевъ.
Меня она не назвала. Мы посмотрѣли другъ на друга, едва прикоснувшись къ шляпамъ. Она сказала еще нѣсколько ничего незначущихъ фразъ, подозвала фіакръ и уѣхала.
Мы съ Ломачевымъ разошлись въ разныя стороны, не сказавъ другъ другу ни слова. Его красивая сѣдая голова и изящная фигура въ свѣтломъ пальто весь день не выходили у меня изъ головы. Впрочемъ, скоро я совсѣмъ забылъ о немъ. Анна становилась со мной все милѣе и ласковѣе, приходила къ намъ въ отель каждый вечеръ, соглашалась иногда ѣздить съ нами за городъ и, вообще, скоро стала совсѣмъ «своя».
Въ одну изъ прогулокъ, я простудился, схватилъ лихорадку и слегъ. Три дня я пролежалъ въ жару, и Анна съ ея ласковыми глазами и мягкими манерами и милымъ голосомъ — не выходила у меня изъ головы.
Когда она пришла ко мнѣ,- это было вечеромъ, въ концѣ третьяго дня, — я не повѣрилъ своему счастью, что вижу ее, самое, у меня… я не могъ сказать ни одного слова. Она тоже казалась взволнованной, была блѣдная, заплаканная.
— Анна Дмитріевна! Вамъ тяжело живется? — вырвалось у меня.
Она такъ искренно заплакала, что я самъ не помню, какъ схватилъ ее за обѣ руки, притянулъ къ севѣ и поцѣловалъ ее.
О чемъ я думалъ тогда? Неужели я могъ предположить, что мой поцѣлуй утѣшитъ ее? Не знаю. Вѣрнѣе, что я ни о чемъ не думалъ, а просто мнѣ было больно видѣть ее несчастной, для меня было счастьемъ взять ее за руки, поцѣловать ее… Тоже чувство толкнуло меня попросить ее выйдти за меня замужъ. Она согласилась не радостно, но охотно, съ тою же сдержанностью, которая меня такъ привлекала къ ней. Она точно ждала моего предложенія. И я принялъ это, какъ должное. Я не ждалъ отъ нея особенной радости и не думалъ о ней, — моя радость все покрыла собой.
Анна попросила меня «пока» молчать о нашемъ рѣшеніи. Она съ матерью должна была ѣхать въ Парижъ, и мы условились съ ней, что и я пріѣду туда вслѣдъ за ними, и тамъ мы и обвѣнчаемся. Для меня эти подробности были безразличны, и я, конечно, согласился на все. Но мнѣ было непріятно играть комедію, лгать и обманывать такихъ добрыхъ людей, какъ Вѣра Михайловна и ея сестра. Онѣ такъ искренно желали этого брака и постоянно оставляли насъ съ Анной вдвоемъ. Нюся настаивала на прежнихъ отношеніяхъ: заходила каждый день, но ненадолго, не дозволяла провожать себя, запретила мнѣ цѣловать себя…
Въ Парижѣ все пошло иначе. Нюся объявила мнѣ, что Анна Васильевна, послѣ бурной сцены, согласилась, что Анна уже не малолѣтняя, и можетъ отвѣчать за свои поступки сама. До тѣхъ поръ она держала ее на привязи. Теперь Нюся приходила ко мнѣ, въ отель и оставалась со мной почти весь день; мы завтракали, ѣздили по магазинамъ, что-то закупали, заказывали и только къ обѣду возвращались къ Аннѣ Васильевнѣ. Она не выказывала ни малѣйшаго недовольства, напротивъ, была очень ласкова со мной, сочувствовала мнѣ, что не надо никакихъ особыхъ приготовленій, и торопила свадьбу.
У меня тогда умерла бабушка. Но — какъ я вамъ уже писалъ — я весь былъ полонъ собой, своимъ счастьем: ъ, и смерть моей старушки принялъ легко и безсердечно. Анна была возмущена этимъ и объявила, что сейчасъ же послѣ свадьбы мы поѣдемъ въ Турьи Горы на могилы моихъ родныхъ. Она любила русскую деревню, давно была лишена ея — изъ-за болѣзни матери, — и не хотѣла проводить лѣто нигдѣ, кромѣ моего — нашего имѣнья.
И это меня несказанно радовало въ ней; моя будущая, семейная жизнь рисовалась мнѣ еще полнѣе и счастливѣе.
Свадьбу мы рѣшили сдѣлать совсѣмъ скромную. У Мурановыхъ не мало знакомыхъ въ Парижѣ, но Аннѣ не хотѣлось приглашать ихъ. Я вполнѣ сочувствовалъ ей. Но необходимо было позвать достаточное количество свидѣтелей. Мы стали перебирать знакомыхъ.
— Я, кажется, встрѣтилъ вчера Ломачева… Онъ въ Парижѣ? — спросилъ я.
Анна отвѣтила совершенно спокойно:
— Очень можетъ быть… Его жена каждую весну здѣсь туалеты заказываетъ.
Анна Васильевна закашлялась, захрипѣла и вышла изъ комнаты. Въ дверяхъ она сказала:
— Нюся! Приди ко мнѣ!
Анна, не торопясь, сложила модные журналы, лежавшіе передъ ней, и пошла въ комнату матери.
О чемъ онѣ говорили тамъ — не знаю. Да я и не придалъ никакого значенія этому, зная, какъ Нюсѣ много пришлось уже вынести отъ характера матери. Я только радовался, что всему этому я скоро положу конецъ, освобожу Анну отъ мученій. Но меня испугалъ ея взволнованный видъ, когда она, выйдя отъ матери, спросила меня:
— Слышали?
Я не успѣлъ еще отвѣтить, какъ она опять спросила:
— Слышали? Вѣдь совсѣмъ съ ума сошла!
— Я ничего не слышалъ… Что случилось?
Анна нервно разсмѣялась и сказала:
— Не стоитъ повторять! Глупости… Поѣдемте лучше за моими фотографіями, сегодня онѣ готовы…
— А какъ же насчетъ шаферовъ? Мы не рѣшили…
— Успѣемъ! Не хочется дома сидѣть… Разозлила меня она!
И Анна кивнула въ сторону матери. Меня это покоробило.
Анна была плохо воспитана; винить ее за, это, конечно, нельзя было, но я тутъ же рѣшилъ заняться ея воспитаніемъ…
Послѣднюю недѣлю передъ свадьбой мы видѣлись мало. Анна пропадала цѣлыми днями у портнихъ и въ магазинахъ, я терпѣливо выжидалъ…
Былъ конецъ іюня, когда мы пріѣхали сюда, въ родное гнѣздо. Поля уже зазолотились рожью, сѣнокосъ шелъ весело и дружно, воздухъ былъ до опьяненія напоенъ запахомъ свѣжаго сѣна, цвѣтущей ржи, тучнаго лѣса. Деревня встрѣтила насъ въ полномъ расцвѣтѣ своей русской красоты. Я былъ счастливъ, какъ ребенокъ, когда опять увидалъ Волгу, обрывъ къ ней, нашъ садъ, наши Турьи Горы! И какъ радостно ввелъ я мою красавицу жену въ, этотъ домъ — гдѣ я теперь пишу вамъ одинокій — эти грустныя строки.
Здѣсь и произошло то, что кошмаромъ давитъ меня и будетъ давить всю жизнь…
* * *
Не могъ дописать вчера, забылѣ всѣ слова, всѣ подходящія выраженія. Я думалъ, что рана уже совсѣмъ зарубцевалась… Нѣтъ, все еще больно дотрагиваться…
Какъ прошли эти полтора мѣсяца послѣ свадьбы — я не ясно помню. Поцѣлуи, поѣздки, прогулки по Волгѣ, опять поцѣлуи… Жена иногда скучала; я видѣлъ это и объяснялъ тѣмъ, что все для нея ново и она еще не привыкла къ моимъ ласкамъ, и вѣрилъ, что ея тоска скоро пройдетъ. Я не придавалъ ей никакого значенія, какъ вообще не придавалъ значенія ничему, кромѣ того, что наполняло меня самого: счастье любви, радость обладанія красавицей-женщиной, утонченно-изящной и загадочной…
Разъ (я какъ сейчасъ чувствую теплый августовскій вѣтерокъ) мы сидѣли съ Анной — какъ всегда послѣ обѣда — на скамейкѣ, надъ Волгой, которая течетъ подъ самымъ садомъ. Она глядѣла, по обыкновенію, куда-то вдаль, а я говорилъ ей о моихъ замыслахъ, о будущей работѣ, декламировалъ ей Некрасова (изъ котораго она только и признавала, что Волга — «рѣка рабства и тоски»), чуть не пѣлъ отъ довольства. Я и не замѣтилъ, какъ подали «почту». Жена взяла газеты и письма и стала читать одно изъ нихъ. Я случайно взглянулъ на нее: она была необычайно блѣдна и взволнована.
— Что случилось? — спросилъ я…
Она старалась быть спокойной и отвѣтила:
— Ничего… Что это тебѣ показалось?
Но я видѣлъ ясно, какъ тонкій синій листокъ письма трепеталъ въ ея рукѣ.
— Ради Бога скажи, что случилось?
Анна вскочила и стала ходить взадъ и впередъ передо мной. Слова не шли съ ея губъ и она ходила нѣсколько минутъ молча. И я молчалъ. Я ждалъ.
— Опять она со своими исторіями, — неопредѣленно проговорила Анна.
— Кто она?
— Мать… Вызываетъ меня сейчасъ въ Москву.
— Больна?
— Н-не знаю! Пишетъ, чтобы сейчасъ выѣзжала…
И она открыла синій листокъ и на ходу прочла:
«Твое присутствіе здѣсь сейчасъ, сію минуту — необходимо для опредѣленія нашихъ дальнѣйшихъ отношеній, всей нашей жизни»…
— Что это значитъ? — недоумѣвалъ я.
Анна стала объяснять мнѣ довольно спокойно, но путано, что у нея въ Москвѣ есть тетка, которая все, что имѣетъ, оставляетъ ей, а мать хотѣла бы, чтобы она завѣщала все ей — Аннѣ Васильевнѣ съ обязательствомъ оставить все послѣ смерти ей — Аннѣ.
Исторія была такая сложная, что я никакъ не могъ разобраться въ ней, а главное, не могъ понять, зачѣмъ Аннѣ нужно было сейчасъ ѣхать за этимъ въ Москву.
— Тетка давно больна… Мать — по пріѣздѣ изъ-за границы застала ее очень плохой… Она хочетъ видѣть меня….
— Нечего дѣлать! — сказалъ я. — Поѣдемъ въ Москву, хотя здѣсь именно теперь рай.
— Я поѣду одна, — объявила Анна,
— Какъ, одна?
— Да! Мнѣ необходимо ѣхать одной для установленія дальнѣйшихъ отношеній съ матерью… Она до сихъ поръ смотритъ на меня, какъ на ребенка… Мнѣ надоѣло это!
— Чѣмъ же я мѣшаю въ вашихъ отношеніяхъ?
— Опять я на помочахъ! Ты пойми: мама не отпускала меня ни на шагъ отъ себя… Теперь — ты… Если я пріѣду одна…
Она говорила долго и горячо и сама вѣрила въ то, что говорила. Этой вѣрой она увлекла и меня. Теперь всѣ ея доводы кажутся мнѣ такими нелѣпыми, что я даже не могу ихъ изложить хоть сколько-нибудь логично. Но тогда мнѣ казалось очень умнымъ то, что она говорила, и мнѣ въ концѣ концовъ стало пріятно сознаніе, что я долженъ помочь ей стать на свои ноги. Какъ ни тяжело мнѣ было отпускать ее — я самъ торопилъ ее, помогалъ собираться, самъ свезъ на станцію, усадилъ въ вагонъ и перекрестилъ, какъ меня крестила моя мать, когда я уѣзжалъ изъ дому. Анна была особенно мила и ласкова со мной въ этотъ вечеръ. Я никогда не забуду ея добрыхъ глазъ, когда она смотрѣла на меня изъ вагона. Что это было? Благодарность? Жалость? Притворство? Неужели можно такъ лгать?
Больше я не видалъ этихъ глазъ… Впрочемъ, надо все по порядку. Какъ ни трудно для меня это — я все разскажу вамъ спокойно и обстоятельно.
Анна поѣхала въ Москву и сказала, что остановится въ Славянскомъ Базарѣ (тоже для самостоятельности). Я вернулся со станціи, и такая тоска меня охватила, что я сейчасъ же сѣлъ писать ей. Чего только не было въ этомъ письмѣ? И вѣра, и надежда, и любовь! И все это рухнуло отъ клочка синей бумаги…
Всю ночь я не спалъ отъ какой-то смутной тревоги; безпокоился ли я за Анну, думалъ ли о будущемъ — не знаю. Только помню, что ночь была безконечно длинна и тревожна.
Я всталъ съ разсвѣтомъ и самѣ поѣхалъ на станцію отвозить письмо. Помню это свѣжее утро, свѣтлое, сухое и ясное…
При мнѣ пришелъ почтовый поѣздъ изъ Москвы, остановился на пять минутъ и помчался дальше. Я дождался, пока разобрали почту, чтобы получить газеты… Синій конвертикъ на имя жены смутилъ меня, но смутилъ только тѣмъ, что мать могла написать, что поѣздка въ Москву ненужна, или что-нибудь въ этомъ родѣ. Я безъ всякаго колебзлія вскрылъ письмо, чтобы тутъ же со станціи телеграфировать Аннѣ его содержаніе. На тонкомъ синемъ листкѣ было мелко написано: «Не Москва, а Петербургъ. Не Славянскій Базаръ, а Европейская гостиница».
Я ничего не понялъ, а какъ-то весь почувствовалъ горе, что-то ужасное, непоправимое. Я бросился домой и… сдѣлалъ несмываемую подлость. Я взломалъ шкатулку Анны, ключъ отъ которой, единственный ея ключъ — она носила всегда на цѣпочкѣ съ часами… Я почему то былъ увѣренъ, что въ этой шкатулкѣ найду разгадку… И, дѣйствительно, тамъ среди футляровъ съ золотыми вещами, лежала связка писемъ. Всего — двѣнадцать писемъ. Всѣ онѣ написаны такимъ же мелкимъ почеркомъ, какъ и на синемъ лисхкѣ… Я искалъ подписи — ея не было. Я хотѣлъ только знать отъ кого они, не думая читать ихъ… Вѣдь до и послѣ этого я никогда и мысли не допускалъ, что можно прочесть чужое письмо. А тутъ я прочелъ всѣ двѣнадцать, одно за другимъ, не думая о томъ, что я дѣлаю. Они были безъ опредѣленія времени или мѣста. Въ первыхъ — была только любовь, какая-то особенная, переплетенная мистическими бреднями и цитатами изъ французскихъ поэтовъ. Потомъ — утонченное восхваленіе красоты Анны, но съ такими подробностями, что я сгоралъ, читая ихъ. И, наконецъ (это было девятое или десятое письмо), вотъ, что я прочелъ: «Ты говоришь, что не позволяешь жениху цѣловать тебя… Отчего же отъ тебя такъ пахнетъ табакомъ, когда ты приходишь ко мнѣ отъ него? Пожалѣй же твоего бѣднаго Л., не отнимай отъ него хоть этой радости: ты знаешь, какъ я цѣню тотъ особый тонкій запахъ, которымъ пропитаны твои вещи, твои волосы, вся ты»…
Не знаю почему — эта буква Л. уже не допускала во мнѣ сомнѣнія, что письма были отъ Ломачева. Я запомнилъ, что его звали Леонидомъ. И мнѣ ясно представилось одно утро въ Парижѣ. Это оыло недѣли за двѣ до нашей свадьбы. Анна пришла ко мнѣ часовъ въ одиннадцать сказать, что не можетъ со мной завтракать и что не свободна до обѣда. Она была со мной ласковѣе обыкновеннаго, но держалась далеко отъ меня и даже не позволяла цѣловать руки. Видя мое огорченіе, она сказала:
— У меня есть одна слабость: я не выношу запаха табаку… А вы такъ много курите.
— Если хотите, — я брошу курить.
— Потомъ я привыкну, но теперь попрошу васъ, — не курите, если можете.
Я, конечно, согласился съ удовольствіемъ, и былъ радъ когда это доставляло мнѣ лишеніе: я думалъ, что дѣлалъ это для нея!
Три послѣднихъ письма я уже читалъ спокойно, если только умѣстно здѣсь это слово. Вообще нѣтъ такихъ человѣческихъ словъ, которыя могли бы опредѣлить мое душенное состояніе причтеніи этихъ писемъ. Ревность, обида, горе, негодованіе, отчаяніе — это все не то, все мало, все ограниченно. Я весь страдалъ, вотъ что я могу сказать про себя, страдалъ и въ прошломъ, и въ настоящемъ, и въ будущемъ…
Когда я дочиталъ послѣднюю строчку (касающуюся нашего брака), я бросился на диванъ и застоналъ какъ отъ боли. Я метался весь день и всю ночь, едва дождался ближайшаго поѣзда въ Петербургъ и поѣхалъ… У меня не было никакого плана, мнѣ необходимо было дѣйствовать… А какъ «дѣйствовать», сидя въ деревнѣ?..
Я ѣхалъ точно въ бреду, точно я видѣлъ длинный тяжелый сонъ: Анна вся въ красномъ, Ломачевъ въ сѣромъ пальто, Парижъ съ его суетой и ложью и, наконецъ, этотъ синій листокъ съ ужасными по своему смыслу словами: «Не Москва, а Петербургъ…» И все это переплетено своеобразно страстными фразами и намеками, изъ тѣхъ двѣнадцати писемъ… Минутами я былъ убѣжденъ, что все это приснилось мнѣ, и вдругъ мнѣ дѣлалась смѣшна моя поѣздка въ Петербургъ, когда жена сидитъ въ Москвѣ при больной матери, и самъ себѣ я казался смѣшонъ до того, что начиналъ смѣяться вслухъ. И я крестился, и молился, чтобы это оказался сонъ…
Но уже подъѣзжая къ Европейской гостиницѣ, я не сомнѣвался, что все это не сонъ, и безъ колебаній спросилъ швейцара:
— Ломачевъ здѣсь?
— Сейчасъ ихъ нѣтъ дома…
Я занялъ комнату и засѣлъ ждать… Къ счастью, ждать пришлось недолго. Уже черезъ день въ числѣ пріѣзжихъ, поднимающихся по лѣстницѣ,- я увидалъ Анну Дмитріевну. Она была въ свѣтломъ дорожномъ платьѣ и бодро ступала по ступенькамъ. За ней шелъ Ломачевъ и несъ ея дорожный мѣшокъ. Очевидно, онъ встрѣтилъ ее на вокзалѣ. Они громко говорили по французски и не обращали ни на кого вниманія. И потому какъ они шли, какъ онъ несъ ея мѣшокъ, какъ она говорила съ нимъ, не оборачиваясь въ его сторону, было ясно, насколько они близки другъ другу. Всякій, незнавшій ихъ, сказалъ бы, что это идутъ супруги, уже привыкшіе одинъ къ другому, мужъ и жена. Все это я не сообразилъ, а увидѣлъ тутъ же, и замеръ на мѣстѣ.
Я ждалъ ихъ у перилъ лѣстницы во второмъ этажѣ, гдѣ была комната Ломачева. Я не могъ шевельнуться ни взадъ ни впередъ. Я точно умеръ сразу: ни боли, ни горя не было. Я ждалъ…
Помню, съ какимъ ужасомъ взглянула она на меня, какъ визгливо вскрикнула и, вся съежившись, бросилась мимо меня… Точно боялась нападенія. Помню великолѣпный жестъ г. Ломачева и его плоскій голосъ съ банальными словами:
— Я къ вашимъ услугамъ!
До сихъ поръ не могу я отдѣлаться отъ впечатлѣнія пошлости, которой онъ окатилъ меня. Именно пошлости… Точно облилъ меня чѣмъ-то грязнымъ и липкимъ… Послѣ всего того, что я пережилъ и перечувствовалъ, послѣ всѣхъ моихъ мукъ и слезъ — этотъ возгласъ оскорбилъ меня именно своего пошлостью…
Цѣлые сутки провелъ я у себя въ комнатѣ. Ко мнѣ стучались, лакей приносилъ мнѣ что-то, — я ничего не видѣлъ и не слышалъ… То липкое и грязное, во что я окунулся, не давало мнѣ покоя и наполняло меня только однимъ желаніемъ: бѣжать! Бѣжать сейчасъ же отъ Анны, отъ Ломачева, отъ всей этой лжи, пошлости и грязи… Я не могъ себѣ простить, какъ я допустилъ себя до того, что добровольно могъ оказаться въ такомъ положеніи. Мнѣ уже казалось, что можно перенести всякое горе, но это перенести нельзя, что можно все забыть, но ощущеніе этой грязи на душѣ останется на всю жизнь. Объясненіе съ женой или Ломачевымъ, дуэль… Мнѣ было невыносимо противно думать объ этомъ. Только бы отойти отъ нихъ какъ можно дальше, не слышать, не видѣть ничего…
На другой день я послалъ въ номеръ Ломачева отдѣльный видъ Аннѣ Дмитріевнѣ Ряполовской и больше никогда не видалъ ее.
Вотъ вамъ моя «исторія». Не знаю, что вамъ говорили о ней въ петербургскихъ салонахъ. Вѣроятно, тоже, что уже не разъ передавали мнѣ: что я отказался отъ дуэли и показалъ себя трусомъ и человѣкомъ «не общества». Я знаю, что многіе не могутъ простить мнѣ этого. Но вы знаете мой взглядъ на дуэлъ вообще, а въ данномъ случаѣ еще поймете, какъ я былъ далекъ ото всего, что связано съ Ломачевыми, ихъ міровоззрѣніемъ и моралью… Можетъ быть, вы слышали разсказъ, какъ я бросился съ кулаками на беззащитную женщину, и только «случайное» присутствіе Ломачева спасло ее. Эта версія усиленно распространяется матерью Анны Дмитріевны. Но мнѣ даже совѣстно опровергать ее.
Я все разсказалъ вамъ, ничего не преувеличивая, но ничего и не преуменьшая… Мнѣ уже давно хотѣлось, чтобы вы знали всю правду, и меня мучила мысль, что вы не желаете знать ее. Почему? Неужели вы вѣрили сплетнямъ, идущимъ отъ озлобленныхъ женщинъ? Неужели вамъ было все равно, кто любитъ васъ?
Вашъ С. Р.