Небольшая асфальтовая площадка на территории Светловской школы. Площадка не для танцев. Здесь тоже движутся пары, но один нападает, а другой защищается. На штакетнике, огораживающем асфальт с неширокой травяной кромкой, аккуратно развешены кители и фуражки курсантов. Несколько поодаль на рельсе красуется фуражка преподавателя, лейтенанта Николая Исакова. Исаков — чемпион «Динамо» по самбо. Ему нет еще тридцати, но за его плечами два вуза, инфизкульт имени Лесгафта и педагогический институт.

Потаенно Никита признает в себе педагогический талант. Он считает, что у него есть контакт с ребятами, да, пожалуй, он и прав. Однако он всегда уважительно удивляется исаковскому терпению.

С Исаковым они дружески сблизились еще давно, когда рядовой милиционер Никита Лобачев прибыл в школу на первоначальную подготовку, на тринадцатинедельный учебный сбор. Программа занятий была составлена более чем плотно, личного времени у курсантов практически не оставалось, у Никиты выдавались на неделе редкие свободные часы, потому что в погранвойсках он хорошо овладел мотоделом и по стрельбе имел отличные показатели.

Когда часы совпадали, Никита с Исаковым уединялись где-нибудь на отлете от курильщиков — оба классные спортсмены, ни табаком, ни спиртным они не грешили — и пытались за очень короткое время решить возможно большее количество наиболее важных проблем. Оба были еще очень молоды и верили в реальность однозначных решений.

После первых же занятий Никита спросил у Исакова, трудно ли дается тому его несгибаемое терпение.

Беседовали они под огромной черемухой, которая высилась на школьной территории. До встречи с этим прекрасным деревом Никита не представлял себе, что черемуха может быть такой могучей. Тогда была весна, дерево, как снегом, покрылось белыми гроздьями и пахло одуряюще.

— Сначала очень трудно, — говорил Исаков, вычеркивая прутиком ромбы на песке дорожки. — Но мне сразу повезло, я получил жестокий урок. Хотя в данном случае, наверно, бесчестно говорить о везении. Мне попался один удивительно неспособный парень. Старательный, а быстроты реакции никакой, телом ну никак не владеет, ритма, темпа движения не чувствует, И знаешь, мне стало его жалко. А может быть, и себя. В общем, я его выпустил. И его буквально через неделю, что ли, как к работе приступил, ранили ножом. Вот тут-то я покрутился ночью на коечке! Хорошо хоть не до смерти зарезали, а то бы на моей совести было. Конечно, в вашем деле всякое и с опытными может случиться, мне никто ничего не сказал, да ведь сам от себя куда денешься? С тех пор хоть разорвитесь, голубчики, а пока качества не добьюсь…

Исаков засмеялся и похлопал Никиту по спине.

Следя сейчас за работой Николая с молодыми курсантами, Никита сам удивился, как далеко позади осталось то время их первых бесед под черемухой.

Правду говорят, относительно следует понимать это самое время. Пусть оно течет медленно, насыщаясь стремлениями и задачами, оно с каждым днем набирает скорость.

Исаков в тот год учился на первом курсе педагогического, спал, как говорится, через день, но не ложился в постель без Амоса Каменского, Ушинского, Сухомлинского. После очередного выступления в центральной прессе к этой компании присоединился еще и Соловейчик, чьи статьи о воспитании обязательно прочитывал, вырезал, хранил в папке для вырезок и Никита.

Никита был холост, ему в самый раз проводить ночи с корифеями педагогики, а Коля Исаков женат. Никита поинтересовался однажды вроде бы шутливо, а на самом деле всерьез:

— Слушай, а как жена к такой утрамбованной житухе относится? Не ропщет?

Николай понял вопрос его на серьезе.

— Думаю, только тем и спасаемся, что оба в одинаковой позиции. Она тоже учится и работает. Поэтому мы синхронно вздыхаем и синхронно ждем конца учебы, надеемся дождаться нормальной жизни. Жизнь станет нормальной, когда для личного обнаружится время.

«Опять время, всюду время! — думал Никита. — Казалось бы, вечная, а на деле самая подвижная, вроде — призрачная, ан самая что ни на есть реально существующая категория».

И ведь сбылось! Исаков с женой закончили свои институты и впервые в семейной жизни отправились в туристскую поездку по Закарпатью. Николай был так потрясен самой возможностью такого вояжа, что письменно оповестил всех знакомых. Никита тоже получил от него открытку, полную восторгов и удивления.

Отправляясь на нынешний пятидневный семинар младших инспекторов угро в Светлово, Никита был рад побыть в хозяйстве Ивана Федотовича. Светловскую школу он воспринимал как свою alma mater, да так оно и было в его профессиональной судьбе. С удовольствием предвкушал он и встречу с Исаковым.

Сейчас он наблюдал за работой Исакова на площадке с глубокой заинтересованностью понимающего, но не обязанного к выполнению человека. Непосвященный многого не оценит, когда сам занимаешься, не до обобщений. На лавочке, простой, деловой лавочке без спинки рядом с Никитой лежат деревянные, закругленные, до блеска отшлифованные дощечки-макеты ножей и деревянные же подобия пистолетов. Ребятишкам они показались бы безынтересными, простоватые самоделки — не больше!

Поверх всего этого макетного великолепия — журнал 3-го взвода, обыкновенный, уже обтерханный учебный журнал. Никита и в журнал заглянул — молодость вспомнить. Да… Ни в разнообразии тематики, ни в глубине постановки тем не откажешь. Тут тебе политическая, юридическая, специальная и военно-физическая подготовка, основы криминалистики, и оперативная техника, и средства связи…

Особо записана тема по этике поведения. Есть лекция «О культуре речи работников милиции». Подпись преподавателя: И. Борко.

Никита помнил историю создания этой лекции. Именно создания, а не только прочтения.

Никаких подсобных материалов по такой теме, естественно, не было. Материалы сколько-нибудь пригодные были рассыпаны по десяткам различных книг, собирать их приходилось, как пчелам — нектар, а где же найти начальнику школы время для такой кропотливой работы?

Ивану Федотовичу помогал весь лобачевский клан, а главным образом — тетка Ирина. Ну уж зато лекция получилась на славу, с тех пор для скольких потоков читана. Восемнадцать авторов были привлечены в плане-конспекте этой лекции, от В. И. Ленина до Державина и Карамзина.

— Экой какой эрудит я выхожу! — веселился Иван Федотович, читая со вкусом подобранные цитаты.

Теперь-то Никита понимает, что не зря Борко хлопотал о лекции именно на эту тему. Ведь с самыми разными людьми приходится вести беседу работнику милиции: дети, взрослые и старики, колхозники и студенты, инженеры и военнослужащие. Люди бывают в самых разных психологических состояниях: очевидцы, свидетели, потерпевшие, просто пришедшие посоветоваться. Надо уметь кратко и точно доложить, надо уметь пользоваться профессиональной терминологией. Многое требуется сейчас даже от рядового милиционера в смысле культуры речи…

Теперь это Никита понимает, а тогда исподтишка посмеивался: и старик, дескать, отдал дань творческим исканиям.

Но ведь поначалу и самбо воспринималось только как некий физкультурный комплекс. Спасибо Исакову, он быстро вышиб из Никиты эту недооценку ценностей.

«Вышибет и из вас, братцы-новобранцы, если кто недопонимает», — с дружелюбным единством однокашника думал Никита, следя внимательно за работой площадки. В этом деле никогда не вредно лишний раз проверить и свою подготовку. Николай обещал выбрать к концу семинара время, поработать часок с Никитой на площадке.

«Ничего, ничего, осознает! Вон тот в третьем ряду, кажется, весьма с прохладцей действует».

Движения самого Исакова по площадке были непроизвольно и великолепно свободны. Невысокий, легкий, даже в работе приветливый. Почти, а то и просто ровесники курсанты выглядят рядом с ним мальчиками, и не только потому, что в нем за версту виден мастер, а в них — неумехи новички. В обращении его с ними, в каждой мелочи сквозит странная для возраста, подлинно отцовская терпимость и забота. Слова, которые могли бы звучать холодно и официально — многих он называет «товарищ курсант», — у него лишены казенной безликости, не от равнодушия это обращение, он просто не знает еще имен.

На площадке отрабатывались приемы защиты и задержания. Худенький молоденький курсант старался изо всех сил — они ведь только внешне выглядят легкими, эти приемы. Форменная рубашка на нем сидела свободно, только при резких движениях обрисовывались под ней острые юношеские лопатки, и хоть нежаркий был день, на спине темными пятнами проступал пот.

Исаков убыстрил свой плавный шаг по площадке, когда присмотрелся издали к отчаянно напряженным движениям паренька.

— Поспокойней, поспокойней! — проговорил он негромко и протяжно, остановив борющихся легким прикосновением к плечу. — Вы — спокойней. Восстановите свое дыхание. — Исаков положил ладонь на плечо курсанта. Это что, весь дрожит! — Поспокойней, зря спешить ни в жизни, ни в самбо не надо. Вы зафиксируйте кисть…

Курсант постепенно успокоился, заметно стал ровнее дышать.

— Ну, проверьте стойку, помните — правильный захват кисти. Внимание! Делай защиту. Раз!

Исаков не пожалел, наверное, и трех минут, простоял рядом, лишь мельком взглядывая на другие пары, где исправно нападали и защищались. И паренек поймал ритм приема. На лице его сразу выразились радость и облегчение. Как у человека, который долго и страшно барахтался, но наконец вода ему покорилась, и он поплыл.

Исаков идет дальше, от пары к паре. Один защищается, другой нападает. Потом они меняются местами.

— …Сразу смотрите на положение ножа. Удар снизу, сверху, наотмашь. Удар сбоку.

Когда он показывает, в движениях — ничего лишнего, замах только необходимый. То и дело курсанты слышат:

— Не спешите!

Совет может показаться странным. Преступник-то нападает с настоящим ножом и медлить не будет. И все же секунда, потраченная на принятие верного решения: «Смотрите на положение ножа!» — оправдает себя. Тем более, что впоследствии и она не потребуется. Правильная реакция станет рефлексом.

— …До конца выбивайте нож! Руку до конца вперед. Точнее! Точнее и — не спешить!

— …Товарищ курсант, вы сделали неправильный захват кисти. Четыре пальца сверху и один снизу точно на запястье.

— …Помните! При защите не сближаться с преступником. Увеличивать расстояние при защите. Шаг назад — иначе возможен удар в бок.

У одного рослого, несколько полноватого парня защита получалась неважная. Досталось бы ему, будь против него не макет и не товарищ по взводу.

Исаков и тут остановился, однако на лице его выразилось не сочувствие, а неодобрение, да, пожалуй, и с холодком.

— Вы, товарищ курсант, кажется, три пропуска занятий имеете? Обратите внимание на самоподготовку. У вас очень запоздалая реакция. Кисть надо сжать в кулак, будет напряжение мышц, и удар может не пройти. А через расслабленную мышцу пройдет обязательно.

На Никиту никто не смотрел. Кто и любопытствовал поначалу, все про него забыли. Ему было очень хорошо сидеть на знакомой лавочке, наблюдать за отличной работой товарища и убеждаться, как легко поддаются широким обобщениям правила такого, казалось бы, специального предмета. Не спешить. В любом положении не спешить. Следить за положением ножа…

Никиту пронзило острое воспоминание своего ужаса, когда он не уследил за этим самым положением и чуть было сам, своими руками не отдал дурака Пашку на беду. Он коротко и злорадно подумал, как звонит телефон в его пустом доме. Слава богу, развязался со всей этой оторопью.

— Защиту сделали. Задержали, — словно припечатав мысли Никиты, объявил Исаков. Прохаживаясь перед курсантами, он поглядывал на них с лукавым интересом. — Задержали. Ну и что? Вы преступника держите, по всем правилам держите. Прием болевой, уйти он не уйдет. А перед вами нож лежит, бросать его нельзя — вещественное доказательство. Смотрите, как его надо поднять…

— Вот так они и жили, — сказал Исаков, когда кончились занятия. Он подошел, тоже уселся на лавочку. Ему-то перед следующим часом следовало отдохнуть. — Значит, преуспеваешь, Лобач? Из участковых в инспектора угро?

— А я, между прочим, не считаю работу участкового простым делом, — ревниво отозвался Никита. Он очень дорожил своим рабочим прошлым, многое нелегко далось, все было дорого. Сразу он подумал о своем участке, о Федченко с подбитым, замаскированным глазом. Ну да Федченко теперь поднаторел, окреп, надо думать, в грязь лицом не ударит.

— И я не считаю, — спокойно согласился Исаков. — Кстати, если б не твой опыт участкового, тебе бы, пожалуй, и в голову не пришло установить связь семейных скандалов с кражами.

Никита поразился, обрадовался, и гордость его взыграла. Одно дело — взять воровку, другое дело — убедиться, что слух о твоей операции даже до Исакова дошел.

— Да ты-то откуда знаешь? — спросил он, еле сдерживая счастливую улыбку, глупо расплывшуюся по физиономии.

Ход его эмоций нетрудно было разгадать.

— Маленько тебя огорчу, — сказал Исаков, отраженно улыбаясь. — Листовок об этом еще не выпустили, и капитан Жаров в свои лекции это дело в качестве положительного примера еще не включил. А был я случайно в кабинете начальника, и говорил он по телефону с Москвой, по-моему, с полковником Новинским. Тот, как видно, рассказывал, а наш кое-что повторял, вот я и понял.

Ну что ж, радость Никиты от такой справки не умалилась. Коли сам Новинский упоминал…

— Будет минута — расскажешь?

Исаков поднялся, время их словесного перекура кончилось, к площадке направлялся очередной взвод, и Никите пора было на занятия. Его ждала новая техника, увлекательнейший предмет.

Занимались они пока еще в старом здании, мрачном, малосветлом, с давящим сводчатым коридором. В свое время от большой нужды оно было приспособлено под школу. Теперь уже вольготно раскинулись на территории новые красавцы корпуса, на следующем семинаре там будут заниматься.

Когда Никита впервые попал сюда на сбор, как раз закладывалась новая школа, в фундаменте лежит обращение к молодежи, комсомольцам XXI века. Все было торжественно и хорошо, но Никите показалось, что XXI век что-то уж очень близко, меньше чем через тридцать лет. Ну Борко, естественно, не дожить, но Никите-то будет меньше, чем сейчас Ивану Федотовичу. Тут не то что обращаться к этим самым потомкам торжественно, впору бы не перессориться.

Новая школа — красавица, но Никита испытывал сыновье тепло к унылому старому строению. Ни в чем не виновны стены, их тоже строили человеческие руки, и строители бы порадовались, узнав, сколько молодых, здоровых юношей здесь учились, сколько хороших, нужных людей вышло из этой старой школы в жизнь…

Никите нравилось, что и большое здание, уцелевшее от церкви, не сносят, переоборудуют в музей милиции Подмосковья. В музее будет история, будет и современность, как в Музее криминалистики на Садовом кольце в Москве, будут и материалы из некоторых интересных дел. А чем черт не шутит, может быть…

«Так и жди! — мысленно рявкнул на себя Никита. — Так сейчас твою Светку — под объектив! Тоже мне Сонька — Золотая ручка».

В музей не в музей, но на радость он имел право. Вот же и полковник Новинский… Без малого полмесяца Вадим в области сидит, а то, наверное, и он похвалил бы. Вадим — молодец, не считает, что воспитывать можно только унылой строгостью, не гнушается лишний раз подбодрить, похлопать по плечу.

У воровки оказалось красивое имя и знатная фамилия. Светлана Вяземская. Вот так. А встретилась она, к своему несчастью, с Никитой при следующих обстоятельствах.

Месяца два-три назад Никита обратил внимание на то, что на его участке, да и на соседних — как выяснилось из разговоров с другими участковыми — в некоторых дружных до этого семьях начались скандалы. Кое-где испортились отношения с детьми-подростками. Один такой случай Никита подсмотрел в отделе у полковника Фузенкова, у белоголовой этой девчонки — инспекторши детской комнаты случайно.

Хотя почему же случайно? Он же и приехал к Фузенкову по этому делу, пошуровать, нет ли аналогичных случаев. Наряду с внезапно возникшими скандалами квартирные кражи продолжались, все — похожим почерком, все без следов взлома. Некоторые потерпевшие показали, что деньги пропали не полностью. В одной квартире, например, в ящике туалетного столика лежало полторы сотни рублей, а взяли только сто. Потерпевшие из этой квартиры сказали, что с неделю примерно не заявляли в милицию, все сомневались, не кто-нибудь ли из своих: чужой вор, дескать, взял бы все.

Все эти показания и навели Никиту на мысль, что, во-первых, не обо всех кражах известно в милиции. Если вор и в других случаях берет не все, а люди на этом основании подозревают близких, они вполне могут в милицию не заявлять.

А во-вторых, не странные ли пропажи денег и ценностей нарушили мир в некоторых семьях? В двух квартирах, где были подростки, ему удалось вызвать родителей на откровенность, и предположения его подтвердились.

Несколько краж было в военном городке. Никита обошел не только потерпевших, он побывал во всех без исключения квартирах пяти, занятых военным ведомством, домов. Пять пятиэтажных домов по шесть подъездов без лифтов. Если хотя бы по десять минут на каждую квартиру?.. А ведь во многих квартирах, в особенности если женщины, то хотят и вообще с участковым поговорить, и различные соображения высказать. И спаси бог спугнуть, и спаси бог обидеть невниманием: контакт с людьми наладить непросто, а потерять — пара пустяков.

Но в результате этого бесплодного, казалось, кочевья по подъездам и этажам кое-какие пузырики на водной поверхности появились.

В две квартиры в разных домах — обокрадены они не были — заходила, судя по описанию, одна и та же девушка. Она звонила в дверь, ей открывали, она извинялась и спрашивала, не знают ли адрес женщины, учительницы местной средней школы. Называла имя и отчество. Называла правильно. Говорила, что училась у этой женщины и хотела бы повидать. Люди или не знали, или направляли ее в школу.

Приходила она днем, в рабочие часы, когда мужчин нет никого, да и многие работающие женщины отсутствуют.

Может быть, услышь Никита о девушке в одной квартире, он не обратил бы внимания, но один и тот же вопрос был задан в двух домах. Он побывал в школе. Да, учительница с таким именем работала здесь года два назад, потом уехала. Нет, в школу никто не приходил, никто учительницу эту не спрашивал.

На основании показаний трех женщин, видевших девушку, попытались составить словесный портрет. По домам Никита ходил с Федченко, глаз у него тогда еще был без маскировки, а познакомиться подробней с населением участка ему — без пяти минут участковому — было полезно.

Ну и помучились же они с этим портретом! Особых примет никаких. Одна старуха говорит: «Совсем молодая, лет тридцать, не больше». Десятиклассница считает, что девушка уже не молоденькая, ей, наверное, уже двадцать. Так же и с ростом. Одежда? Ну что может дать одежда, особенно в межсезонье.

Тем не менее какие-то крохи наскребли, ориентировали людей, особо поговорили с неработающими, поскольку в обоих известных случаях девушка приходила в рабочие часы.

О кражах многие слышали, к просьбе отнеслись серьезно, ну а если почва подготовлена, то и семечко случая быстрее прорастает…

Словом, немного времени прошло, в милицию звонят из городка: «Приезжайте скорей, поймали!»

Никита с Федченко на мотоцикл — и ходу. Приезжают, на третьем этаже толпятся, гомонят женщины, дверь в одну квартиру колышком закрыта. По-деревенски, сквозь ручку, продет колышек, крепко получилось, не то что девушке — мужчине изнутри не открыть.

На лестничной площадке шум великий, в квартире мертвая тишина.

Время летнее. Никита подумал, что если это действительно воровка, то как бы не сиганула в окно.

— Федченко, — сказал он. — Пойди проверь под окнами, насчет балкона там, трубы водосточной!

Федченко сбегал, вернулся. Балкона нет, труба далеко. Под окном асфальт, и поскольку третий этаж…

— Навряд ли, — подытожил Никита. Он вынул крепко забитый колышек — нашлась у баб силенка.

— Чем забивали? — поинтересовался.

— Топорищем, — с готовностью объяснила жилица квартиры, женщина рослая, по повадке решительная. — У соседей взяла. Топорищем и забила. А колышек вот она, — палец указал, — с палисадника принесла. А пока она принесла, так мы двое дверь держали.

— А та, кого вы задержали, пыталась выйти?

— Вроде бы сначала подергала раза два, а потом ничего, тихо сидит.

Когда Никита с Федченко вошли, тишина в квартире была полная. Первой комнаткой налево по коридору оказалась кухня, и в ней на табуретке сидела девушка.

Она ничего не успела здесь украсть, и с ее точки зрения, погорела на случайности. В трехкомнатной этой квартире жили две семьи, в одной комнате супруги, в двух других муж с женой и дети. Как водится, к сожалению, у многих, ключи от квартиры обычно «прятали»: одна семья — на ящике с электросчетчиками, другая — в еще более «потайном» месте, под резиновым половичком у дверей.

В этот день одна хозяйка пришла раньше, поставила, забыла и сожгла кашу, распахнула двери и окна выветрить чад. Вторая, войдя в открытую дверь, машинально захлопнула ее за собой. Ключ ее остался под половиком. Из-за чада и залитой горелки на кухне немедленно возник достаточно пылкий конфликт. Увлеченные им женщины не расслышали звонка и отвлеклись от плиты, только услышав звук распахнувшейся и вновь закрытой кем-то двери. Они выскочили в коридор, увидели незнакомую девушку.

По-видимому, в первое мгновение растерялись все трое. Услышав какие-то слова об учительнице, женщины кинулись к выходу, опередив девушку. Ну, а дальше — кол, топорище и милиция.

Ключа, спрятанного под резиновым половичком, естественно, не оказалось. Его нашли потом.

Пока составляли первый протокол, девушка держалась вполне корректно, в меру взволнованно. Она сказала, что вошла в раскрытую дверь. Женщины утверждали, что дверь была закрыта.

— Ну, а зачем же вам понадобился ключ? — спросил Никита.

— Какой?

Вот это слово она уже сыграла плохо. Корректность ее начала в чем-то неузнаваемо линять.

— Тот, которого нет под половиком.

Но все дальнейшее уже не было делом Никиты и Федченко. Подъехала Нина Сергеевна Дробот, дежурный следователь из их отдела, провела опрос свидетелей.

В машине по дороге в отдел с задержанной окончательно сошла пленка благовоспитанности и стала она тем, кем, как впоследствии выяснилось, и была — блатная без примеси.

Это была хорошенькая девушка со свежим круглым личиком в милых легких веснушках. Некрашеные длинные волосы, лицо без косметики, юбка не короче, чем у многих, руки холеные, с хорошо отделанными ногтями, вещи на ней не дешевые, не кричащие. Но вместе с тем неумолимо прорезалась в ней защитная ожесточенность существа, окруженного врагами.

— С чего это взахались они? — грубо, в воздух, спросила она, достав из кармана спортивной куртки и закуривая без разрешения сигарету. Сигареты и спички ей оставили. А тому, что сумочку при задержании взяли, она не удивилась. Никита посмотрел, как она войдет в машину. Вполне привычно вошла, чуть подтянулась за поручни, вовремя подвернула юбку. Да. Вполне привычно.

— Какой учительницей вы интересовались? — спросила Нина Сергеевна. Вопрос ее прозвучал более чем естественно, поскольку кражами этими она не занималась и предыстория задержания Вяземской пока не была ей известна.

Вяземская, видимо, уловила эту искренность интонации, приободрилась, то есть стала вновь обеспокоенной, деликатной пай-девочкой.

— Я слышала, она где-то здесь не то работает, не то живет. Училась у нее. Разве нельзя повидаться?

«Не знает, что ключ нашли», — подумал Никита.

Никита зашел потом к Нине Сергеевне, полюбопытствовал. Она его похвалила, сказала, что дело, по-видимому, многоэпизодное, что Вяземская совершала кражи в Москве, ее перевели в Москву и расследование ведет следователь Гиреев из управления.

Может быть, и полковник Новинский знает об отношении Никиты к этому делу…

Вот ведь родной брат — следователь. Никите отлично известно, сколько знаний, сколько нервно-напряженного труда должен положить капитан Гиреев, чтоб отработать каждый эпизод воровской эпопеи Вяземской, чтоб припереть к стенке обвинительного заключения эту изворотливую и, несмотря на молодость, опытную преступницу.

Никита знал все, а вот поди ж ты, сейчас было у него такое чувство, будто все главное с Вяземской уже сделано.

Ведь поймал! А без правильного расчета разве бы поймал? Это вам не компас-барометр изъять у Пашки из подвала.

Вспомнив о компасе, Никита опять испытал приятное удовлетворение: отделался он от этой липкой дачи с ее загребущими обитателями, чтоб ему никогда больше о них не слышать! Не так уж плохо управился он и с компасом.

Римляне, что ли, придумали поговорку: победителей не судят? Не дураки же были римляне.

В отменно хорошем настроении, довольный миром и собой, Никита копошился с видеомагнитофоном, когда прямо с занятия посыльный вызвал его к начальнику школы.

Борко сидел в большом кабинете за большим столом. После яркого солнечного дня здесь было сумрачно и прохладно. Никита вошел, приветствовал, доложился, все как положено, хотя в кабинете, кроме их двоих, не было никого. Уж в чем, в чем, но в дисциплине ему не откажешь, в плоть-кровь и привычку вошла, из условного рефлекса безусловным стала. И тем не менее в каждом движении и взгляде Лобачева светились довольство, неиссякаемая радость бытия, непотраченные силы и незнакомство с усталостью. Как будто не с семинарских занятий пришел, а с танцплощадки. Иван Федотович даже вздохнул: эка брызжет из парня молодость!

Спросил почти неодобрительно:

— Гуляешь, значит?

— Гуляю.

— Считай, отгулялся.

— Как понять?

— Так понять, что в Москву отзывают. Сдавай книги и постельные принадлежности и кати в управление.

Борко зорко глянул на Никиту. Нет, не огорчился парень, что с учебы срывают. Конечно, им что! Им — учеба дело десятое.

Громко двинув стулом, Борко поднялся, вышел из-за стола, прошелся по кабинету. Насупился. Руки в карманах — значит, сердит.

— Конечно, им что! — вслух повторил Борко. — Им — чтобы все разом и голубь в небеса. Шерлоки Холмсы, дескать, без семинаров, на одной дедукции работали.

Борко вымещал досаду. Никита разобрался в ситуации и стоял покорно. Даже не переминался. Команды «вольно» не было.

— Вольно! — сказал Борко. — Уж не тянись. Ценю и отмечаю. Большое задание получаешь. А не зеленоват ты для большого-то?

— Я хоть тленом покройся, вам все равно буду зеленоват.

Никита вышел из покорности.

«Обиделся, сейчас засопит», — подумал Борко, прощаясь с досадой.

— Которые тленом, те напрочь зеленые. Ты-то еще не видал, а я нагляделся. Им, конечно, учеба — десятое дело… — все-таки кинул он еще камушек.

— А кому это «им»? — невинно спросил Никита. Как-никак в присутствии младшего по званию обсуждать приказы начальства не положено. Не зеленые же с тленом имеются в виду.

— Ишь ты, какого яду набрался, источать осмелился, — безгневно уже подивился Борко. — Ладно, беги сдавай постельные. Не терпится небось. Ни семинары, ни школы не цените, только бы удрать.

— А вот и ценим! — вдруг неподкупно искренне вырвалось у Никиты. — В этот раз как приехал, Иван Федотович, все мне так дорого показалось, особенно что сами строили. Летние наши классы. Они мне сейчас такими хорошими кажутся.

Парень не криводушничал, сущую правду говорил, и за его сыновье тепло к самодельным, честно отслужившим свой век строениям школы Иван Федотович с благодарным жаром простил ему и языкатость, и легкий гонор, который прорезался от первых успехов, как гребешок у цыпленка-петушка.

Что уж это были за летние классы! Обыкновенные навесы, из цветных, волнистых, под шифер, листов, с деревянными столами и лавочками, с дощатым полом и невысокими стенками. Но делали-то их сами курсанты, и только благодаря этим классам удалось разместить слушателей.

А как украшали территорию! А как…

— Ладно, Никита, — растроганный Иван Федотович обнял Никиту, по плечам похлопал, расцеловать хотел, да постеснялся. Главное, от души парень говорит, не врет, это уж видно, есть в нем сердечное тепло, это уж точно так. — Ладно, вот вернешься, мы с тобой как-нибудь для молодежи в новом здании вечер воспоминаний устроим. Давай езжай, ни пуха тебе…

Никита действительно не кривил душой. Страшно опечаленный, сдавал он учебники, освобождал койку. Как будто навсегда покидал школу. В сущности, так оно и было. На следующем семинаре их уже поселят в новом здании.

О школе взгрустнулось, но думал он только о том, что ждет его в Москве, ведь первый раз так срочно вызывают. Дело Вяземской сразу сникло, поблекло, погрузилось в прошлое.. «И погордиться-то как следует не успел», — уже усмешливо, как о маловажном, давно минувшем эпизоде, подумал Никита обо всем, что было связано с Вяземской.

А Борко, проводив Никиту, тоже разволновался. За Никиту он был спокоен. Он верил в способности и подготовку парня. Да и с чего бы младший представитель лобачевской семьи оказался вдруг слабее старших. Сильнее должен быть. Кровь тоже весит. В биологии Иван Федотович не был силен, но о том, что генам наследственности вышла некая амнистия, слышал.

Уж если Никита вспоминал о школьной стройке, то Ивану-то Федотовичу было что вспоминать. Без малого двадцать лет, с пятьдесят седьмого года, его жизнь была связана с этой школой. Тогда еще и школы не было, учебный пункт, — вот как это тогда называлось. Только в семидесятом году по приказу министра пункт преобразился в областную школу, в учебное подразделение области…

Самым трудным оказалась не самодеятельная зачастую стройка, не приведение в гожий вид строений, никоим образом не надеявшихся стать учебным заведением. Самым сложным оказалось создать школе прочный авторитет как в глазах большого начальства, так и в сознании слушателей.

Случались среди прошлых начальников и такие, что искренне считали всю затею с организованной учебой, потоками, семинарами и прочей «политикой» делом излишним. А если начальство так мыслит, то уж оно способ противодействия найдет.

И со слушателями на первых порах пришлось нелегко. На базе школы, кроме основных, постоянно действующих потоков, проводились тогда — как и сейчас — сборы различного профиля. На три недели, а то и на три дня, в общем, по-разному начали съезжаться уже старшие офицеры, капитаны, майоры.

Поди-ка внуши такому контингенту, что в школе они, как рядовые и сержанты, обязаны дисциплину соблюдать.

Бывало, кое-кто из увенчанных званиями приедет, ну и считает, что тут вроде на курорте, и водочки в любое время можно, и с заправочкой не обязательно.

Приходилось некоторых и по стойке «смирно» ставить, и перед строем акафист читать.

Бывали нарушения и среди рядовых. Случилось же однажды: несколько слушателей без всякого порядка ворвались в столовую прямо в шинелях, тогда еще пальто не было, старая форма была. Ворвались, расселись и давай кормиться.

Борко пришел в бешенство. Всех, кто был в шинелях, выгнал.

Остальных выстроил.

— Вам что, нормы не хватает? Не хватает, можете подойти к нашей Клавдии Филипповне, дадим добавку, а безобразия не потерплю.

Был еще случай. По-хорошему обратился курсант: так, мол, и так, товарищ начальник, я — сельский участковый, привык в день по пятнадцать — двадцать километров ходить, ну и есть соответственно.

Ясно-понятно, дали ему добавок, но чтобы в шинелях в столовую!..

Иван Федотович сейчас об этих шинелях спокойно вспомнить не может, а уж тогда… Как это Маринка Лобачева говорит, когда крайнюю степень возмущения выражает: «У меня слов нет, одни буквы остались».

А что, ведь приструнил-таки всех, и с малыми звездами и с большими. Те самые, которые, приехав в школу, не сразу сориентировались, говорили потом про Борко: «Он свирепый, но добрый…»

Теперь Иван Федотович на невнимание к школе не жалуется. Одно новое здание — Борко подошел к окну, полюбовался на белую красавицу, так он про себя величал новую школу, — одно новое здание чего стоит. Надо думать, руководство не мало энергии положило, чтоб выбить такую махину там, где положено махины выбивать.

Очень нравилась Борко и идея создания музея подмосковной милиции именно на территории школы. Корни, корни в прошлом, история… Пусть молодые видят, убеждаются, осязают, что не на голую пустошь пришли, что от них уже требуется — не уронить традицию.

Борко надел фуражку, привычно, по-военному прикинув, на месте ли кокарда, и, как всегда, покидая кабинет, взглянул на маленький, покрытый стеклом столик. Столик не был приставлен в торец к большому, как в кабинетах высокого начальства. Борко нравилось, чтобы попроще, да и не смог он привыкнуть проводить совещание сидя, все похаживал по кабинету. К этому привыкли.

Привычной стала и бумага, легко читавшаяся под стеклом, — столик в любое время был обдуманно освещен. Свои прочли не по разу, всему суждено примелькаться, но, впервые приходя к начальнику школы, люди непременно задерживали внимание на бумаге.

Небольшой плакат «Памятка-правила» был вывешен в приемной Ленина в Совнаркоме в первые годы советской власти. В памятке значилось:

«Мы проводим на работе лучшую часть своей жизни, нужно научиться работать так, чтобы работа была легка и чтобы она была постоянной жизненной школой».

Плакат этот где-то разыскала, как она честно созналась, похитила и подарила Ивану Федотовичу Ирина.

Никита приехал в Москву, сдав постельные принадлежности и не пообедав, голодный, бодрый и заинтригованный. Возле вокзала у толстой носатой хозяйки будки-ларька с обувной фурнитурой счистил с туфель — черных, кожаных, неприметных — густую сельскую пыль и явился, как было велено: прямо на третий этаж к полковнику Булахову.

В кабинет к Вадиму он не зашел, зная, что брат в области, — звонил однажды Маринке, она сказала. А Вадим и Корнеев ждали его у Булахова. О Булахове Никита много слышал, можно считать, знал его, а потому и чувствовал себя сейчас просто и позволил себе улыбнуться и покивать приветственно Вадиму, по брату он соскучился. Чуть ли не месяц они не виделись.

Вадим ответил ему кивком. Но вместе с тем Никита сразу ощутил, что все трое смотрят на него как-то испытующе. Так иногда смотрят на человека, от которого либо выходки ждут, либо новость предполагают услышать.

Естественно, Никита не позволил себе ответить вопрошающим взглядом. Он просто доложился и ждал.

Всем троим, неизмеримо старшим по опыту, а не только по званию, было понятно, что молодой лейтенант сам любуется сейчас собственной выдержкой и несуетливостью.

— Ну, так, — сказал Булахов, тем самым снимая обязательность уставных норм обращения. — Садитесь, Лобачев. И вы, Вадим Иванович, Михаил Сергеич, давайте поближе.

Не по уставу, да. Но брат и Корнеев здесь заслуженные, испытанные, свои. Никита второй раз в этом кабинете. Ну, ничего. Заслужит и он имя и отчество.

Вадим коротко, но исчерпывающе доложил фабулу колосовского дела.

— Значит, вы, Лобачев, днями вылетаете на Черное море. Подробно вас сегодня проинструктируют. Не только сегодня. Вероятней всего, у вас еще будет дней пять или шесть. Я знаю, что вы владеете гитарой. Насколько знакомы вы с фотоделом?

Сколь ни напрягся внутренне Никита после первых слов Булахова, его позабавил оборот «владеете гитарой», — об оружии так говорят. Само ощущение, хоть и короткое, смешного сняло напряжение. Дальше он слушал с интересом, пожалуй, нарастающим, но — по-деловому, как если бы ему просто давалось задание по соседнему участку.

— Простые, дешевые аппараты я знаю. Снять я сумею, с проявлением, с печатанием — хуже.

— На юге проявителей на каждом шагу. Главное — самой техникой съемки вы должны владеть, это ваше хобби. И аппарат у вас не из дешевых. Вот эти фотографии делали вы. Это ваша коллекция.

Булахов вынул из приготовленного большого конверта и ловким движением, как колоду карт, разметнул на столе перед Никитой крупные, двенадцать на двенадцать, фотографии.

«Ни себе чего!» — мысленно присвистнул Никита, проглядывая снимки и невольно вспомнив при этом недоброй памяти «Плейбой».

— С девицами осложнений быть не может. Одна в заключении, вторая на свободе, адрес известен, бывать вы там могли. Не обязательно, чтобы все без исключения фотографии были сделаны лично вами. Могли и прикупить. Вы коллекционируете, но при удобном случае за хорошие деньги и приторговываете.

— Но обязательно, чтобы большая часть фотографий была сделана аппаратом, который у меня будет.

Фраза прозвучала как замаскированное под вопрос утверждение. Никита постеснялся сказать определенней.

— Хорошо, — одобрил Булахов. Кивнул и еще раз добавил: — Хорошо!

Глянул коротко на Вадима, на Корнеева. Булахов был доволен. Он всегда стремился к тому, чтоб человеком двигала задача, а не приказ. С этой минуты не лейтенанта инструктировали, а совещались вчетвером.

— Документы готовы, — сказал Корнеев. — Обшарпать только надо. Имя тебе оставили.

Никита понял. Все-таки опасаются, что не вживется. Ну что ж, спасибо, времени и правда мало. Но он позволил себе заметить, что в сельских местностях, да и в небольших городах у людей молодых это имя — редкость. Оно все больше в отчествах.

— Нет, нет, — пояснил Булахов. — Вы из интеллигентной семьи, у вас мать — учительница, поклонница Толстого. Теперь как быть с динамиком? Везет он с собой динамик или там думает купить, в оркестре призанять, на худой конец?

— С динамиком возня, а я все-таки любитель, дилетант, первый раз еду. Можно денег взять. Немного. Может быть, Громов согласится, поможет.

— Ты только не суетись, — втолковывал Корнеев. — Главное дело — не суетись, не дави на него, не торопи.

— Но вообще-то это неплохо, если он у Громова одолжится, — размышлял Булахов. — Вы как к этому, Вадим Иванович?

Вадим внимательно всех слушал, меньше всех говорил, однако ему нравилось, как ведет себя Никита, нравились его не частые, но к месту соображения, и хотя операция только зачиналась, на душе у него с каждой минутой становилось все спокойнее.

— Я бы на твоем месте не стал навязывать Громову хлопоты с динамиком, — сказал Вадим. — Он может подумать, что ты неприспособленный рохля. Попробовать деньжат призанять — можно. Но опять-таки Михаил Сергеич прав: не спеши, не торопи! Дай им с тобой осмотреться.

«Не», «не» — Вадим подчеркивал отрицания, но он обращался к брату на равных, и в Никите тоненько, никому не слышно запела душа.

— Значит, помните. Любовь к тряпкам, страстная погоня за шмотками, барахолка, спекулянты. Отсюда — базар. Может, дать ему что-нибудь с собой на продажу, а? — обратился Булахов к Вадиму и Корнееву.

— А деньги у меня откуда? — памятуя мать-учительницу, поклонницу Толстого, запротестовал Никита. — А как насчет стипендии? И вообще, как я учусь? По-моему, за вычетом вот этого, — он щелкнул по голому пупку девицы на фото, — я учусь хорошо. Мне же действительно нужна стипендия.

— Ну и получай ты свою стипендию, — успокоил его Корнеев. — Учишься ты, между прочим, в своем же институте, только на очном, так что тебе и книги в руки. А насчет барахла, товарищ полковник, так что же ему дать такого, чего бы на базаре в Сочи не было? Денег-то у него действительно не навалом.

— Но он же ушлый, — вступился Вадим. — Он ушлый, видный парень, из литературы может ввернуть. Нет, у него вполне могут быть ходы к продавщицам.

— Эй, Лобач! — вдруг обрадованно перебил его Корнеев. — Давай дадим ему Мандельштама, которого у Кнутова отобрали? Он его купил, он его и перепродаст! Вот тебе и динамик!

— Ну сколько дадут ему за того Мандельштама? — спросил Корнеев. Предложение не показалось ему серьезным.

— Сколько? Забыл ты! По номиналу рубль сорок семь, а продавал его Кнутов за шестьдесят рублей!

— Подработайте этот вариант, — сказал Булахов. — Мне кажется, тут есть смысл. Только вы, — обратился он к Никите, — Мандельштама не читайте. Вы именно его не читайте, чтоб в голову не пришло, что книга, скажем, мамина. Только предмет купли-продажи, ясно?

— Хоть и прочту, так не ввяжусь же в дискуссию, — уверенно возразил Никита.

— Ты не бери на себя больше, чем надо, — сказал Вадим, и фраза эта прозвучала чуть строже. — Тебе и так мало не будет.

Он сделал замечание сам, чтоб не сделали другие, Булахов понял.

— Вадим Иванович прав, — мягко поддакнул он. — Запомните, Лобачев, в нашей с вами, — позолотил он пилюлю, — в нашей с вами работе невидимая пылинка может обладать непредугаданным весом. Вы не слышали о случае с Золотницким?

Никита не слышал. Ему рассказали. Обстановка у Золотницкого сложилась примерно схожая. Находясь в компании с участником преступной группы, молодой сотрудник должен был сойти за местного. Он благополучно числился в местных уже около двух недель, все шло хорошо, но однажды, глядя на великолепный восход за Даугавой, ахнул и сказал:

— Хорошо тут у вас.

Ему сунули локотком под бок, он выкрутился, дав более точное содержание этому «у вас», но…

— С экипировкой сами проследите, Лобачев, — сказал Булахов. — Помните: вещи вам не безразличны. Каждый свитерок для вас играет. Или нравится, и вы в нем красуетесь, или не нравится, тогда вы к нему отрицательно активны. Вы не можете позволить себе большой гардероб, поскольку у вас мало денег. Поэтому вы особенно старайтесь, чтобы все модно, пестрые там рубашки, вельветы…

Никита обмер. До такой степени обмер, что допустил на мгновение идиотскую мысль: уж не розыгрыш ли все это перед последующим нагоняем. Вот до чего плохо пришлось ему тогда у полковника Соколова!

Ни одна жилка в его лице не дрогнула, однако какие-то флюиды напряжения, должно быть, ощутились в самой паузе, потому что Булахов, оборвав фразу, посмотрел на Никиту вопросительно.

— Я что-нибудь не в цвет? Может, вельветы уже не модно?

— Модно, товарищ полковник, — авторитетно подтвердил Никита. — Модно. Есть вельветы.

— О женщинах с фото не забудьте его проинформировать. — Это уже Корнееву и Вадиму. — Подумайте, может, есть смысл заключенную ему показать. Ну, в общих чертах примерно все. Уточнения, дальнейшая разработка за вами тремя. Перед отъездом вы еще у меня побывайте. — Это Никите. — А теперь, Лобачев, пойдемте к полковнику Новинскому, он хотел вас видеть.

Булахов поднялся, за ним — все.

— Когда освободишься, спустись ко мне, — сказал брату Вадим. — Мы будем ждать.

Никита скоро спустился. Новинский действительно хотел его только видеть. И не только Новинский. Замначальника управления тоже был в его кабинете. Никита впервые разговаривал с Чельцовым. Из-за легкой косины у него был странно скользящий взгляд.

Оба они задали Никите несколько теперь уже малозначащих вопросов — все основное было если не решено в деталях, то затронуто и намечено в булаховском кабинете. Никита понимал, что здесь дело не в вопросах-ответах. На него просто хотят посмотреть, увидеть, как он держится, в этом нет ничего обидного, ничего необычного. Ему слишком многое — и впервые — доверяют.

Чельцов спросил — голос, его манера разговаривать оказались мягкими, почти домашними; когда молчал, он выглядел холодноватым.

— Вы уже много лет носите военную форму. Как вы почувствуете себя в гражданском? Ведь вам желательно быть даже немножко разболтанным. Вы ж студент, и, кажется, не из лучших?

— Учту, товарищ комиссар!

Чельцов сказал точно. Это не просто — военному человеку разом облачиться в рубаху с заплатами, в штаны с бубенцами. Надо подумать, не использовать ли в какой-то степени, хоть на время первого знакомства, костюм стройотряда с нашивками, все не так разителен будет переход. А вообще-то надо как можно скорей переодеваться. Кроме всего прочего, надо бы проверить и загар на шее. Рубашка-хаки закрывает грудь, а студенты свои распашонки чуть не до пупка распахивают. Сегодня же проверить, если светла кожа…

Озабоченный соображениями насчет границ загара, Никита и вошел в отдел, где в бабаяновском кабинете — Бабаян был в отпуске — его дожидались Вадим с Корнеевым.

Не бездельно, конечно, дожидались. С ними был давно знакомый Никите Юра. Сам отличный фотограф и знаток всех и всяческих фотоаппаратов, Юра ведал в управлении фотоделом. Юра должен был подготовить Никиту, а сейчас они подбирали аппарат и не больно дорогой, и не особо сложный, и чтобы с ним можно было сделать хотя бы несколько фотографий из тех, что повезет с собой Никита.

Они, кажется, сторговались, когда явился Никита со своими соображениями по загару. Вадиму они с ходу показались не особо серьезными, но Корнеев также с ходу прислушался.

— Вадим, стой, — сказал он. — Парень дело говорит. От загара, вернее, от белой кожи в случае чего не отбрешешься.

Тут же посмотрели, прикинули расстегнутый воротник гражданской рубашки. Решили, что вообще-то Никита, слава богу, загорел, помогли зарядки на задворках. Но шею и верх груди между ключицами хорошо бы все-таки маленько подпалить. Можно сделать несколько сеансов кварца в своей же поликлинике, как раз по вырезу рубашки и будет.

— Молодец, Никита! — сказал Корнеев. — Мелочи — великое дело, из тебя будет толк.

Юра ушел, назначив Никите время на завтра.

Вадим с чувством некоторой неловкости стал объяснять Никите, что Галина не должна даже отдаленно догадаться о цели его отъезда. Никита удивился:

— А с какой это стати надо докладывать? Чернышевский что говорил? Чернышевский говорил, не всякая правда всегда и везде нужна.

Вадима даже задело такое детски-мудрое решение вопроса.

— Чужой жене врать, конечно, просто, — заметил он, несколько даже обиженно. Корнеев молча веселился.

— Авось и своей как-нибудь… — неунывающе ответил Никита, но тут же, видимо, выбросил из мыслей жену чужую и грядущую свою, потому что с лица его сошло выражение забубенной лихости, которое и впрямь было бы вполне органично любому студенту-забулдыге.

— Вадим, — просительно обратился Никита к брату, — послезавтра в Колонном зале слет. Нельзя бы мне туда хоть на часок пропуск?

В первый момент Вадим подумал, что это очередная хохма, и готов был рассердиться, но увидел, что Никита серьезен. Серьезен и чего-то стесняется.

Никита смотрел на него во все глаза, надеялся, что его поймут без расспросов.

Ну, пусть старшие над ним подшутят, если это смешно, но перед первым его большим делом ему хочется побывать еще раз в Колонном зале на слете.

Но старшие, переглянувшись, его приблизительно так и поняли и шутить не стали. Вадим только посмотрел на часы и спросил:

— С тобой, братику, не соскучишься, но уж коли тебя осенило, так чего ж ты до сих пор молчал? Спросил бы сразу у Булахова или у Новинского? Мы-то откуда тебе пропуск возьмем? Не в кино ведь — в Колонный зал.

— Я постеснялся, — хмуро объяснил Никита, опустив глаза.

— Дело ясное, — сказал Корнеев. — Что по мелочи, преступников там ловить или что, это они могут. А чуть где посложнее, это уж за братниной спиной… Позвони ты ему, — попросил Корнеев Вадима, — а мне в Колосовск пора, а то бросили мы чуть не на сутки свои Палестины…

Покачав головой — с Никитой действительно не соскучишься, — Вадим взялся за трубку. Объяснил Булахову как мог.

Булахов сначала тоже поудивлялся. Потом сказал:

— Ну, раз хочет, пусть идет. Кого-либо из преступной группы он на этом слете вряд ли встретит. Поздно только. Ну, я попрошу Шишкова. Может, по старой памяти уважит.

Подполковник Шишков, недавно назначенный начальником отдела политико-воспитательной работы управления, до этого был следователем, специализировался по ОБХСС, делу, как известно, особенно сложному, кропотливому и трудоемкому. Это был человек недюжинных литературных возможностей, который, выкраивая двадцать пятые часы в сутках, написал несколько очерков-воспоминаний, опубликованных в областной газете.

Читатели заваливали газету письмами, требуя продолжения, газета тормошила автора, Шишков уже не рад был и успеху и задался целью подобрать коллектив авторов из числа сотрудников управления, чтоб обеспечить газету добротным очерковым материалом по работе подмосковной милиции.

— Вот пусть он мне очерк о слете и напишет, — как о деле решенном сказал Булахову Шишков.

— Василий Николаич, насчет очерков темно. Он тебе на гитаре сыграет.

— Цыган уже, значит, к тридцатилетию Победы разводить? А пропагандой работы органов внутренних дел пусть, значит, Пушкин занимается?

В результате Булахов перезвонил Вадиму и сказал, что подполковник Шишков обещал поставить Никиту дежурным при президиуме. Пусть пробудет там, сколько ему нужно.

Традиция… Хорошая добрая традиция — великое дело. Такой традицией уже стали ежегодно слеты-совещания отличников милиции Подмосковья, лучших людей отделов внутренних дел, командиров комсомольских оперативных отрядов. Дом Союзов отдает в эти дни подмосковной милиции свой Колонный зал.

В Колонном зале Никита был за жизнь трижды. Первый раз, когда Вадиму — он работал мастером в цехе — удалось достать билет на новогоднюю елку, и мама повезла маленького Никиту в Москву. Но тогда он даже колонн не заметил, столько было сверкания, музыки, такая огромная была елка. Красивая, как на картине, Снегурочка сказала Никите гадость. Сказала, что он хорошенький. Зато Дед-Мороз дал подарок в расписанном картонном чемоданчике. Сразу стало ясно, что в этом чемоданчике, когда съедятся конфеты, а это можно сделать быстро, — в чемоданчике можно хранить запасные карабины к собачьему поводку и другие ценные вещи.

Выйдя с праздника на Манежную площадь, Никита прижал чемоданчик к груди, чтоб прохожие не помяли. К радости его, на улице праздник не кончился, потому что кругом было много детей с подарками, все были довольны, все заботились о подарках, и так Никита узнал, что праздник не зависит от стен, праздник там, где тебя окружают другие довольные люди.

Подходя к метро, Никита оглянулся и был поражен — Дом Союзов совсем маленький на этой площади, окруженной огромными домами. Как поместилась в нем гигантская елка?..

Через много лет, уже взрослым, проходя мимо Дома Союзов, Никита нередко ловил себя на том же чувстве доброго, чуть снисходительного удивления: какой же ты маленький, Дом Союзов!

Иван Федотович рассказывал — и не раз — о том, сколь огромным казался этот дом, когда в Колонном зале лежал Ленин. Не было вокруг ни здания Совета Министров, ни гостиницы «Москва», казалось, навеки вросли в землю приземистые сооружения охотнорядцев.

Ваню Борко в нескончаемом людском потоке вели прощаться. Очередь им подошла ночью, было темно и очень холодно. Дом Союзов высился, как скала-усыпальница, и в черном небе над черными же очертаниями безысходно металось на морозном ветре горестное пламя Вечного Огня.

Ваня Борко никогда не видел такого огня и потом не забыл. И вспоминал, когда пожилым уже человеком глядел на немеркнущий костер в память Сталинградской битвы, на скорбное пламя Пискаревского кладбища и могилы Неизвестного солдата.

Несть пророка в своем отечестве. Что греха таить, иной раз, слушая на семейных праздниках все те же воспоминания Ивана Федотыча, Никита тихонько пощипывал гитарные струны да вкупе с Маринкой посмеивался — ох и любят же старики вспоминать!

Но однажды — было это не так давно и не случайно — Никита всерьез задумался над тем, какой неизмеримый путь одолела страна за жизнь только одного поколения.

Борко помнит, как по старому Арбату взад-вперед ходил трамвай, а пешеходам было просторно. Такси не было совсем. Цокот копыт звонко раздавался на Красной площади над шеренгами войск, когда молодой Ворошилов выезжал на коне принимать парад из ворот под Спасской башней. И Мавзолей тогда был не из красных гранитных плит, а просто деревянный.

Иван Никитич Лобачев работал с Дзержинским, лично знал Феликса Эдмундовича. Теперь Феликс Дзержинский — в истории, в книгах, в длинной шинели на пьедестале на своей площади. Для пионеров Герой Советского Союза Лобачев — тоже памятник, тоже история, а ведь он жил совсем недавно, он же отец Вадима и Никиты. Жизнь идет, идет, и каждый живущий несет в себе частицу прошлого…

Второй раз Никита попал в Колонный зал уже после армии, на концерт. Может быть, потому, что концерт был какой-то случайный, не собранный, у Никиты осталось неприятное ощущение несовместимости посредственных песен и плясок с этими колоннами и стенами. Он любил эстрадную музыку, но не здесь хотел бы ее слушать.

А в третий раз, два года назад, он был послан на слет как лучший участковый инспектор. Они прошли тогда торжественным маршем по Красной площади мимо Мавзолея. Перед слетом Никиту наградили знаком отличника милиции. Знак был похож на орден, и удостоверение на него было как орденское, и красная коробочка.

После марша по Красной площади, войдя в Колонный зал не с покупным билетом, а с именным приглашением, — каллиграфическим почерком выведены были на глянцевом прямоугольнике его имя, отчество и фамилия, со штампом на обороте «партер», — Никита волновался и потратил всю выдержку на то, чтоб это волнение скрыть. Так занят был собственной персоной, что немногое заметил и запомнил.

Теперь он стоял спокойно у подмостков сцены, ему хорошо был виден и президиум и зал. Оказывается, он очень красив, этот зал, когда смотришь в глаза ему. Голубовато-серые кителя, оттененные алым бархатом ковров и кресел, во множестве отсверкивали серебром, золотом и пурпуром орденов. Красные знамена проплыли величаво. Красные галстуки пионеров, пушистые гвоздики в цвет галстукам. Могучий красный цвет, цвет жизни, царил в зале, и на это весеннее цветение дышали прохладой мраморные белые колонны.

«Что же ты хотел от этого слета?» — спросил себя Никита. И ответил, не задумываясь: «Я хотел еще раз побыть в этом зале. Я хотел увидеть сразу и много лучших солдат армии, в которой я служу. Молодых и ветеранов, новичков и прославленных. Я хочу вместе со всеми услышать простые и высокие слова, подышать торжественным воздухом общего праздника, потому что скоро я окажусь в совсем другом мире, где будет душно, где говорят на другом языке. Перед тем как нырнуть, хочу надышаться».

С подмостков молодых приветствовали ветераны. Они стояли ровной шеренгой, уже пожилые люди, старшие офицеры, среди них две женщины, тоже свыше четверти века прослужившие в органах внутренних дел. С трибуны их представлял Василий Игнатьевич Жучков, старший инспектор уголовного розыска.

Никита видел его сейчас совсем близко. Среднего роста, крепкий, сухой, Жучков сам был человеком из легенды. Девятнадцати лет добровольцем он ушел на фронт, служил сапером, ставил и обезвреживал мины. Он кавалер орденов Славы трех степеней. Кроме Славы, у него много других боевых орденов и медалей. Жители Дмитрова называют его героем Отечественной войны и милиции. За службу в милиции у него орден Ленина.

Михаил Корнеев обучался у Жучкова. У Корнеева заведена особая небольшая, но постоянно пополняющаяся картотека. Он хранит ее в палехской шкатулке, которую подарила ему Галя ко дню рождения. Галя предназначала шкатулку под сигареты, но Корнеев сказал, что много чести для табака.

В числе других в шкатулке есть карточка — личный счет, как говорит Корнеев, — майора Жучкова. На ней несколько цифр:

«Предотвращено более 100 преступлений. Разыскано 198 опасных преступников. Найдено 60 без вести пропавших. Обучено более 30 человек».

— В том числе и я, — с гордостью сказал Корнеев, пряча карточку.

— А почему вы не заносите сюда награды? — спросил Никита. Сама идея картотеки ему понравилась. Она работала против идеи безвестных героев, которая всегда вызывала в Никите чувство протеста. Безвестность хорошего поступка исключает едва ли не все три основных слагаемых всяческого соревнования: гласность, сравнимость, эффект.

Никита изложил тогда свои соображения Корнееву.

— Я с тобой совершенно согласен, — сказал Михаил Сергеевич. — Но ордена все-таки производное, а потом, у таких, как Жучков, наград много, заполнят всю карточку.

Никита смотрел сейчас на ветеранов, о которых рассказывал Жучков. Да, знаки отличия долго считать. Многих из стоящих сейчас по стойке «смирно» Никита никогда не видел, но уже его малого личного опыта службы хватало, чтоб понять, сколько драматических историй, трагических судеб, сколько напряженной работы стояло за каждым таким знаком отличия.

О тяжести повседневного милицейского труда могли бы рассказать те, кто незримо продолжает здесь строй ветеранов.

Николай Михеев, бывший следователь, потом начальник отделения службы Коломенского ОВД. Он возглавил оперативную группу, получив сообщение, что в окрестностях города скрывается опасный вооруженный преступник. Михеев обнаружил преступника, пошел с ним на сближение и был ранен смертельно…

Шариф Закиров, молодой, веселый парень, только начавший службу. Проходя по мосту, он увидел — в реке тонет ребенок. Закиров прыгнул с моста, а по реке шел лед и было трудно плыть. Было очень трудно плыть, но ребенка он спас. Из последних сил, последним усилием подтолкнул к берегу, где собрались люди.

А самого его накрыло большой льдиной. Первая и последняя награда Закирова — золотая строка на мраморной плите.

Стоит в шеренге ветеранов и Лобачев Иван Никитич, вернувшийся с войны Героем и тоже павший при сближении с преступником.

Что же поделаешь, искореняя преступность, иногда все-таки приходится сближаться с преступниками…

— А зачем вам эта картотека? — все-таки полюбопытствовал Никита у Корнеева, провожая взглядом лаковую шкатулочку. Он очень ценил в Корнееве способность уважительно относиться к любому вопросу собеседника. Не всякий проявляет это качество в разговорах с молодежью.

— Если мне что-нибудь не удается и настроение поганое, я смотрю на такую карточку и представляю себе, сколько раз не удавалось у такого Жучкова прежде, чем удалось. Думаю, как лепил он себя прежде, чем стал нынешним самим собой. В нашем деле воля и собранность неотъемлемы. А это враки, Никита, что они от рождения даются. Какие-нибудь задатки, предпосылки, может быть, и даются, а вообще-то надо воспитывать, тренировать. Ты видел когда-нибудь, как для карате крепость вот этого, — Корнеев потрогал свою большую, совершенно мягкую ладонь, — крепость ребра ладони вырабатывают?

— Видел. Страх смотреть! — Никита даже поежился. — Этим самым ребром да изо всей силы по березе. Упражняется у нас один тип.

— Не пробовал, но приятного, наверное, мало. Однако ж ладонь становится-таки стальной, — сказал Корнеев. — Я карате не занимаюсь, но метод верен.

Метод верен. Ребро ладони можно сделать разящим оружием. Выработанное спокойствие перевести в безусловный рефлекс. Они нигде письменно не застолблены, эти положения, но они претворены в жизнь лучшими опытными работниками, о которых говорит сейчас Василий Игнатьевич.

Никите подумалось, что справедливо находится он сам между залом и подмостками. До ветеранов ему далеко, но он уже и не новичок. На его кителе серебряно-лучистый знак отличника милиции, знак доверия, задаток, который нужно еще оплатить. Никак не воспринимал его Никита как награду за прошлое, потому что не было у него еще такого прошлого. Ему доверили задание — вот и все.

Стыдно будет не решить задачу на «отлично», за плечами Никиты армия, опыт работы на участке и специальная подготовка.

В президиуме сидит, стесняется паренек, чем-то похожий на того, которого подбодрял на отработке защиты Исаков. О пареньке только что говорил с трибуны секретарь обкома партии. Парень служит первый год, на его счету две благодарности и личное задержание преступника. В схватке он был тяжело ранен и все-таки задержал.

Секретарь обкома обернулся с трибуны к президиуму, когда говорил о пареньке, Аксаков его фамилия, попросил:

— Встаньте, пожалуйста!

Аксаков встал. Если б не форма, по виду он вполне сошел бы за шестнадцатилетнего. Он, наверное, знал, что выглядит моложе своих и без того невеликих лет, и от этого стеснялся ужасно.

— Как видите, не богатырь, однако ж… — сказал секретарь обкома, снова поворачиваясь к залу и продолжая свое выступление.

Аксаков сидел в каких-нибудь двух-трех метрах от Никиты. Каким-то странно ощупывающим движением он потрогал под кителем рубашку. Никита понял: повязку поправляет. Взгляды их встретились. Аксаков торопливо отвел глаза. Все в этом зале казались ему важнее его самого. И это было понятно Никите.

Вот так. Кто знает, что суждено, что положено совершить этому молодому человеку…

Никита смотрел на поспешно отвернувшегося Аксакова с чувством доброго уважения и участием старшего, потому что по всем параметрам он был уже старше.

Это ощущение ответственности, старшинства завершило для Никиты день. На концерт он не остался, его еще ждал в фотолаборатории Юра, и с Михаилом Сергеевичем надо было повидаться, если он в городе. А вечер предполагалось провести с Вадимом. Если в Колосовске не произошло ничего непредвиденного, Вадим обязательно будет дома.

Пока Никита был в Колонном зале, Вадим с Корнеевым разбирались в материалах, полученных от Свиридова из Ленинграда.

Свиридовскому оперативнику удалось встретиться за одним столиком и толково провести время с оркестрантом из гостиницы, где проживала троица. Оркестрант Емельянов, уже немолодой, семейный, умеренно пьющий, производил приятное впечатление. К нему первому обратился Шитов, когда хотел спеть с эстрады. Шитов завязал знакомство с Емельяновым, от имени Громова говорил о возможности совместной поездки на юг.

В первый вечер Емельянов серьезно отнесся к разговору, так как был не против подработать во время отпуска. Шитов угощал его, с деньгами не считался, но поначалу это не задевало внимания Емельянова. Шитов сказал, что получил наследство после богатой бабушки.

Во вторую встречу Шитов крепко выпил и проговорился, что Громов ругает его, зачем он тратит много денег. Когда расплачивался, Емельянов увидел у него пачку десятирублевок в портмоне.

На третий вечер Шитов сказал, что хочет купить некоторые музыкальные инструменты, в том числе электроорган. Емельянов ответил, что орган такой как раз продается, предложил поехать посмотреть. Шитов сказал: «Это все неважно. Ты там проверь одним пальцем». И, можно сказать, не глядя купил орган.

— Ну уж после покупки этого органа мне не по себе стало, — сказал Емельянов. — Я понял: хоть бабка, хоть дед, а деньги у него какие-то странные.

Емельянова Свиридов потом пригласил к себе, и тот подробно рассказал о своем знакомстве с Шитовым и о своих сомнениях. Громов с Емельяновым не встречался, хотя, как понял Емельянов, набирает группу именно он.

Из этого Емельянов делал вывод, что Шитов ссылается на Громова, говорил о поездке на юг только с целью завязать знакомства, попеть с эстрады — один раз Емельянов ему это устроил за двадцать рублей — и приобрести музыкальные инструменты.

— Деньги, видимо, получены немалые, — сказал Вадим после того, как они вдвоем прочли и перечитали ленинградские материалы. — Как ты считаешь, Михаил Сергеич, по-моему, они в Ленинграде не делали решительно ничего. Главарь почти наверняка Громов. Обрати внимание, он предупреждал Шитова о лишних тратах. Полагаю, не хотел, чтоб посторонние знали о больших деньгах.

— Значит, допускаем, что поездка в Ленинград — стравливание пара, чтоб котел не лопнул. А почему не сразу на юг? Обычно эта братия сразу на юг катит?

— Ну, у всякого свои заботы…

Только посмотрел Вадим на часы: «Уж пора бы Никите заканчивать духовную зарядку, Юрий ждет», — как вошел Никита.

Вошел, как всегда, веселый, приветливый. Корнеев сидел, развалясь небрежно, и беззаботно покуривал, но втихомолку оценивающе оглядывал Никиту. Сейчас он Корнееву нравился. Ушла появившаяся в первые дни после получения задачи напряженность. В напряженном состоянии работать нельзя, ненадолго хватит. А если задача требует времени, надо, чтобы при малейшей возможности мускулы расслабились.

— Хорошая получилась традиция, — задумчиво проговорил Никита. Это была последняя его мысль в адрес слета и всего со слетом связанного.

— А плохие традиции бывают? — спросил Вадим.

— Бывают. Тогда их называют предрассудками, — подумав ответил Никита. Теперь уже он посмотрел на часы. — Если нет других указаний, отбываю в подвал к Юрию.

Других указаний не было. Подготовлено все. Еще раз звонил Чельцов, напомнил, чтобы не жали с ходу на Громова, создали бы ему видимость выбора: сводить или не сводить знакомство.

Никита должен был лететь одним рейсом с группой. Вадим и Корнеев вылетают через день-два. Они снимут койки в частном доме в городе, где обоснуется группа. Никита предположительно сделает то же самое, а впрочем, в зависимости от обстоятельств. Первая встреча его с Корнеевым — всего вероятнее, и последующие тоже — на базаре.

Как только группа вылетит, в московской квартире Громова будет сделан обыск. Прописан он точно там, где побывала Чернова. Санкция прокурора получена. Этот обыск и задерживал Вадима и Корнеева в Москве.

— Уверен, что дача мамаши ему не менее близка, — сказал Вадим, получив справку о прописке.

— Ох и мамаша! — Корнеев покачал головой. Он выбрал-таки время и прошелся мимо дачи актрисы, матери Громова. — Ты не видал, а я-то видал. По сведениям, артистка никакая, даже ни в каком театре, но баба…

— Да ведь ей лет?..

— Вот так. А мужу тридцать два. Помянешь мое слово, с этой бабой мы еще примем. Не плоше Сурикова. Громов там часто бывает, ночует, девок возит.

— Он пьет? — спросил Вадим. Очень ценил он в Корнееве уменье загодя, то есть вовремя, обрастать информацией, которая постороннему человеку могла показаться беспредметной сплетней, а для них оказывалась в нужную минуту ценным подспорьем.

— Пьет редко, умеренно. Пьяным никогда не бывает, — со значением проговорил Корнеев. В данном случае неплохо бы нащупать в противнике слабинку склонности к спиртному. Но не было этой слабинки.

Вадим с утра договорился с Никитой, что брат заночует у него. Давно, очень давно они не проводили вместе вечера. Галина сегодня дежурила в своей больнице, и Вадим впервые был доволен, что ее не будет дома. Ему хотелось побыть с Никитой вдвоем. Маринка не в счет, в это время будет спать, хоть форсаж включай над постелью.

С Ленинградом поговорили по телефону. Троица из Ленинграда выехала поездом. Шитов, Волкова могли и в Колосовске сойти.

Корнеев собрался в Колосовск. Распростившись с Вадимом, он зашел к себе. Звонки услышал еще в коридоре. Вошел, взял трубку.

Звонила Галя Лобачева.

— Что случилось? — встревоженно спросил Корнеев. Подумалось, не с Маринкой ли что-нибудь, а Галя боится сказать Вадиму.

— Ничего, ничего, у нас все в порядке, — поторопилась успокоить его Галина. — Миша, голубчик, я чувствую, у вас там какие-то сборы. Я звонила Никите, бабка Катя подошла. Он ей велел филодендрон поливать. Я нарочно дежурство взяла, пусть они вдвоем. Миша, если что, вы уж там… Кит все-таки очень еще…

— Галя, о чем речь? — с полной беспечностью, слегка укорил Корнеев. — Вы меня даже огорчили. Боя не предвидится, а у вас артиллерийская подготовка на штурм Берлина. Вадим как раз хотел с вами побыть…

— Мишенька, голубчик, не морочьте мне голову, и вообще мы на дежурствах тоже работаем, языки чесать некогда, а потому — всех благ!

Корнеев медленно, нехотя опустил трубку, как будто она была живым звеном связи с хорошим человеком. Он думал сейчас о Надежде Свиридовой, которая ушла от мужа, потому что ей трудно его ждать. А вот Гале приходится ждать двоих — тогда как?

Поздним вечером Вадим с Никитой уселись наконец на кухне, в окружении сверкающих шкафчиков и полок польского гарнитура, который был куплен без помощи милицейской формы.

Маринка, конечно, спала. Вопреки запретам она, как и все грешные, читала в постели. Сон ее валил прежде, чем она спохватывалась погасить ночничок. Никита тихонько поднял с пола упавшую книгу, тыняновского «Пушкина».

— Ни себе чего! — сказал он, как всегда говаривал, когда внезапно удивлялся. — А не рано, Вадим?

Вадим беззвучно посмеялся и потянул брата от спящей Маринки. На кухне, закрыв дверь, они заговорили в полный голос.

— Можно подумать, братику, ты спрашивал, что тебе читать? — сказал Вадим. — Себя-то я в этом аспекте не помню, да и не до моих книг было матери…

Окно на кухне открыто, смотрит в него просторное небо девятого этажа, здесь не чувствуется город, близки звезды и легкое перистое облачко, неторопливо проплывающее мимо луны…

Вадим доставал из холодильника нехитрую, общую для всех квартир снедь. Однако снедь оказалась разнообразней, нежели обычно, и уж совсем неожиданно из целлофанового пакета выплыла на тарелочке разделанная, разложенная, разукрашенная зеленым луком селедка.

— Ну, братику, повезло нам, — сказал Вадим. — Галя, наверное, гостей ждала.

— Все возможно, все возможно! — напевая некий игривый мотивчик, Никита прошелся по кухне. Но настроение у него было отнюдь не смешливое и не игривое. Хорошее, какое-то глубокое настроение.

Сначала Никиту несколько стесняла проникающая во все подробности задания забота о нем многих людей, от Корнеева (это не удивило) до Чельцова (этого он не ожидал).

Самолюбие Никиты ворохнулось: что же он, компьютер, что ли, своего рода Каисса, которая жива только чужими интеллектами?

Но в первый же день эта полудетская обиженность уступила место спокойствию сталевара, машиниста или летчика, на полет которого работают многие-многие люди. В специальности Никиты эта коллективная заинтересованность просто более наглядна. Она налагает на Никиту большую ответственность, и только.

Вадим включил маленький черный транзистор. Этим транзистором недавно премировали Галю, и, хотя в доме имелся важный многокнопочный приемник, маленький «Алмаз» стал для всех Лобачевых любимой игрушкой. Маринка заряжала его чуть не через день.

Вадим пил коньяк, Никита, как обычно, ничего не пил, но на еду приналегли оба, и некоторое время Эдита Пьеха пела в нерушимой тишине.

На стене низко над столом горела матовая раковина.

— А бабочки к вам не залетают, — заметил Никита, вспоминая армады мохнатых существ, атаковавших его в часы ночных занятий.

— Кит, а ты хоть эти шлягеры — песенки знаешь? — спросил Вадим.

— Знаю, знаю в избытке, не беспокойся.

— Успел, значит?

— Представь, успел…

Диктор повторил, что выступают ленинградские ансамбли, Вадим подумал о троице. Кто же все-таки у них четвертый? Появится ли он на юге? Если об этих троих Никита получил определенную информацию, то Сантехник до сих пор оставался в совершенной тени и сам тени не отбрасывал, о нем — глухо. Касательно Никиты как будто все предусмотрено…

Умолк Ленинград. Шла передача «Юности» для бойцов студенческих отрядов. Под гитарный щебет молодые голоса пели хорошую песню. Никита прислушался с удовольствием и жестом остановил Вадима, хотевшего порасспросить насчет шлягеров.

«…Уходит бригантина от причала, мои друзья пришли на торжество, и над водой как песня прозвучало: «Один за всех, и все за одного».

— Это я тоже знаю, — сказал Никита.

Такой он был сейчас довольный, спокойный, сытый. Он любил Галины салаты, и ему не часто доводилось их едать.

Вадим улыбнулся.

— Кит, но это же не для них песня.

Никита глянул на брата, покивал:

— Да, конечно. Понимаю и учту своевременно.

При мягком рассеянном свете, без кителей, оба в полурасстегнутых рубашках с отложными воротниками, братья были сейчас очень похожи. Даже седина Вадима не выглядела сединой, так — припорошило дорожной пылью волосы.

— Кит, а ты часто вспоминаешь маму? — вдруг спросил Вадим.

Вадим спросил только о матери. Отца Никита не мог помнить. Он родился уже после того, как отец был убит. Погиб при исполнении служебных обязанностей…

Растила их мать, одна мать. Когда стало известно, что отцу ставят памятник, в доме Лобачевых состоялось печальное торжество, пришли соседи, поминали добрыми словами Ивана Никитича.

Помимо службы, отец был отличным мастеровым, умельцем на все руки. После войны многие дома остались без хозяев, и многим осиротевшим семьям Иван Никитич в редкую свободную минуту помогал по хозяйству: где в калитке доску пришьет, где водосток подлатает. Работал он на совесть, поделки его держались долго.

На площади, пока говорили речи, мать стояла тихо, держа за руку маленького Никитку, который один был весел и доволен в этот день. Но когда с памятника упал холст, с матерью сделалась истерика. Ей показалось, что рот отца мучительно перекошен.

А Вадим как-то сразу принял в душу бронзового Лобачева, обрадовался встрече с ним. Он не часто ходил на отцовскую могилу, слишком разделяла их земля. Земли было много, Вадим запомнил это, когда она падала и падала на гроб и никогда, казалось, не заполнится эта ненасытная яма.

А сейчас пусть в бронзе, но Вадим увидел отца, его густой чуб, густые надломленные, как крылья у чайки, брови. Сам Вадим тогда так не сказал бы и не подумал. Это отец однажды показал ему чаичьи крылья, когда катал его на моторке по Московскому морю.

Отец сказал:

— Смотри на чайку, сынок. Наша мать на нее похожа. Мы с тобой мужики грубые, а мать у нас красавица.

Тогда Вадим не понимал, позднее понял, что мать у них и вправду красавица. В ней текла латышская кровь, у нее были золотые, в руку толщиной косы и небесной синевы глаза.

Вадим становился юношей, когда до него стали доходить добрые — от души! — разговоры соседей о том, что Алевтине Павловне, женщине молодой и самостоятельной, негоже одной век вековать, что за нее сватается хороший человек, хочет жениться, а два сына ее никому не помеха, у них пенсия, да старший уже кончает техникум, на заводе вот-вот получит разряд.

Вадим уже понимал: матери трудно и неправильно быть одной. Он радовался, вернее, принуждал себя радоваться, что мать не будет одинокой. Но именно в эти дни ему все думалось, что отец на площади один и мокрые снежные хлопья падают на его непокрытую голову.

А решалось дело весной. В одно из воскресений человек этот пришел к ним с большим букетом черемухи, Никите принес конфет. Никита охотно, как всегда, принял от него конфеты, потому что чувствовал искреннюю ласку и благорасположение.

Вадим знал, что дом их — гулкий, как барабан, из угла в угол каждое слово слышно. Он увел Никиту на курячий — тогда у них водились куры — двор, под навес, в бывшую отцовскую мастерскую, где еще стоял верстак, обильно изукрашенный птичьими вавилонами.

Вадим старался не показать братишке, что ему грустно, принялся что-то мастерить из первой попавшейся досочки. Весь столярный инструмент отца, как и при нем, хранился в самодельном деревянном шкафчике.

Недолго пришлось ему мастерить. Даже под навес донесся из дома крик:

— Но ведь он же умер! Умер!

Гость спустился с крыльца, уже без черемухи, убитый, раздавленный. Больше они его никогда не видали. Наверное, он сильно любил мать.

А вслед за ним на крыльце показалась и мать. Слезы текли по ее лицу, она их не утирала. Она плакала, но в глазах, во всем ее облике не было горя, наоборот, появилась просветленная успокоенность. Что-то, видно, свершилось в ней, кончились сомнения, началась другая жизнь.

— Где вы, дети мои? — позвала она с крыльца. Еще сияющие слезами глаза улыбались навстречу ее мальчикам, его сыновьям, которым она принадлежала отныне единственно и навечно.

Никитка, услышав крик еще под навесом, не понял и все допытывался у Вадима:

— А кто умер-то?

Вадим вывел его навстречу маме. Никитка собрался было и ей задать вполне приличествующий случаю вопрос, однако Вадим уследил и, сжав его ручонку, беззлобно, но грозно прошептал:

— Молчи, дурак!

Так и остались они жить. Не втроем. Вчетвером. Всепоглощающая верность матери помогала и сыну не отпускать живой образ отца в блеклую страну воспоминаний. Вадим добивался, чтоб и для младшего бронзовый памятник на площади не был чужим. Вадим любил пройти мимо памятника поздно вечером — это редко удавалось, он занимался на вечернем, — когда площадь пуста и можно остановиться, даже немного поговорить.

В один из таких поздних вечеров-свиданий и произошел случай, который не забылся, никогда не был забыт, никогда забыт не будет.

Вадиму исполнилось восемнадцать лет, он уже работал на заводе, им лучше, вольготней жилось. Стояла дождливая осень, но площадь недавно заасфальтировали, ходить было чисто. Подходя, Вадим с удивлением увидел у памятника две мужских фигуры. Стояла осень, и маленький цветничок у постамента уже повял.

Двое молодых людей в хороших пальто, в ботинках на каучуке, оба старше Вадима, судя по голосам, не очень-то и выпивши, привалившись к постаменту, старались приклеить к бронзовым губам окурок.

Вадим бросился на них. Один легко отбросил его на асфальт сильным грамотным ударом в солнечное сплетение. Тогда Вадим не знал ни бокса, ни тем более самбо и даже в простых уличных драках не имел решительно никакого опыта.

Кое-как собрав силы, он поднялся и молча бросился опять.

Тогда его стали бить умело и безжалостно. Зубы ему оставили в целости, но, как впоследствии выяснилось, повредили шейные позвонки. И отец, закованный в бронзу, смотрел, как били его сына. И было пусто и тихо на площади. И не было свидетелей, кроме отца.

Потом послышались гулкие на мокром асфальте шаги, стали чаще, приближались. Кто-то бежал.

Неверно сказать, что Вадим обрадовался этим шагам. Боясь потерять сознание, он воспринял эти шаги как спасенье, как справедливость. В темноте он не разглядел ни тех, кто бил, ни того, кто подбежал. Он только понял по голосу, по дыханию, что подбежавший был много старше.

— Вы с ума сошли, — сказал этот третий, тяжело переводя дух и оглядываясь. — Вы просто идиоты, вас нельзя на минуту оставить. Перестаньте сейчас же! Вы с ума сошли! Кто это?

Они перестали бить. Вадим кое-как поднялся на ноги.

— Какой-то местный жлоб, — ответил один из бивших. — Мы не виноваты, он сам на нас бросился.

Вадим мог бы уйти, но ему и в голову не пришло это сделать. Теперь кто-то мог подтвердить…

— Пройдемте в отделение, — с трудом проговорил он.

— Ах, вот как? — удивился третий. Площадь плохо освещалась, и резкий, как еще один удар, луч электрического фонарика в лицо заставил Вадима зажмуриться. Его не спеша рассмотрели.

— Хорошо, что физиономия у него относительно цела, — по-деловому, как об отсутствующем, сказал третий. — Если он хочет в милицию, тогда вот что. — Несколько фраз он проговорил быстро и тихо. Голова у Вадима кружилась, слов он не расслышал. Понял только короткое: — Ведите!

В результате не он привел оскорбителей в отделение, а его привели.

После темной площади свет в комнате дежурного показался ослепительно ярким. Нестерпимо болело под ложечкой, и вывернутая рука болела, и главное — затылок. Молодые люди стояли смирно, как культурные потерпевшие, говорил только пожилой:

— В моем присутствии этот хулиган затеял драку. Более того, он допустил выражения, за которые его следовало бы привлечь как антисемита. Я юрист и обращаю ваше внимание на то, что антисемитизм в Советском Союзе карается по закону. Есть статья УК РСФСР.

…Да. Вадим не отрицал, что он ударил первым, но оскорблений он не произносил.

Так и вышло: шишка под глазом, которую удалось поставить одному из парней, перевесила все. Мужчина пообещал Вадиму, что сообщит о его поведении на работу, антисемитам в нашем обществе не должно быть места.

Их было трое, а Вадим один. Они не состояли между собой в родственных отношениях и могли свидетельствовать.

Вот когда испытал Вадим всю тяжесть понятия «бесправие». А что он мог сделать? И он остался еще благодарен дежурному, который просто выгнал его, пригрозив и отругав. А те трое сидели и слушали.

В ту темную осеннюю ночь, с трудом добираясь домой, избитый и униженный, Вадим поклялся себе, что он будет владеть Законом и Закон в его руках никогда не послужит во зло.

Кажется, на следующий же день… Или нет, через день, когда он работал в ночь, Вадим поехал в Москву узнавать насчет подготовительных курсов и вступительных экзаменов на юридический. Математики там, по счастью, не было.

— …Кит, а ты часто вспоминаешь маму? — спросил Вадим.

Он спросил, а Кит задумался, немножко вбок склонив голову. Он был очень похож на мать.

— Знаешь, Вадька, я не вспоминаю ее, — неторопливо, выбирая слова, заговорил Никита. — Это неправильно было бы сказать, — вспоминаю. Вспоминать можно то, что для тебя перестало существовать, что ты только иногда вызываешь из небытия. А маму я постоянно чувствую. Я как-то все к ней примеряю. Наверное, это потому, что я живу в нашем доме?

— А может быть, и потому, что ты отца не знал. Вся душа у тебя пала на мать. Да, впрочем, мать того и стоила. Какая это была женщина!

Оба они подумали сейчас не об ее красоте, которой, это свойственно детям, не замечали, а о безмерной любви и верности, пример которой оставила в их памяти всегда приветливая, немногословная, работящая мать. Как удивительно умела она всегда оставаться в тени, не обращать на себя внимания, вовремя не обидно пожалеть… Ей повезло. Она даже умереть сумела тихо, не причинив остающимся долгих напрасных страданий.

— Такую бы тебе девушку найти, — мечтательно сказал Вадим. — Хоть отдаленно такую.

— Таких теперь не бывает, — вполне категорично ответил Никита. — А из отдаленных ты последнюю взял.

Никита улегся на диване. Уснул он на диво быстро и легко. Как провалился. А Вадиму и с коньяком никак не спалось. Он походил, посмотрел на своих спящих ребят, младшую — Маринку, старшего — Кита. Ох, и спали же они оба!

Вадим вышел на кухню, покурил в открытое окно. Он как-то не обращал внимания, а Кит вот заметил — действительно, воздух пуст, никакая крылатая живность сюда не поднимается.

В эфире шла передача «Музыкальная программа после полуночи». Неизвестные Вадиму прекрасные голоса, и прекрасная тихая музыка, и стихи Пушкина… Вадим подумал, как жаль, что никогда прежде не слушал эту передачу. Она и называется хорошо — в эфире после полуночи… Посмотрел на часы. Небо в окне было огромным и темным. Сильно вызвездило, воздух похолодал, внизу на землю ложилась роса.

Вадим улегся, погасил свет, небо безмолвно вошло в комнату.

На рассвете — еще солнце не поднялось — его разбудил телефонный звонок. Аппарат, по привычке, с вечера, вернее, с ночи поставил на полу рядом с кроватью и, еще не проснувшись толком, так же привычно ощупью поднял трубку.

Говорил Корнеев. Голос свежий, звонкий, отчетливый:

— Летят сегодня все трое из Внукова на Адлер, рейсом сто пятнадцатым. Шитов только что получил от Громова телеграмму. Билеты заказал по блату мамашин муж. Судя по всему, он. Никита у тебя?

— У меня. И барахлишко, и гитара — все у меня. Галина вчера, наверно, гостей ждала, нам с Китом селедка досталась с ума сойти!

— Ждала, ждала… — как-то неопределенно поддакнул Корнеев. — Ты за свою Галину бога моли. Ну ладно, я выезжаю.

За полчаса до отправки самолета Корнеев и Вадим были во Внукове, но в ожидающей публике не толкались, сидели в диспетчерской будке. Сквозь стекла большого фонаря просматривалось все летное поле. С чемоданчиками прошли к самолету летчики экипажа, заканчивалась погрузка почты. В будке-фонаре диспетчер ровным голосом отдавал в микрофон свои команды-распоряжения, приземлялись и взлетали машины.

— Большое у вас хозяйство, — уважительно заметил Корнеев диспетчеру.

Тот улыбнулся, кивнул и опять наклонился к микрофону. Хозяйство действительно было большое и сложное, требовало неусыпного внимания.

Объявили посадку на рейс сто пятнадцатый. Подвезли пассажиров, подан трап.

Корнеев поднес к глазам принесенный в портфеле бинокль.

— Вот Никита! Лезет довольно-таки нахально, как в субботнюю электричку. Кому-то… Да. Кому-то гитарой своей заехал. Стой, это он Громову заехал! Тот, кажется, недоволен.

— Ну что ж, может быть, в этом есть сермяжная правда, — сказал, поднимаясь со стула, Вадим. Во всяком случае, Громов гитару должен был заметить, а там что бог даст. Поехали, Корнеич. Спасибо, шеф!

Диспетчер покивал, поморгал приветственно и продолжал изрекать свои невозмутимые команды.