Если времени нет, оно идет ужасно быстро. Пока в аэропорт, пока Лида-Жук, пока обратно. Да и Гиппократ взял свое. Когда Никита вышел с базара, день понурился. Никита по привычке повторил полученные от Михаила Сергеевича данные по кассе, не сразу сообразив, что их не только можно, но для вящей исполнительности следует записать, да так на записке шефу и вручить. Выйдя на набережную, он сел на первую попавшуюся скамейку и записал.

Никита не сразу ощутил густой шум, заполнивший улицы города, а ощутив, не вдруг понял, что это шумит море. Он еще не слышал, чтобы море так шумело. Он вообще никогда не слышал подобного шума. Немного похоже шумят при большом ветре сосны в бору, но куда же соснам тягаться с морем…

Он пошел не напрямки к гостинице, а более долгим путем, по набережной. Из окна автобуса, с высокого берега взрывы волн были неслышны и казались безобидно-впечатляющими, как фейерверк. В непосредственной близости волны пугали. С каменных преград волнорезов не успевали сбежать потоки, а уже новая волна вставала на дыбы, темнея зеленоватой грудью и осыпаясь кипящим гребнем. Иной волне удавалось швырнуть пену на асфальт набережной, и воздух наполнялся мелкой водяной пылью. В маленькие бухточки, образуемые волнорезами, высокие волны почти не проникали, так, по крайней мере, казалось Никите. Бухточки сердито шипели галькой, довольно большие камешки подпрыгивали и суетились, как песчинки в бело-зеленой кипени.

Никите ужасно захотелось попробовать искупаться сейчас в бухточке — в море-то он бы войти не решился. Он хорошо плавал, но самой большой водой в его жизни была Москва-река. Вот если в бухточке… Но у каменной стенки набережной на металлическом стояке висело предупреждение: «Купаться запрещено».

Являться к Громову без звонка не хотелось, поэтому Никита, с сожалением покинув набережную, в его воображении похожую на палубу корабля, поднялся по лестнице на бульвар в очередь к телефонной будке. Его удивила разница температур и самого воздуха. Внизу у моря жарко и влажно, в нескольких метрах выше — сухая прохлада, которая дома сошла бы за добротное тепло. Только что солнца не было, а то — все как обычно в этом городе, запахи деревьев и цветов, музыка, шелест множества ног, нарядные, довольные люди. Даже шум моря был бессилен заглушить шорохи людского множества.

— Шеф, это я, Нико, — бодро и весело доложился Никита за плотно запертой дверью будки. — Все исполнено, шеф.

— Хвалю, Нико, — коротко ответил Громов. Прямо-таки по-военному сказал. Умел сыграть, ничего не скажешь. — Ты откуда?

— Снизу, шеф. Ты же сказал, чтобы не без звонка.

— Правильно. Еще раз хвалю. — Громов помедлил несколько, потом разрешил: — Ладно, поднимайся.

«Сомневался, позвать сразу или нет, хотя результаты из аэропорта должны его крайне интересовать. Или он испугался шитовской милиции и раздумал?»

У Громова была Волкова. Как только Никита показался в дверях, Громов быстро подошел к нему, обеими руками похлопал по плечам и сказал:

— Молодец, Нико! Директору все понравилось, особенно эта твоя «Сиерра». Вот тебе и старомодно! Ну ладно, подробно потом расскажешь. Голодный, конечно? Ешь!

Он широким жестом показал на стол, на котором, как всегда, имелись остатки какой-то еды и бутылка, но бутылка была почти полная. При Громове Волкова, видно, остерегалась распоясываться.

Никита не заставил себя уговаривать, сел за стол и принялся за еду, так ему удобнее было помолчать и сориентироваться в обстановке. В комнате, он это сразу почувствовал, что-то происходило.

Волкова, как и в самый первый раз, когда он ее здесь увидел, сидела на диване, но сейчас не она вещей, а вещи опасливо ее сторонились. Она была трезвая, но напряжена до последнего предела. На приветствие Никиты едва ответила кивком, она не отрывала глаз от Громова. В лице ее, во всей фигуре выражалась та степень растерянности и отчаяния, когда видно, что человек мучительно ищет какого-то решения, выхода. Бледна. Она была бледна, глаза провалились, сейчас ей можно было дать все тридцать.

— Ну и дура, что сделала, — сказал Громов, очевидно продолжая начатый до прихода Никиты разговор. — С наследником было бы не в пример легче пожаловать к мужу.

Слова бросил он резко, грубо, большими шагами взад-вперед бродя по комнате.

Сказанное, да и весь облик Волковой мгновенно прояснили для Никиты ситуацию. Как это Громов втолковывал Шитову? Создать благоприятную почву для скандала… Ей некуда будет деться… Она поедет к мужу… А Волкова, значит, сделала аборт, вот почему, кроме, так сказать, моральной стороны, она так убийственно выглядит.

— Я не хочу к мужу, — проговорила Волкова, не отрывая глаз от Громова, который ни разу не взглянул на нее. На Никиту никто из них не обращал внимания, и потому он мог легко наблюдать за обоими.

— Придется, Инночка, придется. С гастролями, как видишь, пока задерживается, а чужих жен я содержать не подряжался. А к ребеночку, я полагаю, твой супруг более причастен, чем я. Ну, да лиха беда начало. Еще состряпаете.

Сначала Никите показалось, что Громов взбешен, но он быстро убедился — совсем нет! Громов играет гнев, но он абсолютно спокоен, он делает то, что считает нужным, только и всего.

— Я не поеду, Женя! Я не хочу!

Вот тут Громов помаленьку начал закипать. Наверное, он не рассчитывал на такое тихое, но отчаянное упорство. Однако ж какие-то последние удары он, видимо, не хотел при Никите наносить, сказал, теперь уже всем корпусом повернувшись к Волковой:

— Пройди-ка к себе, Пенелопа, да подумай. За двое суток за твой номерок уплачено, а на большее ты не рассчитывай.

Она невольно огляделась.

— И на мое жилище, милая, не рассчитывай. Ты мне не жена и никто. У нас за нравственностью, между прочим, следят. Не пропишут тебя здесь, хоть бы я и хотел. А я не хочу, как ты можешь догадаться. Я занят сейчас. Пошла! — вполголоса приказал он ей, как собаке. И она пошла.

Когда она исчезла, закрыв за собой дверь, Громов подошел и запер дверь на ключ. Он опять был совершенно спокоен.

— Вот так, Нико, — сказал он. — Взять бабу ничего не стоит, а попробуй отделайся. Ну, черт с ними. Все образуется своевременно или несколько позже. Давай докладывай!

Никита вынул и подал Громову свою бумажку. И устно доложил. Они сидели друг против друга за столом, тоже как в первый раз. Еды на тарелочках не осталось — Никита постарался, — бутылка нетронута и отодвинута. Не до выпивки, люди работают.

Опять Никите было удобно есть глазами шефа — доволен ли?

Громов был доволен, очень доволен и не скрывал этого. Он похвалил Никиту, долго молчал, постукивая пальцами по столу и что-то обдумывая.

«Ни от чего он не отказался. Шитов займется Волковой, — видимо, он в этом не сомневается, — а шеф уже занят кассой. Но где же третий? Неужели так и не выплывет третий?»

Никита решил чуть понукнуть Громова.

— Девке я, между прочим, за наживку Мандельштама отдал, — сообщил Никита со вздохом.

Громов оторвался от своих размышлений, глянул на Никиту насмешливо:

— Шестьдесят ре хочешь? А если по номиналу?

«Ох, и привык же ты, артисткин сын, издеваться над своими шестерками».

— А я ничего не хочу! — так же прищурясь и так же одно за другим весомо роняя слова, ответил Никита.

Что ж, пусть шеф так и понимает: Никита не шестерка, не Шитов. Ему, конечно, еще далеко до шефа, но они одной породы, с ним надо считаться.

Громов так и понял. Следовало отдать ему справедливость, в людях он разбирался.

— Хвалю, Нико, — выдал он свое дежурное одобрение. — Сегодня отдыхай. Завтра после четырех позвонишь. Будет у меня встреча с одним нужным человеком. Вот в зависимости…

— Бу сде, шеф, — с готовностью и с достоинством заверил Никита и поднялся. Вроде все как при первом свидании, однако ж не все. Авансовые десятки он отработал.

— Окупится твой Мандельштам, — пообещал Громов. — Скорее, чем думаешь.

И Никита думал, что окупится, и даже скорее, чем рассчитывает Громов. Очень обнадеживала фраза о завтрашней, видимо, определяющей встрече. Становилось теплее, гораздо теплее. Надо думать, прорезался третий…

Когда Никита шел по коридору, за его спиной послышались женские шаги. Правда, с тех пор как появились эти пудовые платформы, женскую поступь можно спутать с мужской. Но шла все-таки женщина.

Никита оглянулся не сразу. Увидел Волкову. Она, наверное, только и ждала его ухода. Она подошла к двери громовского номера и без стука вошла.

«Итак, продолжается битва», — подумал Никита. Сначала он не примерил эту битву к собственным поступкам, но в следующую же минуту вспомнил наказ Корнеева о Волковой. Ну, да в гостинице Громов ей ничего не сделает. Сам он вообще ничего не будет делать, он осторожный, у него шестерки есть.

Однако выйдя на бульвар, Никита замедлил шаг и задумался. А ну как Громов ее все-таки уговорит да и отправит с Шитовым вечерним скорым? В этом случае хорошо, если Шитов надует Громова, заберет свой электроорган да гармошку и просто удерет с Волковой под сень колосовских мест. А вдруг не осмелится надуть?

Никита посмотрел на часы и решил до отхода скорого посидеть на одной из скамеек — благо их великое множество, — с которой просматривался бы подъезд. Место на скамейке нашлось, и он уселся.

Черное небо было в близких звездах, и казалось странным, что море волнуется само по себе, без оглядки на небо, чисто оно или в тучах. Знакомые Никите среднерусские реки всегда зависели от неба. На бульваре шум моря заглушался сухим шелестом шагов по асфальту, близ фонарей красовались, выступая из мрака, цветы, еще темней казались загорелые женские тела в светлых одеждах. И все женщины были красивы.

Хорошо сидеть здесь, бездумно отдыхать…

Никита заметил Волкову сразу, едва она вышла из дверей гостиницы. Он только не сразу подумал, что вот она все-таки вышла, но, подумав, мгновенно собрал себя, засек время, не шевельнулся, чтоб она его не заметила. Сел он с таким расчетом, чтоб если она пойдет к Шитову, то скамейка окажется у нее за спиной.

Так и случилось. Волкова спустилась по ступеням и пошла налево. Никита дал ей сделать несколько шагов, потом не торопясь поднялся и побрел по бульвару фланирующей походкой, на почтительном расстоянии, чтобы только не терять Волкову из виду. На скамейке он просидел более получаса. Можно не сомневаться, Громов за эти тридцать минут ей поддал жару. Не только «создал условия для скандала», надо думать, устроил и сам скандал. Разговор, который застал Никита, уже многого стоил.

До отхода скорого оставалось больше часа, при горячем желании можно попробовать успеть, но у Волковой в руках ни чемодана, ни даже сумки, пустые руки опущены, она не думает о них. Кое-кто из гуляющих оглядывается ей вслед, вероятно, лицо у нее…

Пока Никита решал про себя, что она никуда не собирается ехать, а просто идет к Шитову отводить душу, потому что деваться ей некуда, Волкова вдруг резко свернула с бульвара и по узкой лестнице, в этот час совершенно пустой, бегом бросилась вниз к тоже пустому, невидимому во мраке пляжу, к смутно белевшему волнорезу, над которым вскипали белые фонтаны волн.

Никита только ахнул про себя: «Прозевал!» — и ринулся за ней.

Лестницу он перелетел на перилах, сорвав с ладони кожу и не заметив этого. Внизу разъезжалась под ногами мокрая галька, а Волкова уже на волнорезе, по волнорезу легче бежать… На какую-то долю секунды белое платье ее перестало быть видным на белой кипени, и он ужаснулся, что упустил ее, но волна опала, ее силуэт показался опять. Она остановилась, и в эту минуту Никита прыгнул на волнорез.

Он не кричал ей, потому что ему некогда было подумать о крике, некогда набрать воздуха. Но он смутно слышал, как за его спиной на набережной кричали люди. Когда Волкова остановилась, ему показалось, что — все, что он ее сейчас схватит. Но между ними было еще несколько метров, и она прыгнула. Нет, не прыгнула, согнулась, как будто ее ножом ударили в живот, и упала, и в эту минуту подошла очередная волна. Никита не пробежал метры, отделявшие его от места, откуда бросилась Волкова, он прыгнул с ходу ей вслед, навстречу волне, успев по привычке опять-таки к рекам подумать: «Только бы не было мелко!»

Тяжелая волна сомкнулась над его головой, но он хорошо нырял, и не это было непривычным. Никогда прежде не испытывал он такого чувства собственной беспомощности, физической несущественности. Незнаемая, нечеловеческая сила, для которой он — песчинка, взяла и швырнула, он даже не сразу осознал куда. Он ведь никогда не плавал в неспокойном море и не знал, как надо проныривать под волну, он попытался с волной бороться.

Ему все-таки удалось каким-то образом набрать воздуху, он оправился от мгновенного шока, принялся нелепо шарить в этой оголтелой волне, уже не думая, как бы удержаться на поверхности, и нашарил Волкову, вцепился в ее платье.

Ему повезло, что она бросилась, когда волна шла на берег. Обоих их подхватило и выкинуло на окоем бухточки у волнореза. Никиту больно протащило щекой по мокрым камням, но боли он, в сущности, не почувствовал. Ощутив дно под ногами и тяжесть обвисшей на левой его руке Волковой, Никита успел перевести дух, остановился и не сразу понял, почему ему кричат на разные голоса:

— Беги! Беги! Волна идет!

Тут только он услышал надвигавшийся шум и, уже не оглядываясь, метнулся от него к берегу, волоча Волкову и опять же разъезжаясь в этой проклятой, словно намыленной гальке.

Пожалуй, не убежать бы ему от волны, если бы Волкова непостижимо живо не откликнулась на крики с берега. Она вдруг вырвалась от Никиты и сама с невесть откуда взявшейся силой побежала от моря.

Да уж и на волнорезе суетились люди, протягивали руку, вытянули на волнорез Волкову, помогли влезть Никите, и набежавшая волна лишь окатила всех шипящей сердитой пеной.

— Ни себе чего, — отдуваясь, вымолвил Никита, глядя вслед волне. Он все-таки сильно испугался. Сроду не чувствовал он себя таким ничтожно-беспомощным.

Но выяснять отношения с морем было недосуг, он находится, так сказать, при исполнении служебных обязанностей. «Ну и чертова же работа», — тоже впервые в жизни неуважительно помыслил о своей профессии Никита, проведя рукой по щеке. Саднило здорово, о волнорез его крепко приложило.

Волкову кто-то поддерживал под руку, предложили вызвать «скорую», другие советовали ближайшую поликлинику. Никита всех торопливо поблагодарил, сказал, что девушку знает, что у нее горе и вот она сгоряча, у нее есть родственники, он сейчас им позвонит. Опять всех поблагодарил.

Теперь собравшиеся посматривали на Никиту с некоторым подозрением: уж не он ли причина этого горя, а то, мол, с чего бы ему и прыгать за ней. Словом, все разошлись с чувством какого-то попусту пережитого волнения, а люди попусту волноваться не склонны. Да к тому же и вымокли все как следует.

— Пошли, дура! — с сердцем сказал Никита, крепко, наверное больно, взяв Волкову под руку. Она молча и покорно двинулась с ним. Туфли на ней, слава богу, уцелели, платье вообще не платье, а рубашка, если не под фонарем, так и не разберешь, мокрое или сухое. Волосы тоже прямые, висячие.

Никита намеревался сторонкой вывести ее с бульвара к телефонной будке и оттуда позвонить Громову. Без звонка ее вести нельзя, ну-ка да его дома нет. Что с ее номером — неизвестно, да и Никите в таком виде в гостиницу не с руки.

Телефонные будки Никита знал теперь наперечет. Он чуть помедлил, пока свидетели разошлись переодеваться, и, быстро проведя Волкову, пересек бульвар. Они оказались на скупо освещенной тенистой аллее, в конце которой на выходе с приморского сквера, в тылу гостиницы, был автомат.

В очереди стояли двое. Волкова молчала, лица ее Никита не мог видеть, да, признаться, и не было у него охоты всматриваться. Он не чаял дождаться минуты, когда его освободят от ответа за эту истеричную бабу, которая заслуженно схлопотала все, что имеет.

Они вошли в будку. Силы Волковой, по-видимому, иссякли. Никита прислонил ее к стенке, подпер плечом и в такой-то неудобной позе стал звонить Громову. Очередь за стеклом помаленьку росла.

Громов ответил, но попробовал допытаться, что произошло и куда он должен идти. Куда идти, Никита объяснил сразу, а оповещать всю улицу о подробностях не хотел. Громов переспросил сердито, что случилось.

— Забирай свою маруху! — завопил Никита в трубку отчаянным голосом.

Пожалуй, это было самое грамотное, что он мог сделать. Очередь возмущалась. У Волковой подгибались ноги, она, обессилев, сползала по стенке кабины. На полу натекла лужа. Того гляди, милиция появится, а уж если еще Никита с милицией пообщается, в какой бы форме это общение ни произошло, вся капелла даст ходу.

Не прошло и десяти минут, как Громов был у будки. Они отошли, посадили Волкову на скамью. Уже смеркалось, гуляющих никого, все на большой аллее. Никита рассказал, как дело получилось.

— И ты ее вытащил?! — полушепотом, чуть не по слогам проговорил Громов. Надо было оценить гнев и крайнюю степень удивления, звучавшие в его голосе. — И ты ее вытащил… — повторил он с уже утвердительным оттенком. Не было, ну не было в жизни этого человека столь близко мелькнувшей удачи и столь нелепой, нежелательной случайности.

Громов думал, наверное, с полминуты. Волкова полулежала на скамейке, мужчины стояли друг против друга.

— Очень мне интересно, шеф, что б ты делал на моем месте? — обиженно, тоже вполголоса воскликнул Никита.

Черт возьми, он имел право не только обидеться, но и возмутиться. Можно было быть совершенно спокойным, что Шитов о своих сетованиях по поводу ненадежного алиби Громову не заикнется. Значит, Никита должен быть поражен.

Но Громов не обратил внимания на его слова. Он принял решение. Ни слова не ответив Никите, он наклонился к Волковой, притянул ее за руки к себе, поднял, она почти упала к нему на грудь. Он гладил ее слипшиеся мокрые волосы, приговаривая:

— Инночка, милая! Ну, прости, детка. Ну, мало ли что бывает между близкими. Ты понимаешь, я дурак, но мне все казалось, что это его ребенок. Я чуть с ума не сошел, когда Нико позвонил. Пока не случится, сам не знаешь… Я теперь не выпущу тебя из рук, моя козочка…

Он прижал ее к себе, поддерживая рукою, чтоб ей легче было идти. И бережно повел.

Никита плелся за ними. Он решил идти в гостиницу, благо у него был повод. Он замерз, возвращаться через весь город в мокрой одежде холодно. Пусть шеф даст сухую рубашку и вызовет такси. Остаться в положении как бы виноватого не пристало.

Как поведет себя Громов? Если откровенно распушит, значит, полностью доверяет. Поначалу-то он не сдержался…

Так полушепча, полуворкуя, Громов довел Волкову до дверей ее номера, который оказался незапертым. Ключ торчал в замке. Входя с Волковой в дверь, Громов не забыл вынуть ключ и сунуть в свой карман.

Никита остановился у двери, не решился мокрый садиться на мягкую мебель. Волкова пришла в себя. Она стояла у кровати, на которой Громов откинул одеяло. Громов снял с нее все, она покорно поднимала руки, переступала ногами, освобождаясь от платья, туфель, белья, когда он раздевал ее. И так же неотрывно смотрела на него, как несколько часов назад.

Он положил ее в постель, до подбородка укрыл одеялом, подоткнул края, чтоб было тепло ее ногам. Потом он наклонился к ней, опершись о спинку кровати, и повторял тихо, ровно:

— Лежи спокойно. Я приду к тебе. Я сейчас к тебе приду. Я приду.

Женщина вдруг откинула одеяло, ее тонкие руки взметнулись, обхватили его шею. Он бережно разнял их, вновь спрятал под одеяло, не переставая повторять на одной и той же ноте:

— Я приду к тебе. Я сейчас к тебе приду.

Женщина успокоилась. Он подарил ей еще улыбку и еще, сделал первый шаг от постели, не отрывая от нее глаз, она лежала спокойно.

Он еще шагнул назад. Она не повернула головы. Наверное, была все-таки в полуобморочном состоянии.

Не так уж коротко длилась вся эта сцена, и Никита никак не мог избавиться от гнетущей мысли о том, что только семь лет отделяют эту женщину от Маришки. Мысль, вернее, ощущение угнетало потому, что казалось кощунственным, нестерпимым соединение двух этих образов.

Громов повернулся к ней спиной, резким кивком показал Никите на дверь, вышел за ним, на два оборота запер номер, опять сунул ключ в карман и, обогнав в коридоре Никиту, быстро прошел к себе.

— Закрой дверь, — приказал он.

Никита закрыл, они остались вдвоем, стоя друг против друга посреди комнаты.

— Так почему же ты, дитятко, вообще оказался у гостиницы? — спросил Громов.

Вот теперь и следа благожелательности не осталось ни в глазах его, ни в голосе, ни даже в позе. Видно было, что сдерживаться ему трудно.

— Провалилась бы твоя гостиница вместе с твоей марухой! — прорвало и Никиту. А что, в самом деле? Где бы поблагодарить, а ему еще допрос какой-то устраивают. — Я у волнореза шторм смотрел. Я тоже не подряжался чужих шлюх спасать.

— Шторм! — протянул Громов, аж искривившись от издевки. — Какой это, к черту, шторм, допотопие ты клязьминское? Штормового предупреждения и то не было.

Он весь кипел. Нет, почувствовал и понял Никита, до откровенности сейчас далеко. Откровенность таяла, таяла и дымилась, как искусственный лед. Громов насторожен. Сейчас он опять думает, думает уже о Никите.

— Дай пиджак какой-нибудь до завтра, — сердито сказал Никита.

Громов смотрел и смотрел на него в упор.

— Ну вот что, — решил он после похожего на бурю молчания. — Капелла у меня действительно не ахти. Гастроли здесь прогорели, Шитова после привода в милицию брать не хотят. Завтра я встречаюсь с одним нужным человеком. Проедем в Лазурную, он обещал там помочь. Поедешь со мной. А то заподозрят, что я в единственном числе существую.

«Интересно работаешь, — думал Никита. — Говоришь одно, а твердо предполагаешь, что должен я подозревать другое. Я должен, значит, понимать, какую ты готовишь гастроль. Ты во мне крепко усомнился, потому что за последние два дня у тебя два прокола: Шитов в милиции и Волкова жива. Но и отказываться от меня напрочь ты еще медлишь, может погореть дело с кассой…»

— Это твое дело гастроли мозговать, — сказал он с тем же возмущением человека, которого ни за что обхамили. — Что мне поручалось, то и выполнял. Давай пиджак. Не заначу, не беспокойся.

— Да уж коли ты Мандельштамом рискнул, шестьдесят ре на черном! — усмехнулся Громов. Что-то чуть дрогнуло в нем, качнулась стрелка в сторону бывшего доброжелательного доверия.

Он достал из шкафа, подал Никите вельветовый пиджак.

— Завтра к десяти утра будь у Каменного пляжа, — сказал он опять же чуть помягчевшим тоном. Но более не последовало ничего, ни предложения выпить для сугреву, ни хотя бы носки сухие надеть, ни, попросту говоря, отдышаться, передохнуть полчасика.

«Ладно, — решил Никита. — Вариант с такси снимается. Не будем перегибать палку. Начальство в гневе, и, если занять его позицию, начальство можно понять».

Но на нелюбезность надо было как-то реагировать. Никита не сказал обычного «Бу сде, шеф». Он сказал:

— Ладно, буду, — надел пиджак и ушел.

Со странным чувством физического облегчения покинул он громовский номер. Выйдя в коридор, даже дух перевел, как будто только здесь вдохнул чистый воздух. Ему вдруг представилось, что эта комната с неподвижной, чуть наклоненной вперед фигурой человека станет являться ему в тяжелых снах.

Галя однажды, походя, упомянула, что Вадиму в кошмарах не снятся убитые. Снятся преступники. Сам-то Вадим об этом никогда не говорил.

Но сейчас надо было думать не о грядущих кошмарах, на очереди стоял завтрашний, очевидно, не простой день.

По-прежнему привлекала возможность, теперь, можно считать, реальная надежда установить третьего. Непонятно только: если речь идет действительно о поездке в Лазурную, то ехать можно электричкой или теплоходом, Каменный пляж — тот самый, заброшенный, где под лодочным навесом ночевал Никита, отнюдь не на трассе вокзала или пристани.

Никита подумал, что о своем отъезде, да и вообще о происшедшем хорошо бы немедля предупредить Михаила Сергеевича, но из гостиницы вышел, уже отказавшись от этой мысли. Коль скоро Громов встревожен, он вполне может именно сейчас послать кого-нибудь за Никитой. Нет, сейчас прямым ходом только под крыло к деду. Единственно, что можно, — это завтра с утра попробовать передать по телефону, что он едет или плывет в Лазурную. Если даже последует вопрос, кому звонил, можно ответить: Громову же. Хотел уточнить координаты, поскольку на Каменном пляже был вечером и всего один раз.

Так Никита и сделал. Приехав на автобусе в нижнюю, не парадную часть города, сухой и бодрый, Никита отправился к Каменному пляжу.

Просохнуть помогла за дополнительную мзду старуха. С той ночи, когда Никита вернулся домой «с запахом», старуха к нему благоволила. «Вельветы» ночевали на летней топленной печке, а джинсы она просушила утюгом.

Шторма, оказывается, действительно не было. Волнение — купаться запрещено, только и всего. Местные ребята с таким волнением управляются запросто.

Никите было стыдно своего смертного испуга, когда он очутился песчинкой во власти волны. Хорошо хоть никто об этом испуге не знает. Ему несколько полегчало, когда старуха сказала, размеренно водя утюгом по джинсам:

— На все сноровка нужна, сынок. Здешние-то сызмальства наловчились, а вашего брата, приезжих, всяко лето сколько тонет!

На Каменном пляже ни души, тихо и солнечно. Море смирное, синее, даже солнечная рябь нежна, неприметна, не в силах разбавить густой синевы.

Никита сел на теплую гальку, на самом крайнем сухом бережку, так, чтобы протяни руку — и коснешься моря. Море принесло оторванную веточку водоросли, меж двух мокрых красивых камней она пошевелилась, как мохнатая гусеница. Между камнями на земле море теряло цвет, и не верилось, что это все оно, то же самое, такое огромное и синее.

Никита грелся на солнце, следил за водорослью и прикидывал: как-то пройдет сегодня встреча с Громовым? Ночь наверняка не была для него нейтральной. В какую-то сторону его должно было качнуть: либо углубить сомнения — тогда он вряд ли покажет Никите третьего, — либо согласиться со случайностью пребывания Никиты на волнорезе. Если признать эту случайность, все остальное — хоть оно шефу и не в цвет — у Никиты логично. Опять же нельзя забывать: если Громов не отказался от кассы, Никита необходим. Второго человека на кассиршу не пустишь…

«А собственно, почему?» — вдруг задал сам себе вопрос Никита. Они имеют точные сведения о времени операций в кассе. Во всяком случае, они считают, что сведения точные. Они знают, что у девушки книга Никиты — есть повод для разговора. Можно использовать версию с все-таки приехавшим товарищем…

«Ну, да кассу без присмотра не оставят», — успокоил себя Никита. Вернувшись мыслями к Громову, Никита пытался рассудить, что же все-таки сегодня предстоит. Ни в какие переговоры по гастролям он, естественно, не верил. Гастроли — типичная туфта. В целом, верит или не верит ему Громов?

Ему подумалось, что само понятие «верить» плохо приложимо к такому Громову. Вера, доверие — в этих категориях непременно должно наличествовать и чувство. Громов, как любой преступник-рецидивист, законченный прагматик. Прагматик, по идее, лишен человеческих чувств, а следовательно, и слабостей. Но на этом же он и горит, поскольку не предполагает и в окружающих ничего помимо расчета. Для его понимания недосягаем Мартовицкий.

— Однако пора бы этому прагматику появиться, — сказал камешкам и водорослям Никита. Он посмотрел на часы, было десять. Огляделся, берег пустынен. Снова повернулся к морю. Что-то белое качалось неподалеку. Присмотрелся — окурок. Окурок на волне — как оскорбление. Никита сердито пригляделся вдаль и только сейчас заметил лодку. Наверное, она все время была здесь, он просто не обратил на нее внимания, не разглядел в ярких солнечных лучах.

На лодке включили мотор, она вдруг и резко повернулась и, оставляя за кормой разваленную волну, легко и ходко пошла к берегу, к невысоким деревянным мосткам справа от Никиты. Через какую-нибудь минуту Никита узнал Громова, сидевшего к нему лицом. Второй, у мотора, управлял лодкой. Моторка подошла к мосткам, затихла. Никита не обнаружил на корпусе ее ни номера, ни названия, какими щеголяли все пляжные суденышки. Не пляжная была моторочка.

— Прошу! — Громов сделал широкий жест.

Значит, не в электричке, не автобусом, не теплоходом. Вот почему — Каменный пляж. Последней мыслью Никиты на берегу было: если он задержится, Корнееву нелегко его разыскать.

— А я вас с берега жду! — беззаботно отозвался Никита, побежал по мосткам к лодке, умело спрыгнул, уселся. С моторками-то он имел дело на реках. Мотор взревел, лодка развернулась и пошла от берега вдаль, в сверкающую синеву, где Никита еще никогда не бывал. Он смотрел на море, щурился под солнцем, доволен был чрезвычайно. Что может быть лучше неожиданной морской прогулки в такой великолепный денек?

Лодка быстро уходила от берега. В лодке все молчали. Боковым зрением Никита видел Громова. Тот сидел на скамейке, — моряки, кажется, называют их банками, — опершись одной рукой на колено, другой на борт. Насколько Никита мог понять, Громов полуулыбался. Никита этого не замечал, увлеченно любовался морем.

Второй был у мотора за его спиной. На дне лодки лежали какие-то жестянки. Садясь в лодку, Никита узнал ласты, увидел трубку, маску, Надо думать, акваланг. Ну что ж, аквалангами здесь многие развлекались.

Никита оглянулся. Далеко остались буйки с флажками, потерялся невзрачный Каменный пляж, зато великолепной панорамой разворачивался весь город. Отсюда было видно, как уступами поднимаются на зеленые горы его белоснежные дворцы, а горы касаются неба, такого же синего, как море.

Как будто желая дать Никите возможность полюбоваться далеким берегом, моторист повернул руль, и лодка пошла не под прямым углом, а по кривой, хотя и забирала все мористее.

И еще увидел Никита то, от чего бы в другое время преисполнился восторгом, не оторвал бы глаз: на горизонте из дымки, из синевы, из сказки возник парусник. У него были высокие мачты, настоящие тугие, наполненные ветром паруса, парусов было много, они были розовые на солнце. Корабль светился в утреннем мареве, легок и неподвижен.

Прекрасный мир окружал лодку. Алый парусник и самолет. Первый утренний самолет шел в далекую Москву.

— Выключай, — сказал Громов.

Мотор затих. Лодка медленно повернулась боком. Тихое море чуть колыхало ее.

Было естественным для Никиты сесть верхом на банку, чтоб видеть обоих своих спутников. Так он и сделал. И опять же натурально, доброжелательно и выжидающе он смотрел на моториста, с которым его, надо думать, сейчас познакомят.

Это был мужчина лет тридцати, как видно, большой физической силы. Довольно низкий лоб, неопределенно светлого оттенка прямые волосы, широко посаженные маленькие глаза в светлых ресницах. Обыкновенное, без особых примет лицо, в толпе таких большинство, они трудно запоминаются. Особым загаром не блещет. Значит, либо недавно приехал, либо не курортник, на пляже не жарится. Можно подумать — местный, особо если учесть моторку. Но у местных на лицах загар неистребимо плотный. Ниже воротника у них кожа белая, а с лица смуглы.

Но что было ниже воротника, Никите, сейчас по крайней мере, видно не было. Рубашка не дорогая, не модерновая, вся одежда на мотористе не для гулянки по бульвару — застегнута до предпоследней пуговицы и, что совсем странно, с длинными, застегнутыми на пуговички у манжеток рукавами. Такие рубахи можно встретить здесь только на стариках, коим уже на все наплевать.

Громов как бы подобрался на своей банке, а моторист, выключив мотор, напротив, расселся повольготнее.

Он тоже смотрел на Никиту, но, честное слово, можно было подумать, что он и не видит его, такое беспредельное равнодушие источали спокойные, маленькие глазки.

Однако с мотористом Никиту не спешили знакомить.

— Так, значит, дитятко, ты вчера штормом любовался у гостиницы? — медленно проговорил Громов, растягивая слова. В голосе его появилась какая-то вязкость, окольно напоминавшая ловчую сеть паука.

— Хватит тебе, шеф, издеваться, — с плохо скрытой досадой сказал Никита, мельком взглянув на моториста. Тот был незыблем, как валун, но Никите все равно могло быть неприятно напоминание о его наивной ошибке.

Никита думал, и пока что в его практике ни одна минута не требовала такой быстрой реакции на обстановку, такой мгновенной выработки решения. Хорошо еще, что можно любоваться парусником, смотреть мимо, жмуриться на солнце. Да, в конце концов, можно немножко обидеться на шефа за неуместную шутку.

Значит, Громов все-таки взял его под сомнение.

— И девку ты вытащил тоже случайно?

При этих словах голос Громова дрогнул подлинной злобой. Ужасно знакомой показалась интонация… Ну да! Вот так говорил он на веранде ресторана с шахтером, у которого заметил розочку.

Скорее думай, Лобач! Скорее! Допустим, он точно заподозрил Никиту в связи с милицией. Задержание Шитова плюс спасение Волковой. Тогда для него естественно желание разделаться с Никитой. Если так, то дело хана, кругом великолепное пустынное море.

Внезапно вспомнилась фраза, последняя фраза Михаила Сергеевича, которая показалась случайной, посторонней, которую поэтому пропустил мимо ушей: «Чтоб без гусарства!»

Вчера Никита подумал, что эти слова — обычное напутствие старшего, своего рода профилактический подзатыльник, предостерегающий против чего-либо вроде «вельветов». Молодым, дескать, подзатыльники положены. А что, как Михаил Сергеевич допускал возможность создавшейся ситуации?.. Ох, и влетит тогда от него, зачем Никита один, без всякой страховки полез в эту чертову лодку!

Как ни дико, но что-то грандиозно смешное мелькнуло в мгновенном потоке соображений. Мелькнуло. Исчезло. Никита оторвался наконец от алого парусника, голубого моря и уставился на Громова.

— Слушай, шеф! — почти совершенно копируя громовскую интонацию, но сдобрив ее обидой, проговорил Никита. — Какого черта тебе от меня надо? Я тебе вчера сказал, что шлюх вытаскивать не подряжался… — Определение «чужих» Никита на сей раз счел нужным опустить. Дела шефа для него не «чужие». — Еще раз повторяю. Очень интересно знать, как бы ты поступил на моем месте? Если по-честному, я все-таки ожидал от тебя хоть спасибо услыхать.

Последние слова прозвучали уже несколько спокойнее. После таких слов возможно идти на примирение.

— Спасибо, значит, ждал? Так, так…

Громов все так же ухмылялся, рассматривая своего подопечного, как кролика в клетке. Моторист все так же отсутствовал, только бренное тело его весомо пребывало в лодке.

— Ну что ж, я тебя, пожалуй, и отблагодарю, — живо, по-деловому, словно лишь в эту минуту приняв решение, сказал Громов. С лица сошла ухмылка. Ловок он был на перемену выражений. — Я тебе доставлю развлечение. Ты когда-то помянул, что с аквалангом бы не прочь. Так вот тебе акваланг. Надевай! Познакомься с подводным миром.

Он ногой подвинул Никите снаряжение, лежавшее на дне лодки.

Миг один трое в лодке молчали. Громов наблюдал за Никитой. Без ухмылки. С подлинной заинтересованностью. Никите можно было обратиться к аквалангу, опустить глаза.

Знакомство с подводным миром вряд ли запланировано безоблачным. Но если Никита откажется, его могут попросту утопить головой вниз, их двое. Опрокинуться за борт? Нереально. Берег далеко, от моторки не уйти. На акваланг надежда плохая, тем более, сроду он этой пакости не надевал…

И все-таки в лодке молчание длилось только единый миг, пока Никита протягивал руки к ластам, как старым знакомым, — с ластами-то он плавал, — и на его физиономии расплывалась довольная улыбка.

— Это ты потрясно придумал, шеф, — сказал он, начиная расшнуровывать «вельветы». — Вот уж не думал, не гадал!

Разулся. Еще раз просиял в лицо Громову глазами и зубами. Уж так он был доволен, что размолвка снята, шеф прояснился и подвалило непредвиденное удовольствие.

Снял брюки, пристегнул ласты, весь лучился радостью.

Громов следил за каждым его движением. Следил с напряженным любопытством.

Теперь уже, кажется, и моторист проявил некоторые признаки заинтересованности, во всяком случае он взглянул, как Никита управляется со снаряжением.

Снята рубашка, надеты лямки. Чертовы жестянки, оказывается, тяжелые, как камнями набиты. Только маска осталась, Никита взял маску и озабоченно напомнил:

— Ребята, я насчет моря не того, в случае чего вытаскивайте.

— Я — того, — заверил моторист. — Я здорово того…

Это были первые слова, услышанные от него Никитой.

— Тогда — все, — сказал Никита.

Он вложил подбородок в холодную, пахнущую нагретой резиной маску и услышал искренне веселый смех Громова:

— Снимай, Нико, амуницию! Кончай этот КВН!

Это тоже был трудный поворот. Надо было не расслабиться, не показать, чего стоил этот КВН. Никите надо было просто удивиться.

Как будто не сразу расслышав, Никита не вдруг освободил лицо от спасительной сейчас вонючей маски, Потом опустил маску, ладонью отер пот со лба.

— Ты что, шеф?

— Разоблачайся, Нико! — повторил Громов. Никогда не видел его Никита таким довольным, таким непритворным. — С этой амуницией ты бы поплыл только по вертикали.

Снимая с себя акваланг, Никита становился все более и более хмурым. До него, видно, не сразу доходило, что это была шутка.

Но Громов и не думал выдавать эпизод за шутливую сценку.

— Если б ты был из мусора, ты бы струсил, — отнюдь не шутя сказал он. — Раз тебе вчерашняя волнишка со шторм показалась, значит, моря ты действительно не знаешь. А если б ты из мусора был, ты б на нас не понадеялся — ты бы крутить начал…

Тут только до Никиты-«студентика» дошло. Его, оказывается, испытывали! Его, оказывается, подозревали!

— Ну тебя к черту! — с сердцем сказал Никита, оттолкнув от себя жестянки, трубки и прочее. — Привык ты… со всякой шпаной!

Очень искренне прозвучало. Что ж, эта недолгая схватка, своего рода психологический таран, настоящему Никите Лобачеву кое-чего стоила.

— Верно, Нико, — тоже от души подтвердил Громов. — Следствие закончено. Забудем!

Он протянул руку. Никита посмотрел на эту руку. Он всегда замечал громовские руки. Громов расценил взгляд как сомнение, как законное возмущение человека, которого продолжают и продолжают испытывать. Сколько можно?

Никита подал наконец руку. Громов крепко ее пожал. Это было первое их рукопожатие на равных. Обычно Громов похлопывал Никиту по плечу.

— Обмоем, — для обрядности серьезно сказал моторист, доставая откуда-то из-под мотора плоскую стеклянную флягу не нашего происхождения.

— Не буду! — все еще в обиде отмахнулся Никита.

Громов пояснил миролюбиво:

— Он не пьет. И пусть не пьет. Давай нам по глотку.

Отпили из горлышка. Моторист покосился на все более припекавшее солнце, расстегнул пуговички на манжетах, у ворота, снял свою стариковскую рубаху.

«Ни себе чего!» — мысленно ахнул Никита.

Такой татуировки вблизи ему еще не приходилось видеть. Таких русалок на плечах, такого Христа на груди мог наколоть только дед Спиридонов, который за пятнадцать лет отсидки половину колонии расписал. Наколки его славились в уголовном мире, и абы кому с улицы он делать бы их не стал. Теперь понятны длинные рукава и застегнутый ворот рубахи.

Никита не стал одеваться, молча развалился поудобней, пнул ногой мешавший акваланг.

— Ласты оставь, — посоветовал Громов, — а остальное выкинь за борт.

Никита выкинул. Подумал, не запомнить ли на всякий случай место, где камнем затонул проклятый акваланг. Поискал на далеком берегу ориентиры. Потом решил: во-первых, не запомнишь, да и зачем? Все, что касается непосредственно Никиты, его хлопот-трудов, в деле ни строчкой не отразится. Формулировка известная: «Сведения добыты оперативным путем», и — голубь в облака, как любит говорить Иван Федотович.

— На берег потягивает? — услышал он дружелюбный голос Громова.

Ну что ж, Никите пора было переставать дуться.

— Никуда меня не потягивает, — с разнеженным вздохом отозвался Никита. — Век бы так жарился.

— Сделаем дело, Нико, позагораешь, — обещал Громов. — Хватит и на твою долю пиастров, они же тугрики и дублоны, если на штаны с бубенцами с ходу не промотаешь. А теперь слушай сюда, как говорят в Одессе.

Никита подобрался, сел поаккуратней, прогнал пляжную лень. Ясное дело, не для прогулки вызвали его сюда.

— Инна в очень плохом состоянии, — начал Громов. — Вчера ты сам убедился. В таком она состоянии, что не сегодня-завтра за решетку угодит. Может, в психиатричку, а скорей всего, в милицию. Планы у нее, ни много ни мало, угрохать девку в аэропорту. Она там была и девку видела. Я должен отлучиться на день, максимум на два. Ее нельзя оставлять без присмотра ни на минуту. Вот тебе записка для Инны. — Громов достал из кармана заранее заготовленный, сложенный вчетверо почтовый листок. — Сейчас прочтешь. Слушай дальше! По этой записке она с тобой пойдет. Приведешь ее к девяти вечера к крайнему волнорезу в нижней части. Скажешь на словах: вещей пусть не берет. Скажешь, я торопился писать. Уплатишь еще за сутки за ее номер, покажешь ей квитанцию. Скажешь, я жду ее и прислал за ней моторку. Ясно тебе?

— Шеф, а если она не пойдет?

— Нико, сделай, чтоб пошла! Уговори. Она тебе после вчерашнего поверит. Пойми, эту дуру надо изолировать, а то она изолирует всех нас.

— Слушай, шеф, ну, а на всякий случай. А если она все-таки не захочет без тебя в лодку? Куда мне тогда с ней?

— Уговори, Нико! Уговори, она тебе после вчерашнего поверит!

— Да ты ее только на волнорез приведи, а там и я помогу уговорить.

Это второй раз вступил в разговор моторист. Голос у него был негромкий, такой же бесцветный, незапоминающийся, как и лицо. На такого непросто словесный портрет составить.

— Прочти, — сказал Громов.

Никита прочел:

«Инночка, детка! Вынужден отлучиться, но без тебя не хочу быть и лишнего часу! Писать много некогда. Тебя доставит ко мне податель этого короткого, но полного любви послания. Я тебя жду!»

— Ясно? — спросил Громов. — Смотри не потеряй! — сказал он, следя, как укладывает Никита листок в карман со львом. — Без записки не пойдет. Не выпадет?

— Не выпадет. На «молнии» карман. Зря я, что ли, за этими джинсами гонялся. А что без подписи, ничего?

— Она знает мой почерк. Ну, ладно, — удовлетворенно сказал Громов, когда «молния» замкнулась за листком. Он, как видно, прочно уверовал в Никиту. — Теперь дальше. Инну сдашь ему, — Громов кивнул в сторону обладателя Христа и русалок. — А сам побудь с Шитовым и упомяни, между прочим, что я нашел очень выгодного покупателя на электроорган, только, мол, придется проехать в один поселок на побережье. Покупатель, мол, с деньгами, своя машина, своя моторка. Но то все, когда я вернусь. О Волковой ему ни звука, понял? Я вернусь скорее, чем он узнает, что ее нет в городе. А если, паче чаяния, узнает, то скажешь, дескать, не в курсе. Что мы, кажется, переругались из-за ее дурацкого потопления и я ее отправил к мужу. Ясно? Запомнишь?

— Ясно, — кивнул Никита.

Слушал он серьезно, вдумчиво. Что ж, ничего такого Особенного с него пока не требовалось. Волкову действительно нельзя без присмотра, баба от ревности не в себе.

— А и в самом деле, шеф, не влипнуть бы с ней. — Никита головой покачал и в затылке почесал, озабоченно глядя на Громова. — Если она кассиршу гробанет, милиция то да се, да найдут мою книгу, книга редкая. Этак и до меня доберутся…

— А вот ты и приведи, — в третий раз подал голос моторист.

Громов без осуждения, даже как бы одобряя, выслушал опасения Никиты.

— В общем, логично мыслишь, Нико. Но не особенно бойся ты этой милиции. Остерегаться их надо, бояться нельзя. Это ж мусор! Если до горячего доходит, они же трусы все! Несчастная резиновая дубинка у них на вооружении. Ее никто не отменял, а они боятся ее применять. Он прежде, чем оружие применить, трижды подумает, как бы соцзаконность не нарушить, а ты за это время за тридевять земель уйдешь.

— Это точно, — в четвертый раз высказался моторист.

Никита решил, что, пожалуй, с него хватит, он имеет право хотя бы на обеденный перерыв. Первая половина дня выдалась, скажем прямо, не из самых легких, да и вечер ожидался тоже врагу не пожелаешь.

Он посмотрел на часы и сказал:

— Коли так, шеф, то кончай этот завтрак на траве. А то мы тут загораем, а твоя дура, может, уже в аэропорт целит. Черт же меня дернул книгу отдать…

Громов рассмеялся, Но без насмешки. По-дружески рассмеялся.

— Ничего, Нико, — сказал он. — В нашем деле всегда есть какая-то доля и риска, и непредвиденного. А в каком же творческом деле этой доли нет? Но главное, не бойся флажков — помнишь, мы о волках говорили? — не бойся мусора. Флажки — тряпки, а мусор, он и есть мусор… Давай к Каменному! — Это уже относилось к мотористу. — Хотя нет! Давай к последнему волнорезу в нижней. Посмотришь, куда тебе ее привести. — Это к Никите. — Оттуда дальше до гостиницы, но это ничего. Она ждет меня. Она меня до вечера будет ждать.

Моторка развернулась и полетела. Теперь берег был за спиной у Никиты, а перед ним расстилалось огромное синее-синее море, и по этому чистому морю шла моторка, вспарывая его, как нож.

Никита оделся, проверил «молнию» на кармане со львом. Волнорез оказался куда дальше Каменного пляжа. Место здесь было нелюдное, пустынное, берег уступом выходил в море, и домики, уже не городского типа, похожие на дедовский в Ущельной, лепились на круче, довольно высоко над водой. Но с кручи к морю спускалась тропинка, наверное, и здесь жили «дикари» и ходили купаться.

Никита, думавший только о том, как бы ему скорее добраться до Корнеева, то бишь до телефона, и до Волковой (теперь он действительно боялся оставлять ее без присмотра), едва не забыл осведомиться у Громова, где же ему, Никите, ждать его, шефа.

— Лучше у Шитова, — сказал Громов. — Я думаю он должен быть рад твоему обществу. Он тоже трус и истерик. Вот тебе червонец, уплатишь за номер, остальные твои. Все понял? Чао!

Никита был уже на волнорезе. Громов поднял руку, прощаясь, моторист не снизошел, опять взревел двигатель, моторка ушла. Никита остался — наконец-то! — один на просторном берегу, на твердой земле.

Он повернулся и хотел бегом с волнореза, бегом на кручу, все бегом. Обычно у него это запросто получалось, а тут вдруг не смог. Какая-то ватная слабость обволокла каждую мышцу. Хотелось думать, что его с непривычки укачало на моторке, но он понимал, не в моторке дело. Ему всегда представлялось, что нервы — нечто туманное, несоответствующее крепкому, тренированному парню, ан нет…

Далеко не так быстро, как бы надо, взобрался он на высокий берег, но по ровному все-таки побежал легонькой пробежкой. Для утренней зарядки поздновато, однако из молодых мало ли кто и по какому поводу тренируется днем? Никто из прохожих на него не обращал внимания, да, в сущности, это было уже безразлично.

Корнеева Никита нашел сразу, тот велел идти на квартиру. Никита подъехал на такси. Вадима не было. Оказывается, из Москвы прилетел Браславский, привез санкцию на арест Волковой, он и будет ее брать. В Москве Браславский работал над Иваном, очень похоже, кто это действительно четвертый. Сейчас они говорят с Москвой. За Никитой уже посылали в Ущельную, не нашли ни у Громова, ни у Шитова.

— Где тебя носило? — подозрительно оглядывая Никиту, спросил Михаил Сергеевич. — Кит? — проговорил он неожиданно в этой обстановке. — Где тебя носило? На тебе лица нет.

— Да уж носило, — неопределенно отозвался Никита.

Дудки! Насчет сегодняшних приключений откровенничать будем в Москве, если вообще будем. Сегодня ему только не хватало втыка, влета, дрозда от Корнеева.

Только сейчас он вспомнил, какое смешное воспоминание осенило его в лодке. В «Кавказских записках» Закруткина очень здорово сказано, что солдат должен больше бояться командира, чем противника. Есть тут сермяжная правда.

Словом, по его версии вышло, что встретились они по-доброму, хорошему на Каменном пляже, Громов дал ему записку, отвез на последний волнорез, чтоб путаницы не было, и — голубь в небеса!

— Распустил Борко голубей, — сказал Корнеев. — Все теперь голубей пускают. А с запиской отлично! Полагаю, с такой запиской Браславский ее и без санкции тихо-мирно в Москву доставит. Иди в гостиницу; если нервничает, успокой. Громов правильно пишет, после вчерашнего она должна тебе доверять.

— Я ничего не знаю?

— Абсолютно. Можешь сказать, что намереваешься скоро в Москву. Гастроли вроде накрылись, деньги кончаются. Приход громовского человека для тебя неожиданность.

— К Шитову идти?

— Нет, — сказал Корнеев. — Думаю, что нет, — подумав, добавил он. — С Шитовым сами разберемся. Надо, чтоб после девяти вечера тобой тут не пахло. Давай топай в гостиницу!

— А кассирша?

— Кончай этот конгресс! — рассердился Михаил Сергеевич. — Заменили уже твою кассиршу. Давай топай!

Никита пошел в гостиницу, прихватив по дороге у лоточницы булку и сарделек.

В коридоре он по привычке взялся за ручку двери громовского номера. Шалишь! Дверь была заперта. Дежурная по этажу из-за столика в конце коридора окликнула его:

— Молодой человек, вы к кому?

Никита обернулся.

— Или к Громову, или к Волковой, кто дома.

— Громов уехал на двое суток в Краснодар. Волкова у себя.

«Ну да. Ему же нужно отсутствовать, когда моторист уберет ее с крайнего волнореза. Эта дура даже не подозревает, как близко от нее прошла моторка…»

Подходя к номеру Волковой, Никита подумал: неужели и колосовское дело, и Громов, и все, что с ним связано, не научит эту Раису-Инну ничему, как не научила ничему Суздальская колония несовершеннолетних?

Когда он вошел в комнату, на него пахнуло каким то неприятным духом, хотя, казалось, в этом городе, даже в закрытом помещении пахло цветами и морем.

Постель была не застелена. Громова она ждала к вечеру, а без него ей все все равно.

Лежала она прямо на смятых простынях, все в том же платьишке, босоножки сохли на подоконнике в солнечном луче. Ногти на ногах ярко накрашены, босые ступни широко распялены, как утиные лапы.

Она мгновенно подалась на скрип двери и так же мгновенно осела, и на лице снова воцарилось выражение упорного, тупого ожидания.

Только Громов. Ничто другое на свете. Это не шутки, она может убить, если понадеется этим удержать Громова. Если это любовь, упаси судьба от любви!

Идя сюда, Никита размышлял о Волковой с чувством участия. Подспудно ему всегда помнилось: только семь лет между нею и Маришкой. В этой затхлой, нечистой комнате в нем, помимо воли, снова возникла если не враждебность, то брезгливая неприязнь. Он понимал, кто это нехорошо, но не мог преодолеть неподвластного, как тошнота, ощущения.

Никита был молод. Сострадание делает нас лучше, но до сострадания надо дорасти. Молодость умеет сострадать только тому, что оправдывает.

— Где Женя? — спросила Волкова, снова опустившись на подушку, ей, видно, крепко недужилось.

— У тебя хотел спросить, — сказал Никита, раскладывая на столе на бумаге булку и сардельки. По взгляду, брошенному Волковой, понял, что она голодная.

— Вот что, Пенелопочка, — сказал он строго. — Вставай-ка да пожуй!

Она не заставила себя уговаривать, встала, села против Никиты и стала жевать сырые сардельки и отломанные куски булки. Пока жевала, Никита, между прочим, изложил ей свои печальные соображения насчет гастролей и планы насчет отъезда. Она сказала, что Громов к вечеру обещал обязательно быть, а уехал он по делам. А куда, он не докладывается.

Тень прошла по ее обострившемуся, без грима некрасивому лицу. Наверное, вспомнила кассиршу.

Сардельки и булка исчезли у них, как сон пустой.

— Вот что, Инка, ты давай-ка приводи себя в порядок, — посоветовал Никита. — Вид у тебя — отворотясь не насмотришься. Если, как ты говоришь, так, он каждую минуту приехать может.

Каждую минуту мог приехать Браславский, и пусть она будет готова, чтоб он мог тотчас увезти ее. Может Шитов зайти, и черт их знает, какие вообще могут возникнуть обстоятельства.

Совет Никиты до нее дошел. Она оживилась, кинулась умываться, расчесываться, класть краску на веки, на ресницы, на губы. Пощупала босоножки. Босоножки были еще мокрые, но все равно она надела и босоножки, обдернулась туда-сюда.

Никите впервые в жизни пришлось присутствовать при всех этих манипуляциях, он был искренне удивлен простотой, быстротой и их результативностью.

— Ну, девка, ты — огонь, — одобрил он. — Из такого мокрого пепла — и такой феникс возник! Кутить так кутить. Открой окно, а то дышать нечем.

Она опять послушалась, распахнула дверь на балкон, задернула одеяло на нечистой своей постели, и в эту минуту в комнату вошел Браславский.

Волкова резко всем корпусом повернулась. Опять на ее плоском лице отчетливо выразилась надежда увидеть Громова и разочарование. Однако ж вслед за разочарованием в ее глазах, во всей напрягшейся фигуре отчетливо приметен был и страх. Волкова опасалась, как она сказала Никите, что с нее придут требовать за номер. Однако вошедший был безусловно не из гостиничной обслуги. Наверное, с полминуты Браславский ее выдержал. Она ждала молча, не отрывая от него глаз, а он ее разглядывал с ног до головы откровенно, чтоб не сказать — нахально. Наконец он кивнул как бы сам себе и, слегка улыбнувшись, сказал:

— Судя по описанию, данному нашим общим другом, я попал точно. Держи, Пенелопа, — и, достав из внутреннего кармана пиджака, вручил ей записку Громова.

Капитана Браславского Никита знал только по рассказам да несколько раз встречал в коридорах управления. Сейчас он был прямо-таки в восторге от манеры Браславского, от его появления. Ну и франт! Нет, такого Никите не сыграть. Никита может сыграть парня-барахольщика. А у этого интеллект — из всех пор. Ничего не скажешь, породист! И что вошел не постучавшись — правильно. Он — впору Громову, и для них обоих Волкова — вещь, нужная или не нужная, не более того.

Волкова прочла записку, опустила глаза, вся в радостном смятении.

— А это что за гегемон? — спросил, кивнув на Никиту, Браславский. Он уже удобно сидел за столом в кресле, закинув ногу на ногу, и курил, аккуратно стряхивая пепел на бумагу со шкурками от сарделек.

— Это не гегемон, — торопливо объяснила Волкова. — Это наш знакомый. Женя с ним познакомился в самолете.

— Приятно слышать. Кстати о самолете, — Браславский посмотрел на часы-браслет. — Наш рейс семнадцать двадцать, такси нас ждет. Так что собирайся, моя птичка!

Что-то похожее на сомнение мелькнуло в ее глазах.

— Но как же… — начала она.

Браславский улыбнулся еще барственней и щедрее, вынул на сей раз из внешнего кармана свеженькую, только что полученную квитанцию об уплате за номер.

— Держи, Пенелопа! — протянул он и эту бумажку Волковой. — По-моему, наш общий друг всегда был предупредителен к дамам.

Смешно сказать, но даже не письмо, именно квитанция до конца убедила, успокоила Волкову. За малым не расцеловала она эту квитанцию и кинулась собирать свой небогатый багажник в клетчатый, на «молнии» десятирублевый чемодан. На Никиту ни она, ни Браславский не обращали никакого внимания. Он сидел, являя собой некоторую растерянность.

Уже застегнув «молнию» на чемодане, Волкова вдруг поинтересовалась, но без всяких сомнений, просто из любопытства:

— А куда?

— А что, если прямо в Москву? Если прямо в квартирку с лоджией, на клетчатый диванчик?

Вот теперь она расцвела. Никите просто было проследить ход ее нехитрого рассуждения: дела у Жени сорвались, а значит, не будет под боком девки из аэропорта!

Пришла дежурная, приняла номер. Даже ей было явно неловко при мужчинах ворошить эту постель, Волкова не замечала ничего, и снова в Никите поднялась тошнотная неприязнь к этой духовно оскопленной бабе.

Откуда она? Почему она? Он дал себе слово по приезде в Москву найти время и докопаться до ее истоков, до ее семьи. Ведь была же она совсем недавно просто маленькой, такой, как Маринка. Где, под влиянием чего совершился тот переворот, на котором из обыкновенной нашей жизни девочка Рая шагнула в другое измерение, в антимир, где обитают Громовы.

Ему вспомнилось, с какой издевкой говорил Громов: «…как роботы нацелены на профилактику…»

Нет, мало мы еще на нее нацелены.

Номер приняли. Никиту никто в упор не видел. Ну, Браславский пусть с ним незнаком, но и Волкова с ним даже не попрощалась. Она шла с Браславским впереди Никиты по коридору счастливая, гордая, уже привычно повиливая худым седалищем в помятом плаще.

Никита брел себе потихонечку один, с каждым шагом отставая от них и преисполняясь счастливым сознанием выполненной работы. Спускаясь по лестнице, он весело бурчал себе под нос: «Я сам бы змеей свернулся в лассо, цокнул копытом…»

Такси действительно ждало. Браславский с Волковой уехали. Никита помедлил на ступенях.

Как же прекрасен этот город! Как же прекрасно море! Как свободно здесь дышится! Ну, а что, если задержаться хоть на денек, просто так, вольные человеком полежать на камушках…

Придя к Корнееву, Никита робко высказал это кощунственное предложение. Михаил Сергеевич посмотрел на него.

— Чтоб духу твоего здесь не было! — проговорил он, веско выдавая слова. — Немедленно на вокзал и первым же поездом. Бронь в кассе.

— А гитара? — спросил Никита.

— Пиши записку, я привезу.

— А Вадим?

— Вадим в Москве. Завтра утром первый допрос Волковой.

— Вот так они и жили, — покорно поднимаясь, вздохнул Никита.

— Ну, ну, — Михаил Сергеевич похлопал его по плечу. — Успеешь еще. В отпуск поедешь, покупаешься.

— Вадим с Галей напрочь закупались. Аж в пупырышках оба.

— Ну-ну, без пререканий! Подробно в Москве разберем, но в целом ты сработал прилично.

Корнеев дал Никите денег, и тот отправился на вокзал, предвкушая великое удивление соседского Петьки, да и бабушки Кати, и всех остальных, кто увидит его дома на улице в джинсах со львом.

Никите казалось, он не уснет, но, взобравшись на свою верхнюю полку, он уснул мгновенно, как провалился, без плохих и хороших снов.

Смеркалось, когда поезд последний раз приблизился к морю. По морю шли волны, и белый луч прожектора поглаживал их вспененные гривы. Быстро вырастая, уже не волны — валы с ревом находили на берег, гневно и жарко дыша, и было легко поверить, что не суша, а вода — праматерь всего, хозяйка планеты. Начинался шторм, которого Никита так и не увидел.

В этот самый час Браславский с Волковой прилетели в Москву. Здесь был еще прозрачный вечер, после юга похожий на северную белую ночь.

На краю летного поля их ждала милицейская машина. Самая обычная, без прикрас.

Увидев машину, Волкова засмеялась и сказала:

— Узнаю Жениных друзей!

— Значит, он не скрывал от вас своих прежних развлечений? — распахивая заднюю дверцу, шутливо спросил Браславский.

Она ответила гордо:

— Женя от меня ничего не скрывал.

«Кроме моторки, которая ждет тебя сейчас у последнего волнореза», — подумал Браславский.

Волкова поняла все, только когда Браславский вывел ее под руку во двор Бутырской тюрьмы и за ними мягко и неслышно задвинулись створы глухих ворот. Во внутреннем помещении первым ее встретил врач.