— Дорогой Сергѣй Ильичъ! Послѣднее мое письмо я писала вовсѣмъ ненормальная.

Мужъ уѣхалъ въ Вѣну, а телеграфировалъ мнѣ изъ Ниццы, что дѣла случайно закинули его на Ривьеру. Я знаю, что означаетъ это «случайно», знаю, что Кучинскую отправили въ Ниццу, и вы поймете, что дѣлается во мнѣ. Я не спала нѣсколько ночей и въ одну такую ночь написала вамъ… Кажется, я наговорила вамъ много лишняго про маму, про мою бѣдную, покойную маму. И про себя я наговорила глупостей и никогда не прощу себѣ этого. Я была въ такомъ настроеніи, въ какомъ, вѣроятно, бываютъ, когда сводятъ счеты съ жизнью, — хотѣлось всю душу вынуть, всѣ свои раны показать… Такую исповѣдь — можно написать, но посылать ее не нужно. Я послала и теперь, когда отчаяніе умолкло, когда я опять въ маскѣ честной и счастливой жены — я простить себѣ не могу, зачѣмъ послала вамъ то письмо. Вычеркните его изъ вашей памяти, какъ будто его не было, и давайте переписываться по-прежнему. Про себя, т. е. про душу свою, про прошлое, про раны — говорить не буду. Лгать вамъ — я не хочу, а говоритъ правду не могу, не умѣю… Одна мысль, что я могу потерять такого хорошаго друга, какъ вы, приводитъ меня въ отчаяніе…

14 марта.

У меня нездоровы дѣти: корь. Болѣзнь не опасная, говорятъ, необходимая, но очень тяжелая и скучная: я отрѣзана отъ всѣхъ знакомыхъ. И театры для меня закрыты: я не считаю себя въ правѣ разносить заразныя болѣзни. И я сижу въ темной комнатѣ у кроватокъ Васи и Вовы съ моими безконечными думами, съ моей одинокой тоской. Одинокой! Говорятъ — если есть дѣти, то женщина не одинока. Но развѣ дѣти когда-нибудь поймутъ мать? А заботы о нихъ? говорятъ уравновѣшенные люди, заботы наполняютъ жизнь и дѣлаютъ ее осмысленной. Какія заботы? Если быть добросовѣстной матерью — значитъ вставать въ семь часовъ утра, сидѣть на корточкахъ, одѣвая дѣтей, ни за минуту не отходить отъ нихъ, говорить съ ними о томъ, что ихъ интересуетъ, и тѣмъ языкомъ, который имъ понятенъ, забыть совсѣмъ себя, свои думы, свою усталость, свои юли. Кто изъ насъ способенъ на это? Я — каюсь — не способна. Вы знаете, какъ я обожаю моихъ мальчиковъ. Но я не кормила ихъ (я была долго больна послѣ обоихъ) и ни одного ни не была ихъ нянькой. Я не могу играть съ ними цѣлый день, не могу сторожить ихъ сонъ весь вечеръ и всю ночь. Если я поиграю съ дѣтьми часъ-два — я совершенно разбита. Я ложусь и отдыхаю нѣсколько часовъ. Иногда мысль идетъ куда-нибудь отъ того, что я разсказываю имъ, и Вася теребитъ меня за рукавъ и говоритъ. — Мама! Проснись.

Няня прекрасно ухаживаетъ за ними, занимаетъ ихъ, а они привязаны ко мнѣ не меньше, чѣмъ къ ней. Я счастлива этимъ и люблю ихъ безконечно…

И все-таки пусто и одиноко… А я боюсь одиночества хуже всего на свѣтѣ… Я должна постоянно заботиться о комъ-нибудь, дѣлать что-нибудь, бороться, добиваться…

Я вспоминаю ваши слова:

— Вы такъ набиваете вашъ день всякими хлопотами, заботами и волненіями о чужихъ дѣлахъ, точно хотите бѣжать отъ себя, отъ своей души, отъ своего я.

Мнѣ не понравилось тогда, что вы сказали. Мнѣ хотѣлось именно отъ васъ поддержки мнѣ, моему дѣлу, моему искреннему желанію не прожить жизнь даромъ, безъ пользы, безъ радости людямъ… Я никогда не забуду, какъ сказала мнѣ одна больная баба:

— Такъ и живемъ мы всѣ безъ послѣдствій…

Въ этихъ смѣшныхъ словахъ — глубокій и мрачный смыслъ…

Вы не разъ повторяли мнѣ:

— Всѣ эти дѣла и засѣданія, и хлопоты нужны вамъ, какъ пьяницѣ водка. Вамъ необходимо забыть себя, уйдти отъ себя и вы набиваете себѣ голову чужими мыслями и чужими словами, чтобы не слыхать своихъ собственныхъ…

Неужели вы правы? Неужели я, чтобы убѣжать отъ своей совѣсти, отъ своего сердца, наполняю жизнь выдуманными обязанностями? Неужели и тутъ когда-нибудь правда встанетъ передо мной и отниметъ отъ меня послѣднее утѣшеніе, — что я живу не даромъ? Неужели?

В. Ч.

PS. Пожалуйста, разорвите и забудьте то мое письмо, гдѣ я писала про мать. Я не имѣла права такъ говорить о ней. Она умерла и унесла съ собою и свой грѣхъ, и свою отвѣтственность.