Дѣти давно спятъ. Все тихо. Я одна. Страшно и безпросвѣтно темно на душѣ; мысль о смерти не отходитъ отъ меня. А я не хочу смерти, я боюсь ее. Я хочу жить и жить какъ можно полнѣе и дольше; хочу любви, хочу счастья, хочу всякихъ, всякихъ радостей своихъ и чужихъ, хочу видѣть, осуществленіе моихъ замысловъ… А для этого нужно жить, долго, долго.

Замѣтили вы, мой дорогой другъ, что чѣмъ больше тяжелаго было въ жизни, тѣмъ болѣе человѣкъ цѣпляется за, жизнь. Такъ и я. Вы, конечно, подумаете, что было у меня тяжелаго въ жизни. Много, очень много… Я не люблю говорить объ этомъ, но сегодня меня тянетъ бесѣдовать съ вами о себѣ… Очень ужъ тихо кругомъ я я одна… Хочется исповѣдаться, хочется каяться…

Прежде всего — у меня было грустное дѣтство и это всегда даетъ тотъ мрачный строй души, который васъ такъ удивлялъ во мнѣ. Основа моей души — грусть.

Разъ, по поводу моего портрета ребенкомъ, вы сказали:

— Какая вы тутъ жалкая.

Этотъ портретъ былъ сдѣланъ въ тотъ годъ, когда отецъ, бросилъ насъ съ мамой! И какъ бросилъ! Привезъ насъ сюда изъ нашего Орловскаго имѣнія — гдѣ мы жили до тѣхъ поръ — года. У нея были средства и матеріально мы не бѣдствовали. За то нравственно — бѣдствовали ужасно. Однѣ, въ чужомъ городѣ, безъ родныхъ, безъ друзей, съ постояннымъ горемъ на сердцѣ. Были у насъ знакомые въ Петербургѣ, но мать избѣгала ихъ, не желая говорить объ отцѣ. Когда о немъ спрашивали, она спокойно отвѣчала, что онъ занятъ въ деревнѣ и что скоро пріѣдетъ. И я помню, какъ на вопросъ:

— А папа скоро въ Петербургъ?

Я отвѣчала:

— Ждемъ на дняхъ.

Я безъ уговору съ мамой лгала и, не запинаясь, отвѣчала на другіе вопросы: о здоровьи отца, объ его дѣлахъ.

Такъ прошло года два. Я была уже въ третьемъ классѣ, когда — помню — наша жизнь какъ-то измѣнилась, точно освѣтилась. Мама стала одѣваться наряднѣе, выѣзжала и принимала у себя, у насъ собиралась по вторникамъ, иногда пѣли, иногда играли въ карты. Объ отцѣ уже не спрашивали и не говорили; только въ гимназіи приходилось еще повторять ту же ложь.

Мы такъ сжились вдвоемъ съ матерью, что настроеніе одной — неизбѣжно передавалось и другой. И ея спокойствіе и веселость отразились и на мнѣ, и мнѣ стало спокойно и весело. У васъ завелись и друзья, и милѣе всѣхъ для меня былъ Иванъ Дмитріевичъ Евлашевъ. Когда онъ приходилъ къ намъ — сейчасъ же становилось спокойно. Всѣ заботы, всѣ неурядицы, всѣ житейскія треволненія улаживались имъ шутя и бодро. Когда мама бывала озабочена чѣмъ нибудь я говорила ей:

— Подожди, пріѣдетъ Иванъ Дмитріевичъ…

И мы ничего не рѣшали и не предпринимали безъ совѣта Ивана Дмитріевича. Онъ искалъ намъ дачу, перевозилъ насъ, пріѣзжалъ къ самъ изъ города, заваленный всякими покупками, доставалъ намъ книжки; зимой онъ каталъ насъ, возилъ въ театръ, рекомендовалъ портнихъ, объяснялся съ хозяиномъ дома, распекалъ швейцара… И баловалъ насъ съ мамой безъ конца.

Безъ него въ домѣ было тускло и, главное, страшно. Съ нимъ было намъ обѣимъ весело и покойно.

Такъ прошло опять года два; въ сущности — лучшіе годы моей жизни, потому что послѣ…

Я рѣшила писать вамъ все, поэтому напишу и то, что до сихъ поръ еще никогда не сказала словами никому, даже мужу. Мнѣ было лѣтъ пятнадцать… Я вернулась изъ гимназіи и — какъ всегда — прошла прямо къ мамѣ. Дверь въ ея, комнату была отворена, и я, не желая слушать и даже не ожидая никого встрѣтить, вдругъ услыхала:

— Пожалуйста, Маня, безъ нравоученій! Ты знаешь, какъ я не люблю ихъ.

Изъ двери выбѣжалъ Иванъ Дмитріевичъ, красный, разщраженный, не поздоровался со мной и уѣхалъ.

Мама удивилась мнѣ, но спокойно, какъ всегда, поцѣловала меня и стала разспрашивать объ урокахъ. А я вошла къ ней, точно ошпаренная; я очнуться не могла отъ слышанныхъ словъ и языкъ не повиновался мнѣ. Мать приставала ко мнѣ съ шутками и совершенно спокойно сказала:

— Вѣроятно, ты получила двойку…

— Почему?

— Ты сама не своя…

Я ушла къ себѣ и разрыдалась. Моя святая мама, страдалица, такая чистая и недосягаемая, и этотъ красный, толстый Иванъ Дмитріевичъ!.. Какъ онъ кричалъ! И эти слова: «Маня», «ты» — жгли меня какъ огнемъ, я переворачивала ихъ на всѣ лады, чтобы дать имъ какое-нибудь объясненіе и оправданіе.

Маня — имя мамы, такъ звалъ ее отецъ; значитъ Иванъ Дмитріевичъ…

«Ты!» Этого не могло быть… Развѣ послѣ этого мама могла бы такъ спокойно говорить и шутить со мной.

Я убѣждала себя, что мнѣ показалось все это и что я не слыхала ничего, но вдругъ въ ушахъ ясно раздавался хриплый отъ волненія голосъ Ивана Дмитріевича, и меня опять всю обдавало жаромъ и я опять начинала рыдать отъ отчаянія.

Я не могу вамъ опредѣлить, что собственно пережила я въ эти нѣсколько часовъ, но когда, во время обѣда, пріѣхалъ Иванъ Дмитріевичъ — мнѣ хотѣлось броситься и задушить его. А когда мама, между прочимъ, весело сказала:

— Знаете, Иванъ Дмитріевичъ, я пожалѣла сегодня, что вы не актеръ… Какъ вы талантливо представили эту сцену съ Маней… Прекрасно…

Я уже не вѣрила ей. Мало того: я увидала, какъ она умѣетъ безсовѣстно лгать!

Съ этихъ поръ въ нашей жизни точно треснуло что-то. Все повидимому осталось, какъ прежде, а всѣ чувствовали трещину. Когда приходилъ Иванъ Дмитріевичъ — я шла къ себѣ заниматься, или уходила къ подругамъ. У меня началась своя жизнь и это меня мучило. А главное мучило, что я не могла быть искренней съ матерью и не вѣрила ни одному ея слову. Даже если она говорила правду — я старалась найти въ ней ложь. Когда она уѣзжала и говорила мнѣ, что ѣдетъ къ знакомой — я думала: «опять лжетъ! Она ѣдетъ къ Ивану Дмитріевичу».

Мать стараласъ баловать меня, дѣлала подарки, одѣвала почти богато. И чѣмъ дороже былъ подарокъ, чѣмъ наряднѣе платье — тѣмъ тяжелѣе было мнѣ. Я подозрѣвала, что за нихъ платитъ Иванъ Дмитріевичъ, и это страшно раздражало меня противъ матери, хотя я любила ее больше всѣхъ и всего въ мірѣ. Я просто возненавидѣла Ивана Дмитріевича, наша жизнь стала адомъ. Мама все время нервничала, и Ивану Дмитріевичу стало скучно съ ней, явилась раздражительность и требовательность — какъ неизбѣжно бываетъ при долголѣтнихъ близкихъ отношеніяхъ. Мать тяготилась этимъ, а вмѣстѣ съ тѣмъ держалась за него обѣими руками.

Я окончила гимназію и не знала куда дѣться отъ лжи, ничего недѣланія и тоски. Мать предложила мнѣ поступить въ рисовальную школу, и я съ радостью ухватилась за это. Въ гимназіи у меня находили способности къ рисованію, но, въ сущности, ихъ не было: каждый, учившійся рисовать, можетъ рисовать такъ, какъ рисовала тогда я. Но мнѣ было такъ тяжело дома, меня такъ тяготили нервная любовь мамы, ея ежеминутныя заботы обо мнѣ, ея приставанья, какъ къ маленькой, и баловство, что я съ радостью ухватилась за мысль о школѣ.

Скоро жизнь въ воображеніи такъ захватила меня, что я съ горемъ возвращалась къ реальной жизни. Увлеченіе искусствомъ, тѣмъ искусствомъ, за которое вы называете меня тайной декаденткой, — сдѣлало для меня правду жизни — мѣщанской, некрасивой, пошлой. И, напримѣръ, правда передвижниковъ съ ихъ горемъ и русской неприглядной дѣйствительностью — выгорѣлая деревня, грязныя, рахитическія дѣти, бродяги и арестанты — стала пугать праздражать меня. Я не хотѣла знать ее, не хотѣла видѣть ее… зачѣмъ? Я распространила дальше эту боязнь правды, и все что украшаетъ жизнь, скучную и бѣдную жизнь человѣческую — стало мило мнѣ. А одно изъ такихъ украшеній — несомнѣнно ложь. Только, благодаря ей, и можно еще существовать на свѣтѣ, только она одна и спасаетъ еще отъ ужаса жизни.

Къ матери я стала относиться спокойнѣе и добрѣе, я поняла, что она никому не мѣшала своей жизнью во лжи. И я не имѣла никакого права уличать ее. Правда — геройство совсѣмъ непримѣнимое и даже смѣшное въ нашей сѣренькой жизни. Она — врагъ общежитія, врагъ мира въ семьѣ, врагъ всего, за что мы всѣ такъ держимся.

Теперь, когда мнѣ приходится серьезно думать о воспитаніи старшаго сына — я постоянно наталкиваюсь на этотъ вопросъ.

Но я ушла въ сторону. Мнѣ хочется говорить вамъ о себѣ, о моей жизни. Я въ такомъ покаянномъ настроеніи, точно передъ смертью…

Три года въ школѣ, три года увлеченія искусствомъ прошли бойко и ярко… У меня былъ свой кружокъ и мы исповѣдовали, кажется, искренно, что искусство должно заставлять забывать жизнь… Мы читали, переводили англійскія книги, и я дѣйствительно не замѣчала жизни. Были рядомъ увлеченія: и я увлекалась, и мной увлекались, но все это въ предѣлахъ ухаживанія за приличной барышней.

Въ это время Иванъ Дмитріевичъ переѣхалъ въ Москву и мама осталась одинокой. Но я не жалѣла ее и бросала по прежнему, бросала для школы, для чтенія, для театра… А когда Викторъ сдѣлалъ мнѣ предложеніе — я, ни минуты не задумываясь, оставила мать навсегда. А вѣдь я любила ее, а къ жениху относилась почти равнодушно.

Да, провѣряя себя теперь, я вижу, что тогда во мнѣ не было любви къ Виктору. Онъ мнѣ нравился, мнѣ было съ нимъ весело и я была очень рада, когда онъ сказалъ мнѣ, что любитъ меня. Рада, но не счастлива!

Мы познакомились съ нимъ у однихъ знакомыхъ, куда оба были приглашены обѣдать. Насъ случайно прсадили рядомъ, мы сразу начали болтать весело и непринужденно и уже не разставались ни на минуту, ни въ этотъ вечеръ, ни въ послѣдующіе. Это было на Рождество, а въ февралѣ мы обвѣнчались.

Викторъ говорилъ, что влюбился въ меня сейчасъ же, какъ увидѣлъ, и уже за обѣдомъ рѣшилъ, что я буду это женой. Я ничего не рѣшала, но думаю, что полюбила его гораздо позже, за то и прочнѣе.

Первый годъ супружества прошелъ для меня очень однообразно и скучно. Пришлось много думать о житейскомъ, а я не привыкла къ этому, и въ душѣ считала себя выше всѣхъ жизненныхъ мелочей. Мужъ, насколько могъ, избавлялъ меня отъ нихъ. Онъ былъ заботливъ, предупредителенъ и необыкновенно внимателенъ. Викторъ изъ тѣхъ мужчинъ, которые, любя, не видятъ никого и ничего, кромѣ своей любимой. Обыкновенно это продолжается недолго. Недолго было и у Виктора; но первые полтора года нашего брака онъ не отходилъ отъ меня ни на шагъ, не спускалъ съ меня глазъ и ловилъ всѣ мои желанія. Сначала это раздражало меня, потомъ я привыкла и когда я потеряла это — я увидала, что я потеряла. Я, сама того не замѣчая, такъ привязалась къ мужу, что все остальное — и мать, и увлеченіе искусствомъ, и вся моя прошлая жизнь — казались мнѣ «такъ», между прочимъ, ожиданіемъ чего-то главнаго и единственнаго. У Виктора начались какія-то дѣла, онъ сталъ часто уѣзжать изъ дому, и я тосковала и въ тоскѣ находила радость любви. Теперь все, все было окрашено этой любовью и жизнь вдругъ приняла новый смыслъ, глубокій и вмѣстѣ съ тѣмъ простой и ясный. Всѣ сомнѣнія, исканія, увлеченія казались нелѣпыми и ненужными. Нужно жить! Вотъ одно, что я знала. А жить — значитъ любить и быть любимой… Я долго вѣрила, что любима. Но за то, когда мнѣ постарались открыть глаза, я чуть съума не сошла. И я еще разъ прокляла правду! До этого мужъ могъ мнѣ говорить все, что ему было угодно, и я вѣрила и была счастлива этой вѣрой… А теперь…

И я отъ ревности, отъ неистовой злобы, кипѣвшей въ душѣ — сдѣлала гадость, ужасную гадость…

Помните, разъ мы сидѣли съ вами вдвоемъ; вы мнѣ говорили о вашей любви, говорили, что любите во мнѣ ясность глазъ, ясность совѣсти, сказали, что я вселяю вамъ полное довѣріе.

— Послѣ той лживости, на какую натолкнулся я въ жизни, сказали вы, для меня отрада встрѣтить такого чистаго человѣка, какъ вы.

Я хотѣла перемѣнить разговоръ и полушутя сказала вамъ:

— Вы меня не знаете… Я лгу и обманываю, какъ всѣ. Только дѣлаю это поискуснѣе, чѣмъ другіе.

Вы поблѣднѣли и замолчали. Потомъ мы заговорили, но уже не обо мнѣ. А уходя вы спросили меня серьезно и просто:

— Вы никогда не измѣняли мужу?

Я возмутилась этимъ вопросомъ и отвѣтила вамъ очень рѣзко. Вы стали просить у меня прощенія, что позволили себѣ такой вопросъ.

— Во всѣхъ насъ сидитъ пошлость… Намъ не понять такой чистоты…

Я молчала.

Я безсовѣстно солгала вамъ тогда.

B. Ч.