Говорят, прошлое учит только тому, что ничему не учит. Следует добавить лишь: тех, кто не хочет или не умеет учиться. К концу периода, о котором мы ведем речь, было кем-то пущено в оборот определение: «великое десятилетие». Великим оно, к сожалению, не стало, хотя – как знать? – может, и могло бы стать, окажись люди, которые сами творят свою историю, мудрее, дальновиднее, смелее. Но сейчас оно для нас – едва ли не самое поучительное десятилетие послеоктябрьской истории. Слишком многое поставлено сегодня на карту, чтобы пренебречь его уроками.

Октябрьский поворот

14 октября 1964 г. первый секретарь ЦК КПСС и Председатель Совета министров СССР Н.С. Хрущев, находившийся на отдыхе в Пицунде, был вызван на неожиданно созванный Пленум ЦК и смещен, как было официально заявлено, «в связи с ухудшением состояния здоровья» и, как было вскоре уточнено, – за «волюнтаризм» и «субъективизм». И того и другого в его деятельности было немало. Но этой малосодержательной формулой была зашифрована сама суть попыток десталинизации нашего общества. В 1964 г. консервативные силы взяли реванш за свое поражение в 1957 г., хотя к тому времени произошла почти полная «смена караула».

В 1957 г. волна общественного обновления еще шла, хотя и неровно, на подъем. Хрущеву достало тогда смелости, чтобы обратиться к ЦК через голову «сместившего» его Президиума, и доверия, чтобы необходимую поддержку получить. В 1964 г. он не смог апеллировать к партии и народу в защиту своего курса – и не только потому, что не готов был к столь непривычному нарушению «правил игры», а его противники действовали, не в пример прошлому, искусно. Сам курс на реформы, крайне непоследовательный, утратил и динамизм, и былую притягательную силу, а его лидер – престиж. Ведь ни один его шаг не был сделан достаточно твердо, ни одно начинание не было доведено до конца. Монополия на инициативу и истину, которую руководство упорно старалось удержать в своих руках, мешала пробуждению сознания общества и самоорганизации его живых сил. Буквально за каждым шагом вперед включались механизмы торможения, запретов на творчество, сомнение, поиск. Более всего реформы губило то, как именно они проводились и какие ограниченные – по сравнению со вспыхнувшими надеждами – результаты давали.

Исходный пункт – кризис

Осознанию реальности часто мешают мифы. Один из них, выживший и работающий против сегодняшней перестройки, – реформы 50 – 60-х гг. дестабилизировали не столь уж скверный порядок: «при Сталине цены снижали» и т. д. Второй – при социализме, и особенно в СССР, не может быть кризисов. На деле ситуация начала 1953 г. – апогей самовластного безумия Сталина на фоне нарастающего кризиса всей системы сталинизма. Кризиса тем более опасного, что оглушенное фанфарами общество не могло даже отдать себе отчет в серьезности положения.

Через восемь лет после войны, когда в побежденных странах уже обозначилось «экономическое чудо», а наша пропаганда твердила о небывалых хозяйственных успехах и еще более грандиозных планах «покорения природы», в городах нередко выстраивались многочасовые очереди за продуктами, в деревне же, почти как в военное лихолетье, выгребались только что не последние «три мешка сорной пшеницы».

На мировой арене все еще очень остро – и не только дипломатически! – продолжалось выяснение отношений (и притязаний) по поводу итогов войны. Был упущен лишь теперь восстанавливаемый шанс нормально войти в мировое сообщество; народ, выдержавший самую страшную войну в своей истории, спешно изолировали от внешнего мира, вводили идеологический карантин. Международные политические кризисы следовали один за другим, а официальная доктрина утверждала, что, начнись мировая война, погибнет один только капитализм. С трибуны Генеральной Ассамблеи ООН Вышинский, используя ту же стилистику, что и на московских процессах 30-х гг., обличал «поджигателей войны», а в общественном мнении Запада все новые позиции завоевывали сторонники «жесткого курса», убывал моральный потенциал нашей победы в антифашистской войне.

Мировая научная мысль подводила к НТР, а авантюристы и идеологические опричники, преуспевшие в борьбе с «буржуазной лженаукой» и «низкопоклонством», совершали свои небескорыстные набеги на генетику, физиологию, теоретическую физику, не говоря уж об общественных науках. Следовавшие одна за другой кампании «охоты на ведьм» – аналог маккартизма – разлагали общественную мораль. Перестановки наверху, которые стареющий вождь провел на XIX съезде, и «дело врачей» были зловещими предвестниками того, что подготовка новой волны массового террора вступила в решающую фазу. Публикации последнего времени чуть приподняли завесу над критической ситуацией июня 1953 г., когда члены высшего руководства, отбросив взаимные подозрения, преградили путь к власти Берии. Но даже самая смелая фантазия едва ли сможет ответить на вопрос, что было бы с нами всеми, партией и страной, проживи еще несколько месяцев Сталин. Людям, которые взошли на трибуну Мавзолея в день похорон Сталина, досталось нелегкое наследство.

Годы надежд и разочарований

В последовавшие за тем годы произошли сдвиги, оставившие неизгладимый след в жизни общества. Наметились повороты – к мирному сосуществованию, чуть большей терпимости по отношению к другим социалистическим силам. Стали осуществляться необходимые шаги по повышению жизненного уровня народа: снижения цен после 1955 г. прекратились, но зато росли заработки, пенсии перестали быть символическими, жилья было построено вдвое больше, чем за все годы советской власти до того… Резкое, хотя и далеко не последовательное, разоблачение беззаконий и террора сталинского времени начало менять духовный климат в стране, вытеснять и безгласный страх, и слепую веру.

Хроники многих государств рассказывают, как часто новая правящая «команда» начинает со снятия избыточных напряжений в стране и вокруг нее – с понятной целью укрепления своих позиций. Так поступало поначалу и руководство образца 1953 г. Выпуск «пара» может лишь предшествовать реформе либо подменять ее. Между тем уже тогда общество нуждалось не в исправлении отдельных «ошибок» прошлого периода, а в коренной перестройке.

Почему же со временем оборвались, не получили развития многие начинания первого послесталинского десятилетия? Чтобы ответить на этот основной вопрос, необходимо разобраться в трех других: как осуществлялись реформы? Кто их проводил? Как понимало и принимало их общество?

Реформы могут проводиться по-разному. Слишком быстро – и тогда они могут породить социальный хаос. Слишком медленно – и тогда они рискуют уйти в песок. Найти верный темп неимоверно трудно, и наивно думать, что сначала в кабинетах может быть разработан, а затем на практике реализован некий безукоризненный план безболезненных преобразований. Элементы импровизации, решений, принятых под давлением обстоятельств, метод проб и ошибок неизбежны во всяком серьезном общественном процессе. Но самый ненадежный, провальный вариант проведения реформы описывается известной формулой: «иди – стоп – назад». В этом случае цели, даже если они осознаны, постоянно ускользают, как мираж, механизмы остаются недостроенными и работают вхолостую, общественная поддержка реформаторов слабеет, а ряды их противников консолидируются.

Между тем в истории нашей страны нелегко найти другой период, настолько внутренне противоречивый, наполненный приливно-отливными волнами, смягчением запретов – и незамедлительными откатами в политике, идеологии, экономике. В большинстве случаев реформаторские начинания были непосредственной реакцией на ту или иную критическую ситуацию, а порой побочным результатом внутренней борьбы и компромиссов в руководстве. Вспомним хотя бы, как шли мы к ХХ съезду.

Уже через месяц после смерти Сталина совершается событие беспрецедентное – реабилитация врачей-«отравителей». Печать, усиленно готовившая гала-процесс, решительно меняет тон. В апреле же в Грузии возвращается на руководящую работу ряд работников, ранее осужденных по так называемому «мингрельскому делу».

Довольно скоро, весной 1953 г., исчезают ссылки на Сталина. На страницах печати появляются термины «культ личности» и «коллективное руководство». Примета времени: один высокопоставленный автор доказывает, что все классики – Маркс, Энгельс, Ленин, Сталин (именно в таком наборе) – боролись с культом.

Вторая половина года открывается сообщением о разоблачении Берии, а завершается судом и расстрелом «врага партии и народа» и шести его ближайших сотрудников. Важнейшее событие, однако, истолковывается в привычных терминах («агент международного империализма», «наймит зарубежных империалистических сил») и увенчивается закрытым процессом (материалы которого не опубликованы до сих пор).

1954 г.: в литературе и публицистике появляется ряд «оттепельных» произведений. Немедленно наносится контрудар по «Новому миру», опубликовавшему статьи В. Померанцева, Ф. Абрамова, М. Щеглова, в которых был дан честный анализ послевоенного литературного процесса. С поста его редактора в первый раз уходит А. Твардовский. На этом фоне довольно бесцветно проходит собранный после 20-летнего перерыва II съезд писателей. Разворачивается кампания против молодежного нонконформизма. С «подачи» тогдашнего руководителя комсомола Шелепина «стилягам» на улицах режут брюки, как при Петре I стригли бороды. Но в 1954 г. начинаются, а в 1955 г. приобретают довольно заметный масштаб политические реабилитации жертв сталинского террора; выжившие возвращаются из лагерей. Весной 1955 г. разоблачения вторгаются в сферу внешней политики: Н.С. Хрущев произносит сенсационную формулу извинения перед И. Тито на белградском аэродроме (впрочем, вина за прошлое возлагается в основном все на того же Берию).

1956 г. открывается ХХ съездом. Произнесенный в ночь на 25 февраля драматический доклад Хрущева на закрытом заседании съезда оглашается в марте практически повсеместно (хотя не опубликован до сих пор), но первые попытки начать серьезный публичный разговор о причинах и природе деформаций пресекаются – внутри страны окриком и репрессиями (уже в апреле – мае), в международном коммунистическом движении (в ответ на выступления П. Тольятти и др.) – решительной отповедью. Завершается год событиями в Польше, Венгрии и первыми после Сталина, хотя и не очень многочисленными, политическими арестами в нашей стране. Вскоре после этого была разгромлена редакция журнала «Вопросы истории», посягнувшего на некоторые мифы в нашей историографии.

Для стартовых лет «оттепели», особенно в сложный период борьбы за ХХ съезд, эти рывки легко объяснимы. Но в таком же режиме на всех главных направлениях шла наша первая перестройка и в последующие годы. Назревшие экономические и социальные преобразования подменялись беспорядочными административными реорганизациями, так быстро сменявшими друг друга, что их не всегда легко было заметить – не то что оценить, – и непрерывными кадровыми перестановками.

Во власти идеологических стереотипов

Импульсивные порывы и отдельные прозрения не могли вывести за рамки старых стереотипов политического и социального мышления. К ним относились, например, представления о «врожденном» совершенстве социалистического общества, которое нуждается лишь в очищении от извращений и наслоений, в возвращении к «истокам». Или о неизменной монолитности этого общества. О невозможности иных моделей социализма, кроме утвердившейся в нашей стране. О безусловном приоритете планирования перед товарно-денежными отношениями и формулируемых государством общественных интересов – перед личными. Из всего этого выводились заключения, что социализм в силу одной своей природы может и догнать, и перегнать самые развитые капиталистические страны в каком угодно отношении. На это в 1961 г. были определены сроки – 10–20 лет.

При Сталине его мнения и указания считались главным критерием истинности любых идеологических постулатов, даже мерой оценки классических марксистских работ. Когда этот авторитет пал, быстро разраставшаяся идеологическая бюрократия во главе с таким мастером придворных интриг, как М.А. Суслов, приложила огромные усилия для сохранения сложившихся стереотипов под слегка подновленными вывесками. Постулаты переименовывались с такой же легкостью, как премии, дворцы, города. Издавалось множество пухлых коллективных трудов по истории, экономике, философии и т. д., лишенных какой-либо свежей мысли и служивших лишь увековечению тех же стереотипов. Жупел ревизионизма – этот непременный атрибут всех «проработок» после 1956 г. – активно использовался для того, чтобы представить опасной любую новую мысль и практически сделать руководство заложником идеологической мафии.

Критика культа, но не режима…

Осуждение преступлений Сталина (тональность которого не была неизменной; в начале 1957 г. Хрущев даже произнес слова: «Нашего Сталина мы никому не отдадим») балансировалось полным отказом от анализа политического режима и идеологии сталинизма. Более того, малейшая попытка поднять вопрос о социальных истоках этого явления сурово преследовалась. Отчасти это можно было объяснить нежеланием Н.С. Хрущева, А.И. Микояна и их коллег признать собственную вину как соучастников организации репрессий, отчасти – опасением перед неконтролируемыми массовыми эксцессами. Но сверх того сказалось неумение к такому анализу подойти. В наборе политических стереотипов просто не было подходящих средств для этого.

Малоудачный эвфемизм «культ личности», избранный в качестве ключевого слова для характеристики политического режима и идеологической системы сталинизма, надолго вошел в политический лексикон. Он позволял свести проблему к преклонению перед личностью «вождя» и к злоупотреблениям с его стороны. На следующем витке развития это помогло обесценить и такую критику, сохраняя внешнюю лояльность решениям ХХ и XXII съездов.

В результате даже механизм беззаконных репрессий не был разоблачен до конца, реабилитация жертв произвола осталась неполной. Писатель К. Икрамов вспоминал впоследствии, как он получил документ о посмертной реабилитации отца вместе с указанием никому об этом не рассказывать. Между тем для оздоровления общественной атмосферы и преодоления небезобидных мифов нам очень нужен был в то время свой вариант Нюрнбергского процесса – не столько, чтобы покарать стареющих палачей и организаторов террора (некоторые из них были осуждены на закрытых процессах), сколько для того, чтобы создать основу для духовного прозрения, морального очищения. Мы до сих пор не знаем не только масштабов террора, но и масштабов реабилитации конца 50-х гг.

Люди, проводившие преобразования, боялись преобразований и их последствий, боялись того, что только и могло дать гарантию их необратимости, – активизации и демократизации общества. Отсюда их непреодолимое убеждение, что вся правда – лишь для допущенных к ней согласно «табели о рангах», что информация должна распределяться по уровням чиновной иерархии, что огромные ее пласты должны быть надежно укрыты от большинства сограждан, которые могут ее «неверно понять». С трудом признав, что на Западе и в Японии разворачивается научно-техническая революция, они не смогли уяснить, какую роль играет в ней информационный компонент. Информация оставалась таким же «дефицитом», как продукты питания повышенного качества и импортный ширпотреб, доставляемые в закрытые распределители. Это имело двоякие последствия. Мучительно трудно шел процесс возрождения гражданского правосознания и общественного мнения, без чего серьезная демократизация немыслима, а информационный вакуум заполняли слухи и мифы. Но и сами «верхи», безуспешно боровшиеся с «приписками», лишали себя возможности реально оценить нарастание кризисных явлений и во многом должны были полагаться на агентурные, то есть заведомо искаженные, данные, парадную информацию с мест, подогнанную статистику.

…И культ успеха

Атмосферу десятилетия наполняли главным образом бесчисленные торжественные обещания (вплоть до построения коммунизма «при жизни нынешнего поколения») и рапорты об их исполнении. Считали, видимо, что таким путем вернее всего можно поддерживать бодрость духа в обществе, надежно ограничить зону сомнений и критики.

Хрущевское руководство не только пыталось, как заметил потом Черчилль, перепрыгнуть пропасть в два прыжка, но каждый «прыжок» считало последним, немедленно разворачивая подготовку к праздничным торжествам. Наивные ожидания быстрейшего разрешения всех проблем порождали «заказные» прогнозы сверхоптимистического порядка, наподобие тех, которые отразились в старой редакции партийной программы. Однако в двух областях – экономике и внешней политике – видимость благополучия было поддерживать особенно трудно. Неконтролируемые процессы в них заявляли о себе громче всего.

Вместо экономических методов

В экономике предстояло решить две задачи: включиться в соревнование с Западом, где уже широко осваивались достижения НТР, и повысить жизненный уровень народа. Первые шаги внушали некоторые надежды. Но довольно скоро обнаружились пробуксовки и сбои. На обращение с экономикой немалый отпечаток наложили и идеологический подход, и боязнь утратить привычные рычаги управления.

Установка на увеличение производства товаров массового потребления, широко заявленная в 1953 г., была вскоре же сокрушена переориентацией капиталовложений и воскрешением догмата о преимущественном росте первого подразделения. Наметившийся было курс на разумные преобразования в сельском хозяйстве был довольно быстро скомкан. Провозглашенный в 1955 г. «новый порядок планирования» для колхозов так и не был осуществлен. Индивидуальная инициатива считалась подозрительной, личные подсобные хозяйства и даже садовые участки то поддерживали (правда, временно), то осуждали и ограничивали. Тем больший кредит получила вера – то в аграрные чудеса, которые вновь и вновь обещал Т. Лысенко, то в тиражирование «рязанского почина», состоявшего в том, что область в 1958 г. втрое перевыполнила план поставок масла и мяса государству. (Когда спустя два или три года стало ясно, что это было достигнуто ценой уничтожения всего поголовья и скупки продуктов в магазинах соседних городов, организатор аферы секретарь обкома Ларионов покончил с собой.)

Вообще же вера в то, что в сложных хозяйственных ситуациях существует будто бы одно главное звено, позволяющее вытащить цепь, находила воплощение то в освоении целины, то в продвижении кукурузы к Полярному кругу, то в химизации сельского хозяйства. Цепь, естественно, рвалась, и тогда главным объявлялось другое звено. Бесконечные и бессистемные реорганизации управленческих учреждений (министерств, совнархозов, Госплана, различных комитетов и комиссий, вплоть до пресловутого раздвоения партаппарата на промышленный и сельский) дискредитировали саму идею реформ. Введение совнархозов было подано как возврат к экономической организации, существовавшей при Ленине. На деле это был всего лишь переход с отраслевого к территориальному принципу построения все той же административно-командной системы, выбиравшей уже последние резервы экстенсивного экономического роста.

В начале 60-х гг. некоторые экономисты предложили действительно радикальные преобразования хозяйственного механизма. Но в самостоятельности предприятий, в развитии товарно-денежного хозяйства усматривалось зловредное жало все того же ревизионизма…

Попытки наладить экономику силовыми приемами мстили за себя. Было обещано за три-четыре года создать потребительское изобилие, чуть позднее – отменить налоги с населения и сделать бесплатными услуги. На деле вновь обострились продовольственные трудности, пришлось в 1962 г. существенно повысить (как тогда надеялись – временно) цены на мясо и молочные продукты, а позже приступить к импорту зерна.

Новые реальности и «образ врага»

Не меньшими перепадами отличался внешнеполитический курс. Уже в 1953–1954 гг. в него были внесены важные коррективы. На ХХ съезде элементы реалистического видения мировых процессов – отклонение тезиса о неизбежности мировой войны, новое отношение к социал-демократам и т. д. – были включены в официальные документы. Были сделаны шаги к урегулированию на взаимной основе ряда наиболее взрывоопасных конфликтов, а в грозные дни карибского кризиса 1962 г. Н.С. Хрущев и Д. Кеннеди нашли в себе мужество преодолеть соблазны авантюризма и сделать шаг в сторону от пропасти. Но многие наши внешнеполитические акции носили непродуманный, вызывающий характер. Грубое изречение Хрущева: «Мы вас закопаем!» – хотя и было воспринято его партнерами с излишним буквализмом, в концентрированном виде выразило главный догмат старого политического мышления: наивную уверенность в близком торжестве коммунизма во всем мире.

Непоследовательность и нередкие крутые повороты во внешней политике подыгрывали агрессивным силам на Западе, осложняли международную обстановку и отвлекали ресурсы. Но они имели и крайне неблагоприятный внутренний эффект, продлевая жизнь психологии осажденной крепости и позволяя изображать, когда это требовалось, практически любую серьезную попытку откровенного разговора как происки врагов. Особо чувствительно воспринималось то, что происходило в Восточной Европе. Каждое обострение здесь вело к ужесточению политической и идеологической ситуации внутри страны. События 1956 г. в Венгрии вызвали психологический шок в руководстве, заставили его срочно корректировать курс, заявленный на ХХ съезде. Любая попытка вывести публичную критику за пределы, четко обозначенные свыше, воскрешала в памяти Хрущева и его окружения ненавистный фантом «клуба Петефи» – кружка венгерских левых интеллигентов, обсуждавших актуальные проблемы своей страны. Принятая в 1958 г. программа Союза коммунистов Югославии стала поводом для новой яростной кампании против югославских коммунистов, обвиненных в тяжких грехах «ревизионизма». Политические обвинения были подкреплены мерами экономического давления.

Один из трагических парадоксов нашего развития: реформаторы, проводившие ХХ съезд, осудив сталинский тезис об обострении классовой борьбы, тут же восстановили его в чуть смягченном виде постоянного будто бы «обострения идеологической борьбы» и широко использовали дубинку «идеологической диверсии» – подновленный вариант средневекового представления о «порче», которую дьявол может насылать как на отдельного человека, так и на целые народы… «Образ врага» – всегда лишь перевернутый образ собственного страха, так же как спесивое бахвальство («наши больные – самые здоровые в мире») – проекция собственного комплекса неполноценности.

Итак, продвижение вперед во всех сферах было скованным, непоследовательным, прерывистым. Оно предотвращало наиболее опасные кризисные обострения и «расшивало» самые узкие места, но не смогло сформировать инерцию внутреннего саморазвития.

Бесконечные перепады духовной и политической жизни вносили изрядную неуверенность и скепсис в ряды сторонников реформы и оставляли ее противникам надежду, что ход событий может быть повернут вспять одними лишь кадровыми перестановками в руководстве.

Верхний эшелон

В высокоцентрализованном социальном организме, где преобладающая часть решений принимается в верхнем эшелоне власти, многое, слишком многое зависит от того, как формируется этот эшелон, каким образом изменяются ориентации входящих в него лиц.

Феномен «коллективного», а затем хрущевского руководства еще ждет своего исследователя. Но один из важнейших уроков той поры заключается в том, что судьбы страны и народа – под угрозой, если они в столь высокой степени зависят от раскладки сил в верхнем эшелоне. Сама же эта раскладка неустойчива и изменчива, пока не работают демократические механизмы законности, выборности, гласности, ответственности. Было бы несправедливо забывать, что первоначальные импульсы перемен шли сверху и в данных условиях могли прийти только оттуда. Можно было бы отнестись спокойно и к тому, что разоблачению Сталина на ХХ съезде рукоплескали люди, возносившие его на XIX съезде. Но ведь и в последующий период одни и те же лица сначала проводили, а потом сворачивали реформу, критику культа, реабилитацию невинных жертв.

Н.С. Хрущев опирался на формальную, уставную поддержку партийно-государственной иерархии, приученной следовать за лидером, определенное время пользовался популярностью в стране, особенно среди молодежи, интеллигенции, ветеранов партии. В отличие от своего предшественника, он не прибегал к массовым репрессиям. Буйная энергия, инициативность, умение чувствовать многие болевые точки не раз давали ему преимущества перед оппонентами в руководстве.

Он, несомненно, во многом вдохновлялся благими намерениями. Его постепенно созревавшая ненависть к Сталину, как некогда и страх перед ним, была, видимо, искренней. Но при всем том он был сыном своего удивительного, страшного и лицемерного времени, нес в себе и его громогласно заявленные идеалы, и весь заряд его двоемыслия.

Время показало, что ресурсы той поддержки, на которую мог опереться Хрущев, исчерпаемы. Торжественные обещания не были выполнены. Инициативы перестали быть привлекательными. Соблазнительные картины якобы недалекого светлого будущего никак не могли заменить реального движения вперед. Бесконечные и неэффективные аппаратные перетряски восстановили значительную часть номенклатуры против своего лидера. Эти люди, в отличие от участников неудачной попытки переворота 1957 г. Молотова, Маленкова, Кагановича и других, своим выдвижением были обязаны исключительно или преимущественно Хрущеву. Разоблачения «культа» в чем-то им даже импонировали, поскольку укрепляли ощущение личной безопасности. Но теперь им этого было мало. Никакая, даже самая резкая критика бывшего главы иерархии не могла породить в их среде такое сопротивление, как непрерывные кадровые перетряски, постоянно нависавшая угроза их привилегиям и тому, что они понимали под стабильностью режима.

Из печати мы знаем лишь, как отметили эти люди в апреле 1964 г. 70-летие «нашего дорогого Никиты Сергеевича». Когда будут открыты архивы, выяснится, вероятно, как они тормозили начинания Хрущева, затем стали сговариваться за его спиной, а затем поставили перед свершившимся фактом октябрьский Пленум того же года.

В том, что события развернулись таким образом, была и беда, и вина Хрущева. Беда – ибо, даже обладая после 1957 г. известной свободой выбора своих соратников, он мог делать этот выбор лишь из сравнительно узкого круга людей, прошедших соответствующий отбор в сталинский период, в совершенстве овладевших искусством политической мимикрии и имевших преимущественно консервативные ориентации. Многолетняя кровавая сталинская жатва не прошла бесследно. «Понижение морального и умственного уровня партии по сравнению со средним уровнем – моральным и умственным – страны», – отмечал в своем дневнике 1941 г. В.И. Вернадский. Эта ситуация применительно к высшему эшелону была запрограммирована на многие годы вперед. Если даже в наши дни некоторые современные историки имеют, мягко говоря, бестактность высказывать сомнения в подлинности известного предсмертного письма Н.И. Бухарина, то как могло оно быть услышано тем «будущим поколением руководителей партии», которое окружало Хрущева?

Но Хрущев и сам подготовил свое падение, ибо многочисленные перетряски, которые осуществлялись по его инициативе, не касались главного – недемократического характера выдвижения кадров, вовлечения масс в политику. Поразительный парадокс: на «антисталинском» XXII съезде был принят новый Устав, который практически исключил выборность в руководящие органы партии. Придуманы были, правда, суррогаты демократической жизни: квота обновления руководящих органов и правила ротации для их членов. Сами по себе они никак не могли преодолеть окостеневшую систему политического администрирования. Позже управлявшая каста с легкостью отбросила и эти слабые попытки ограничить ее устойчивость и власть.

Главный урок

Одно из самых расхожих представлений: народ, только-только начавший выходить из политического забытья, не был готов к переменам. Это правда, но не вся правда, ибо нельзя пройти школу подготовки к демократии вне самого демократического процесса, как нельзя научиться плаванию, не входя в воду.

Главная слабость не вполне определившегося и быстро окостеневшего политического режима в первое послесталинское десятилетие – не просто отсутствие эффективных демократических механизмов, а неспособность даже двигаться в этом направлении. Подорвав устои сталинского деспотизма, актив нового руководства и силы его поддержки даже не приступили к серьезной демократизации партии и общества. В рамках старых шаблонов было принято считать, что социалистическое общество «по природе» предельно демократично; в контексте постоянной «аварийной» напряженности реальное вовлечение масс в процессы политических решений, а тем более открытое сопоставление разных мнений, свобода мысли и слова казались опасными. Отсутствие массовых репрессий еще далеко не тождественно демократизму. Практически отсутствовала и такая элементарная составляющая демократической жизни, как гласность, свобода слова и информации. Частые «встречи с народом», многолюдные совещания, парадные пленумы и съезды не заменяли работающих демократических механизмов. Во всех таких встречах Хрущев слышал лишь поддакивание себе, видел лишь «единодушное одобрение». Диалог отсутствовал, не было ни умения, ни желания слушать иные мысли. А мнимое единомыслие вновь и вновь оборачивалось универсальным безмыслием.

Надежды молодежи, восторженно приветствовавшей весну 56-го, не воплотились в формы активного социального творчества. Попытки заткнуть экономические прорехи обращением к молодежному энтузиазму (целина, великие стройки) со временем стали обесценивать высокие слова и лозунги.

Цепляясь за отжившие стереотипы, не желая расставаться с принципом своей монополии на истину, хрущевское руководство не сумело мобилизовать надежные силы поддержки и в интеллигентных слоях общества: от обществоведов ожидали угодничества, а не рекомендаций, а художников, писателей, академиков непрестанно поучали с административных высот; неугодные мысли и непонятные художественные формы объявлялись государственно опасными.

За провал реформы особую ответственность несет интеллигенция. Конечно, сталинизм насильственно разорвал «связь времен», преемственность гражданских и культурных традиций российской интеллигенции, частое чередование «оттепелей» и «заморозков» в последующий период не способствовало их восстановлению. Но привычка подчиняться первому, хотя теперь уже и не такому страшному окрику вошла в кровь; она «срабатывала», когда была развернута травля Б. Пастернака в 1958 г., когда под лозунгами борьбы с «абстракционизмом» в 1962–1963 гг. «вся королевская рать» от литературы и искусства ринулась на защиту своих привилегий, когда в Ленинграде за «тунеядство» был осужден поэт И. Бродский. Не на высоте оказался и корпус консультантов – научная «обслуга», призванная вырабатывать концепции перемен, но зачастую лишь потрафлявшая вкусам и предрассудкам «начальства».

Общество в целом остро нуждалось в реформах – и не знало, как их вести дальше, было потрясено разоблачениями, но не умело их осмыслить, да и лидер, произносящий бесконечные речи и все чаще увлекавшийся несуразными проектами, со временем стал проигрывать в массовом сознании в сопоставлении с небожителем…

Кто может сказать, насколько жестко был предопределен неуспех реформ 50 – 60-х гг. и последовавший за ним продолжительный период «застоя»? В истории бывало не раз: за реформой, не доведенной до конца, не оправдавшей надежды одних и вселившей страх в других, следует контрреформа.

И все-таки… Главным результатом бурного и противоречивого десятилетия, без сомнения, была невозможность, немыслимость возврата к сталинизму, по крайней мере в его подлинных, «полных» формах.

Но и это не полный итог. Ведь именно в те годы были брошены в землю семена нового социального и политического мышления. Подвергнуты своеобразной «выбраковке» старые методы, при помощи которых рассчитывали решить новые проблемы. Развеяно немало иллюзий. Начали формироваться новое знание и новые нормы социального поведения. В общественную жизнь вошло поколение, не знавшее тотального страха, способное учиться понимать собственное общество и перестраивать его.

Через два десятилетия эти семена дали всходы.

Пришли иные времена

При сопоставлении «первого послесталинского» десятилетия с последующими периодами в глаза бросается различие: бурные приливы и отливы и вроде бы остановившееся время. Но различие глубже. В 50-е гг. общая картина выглядела так: политически незрелое и инертное, только начавшее пробуждаться после кровавого террора общество и власть, непрерывно экспериментирующая, ищущая – хотя и неумело, непоследовательно – выходы из глухих тупиков сталинизма. После октября 1964 г. все поменялось. Представления властей о должном и допустимом становились все более консервативными, а их поведение – охранительным. Общество же созревало и прозревало, начинало искать выход на поприще социальной и политической активности: без этого были бы невозможны март 1985 г. и перестройка.

В октябре 1964 г. изображения Н. Хрущева были повсеместно заменены портретами Л. Брежнева и А. Косыгина, разделивших между собой его посты. Это была главная и, по существу, единственная перестановка в верхнем эшелоне власти. Чуть позже ушел А. Микоян. Но в общем состав центральных партийных органов изменился очень мало. Смена политического курса при минимальных кадровых перемещениях в верхних эшелонах власти – такова отличительная черта октябрьского переворота 1964 г. Из этого, видимо, можно заключить, что поддержка в верхах линии, заявленной на ХХ и XXII съездах партии, в последние годы постепенно ослабевала и держалась преимущественно на Хрущеве, его личном влиянии и авторитете постов, которые он занимал. Ушел Хрущев – ушла политика, проводившаяся при показном единодушии. Не существовало демократических механизмов, способных предотвращать аппаратные перевороты.

Сталинизм дал руководителям партгосаппарата огромную власть над согражданами и завидные привилегии, и решения ХХ съезда вернули ощущение личной безопасности. Теперь, консолидировавшись как социальный слой со сравнительно устоявшимся составом и установленными им самим способами пополнения (анкетно-аппаратный отбор, выдаваемый за «ленинские принципы подбора кадров»), они чувствовали себя гораздо увереннее.

Осенью 1964 г. решился – не временно, как тогда многие думали, а на два десятка лет – главный вопрос о власти. Она перешла в руки устойчивого блока, включившего вчерашних умеренных сторонников Хрущева, ставших «либеральными» консерваторами, все более коррумпировавшихся чиновников в центре и на местах, прагматических карьеристов и их научную и идеологическую обслугу. К силам поддержки этого блока можно отнести политически активных неосталинистов, которые, конечно, не желали возрождения массового террора, но требовали «выборочных» репрессий и не уставали выражать тоску по «порядку».

Впрочем, блок этот сложился не сразу, да и политический курс его некоторое время оставался неясным: видимо, одолевшие Хрущева вчерашние его сподвижники не вполне ясно представляли себе, как следует распорядиться властью. Во всяком случае, некоторые из первых шагов новой власти подавали надежду не одной только бюрократии. Была реабилитирована генетика и покончено наконец с дутым авторитетом Т. Лысенко: специальная комиссия установила, что «достижения» патронируемого им подмосковного опытного хозяйства – элементарное жульничество. Удалось спасти русское правописание от нависшей над ним «реформы» – мы не пишем сегодня «заец», «молодеж» и «отци». В разгар подписки на газеты и журналы на следующий год были сняты раздражавшие людей лимиты.

От попытки реформ к экономике застоя

Было ликвидировано действительно нелепое удвоение партгосаппарата, поделенного ранее на «промышленные» и «сельскохозяйственные» органы. В повестку дня выдвинулась и более глубокая реформа, которая назревала в течение ряда лет: дискуссия о ней со страниц специальных изданий еще в 1962 г. перешла в массовую печать.

Пленум ЦК в марте 1965 г. попытался исправить положение в сельском хозяйстве. На нем прозвучала справедливая критика волевого давления на колхозы и совхозы, завышенных поставок, перекошенной системы цен. Реформаторы, однако, не хотели принимать во внимание того, что изменение ценовых пропорций в пользу сельского хозяйства при сохранении прежнего механизма ценообразования даст лишь временное облегчение, что призывы «покончить с практикой командования и администрирования» бессмысленны до тех пор, пока это видят в отдельных искривлениях и перегибах, а не в самой командно-административной системе.

Сентябрьский Пленум 1965 г., обсуждавший реформу в промышленности, пошел дальше. Была поставлена задача превращения фиктивного хозрасчета в реальный. Был сделан шаг (впрочем, довольно робкий) к самостоятельности предприятий: признавалось, что положение, при котором руководящие хозяйственные органы имеют только права, а предприятия – только обязанности, ненормально.

Укоренилось мнение, что в то время неплохо задуманное дело загубила бюрократия. Это не вся правда. Крушение реформы во многом было заложено в ней самой – в ее непоследовательности и ограниченности. В подновленных структурах управления, планирования и стимулирования было мало такого, на что могли бы опереться ее сторонники, и еще важнее – практически ничего, что не могло быть взято назад.

«Анализ показывает, что известные трудности в развитии нашей экономики носят временный характер, и они должны быть в короткий срок преодолены», – было сказано на сентябрьском Пленуме. Но даже когда в Сибири забил фонтан нефтедолларов, его растратили так же малоэффективно, как и другие природные ресурсы. Экономическое отставание от развитых капиталистических государств стало приобретать качественный характер.

Партия и интеллигенция

Под таким названием в феврале 1965 г. в «Правде» появилась статья ее вновь назначенного главного редактора А. Румянцева. Решительно осуждались и сталинский, и хрущевский подход к интеллигенции. Автор высказывался за свободное выражение и столкновение мнений, признание различных школ и направлений в науке, литературе и искусстве. Однако уже в сентябре последовали аресты писателей А. Синявского и Ю. Даниэля, опубликовавших под псевдонимами свои произведения за границей.

Суду над А. Синявским и Ю. Даниэлем предшествовала газетная кампания, в которой обвиняемых (но еще не осужденных) писателей именовали изменниками, высказывания героев произведений приписывали авторам, а сатиру (довольно невинную по сегодняшним представлениям) подводили под статьи уголовного кодекса. Появились отклики читателей, незнакомых с произведениями, но выражавших презрение к их авторам. Суд приговорил Синявского к семи, Даниэля – к пяти годам в колонии строгого режима. Зал встретил приговор аплодисментами. Прокатились и другие политические аресты и суды.

«Можно не соглашаться с тем, что написали эти люди, можно заявить им об этом, можно заставить их уплатить штраф за нарушение существующего закона, запрещающего бесконтрольный вывоз их произведений… – читаем у Л. Арагона. – Но лишать их свободы за содержание романа или сказки – значит создать прецедент, который принесет интересам социализма больше вреда, чем могли бы принести произведения Синявского и Даниэля».

Съезд реванша

XXIII съезд КПСС собрался через 10 лет после ХХ. Хотя в докладах и некоторых выступлениях еще вспоминали ХХ и XXII съезды, теперь уже довольно отчетливо вырисовалось, от какого наследства отказываются новые руководители и что из него возрождают. Огромное внимание уделялось ритуальным моментам. Отныне идеологической работе предстояло двигаться короткими перебежками: от юбилея к юбилею.

Съезд оформил то, чего недоставало силам, которые осуществили октябрьский переворот 1964 г., – стабильность власти, гарантированность привилегий (разумеется, при конформном поведении). Из устава партии были удалены пункты о квотах обновления партийных органов и предельных сроках пребывания на выборных постах. После постоянных реорганизаций, смещений и назначений времен Хрущева владыки местного и союзного масштаба могли вздохнуть спокойно. Д. Кунаев вполне искренно произносил с трибуны: «Нынешний стиль руководства партии вселяет в нас чувство уверенности».

Одной из заметных тем XXIII съезда стали вопросы литературы. «Ремесленники от искусства… – сказал Л. Брежнев, – избирают своей специальностью очернение нашего строя, клевету на наш героический народ». Озлобление против свободной мысли и свободного слова, против органов печати, вырывавшихся из-под контроля бюрократии, решимость покончить с разоблачениями сталинского периода и восстановить нарушенную субординацию – все, что так долго копилось в кабинетах и коридорах, теперь провозглашалось с трибуны съезда. Руководители обкомов и ведомств обличали «Новый мир» и «Юность» как «носителей безыдейной и мелкобуржуазной распущенности», которые «под предлогом борьбы с последствиями культа личности», «под видом поборников исторической правды и достоверности» «кокетничают перед зеркалом истории», «охаивают», «типизируют единичные факты», «выискивают в политической жизни страны какие-то элементы так называемого “сталинизма”»…

На XXIII съезде партийная и государственная бюрократия брала реванш за годы неуверенности, неустойчивости, унизительной слабости. Она ничего не забыла и кое-чему научилась. Она передвигала верных людей из резервов в верхний эшелон власти (в состав ЦК вошли Г. Романов, Н. Тихонов, С. Трапезников, кандидатами стали К. Черненко и В. Щелоков). Она старательно вычеркивала на два десятилетия тот альтернативный вариант развития, который открылся было перед страной в 50-е годы.

Сопротивление

Идеологическая и политическая атмосфера, установившаяся в апогее «застоя», воцарилась не сразу. После того как впервые после долгого перерыва на праздновании 20-летия Победы Л. Брежнев упомянул имя Сталина, поползли слухи о предстоящем пересмотре партийных решений в отношении Сталина и сталинизма. В ответ 25 выдающихся деятелей науки и культуры, в их числе академики Л. Арцимович, П. Капица, А. Сахаров, И. Тамм, писатели В. Некрасов, К. Паустовский, К. Чуковский, направили руководителям страны письмо-предостережение (недавно оно было опубликовано в «Огоньке»). Письмо разошлось в списках, получило широкое распространение и дало толчок «репетиционной кампании». Люди известные, увенчанные орденами и премиями, менее известные и совсем неизвестные стали обращаться к политическому руководству с призывами и просьбами. Сотни тысяч людей, составляя и подписывая письма, высказываясь за или против тех или иных действий или намерений властей, претендовали на участие в политической жизни страны.

Мощнее стала волна «самиздата». Воспоминания, исторические исследования, перепечатки из изданий, запрятанных в спецхраны, – все, что не успело проскочить в печать во времена чуть ослабленной цензуры, шло в «самиздат». «Реквием» А. Ахматовой, «Крутой маршрут» Е. Гинзбург, «Дискуссия в биологической науке» Жореса Медведева, «Перед судом истории» Роя Медведева и многое другое читалось, обсуждалось, формировало общественное сознание.

В мае 1967 г. состоялся очередной съезд писателей. Накануне съезда прозвучали обвинения Союза писателей в том, что тот пренебрегает своим долгом, не защищая подвергшихся репрессиям литераторов, не выступая против тех, кто мешает публикации. Цензуру начали было обходить с флангов: «самиздат» пополнялся ввезенным из-за границы «тамиздатом», в домах, на улицах звучали записанные на магнитофонную ленту песни Б. Окуджавы, А. Галича, Ю. Кима, В. Высоцкого и других «бардов».

Если в свете сегодняшней гласности сравнить все то, что писали, обсуждали и напевали в начальные годы «застоя», с тем, что сейчас печатают газеты и журналы, – по смелости, резкости, дальновидности «самиздат», конечно же, уступит. Но без «тогда» вряд ли было бы «теперь».

Способы устрашения

Началось становление независимого общественного мнения, вбиравшего многообразие позиций, взглядов, настроений. Примириться с этим власти не могли. Быть может, главное из изобретений эпохи «застоя» – создание высокоэффективного, не в пример экономике, механизма дифференцированных адресных репрессий. Чтобы восстановить «единомыслие», вовсе не требовалось обращаться к массовому террору.

Для начала протестующих «отщепенцев» стали проучать средствами «общественного воздействия», изгоняя из партии, с работы, отлучая от науки, литературы, зарплаты, а впоследствии – от «дыма отечества». И делали это главным образом руками коллег по перу и науке, вчерашних друзей-товарищей.

Однако в обществе, вдохнувшем «глоток свободы», нашлись люди, которых было трудно запугать «неприятностями» по службе, купить привилегиями, загранкомандировками, бог весть чем еще. Для таких была разработана шкала иных кар. Уголовный кодекс в 1966 г. пополнился статьей (190 прим), согласно которой предусматривалось лишение свободы за «распространение заведомо ложных измышлений, порочащих советский государственный и общественный строй» – до 3 лет; за те же деяния, которые квалифицировались как «агитация или пропаганда, проводимая в целях подрыва или ослабления Советской власти», грозило наказание до 7 лет (статья 70). Хотя карательные органы, находившиеся вне сферы публичного обсуждения, не прибегали к массовым репрессиям, им вполне доставало сил и «прав», чтобы расширительно толковать законы и творить произвол.

Так называемому диссидентскому движению (сейчас газеты отнесли бы его к числу неформальных) были свойственны и сильные и слабые стороны, порой в нем сказывались чьи-то амбиции. Но несомненно, что впервые в истории последних десятилетий сложилась и выдержала испытания линия общественного протеста. Трудно подсчитать, скольких талантливых и твердых духом людей лишилось общество, поскольку эти люди не получили возможность конструктивно работать ради общественного обновления. Настойчивые усилия по разложению, подавлению, а позже и изгнанию из пределов страны людей, «виновных» лишь в том, что они стремились отстаивать законность, право на гласность и творчество, не только привели к деформациям в духовной и культурной жизни, но и имели своим следствием неоправданное раздувание сугубо идеологических функций государственных служб, прежде всего – ведомства безопасности.

У нас были и герои, и праведники. Но очень уж одиноко звучал их голос. Обвиняя Брежнева и Суслова, не следует забывать, сколь многим протест против двоедушия, призыв «жить не по лжи» казался беспочвенным максимализмом. Осенью 1969 г. торжественно и единодушно изгнали из Союза писателей А. Солженицына, а потом и тех, кто пытался его защищать. А. Сахарова до поры оберегали прошлые заслуги перед государством, ордена и звания. Его возраставшая политическая активность вызвала переполох в стане ревнителей «идеологической дисциплины». Но его обращения падали в пустоту. Машина «единодушного» осуждения (как и одобрения) действовала все более безотказно.

Да, счет прямым жертвам шел на десятки и сотни, не на миллионы – как при Сталине. Но неправый суд бьет не только по осужденным. От несправедливости, хотя бы в отношении одного-единственного человека (учиненной, конечно же, «во имя общества»), страдает все общество, даже если оно не осознает этого. «Мученики догмата, вы тоже жертвы века», – писал Пастернак. А мученики страха? А верноподданные «единодушия»? А те, кто поднимал руку просто, чтоб не выделяться? Кто делал вид, что «это» его не касается? Кто сберегал себя для «более важного» дела? И кто в бессильном отчаянии сжимал кулаки? Верно было сказано: «Народ, который сегодня без чести, завтра будет без хлеба».

Под юбилейный шум

Прилагательное «ленинский» стало безудержно использоваться по отношению к текстам и акциям начальственных лиц. Конечно, попытка создать иллюзию непосредственной преемственности власти и авторитета («от Ильича до Ильича») имела не больше шансов на успех, чем превознесение литературных или полководческих талантов бесцветного лидера. Но все более утверждавшиеся правила игры были таковы, что требовался не столько какой-то реальный успех, сколько рапорт об успехе.

«Юбилейная» эпоха ориентировала на воспоминания о героических свершениях прошлого. Отсюда идея превращения истории нашего общества в священную историю (здесь пригодился сталинский образец – и как метод, и как материал). История имела право на существование только как история великих побед безупречных героев. Не успели мы в конце 50-х годов трезво взглянуть на какие-то периоды собственной истории – например, Гражданскую и Отечественную войны, коллективизацию, 1937 год, – как все попытки объективного научного исследования велено было зачеркнуть и забыть. Обозначилось стремление под видом объективности реставрировать сталинский ореол. Речь шла о том, чтобы вставить правление верховного вождя в «священный» ряд – разумеется, с необходимыми оговорками относительно отдельных просчетов и отступлений.

Конец 60-х гг. отмечен рядом идеологических набегов. Разгромили Институт социологии. Экономистов стали прорабатывать за увлечение рынком, литераторов, художников, режиссеров – за «очернительство» и «антипатриотизм». Кстати, именно тогда заставили примолкнуть первые экологические движения, например борьбу за чистоту Байкала. Нестандартным подходам в науке вновь вменялось в вину отступничество от «незыблемых основ». Идеологических жрецов во главе с М. Сусловым отличала патологическая ненависть ко всему «неположенному» и «чуждому».

Мы излагаем события так, как они видятся из сегодняшнего дня. Но в середине 60-х годов многое еще казалось – а может быть, и было? – непредрешенным. Еще жил и сопротивлялся «Новый мир» Твардовского. Еще не было разбито, разогнано, деморализовано «поколение 56-го года, дети ХХ съезда». Еще не воцарились коррупция и безразличие.

Политическое развитие страны направлялось людьми, которые прошли соответствующий отбор. Но и сами эти люди проходили школу той политики, которую они проводили.

«Победителей» – судят

В 1968–1969 гг. закончился «переходный» период, победила концепция, которую на Западе нарекли «доктриной Брежнева». Под лозунгом «высоких интересов» социализма она утверждала правомерность диктата и монополии на истину. В новой обстановке оказалось возможным покончить с журналом Твардовского «Новый мир», впоследствии расправиться с академиком А. Сахаровым, переписать многие страницы истории Отечественной войны, заключать людей с «отклоняющимся социальным поведением» в спецпсихлечебницы… Голоса протеста звучали все слабее.

«Победители», добившиеся таких вот «успехов», не властны были, однако, приостановить вползание страны в глубокий социальный кризис: нарастало экономическое отставание, падал международный престиж страны, социальная и нравственная коррозия затронула не только верхи.

Однако не все молчали. Прямо или косвенно, публично или для узкого круга, а то и просто «в стол» – говорили, писали, печатали, передавали. Не была затоптана настоящая литература: пробиваясь через рогатки, она вела честный разговор с читателем, противостояла духовному разложению. Прорывались на сцены и экраны талантливые спектакли, кинофильмы мирового класса. Созревали граждански мыслящие силы и в аппарате – партийном и государственном. Подрастало новое поколение молодежи…

Иногда говорят, что високосные годы вмещают больше событий, чем годы обыкновенные. К 1968-му это, в самом деле, относится. Трудно назвать в последующие два десятилетия другой год, столь насыщенный событиями, притом имеющими далекие и серьезные последствия.

Наследство «шестидесятых»

Этим годом для страны фактически закончились беспокойные «шестидесятые» и начался отсчет «застойных», как когда-то говорили, «семидесятых». (Социально-политическая хронология не совпадает с календарной: рамки условных 60-х охватывают период 1953–1968 гг., а 70-х – примерно 1969–1985 гг.) События 60-х у нас определялись попытками придать стране более современный вид, ничего не меняя по существу в общественном строе и в государстве.

Ключевой момент эпохи – осуждение Сталина, сделанное так, чтобы сохранить в неприкосновенности существующий режим. Отсюда – «оттепель» и цензура, шумная критика «культа личности» (была ведь такая фальшивая формула!), но не правящей партии, ХХ съезд и жесточайшее подавление венгерского восстания 1956 г., бесконечные перестановки в кадрах, но никакого намека на экономические и тем более политические реформы. Не было массовых расправ, но затравили Бориса Пастернака, запретили трогать Лысенко, поносили «формалистов», чуть было не разогнали Академию наук. Все эти метания связывались с взбалмошным нравом и стилем руководства Хрущева, поэтому выглядели неустойчивыми, зыбкими, часто казалось, что «все» может завтра же либо развалиться, либо вернуться к ситуации всеобщего террора. Позже стало ясно, что и попытки перемен, и их ограниченность имели более серьезные основы, чем характер Никиты Хрущева: правящий слой уже не мог жить по-старому, но не имел альтернатив.

Поэтому изменились времена и произошли необратимые перемены. Какими бы идеологическими выкрутасами ни пытались приуменьшить значение таких акций, как ликвидация лагерей и массовая реабилитация жертв, последствия были серьезными. Ушла атмосфера всеобщего страха и доносительства (хотя и устрашители, и доносители остались). Кроме того, исчез простейший источник дешевой рабочей силы – основа всех великих строек. (Иссяк и другой – бесплатная работа в колхозах.)

Эпоха 60-х стала подходить к своему концу с октябрьского партийного переворота 1964 г., когда властвующая элита избавилась от своего неугомонного и непредсказуемого лидера. Сразу появились опасения, что взят курс «полный назад», что произошел сталинский или военный переворот (о военной опоре власти стали говорить с 1965-го, когда юбилей Победы был очень пышно отмечен). Новые власти, которые долго казались случайными, временными, что давало пищу анекдотам о «временном правительстве», заявляли, что будут продолжать прогрессивную линию, но только без «субъективизма» Хрущева. Поначалу было непонятным лицо нового режима (тогда Брежнева называли «бровеносец в потемках»). Потом стало ясно, что лица-то и не было вовсе: самый длительный и стабильный в нашем ХХ в. режим оставался удивительно безликим. Их действия определялись не личными прихотями, а природой режима.

Придя к власти, Брежнев и компания постарались всех успокоить: правящий аппарат уверили, что его не будут перетряхивать, интеллигенцию – что ее будут уважать (отказались от планов разгона Академии наук, от реформы правописания, от поддержки Т. Лысенко), международных партнеров – что будут проводить миролюбивую политику (вскоре ей придумали и словечко – «разрядка»). Первым испытанием надежности таких обещаний стало дело Синявского – Даниэля. Их судили с большим пропагандистским шумом в феврале 1966-го, как раз в день десятилетия доклада «О культе личности…» на ХХ съезде; ничем больше эта годовщина не была отмечена. Тем самым власть показала, что она могла быть более или менее терпимой только до известного предела: ни малейшего покушения на интересы режима. Причем, конечно, монопольное право определять эти самые интересы сохраняло начальство.

1968: две линии событий

Две связанные между собой линии событий определили напряженность 1968 года. С одной стороны, череда протестов и репрессивных действий, которая началась с процесса Даниэля – Синявского и продолжалась все 70-е годы. Сначала были довольно осторожные протесты против приговора, потом репрессии против протестовавших, протесты против репрессий и новые репрессии против протестующих и т. д. Главной формой протеста с 1967-го стали коллективные письма, адресованные «наверх», но распространяемые через каналы радио «Свобода», Би-би-си и прочие. Это приводило власти в ярость. Решено было ударить посильнее, и с осени 1967-го развернулась неожиданно жестокая кампания преследования «подписантов»: десятки и сотни людей из академической, писательской среды исключали из партии, выгоняли с работы, лишали возможности выезжать за рубеж, заставляли унизительно каяться и прочее. Одни замолчали, другие, оставшись без работы и перспективы, уехали из страны (через пару лет, когда это стало возможным), третьи – их было совсем немного – стали работать на «самиздат». Появилась тоненькая струйка полуподпольной бесцензурной политической публицистики, и она уже не прерывалась до конца 70-х.

Впрочем, здесь требуется одно пояснение. Круг людей, непосредственно занимавшихся, как писали в приговорах, «изготовлением и распространением материалов, наносящих ущерб» и т. д., был действительно узок – десятки и сотни людей. Но читали их все, то есть все просвещенные и интересующиеся общественными делами, прежде всего в крупных городах. Тут счет шел уже, наверное, на десятки и сотни тысяч читавших, передававших, интересовавшихся, симпатизировавших. И, кстати, читали без разбора, без разделения на направления и не придираясь к достоинствам текстов всё, попадавшее в сферу самиздата. Интересным и ценным казалось все, что обходило запреты. Жесткие линии несовместимости между «демократами», «патриотами», «марксистами», самостоятельными мыслителями и другими стали видны позже.

Начало 1968-го – пик «подписантской» активности. По подсчетам Андрея Амальрика, коллективные и индивидуальные письма к весне 1968-го подписали 738 человек, затем поток посланий «начальству и миру» иссяк. Такая форма протеста утратила не только массовость, но и смысл. Ведь когда поднялась волна протестующих коллективных писем, это не требовало личной отваги: казалось, что «еще можно», а спустя считанные недели оказалось, что «уже нельзя», – время изменило цвет, власти перепугались и ожесточились. Кто решался подписывать «письма» после того, решался на поступок и знал, чем это грозит. Рубежом был 1968 год.

Непосредственные результаты всей волны протестов и разоблачений (потом это назвали правозащитным движением) были довольно скромными: в некоторых случаях произвол по отношению к отдельным людям удавалось умерить. Сейчас, издали, кажется важным результат косвенный: как будто появилась некая новая для нашей жизни солидарная общность людей, объединенная стремлениями к демократизации общества.

Но с самого начала эта общность делилась на активистов и зрителей («читателей»), и именно это разделение имело самые серьезные и трагические последствия, влияние которых мы переживаем сейчас. Как оказалось, все наши демократические мечтания, настроения, а позже и начинания строились на жестком разделении «деятелей» и «зрителей», которое исключало активное массовое участие в социальных действиях. Публика восхищалась или ужасалась, а некоторые участники действа только на это и рассчитывали. Отсюда и привычка ловить малейшее дуновение ветерка с дальней или близкой стороны, мечтать и надеяться на то, что «кто-то» проломит стену безвыходности.

Отступление 1

Что сегодня помнят? В июле 1998 г. ВЦИОМ задал своим респондентам (1600 человек по общероссийской выборке) вопрос: кого называли диссидентом? Подсказок не предлагалось, люди давали определения своими словами. В результате получились такие группы ответов (в процентах от числа опрошенных):

Самая любопытная цифра здесь – последняя: три четверти населения после застоя, гласности и т. д. просто не знают, кто такие диссиденты. Причем оказывается, что самые молодые – они и есть самые незнающие (только 18 % дают содержательные ответы). Больше всех помнят те, кому от 25 до 55 лет (29–30 %), а из высокообразованных – даже больше половины (53 %). «Врагами, изменниками» именуют диссидентов одинаково редко (по 3 %) и сторонники коммунистов, и демократы.

Одна небезынтересная деталь: из 1600 опрошенных только 1 (один!) человек назвал диссидентов демократами. Так девальвирован последний термин за последние годы наших политических разборок…

Зато вопрос о роли диссидентов довольно четко разделяет нынешних политических соперников. Из общего числа опрошенных считают, что диссиденты играли в развитии нашего общества:

Чаще других позитивно оценивают роль диссидентов люди высокообразованные (соотношение оценок 45: 13), жители больших городов (35: 9), реже в малых городах (18: 13) и селах (18: 15). Политические предпочтения приводят к контрастным мнениям: у симпатизирующих коммунистам они осуждающие (15: 24), у тех, кто считает себя демократами, патриотами, центристами, сторонниками партии власти, одобрение решительно преобладает (например, у демократов в соотношении 41: 11). Средние оценки, приведенные выше, как водится, стерты, но и в них преобладает позитив.

Ветер из Праги

Со «зрительским» характером наших демократических устремлений связана была вторая линия событий и переживаний нашего 1968-го – так называемая Пражская весна. (Разумеется, я имею в виду «нашу» сторону чехословацкой драмы, то есть то, как ее воспринимали в советской либерально настроенной среде; это важно и, как мне кажется, поучительно.)

Сейчас легко посмеиваться над надеждами лета 1968-го: какое могло быть «человеческое лицо» у партийной диктатуры советского образца? Ростки свободы были слабыми и заранее обреченными на вытаптывание, что и случилось. Все это верно и даже банально, поскольку «задним умом» все крепки. Но чтобы понимать значение событий, нужно пережить их в тех рамках места и времени, в которых они происходили. Только тогда становится понятным смысл надежд, разочарований, жертв. И конечно, уроки на будущее.

Поэтому и важно знать, что означал тогда ветер свободы из Праги.

Для нас, то есть для широкого, в основном «зрительского» круга осторожно-свободомыслящих конца 60-х, каждая встреча, каждая «кухонная» дискуссия – других не было – начиналась с выяснения последних новостей «оттуда». Имена лидеров и властителей дум пражского движения не сходили с уст: Дубчек, Смрковский, Кригель, Пеликан, Гольдштюккер… Наверное, не все знали, не все понимали, что-то приукрашивали, желаемое принимали за реальность, явно преувеличивали массовую поддержку и сплоченность движения.

Но мы видели в начинаниях или в декларациях этих людей то, что мечтали увидеть у себя, – тот самый росток свободы. Прежде всего свободы слова и некоторой открытости общественной жизни: ведь официально, законом отменили цензуру как явление, позорное для государства. Появилось примерно то, что через двадцать лет у нас назвали гласностью. Для конца 60-х это, если использовать известную формулу, было великолепно и звучало гордо.

Как известно, даже самые радикальные из пражских реформаторов и не шли дальше, никто не покушался на государственную собственность, на руководящую роль партии и тому подобные священные основы социализма советского типа. Более того, ведь видимым инициатором перемен выступала сама правящая партия (точнее, часть обновленной в январе партийной верхушки во главе с первым секретарем). Перемены прежде всего касались состояния умов и, понятно, затрагивали прежде всего мыслящий слой.

В этом Пражская весна 1968-го как будто радикально отличалась от давней будапештской осени 1956-го и еще далекого польского лета 1980-го. (Существует такое околонаучное поверье о двенадцатилетних циклах однотипных исторических событий, в данном случае социально-политических потрясений: 1956–1968 – 1980–1992, последняя дата с некоторыми поправками уже относится к нашей собственной жизни…) Но как раз сдержанность, умеренность чехословацкого движения казалась чрезвычайно заманчивой и возможной для подражания в наших тогдашних советских условиях.

Умеренность, даже «компартийность» чехословацкого движения, казалось, создавала некоторую защищенность от прямой интервенции со стороны «старшего брата». И надежду, которую сейчас хочется обозвать жалкой и наивной: если «им» (то есть нашим властям) придется стерпеть что-то вроде «красной демократии» в Праге, то легче станет дышать и у нас. А кроме того, и даже, пожалуй, главное в том, что собственные наши надежды долго питались образом «второго пришествия» либерального реформатора, как бы нового и дополненного издания Хрущева. Других источников инициативы перемен на наших горизонтах просто не видно было. (Спустя два десятка лет мы действительно ощутили «первотолчок сверху», но исходящий не столько от прозрения, сколько от разложения правящей верхушки.)

В то лето А.Д. Сахаров впервые выступил как общественный деятель, опубликовав (на Западе и в самиздате, конечно) «Размышления о мире, прогрессе и духовной свободе». Одна из позиций – поддержать чехословацкие реформы.

Лен Карпинский написал тогда прекрасную статью-манифест «Парижская коммуна ХХ века», где пражские реформаторы сравнивались с повстанцами 1871-го. (За это его потом исключали из партии.)

«Танковый социализм»: против кого? То, что казалось привлекательным либерально настроенным интеллигентам, с самого начала вызывало страх и ярость всей правящей верхушки. Даже мысль о том, что «лучший в мире строй» нуждается в реформах, приводила в ужас. (Двадцать лет спустя часть высшей номенклатуры искала в осторожных реформах средство спасения строя, что и было признаком ее «идеологического» разложения, но в 1968-м этого еще не было видно.) Все средства нажима, запугивания, весь арсенал идеологических проклятий уже с начала, а особенно с весны, после отмены цензуры и вынужденной отставки президента Новотного, были брошены против «отступников». И признак прямой военной интервенции – по образцу Берлина-53 и Будапешта-56 – возник сразу же после январского пленума (когда руководство КПЧ оказалось в руках А. Дубчека и его сторонников). Правда, за последующие месяцы уговоров и устрашений призрак несколько поблек, временами даже казалось, что Москве придется стерпеть пражские перемены и «все обойдется». Не обошлось.

Для любой системы идеологии и власти, которая претендует на абсолютную монополию, самым страшным врагом был не «посторонний», а еретик, уклонист, отступник, то есть «свой», сделавший полшага в сторону, потому что он может увлечь за собой других и подорвать нерушимость «монолита» власти или вероучения. Так считали церковные и партийные инквизиторы в давние и недавние времена. По такой логике самый осторожный, притом истово верующий отступник от обязательного канона должен считаться самым страшным преступником, врагом, извергом (в бесподобной терминологии сталинского «Краткого курса») и т. д.

А с «врагами» церемониться – спорить, убеждать, доказывать – не полагалось, за проклятием должна была следовать и крайняя мера. Поэтому первым, последним и решающим аргументом во всех спорах об истинной вере или истинном социализме выступала сила. В августе 1968-го использовались разные формы насилия – прямого и косвенного. Танки нужны были, чтобы предупредить массовые протесты и прикрыть акции групп захвата и последовавшие «чистки». Не сразу, но за полтора-два года беспокойную страну, а точнее, ее политическую элиту заставили склонить голову перед «ломом», против которого приема не было.

Правда, «нормализация» коснулась политической поверхности как чехословацкого общества, так и его отношений со «старшим братом». За последующие двадцать лет созрело новое поколение и вышла на сцену новая политическая элита, свободные от иллюзий социализма и готовые для «бархатного» разрыва с ним. Чему мы можем, отмечу это сегодня, только завидовать.

Отступление 2

Что помнят сегодня? В том же исследовании за июль 1998 г. респондентов попросили указать, какая из точек зрения на ввод советских войск в Чехословакию в ночь на 21 августа «того» года им ближе. Результаты получились такими (в процентах от числа опрошенных):

Итак, более половины наших соотечественников просто не знают, что тогда произошло. Больше всего «незнаек» среди молодежи (79 %), меньше всего среди тех, кому 40–55 лет (50 %), две трети (65 %) москвичей не знают, не помнят.

Если перегруппировать оценки, получим, что как-то оправдывают интервенцию 23 %, решительно осуждают 21 %, неясна оценка у 8 %, половина отказывается от оценок. У молодежи преобладает осуждение (6: 17), у старших (55 лет и старше) – оправдание (33: 18), высокообразованные чаще осуждают (26: 32), малообразованные чаще оправдывают (22: 13), жители больших городов и москвичи скорее осуждают вторжение (21: 27), а в селах скорее оправдывают (25: 18). Партийные пристрастия делают оценки событий противоположными: среди сочувствующих коммунистам значительно преобладает оправдание интервенции (36: 12), среди демократов – решительное осуждение (13: 37).

Коротка и смутна наша историческая память…

Что делал остальной мир

Множество событий самого разного типа происходило на всех континентах в этот беспокойный год. Студенческая «революция» бушевала в университетах Европы и Америки, в моду вошли «левые» лозунги и «левые» толкования марксизма. В Польше власти разогнали молодежную демонстрацию и занялись чисткой смутьянов «некоренного» (то есть еврейского) происхождения. Китай корчился в погромах «великой культурной революции». США увязали все глубже в кровавой трясине вьетнамской войны. На этот год приходятся убийства Мартина Л. Кинга и Роберта Кеннеди.

Волновались и переживали чехословацкие события и советскую реакцию немногие, в основном те западные левые, кто еще надеялся на обновление советского социализма.

Против танков, конечно, дипломатично протестовали, но довольно сдержанно. Запад почти устроили официальные (пожалуй, в тот раз вполне искренние) заверения советских властей в том, что происходит чисто внутренняя разборка среди «своих». У нас долго потом отрицали существование «доктрины Брежнева», по которой СССР имел право наводить свои порядки во всем «лагере», но Запад фактически ее признавал. Мир был поделен, военные соревнования времен разрядки лишь подкрепляли секретные протоколы Ялты (1945-го), где этот раздел был задан.

Труднее стало дышать. Правящая советская элита определилась в своих интересах: на последующие пятнадцать лет все намеки на обновление и реформы отменялись. Либералы утратили свое влияние в партийных коридорах, но уже вымерли «ортодоксы», те и другие уступили места карьеристам. На них нечего было надеяться, но и большого страха они не внушали.

Сильнее всего события 1968-го ударили по либеральным иллюзиям, этой вечной и основной пище духовной нашей интеллигентной публики.

Если вспомнить, какие чувства вызвало вторжение танковых дивизий великого Союза в «братскую» страну, то главным был мучительный стыд.

Во-первых, стыдно было за наши власти, которые дошли до такого позора. («Наши», потому что других не было даже в воображении, а еще потому, что никакое критическое отмежевание не снимает ответственности за тех, кого терпят и кого поэтому заслуживают.)

Во-вторых, стыдно было за свою беспомощность. Восемь человек вышли в том августе на Красную площадь с протестом против вторжения. Остальные – вчерашние подписанты и будущие демократы – возмущенно молчали, опасаясь репрессий и понимая, что ничего не могут изменить. Как у Юлия Кима: «На тыщу академиков и член-корреспондентов, на весь на образованный ученый миллион нашлась лишь эта горсточка…» (Второй раз в моей жизни подобное чувство пришлось испытать еще один раз, много позже – в декабре 1994-го.)

Герцен писал когда-то: «В Европе был прогресс, а нас за это били». Жить, работать, думать после перелома 1968-го становилось у нас все труднее. Самые характерные анекдоты эпохи кончались сентенцией типа: «Не гони волну, всем хуже будет». До худшего – до всеобщего страха и всеобщей охоты на ведьм – дело не дошло.

Сегодня пресловутая «эпоха застоя» может показаться чуть ли не образцом благоденствия и устойчивости во всех областях жизни – экономической, политической, социальной, да и международного положения страны тоже. Да, были там и зоны напряженности, конфликты, использовались и репрессивные меры, но все где-то на периферии общественного бытия, в отдельных местах. По отношению к отдельным людям, на пограничных рубежах «нашей» мировой системы и т. п. На важных собраниях звучат и рассуждения о том, что «застой» все же лучше кризиса и распада…

В печати, в основном в текущей публицистике, подвергнуты суровому обличению недальновидные и коррумпированные лидеры эпохи – причем при активной поддержке общественного мнения. Есть основания позитивно оценивать деятельность Хрущева, имеются и поклонники Сталина, разворачиваются непростые споры о роли лидеров первых революционных лет – Ленина, Троцкого, Бухарина и др. Но в оценке Брежнева, Суслова и других лиц этого круга-времени царит удивительное единодушие. И действия определенных людей, и сам подбор этих людей на вершине общественной пирамиды, и возможности, которыми они располагали, и природа массового терпения (трудно отрицать, что оно существовало) – все еще нуждается в обстоятельном анализе. Без него необъяснима «связь времен» нашей истории, и вовсе не потому, что «застой» – самый долгий ее этап. Он оказался итоговым, а потому ключевым для понимания предшествовавших периодов, прикрывавшихся звонкими словами о великих успехах, грандиозных преобразованиях и еще более величественных целях.

Именно эта эпоха – закономерное наследие дискредитированного массового насилия, неудачных попыток реформы, деморализации, разочарования, усталости, прикрывавшихся высокими словами. Это то застойное болото, куда впадают многие бурные и мутные потоки нашей послеоктябрьской истории. Здесь кульминация и итог неэкономического хозяйствования, недемократического управления и идеологического двоемыслия.

Но время это не только высвечивает всю нашу историю. Оно и поныне с нами и в нас. Здесь окончательно сформировался экономический, социальный и психологический механизм, который мешает обществу – и, видимо, долго еще будет мешать – выбраться из трясины. Древние говорили, что в одну и ту же реку нельзя вступить дважды, поскольку она течет. Но в трясину застоя, еще не выбравшись из нее до конца, можно скатиться вновь: общеизвестно, что всякое сползание вниз и для человека, и для общества куда легче, чем подъем.

Во все предшествующие времена советской истории (война, естественно, не в счет) провозглашались лозунги и реально действовали стимулы общественных преобразований. Утратив в начале 20-х гг. революционный дух, общество и власть сохраняли революционные претензии: неисчислимые жертвы приносились во имя достижения начертанных свыше ориентиров, высшим законом общественной жизни оставалось постоянное насилие над большинством со стороны правящей иерархии, которая провозгласила себя носителем конечной истины и выразителем подлинных интересов народа и самой истории. Общество оставалось принципиально нестабильным, несбалансированным по всем параметрам – вплоть до экономических пропорций и соотношений производства и потребления. Правда, в пору определенного «первоперестроечного» отрезвления преобразовательный пыл несколько ослаб и сводился к торжественным декларациям о построении коммунизма при «нынешнем поколении советских людей» или «победе в мировом соревновании» (в хрущевском недипломатическом просторечии это звучало как «мы вас похороним!»). Сомнительно, что сам автор этих лозунгов верил в их реальность, практически никто их не принимал всерьез – это был обычный для советской жизни идеологический камуфляж. Действительный смысл преобразовательских начинаний Хрущева во второй половине его «царствования» сводился к нескончаемым административно-управленческим перетряскам.

Пришедшая им на смену «брежневская» эпоха была первой и единственной, которая провозгласила своей целью собственное самосохранение. Ключевым словом, словесным символом эпохи стала «стабилизация» (сам термин вошел в политический оборот после вторжения в Чехословакию в августе 1968 г., но он несомненно имел и «обратную силу»). Правда, оставалась как будто в силе партийная программа 1961 г. с ее фантастическими обещаниями, продолжались «стройки века», время от времени предпринимались и попытки при удобном случае расширить зону влияния «мировой системы» в сторону африканских пустынь и афганских ущелий. И, конечно же, продолжались необратимые и дестабилизирующие процессы в самом обществе и его экономике – истощение сырьевых и прочих ресурсов, разрушение деревни и пр.

И все же принцип стабилизации, баланса, самосохранения неверно было бы считать просто очередным пропагандистским лозунгом, он реально действовал и определял характер общества и его властей. Даже невосполнимая растрата сил и средств требовалась для поддержания хоть какого-то баланса (при отсутствии фактов реального прогресса). Неэффективные в принципе попытки территориальной экспансии, равно как и бессмысленно-опасные «ракетные игры» (например, с РСМД), исполняли функции поддержания ситуации угрозы по отношению к «противной» стороне; а сама же эта ситуация, которая для страны оборачивалась высоким уровнем милитаризации экономики и заодно с ней внешней политики, пропаганды и т. д., поддерживала мировой престиж мировой державы, поскольку никакими иными силами (экономического или технического прогресса) этого добиться было невозможно.

Сложились и как будто приобрели надежность социально-политические механизмы «балансировки» различных областей жизни. Например, таким механизмом можно считать сочетание умеренных требований к культуре и качеству труда с умеренными же ожиданиями в отношении его вознаграждения (афористически это звучало как «мы делаем вид, что работаем, а они делают вид, что нам платят»). Никто не требовал больше абсолютного послушания и единомыслия, достаточно было соблюдения неких «рамок» допустимого. Избирательные политические репрессии, характерные для эпохи, ориентировались не на тотальное выжигание «крамолы», а скорее на поддержание таких условных рамок. Основой внешней политики оставалось соблюдение «ялтинских» сфер влияния. Как известно, за несколько часов до начала карательной экспедиции в Чехословакии американский президент Л. Джонсон был специально предупрежден, что речь идет о наведении порядка среди «своих», при незыблемости раздела пресловутых сфер. По сути дела, на поддержании этого раздела строилась политика, получившая позже название разрядки, или «детанта».

В любой сфере и на любом уровне попытки сохранить статус-кво зиждились на некоем практически нащупанном балансе интересов. Казалось – и громогласно провозглашалось, – что сложилось достаточно прочное равновесие сил и интересов, которое «всех устраивает». На деле же вся эта система многоярусных уравновешиваний никогда не обладала стабильностью. Вся связка «балансов» была не ультрастабильной, а, напротив, крайне хрупкой.

Баланс сил «наверху»

В 50-е гг. общая картина выглядела так: существовали политически незрелое и инертное, только начавшее пробуждаться после кровавого террора общество и власть, непрерывно экспериментирующая во всех сферах социальной жизни, ищущая – хотя и неумело, непоследовательно – выходы из глухих тупиков сталинизма. После октября 1964 г. роли поменялись. Представления властей о должном и допустимом становились все более консервативными, а их поведение – охранительным. Общество же созревало и прозревало, открывало себя и мир, выдвигало постепенно кристаллизовавшиеся идейные течения, начинало искать выход на поприще социальной и политической активности. Без этого были бы невозможны март 1985 г. и перестройка.

Эпоху застойной деградации общества открывает этап, когда многое еще оставалось невыявленным, когда в чем-то еще продолжала действовать инерция предшествующего периода, а сама политическая и идеологическая контрреформа на первых порах могла расцениваться как взвешенная реакция на раздражавшие многих эксцессы «волюнтаризма» и «субъективизма». В этой изначальной нераспознаваемости, вообще говоря, серьезная опасность и поучительный урок многих политических поворотов.

В октябре 1964 г. изображения Н. Хрущева были повсеместно сняты, малоизвестные ранее Л. Брежнев и А. Косыгин разделили между собой его посты. Это была главная и, по существу, единственная перестановка в верхнем эшелоне власти. Чуть позже ушел А. Микоян, и на видных местах стали появляться три портрета – Брежнева, Косыгина, Подгорного. Триумвират, впрочем, был фиктивным: серия интриг на верхушке правящей пирамиды вела ко все более полному сосредоточению власти в руках Брежнева и тех немногих, кто правил с ним и принимал решения вместо него (например, Суслова, позже – Устинова). Но в общем состав центральных партийных органов изменился очень мало. Когда на XXII съезде, полтора года спустя, пришла пора обновления ЦК, избранного еще в 1961 г., из 195 его членов лишь 26 человек не входили прежде в руководящие органы партии, а выбыли (в том числе по причине смерти) всего 35 его прежних членов.

Смена политического курса при минимальных кадровых перемещениях в верхних эшелонах власти – такова отличительная черта октябрьского переворота 1964 г. Из этого, видимо, можно заключить, что и ранее поддержка линии, заявленной на XX и XXII съездах партии, в верхах постепенно ослабевала и в последние годы держалась преимущественно на Хрущеве, на его личном влиянии и авторитете постов, которые он занимал (напомним, что в последние годы правления Хрущева реформаторские импульсы его политики в значительной мере исчерпали себя). Ушел Хрущев – ушла и политика, проводимая при показном единодушии.

Смещение Хрущева созрело как сговор узкой группы лиц, обеспечивших себе поддержку руководителей партийного аппарата, армии и госбезопасности. Относительная независимость лидера от его ближайшего окружения не обеспечивала его безопасности, скорее даже способствовала сплочению недовольных соратников. Легкость, с которой был осуществлен этот поворот, объясняется двумя обстоятельствами. Во-первых, смену лидера не надо было выносить на суд не только народа, но и партии. Каждое решение руководства со времен Сталина считалось «единственно правильным». И хотя в официальное объяснение причин, по которым был смещен вчера еще «наш дорогой Никита Сергеевич», никто не поверил, способ смещения никого не удивил. Мы останавливаемся в данном случае только на принципиальных моментах падения Хрущева. Конкретные детали заговора сейчас представлены (конечно, по-разному) в мемуарах и статьях многих свидетелей и участников тех событий – А. Аджубея, С. Хрущева, Ф. Бурлацкого, П. Родионова, В. Воронова и др. Партия и страна не знали публичного обсуждения ключевых вопросов общественной жизни, всякие разговоры о разногласиях среди высших иерархов могли расцениваться лишь как посягательство на единство партии, если не вражеская вылазка.

Во-вторых, новые лидеры, а не Хрущев были подлинными выразителями коренных интересов обширного социального слоя, состоявшего из партийных и государственных чиновников, хозяйственных руководителей, генералитета, кормившегося около науки истеблишмента и т. д., прошедших политический, культурный и нравственный отбор в годы террора и продвинувшихся по ступеням иерархической пирамиды в последующий период.

Сталинизм дал им огромную, непререкаемую власть над согражданами и завидные привилегии, а наследие XX съезда вернуло ощущение личной безопасности. Теперь, консолидировавшись как социальный слой со сравнительно устоявшимся составом и установленными им самим способами пополнения (анкетно-аппаратный отбор, выдаваемый за «ленинские принципы подбора кадров»), они претендовали на большее: защищенность и от углубления демократических процессов, и от «субъективистских» решений, при которых «волюнтарист», оказавшийся в центре системы, мог принимать произвольные решения: кому отправляться «на ярмарку», а кому – «с ярмарки».

Осенью 1964 г. решился – не временно, как тогда многие думали, а на два десятка лет – главный вопрос: о власти. Она перешла в руки самого устойчивого в нашей истории блока, включившего вчерашних умеренных сторонников Хрущева, ставших «либеральными» консерваторами, все более коррумпировавшихся аппаратчиков в центре и на местах, прагматических карьеристов, их научную и идеологическую обслугу. К силам поддержки этого блока можно отнести и политически активных неосталинистов (большинство которых, конечно, не желали возрождения массового террора, но требовали «выборочных» репрессий и не уставали выражать тоску по «порядку»), и начавшие прорезаться националистически-консервативные («чернопочвенные») течения.

Впрочем, блок этот консолидировался не сразу, да и политический курс некоторое время оставался неясным: видимо, одолевшие Хрущева вчерашние его сподвижники сами были ошеломлены победой и еще не вполне представляли, как следует распорядиться своей добычей. Во всяком случае, некоторые из первых шагов новой власти подавали надежду не только бюрократии. Была реабилитирована генетика и покончено, наконец, с дутым авторитетом Т. Лысенко.

От угрозы разгона была спасена Академия наук (не угодившая начальству отказом избрать в свой состав одного из бездарнейших ставленников Т. Лысенко). Отказались и от сумасбродного проекта слияния творческих союзов в единую организацию под государственным руководством. Признавая необходимость научно-технической революции, которая как-то прошла мимо нас, стали говорить о научном управлении обществом, об уважении к науке и научной интеллигенции и т. д. (дальше торжественных заявлений, как правило, не шли…). Было спасено от нависшей над ним реформы русское правописание (политической перемене мы обязаны тем, что не пишем сегодня «заец», «молодеж» и «отци»).

Если рассматривать все подробные моменты рациональных измышлений (к ним, конечно, относятся и ликвидация партийного «двоевластия», и упорядочение отношений с ООН и пр.), то можно предположить, что в начальный, переходный период послехрущевского руководства – примерно до 1968 г. – еще как будто имелись какие-то предпосылки для соединения разумных сил общества на более или менее реальной основе углубления и упрочения сдвигов «эпохи XX съезда».

Эти возможности не были, а возможно, и не могли быть реализованы. Три принципиально важных события: неудача экономической реформы, противопоставление власти демократически настроенной интеллигенции, наконец, подавление вооруженной силой реформаторского движения в Чехословакии – определили выбор «лица» эпохи.

Ее признаки достаточно четко обозначились уже на первом после падения Хрущева партийном съезде (1966 г., XXII съезд). На нем силы, которые осуществляли октябрьский переворот 1964 г., получили, как мы уже говорили, то, чего им все более недоставало, – стабильность власти, гарантированность карьеры и привилегий (разумеется, при конформном поведении). Из устава были удалены пункты о квотах обновления партийных органов и предельных сроках пребывания на выборных постах. После чехарды с реорганизациями, смещениями и назначениями владыки местного и союзного масштаба наконец-то могли вздохнуть спокойно, и Д. Кунаев вполне искренне произносил с трибуны: «Нынешний стиль руководства партии вселяет в нас чувство уверенности, умножает наши силы». Именно на XXII съезде партийная и государственная бюрократия взяла реванш за годы неуверенности, неустойчивости, унизительной слабости. Она ничего не забыла и кое-чему научилась. Она признала новых лидеров за своих. Она передвигала верных людей из резерва в верхний эшелон: в составе ЦК появились Н. Байбаков, А. Епишев, М. Зимянин, Г. Романов, Н. Тихонов, С. Трапезников, кандидатами в члены ЦК стали К. Черненко и Н. Щелоков, а в числе членов Центральной ревизионной комиссии появился А. Одылов (Адылов). Она утвердилась в том, что послабления интеллигенции, печати недопустимы. Она старательно вычеркивала тот вариант развития, который приоткрылся было перед страной в 50-е гг.

Экономическая реформа: причины провала

Через год после смещения Н. Хрущева, после косыгинского доклада на сентябрьском Пленуме ЦК КПСС, была провозглашена и начата экономическая реформа. Основным содержанием ее было:

– расширение самостоятельности предприятий;

– усиление прямых договорных связей между предприятиями по поставкам продукции;

– установление экономически обоснованных цен;

– материальное стимулирование коллективов предприятий в зависимости от результатов их работы.

(Не правда ли, все знакомые уже нынешним поколениям задачи?).

Ну и, наконец, ориентация не на выполнение плана по номенклатуре, как раньше, а оценка деятельности предприятий такими «капиталистическими» показателями, как рентабельность и прибыль (трудно сейчас себе представить, какое это было «потрясение основ», сколько копий ломалось и сломалось при доказательстве своей правоты сторонниками и противниками этих «буржуазных» нововведений). Впервые тогда заявили себя «рыночники», однако, в отличие от времен нынешних, считалось, что рынок будет развиваться при ведущей роли плана. В 1967 г. проведена была реформа цен. Новые цены, как считали обосновывающие их введение экономисты, должны были полностью и единообразно отражать общественные издержки производства.

Несмотря на будоражащую западную «упаковку», «все, как у людей» не получалось и получиться не могло: система показателей лишь по названию напоминала западные аналоги. Величина их должна была не определяться сложными рыночными отношениями современного западного хозяйства, а рассчитываться по непонятным ценам, и, самое главное, у творцов реформы еще не развеялась иллюзия совместимости достаточно жесткой плановой системы Госплана или другого органа, определяющего потребности (правда, «по науке», с помощью ЭВМ и экономико-математических методов) и способы их удовлетворения, и рынка. Рынок должен был сложиться весьма странный, ибо даже в проекте реформы оставалась нерушимой кредитно-финансовая система, созданная в начале 30-х гг. и адекватная натуральному, командно-административному управлению, и, следовательно, важнейшее условие рыночного хозяйства – деньги как всеобщий эквивалент – в обновленном хозяйстве не возникало.

Нерушимым остался и принцип исключительно государственно-бюрократической «ничьей» собственности. То, на чем держится современный реальный рынок – свобода перемещения, права человека, социальные механизмы защиты и организации работников и т. д., – даже не упоминалось (да и не было понимания того, что буйная экономическая расточительность не вырастет на песке, а потребует хорошо удобренной социальной почвы).

Многострадальное сельское хозяйство, замученное бесконечными укрупнениями, новыми видами управления, экспериментами с техникой и т. д., так и осталось даже по проекту реформы под жестким контролем (всякие попытки «выбиться из ряда» вроде худенковской жестко пресекались).

Наконец, реформа тихо была сведена на нет начальственными распоряжениями, а всякое употребление слов «рынок» или «конкуренция» стало почти криминальным. Жупел «рыночного социализма», ассоциировавшегося с задавленным танками чешским вариантом развития и, конечно, несовместимого с социализмом «реальным» оказался очень удобным для пресечения всяких реформаторских попыток.

Интеллигенция и власть – между кнутом и пряником

Если традиционной линией по отношению к интеллигенции всегда была политика «кнута и пряника», то новое руководство страны эту вечную формулу как бы перевернуло, провозгласив политику «пряника и кнута». В роли пряника выступали торжественные заверения, о которых сказано выше. Время от времени в печати появлялись материалы, призванные, по-видимому, успокоить публику, встревоженную с самого «октябрьского» переворота 1964 г. опасностью возврата к мрачным временам сталинизма. Такую роль играли, например, две большие статьи, опубликованные в 1965 г. в «Правде» ее тогдашним главным редактором А.М. Румянцевым.

Что же касается «кнута», то она была обозначена довольно быстро и со всей отчетливостью. Целый ряд карательных действий, предпринятых высшими и идеологическими инстанциями в отношении виднейших деятелей науки, литературы и искусства в 1966–1969 гг., предостерегал: ученую и прочую интеллигенцию будут лелеять на казенный счет или по крайней мере терпеть только до тех пор, пока она будет знать отведенное ей место в обществе (заниматься своим делом у машин, приборов и пр.) и не вмешиваться в государственные дела. (Этот испытанный принцип подкупа, запугивания и морального развращения интеллигенции превосходно описан Г.Х. Поповым.) Тех, кто решался нарушить предложенную сделку, а тем самым и все «нерушимое единство» руководства и народа, клеймили, унижали, изгоняли. Ярлык «врага народа» отработал свое и уже не употреблялся. Был изобретен другой, более соответствовавший эпохе и ставший даже ее эмблемой, – ярлык отщепенца. «Врагов» уводили по ночам, и занимались этим люди специального ведомства. «Отщепенцев» проклинали при свете дня, притом – что особо важно – силами собственных трудовых, научных, учебных и прочих коллективов. В интересах самосохранения, а точнее сохранения собственных благ, привилегий и милостей начальства, соседи, друзья и коллеги устно и печатно, на публичных собраниях и в «открытых» верноподданнических письмах клеймили тех, кто решился на инакомыслие, и отмежевывались, отрекались, отказывались… Говоря словами поэта, бывали хуже времена, но не было подлей…

Первый повод для «выяснения отношений» между властью и интеллигенцией оказался как будто случайным: речь идет о так называемом «деле Синявского – Даниэля» и том, что за ним последовало. Осенью 1965 г. были арестованы два писателя, которые опубликовали за рубежом под псевдонимами несколько произведений резко критической направленности. (Сегодняшний советский читатель уже знаком с ними по массовым изданиям и может судить сам, насколько отличались литературно-политические порядки середины 60-х от нормальных.) Шумная кампания травли, поднятая вокруг мнимых «злодеяний» двух писателей, происходила при активном участии писательского начальства, академических властей и прочих официальных лидеров казенного интеллектуализма, спасавших собственные мундиры и пытавшихся сохранить тишину и порядок во вверенных им вотчинах.

На XXIII съезде партии «сам» Л. Брежнев клеймил «ремесленников от искусства <…>, которые избирают своей специальностью очернение нашего строя, клевету на наш героический народ». «Попадись эти молодчики с черной совестью в памятные 20-е годы, когда судили, не опираясь на строго разграниченные статьи Уголовного кодекса, а “руководствуясь революционным правосознанием” (аплодисменты), ох, не ту меру наказания получили бы эти оборотни! (Аплодисменты.) А тут, видите ли, еще рассуждают о “суровости” приговора», – говорил с трибуны съезда М. Шолохов, незадолго перед тем увенчанный Нобелевской премией.

На первый взгляд могло показаться, что реакция власть имущих была неадекватной, но счет предъявлялся не только осужденным писателям. Озлобление против свободной мысли и свободного слова, решимость покончить с разоблачениями сталинского периода и восстановить нарушенную субординацию – все, что так долго копилось в кабинетах и коридорах, – теперь провозглашалось с трибуны съезда секретарями обкомов и руководителями идеологических ведомств.

И. Бодюл, В. Конотоп, М. Соломенцев, Н. Егорычев, А. Епишев, С. Павлов и другие обличали «Новый мир» и «Юность», «носителей бездарности и мелкобуржуазной распущенности», которые «под флагом свободы творчества <…> под предлогом борьбы с последствиями культа личности <…> под видом поборников исторической правды и достоверности <…> кокетничают перед зеркалом истории», «охаивают», «чернят», «типизируют единичные факты», «тенденциозно искажают», «выискивают в политической жизни страны какие-то элементы так называемого “сталинизма”». «Не выйдет, господа!» – восклицали ораторы, и зал отвечал аплодисментами.

Позорный суд над Даниэлем и Синявским положил начало сложному цепному процессу. А. Гинзбург и Ю. Галансков опубликовали (в «самиздате» и за рубежом) материалы этого процесса и поплатились за это свободой. Тогда появился целый ряд коллективных писем в их защиту – их подписали сотни людей (в основном из среды научной и гуманитарной интеллигенции) по всей стране. Первоначально вся эта кампания развивалась довольно спокойно и без помех. Но весной 1968 г., взбудораженные и напуганные развитием положения в Чехословакии, высшие власти – при полном содействии тогдашнего руководства Академии наук – решили нанести удар и тем остановить процесс. «Подписантов» обвинили в подрыве авторитета государства, стали пачками исключать из партии (впрочем, некоторых раскаявшихся оставляли с выговорами), снимали с работы. Многим позже пришлось покинуть страну. С рассказа об этой позорной истории началась «Хроника прав человека», самое известное «самиздатское» периодическое издание (тот год, по случайному совпадению, ООН объявила годом прав человека). Так было положено начало так называемому «диссидентскому» (демократическому) движению в стране и регулярной «самиздатской» периодике. Издания появлялись и прекращались из-за беспрерывных преследований, процессы «отщепенцев» следовали один за другим.

С самого начала обнаружилось существование нескольких потоков самиздата и «диссидентского» движения.

Наиболее влиятельным был, по всей видимости, тот, который непосредственно продолжал движение «подписантов». Его направление выражалось в заявлениях А.Д. Сахарова, деятельности Инициативного комитета защиты прав человека, Хельсинкской группы и др. Здесь отстаивались идеи демократических прав человека, высказывались, притом обычно довольно сдержанно, надежды на демократизацию советского общества.

С требованиями защиты прав человека выступали и группы, видевшие свою задачу в том, чтобы объяснить обществу и руководству страны необходимость вернуться к подлинным, ленинским планам создания социализма. Фактически они стремились продолжить традицию внутренней критики социализма, ведущую начало с оппозиций 20-х и начала 30-х гг., продолжавшуюся «младобольшевистскими» выступлениями в годы хрущевской «оттепели».

В 70-е гг. получили распространение взгляды и концепции, которые принято – не вполне точно – именовать неославянофильскими или неопочвенными. Не вполне точно, потому что славянофильство времен Аксакова или почвенничество у Достоевского было связано с просветительскими устремлениями и далеко не во всем противопоставляло себя Западу и миру (знаменитая идея «двух родин» Достоевского). В наших же условиях под лозунгами «почвы» выступили сторонники изолированности и исключительности России и русского. Яркая и справедливая критика принудительного «раскрестьянивания» и уничтожения национальной культуры, плач по земле и деревне все чаще переходили в проповедь враждебности ко всему непривычному и инонациональному. Верхушку этого довольно влиятельного течения составляла часть «деревенской литературы», получившей признание и популярность именно в «застойные» времена; более политизированные и откровенно ксенофобские лозунги в тогдашнюю печать почти не выходили и публиковались в нескольких самиздатовских журналах и сборниках.

Кроме перечисленных, имелись и другие идейные течения, находившие выражение в «самиздате» – религиозно-философские, национально-религиозные, национально-возрожденческие, связанные с идеями эмиграционных движений и др.

Надо отметить, что все это вовсе не была строго «нелегальная» литература: часть изданий выходила с именами и адресами редакторов, другая, будучи анонимной, не была столь засекреченной, чтобы полностью избежать бдительного ока «компетентных» органов.

По всей видимости, придерживаясь линии на эффективность выборочных, адресных репрессий, оные органы до поры как будто терпели ряд самодеятельных изданий, время от времени оказывали нажим на их организаторов, ограничивали распространение, стимулировали подозрительность среди правозащитников, использовали «включенную» агентуру и т. д. Взаимные споры и подозрения в доносительстве нанесли немалый ущерб всем течениям самостоятельной общественной мысли.

Избавиться от страха

Быть может, главное из собственных изобретений эпохи «застоя» – создание высокоэффективного, не в пример экономике, механизма дифференцированных, адресных репрессий. Чтобы восстановить видимость «единомыслия», вовсе не потребовалось обращаться к массовому террору.

Для начала решено было протестующих «отщепенцев» проучить средствами «общественного воздействия». И начали учить, изгоняя из партии, с работы, отлучая от науки, литературы, зарплаты, а впоследствии – и от дыма отечества. И делали это все главным образом руками коллег по перу и науке, вчерашних друзей-товарищей, под гул «одобряющей» толпы, в испуганном молчании, а то и вовлекая в игру кающихся грешников. А после того, как ухнули «дубинушкой», все как бы само пошло, процесс за процессом, проклинание за покаянием или наоборот, так что власти «придерживающие» могли порой даже выступать в роли милостивых спасителей от линчевания. Сказалось духовное наследие сталинизма, который не только уничтожал, но и растлевал людей духовно, прививал панический страх перед самостоятельной мыслью и несанкционированным действием, особенно коллективным.

Мы говорим об инерции страха, который как будто сохранял свое действие на людей годы и десятилетия после того, как рухнула система тотального устрашения. Но сам этот феномен требует своего объяснения, тем более что приходили в жизнь новые и уже как будто заранее запуганные поколения. Это значит, что продолжали действовать механизмы общества, воспроизводившие устрашение и готовность подчиниться ему. Психологи, историки и другие знатоки человеческих душ до сих пор не выяснили до конца чудовищный ряд духовных капитуляций «эпохи 1937-го», когда сильные люди каялись и оговаривали других. Сегодня мы довольно хорошо представляем, что тогда ломало людей. А потом, в «почти либеральные» брежневские времена?

По крайней мере, три фактора здесь продолжали (и – продолжают?) действовать.

Сохранена практически в целости система всеобщего, близкого к крепостному порабощения человека государством. Возможности квалифицированной работы по специальности, продвижения по службе, право на жилье и прочие даруемые свыше блага, а уж тем более привилегии международных контактов и выездов – все это звенья цепи, приковывающей человека к государственной колеснице. До тех пор, пока реализация всех этих – вполне обычных, записанных в Конституции – прав зависит от милости начальства, от характеристик, рекомендаций и пр., до тех пор, пока все эти блага и милости могут оборваться «компроматом», доносом, сомнением сверху, со стороны коллег или «доброжелателей», – сохраняется и воспроизводится страх.

Пока коллектив, цех, лаборатория спасают себя – свое привилегированное положение, поскольку во всеобщей системе привилегий всякое положение является привилегированным, – отторгая и клеймя всякого носителя бациллы инакомыслия, пока существует вся эта средневековая система круговой поруки и коллективного заложничества, – сохраняется и воспроизводится страх.

И, наконец, хотя далеко не в последнюю очередь, существует сам человек как социальный тип личности, как продукт социального отбора и направленного воспитания на протяжении многих десятилетий. Человек, который не столько хочет чего-либо добиться, сколько боится потерять то, что есть, преступить, выбиться из ряда, встретить осуждающий взгляд. В социальной генетике, в отличие от биологической, приобретенные признаки наследуются!

Человек, выросший свободным, уверенным в своем человеческом праве – не говоря уже о правах социальных и гражданских, – может идти один против всех, когда он считает, что он прав. Но это очень трудно сделать тому, кто жив лишь милостью начальства и социальной среды, а типичный продукт времени был и остается именно таким. Отсюда – многократные коллективные предательства, не столь частые, но все же постоянно повторяющиеся акты показных раскаяний «отступников». Они не всегда были просто лицемерными: немало людей пугались собственной смелости, видя перед собой глухую стену равнодушия, слыша со стороны друзей и близких перепуганный шепот «зря высовываетесь… всех подводите…».

Однако в обществе, вдохнувшем «глоток свободы», нашлись люди, которых уже трудно было запугать репрессиями по службе, купить карьерой, привилегиями, загранкомандировками и бог весть чем еще. Для них была разработана детально градуированная шкала более и менее суровых мер. Лишение свободы предусматривалось за «распространение клеветнических измышлений, порочащих советский государственный и общественный строй» – до 3 лет на основе статьи (1901-й), пополнившей Уголовный кодекс в 1966 г. (практически за «самиздат»), и до 7 лет на основе статьи, перешедшей из кодекса сталинских времен, за те же деяния, квалифицируемые как «агитация или пропаганда, проводимая в целях подрыва или ослабления Советской власти» (ст. 70). Граница между сферой действия той и другой статьи была более чем условна и при заведомой предрешенности приговоров, выносимых «независимым» судом, открывала дополнительные возможности управлять поведением обвиняемого, некоторых принуждать к публичному покаянию и т. д.

Непризнанному движению протеста, так называемому диссидентскому или демократическому (сейчас газеты отнесли бы его к числу демократических и неформальных), были свойственны и сильные, и слабые стороны, порой, вероятно, в нем сказывались амбиции отдельных участников и прямые результаты внешнего давления разного рода. Но несомненно, что впервые в истории последних десятилетий сложилась и выдержала многие испытания линия общественного протеста. Когда-нибудь придется подсчитывать, скольких талантливых и твердых духом людей лишилось общество, поскольку они не получили возможности для конструктивной работы общественного обновления.

Настойчивые усилия по разложению, подавлению, а позже и изгнанию из пределов страны людей, «виновных» лишь в том, что они стремились отстаивать права на гласность и творчество, не только привели к деформациям в духовной и культурной жизни, но и имели своим следствием неоправданное и беспрецедентное раздувание сугубо идеологических функций государственных служб, прежде всего – ведомства безопасности. Возникла ситуация, когда непосредственно на КГБ была возложена миссия верховной политической цензуры, распространившаяся от политических публикаций до театральных постановок: обычно «цыкания» партначальников было уже недостаточно.

Эти репрессии в основном были развернуты в 70-е гг. Но еще до того властям удалось многого добиться. Во-первых, несмотря на все ранее сделанные разоблачения сталинских репрессий, в партийном и государственном аппарате, в судах, в системе КГБ, находящихся вне сферы какого бы то ни было публичного обсуждения, сохранилось достаточно сил и «прав», чтобы творить произвол. Во-вторых, и это еще важнее, довольно быстро удалось отсечь активно сопротивляющихся (позже кто-то подбросил имя страшного врага – «диссидент», по-русски просто «думающий иначе») от общества и даже от довольно многочисленного «либерального» слоя интеллигентов.

Говорят, что обречено общество, не способное выдвигать героев и праведников. Такие люди у нас были, долгое время одиноко звучал их голос, и даже самым непримиримым противникам казенного лицемерия, по сегодняшним меркам – либерально или реформаторски мыслящим людям – открытый протест против двоедушия – «жить не по лжи» – казался беспочвенным и опасным максимализмом.

Осенью 1969 г. торжественно и единодушно изгнали из Союза А. Солженицына, а потом и тех, кто пытался его защитить. С А. Сахаровым было посложнее. Его возраставшая политическая активность вызывала подлинный переполох в стане ревнителей «идеологической дисциплины». Но его обращения до поры до времени падали в пустоту. Их многие читали, передавали из рук в руки, перепечатывали. И молчали. Машина «единодушного» одобрения и осуждения действовала почти безотказно.

Да, счет прямым жертвам шел на десятки и сотни, не на миллионы. Но неправый суд бил не только по осужденным. От несправедливости, хотя бы в отношении одного-единственного человека, учиненной, конечно же, «во имя общества», страдает все общество, даже если оно не осознает этого. «Мученики догмата, вы тоже жертвы века», – писал Пастернак еще в молодости. А мученики страха? А верноподданные «единодушия»? А те, кто поднимал руку в пароксизме коллективного действа или просто, чтоб не выделяться? Кто делал вид, что «это» его не касается? Кто сберегал себя для «более важного» дела? И кто в бессильном отчаянии сжимал кулаки? Сегодня об этом нельзя не помнить. (Кстати, ведь и счета здесь еще не оплачены: пока не отменены несправедливые приговоры, не начислены компенсации, не названы публично имена доносчиков, – а надо бы.)

Система тотального устрашения ушла, оставив после себя действенную и способную самовоспроизводиться инерцию страха, страха уже не за жизнь, не за физическое выживание свое и детей.

И все же прямой победы горстки смельчаков над системой всеобщего устрашения и лицемерного единодушного послушания – не было и не могло быть. Но система дала трещину: была подорвана идея ее всемогущества, было доказано, что свободная мысль может звучать и может быть услышанной. Что найдутся и такие люди, которые не дрогнут, и другие, которые не отвернутся от них. И это означало если не свет, то все же сумерки страха.

Не просто украшением, но существенным, формообразующим признаком эпохи с самого начала стали нескончаемые юбилеи, которые сопровождались торжественной шумихой, громкими поздравлениями и обильными награждениями. Кроме юбилеев государственных и партийных, со временем стали отмечать все более пышно юбилеи учреждений и руководящих лиц, главным достижением которых было дожитие до круглой даты (а впоследствии – и некруглой). Над этими государственными нравами недавнего прошлого сегодня трудно не иронизировать. Но они заслуживают и более серьезной оценки.

На смену временам героических надежд и иллюзий, устремленных в будущее, дням, когда мы жили «грядущим днем», пришло время упоения достигнутыми успехами, реальными и мнимыми. А потом и оно сменилось эпохой «юбилейной», ориентированной на воспоминания о свершениях прошлого, реальных или легендарных. Сознавали это или нет, но то было признанием, что эпохе не на что опереться в своем многохвалимом настоящем и будущем.

Безудержно стало использоваться прилагательное «ленинский» по отношению к многообразным текстам и акциям начальственных лиц. Конечно, попытка создать иллюзию непосредственной преемственности власти и авторитета «от Ильича до Ильича» имела не больше шансов на успех, чем развернутое позднее превознесение литературных или полководческих талантов бесцветного лидера. Но все более утверждавшиеся правила игры были таковы, что требовался не столько какой-то реальный успех, сколько рапорт об успехе, иллюзия создания иллюзии, нечто вроде второй производной торжественной отписки.

Возможно, ирония судьбы состояла в том, чтобы господствовавшая идеология перед своим явным крушением приобрела самые гротескные, помпезно-«юбилейные» черты. Попытки изобразить конъюнктурно-охранительную политику продолжением так называемого «ленинского курса» в конечном счете обернулись глубокой переоценкой и дискредитацией всех авторитетов, столь торжественно поднимавшихся на щит пропаганды…

На протяжении нескольких десятилетий история нашего общества выступала лишь как подобие священной истории; она имела право на существование только как описание великих побед, славных свершений, безупречных героев. Не успели мы взглянуть на какие-то периоды, в частности на Гражданскую и Отечественную войну, ленинские работы последних лет его жизни, коллективизацию и 37-й год хотя бы критическими глазами XX и XXII съездов, как все попытки объективного научного исследования велено было зачеркнуть и забыть. Обозначилось и стремление под видом объективности реставрировать сталинский ореол. Речь шла не о том, чтобы втащить на самодержавный трон фигуру верховного вождя – ни трона, ни фигуры уже не существовало, – но о том, чтобы вставить его правление в «священный» ряд, при неизбежных оговорках относительно отдельных «просчетов» и «отступлений». Поступая так, шли навстречу чувствам многих дезориентированных людей. Но главное, чем были озабочены идеологи и пропагандисты, – подтвердить пошатнувшееся было представление о единственно правильном пути и благотворном характере его результатов.

Ключевыми словами пропаганды стали:

– возрастание руководящей роли партии;

– усиление идеологической борьбы;

– коренная противоположность двух систем;

– верность учению марксизма-ленинизма…

Эти слова произносились тем громче, чем меньше вкладывалось в них смысла, чем меньше в провозглашаемые идеалы верили сами лидеры. Коррупция духа явилась предпосылкой и неизменным спутником коррупции всей правящей верхушки.

Конец 60-х гг. был отмечен серией идеологических набегов. Первыми их объектами стали коллективы историков, социологов. Экономистов прорабатывали за увлечение рынком, а литераторов, художников, режиссеров – за «очернительство», «антипатриотизм» и т. д. Кстати, заставили примолкнуть и первые экологические движения (за чистоту Байкала). Самым распространенным обвинением вновь и вновь выступало отступничество от «незыблемых основ», нарушение иерархической монополии на конечную истину. Касту идеологических жрецов во главе с М. Сусловым отличало болезненное неприятие всего «неположенного» и «чужого». Даже возвращение к тому, что говорилось с трибун во времена Н. Хрущева, не говоря уже о попытках серьезного анализа настоящего и будущего, все легче подводилось под «идеологическую диверсию».

Однако давно известно, что времена общественной и политической неподвижности бывают благоприятными для внутренней работы творческого духа. Такая ситуация многократно описана по отношению к Германии XVIII в. или России XIX в. Так и наше время «застоя» оказалось – или, точнее, закономерно стало – временем пробуждения духовных потенций общества, формирования тех направлений мысли и страсти, которые способны сдвигать многие горы.

Самый краткий список происходившего здесь оказывается грандиозным по содержанию входящих в него событий.

В литературе – работа «Нового мира» во главе с А. Твардовским, прерванная в начале «застоя», но не прекратившая своего влияния на последующие годы. Из этого горнила вышли целые направления – «городская» социально-критическая и исторически-аналитическая проза Ю. Трифонова, «военная» проза В. Быкова, Г. Бакланова, «деревенская» литература, своим первым взлетом открывшая целый мир знания и смыслов. Оттуда же в основном пошла еще и новая для нас волна «реальной критики», то есть критики отраженного в литературе общества. Всплыла еще и молодая, дерзкая формой и содержанием литература. Для пробуждения общества огромное значение имело появление в кругу чтения таких авторов, как М. Булгаков и (хотя и частичных, еще без самых важных произведений) А. Платонов. Поначалу (до 1969 г.) еще из «Нового мира», а потом через «батальоны самиздата» и из-за рубежа доходили до читателей облитые горечью и болью страницы книг А. Солженицына.

В искусстве, вопреки яростному сопротивлению «охранителей» принципов, рушились каноны казенного оптимизма и псевдореализма, пробивало дорогу многообразие способов выражения и подходов к реальности. В 70-е гг. выступили и утвердились новые течения кино, театра, в большой мере сломанными оказались запоры и запреты, наложенные на живопись, музыку и т. д.

В условиях нарастающей дискредитации официального лицемерия все более широкий круг приходил к необходимости поиска новых ценностных ориентиров. Входили в моду художественные и философские искания русского «серебряного века», в интеллигентской среде повысилось внимание к религиозной мысли, наметились признаки церковного возрождения.

Уроки 68-го

Чехословацкие события того времени – от Пражской весны до ее принудительного прекращения после августа 1968 г. – сегодня широко и свободно освещаются в печати, в том числе у нас. Даны принципиальные оценки их трагического значения для чехословацкого общества, названы поименно виновники и пособники… Но пока не показано, что означали эти события для нас самих, для судеб советского общества.

Между тем это был слишком важный момент нашего собственного развития – политического и идеологического.

В Чехословакии была предпринята одна из самых глубоких попыток реформировать ту модель социализма, которую привыкли считать «единственно верной». Отметим два важных момента.

Во-первых, в массовом движении за реформы, развернувшемся в Чехословакии, присутствовало сильное обновленческое, демократическое и социалистическое начало, которое не выглядит чрезмерно радикальным в свете того, что мы знаем и пытаемся осуществить сегодня.

Во-вторых, стремление сопротивляться диктату извне, незаметное вначале, постепенно усиливалось по мере того, как все резче обозначалась сначала подозрительность, а затем и нарастающая враждебность со стороны тогдашнего советского руководства и средств массовой информации, которые повели яростную кампанию дезинформации и клеветы. Под флагом защиты социализма изо всех сил стремились сохранить элементы сталинизма, его политические и экономические структуры, его международную практику и идеологические символы.

Трудно поверить, что люди, принимавшие решение о неизбежности «силового» решения в роковом августе 1968-го, настолько плохо снабжались информацией и настолько плохо ее понимали, что верили собственным заявлениям о «разгуле» антисоциалистических сил в Чехословакии, об угрозе вторжения в страну американских и западногерманских войск и т. д. Скорее всего, здесь работала застарелая инерция стереотипа, согласно которому требовался возможно более жесткий «образ врага»: считалось, что «так надо», ибо иначе «нас не поймут». Так сохранялась одна из самых вредных и самых живучих традиций идеологизированной диктатуры – традиция двоемыслия. Окончательным крушением экономической реформы 1965 г. (в которой ее немалочисленные противники увидели сходство с проектом Отто Шика), воцарением догматической заскорузлости в теории и разгулом идеологических опричников, выискивавших «пражский дух» в каждой свободной мысли, мобилизацией аппарата госбезопасности для подавления «инакомыслия», рядом международных обострений, кризисом в мировом коммунистическом движении и многими другими явлениями эпохи так называемого «застоя», наконец, самой продолжительностью этого времени мы в огромной степени обязаны той линии, которая победила в августе 1968 г. Если бы остереглись тогда (или если бы «акция» не увенчалась желаемым «успехом»), возможно, не возникло бы и искушения военного решения в Афганистане в 1979 г.

* * *

В 1968–1969 гг. закончился «переходный» период. В Чехословакии удалось добиться «нормализации». Большинство социалистических государств приняло концепцию, которую на Западе нарекли «доктриной Брежнева». Под лозунгом «высших интересов социализма» она утверждала правомерность прямого диктата и вмешательства в дела «своих» стран.

Победители, однако, не властны были приостановить вползание страны в глубокий социальный кризис, нарастающее экономическое отставание, падение международного престижа: в сознании многих Советский Союз приобретал образ «танкового» коммунизма. Социальная и нравственная коррозия затронула все слои и группы общества.

«Застой» – самый длинный, почти двадцатилетний период в жизни страны. В этой статье мы берем только первые его годы, полагая, что именно они явились решающими. Облик режима, стиль правления, способы решения проблем – да и результаты – вполне определились. Последующие годы отнюдь не были пустыми – происходило множество событий на всех уровнях жизни, от верхушечных интриг до массовых сдвигов.

В 70-е гг., после того как несколько спали первые волны протестов после акции в Чехословакии, была провозглашена «разрядка» – политика частичных сделок и обещаний в отношениях с западными державами при нежелании что-либо менять по существу во внешнеполитических ориентациях. К середине 70-х гг. стало ясно, что разрядка зашла в тупик и в экономических, и в военных аспектах. Не согласившись узаконить свободу эмиграции, не получили статуса наибольшего благоприятствования в торговле. Не покончив с принципом вмешательства везде, где только удается, в пользу «прогрессивных» сил, не вызвали доверия к собственному миролюбию. Хельсинкская декларация 1975 г. осталась на бумаге, дальше пошли палками в колеса ракеты средней дальности в Европе, а за ними и афганская авантюра.

В отношении прав человека нашелся лишь один выход – изгнание правозащитников (альтернатива – лагеря) и иных инакомыслящих. В 1974 г. – изгнание А. Солженицына. В 1980 г. – незаконная даже по внутренним стандартам ссылка А.Д. Сахарова.

Нефтяной кризис 1973–1974 гг. на первых порах причинил Западу немало бед, но затем привел к скачку научно-технического прогресса. Мы же заработали на повышении экспортных цен на нефть многие миллиарды «незаработанных» долларов и не получили за них ни технического перевооружения, ни потребительского изобилия.

Относительно «спокойный» период застойного развития в 70-е гг. сменился фазой явного кризиса после начала афганской войны.

На этой стадии выявилась едва ли не самая главная слабость всей социально-политической системы, достигшей апогея своего развития: ее невоспроизводимость. Не способный к обновлению режим дряхлел вместе со своими лидерами. Новые поколения приходили с новыми ценностями жизни. Краткосрочное правление Ю.В. Андропова с его попытками чисто внешними, милицейскими мерами «навести порядок», ничего не изменившее в основных параметрах системы и правящей пирамиды, завершилось вознесением на высший пост еще одного беспомощного и бездарного умирающего старика. Неспособная к саморазвитию система должна была сломаться, и это произошло после апреля 1985-го.

Трудно припомнить время, когда о бюрократии и бюрократизме говорили бы столь много и резко, как сегодня. Пробуждающееся общественное сознание ищет в этих явлениях одну из опор механизма торможения и одного из основных противников перестройки. Критика бюрократии стала важной струей самоочищения общества. Однако эмоциональной насыщенности не всегда соответствуют аналитическая глубина и строгость мысли. Порой критика останавливается на обличении внешних, очевидных черт бюрократизма – канцелярщины, волокиты, «буржуазного» руководства. Иногда зло усматривают в самом существовании «канцеляристов» – работников сферы управления. В последнее время ряд авторов стремится рассматривать бюрократию как особый общественный слой со своими интересами и ценностями (к этой позиции мы еще вернемся).

Нам представляется, что сейчас необходимо и возможно поставить анализ бюрократии на началах большей научной строгости и практической эффективности. Нужно объяснить, почему – несмотря на самую жесткую критику, бесчисленные сокращения и чистки – бюрократия оказалась способной не только сохранять, но и от кампании к кампании укреплять свои позиции в обществе. Как отмечается в резолюции XIX Всесоюзной партконференции, «в обстановке застоя, скованности демократических институтов бюрократизм разросся до опасных пределов, стал тормозом общественного развития». Исторический и сегодняшний опыт позволяет и обязывает подвергнуть критическому рассмотрению не только бюрократический стиль управления и связанный с ним общественный слой, но и деятельность бюрократической системы как целого.

Административная система и бюрократия

В тех или иных масштабах феномен бюрократии – концентрации рычагов власти в руках специализированного аппарата чиновников – присущ различным обществам и социальным организациям, не обходились без него ни древние империи, ни современные хозяйственные корпорации. Бюрократизации подвергались монархические режимы, парламентские демократии, революционные элиты, политические партии и общественные движения в различных странах. Сравнительный анализ бюрократизации занимает солидное место в истории мировой социологической мысли.

Однако тот бюрократический левиафан, с которым нам приходится иметь дело сегодня, не имеет аналогов в истории. Сформировавшаяся на протяжении десятилетий бюрократическая система управления получила неограниченные возможности подчинять себе все без исключения сферы общественной жизни – политическую, экономическую, культурную, идейную, – нигде при этом не сталкиваясь с какими-либо реальными противодействующими силами или ограничениями (например, традиционными или правовыми институтами). Сложилась уникальная система «бюрократического абсолютизма», то есть бюрократии, претендующей на абсолютное господство над обществом.

Отдаленные ее истоки связаны с наследием российской имперской, по словам Ленина, «крепостнической бюрократии», ближайшие – с монополизацией властных функций в послереволюционный период. Героические поколения революционеров (не только в России) считали, что политическая неразвитость общества не должна препятствовать успешной деятельности берущего власть авангарда. И буквально на следующий день после политической победы им приходилось сталкиваться с трагической дилеммой: либо последовательные, не всегда быстрые шаги к тому, чтобы подкрепить революционные действия демократическими институтами, либо революционный по своим устремлениям и авторитарный по своей природе механизм форсирования, насильного подхлестывания общества. Такой механизм не сводится к «аппарату», то есть набору партгосучреждений и чиновников, он включает также звенья поддержки, организованного идеологического воздействия и т. д. Какими бы условиями ни был вызван к жизни подобный механизм, в его деятельности неизменно проявлялись две связанные друг с другом тенденции – отчуждения механизма власти от масс и коррумпирования. Попытки преодолеть последнюю тенденцию методами милитаризации аппарата (как в первые годы революции у нас и позже в Китае) или удвоения «следящих» систем нигде не оказались успешными.

Не будем касаться бурных дискуссий в среде историков о тех объективных и субъективных факторах, которые привели к реализации в нашей стране «форсированной» альтернативы со всеми ее последствиями. Подчеркнем лишь, что в годы сталинского режима механизмы, тенденции и ценности бюрократизированного общества получили откровенное и даже циничное воплощение (концепция партии как «ордена меченосцев», жесткой иерархии «чинов», бюрократического государства как главного орудия, модель пирамиды и «винтиков», «мундирная утопия» и др.). Во всей полноте значение происшедшей трансформации стало очевидным позже, когда чрезвычайные средства обернулись перманентными целями и бюрократический аппарат поглотил сами политические (целеполагающие) структуры. Расцвет и начало кризиса абсолютизированной бюрократической системы властвования приходятся на период так называемого застоя, но формировалась она значительно раньше. Сталинское самовластие на деле венчало и прикрывало всевластие бюрократической пирамиды господства. Деперсонализированный по самой своей природе иерархический механизм в период своего формирования нуждался в ширме «личной» заботы и «личной» инициативы, каковую и нашел в культе произвола верховного вождя. На следующем витке спирали бюрократического абсолютизма регалии «культового» реквизита играли уже иную роль. Вознося над обществом усыпанную наградными блестками фантомную фигуру «тишайшего вождя», правящая бюрократия получала возможность культивировать самое себя. Во всех случаях политические культы и культики формировались не иллюзиями и суевериями масс (хотя они тоже играли свою роль), а потребностями бюрократического господства, ведущего к отчуждению трудящихся от власти.

Экономической почвой бюрократической системы служат те отношения в народном хозяйстве и вокруг него, которые нуждаются в постоянном внеэкономическом принуждении (командно-административной системе) и постоянно воспроизводят ее. Положение общегосударственной собственности в сети директивных экономических отношений с неизбежностью превращает бюрократическую иерархию в единственный реальный субъект хозяйствования. Лишь она практически выступает как полномочный представитель (а точнее, если использовать удачный термин А. Платонова, «заместитель») общегосударственных или общенародных интересов. В то же время собственно экономических интересов (в серьезном, народно-хозяйственном масштабе) у бюрократии нет, ее подлинные устремления сводятся к удержанию своих позиций в иерархии господства. Поэтому бюрократическое господство в экономике неумолимо превращается в доминирование внеэкономических, сугубо иерархических интересов (назвать их политическими было бы профанацией).

Отсутствие реальных экономических стимулов создает необходимость «толкать» экономику с помощью стимулов внеэкономических, прежде всего административного понуждения и разного рода мобилизаций. Планирование, ориентированное на экстенсивный валовый рост, порождает целую систему искусственных, зачастую просто произвольных показателей («лукавых цифр», по меткому выражению современной экономической критики). Дефицитная экономика нуждается в громоздкой системе распределения фондов, ресурсов, потребительских благ, а значит, и соответствующем аппарате; более того, дефицит неизбежно порождает сеть специфических социальных отношений, проникающих во все поры общества. Давно показано (еще в 20-х гг. В.В. Новожиловым), что истоки хронической нехватки потребительских и производственных ресурсов – в самой системе директивного хозяйствования и соответствующей (командной, как можно выразиться сейчас) системе ценообразования. В нынешней затратной, неэффективной экономике расточительство и недостаток природных, экономических и социальных ресурсов, техники, рабочих рук, товаров, информации и т. д. тесно связаны друг с другом. Экономический и социально эквивалентный «обмен деятельностью» (Маркс) превращается в дефицитарной системе в вертикальные отношения распределения в соответствии с иерархией статусов, фигурально выражаясь – с порядком номеров в некоей универсальной социальной очереди. Выбор наиболее эффективного экономического поведения, в том числе потребительский выбор, подменяется «соревнованием» за место в этой очереди, точнее ряду очередей, поскольку возникают «особые» очереди, категории снабжения и пр. Неизбежным восполнением такого порядка оказываются «карточки» (лимиты всякого рода) и черный рынок. Вся эта стихийно самоорганизующаяся система ограничений, допусков, статусов, обоснованных и необоснованных льгот, лимитов, прерогатив разного рода – питательный «бульон» бюрократии во всех ее измерениях. В дефицитарных экономических и социальных условиях универсальные права граждан и общественных групп подменяются исключительными (монопольными) привилегиями, которые концентрируются в ведомствах и организациях, распределяются по их уровням в соответствии с удельным весом «претендентов». Это, так сказать, «нормальный» феномен для «ненормальных» общественных условий, источник ведомственного хозяйничанья и административной коррупции. Универсально-распределяющая бюрократия – продукт и страж дефицитарной экономики и дефицитарных социальных отношений.

Один из наиболее очевидных признаков бюрократического управления – пресловутое «бумажное руководство». Неуклонно растущий вал всевозможной отчетности и учетности возникает не из праздномыслия чиновников, а из того, что обстановка универсальной безынициативности и безответственности при универсальном же развитии недоверия нуждается в прикрытии бесконечным количеством сводок, отписок, отчетов. Этим создается неисчерпаемый предмет занятий для контролирующих инстанций, а также и основа для постоянного превращения отчетов в отписки и приписки, то есть для коррумпирования самой информации.

Жестко планируемая дефицитарная экономика, как показывает ее история и теория, не только с неизбежностью создает свою «тень», но и постоянно нуждается в ней, подобно тому как механические колеса нуждаются в смазке. В этой «тени» не только «вторая» экономика (несанкционированные производства, незаконные сделки) и экономическая коррупция, но и отряды «толкачей», способы «выбивания» фондов и корректировки планов.

Система «производства показателей» распространяется на сферы образования, культуры, науки, воспитания и выдвижения кадров. Пресловутая, несчетное число раз раскритикованная «процентомания» как показатель качества обучения, столь же осужденная и столь же неприкосновенная «чистота» анкетных данных вместо делового и нравственного подхода к работникам – явления одного и того же порядка. В том же ряду «отписочных» показателей – ориентиры показных сопоставлений международного и внутреннего порядка, создающие видимость соревновательности, стимулирования, опережения и т. д. при отсутствии реального соревнования и надежных мер сопоставления результатов.

Во всех сферах деятельность, направленная на «показатели», нуждается – в интересах самосохранения – в создании «производственных» тайн, а значит, и в «хранителях» этих тайн. Только тщательно поддерживаемая сокрытость от какого бы то ни было света даже самой ограниченной гласности могла долгое время придавать показухе и суете видимость государственной солидности, а хранителей тайны превращала в эзотерическую (замкнутую, недоступную для непосвященных) касту жрецов. Здесь вполне действует «экономическая» аналогия: любые «хранители» дефицитных, то есть строго регламентируемых и специально распределяемых, благ кровно заинтересованы в поддержании ситуации дефицитности, поскольку с ней связаны все их привилегии. Не в последнюю очередь это приводит к тому, что столь мучительно трудно проходит процедура рассекречивания статистики и архивов.

«Валовые» показатели, «процентомания», «анкетный» подбор кадров не только аналогичны по способу действия, но и приводят к однопорядковым результатам: в совершенно различных сферах материального, культурного и «человеческого» производства отбирается и доминирует продукция среднего (или, точнее, не выше среднего) качества. О том, что в современных условиях означает среднее качество товаров и услуг, в том числе образования, здравоохранения и т. д., сказано достаточно. Нужно специально подчеркнуть, что для самой административно-бюрократической системы анкетные и подобные им методы рекрутирования кадров с необходимостью ведут к воспроизводству и преобладанию некомпетентности. Это закономерность, так сказать, принципиального, «схемного» порядка, закрепленная номенклатурным способом циркуляции кадров. Любая абсолютизация властных функций делает их исполнение некомпетентным, упрощенным, подчиненным каким-то относительно бедным критериям. Например, такими критериями могут оказываться оценки, противопоставляющие «свое – чужое», «понятное – непонятное», «привычное – непривычное» и т. п. Отсюда возникают ситуации, когда одобряется «серое, но свое», поощряется «устаревшее, зато привычное» и т. д, причем во всех сферах и на всех уровнях управления. А снижение управленческих критериев ведет к неумолимому снижению уровня самого управления и его эффективности. Повторим: речь идет не о недостатках управляющих лиц или коллегий, а о пороках административно-командной схемы управления, в которой «абсолютистские» претензии на «всезнание» и примитивность критериального механизма ведут, в свою очередь, к утверждению примитивизма и серости в любых видах социального и культурного творчества.

С этим связаны и характерные особенности идеологии бюрократической системы. Прежде всего – ее упрощенность. По самой своей природе такая идеология не может быть ничем иным, как ограниченным набором предельно упрощенных схем и стандартных формул (по существу, это «формульная идеология»), лишенных внутренней связи и сколько-нибудь серьезного теоретического содержания. Вряд ли правомерно напрямую связывать бюрократическую идеологию с догматизмом, начетничеством, догматическим извращением марксизма и социализма. Как-никак догматизм преклоняется перед «буквой» теории, относится к текстам как к священным письменам; бюрократизм же использует любой текст (а точнее, отрывки из него) только для прагматической цели.

Он ценит лишь тот текст, который авторитарно санкционирован, для него субординация всегда важнее аргументации. Попытки поставить догматическое толкование каких бы то ни было теоретических текстов выше авторитарного нередко признавалось опасным – со всеми вытекавшими из этого последствиями. Поэтому бюрократическая система лишь по видимости является идеократической (или «логократической», то есть властью словесных формул); способ ее духовного существования – превращение любой живой мысли в мертвую формулу для заклинания действительности, а не для ориентации в ней. «Первичный» материал для этой процедуры более или менее безразличен. В сталинских работах можно найти бесчисленные примеры произвольной расправы с марксистскими идеями, сочетания их с великодержавными и просто конъюнктурными положениями.

Бюрократическая идеология «иерархизирована», каждый более высокий уровень наделяется большими полномочиями в отношении теоретических истин и моральных оценок, а предельному уровню иерархии приписывается и вся монополия на истину в последней инстанции применительно ко всем проблемам и сферам жизни. В соответствии с иерархической логикой от нижестоящих всегда требуется не осмысление спускаемых сверху авторитарных формул, а демонстрация полнейшей лояльности по отношению к ним (на деле, конечно, по отношению к санкционирующему формулу авторитету). Притом – опять-таки в соответствии с показательной логикой – именно демонстративная, показная лояльность (точно так же, как декларативная готовность выполнения любого указания) всегда ценились выше реального выполнения, если последнее вообще было возможным.

Идеологические формулы нередко обладают удивительной живучестью, сохраняют свою способность действовать много времени спустя после изменения условий, в которых они оформились. Это связано не с истинностью, а с удобностью таких формул. В теоретических статьях, в речах и беседах сегодня нередко приходится встречаться с ирреальными фантомными образованиями, давно позабывшими о своих первоначальных функциях. Чтобы объяснить это явление, недостаточно сослаться на привычку «верхов» оперировать привычными формулами, функциональность которых именно в этой привычности и состоит. Здесь действует еще и давняя привычка «низов» (в рамках иерархии авторитетов, разумеется) довольствоваться суррогатами «формульной» идеологии, поскольку они избавляли от необходимости вырабатывать собственное мнение, от ответственности, от активного действия, наконец. Массовую опору бюрократического сознания составляют распространенные формулы, за которыми стоят устойчивые стереотипы наподобие: «начальству виднее», «мы люди маленькие», «что там о нас подумают» и т. п. Казенный оптимизм, боязнь новизны и инакомыслия, примитивный комплекс неполноценности, превращающий патриотическое достоинство в напыщенную спесь и пренебрежение к «чужому», – существенные черты бюрократического сознания на всех его уровнях.

В наших условиях подобное сознание утвердилось как патерналистское, как идеология и психология надежды на «отеческую заботу» со стороны «верхов». Мифология «отца народов» венчала именно эту идейную конструкцию. Обратная сторона универсального патернализма, пожалуй, даже главная его особенность – униженное, холопски-благодарное или холопски-просительное сознание человека, отчужденного от властвующей иерархии и беспомощного перед ней. Такой тип сознания часто сравнивают с подростковым (например, в статье И. Кона в журнале «Коммунист» № 1 за 1988 год), хотя, как нам представляется, иногда более плодотворным было бы сравнение с инфантилистским сознанием, способным подниматься до просьбы, но не до осмысленно-критической или творческой позиции. (Кто не помнит, скажем, что в стихах Маяковского образ «страна-подросток» ассоциируется с лозунгом «твори, выдумывай, пробуй»; инфантильному сознанию такие устремления не свойственны.) Идеология патернализма культивировала пассивность масс и прикрывала произвол формулами «заботы». Этим оправдывалось отсутствие или приниженное состояние правовых гарантий и общественно-договорных отношений.

На протяжении десятилетий формирование закрытости и патерналистских шаблонов сознания подкреплялось «крепостной» психологией напряженности и безоговорочного подчинения перед лицом прежде всего внутренних, а также внешних врагов (как показал исторический опыт, искусственно создававшийся «образ врага», долгое время доминировавший в пропагандистских стереотипах, порождал воспаленную «бдительность», ущербное, «охранительное» сознание).

На такой системе послушания, по сути дела, держался весь сталинский «порядок», который все еще находит своих почтительных защитников. Это не был порядок технической или экономической аккуратности, точности, дисциплины или строгой социальной исполнительности. Это был лишь порядок довольно жесткой социальной субординации, подчинения, иерархически организованной лояльности. Обеспечивался же он, как известно, разделением авторитарно-бюрократической системы на параллельные вертикали – подчинения и наблюдения за этим подчинением (на деле таких вертикалей, по-видимому, бывало и больше). Система вертикальной лояльности поддерживалась системой универсальной неуверенности и устрашения. «Цена», уплаченная обществом и народом за такого рода порядок, оказалась неизмеримо большой.

Абсолютистская по своим притязаниям бюрократическая система ни в какой из периодов своего развития не была и не могла быть абсолютно жесткой в исполнительском плане. Она не только всегда оставляла место для субъективизма и произвола на всех без исключения этажах иерархии, но прямо-таки нуждалась в них. Знаменитая некогда формула, согласно которой любые (впрочем, только удачные) начинания в обществе считались плодом инициативы «главного лица», по сути дела, прикрывала неспособность бюрократизированной иерархии к какой бы то ни было инициативе, движению, самонастройке. Все это могло в какой-то мере существовать лишь в порах системы, которая с такой же необходимостью, как жестко централизованная экономика порождает экономику «теневую», создавала и сохраняла многоэтажную систему «теневых» властных механизмов – личностных, клановых, вассальных, мафиеподобных. По способу организации бюрократическая система оказалась столь же двойственной, как и характерная для нее идеология («двоемыслие»).

В известной мере такая характеристика присуща и бюрократическому стилю управления. Инструментальной бюрократии свойственны измельчание и технизация управленческих функций: любая социальная и экономическая проблема низводится ею до уровня ряда отдельных «мероприятий», доступных кругозору соответствующих инстанций и вмещаемых в рамки стандартов отчетности. Но бюрократия абсолютизированная, то есть абсолютно безответственная, вносит в эту схему существенное изменение: осуществление намеченных мероприятий она незаметно подменяет рапортом об их осуществлении, иначе говоря, демонстрирует исполнительскую лояльность. Причем это тоже не порок отдельных очковтирателей, а сугубо схемная черта – абсолютные претензии в сочетании с абсолютно неизбежной некомпетентностью просто лишают систему возможности выполнить все то, на что она претендует. Бюрократическое управление обычно характеризуется большими объемами отчетности, учетной и прочей документации, «бумаг». На деле же специфика бюрократического стиля не столько в количестве бумаг, сколько в их функциях – а это прежде всего функции отписок, перестраховок, приписок, бесчисленных и ненужных согласований, уводящих от персональной ответственности.

Бюрократическая деятельность безлика и бездушна, поскольку она ориентирована не «вниз», не на конкретные нужды конкретных людей, а «вверх», на демонстративное, формальное исполнение вышестоящих указаний. Речь, разумеется, идет не об индивидуальном стиле (или психологии) отдельно взятых работников, а о стиле бюрократической системы как таковой. Поверхностная, карикатурная критика нередко облегчает проблему, представляя некоего абстрактного бюрократа непременно как угрюмо-важного канцеляриста. В социальные рамки бюрократической системы и ее стиля вполне укладывается и психологический тип общительно-панибратского работника, готового самоотверженно выдавать спущенные указания в цехе и в поле… Не только социальный тип функции, но и социальный стиль деятельности остаются теми же.

Этот стиль определяет различные уровни и сферы деятельности бюрократической системы. Насколько правомерно в таком случае рассматривать бюрократию в нашем обществе как особый общественный слой, «как бы класс»? Существует вполне понятный соблазн указать пальцем на этот особый слой, усмотрев в нем чуть ли не главный источник многочисленных страданий всех остальных общественных групп на протяжении последних десятилетий. Такой подход несет в себе немалый критический заряд, помогает выделить некоторые структурные пороки действующих социальных механизмов, неэффективность многих антибюрократических санкций. Однако его трудно признать сколько-нибудь строгим в научном смысле. Далеко не всегда ссылка на общественные классы и классовые интересы помогает объяснению социальных явлений.

Мы полагаем, что как социальная группа бюрократия представляет собой не «слой», а скорее вертикаль, это как бы «сложноподчиненная», иерархически организованная общность. Между статусами, возможностями, преимуществами различных ее уровней существуют резкие перепады. Даже если из часто приводимой цифры работников управленческого аппарата по стране в 18 миллионов человек вычесть занятых подсобными и обслуживающими функциями, остальные (около трех миллионов, так или иначе причастных к принятию и проведению решений) также составят не слой, а иерархию слоев. Очевидно, далее, что эта иерархия строится пирамидально, как бы стягиваясь к вершине. Власть, ответственность, привилегии и возможности произвола вовсе не распределены равномерно между различными этажами управленческой пирамиды. Отдельные ее уровни специализированы на принятии решений, обеспечении поддержки, практическом приложении и т. д. По способу своего существования бюрократия, таким образом, скорее подобна социальному механизму или институту, чем особому слою.

О том же говорит и поразительная на первый взгляд вездесущность бюрократии. Бюрократия функционирует не в каком-то определенном слое (например, платных функционеров), а как бы заполняет собой все доступное ее влиянию социальное пространство. Все, с чем соприкасается бюрократическая система, что попадает в ее силовое поле, превращается в ее составную часть (по крайней мере в тенденции). Это объясняется не только тем, что внештатные активисты различных бюрократических организаций функционально не отличаются от платных аппаратчиков. Поскольку иерархия бюрократической системы охватывает все виды властных функций в обществе – включая исполнительские, учетные, поддерживающие, – постольку все общественные формы, все виды человеческой деятельности, все общественные группы и профессии как бы предстают звеньями и винтиками этой системы, а любой человек оказывается чиновником «энного» разряда, занимающим штатное статусное место в определенной иерархии.

Социалистический идеал превращения всех членов общества в работников в бюрократическом варианте означает превращение всех и вся в государственных служащих, в чиновников многоярусного аппарата. Нечасто вспоминаемая ныне попытка сталинского руководства начала 50-х гг. одеть работников одного ведомства за другим в мундиры, распределив их по единообразным рангам и званиям, была безумным апофеозом реально и неумолимо происходившей бюрократизации страны, когда человек превращался в «винтик», общество поглощалось государством, государство – «аппаратом». Этот процесс затронул и правящую партию, звенья которой срослись с чиновничьей иерархией. Бюрократическая система, не встретившая сколько-нибудь действенного сопротивления в постреволюционном обществе, оказалась способной не просто подчинить себе, но трансформировать по своему образу и подобию различные социальные институты и группы общества, превращая пылких энтузиастов и расчетливых карьеристов в своих функционеров, а социальные институты – в рычаги и приводные ремни своего механизма. Были периоды в жизни советского общества, когда победа бюрократической системы над обществом казалась почти полной. Все же она оказалась пирровой.

Кризис бюрократизма как системы

С самого начала бюрократическая система управления строилась как чрезвычайная, предназначенная для того, чтобы справиться с исключительными ситуациями в какие-то краткие сроки, не приспособленная к ответу на вопросы типа «что потом?». История знает два типа чрезвычайных режимов социального управления: один из них, вынужденный, например, обстановкой войны, характеризуется всеобщей дисциплиной и самоограничением (именно к этому типу режима может быть приложено распространенное определение «казарменного»), другой – искусственно создаваемый ситуацией организованного насилия над обществом (здесь уже уместны аналогии другого рода).

Сформировавшаяся под сталинским руководством система административно-бюрократического господства сама непрерывно воссоздавала исключительную ситуацию в обществе, превращая в норму массовый террор в отношении собственного народа. Любая система чрезвычайного управления неизбежно оказывается временной, так как она разрушает предпосылки собственного существования. «Военизированная» система жизни рано или поздно исчерпывает те самые ресурсы общества, которые она мобилизует, – в том числе политические, социальные, моральные. Прямое насилие, доходившее до массового террора, явившееся повивальной бабкой административно-бюрократической системы, не всегда оказывалось необходимым для нее: в годы замедленного течения социального времени (застоя) та же по существу система опиралась скорее на инерцию страха, чем на непосредственное насилие. Именно в эти годы сложились известные тупиковые ситуации в различных сферах общественной жизни.

Прежде всего стало очевидным исчерпание ресурсов экстенсивного неэффективного, расточительного социально-экономического роста. К ориентации на эффективное развитие, соразмеряющее затраты с результатами, абсолютизированная бюрократия просто не способна хотя бы потому, что ориентирована на формальные показатели, на «отчетность». Во все периоды господства бюрократического управления – как до войны, так и во время войны и после нее – доминировали неэффективные, нерациональные, крайне расточительные методы управления хозяйством и обществом, приводившие к невосполнимым потерям, к утрате самих критериев нормального общественного развития и факторов, которые могли бы его обеспечивать.

Это привело к целому ряду социальных трансформаций, повлияло на характер деятельности и интересов различных общественных групп. Прикрываясь революционно-прогрессистскими формулами, бюрократическая система на деле последовательно нивелировала особенности социальных слоев и групп, шаг за шагом превращая их в равно отчужденных от общественных интересов и решений государственных служащих, различавшихся прежде всего по шкале допущенности к дефицитным благам, включая сюда информацию и власть. (В недавние годы свою лепту в оправдание такой трансформации внесла пресловутая концепция «социальной однородности».)

Бюрократическое «выравнивание» привело к тому, что рабочие утратили возможность свободного выбора мест приложения своего труда и договора об условиях вознаграждения. Достигнутое на первых порах сохранение дешевизны огосударствленной рабочей силы и сокращение ее мобильности породили незаинтересованность работников в результатах труда и эффективности производства. Лишившись хозяйской связи с землей, крестьянство утратило и хозяйский интерес к своему труду. Единственная общественная группа дореволюционного общества, которая не только сохранила, но и умножила свои специфические социальные функции, выдержав при этом полную и неоднократную смену своего человеческого материала, – это бюрократия.

Следует особенно отметить значение трансформации интеллигенции. Низведение работников интеллектуального труда до статуса государственных служащих, испытывающих постоянную неуверенность в сохранении своих достаточно скромных позиций на иерархической шкале престижа и доходов, к тому же подкрепляемое рецидивами политического недоверия и нескончаемыми идеологическими проработками с 20-х до 80-х гг., привело к глубокому разложению интеллигенции как специфической социальной группы и самого качества (если не института) интеллигентности общества.

Эта утрата произошла на фоне колоссального роста образованности общества, огромных вложений в стратегически важные научные области и т. д. Никакие сверхпривилегированные условия для особо выделенных групп ученых или, скажем, художников, никакие затраты на научно-производственную сферу (впрочем, не столь уж и крупные по масштабам международных сравнений, в особенности для невоенных отраслей) никогда не могли и не могут компенсировать главную потерю от бюрократического огосударствления интеллектуальной деятельности – утрату творческого духа. Существенным этапом на этом пути стало в свое время превращение самодеятельных творческих объединений писателей, художников и других в громоздкие «союзы», а на деле – департаменты по распоряжению соответствующими отраслями, ответственные за показатели количества, качества (оптимизма, реализма, боевитости и т. п.) положенной продукции. Аналогичная судьба постигла научное творчество в жестких рамках академического или ведомственного командования и запретительства. Все это в сочетании с непрестанным и некомпетентным вмешательством вышестоящих этажей бюрократической иерархии неизменно сковывало творческую активность и искажало ее смысл. Нельзя не восхищаться тем, что в самые трудные времена, в обстановке унижений и понуканий люди высокой духовной культуры достойно служили идеалам истины, продолжая традиции отечественной интеллигенции, творили разумное, доброе, вечное.

Но дело не только в творчестве. Наряду с духовно-«производственной» функцией интеллигенция в России – возможно, как ни в какой другой стране мира – несла еще одну социально важную функцию: социально-критическую, будоражащую общество и оценивающую его достижения и потери. Справедливо или несправедливо критикуемая за многочисленные слабости и промахи, интеллигенция выполняла незаменимую роль возбудителя сомнений и совести общества. Бюрократизация общественной жизни почти полностью устранила и эту роль, что способствовало падению уровня интеллигентности общества, торжеству самовосхваления, сплошь и рядом подменявшего трезвую самооценку и здравый смысл.

Господство бюрократической системы привело общество к застою, его институты – к глубокому разложению, а саму торжествующую бюрократию – к коррумпированию беспрецедентного масштаба.

Такая деградация не была случайной или внезапной. Становящиеся сейчас достоянием гласности данные о распространении взяточничества и разложения вплоть до самых высоких звеньев бюрократической иерархии потрясают общественное мнение, но не всегда получают адекватное объяснение. Распространено, например, мнение, согласно которому экономическая коррупция – продукт «эпохи застоя», результат ослабления дисциплины страха. Нам представляется, что корни разложения значительно глубже. Отгороженность аппарата социального управления от населения, отсутствие демократически институционализированных отношений между властью и обществом, дефицит гласности – все это питательная почва для коррумпирования различных звеньев бюрократической иерархии.

Неверно, будто в сталинские времена бюрократия была «зажата» (характерный сюжет из популистской мифологии «отца народов»). Неуверенность положения работников вплоть до высших уровней усиливала их зависимость от верхушки пресловутой пирамиды, от произвола верховного вождя, превращала их из деятелей в чиновников, а всем этим укрепляла господство бюрократической иерархии. Деградация политической и просто человеческой морали в обстановке массового террора, доносительства и травли подготавливала безудержную экономическую коррупцию.

Давно известно, что абсолютная, неограниченная и бесконтрольная власть разлагает абсолютно – в том числе самое себя. В режиме неограниченной власти никакая организация революционеров не может быть гарантирована от бюрократической деградации. Такая опасность уже в первые послереволюционные годы была указана Лениным («Коммунисты стали бюрократами. Если что нас погубит, то это»). В полной мере она проявила себя значительно позже.

Пока действовала параллельная властвующей иерархии система централизованного устрашения, возможности произвола были сконцентрированы в основном на верхних этажах бюрократической пирамиды, а условия для круговой поруки локального и ведомственного порядка оставались ограниченными; когда эта система рухнула – при сохранении основных устоев командно-бюрократической системы – локальные клики, кланы, мафиеподобные организации получили простор для своего распространения. Произвол местных властителей и групповая коррупция, как сейчас известно, в наиболее явных формах укоренились там, где они срастались с сетью родственных, клановых отношений. Правда, корни их уходили далеко в центральные зоны общества. Перед блоком коррумпированных звеньев бюрократической иерархии с локальными мафиями и воротилами теневой экономики практически оказывались бессильными правоохранительные и контролирующие инстанции; нередко они и сами включались в такой блок. В этом едва ли не самый тяжелый урок «застойного» периода.

Радикальные иллюзии и реальные надежды

На сегодняшний день проблема бюрократии в нашем обществе – это прежде всего проблема реальной власти. Вряд ли будет преувеличением сказать, что от того, как и насколько будет развязан этот запутанный узел, зависит судьба всего процесса общественного обновления.

Важно понять, что из сложившейся ситуации нет и не может быть простых выходов. Никакие обличения бюрократического стиля руководства, никакая критика бюрократического аппарата или его работников не могут быть плодотворными, пока сохраняется бюрократическая система управления, деятельности, мышления. Бесчисленные лозунги и кампании «борьбы с бюрократизмом» не имели успеха прежде всего потому, что были направлены против отдельных проявлений или элементов этой системы, которая присваивала себе плоды и свершения народного труда.

Сегодня ставится вопрос о том, чтобы ее сломать. Не «очистить» от наслоений, не исправить «извращения», а именно сломать систему бюрократического господства, создав принципиально новые основы общественного и политического развития страны. Эта проблема стоит в кругу интересов широкой общественно-политической дискуссии последних месяцев, и, естественно, она оказалась в центре внимания XIX партконференции [28 июня – 1 июля 1988 г.].

К сожалению, все еще живучи иллюзии относительно возможности «преодоления» бюрократизма с помощью сокращения управленческого аппарата, уменьшения числа министров и канцелярий, сокращения количества исходящих «бумаг» и т. п. По сути дела, это надежда на возможность чисто бюрократической – «отписочной» – борьбы с бюрократизмом. «Валовое» уменьшение численности аппарата, на наш взгляд, может привести к тому, что он станет работать хуже, а почва для бюрократического произвола и всевластия сохранится или даже укрепится. По сравнению с другими развитыми странами у нас значительно меньше квалифицированных работников управления, не хватает специалистов, подготовленных в областях информатики, экономики, права, социологии, прикладной психологии и т. д. Глубоко ошибочны представления о том, что кадры управления составляют заведомо «непроизводительный» и чуть ли не паразитический слой в обществе. Функция социального управления состоит в том, чтобы поддерживать, воспроизводить и повышать организованность общества. Она ничуть не менее полезна, чем «производство» образования или здоровья, а все они вместе столь же важны, как производство хлеба и металла.

Ведь в конечном счете общество «производит» самое себя, или, иными словами, общественного человека в его общественных связях. Другой вопрос – кто и как осуществляет функции социального управления. При демократическом устройстве общества решающая роль здесь принадлежит демократическим институтам и самодеятельности масс, подсобная – специализированным аппаратам, которые в современных условиях должны быть высококвалифицированными, специализированными, вооруженными компьютерной техникой. Бюрократия – самый примитивный, самый неэффективный, самый «затратный» механизм социального управления. Размеры аппарата должны определяться критериями эффективности его работы, «валовые» измерения здесь совершенно несостоятельны.

Опасной иллюзией представляется мнение о пользе чрезвычайных мероприятий («чисток», кампаний») «по борьбе» против бюрократизма. Такие мероприятия всегда некомпетентны и поверхностны. Нельзя забывать собственный исторический опыт: чрезвычайные меры не только не приводили к гибели бюрократии, но и способствовали разрастанию и всевластию наиболее опасных ее форм. Нельзя вернуться к романтическим воззрениям революционных лет, когда многим казалось, что непосредственная демократия и самоуправление трудящихся масс кратчайшим путем приведут к отмиранию государства, права и специализированного аппарата управления. В свое время иллюзорные лозунги и надежды в немалой мере способствовали разрушению правовых основ общества, дискредитации самой идеи правового сознания и правового государства. В вульгарной критике и сегодня встречаются призывы бороться с «параграфом», «инструкциями», «юридическим крючкотворством» как некими опорами бюрократизма. Между тем наше общество больше всех страдало и страдает не от избытка, а от недостатка «параграфов», если понимать под ними разумные, строгие и обязательные для всех нормы закона.

Сейчас ясно, что борьба с бюрократизмом нашего общества не может подменяться никакими «мероприятиями», сколь бы радикальными внешне они ни казались. Она будет реальной только в контексте всего процесса глубокой демократической перестройки общественных структур – от экономических до правовых и от организационно-партийных до внешнеполитических.

Первый и самый трудный шаг здесь как будто общепризнан – это слом абсолютистски-бюрократической системы, преодоление монополии бюрократической иерархии на власть, авторитет и истину. Известны основные составляющие этого процесса – утверждение правового социалистического государства; восстановление политически-авангардных функций партии; возвращение общественным организациям самодеятельности, развитие гражданской инициативы и ответственности человека; эффективное взаимодействие различных форм собственности и хозяйствования для развития инициативы экономических субъектов и удовлетворения потребностей общества; превращение гласности, свободы слова и мысли в норму плюралистического, открытого социалистического общества.

Ни для кого не секрет, что бюрократическая трансформация затронула и партию, деформировала ее внутреннюю жизнь, что выразилось в подмене политического руководства административным диктатом и мертвящей обстановке командования и показного единомыслия в ее собственных рядах. Сливаясь с административной системой, партия неизбежно утрачивает политическое лидерство, чем создается опасный – особенно для переломной эпохи – вакуум политической власти и сознания. Последовательное разграничение государственных и партийных функций призвано открыть государственным структурам возможность демократического развития и придать самой партии характер политической силы, способной к активному диалогу с обществом.

Этот первый шаг преодоления бюрократического господства, разумеется, не может быть быстрым – в лучшем случае он займет годы. Если этот шаг удастся последовательно осуществить, будет положено начало развязыванию бюрократических узлов в различных сферах общественной жизни, будет создана необходимая основа для следующего (в принципе не обязательно хронологически) шага – регулярной борьбы с многообразием ликов бюрократизма, характерным для него стилем, привычками, стереотипами административного и массового сознания.

На любых исторических поворотах инерция стиля – серьезная и опасная сила. Это сила привычки и сила «привыкших». Проще (хотя это далеко не просто) лишить бюрократию абсолютной власти, чем отучить ее действовать по-старому, как будто имея эту власть в своих руках. Тем более непросто выдавить комплексы массового патерналистского сознания. (Сегодня, после первых глотков гласности, приходится слышать сетования о временах, когда вездесущие абсолюты избавляли человека от избыточной информации и ответственности…) Как нельзя научиться плавать, не войдя в воду, так нельзя научиться – притом и «низам», и «верхам» – умению достойно вести политический диалог вне такого диалога. Здесь учиться и учиться очень многим и очень многому.

Десятилетиями абсолютистски-бюрократическая система отбирала и обтесывала социальный тип человека в соответствии с принципами чиновничьего всевластия «сверху вниз» и чиновничьего раболепия «снизу вверх», показной исполнительской лояльности и воинствующей некомпетентности. (Речь идет о социальном типе, кстати, не ограниченном обязательно «аппаратной» службой, – он существует повсеместно, и с ним никак нельзя отождествлять отдельно взятых работников управления.) Этот социальный тип составляет сегодня основную «живую силу» бюрократической инерции, а отчасти и прямого сопротивления перестройке и новому мышлению.

Никакие мероприятия и никакие социально-исторические сдвиги не могут «до конца» устранить бюрократию из общественной жизни или гарантировать общественные структуры от опасности бюрократической деградации. Даже самая последовательная демократическая система способна лишь ограничить бюрократию, но не ликвидировать ее. Впрочем, здесь нет ничего уникального: не существует общественных проблем, которые могут быть решены сразу и навсегда, вопрос в том, на какой основе они могут, а на какой не могут последовательно ставиться и решаться. Призовем на помощь техническую аналогию. Самая эффективная машина подвержена угрозе коррозии, которая требует постоянного внимания и противодействия; задача в том, чтобы создать «машину» действительно эффективную.

…Отправился некий человек в темный лес и утешал себя тем, что перед ним два выхода: либо он заблудится, либо нет. Заблудился. Ну что ж, думал он, все равно впереди два выхода: либо провалюсь в яму, либо нет. Провалился. Падая вниз, успел подумать, что впереди все равно два выхода: либо сверну себе шею, либо нет. Свернул. Далее он размышлял о том, что и там его ждут два выхода: либо ад, либо рай. Попал он в ад. И снова подумал, что перед ним все еще два выхода: либо съест его черт, либо нет. Съел. И вот тогда остался у него только один выход…

Искушенный читатель (других сейчас и не бывает) уже догадался, что я привожу эту примитивную схему дерева целей, чтобы логизировать множество исторических дилемм. После того как выбор пути совершился, нереализованные варианты уходят в забвение. В любой точке за нами – следы избранного пути через поле неосуществленных возможностей. Чтобы заняться примеркой схемы к нашей истории, не хватает, правда, некоторых «архимедовых» – вы помните, что ему недоставало всего лишь точки опоры – мелочей: исторических координат начала и конца отсчета. Но я намерен не примерять схему, а оспаривать ее пригодность.

Самый острый дефицит

Чего нам только не хватает сегодня! В перечне дефицитов под рубрикой «История» мы обнаружим длинный ряд ссылок на отсутствующие факты, фамилии, архивы, статистику и пр. За последние пару лет завесы приоткрылись, но вот какой парадокс: ощущение дефицита в историческом знании, пожалуй, не просто сохранилось, но многократно усилилось по сравнению с молчаливыми временами безгласности. Более того, с каждой новой «острой», как сейчас говорят, публикацией, будь то статья ученого или роман, пьеса (и решения о реабилитации), становится яснее, как не хватает нам понятий, категорий, схем для того, чтобы связать воедино новые и старые факты. Из одного только материала, без подходящего плана, ни здания, ни знания не построить.

Если такого плана нет, любые новооткрытые или новодоступные факты поневоле укладываются в рамки старых, привычных, сложившихся (или слежавшихся?) в «те самые» времена схем и шаблонов. Кажется, при предыдущей попытке обновления наше общество не сумело преодолеть рубежа нового мышления. Результат известен: язык наводнили, в поры серого вещества глубоко въелись слова-уловки: «отдельные недостатки», «издержки», «болезни роста», «искажения», «злоупотребления». Укрывшись за ними, можно было еще долго уверять себя, что наши больные – самые здоровые в мире, а наши старики – самые молодые. Думаю, такой уловкой стал и эвфемистический термин «культ личности», поскольку его старались толковать всего лишь как культ и всего лишь по отношению к одной личности, «отдельно взятой» – вне поднявшей ее системы общественных отношений.

Переоценивать отдельные события и личности, пусть и «масштабные», куда легче, чем пересматривать самые маленькие полочки или схемочки, по которым эти события раскладываются в сознании. Все же рано или поздно – а «рано» уже быть не может, прошло целое поколение, больше трети столетия – это приходится делать. Ситуация во всем ее донынешнем развитии просто не умещается в привычные рамки. Да и сами эти рамки или шаблоны мышления настолько обветшали, что их конструкция стала очевидной и – вследствие этого – неубедительной.

Стереотипы «сверху» и «снизу»

Не достаточно ли говорить просто-напросто о догматизме мышления?

Но догматика вырастает из доверия к тексту, к книге, принимаемой за священное писание. А в нашей истории над всеми текстами и цитатами высились Указания Руководящего Лица, согласно которым и происходил отбор «нужных» и уценка ненужных к данному моменту текстов (и их знатоков тоже). Аргументация от Указания всегда стояла куда выше аргументации от Текста. Эту ситуацию я бы назвал догматурщиной – полагаю, что это уродливое словечко в толковании не нуждается. Именно она кристаллизовала ставшие потом привычными исторические стереотипы.

Нет, они не создавались по прямому личному указанию (тогда бы с ними и справиться было легче). Приглядевшись внимательнее, в них можно нередко обнаружить странный, но удивительно живучий гибрид вульгаризованного марксизма и экономического материализма, архетипов спасителя и атрибутов патриотической ксенофобии. А устойчивость, живучесть таких образований объясняются как раз тем, что навязанные сверху шаблоны ложились на достаточно подготовленную почву стереотипов массового сознания. Это относится, например, к стереотипам ксенофобии – негативного отношения к иностранцам и инородцам; ее характерные черты описал еще маркиз де Кюстин, посетивший николаевскую Россию в 1839 г. Да и шаблоны «культового» сознания, навязанные сверху (мне не кажутся убедительными встречающиеся в дискуссиях суждения о «мелкобуржуазных», крестьянских корнях массового сталинизма – это прежде всего была чиновничья выдумка), тоже находили определенную опору в ожиданиях и иллюзиях низовой части активистов.

В историческом же сознании – и сверху, и снизу, и в отдаленных его российских, еще просветительской выделки, истоках – самый расхожий стереотип «линейный». Он уподобляет историю движению поезда по рельсам в одном, заранее заданном направлении. Исторические проблемы сводятся к обсуждению роли машиниста, судьбам севших в вагоны и попавших под колеса. Общая черта подобных моделей, ставших популярными задолго до времен революционных и доживших до наших дней, – в них заведомо отсутствует проблема выбора пути, а заодно ответственности пассажиров «поезда» за характер его движения.

Но куда же он несется? Если отвлечься от «шума» – иллюзий и лозунгов, – оказывается, что он всегда кого-то догоняет. По углю и стали, по грамотности и транспорту, по мясу и молоку, по гектарам, тоннам, мегатоннам и боеголовкам. И не со вчерашнего дня, а чуть ли не с татарского нашествия, а то и с крещения Руси. Более распространены, конечно, точки отсчета, связанные напрямую с процессами модернизации, – Петр I, реформа 1861 г., события XX в.

Подчеркнем, что речь идет не о реальности, а об определенной ее модели. (Есть и иная, фокусирующая попятное движение к «истокам», отгороженность от мира; о ней сейчас мы не говорим, хотя и этот набор продолжает действовать, притом на разных уровнях.)

Два смысла технического фетишизма

«Техника решает все» – этот некогда модный лозунг концентрированно выражал целую идеологию: общество уподоблялось производственному цеху, а мерой его развития считались масштабы работ и номенклатура изделий. Вопрос о том, кем и как эта техника создается и используется, как бы отходил на второй план. Должно быть, такая идеология имела и свою массовую базу – вполне естественное восхищение общества своими новыми механическими «мускулами». Но главное в том, что техника как бы извне вторгалась в экономическую и социальную жизнь общества. И вовсе не потому, что много ее импортировалось; куда важнее другое – новая техника с первых шагов нашего индустриального развития и до последнего времени не «вырастает» из экономического развития, а как бы навязывается ему, преодолевая сопротивление хозяйственных руководителей и работников. В 30-е гг. за «антимеханизаторские настроения» карали жестоко, сегодня за отставание по плану новой техники наказывают помягче; принципиально положение не изменилось.

Кстати, в истории первой индустриальной страны мира, Англии, никакого «периода индустриализации» не было, был довольно долгий, часто суровый процесс модернизации общества во всех его измерениях, включая город и деревню, домашнюю и фабричную промышленность, рынок, кредитные системы и пр. Да и в странах «третьего мира» по-иному, конечно, но происходит все же именно модернизация, а не индустриализация как таковая.

Теперь уже ясно, что сама «тяжелая» техника никак не служит показателем уровня даже чисто технического развития. Им может быть скорее скорость обновления техники, эффективность использования, способность выхода на новые уровни электроники. Шансов на успех теории и практики «технического детерминизма» как будто остается все меньше.

Однако другая – и, по-моему, куда более опасная – сторона этого явления пока пользуется известной популярностью. Я имею в виду уподобление общественной жизни технологическому процессу производства. Это – один из самых характерных соблазнов мышления, идущего от «машинного» XIX в. Общество – вроде фабрики, человек – производственный фактор, процесс ведет к желанному результату, затраты покрываются выпуском и т. д. («Хотя бывают и отклонения»…)

Всякая аналогия имеет право на существование, но всегда имеет и пределы. Вот предел этой, технико-технологической. В производстве желаемый результат заранее задан, нужно лишь подобрать подходящие средства, чтобы его достичь, – здесь возможны варианты с разными материалами, затратами и т. д. Кроме того, действующее лицо, человек как личность, стоит как бы вне технологического процесса, независимо от степени участия своих физических и умственных сил.

В общественной жизни соотношения средств и цели (результата), человека и процесса принципиально иные. Результат человеческих действий заранее не задан – его можно желать, предвидеть, но это другое дело. Его определяют пути и средства, избранные для достижения цели. Каковы средства, таков и результат (так как выбор средств не всегда сознается, результат не совпадает с намеченной целью). И человек не стоит над процессом, а находится внутри него и, как знали уже древние, изменяется вместе с ним.

На разных заводах можно одну и ту же деталь выпускать при разных затратах и с помощью разных технологий: колеса вертятся, а излишние затраты растворяются в общей прорве затратного хозяйствования. На войне город или высоту можно захватить разными приемами, при больших или меньших потерях – результат тот же, потери «война спишет», как принято было говорить в трудные времена («…на всех нужна одна победа, мы за ценой не постоим» – это грустный лейтмотив целой эпохи, где на «войну», реальную, ожидаемую или воображаемую, списывали много чего).

Говоря же об обществе, «списывать» не на кого и не на что. Да и военная победа – в ее конечном, то есть общественном, значении – адекватна количеству и качеству затраченных усилий.

Но именно эта граница масштабов нарушается в «технологическом» воззрении на общество. Ведь пресловутая формула «любой ценой» как символ антиэффективности, временности, чрезвычайности, эта формула уж который десяток лет красуется над вратами нашего общего дома. У них-де корыстные расчеты и рыночные регуляторы, а мы «за ценой не постоим», сил и ресурсов не жалеем. У нас-де не только кто-то один за всех беззаветно, но и все как один – беззаветно, бескорыстно, не считаясь, не оглядываясь, не щадя, не дорожа, не рассчитывая…

Немало горьких уроков понадобилось, чтобы мы начали понимать, что результаты всегда равны затратам. Пожинаешь не только то, что сеешь, но и то, как сеешь. Принудительный труд мог, допустим, собирать ракеты (скажем, пресловутые «Фау-2»), но никогда и нигде не мог построить общество, свободное от принуждения. Неэффективная экономика не может привести к эффективной общественно-экономической системе. Бесчеловечные методы всегда приводят к бесчеловечным результатам. Победы, одержанные сверхтяжелой «ценой» – в войне ли, в мире ли – оказываются тяжелыми и по своим последствиям.

Средства и результаты: опыт тридцатых

То, что произошло в Переломную Эпоху (все же не за какой-то год, а больше), касается не предприятий, поставок, заготовок, перевозок, а общества – сложной системы социально-экономических, социально-политических, социально-культурных… наконец, социально-человеческих отношений. И только через эту призму можно понять реальное значение показателей производства, достижений, потерь, решений и тупиков. Но не наоборот!

Можно ли, например, оценивать Беломорско-Балтийский канал (он носил когда-то, и вполне заслуженно, имя Сталина) по его пропускной способности, месту в региональных грузоперевозках? Ведь эта великая – по тем временам – стройка-символ, стройка-эмблема, воспетая в кинофильмах и музыке, в роскошном томе коллективного сочинения самых прославленных писателей («Канал имени Сталина», 1934, под редакцией М. Горького) и запечатленная на папиросных коробках, – глубоко социальное явление. Это плод труда сотен тысяч свезенных со всех концов страны зэков по наспех составленным подневольными инженерами планам. Собственно говоря, он с самого начала рассчитан был не столько на экономический, сколько на идеологический или политический эффект – увековечить систему такого труда и власть его организаторов.

Не менее знаменитая Магнитка строилась в основном «просто» ссыльными, раскулаченными, но проектировалась в той же ситуации, и теперь, как известно, снабжается железной рудой из Кривого Рога. Имеет ли к этому «первородному греху» нашей советской металлургии какое-нибудь отношение сегодняшний сомнительный рекорд: производя больше всех металла, мы его хуже всех используем? Да самое непосредственное: с самого начала в Переломную Эпоху закладывались фундаменты неэкономической системы хозяйства, лишенной внутренней потребности в соотнесении затрат с результатами и в техническом обновлении. Вряд ли ныне работающее поколение успеет расхлебать все последствия заваренной тогда каши.

Родимое пятно обильного, дешевого, неэкономического, а потому расточительно используемого труда лежит на всех без исключения проектах и свершениях той эпохи (да и более позднего времени, вероятно, включая и Целину, эффекты которой еще предстоит подсчитать). Впрочем, как это обычно бывает, дешевым тот колоссальный труд казался лишь при очень близорукой оценке тогдашних его организаторов и вдохновителей. В исторической перспективе сегодня, а еще больше завтра – в соотношении со своими результатами – этот труд оказывается чрезвычайно дорогим.

Колхозы как своего рода социальный институт реально создавались для одной задачи («первая заповедь», она же и последняя, так как другие не провозглашались): сдавать хлеб казне как можно быстрее. Воспроизводились очень старые механизмы барщинных отношений деревни прошлого: принципиально разделялось «общее» и «свое» (личный участок, которым только и кормился вчерашний крестьянин добрых тридцать лет, примерно до 60-х гг.). Позже экономические соотношения между личным и общим хозяйством усложнялись, но последствия изначального разделения действуют и сегодня, причем не только в деревне. Пожалуй, та черта, которую провел «классический» колхоз между личным и общим, в действительности, в социальном, экономическом, а также и нравственном смысле прошла через все общество, все его структуры и сферы. И глубоко в нем осталась.

Мы пока только ориентировочно представляем себе масштабы человеческих, экономических, экологических потерь переломных лет. Где и какие миллионы были зарыты в землю «в буднях великих строек», может быть, серьезные исследователи расскажут будущим поколениям. Какими миллионами каких единиц можно измерять социальные и моральные «балансы»? Маловероятно, что их когда-нибудь научатся считать.

Вопрос поэтому не в учете и не в балансе потерь-приобретений, а прежде всего в их оценке, причем социальной. Иногда говорят об издержках больших достижений (по знаменитой формуле «лес рубят – щепки летят», стихотворный вариант которой хорошо известен). Предлагаются и иные трактовки. Иногда пишут, что форсированные изменения начала 30-х (позволю себе напомнить, что «форс» по-французски означает «сила») служили «формой разрешения» общественных задач.

Но история – не учебный класс, перед которым ставится задача с известным ответом.

Всякую «форму осуществления» (или способ, что одно и то же) можно рассматривать с двух сторон: с точки зрения предпосылок и последствий. В предпосылки попадут условия, расстановка сил, убеждений и предубеждений, повлиявших на выбор данного средства. Другую позицию я уже излагал: каковы средства, таков и результат. Средства, как выражаются гегельянцы, существуют в результатах в «снятом виде». В данном же случае «форсированность» экономического роста и общественной жизни в целом явилась не только средством – неизбежным или «избыточным», – но и результатом процесса социального формообразования 30-х гг. По-моему, это самое важное для понимания исторической перспективы, да и современной ситуации тоже.

О порохе в пороховницах

Никакое общество, никакое время нельзя понять, не зная, что его движет, радует, пугает, каков дух времени. Это несколько старомодные слова, не вполне строгие, отчасти метафорические, но – что поделать! – других в нашем арсенале нет.

В современных дискуссиях, мемуарах, попытках теоретического оправдания Переломной Эпохи встречаются как будто три совершенно разных толкования ее духа:

«Энтузиазм был!»

«Порядок был».

«Страх был…»

Легко допустить (по схеме притчи о слоне и слепцах), что речь идет о разных сторонах одного и того же явления. Но можно предложить и более активную модель: это три функциональных элемента одного и того же механизма. Когда вспоминают о «тогдашнем» Порядке, то вовсе не в смысле четкой организованности, аккуратности, дисциплины, куда уж там! (и тут…) Соблюдалась субординация, и каждый «винтик» знал свое место в грохочущем механизме. Порядок был и в другом – в том, что ювенильный задор активистов (надеюсь, терминология А. Платонова сегодня общеизвестна) подкреплялся универсальной инфраструктурой страха (по Г.X. Попову – подсистема страха), а сомнения и стенания глушились искрометными маршами. Помните, какую роль играет бетховенская «Ода к радости» в фильме Тенгиза Абуладзе?

Во всяком безумии, как известно, имеется своя логика. Попробуем обозначить некоторые ее ходы.

Сначала об основаниях. В 30-е гг. произошли социальные события прямо-таки космического порядка, еще недавно казавшиеся невозможными по всем правилам исторических и социальных наук: ликвидация крестьянства как класса, интеллигенции как особой социальной группы. Да и рабочего класса тоже: свободный наемный договорный труд (как несправедливо поносит его наша пропагандистская инерция!) превратился в труд несвободных, прикрепленных к рабочему месту людей, слабо заинтересованных в результатах. Образовались принципиально новые социальные слои «активистов» и «работников» в городе и деревне (пережитки старых и детали новых различий мы сейчас не будем брать в расчет, тем более что они шаг за шагом «стирались», и не только по отчетам). Эти слои и составили ту величественную общественную пирамиду, которую, по знаменитому изречению отца народов, венчал он сам с группой приближенных единомышленников. По сути дела, сохранил свою традиционную форму и умножил силу лишь один социально-структурный компонент старого российского общества: бюрократия. Смена личного состава не в счет.

Итак, перед нами как бы три этажа пирамиды – вершина, «середка», низ. Обычный перечень классов и групп разложить по таким полочкам нельзя: представители одной группы могут разместиться на разных этажах. А вот общественные функции и устремления разложить можно. Например, так.

Стремление изо всех сил удержаться в узком кругу, связанном круговой порукой сицилианского образца, – на верхнем этаже (вожди).

Надежда самоутвердиться и выдвинуться – на среднем (активисты).

Желание выжить в борьбе за первичные житейские блага – на нижнем этаже.

И на каждом – своя система иллюзий. Иллюзия собственной миссии (или это была только псевдоиллюзия? идеологический ритуал?) – на вершине. Иллюзия активного участия – на среднем уровне. И иллюзия «отеческой заботы» – в «низах»…

Конечно, это крайне упрощенная, рабочая схема, она оставляет в стороне многие связи и образования, номинальные и реальные «сквозные бригады». Для всех них, как и для каждого этажа в отдельности, цементирующей силой был страх. Он не был равномерно распределен в пространстве пирамиды (относительно слабея книзу и усиливаясь до безумия на вершине) и, разумеется, в ее социальном времени. Страх вылететь из «тележки» и тем самым оказаться под ее колесами (выпавшего затаптывают). Страх не попасть в ногу (не поспеть, не забежать вперед, не вооружиться новыми установками, не признаться вовремя, не разоружиться идейно, не отречься, не разоблачить…). На нижнем этаже страхи иные: нет, скажем, опасений остаться без работы, но есть опасения за кусок хлеба, за крышу над головой, за прогрессивку. Система санкций преимущественно негативная: действовали не столько поощрения, сколько наказания – за опоздания, за «колоски».

Инфраструктура страха была основательно организована в государственных масштабах, но, несомненно, обладала и способностью к самоиндукции на разных уровнях. От кампании к кампании его волны катились сверху вниз и обратно, сталкивались, набирая силу неких девятых валов и поддерживая обстановку предельной неуверенности на вершине пирамиды. Чтобы подкреплять эту инфраструктуру, требовалось постоянное обновление ипостасей вражьей силы: уклонисты, примиренцы, вредители, шпионы, убийцы, низкопоклонники, ревизионисты, отщепенцы и т. д. Кульминация 1937 г. отковала универсальное клеймо «врага народа» (слепок церковного «врага рода человеческого»; в речах и учебниках звучал аналогичного происхождения термин «изверги»). О самом ведомстве страха и судьбе череды его начальников сейчас много написано. Отмечу лишь непременную часть массовой опоры всей инфраструктуры – череду платных и добровольных доносчиков, от П. Морозова до Л. Тимашук, воспетых в заказном фольклоре.

Особое место в системе постоянного устрашения – порой, может быть, и самоустрашения – занимала внешняя военная угроза. При этом отдаленная и потенциальная угроза раздувалась (в начале 30-х, а потом с конца 40-х) в основном для внутренних надобностей. А когда она стала конкретной, под бодрящие мелодии («…и на вражьей земле мы врага разобьем малой кровью, могучим ударом») происходил разгром военных кадров и неразбериха во всем оборонном хозяйстве. Так работала «пирамидальная» логика.

Теперь об энтузиазме, все еще покрытом некой романтической дымкой. Вдохновенные порывы бывают в разные времена у различных людей или групп, источники их тоже неодинаковы. Для того времени прежде всего, видимо, следует указать на распространенную среди значительной части «активистов» надежду на близость царства изобилия и справедливости («Мы рождены, чтоб сказку сделать былью»). Молодость мира и его созидателей неизбежно вводила в сознание общества тот самый подростковый синдром, о котором недавно писал И. Кон: все возможно, все сначала, предельные цели, минимальные сроки, никаких авторитетов!

Впрочем, здесь требуется очень существенная оговорка. Опрокидывать разрешалось любые авторитеты – научные, политические, литературные, административные, но только по мановению высочайшего авторитета, который рос с каждой серией ниспровергательства. Любого трижды заслуженного борца или специалиста можно было хулить и травить с яростью, позже столь ярко воспроизведенной хунвейбинами, при незыблемой вере в премудрость наивысшего начальства. Это уже не черта психологии подростка, это социальный инфантилизм, корнями уходящий в холопское хамство и холопское же преклонение перед барином. Помноженное на административный восторг холопство дало и пресловутый «культ», точнее, его внешнюю, ритуальную форму.

Был тут еще один компонент: постоянно спускаемая сверху разнарядка на бодрость. Новый человек не только хотел и старался быть жизнерадостным, но… с него это в обязательном порядке требовали. И строго спрашивали с художников, писателей, музыкантов: почему недостаточно радости в героях или мелодиях? «Живем мы весело сегодня, а завтра будет веселей»… «Всех ярче сверкают улыбки советских веселых девчат» – это ведь был образец, своего рода ГОСТ, за которым следили уже безо всяких улыбок. (Как доставалось сначала А. Платонову, а потом М. Зощенко за отклонения от этого ГОСТа!) Низовые и приказные потоки сливались воедино в ритуальных восторгах, «уроках ненависти» и маршах ударных бригад.

К общему знаменателю внеэкономического побуждения и понуждения, который, бесспорно, царил в Переломную Эпоху, следует добавить и некоторый элемент начально-экономический: как-никак необходимо было «накормить голодного» (или «одеть раздетого»). В условиях абсолютной бедности удовлетворение самых простых нужд, несомненно, стимулировали и премиальный оклад за ударные усилия, и лишняя, «стахановская», тарелка супа в войну.

Черта подчеркнутой чрезвычайности лежала на учреждениях, нравах, привычках этой эпохи. Все считалось временным, исключительным, переходным, и это тоже – наряду с реальными или мнимыми угрозами со стороны вражьих сил – служило оправданием насилий над людьми, планами, над здравым смыслом. «Дух» чрезвычайности приводил к постоянной работе на износ, на исчерпание ресурсов и природных, и технических, и человеческих, включая сюда ресурсы терпения, выдержки, трудовой мотивации. Говорят, нет ничего более постоянного, чем временные сооружения. Если допустимо приписывать эпохе некие намерения (их не следовало бы отождествлять просто с намерениями Вождя), то можно сказать, что чрезвычайная эпоха на самом деле стремилась увековечить себя. Это стало ясно в более поздние, послевоенные годы, когда марши превратились в торжественные оды, слой активистов – в касту чиновников, титулованных и замундиренных, а символами эпохи становились ампирные здания и величественные статуи. Колючая проволока была не символом, а строительным материалом. Но невоспроизводимые ресурсы уже были исчерпаны.

Стратегия или игра?

…«Налево поедешь – голову сложишь. Направо поедешь – коня потеряешь. Прямо поедешь – царство загубишь», – привычная всем стандартная сказочная ситуация. Сказки не только развлекают, но и учат жить, задают удивительно прочные рамки движению мысли. Не такова ли рамка исторического выбора на переломе 20 – 30-х? Ведь стандартная, запавшая в глубинные слои нашего исторического самосознания модель ситуации почти совпадает со сказочной, разве что надписи на камне иные, да и придуманы больше задним числом. И не просто предостережения, а стройные стратегии или, на более современный лад, программы: «левая», «правая», «центральная». Модель старая, сталинская (оппоненты Вождя с ней не соглашались).

Не слишком ли она бедна? (Заметьте, читатель, я хочу опять привлечь внимание не к монбланам известных или неизвестных фактов, а к модели, к способу их укладки.) Ведь даже то, что мы со школьной скамьи знаем, в ее рамки не укладывается. Если проследить за утверждениями и обещаниями Сталина и его окружения за ряд лет «до» и «после» – причем лучше всего не по поздним изданиям, которые постоянно подчищались (прямо-таки по рецептам Дж. Оруэлла), – никакой заранее определенной и сколько-нибудь стройной линии нельзя обнаружить. Жажда власти, стремление удержать ее и всячески возвеличить (это уже времена более поздние) – личностная цель, но не программа для страны.

Если же рассматривать спрямленную задним числом линию тактических зигзагов, интриг и пропагандистских маневров как целостную стратегию, придется признать, что она последовательно осуществлялась самым худшим из возможных способов и давала результаты, далеко расходившиеся с намеченными целями, приводила к тягчайшим потерям.

Надо было основательно постараться, чтобы в кратчайший срок расхитить природные и человеческие ресурсы страны, богатейшую аграрную державу в безоблачное мирное время ввергнуть в пучину страшного голода (1933 г.), травить аграрных специалистов при перевороте в деревне, инженеров и ученых – в годы индустриальных штурмов, военных – в канун войны, а интеллигентские и партийные кадры – едва ли не постоянно. Чтобы достаточно сильную в военном и военно-техническом плане страну молниеносно поставить на грань национальной катастрофы – и предложить народу закрывать амбразуру своей грудью.

В антисталинской литературе существует даже такая версия: деревенская авантюра была затеяна, чтобы создать дефицит и голод, а голодными массами легче править… Это, конечно, не более серьезная точка зрения, чем представление о войне, нарочно подстроенной, дабы, скажем, получить звание генералиссимуса.

Нас когда-то учили тому, что в первые годы войны действовал гениальный сталинский «план активной обороны», согласно которому противника и требовалось заманить к столице и Волге, чтобы… Сейчас все знают, что не было ничего подобного. Но не такова ли и вся сочиненная задним числом сталинская стратегия? И до войны, и после нее? Когда ломали хребет крестьянству, уверяли, что зарезанная курица будет процветать и нести несметное количество золотых яиц. Когда в деморализующем хаосе первых недель войны звучали заверения, что главные силы врага уже разгромлены. Не столь важно, чему из этого верил сам Вождь, а что заведомо было неправдой, где проходила граница между обманом и самообманом.

А была ли цельная стратегия у партийных оппонентов Сталина? Скорее всего, были отдельные точки и очаги сопротивления, причем все более разрозненного. Причем нередко реальные и декларируемые предметы борьбы (особенно если судить о них по позднейшим подделкам) существенно различались: скажем, потом создалось впечатление, будто в центре дискуссий стоял вопрос о возможностях «отдельно взятой страны», а на деле речь шла прежде всего о доверии к генсеку, то есть о власти в партии и стране.

В ряде схваток Сталин переиграл своих противников, как мне представляется, не потому, что был умнее или дальновиднее, а потому, что был ловчее, грубее, свободнее от доктринерства, сомнений, от всех столь ненавистных ему «интеллигентских» качеств. Недавно нам напомнили злую характеристику, которую когда-то выдал Сталину Троцкий: «величайшая посредственность в партии». Он до конца дней не понял, что этот тип посредственности давал немало преимуществ, позволял проходить в щели, где застревали более крупные фигуры. Стальная прагматическая логика, лишенная теоретических или этических табу, помогала ориентироваться в некоторых непосредственных ситуациях и захватывать ближайшие ключевые позиции, не затрудняясь заботами о дальних последствиях, тем более о «щепках».

Но если не было «схватки железных стратегий», то не было и единственной точки трагического выбора. Можно, следовательно, оставить сказки сказочникам. Реальная история прозаичнее и драматичнее. Если мир подобен театру, то люди в нем не только разыгрывают драмы, но и на ходу сочиняют их тексты; если он подобен игре, то это королевский крокет (из «Алисы»). Гегель видел «хитрость истории» в том, что люди, преследуя мелкие, корыстные, престижные (на современном социологическом языке) цели, исполняют ее требования. Он верил в высшую разумность исторической действительности, – увы, это убеждение в последующие времена мало кто разделял. По ту сторону непрерывных исторических импровизаций (термин Герцена) ни высшего разума, ни безликой Исторической Необходимости – она же Историческая Задача – не обнаруживается.

Это не значит, что во множестве постоянно совершаемых людьми актов – сознательного или бессознательного – выбора все исходы равновозможны. Одни более вероятны, другие менее, хотя строгих подсчетов здесь не бывает. Математики считают хаос, неорганизованность более вероятными событиями, а порядок – менее вероятным. В переводе на язык социального знания (разумеется, лишь условном) это означает, что близорукая политика всегда более вероятна, чем дальновидная, краткосрочные решения более вероятны, чем широкие рациональные программы, а проще говоря, «довлеет дневи злоба его».

Вероятность – не обязательность. Могут реализоваться и маловероятные ходы, так бывало и будет, если находятся люди и силы, способные этого добиться. Если же их нет, каждый миг поворота (из которых и состоит то, что именуют Историей) осуществляет не лучшее, а более простое. Падать проще, чем подниматься; гнить проще, чем гореть; умирать проще, чем жить.

P.S. Для чего копья ломать?

Что бы ни говорили участники сегодняшних дискуссий об исторических альтернативах, об истории «в сослагательном наклонении» («что было бы, если бы…»), за их спорами стоит нечто более серьезное, чем упражнения для воображения, или поиски аналогий, или, наконец, извечный для нашего исторического сознания вопрос «кто виноват?». История всего, что было и что могло быть – нерешенные задачи, неоконченные процессы, остановленные движения, – не принадлежит целиком прошлому. Она образует многослойный фундамент, на котором стоит и всякая современность, и всякий возможный выбор действия. В этом фундаменте – слои разного возраста, не только «вчерашние», но и «позавчерашние». Они становятся видны простым глазом в периоды разломов и кризисов, когда обнажаются глубинные структуры – стереотипы мышления, оценок, поведения. Как и всё в социальной и культурной действительности, эти структуры не существуют безотносительно к человеческому восприятию и действию.

Если мы не можем изменить события и судьбы людей ушедших времен, мы можем изменять – и изменяем – отношение к ним, а иногда и подвергаем пересмотру сами стереотипы или парадигмы исторического сознания. Что было, то было – этого не изменить. Но каким оно было, как оно продолжается, как влияет на то, что есть? Ответы на эти вопросы человек может и обязан пересматривать. В конечном счете от этого зависит отношение не только к альтернативам прошлого, но и к альтернативам близкого и далекого будущего. О них-то и идет спор.

«Человек советский»: предварительные итоги

Каждая цивилизация создавала не только свой набор государственных институтов, жизненных ценностей и правил поведения, но еще и собственный, характерный только или преимущественно для нее тип человека. Был человек Рима и Китая, Европы Средневековья и Европы Нового времени. В каждом из таких человеческих типов воплощались и концентрировались черты соответствующего времени: человеческая личность – может быть, самый надежный носитель «кода» всего социального устройства и его ценностных ориентиров.

Существовал ли свой тип человека в советской общественной системе? С каким человеческим «материалом» оперировали ее создатели и правители? И какова возможная судьба этого «материала»: насколько историчны и насколько «исконны» его качества? Способны ли они сохраниться после крушения системы? Если да, то не создает ли это возможности ее возрождения?

Нам представилась возможность подвести под анализ этой проблемы некоторую эмпирическую основу. В конце 1989 г. группой сотрудников ВЦИОМа (Всесоюзного – ныне Всероссийского – центра изучения общественного мнения) была разработана программа исследования под условным названием «Советский человек». 2700 респондентов из различных республик и регионов СССР в ноябре 1989 г. ответили на 100 вопросов специальной анкеты, а на протяжении 1990–1991 гг. некоторые данные проверялись и пополнялись в ходе других опросов.

Социологи в нашей стране не могли изучать феномен «человека советского» в пору его расцвета (с некоторой долей условности ее можно датировать концом 30-х – началом 50-х гг.). Мы застали этот феномен на последней фазе его относительно стабильного существования, когда разворачивающийся общественный кризис уже встряхнул социальную систему, но еще не принял характер катастрофы. Исследователям довелось рассматривать человеческий (антропологический) итог 70-летнего развития той структуры, которая составляла советское общество.

Ситуация глубокого общественного разлома, кризиса всех основных общественных институтов всегда создает поистине уникальные возможности для рассмотрения тех компонентов и механизмов социального устройства, которые в обычных условиях глубоко скрыты и незаметны. Это вполне относится и к краеугольному камню такого сооружения – человеку.

Для социолога, изучающего общество, его человеческий «материал» прежде всего предстает в качестве распределения (набора, многообразия) определенных человеческих типов. В любом сложном современном обществе (в отличие от примитивных форм социальности – рода, племени) наличествует широкий спектр человеческих качеств и особенностей, и общества отличаются друг от друга тем, насколько распространены такие качества в тех или иных группах, какую роль они могут играть. Конечно, общество не только отбирает, так сказать, из «готового» человеческого материала наиболее подходящие для себя человеческие типы, но и направленным образом их формирует. Это не обязательно происходит сознательно, по чьему-то замыслу и желанию: решающая роль принадлежит «обстоятельствам», сложному сочетанию жизненных, педагогических и пропагандистских воздействии. Поскольку мы имеем дело с социальным продуктом относительно «быстрого» формирования все же только десятилетия, а не века существования «человека советского», можно полагать, что перед нами прежде всего результат определенного распределения человеческих типов – доминирующей роли одних и подчиненности, малозначимости других. Инструментарий массового социологического опроса поэтому достаточно эффективен.

«Государственный» человек?

Согласно довольно устойчивому представлению о русском, а потом и о советском человеке, его характерной чертой служит отношение к государству, а точнее, даже – осознание своей государственной принадлежности.

Кем вы себя считаете с гордостью?

(в процентах от числа опрошенных)

(Менее распространенные ответы не приводятся.)

Как видим, прямая позитивная идентификация с «человеком советским» обнаруживается примерно у четверти населения. Если бы удалось выяснить, какая часть населения «с огорчением» или «с отвращением» относит себя к советским людям, можно было бы говорить о масштабах негативной идентификации. Существует еще идентификация двусмысленная, самоироническая (например, выраженная бесподобным неологизмом «совок»). Нетрудно заметить, что в приведенной сводке наиболее распространенных ответов содержатся четыре существенные оси координат человека: «семейная», «государственная», «профессиональная», «этническая». Приоритетной оказывается семейная, приватная (родители, дети, дом), и лишь за ней следует государственная. Интересно отметить, что наиболее сильно выраженными советские пристрастия оказались у двух групп респондентов: у наименее образованных и у наиболее близких к кормилу власти (ну чем не «единство народа и партии»…).

Обратимся к другому ряду данных, которые позволяют судить о том, с каким государством соотносит себя человек в советском обществе.

Первые четыре варианта ответов (которые респонденты должны были выбирать) выражают позиции патернализма, отношения к государству как органу «отеческой заботы». Только последний вариант, с которым согласна треть опрошенных, явно говорит о гражданском, «договорном» отношении к Левиафану. Примечательно, что эта позиция наиболее характерна для людей молодых: так, ее разделяют 44 % в возрасте 25–29 лет.

С каким из следующих суждений вы бы скорее согласились?

(в процентах от числа опрошенных)

В свете событий последних месяцев особый интерес представляет оценка населением государственных рамок своей жизни. Из общего числа опрошенных несколько более половины (56 %) заявили, что считают себя в первую очередь гражданами СССР, а 33 % – гражданами своей республики. Но преобладание первого варианта в момент опроса создано было в основном голосами русских (66: 22), в то время как предпочтения украинцев и казахов делились между вариантами почти поровну, но с уклоном к «республиканскому» (42: 46 и 48: 52). Значительно сильнее выражен «республиканский» вариант гражданского самосознания у азербайджанцев (28: 65), армян (8: 83), эстонцев (3: 97). В то же время понятие «Родина» для 40 % из общей совокупности опрошенных означает место рождения, для 35 % – республику, для 25 % – СССР (отметим, что последняя цифра практически совпадает с числом гордящихся тем, что они – советские люди; вероятно, это ответы одних и тех же респондентов). Очевиден, таким образом, процесс «национализации» и «приватизации» патриотизма, – тот самый, который взорвал союзную государственность и «советский» суперэтнос.

Человек и государство. Если они связаны непосредственно, без промежуточных, самодеятельных, политических, экономических, социальных институтов и организаций, – это значит, что перед нами общество тоталитарное, в котором человек – государственный крепостной, а государство – на деле всего лишь организация самовластья. Оно может быть и сильным, и страшным, но мы уже видели, что оно не может быть прочным.

А человек? По всем данным, которыми мы располагаем, выходит, что «человек советский» не столько был таким, как от него требовали лозунги, сколько стремился казаться им и даже считал, что «так надо». На всех ступенях грандиозной общественной пирамиды, созданной под флагом всеобщего равенства, доминировал один и тот же простой принцип: самосохранения. Для этого и требовалось, с одной стороны, как будто безоговорочно признать тотальную власть государства со всеми его органами уговаривания и удушения, а с другой – сохранить некоторую нишу для убогого, но все же приватного, семейного, человеческого существования. Тоталитарное общество не могло обходиться без лукавого человека. Такая двойственность обнаружена Джорджем Оруэллом в романе «1984» («принцип двоемыслия»). Нам пришлось изучать ее пятью годами позже условной даты, указанной в названии книги. По данным последних месяцев, «истовых» сторонников прежней системы насчитывается 10–12 %. Нет надежного способа сосчитать, сколько их было 20 или 40 лет назад. Но можно допустить, что большей доли уверовавших, что все происходило «как надо», не было никогда.

Число же примкнувших, уверовавших и лукаво признавших «правоту силы» возрастало в некотором соответствии с ростом государственной машины, аппарата принуждения и индоктринации, с ростом городского населения, образованного слоя.

Куда меньше было тех, кто избежал «двоемыслия» с другой стороны, то есть оставался непримиримым – всегда, абсолютно, последовательно. Абсолютной была система двоемыслия.

Одиночество в толпе

Советская система пыталась противопоставить «своего» человека всему миру как человека коллективного, подчиненного групповой дисциплине, а точнее – системе группового заложничества. Если за нелояльность одного отвечают все, то эти «все» превращаются в орудие изощренного и грубого принуждения к лояльности, И одновременно – в инструмент двоемыслия, поскольку принуждение создает показную лояльность. Как поступают работники, если руководитель дает заведомо нелепое распоряжение? По данным одного из опросов ВЦИОМа (ноябрь 1990 г.), 21 % делают вид, что подчиняются, 16 % исполняют нелепость добросовестно, еще 11 % пытаются уклониться, а 29 % говорят начальнику об ошибке. Так работает система двоемыслия в рамках коллектива.

Большинство опрошенных предпочитает начальника строгого, но заботливого: главным критерием его оценки служит не столько эффективность деятельности предприятия, сколько добрые отношения с сотрудниками. И довольно ревниво фиксируется уровень оплаты. Так, собственную зарплату 59 % считают «слишком низкой», 36 % – «адекватной», а вот зарплату начальника 51 % называет «адекватной», 18 % оценивают как «слишком высокую».

Кроме того, начальников принято оценивать не по их квалификации, а по «коду иерархии»: чем выше начальник (то есть чем больше у него подчиненных), тем более высокую оценку он получает. Да и сам начальник использует тот же код в отношениях с подчиненными. Чем выше начальник, тем критичнее он к своим подчиненным. И тем более удовлетворен своей зарплатой.

Удовлетворенность своей властью над людьми и своими доходами никогда, однако, не создавала высокого престижа статусу руководителя – это одна из наименее уважаемых профессий – и никогда не делала руководителя свободным и ответственным за свое дело. Именно руководители чаще других жалуются на «давление начальства». Они более всех подвержены социальным страхам (боязнь массовых репрессий, публичных унижений). Вслед за руководителями по ощущению собственной угнетенности стоят наиболее высокообразованные и культурные группы населения. Не чувствуют себя свободными 50 % мужчин и 42 % женщин, при этом в возрасте 20–39 лет – 59 %, старше 60 лет – 22 %, из лиц с высшим образованием – 53 %, с образованием ниже среднего – 35 %. Сильнее всего ощущают свою зависимость от начальства и от государства (то есть чаще упоминают о ней) обладатели крупных домашних библиотек.

Наряду с ощущениями зависимости и страха важнейшим структурообразующим средством в том мире человеческих отношений, который мы пытаемся изучать, выступает зависть. Не та, о которой писал в свое время Ю. Олеша, не жалкая зависть поверженного интеллигента к торжествующему хаму, а универсальная форма «негативной социальности» – нечто вроде модели социальных отношений, ориентированных на то, чтобы помешать чужому успеху. Характерна агрессивная реакция «человека очереди», которую обнаруживает, согласно нашему исследованию, добрая половина опрошенных.

Что вы подумаете, если встанете в очередь, а товара вам не хватит?

(в процентах от числа опрошенных)

Заметим, что эти данные получены на одной из предыдущих фаз развития всеобщего дефицита, характерного для советского общества. По ряду исследований ВЦИОМа, уровень доверия к людям в обществе невысок и имеет тенденцию к снижению. 35 % в декабре 1989-го полагали, что люди «пекутся не только о себе, стараются помогать другим», но 55 % были убеждены, что «люди чаще всего заботятся лишь о своей выгоде, судьба других им безразлична». На момент этого исследования 55 % полагали, что «людям можно доверять», но уже через год, в январе 1991-го, это мнение разделяли только 36 %. Недоверие к окружающим заметно растет.

В этой связи несколько замечаний о языке и языках социального взаимодействия, которые позволяют существовать диалогу и взаимопониманию в обществе. С периода насильственного разрушения стратифицированной, в частности элитарной, культуры в обществе значение универсального средства общения получила грубость, а мат приобрел статус «нормального» языка социального взаимодействия. Словесные оскорбления приходилось испытывать одной трети опрошенных, причем эта доля заметно выше среди более культурных и образованных (например, среди представителей гуманитарных профессий – 45 %, обладателей крупных библиотек – 62 %). Это значит, что в других общественных слоях постоянная грубость не воспринимается как оскорбительная.

Лишь 7 % населения не сталкивались с бюрократическим «хамством и равнодушием», и только 11 % удавалось успешно протестовать против него. Треть привычно терпит хамство начальников, а 37 % даже полагают, что оно в порядке вещей и необходимо.

Школа жестокости

Императив показного благополучия понуждал людей отворачиваться от темных и жестоких сторон жизни, равно как и от витальных проблем смерти, страданий, секса. По свидетельству наших респондентов, только у 28 % из них в семьях говорили о репрессиях. Разговоры с родителями о смерти вспоминают 11 %, о сексе – 4 %, о самоубийстве – всего 2 %.

Качества, которые женщины в первую очередь хотели бы видеть у своих детей

(в процентах от числа опрошенных)

Получается, что «советская» специфика требований к детям прежде всего в том, что на первый план выдвигаются требования порядочности и уважения к родителям, а также успешной учебы. Но принцип независимости (в нашем списке ему соответствует пожелание «быть самим собой») оказывается значительно более «американским». Примечательно, что о почтении к родителям чаще всего говорят сами родители, то есть имеющие детей; значительно реже (в полтора раза) упоминают о нем молодые люди. Такой принцип, как «работа для общего блага», чаще всего поддерживает поколение «дедушек». «Не забывать своих корней» – скорее пожелание «бабушек». Между тем чисто «молодежными» являются такие принципы, как «быть хитрым», «уметь ударить первым».

Чрезвычайно показательны для понимания общества и человека распространенные в различных социальных группах оценки насилия. Учтем, что в нашей общественной жизни явно выделяются три особые, «привилегированные» зоны наибольшего применения насилия против человека: преступность, армейская жизнь, карательная система.

Почти половина населения (опрос декабря 1989 г.) заявляет, что боится стать жертвой преступления, 15 % считают такую опасность «очень серьезной», 31 % – «достаточно серьезной», 30 % – «не очень серьезной» и только 18 % – «совсем не серьезной». Лишь 30 % опрошенных (ноябрь 1990 г.) полагают, что в стране можно жить, не нарушая законов. Около трети либо были судимы, либо имеют осужденных среди родственников.

Неблагополучие в армии в последние годы привлекает огромное внимание общества и прессы, поэтому основные болезненные проблемы армейской действительности сегодня хорошо известны. По одному из исследований ВЦИОМа 1991 г., 43 % опрошенных согласились с тем, что «служба в нынешней армии калечит юношей морально, а порой и физически». В другом опросе только 10 % сочли положение в армии благополучным, в то время как 40 % видят его «скорее неблагополучным», а 33 % – «совершенно неблагополучным». Чаще всего непорядки в армейской среде отмечают люди 40–49 лет, то есть в возрасте «солдатских родителей», что означает непосредственную связь оценок армейской жизни с печально известной практикой дедовщины и «землячеств».

Систематическое и грубое насилие в отношении каждого очередного пополнения армии нельзя сводить просто к бессмысленным издевательствам. Дедовщина – если учесть, что через ее влияние проходит больше половины юношей каждого призывного возраста, то есть огромная часть населения – представляет собой важный социальный механизм перехода от юношества к зрелости, от «домашней» жизни молодых людей (с родителями) к самостоятельной, претендующей на «мужскую». И вот этот ритуализированный переход оказывается школой деморализации, цинизма, агрессивности. Бессмысленное на первый взгляд казарменное насилие обладает на деле чрезвычайно важным смыслом. Плоды этой школы унижения (которую солдаты «проходят» за время службы сначала в пассивной, а затем в активной роли вершителей насилия) сказываются на моральной атмосфере всего общества.

При анализе ответов на вопрос о дедовщине в армии оказалось, что в обществе преобладает резко отрицательное отношение к этому явлению.

Молодые солдаты пишут из армии, что их там бьют те, кто старше. С каким мнением вы бы согласились?

(в процентах от числа ответивших)

Сильнее всего отрицательное отношение к дедовщине выражено у опрошенных старше 30 лет, причем у женщин («солдатских матерей») значительно больше, чем у мужчин. Позиция юношеской бравады («Настоящий парень…») сильнее всего у молодых людей до 20 лет (29 %). Чаще всего ссылаются на то, что «об этом писать не нужно», в 20–29 лет (18–19 %), в первые годы после службы. Как показали данные исследований, осуждение насилия варьирует по республикам бывшего СССР довольно заметно: от 48 % в Узбекистане до 59 % в России и 83 % в Литве.

Можно сказать, что на момент опроса в сознании людей (совокупного «советского человека») «гражданская» модель общества явно преобладала над «милитаризованной». С утверждением о том, что «устройство армии является образцом построения всего общества», согласились только 28 % опрошенных – впрочем, так ли это мало? – и не согласились 47 %, остальные затруднились дать определенный ответ.

Но это декларативное «миролюбие» соседствует с широко распространенными требованиями ужесточить наказания правонарушителей и – гораздо шире – нарушителей привычных стандартов поведения. Исследователи предложили опрашиваемым выразить свое отношение («Как следовало бы поступить с…») к различным категориям реальных или воображаемых нарушителей норм: убийцам, проституткам, гомосексуалистам, «рокерам» (вопрос-ловушка, чисто условный термин), наркоманам, сектантам, больным СПИДом, алкоголикам, хиппи, нищим, бродягам, психически больным, родившимся неполноценными. Предоставлялась возможность избрать один из четырех вариантов ответа: ликвидировать, изолировать от общества, оказывать помощь, предоставить самим себе.

Оказалось, что предложение «ликвидировать» находит весьма широкую поддержку, особенно в отношении убийц (72 %), но также гомосексуалистов (34 %), проституток, наркоманов (по 28 %) и даже никому не ведомых «рокеров» (21 %). Оказание помощи чаще всего рекомендуется по отношению к нищим (82 %), алкоголикам, психически больным, зараженным СПИДом, родившимся неполноценными. Совет «предоставить самим себе» обращен преимущественно к сектантам, хиппи, «рокерам». Анализ ответов на эту серию вопросов позволяет выявить важные моменты распределения агрессивности, терпимости, страха, желания помочь. И конечно, того самого умения «понять другого», которое, как мы видели, хотели бы воспитать в своих детях многие матери.

Наблюдается очевидная, хотя и не везде сильная связь уровней образования и терпимости, толерантности в обществе: люди с высшим образованием заметно реже предлагают прибегать к крайним репрессивным мерам. Наибольшая терпимость в обществе по отношению к тем группам, которые традиционно вызывают в массе не столько агрессию, сколько сострадание: нищим, бродягам. В среднем все же жестокие репрессии пользуются сильными симпатиями.

Две трети опрошенных высказались за сохранение смертной казни, только 6 % предлагают немедленную ее отмену и еще 20 % выступают за отказ от этого вида наказания в будущем, в числе возможных мер снижения преступности значительная часть опрошенных предпочитает ужесточение режима в местах заключения, расширение сферы применения смертной казни. Примечательно, что меры по самозащите населения от преступников непопулярны: в соответствии с недоброй старой традицией граждане уповают на защиту со стороны могущественного и жестокого государства. Средством борьбы с насилием, преступным в сознании массового человека, остается насилие государственное.

Этнические рамки и образы

Только в последние годы мы начинаем понимать, насколько существенными оказались для человека советского национальные рамки его существования. Это не только во многом искусственно сконструированные территориальные разграничения (сегодня воплощенные в реальность) или обязательное паспортное приписывание человека к этнической группе. На деле ситуация гораздо сложнее. У разных народов оказались разными их способы «государственного» самоопределения, самоосознания, а также восприятия других народов.

По данным нашего исследования, государственно-советское самоопределение характерно прежде всего для русских. Отмеченная выше черта патриотической гордости («тем, что я советский человек») указывается в анкетах русского населения примерно в полтора раза чаще, чем в среднем. Сравнительно часто упоминают эту черту также опрошенные в республиках, переживших в советские годы интенсивный процесс модернизации (казахи, киргизы). Стоит отметить, что у русского населения идентификация с государством сильнее всего у людей старших возрастных групп, а также у социальных групп, связанных с государственной службой: руководителей предприятий, работников аппарата управления, военнослужащих. Только среди русских встречается (нечасто, примерно у 3 % опрошенных) горделивая ссылка на идеологический мессианизм: с мыслью о родине связывается представление об «идеях, которые мы несем другим народам».

Практически у всех опрошенных из числа нерусских народов на первом месте иные способы самоосознания – главным образом связанные с историей родного народа, его великими людьми, родным языком, родной землей. Причем представления о такой связи слабо соотносятся с действительной историей того или иного народа, значением выдающихся личностей и пр.

В ситуации сегодняшнего национального самоопределения и размежевания различение «государственного» принципа и «исторического» может стать и становится поводом для сложных разбирательств и конфликтов. Их простому разрешению постоянно препятствует именно разноплановость исходных позиций, конфронтация напоминает спор аршина с пудом. Государственность, державность одних противопоставляется обращению к историческим корням у других. События последнего года показали, что идентификация с государственностью, властью может приобретать иной смысл, если власть выступает фактором перемен. Отождествление с государством может – при определенных условиях – обозначать отождествление с демократией. В тех же условиях существует и другая возможность – отождествления с государственным мессианизмом. Тогда следуют сожаления об утрате престижа великой державы, ведущей роли русских среди других народов. История последних лет знает оба варианта. Причем все более дает себя знать негативная идентификация; удрученное осознание того, что страна никому не может служить примером (с 1988 по 1990 г. согласие с такой позицией возросло с 7 % до 54 %!).

И люди, и народы осознают себя (формируют некий образ «мы») в сравнении с другими (с образом «они», то есть иные, чужие). Не столь важно, насколько соответствуют реальности те черты характера или поведения, которые массовое сознание приписывает собственному или чужому образу; но если образ существует, он способен влиять на многие оценки и поступки человека. В нашем исследовании сопоставлялись образы нескольких наций (русских, англичан, узбеков, евреев, литовцев) в глазах респондентов, принадлежащих к разным национальным группам. Каждому опрашиваемому предлагалось отметить в длинном списке те черты характера и поведения, которые, по его мнению, присущи представителям определенной нации. Получилось, что, например, в представлении русских «англичане» – это прежде всего культурные, энергичные, с чувством собственного достоинства, рациональные, религиозные (эти пять характеристик упоминались чаще других). «Узбеки» – почтительные к старшим, гостеприимные, религиозные, униженные, трудолюбивые. «Евреи» – лицемерные, энергичные, скупые, рациональные, скрытные. «Русские» же представляются самим себе как простые, терпеливые, гостеприимные, миролюбивые, готовые помочь. (Напомню, что речь идет не о реальных качествах людей разных наций, а о том, какими они выглядят в глазах других, поэтому уместны кавычки.)

Структура каждого образа состоит из двух групп признаков: одни представляют мнение большинства или значительной части населения (обычно от одной до двух третей всех опрошенных), другие – мнения небольшой части (от нескольких процентов до четверти). В каждой группе мнения особым образом упорядочены, что подтверждает корреляционный анализ. При этом те черты, которые респонденты ценят у «своих», они часто преуменьшают у «чужих»; те же черты характера, которые люди сами у себя осуждают, они нередко склонны преувеличивать у других. Мнения явного меньшинства обычно фиксируют те черты, которые не хотели бы видеть у «своих».

Черты характера, которые русские чаще всего относят к себе (точнее, к собственному образу) – плод сложного сочетания исторических наслоений и идеологической обработки, – по сути дела, относятся к образу человека «общинного», патриархального (терпеливый, добрый и т. д.). Напротив, черты, приписываемые воображаемым «англичанам» (а в большой степени также евреям, литовцам), относятся к образу человека современного, рационального, делового. Но в глазах нерусских народов бывшего Союза образ «русского» иной: в нем на первое место выступают отношение к власти, навязывание своих обычаев другим, довольно часто упоминается лень, но зато гораздо реже (в сравнении с собственным образом русских) – миролюбие, терпение, гостеприимство.

Повторное изучение структуры «образов наций» в одном из исследований ВЦИОМа (конец 1991 г.) показало, что этнические стереотипы в массовом сознании весьма устойчивы и мало подвержены изменениям.

«Счастия ключи…»

Все счастливые люди, да и народы, наверное, похожи друг на друга по крайней мере в том, что они полагают себя счастливыми. А мы? По всей совокупности опрошенных ответы распределились так.

Если говорить в целом, вы счастливы?

(в процентах от числа опрошенных)

Если учитывать только тех, кто явно выразил свое мнение, число считающих себя счастливыми (45 %) значительно больше числа явно несчастливых. Но если добавить к последним около 40 % уклонившихся от ответа, получится, что общество разделено почти поровну по субъективному и зыбкому признаку «счастливости». Относительно чаще относят себя к счастливым мужчины, молодежь 20–24 лет, люди с высшим образованием, высокими доходами, семейные, имеющие детей-дошкольников, обладатели отдельной квартиры или дома, жители столичных городов, давно поселившиеся в этих городах. Меньшая доля считающих себя счастливыми среди женщин, лиц 40–49 лет, низкодоходных, неженатых, бездетных. Между прочим, члены политических партий и общественных организаций показали себя более счастливыми, чем те, кто в этих организациях не состоит. А мусульмане считают себя счастливыми в два и более раза чаще, чем христиане (55 % и 23 %)… В общем, более счастливы люди благополучные и образованные, активные, включенные в общественную и семейную жизнь. И, конечно, менее подверженные страхам.

Распространенность страхов «нашего» человека конца 80-х оказалась довольно поучительной.

Чего вы больше всего боитесь?

(в процентах от числа опрошенных)

На первых пяти позициях в этом списке – страхи общечеловеческие, с которыми никакой прогресс не справится. Во «втором ряду» занимают места страхи, которые именно с этим прогрессом и связаны. Примечательно, что в нашем обществе конца 80-х гг. страх перед произволом властей (усиленный опасениями насчет возврата к массовому террору) распространен больше, чем страх перед преступниками. Как показал анализ, с ростом образования ослабевают страхи «первого ряда», а также страх гнева Божьего, зато растут страхи перед болью, унижениями, произволом, репрессиями, конфликтами, то есть перед искусственно созданными, социогенными факторами. Человек боится самого себя, того, что создано его руками.

Вот для сравнения данные одного из недавних исследований ВЦИОМа (февраль 1992 г., опрошено 1548 человек, получивших высшее образование). Больше всего тревожит респондентов будущее детей, далее идут ссылки на преступность, анархию, гражданскую войну, смерть близких, потерю работы, болезнь близких, бедность, голод, возврат к массовым репрессиям, старость, собственную смерть… Социогенные страхи, как и следовало ожидать, выражены в более образованной среде значительно сильнее.

Иначе распределены источники радостей человеческих. Судя по опросным данным, самую большую радость нашему человеку доставляют дети, это единственная позиция, которую поддерживает большинство (53 %). Реже упоминается чтение (40 %). Затем со значительным отрывом (около 20 %) следуют такие занятия, как ведение домашнего хозяйства, кулинария, работа в саду, семейные утехи, музыка, путешествия, работа в полную силу, хороший заработок, телевизор, прогулки по лесу. «Вкусно поесть» на исходе 1989 г. любили 16 %. Список радостей жизни, каждую из которых предпочитают около 10 %: учиться, рыбачить, побыть одному, заниматься любовью, домашними животными, спортом, выпивать в компании, созывать гостей. А вот самые редкие источники радости (не более 3–5 % упоминаний): организовать людей на полезное дело, играть в шахматы или домино, участвовать в политической жизни, наконец, «ничего не делать» (последний вариант собирает менее 1 %, что, впрочем, вряд ли можно принять за чистую монету – людям свойственно приукрашивать себя).

Давно было сказано: «Итак: если захотите рассмотреть человека и узнать его душу, то вникайте не в то, как он молчит, или как он говорит, или как он плачет, или даже как он волнуется благороднейшими идеями, а вы высмотрите лучше его, когда он смеется» (Достоевский, «Подросток»). Согласно данным нашего исследования, радости дифференцируют людей и социальные группы значительно сильнее, чем горести.

Во что или в кого верит человек советский? За последние годы значительно возросло количество людей, которые относят себя к верующим. Сейчас в обществе примерно равное число – по 40 % – считающих себя верующими или безрелигиозными. Другой вопрос, к какой степени мы можем оценить глубину или интенсивность связей человека с символами его веры. Исследователи пытались подойти к нему с разных сторон – выяснялась распространенность представлений о воздаянии за грехи, страха перед гневом Божьим, гордости своей религиозной принадлежностью, благодарности родителям за воспитание в вере и др. Сопоставление ответов позволяет сделать вывод о том, что интенсивной религиозностью отличается примерно 7–9 % населения, причем эта доля практически остается неизменной.

На момент опроса 5 % населения считали высшим духовным авторитетом марксизм-ленинизм, 7 % усматривали его в религии, а 47 % соглашались с тем, что человек должен опираться только на собственный здравый смысл. Еще около 30 % склонны искать духовный авторитет в науке, экономике, политике; значительная часть опрошенных указывала сразу несколько вариантов. Около четверти вообще затруднялись сказать, кому и в чем они верят. Конечно, сами по себе такие утверждения позволяют судить только о декларативных ориентациях, а не о реально «работающих» в мозаике факторов человеческой жизни.

Что уходит и что остается?

Официальные структуры и тем более ярлыки общества изменяются быстрее, чем его основания. Это относится и к человеческому материалу общества, к социальному типу человека. Мы могли лишний раз убедиться в этом уже после завершения эмпирической стадии исследования «Советский человек». Переживаемые обществом потрясения, исчезновение советской символики и фразеологии не скоро влекут за собой перемены в его социально-антропологической основе. Выращенный, подобранный, поставленный советской системой в соответствующую социокультурную нишу, этот человек надолго останется «советским» и, наверное, будет находить подходящие условия для самосохранения в тени распределительной экономики и номенклатурной кадровой системы – а в длительности существования этих теней трудно усомниться.

В различных разделах нашего исследования, бегло и неполно здесь представленного, мы сталкивались с фундаментальной особенностью человека советского – его двойственностью. Он с удивительной легкостью, практически безо всякого сопротивления воспринял крушение социальных и идеологических рамок своего существования. Можно полагать, так произошло потому, что он и ранее принимал эти рамки главным образом демонстративно, как элемент игры на выживание. Легкость крутых перемен всегда чем-то подозрительна. Не было ли демонстративным само отвержение советских социально-идеологических рамок? По крайней мере отчасти так и происходило. После крушения советской системы на поверхность вышел не сказочный освобожденный богатырь, а человек, склонный приспосабливаться, чтобы выжить. Готовый декларировать свою приверженность демократии из отвращения к старой системе, но вовсе не приспособленный к демократическим институтам. Готовый следовать в моменты эмоционального подъема за новыми лидерами в надежде на то, что они окажутся отцами народа, вождями и спасителями. (Кстати, потому и склонный довольно быстро от этих лидеров отворачиваться, если они подобных надежд не оправдывают.) Готовый декларировать свою приверженность рынку и приватизации, но почти не готовый к самостоятельному экономическому поведению. Из этой двойственности соткана сегодня вся наша противоречивая социальная действительность.