Дорогой мой Сергѣй Ильичъ!
Сегодня утромъ получила два вашихъ письма, одно длинное, другое привѣтъ на Новый годъ. Какъ различно мы встрѣтили его! Вы — въ оглушительной тишинѣ со своими мыслями, я — въ оглушительномъ шумѣ съ чужими словами… Насъ за столомъ было человѣкъ сорокъ, старые и молодые, женщины и мужчины, всѣ на видъ веселые, всѣ оживленные, шумные… И всѣ говорили чужія слова, и жили чужими мыслями… Повторяли тѣ фразы, поздравленія, пожеланія, которыя нужно говорить въ данныхъ случаяхъ, повторяли ихъ, можетъ быть, искренно, а у каждаго тамъ, за веселой маской кипѣла или тлѣла своя жизнь съ ея горемъ…
Я сама была на видъ не скучнѣе другихъ, а внутри меня все время больно ныла печаль: Викторъ не обѣдалъ дома и до одиннадцати часовъ сидѣлъ у своей «барышни», пріѣхалъ домой, надѣлъ фракъ, и мы отправились къ сестрѣ встрѣчать Новый годъ. Въ каретѣ онъ старался шутить со мной, и хохоталъ особенно громко. И этотъ смѣхъ дѣлалъ его жалкимъ…
За ужиномъ онъ нѣсколько разъ взглянулъ на меня съ безпокойствомъ и грустью, и это наполнило меня какимъ то особенно-тяжелымъ чувствомъ жалости или сожалѣнія, я не могла разобратъ: кругомъ, со всѣхъ сторонъ, такъ громко влетали въ уши чужія слова, что невозможно было прислушаться ни къ своимъ мыслямъ, ни къ своему сердцу.
* * *
О вашей исторіи съ женой я въ послѣдній годъ слышала не мало некрасиваго. Мои друзья не могли простить мнѣ дружбы съ вами и старались представить васъ «въ надлежащемъ свѣтѣ». Но я ничему не вѣрила; я понимала, въ чемъ ваша главная вина: вы, живя съ волками, не захотѣли выть по волчьи, вы поступили такъ, какъ поступать «не принято», и вамъ не могутъ простить этого. Я, конечно, не виню васъ за это, а виню совсѣмъ за другое. Какъ вы, умный человѣкъ, не поняли, что вы совсѣмъ чужой этой женщинѣ и что она чужая вамъ? Вы не подумали: можетъ ли она любить васъ? за что? Почему она выходитъ за васъ? Нѣтъ ли у нея въ жизни чего-нибудь поважнѣе распрей съ матерью? Вамъ она понравилось своей молодостью, своей красотой, вамъ стало жаль ее, вы захотѣли связать себя съ нею на всю жизнь… Она согласилась, а вы повѣрили, — безъ колебанія повѣрили, что она выбрала васъ изъ всѣхъ тѣхъ людей, которыхъ встрѣчала на своемъ пути, выбрала затѣмъ, чтобы дать вамъ право на ея тѣло и душу… Вы приняли это какъ должное, потому что пишете, что были счастливы… И въ этомъ вашемъ счастьѣ не было мѣста для малѣйшаго вниманія къ ея душѣ, къ ея сердцу… Иначе вы не проглядѣли бы ея любви къ Ломачеву… Вы самоувѣренно рѣшаете заняться ея воспитаніемъ, хотя ей уже двадцать три года, она опредѣленная величина (отрицательная или положительная, это другой вопросъ)… и совсѣмъ не просила васъ являться ея руководителемъ…
Я обыкновенно злорадствую, когда вижу, какъ женщина мститъ мужчинѣ за его самоувѣренность и властность… Въ вашемъ случаѣ я радоваться не могу. Вы — лучшій изъ людей, какихъ я видала — вы поплатились за другихъ, и это несправедливо…
Простите мнѣ это морализированіе. Но мы рѣшили съ вами писать совершенно искренно, и я не хочу — хотя могла бы — написать вамъ иначе. Я не защищаю Анну Дмитріевну, я ненавижу ее, но не могу оправдать и васъ, — вы все время смотрѣли въ себя и на себя, какъ всѣ мужчины… И тяжело расплатились за это…
Простите, дорогой… Вамъ и безъ того больно, а я еще такъ рѣзко касаюсь этого больного мѣста.