Простите, дорогая Варвара Львовна, что не отвѣтилъ вамъ тотчасъ же: не писалось.

Спасибо за приглашеніе, но я не пріѣду, т. е. сейчасъ не пріѣду. Лекціи мнѣ читать нельзя, значитъ полезнымъ вамъ и вашему дѣлу я быть не могу. А удовольствія мой пріѣздъ доставить не можетъ, — въ слишкомъ рѣзкомъ диссонансѣ мое мрачное и тихое настроеніе съ вашимъ бодрымъ и дѣловымъ… Только тоску наведу на васъ. Вы меня не поймете, я — васъ.

Я рѣшилъ не ѣхать въ Петербургъ до полнаго окончанія работы; теперь срокъ моей добровольной высылки еще отдалился, такъ какъ все это время я не работалъ. А не работалось мнѣ но очень сложнымъ внутреннимъ причинамъ и по одной внѣшней. У Егорушки была очень тяжелая форма тифа и Власьевна буквально вырвала его отъ смерти; но для этого весь домъ былъ поставленъ верхъ дномъ. Докторъ — земскій врачъ не могъ постоянно наблюдать за больнымъ и прислалъ къ намъ фельдшерицу. Она поселилась у насъ, и я отдалъ мои комнаты, такъ какъ онѣ самыя теплыя въ домѣ. Самъ я переселился въ половину бабушки, но работать не могъ.

Власьевна суетилась, бѣгала, молилась. Одна фельдшерица — Евгенія Ивановна — была спокойна и дѣлала свое дѣло увѣренно, аккуратно и почти весело. Она вносила въ домъ успокоеніе и философское отношеніе къ жизни и смерти. Когда пріѣзжалъ докторъ, онався преображалась и ея вѣра въ него передавалась и намъ, и мы начинали вѣрить, что онъ спасетъ мальчика.

И сколько разъ, сидя у постели этого больного ребенка, слушая его стоны и глядя на страданія этого маленькаго человѣка — я вдругъ вспоминалъ ваши слова: «грустныя детали»… И вы дѣлались для меня такая далекая, такая чужая. Я увѣрялъ себя, что вы хотѣли пошутить, чтобы развеселить меня — но такая шутка не вяжется съ вами — серьезнымъ и чуткимъ человѣкомъ. И мнѣ становилось больно за васъ и за себя… Неужели я совсѣмъ не знаю васъ? Неужели вы не такая, какой я себѣ васъ представляю? Не можетъ этого быть! Не хочу я этому вѣрить.

С. Р.