Милая Варвара Львовна! — зачѣмъ я пріѣду въ Петербургъ? Я такъ ушелъ отъ вашей жизни, отъ вашихъ волненій и печалей, что мнѣ уже трудно понять васъ, и вамъ было бы тяжело со мной. Я опять сталъ бы говорить вамъ непрошенную правду, и вы опять велѣли бы мнѣ уѣхать. Лучше останемся каждый у себя и будемъ переписываться

У меня никогда не было друга, и я дорожу дружбой съ вами, дорожу тѣмъ, что могу писать вамъ все и обо всемъ, потому что когда пишу вамъ — вы одна передо мной, безъ вашей рамки… И вы въ письмахъ становитесь искреннѣе и правдивѣе. Не сердитесь, дорогая, что говорю такъ. Вы не повѣрите, какъ я настрадался отъ сознанія, что вы такъ могли лгать мнѣ. Я стараюсь не думать о томъ письмѣ, но иногда оно какъ льдомъ обкладываетъ мнѣ сердце, и вы становитесь мнѣ чужою, почти ненавистною. Иногда я просыпаюсь весь въ слезахъ, потому что вижу во снѣ васъ и вспоминаю про М., про все, что вы пережили, а главное про тѣ два года, которые я бывалъ у васъ.

Иногда я злюсь на себя, злюсь на то, что могъ повѣрить святости петербургской дамы (простите меня!), злюсь, что до сѣдыхъ волосъ не научился понимать людей, злюсь на васъ и увѣряю себя, что такихъ М. было много…

И я бросаю все и иду на мою любимую скамейку на кладбищѣ. Чисто, ясно и тихо кругомъ. Здѣсь, только здѣсь я могу освободиться отъ всѣхъ моихъ внутреннихъ мукъ. Я изучилъ все кладбище и уже не замѣчаю ни именъ, ни надписей. Я знаю, что тамъ, у входа, на покривившемся крестѣ написано:

«О мертвыхъ не грусти! Они оправились отъ боли и свободны»…

У самой церкви, надъ могилой жены священника, на чугунномъ памятникѣ вылиты слѣдующія строки:

А у моихъ ногъ — имена самыхъ мнѣ близкихъ людей Только имена, нѣсколько буквъ, представляющихъ и внѣшность и душу — всего человѣка. Прямо у ногъ — могила моего дѣда — отца моей матери съ надписью: «Подъ симъ камнемъ покоится прахъ гвардіи полковника и кавалера Ѳедора Иларіоновича Лужина. Род. въ 1802-мъ году, сконч. въ 1849. Житія его было 47 лѣтъ и три мѣсяца». Рядомъ — могила его брата, того дѣда Сергѣя, о которомъ я писалъ вамъ. На плитѣ едва можно прочесть: «Потомственный дворянинъ Сергѣй Иларіоновичъ Лужинъ. Род. въ 1814 г. Сконч. въ 1857 г.» А внизу мелкими буквами высѣчено: «И смерть ему едва ли скажетъ, зачѣмъ онъ шелъ долиной чудной слезъ, страдалъ, рыдалъ, терпѣлъ, исчезъ»…

Могила отца пришлась немного въ сторонѣ: «Илья Дмитріевичъ Ряполовскій. Маіоръ въ отставкѣ. Род. въ 1821 г. Сконч. въ 1882 г.» Рядомъ — могилы бабушки и матери, а сбоку полуразлѣзшійся холмикъ, подъ которымъ нашла покой безпокойная Леля…

Всѣ они жили, страдали, боролись… У каждаго изъ нихъ были свои сомнѣнія, муки, слезы… Сколько ихъ пролито — если собрать всѣ вмѣстѣ? Сколько думъ передумано, ночей не проспано, страданій всякихъ и физическихъ, и нравственныхъ выстрадано… И теперь — гдѣ все это? Къ чему? Зачѣмъ?

И опять передо мной ясно встала вся мимолетность бытія… Я и прежде часто думалъ о ней… Но здѣсь эта мысль постоянно со мной и особенно близка она мнѣ, когда я прихожу къ моимъ могиламъ… И какъ прежде — она приводила меня въ отчаяніе, такъ здѣсь она меня успокоиваетъ и освобождаетъ…

Да, здѣсь, на погостѣ, я вдругъ чувствую себя свободнымъ, не тяготитъ ни досада, ни злоба, ни любовь. Вселичное уходитъ куда-то вдаль, сидишь и смотришь на себя со стороны, точно чужими глазами. Я могу представить себѣ, напримѣръ, что дѣдъ Сергѣй глядитъ на меня изъ-подъ своего тяжелаго камня и думаетъ:

«Тебѣ сорокъ два года, а развѣ ты живешь? развѣ ты жилъ? Юность ушла на безплодное негодованіе, молодость на неудачную дѣятельность, неудачную любовь… Вся жизнь — сплошная неудача. Точно надо ждать всего извнѣ: удастся — хорошо, не удастся — вся жизнь зачеркнута».

Если бы я разговаривалъ съ дѣдомъ, я, конечно, сказалъ бы ему, что виноватъ не я, а русская дѣйствительность, исторически-сложившіяся обстоятельства и т. д. и т. д. Но такъ какъ я знаю, что онъ меня не услышитъ, то я молчу и слушаю его:

«Я въ восемнадцать лѣтъ окончилъ московскій университетъ, плясалъ на балахъ, читалъ, влюблялся, обожалъ поэзію и преклонялся передъ писателями. Когда мнѣ показали Лермонтова — я чуть не бросился ему въ ноги. А мнѣ тогда было уже двадцать пять лѣтъ… Всѣ сороковые года прожилъ я за границей, гдѣ жизнь кипѣла ключемъ, жизнь политическая, научная, идейная… И я не бѣжалъ отъ нея, не боялся ея… А потомъ — пріѣздъ на родину, подготовительныя работы къ освобожденію крестьянъ, котораго мнѣ не пришлось дождаться, устройство моихъ крѣпостныхъ, оброки, выкупъ… И поверхъ всего этого: любовь, яркая, чистая, все пронизавшая собой и такая сильная, что побѣдила смерть… Я уѣхалъ на войну, дрался, какъ левъ, искалъ пули; она нашла меня, но умирать я пріѣхалъ сюда и умеръ на милыхъ, любимыхъ рукахъ… Худо-ли, хорошо-ли — но я жилъ. А ты?»

И я смотрю на себя не съ отчаяніемъ, а съ сожалѣніемъ и думаю: Да! Я не жилъ! То, что я собирался дѣлать въ университетѣ и дѣлалъ тайкомъ — не жизнь. Моя короткая дѣятельность, порваная не мной и покорно не продолжаемая дальше — не жизнь. Мое увлеченіе совершенно чуждой мнѣ дѣвушкой и женитьба на ней — не жизнь. И наконецъ, моя «несчастная любовь» — развѣ это жизнь? Я чувствовалъ, что я не милъ и не нуженъ и не ушелъ, а почти два года ждалъ, ли на что не надѣясь, и надоѣдалъ себѣ и другимъ!.. И я готовъ былъ крикнуть дѣду Сергѣю: конечно, для этого не стоило родиться, жить и умереть!.. Но мнѣ вдругъ бросилась въ глаза приписка на его могилѣ: «И смерть ему едва-ли скажетъ, зачѣмъ онъ шелъ долиной чудной слезъ, страдалъ, рыдалъ, терпѣлъ, исчезъ»…

Исчезъ! Въ концѣ концовъ не все-ли равно какой дорожкой придти къ этому? Я избралъ ту, которую считаю единственно возможной для себя; избралъ ее почти безсознательно и только теперь, когда вы позвали меня — мнѣ стало ясно какъ я ушелъ отъ моей прежней жизни… Еще недавно мнѣ казалось немыслимымъ уйдти отъ всего, что якобы живетъ, хотя я часто чувствовалъ потребность уйдти, встряхнуться и отряхнуть съ себя все, что налипло и осѣло на мнѣ за всю мою прошлую жизнь. Вы теперь знаете ее: сколько ненужнаго, грязнаго, пошлаго и прямо постыднаго. Я ушелъ и уже теперь мнѣ не приладиться къ вамъ, къ вашей петербургской жизни съ ея найзоливыми требованіями и не настоящими людьми.

Только сейчасъ, когда я представилъ себѣ, что могу поѣхать въ Петербургъ — я увидалъ, какъ я свободенъ въ моемъ одиночествѣ. Безъ него нѣтъ самостоятельности, нѣтъ полнаго освобожденія отъ того сора жизни, который дѣлаетъ человѣческое существованіе такимъ мелкимъ и безплоднымъ… И отказаться отъ этого одиночества я уже не въ силахъ, отдать себя добровольно въ рабство уже не могу и поэтому совершенно искренно говорю вамъ: я не пріѣду!

С. Р.