Дорогой Сергѣй Ильичъ!

Я съ радостью принимаю вашъ призывъ: ни одного слова лжи, но не знаю, справлюсь ли! По крайней мѣрѣ, буду слѣдить за собой. Конечно, что можетъ быть привлекательнѣе искренности и правдивости? И я когда-то вѣрила въ силу и красоту правды. Но когда десять лѣтъ (я замужемъ десятый годъ) слышишь отъ самаго близкаго человѣка, что правдивость — синонимъ безтактности, или донкихотства, или невоспитанности — смотря по формѣ, въ какой она проявляется, — то поневолѣ теряешь вкусъ къ правдѣ и требуешь и отъ себя, и отъ людей чего-то иного: умѣнья приспособляться, умѣнья «казаться», умѣнья многое скрывать, или показывать не такъ, какъ есть на самомъ дѣлѣ.

Вы говорите, что если бы никто не лгалъ, то обнаружилась бы удивительная нравственная красота людей. И я уже не вѣрю этому; напротивъ, мнѣ кажется, что мы увидали бы страшное уродство! Это все равно, что нагота физическая. Я считаю, что изъ ста женщинъ едва ли двѣ могутъ быть не спрятаны платьемъ и всякаго рода приспособленіями, чтобы не оскорблять глазъ. Такъ и въ нравственномъ смыслѣ (если еще не хуже!).

Помнится, въ какомъ-то итальянскомъ разсказѣ является гипнотизеръ, который внушаетъ всѣмъ присутствующимъ на его сеансѣ сказать безъ утайки то, что въ данную минуту волнуетъ его. И обнаружилась совсѣмъ не красота, а злобная зависть, жадность, покупная любовь, — жены узнали, что мужья обманываютъ ихъ, мужья тоже услыхали жестокія признанія, гости увидали, какъ они въ тягость хозяину, который лгалъ, что очень радъ видѣть ихъ, вообще открылось гораздо больше низкаго и постыднаго, чѣмъ хорошаго… Мнѣ кажется, что человѣкъ долженъ непремѣнно прихорашивать и одѣвать по возможности красивѣе свои слова, мысли и чувства, чтобы не коробить, не оскорблять своихъ ближнихъ.

Вы пишете, что моя душевная красота видна оттого, что я не лгу. Мнѣ стыдно читать эти слова. Можетъ быть, вы увидали душевную красоту только потому, что я лгу, и очень искусно лгу. Я надѣваю на себя тотъ душевный нарядъ, который вамъ нравится, все равно, какъ надѣваю — когда знаю, что увижу васъ — одно изъ вашихъ любимыхъ платьевъ. И я — какъ ни больно мнѣ говорить объ этомъ — часто лгала вамъ. Сколько разъ мнѣ хотѣлось разсказать вамъ, какъ много лжи, хитрости, всякой неправды во мнѣ и въ моей счастливой семейной жизни, какъ много мелкихъ увертокъ и сдѣлокъ съ совѣстью, — но я молчала и сознательно поддерживала ваше увлеченіе искренней и чистой женщиной, какую вы видѣли во мнѣ.

И теперь, я хочу говорить одну правду и боюсь… Въ концѣ концовъ чего боюсь? Боюсь потерять васъ, хотя кажется искренно просила васъ уѣхать и забыть меня. Я сознаю, что должна сойти съ вашей дороги, потому что не могу дать вамъ счастья, и, можетъ быть, вѣрный путь къ этому снять съ себя маску.

Вы просите писать о себѣ. Не умѣю я этого. Мы, женщины, почти всегда въ письмахъ «дѣлаемъ стиль». Особенно говоря о себѣ, а правда, кажется, не допускаетъ никакихъ прикрасъ и побрякушекъ. Въ письмѣ же всегда хочется быть интересной. Какъ это сочетать съ правдой?

Въ вашемъ письмѣ есть не хорошія слова, Сергѣй Ильичъ, и мнѣ хочется говорить о нихъ и больно говорить… Больно…

В. Ч.

Ночь.

Вы пишете, что вамъ бывало до боли трудно не открыть мнѣ глаза… На что? На измѣну мужа? Да, измѣну! Я знаю про нее, и вамъ не зачѣмъ было намекать на это… Вѣрьте: всегда найдутся добрые люди, чтобы «открыть глаза» на горе. Уже черезъ два года послѣ нашей свадьбы мнѣ постарались доказать, что Викторъ обманывалъ меня… Я не вѣрила, не могла вѣрить… Онъ былъ такъ нѣженъ и добръ со мной, такъ ласкалъ появившагося тогда на свѣтъ Витю, что у меня не могло уложиться ни въ головѣ, ни въ сердцѣ, что онъ можетъ лгать. А онъ лгалъ, и какъ виртуозно лгалъ! И я вѣрила ему. Не вѣрила ни своимъ глазамъ, ни своимъ ушамъ, а только словамъ этого близкаго и такъ далекаго мнѣ человѣка. А когда я убѣдилась, что онъ лжетъ (это было ровно черезъ три года послѣ нашего супружества) я сошла съ ума: иначе я не могу назвать мое тогдашнее состояніе. Я сдѣлала гадость, ужасную гадостъ, но… объ этомъ когда нибудь послѣ. Теперь я не могу еще дойти до такой правды.

Теперешняя его «исторія», на которую намекаете вы, идетъ уже пятый годъ. Я узнала о ней — опять-таки случайно — года три тому назадъ и три года живу съ этой мучительной тайной. И никто не подозрѣваетъ, что я знаю о существованіи дѣвицы Кучинской. Вы бывали у меня почти каждый день, заставали меня и грустной, и больной, и разстроенной, но никогда, кажется, я ни однимъ словомъ не выдала моей тайны. Разъ, помню, вы спросили меня:

— Вы любите мужа?

Я промолчала.

— Иногда женщины желаютъ казаться любящими женами.

На это я отвѣтила вамъ шуткой:

— Это лучшее противоядіе отъ поклонниковъ.

Вы поняли, что я не хотѣла вамъ отвѣчать серьезно, и умолкли.

А я — если бы и хотѣла отвѣчать — не знала, что сказать вамъ. И теперь не знаю. Когда Викторъ Ирановичъ, послѣ обѣда, уѣзжаетъ въ какія-то засѣданія и возвращается оттуда въ три часа ночи — я съ ума схожу отъ отчаянія, и жду его съ трепетомъ. Когда же онъ пріѣзжаетъ — я тушу у себя огонь и примолкаю, чтобы онъ не замѣтилъ моего ожиданія; я слушаю, какъ онъ тихо ходитъ у себя въ комнатѣ, кашляетъ подавленнымъ кашлемъ, чтобы не разбудить меня и не выдать своего поздняго возвращенія. Потомъ онъ засыпаетъ, а я все ворочаюсь съ боку на бокъ и мучаюсь отъ обиды и, кажется, отъ презрѣнія къ этому человѣку.

Иногда я, сама не зная зачѣмъ, спрашиваю его утромъ:

— Вчера у васъ долго продолжалось засѣданіе?

— Нѣтъ… Не очень… Я въ часъ уже былъ дома.

И я краснѣю за его ложь и боюсь, чтобы онъ не замѣтилъ моего смущенія. Я, какъ могу, помогаю ему обманывать меня, облегчаю ему его ложь и ненавижу его и себя за это.

Вотъ и разсудите вы, умный человѣкъ, люблю ли я мужа, зная, что у него есть тутъ же, въ Петербургѣ, вторая семья (у дѣвицы Кучинской — сынъ), зная, что онъ обманываетъ меня каждую минуту и лжетъ безъ конца. Вы видите, что я и сама лгу вмѣстѣ съ нимъ, скрываю ото всѣхъ мою муку, стараясь казаться счастливой женой. Я лгу дѣтямъ, говоря имъ объ ихъ отцѣ и объ его несуществующихъ достоинствахъ, я лгу себѣ, увѣряя себя, что мнѣ не нужно ни любви, ни ласки, что я счастлива дѣтьми, дѣломъ, дружбой… И все это ложь, ложь и ложь.

Въ одномъ я не лгу: въ острой боли, которую я испытываю, когда мнѣ говорятъ дурно о Викторѣ. Я совсѣмъ не могу переносить этого. И когда вы, бывало, только намекали на что-то — я была готова сказать вамъ все то, что написала сейчасъ. Но — силъ не хватало. Вы, можетъ быть, стали бы жалѣть меня, а я не хочу сожалѣнія.

Теперь, когда я не вижу вашихъ грустныхъ глазъ, жалѣющихъ меня, не слышу вашихъ рѣзкихъ словъ, осуждающихъ Виктора, мнѣ легче вамъ сказать эту ужасную для меня правду: я знаю объ измѣнѣ мужа и прошу никогда не намекать мнѣ на нее, не жалѣть меня, не говорить больше объ этомъ… Еже писахъ — писахъ, а больше не надо. Не надо!

В. Ч.