«Прощай, Габриэль!»
«…Курьер, передавший мне твои строки, сейчас уезжает, и я спешу написать несколько слов. Какое счастье я испытал, получив от тебя весточку!.. Не забудь позаботиться о деревьях, посаженных мною в Арси, и поторопи своего отца с подготовкой дома в Севре. Тысячу раз обнимаю моего маленького Дантона. Скажи ему, что папа будет очень скоро опять с ним…»
Одно из немногих писем, принадлежащих его руке. Оно отправлено из Бельгии тяжело больной, почти умирающей женщине. Чувствует ли Жорж, что расстался с ней навсегда? Он очень хорошо знает о состоянии Габриэли, о ее безумной усталости и смертельной тоске. И тем не менее что волнует его? В первую очередь деревья в Арси и дом в Севре — дела, как говорится, житейские. Еще бы! Ведь он по-прежнему рачительный хозяин и строгий помещик. Он беспрестанно увеличивает свои владения: дома, рощи, земли. Только за пять месяцев — с 20 августа по 27 декабря — он заключает одиннадцать нотариальных актов о приобретении новых участков. Дантона бьет лихорадка приобретательства: как министр, как комиссар Конвента — он думает о расширении Франции, как хозяин — о расширении своего личного домена… Где уж тут распускать нюни и прислушиваться к бабьей хвори!.. Уже много раз обходилось, и на этот раз обойдется как-нибудь.
Когда Жорж получил тревожное письмо от тестя, его точно громом поразило. Он не хотел верить самому худшему, но все же немедленно свернул дела и поспешил в Париж. В пути, как назло, встретилась тьма препятствий. Он прибыл на Торговый двор лишь днем 16 февраля. Никто не встречал его. Дверь квартиры была заперта на висячий замок. Горничная, Мари Фужеро, выглянувшая из помещения консьержки, разрыдалась и упала на колени перед своим господином…
Не обошлось. Потухший очаг, опечатанные вещи, еще не выветрившийся запах лекарств. Габриэль скончалась на руках матери в ночь на 11 февраля, оставив мертворожденного ребенка. Ее похоронили за четыре дня до приезда убитого горем супруга…
Да, он был убит. Оглушенный, он словно поглупел, впал в транс. Он ничего не желал слушать, ничего не хотел понимать. И вдруг понял все. Понял и почувствовал, что безвозвратно потерял самое дорогое в жизни, то, что еще недавно совсем не ценил, принимал как должное, разумеющееся само собой…
Жорж был, конечно, очень плохим мужем. Последний год, во всяком случае. Он сам решил про себя: большому кораблю — большое плавание. Обладая железным здоровьем и редкой выносливостью, он чередовал дни упорного труда с ночами диких оргий. Таскаясь по самым грязным кабакам Пале-Рояля, он вырывал свое и в светских салонах и за театральными кулисами. Известная артистка госпожа Бюффон, любовница герцога Орлеанского, считала за честь для себя*его частые визиты.
Сам погрязая все глубже в бездонной яме, Жорж топил и других. Нервная, впечатлительная Люсиль Демулен давно уже должна была испытывать к нему чувство глубокой ненависти; податливый Камилл, готовый защитить грудью своего друга в часы опасности, теперь сопутствовал Жоржу во всех его ночных экскурсиях вместе с циничным Фабром, жадным Делакруа и новым членом компании — красавчиком Эро де Сешелем. Их постоянно окружали какие-то спекулянты, поставщики, темные дельцы всех мастей — люди денежные и при некоторых обстоятельствах совершенно незаменимые…
А что делал он в Бельгии? Едва лишь Дантон и Делакруа появлялись на очередном постоялом дворе, звучала повелительная команда:
— Хороший стол и хороших девочек!
Потом пьяные дебоши в обществе Дюмурье и тех же подозрительных дельцов.
И так все время…
Кто мог бы терпеть подобное? Кто мог бы простить, забыть и облегчить тяжелые дни похмелья?..
Дантон вспоминал глаза своей Габриэли — темные, внимательные, чуть-чуть укоряющие. Но — ни слова упрека. Дома всегда его ждали покой, отдых, нежность.
И вот все это ушло. Этого больше не будет.
Жорж машинально комкал в руках какой-то клочок бумаги. Немного придя в себя, он развернул его. Письмо! Письмо, которое вручили ему, когда он вошел в комнату. Поглощенный горем, он сразу не обратил на него внимания. Теперь, вскрыв конверт, Дантон прочел:
«15 февраля 1793. Если в том несчастье, которое одно способно потрясти душу такого человека, как ты, уверенность в сердечной преданности друга может принести тебе утешение, ты найдешь его во мне. Я люблю тебя больше, чем когда-либо, и буду любить до самой смерти. В эти минуты я нераздельно с тобой. Не закрывай своего сердца перед другом, который переживает со всей полнотой твое горе. Будем вместе оплакивать наших близких, и пусть действие нашей глубокой печали вскоре почувствуют тираны, виновники наших общих и личных несчастий. Мой дорогой, я посылаю тебе эти слова, идущие из глубины сердца; я бы уже прилетел к тебе, если бы не щадил первые минуты твоей справедливой скорби.Робеспьер».
Жорж перечитал несколько раз каждую фразу. Кое-что показалось ему не вполне ясным. Что это, например, за намек на «виновников наших общих и личных несчастий»? В целом письмо поражало: оно было совсем не в духе чопорного Максимилиана.
Сначала Дантон хотел порвать и выбросить это письмо. Но затем, повинуясь внутреннему голосу, он спрятал его. Благодаря этому письмо сохранилось для потомства.
Прошли два дня. Легче не стало. Жорж принял решение: он не успокоится до тех пор, пока в последний раз не увидит умершую. Он должен проститься с ней!
Эксгумацию разрешили без задержки. Утром 19 марта в сопровождении знакомого скульптора Дантон явился на кладбище округа Сент-Андре. Могильщики принялись за работу.
Что увидел он, когда была поднята крышка гроба?..
Представление об этом может дать мраморный портрет Габриэли, изготовленный скульптором Дезеном по маске, снятой им в тот же день с покойной, хранящийся ныне в музее Труа.
В этом лице, уже тронутом тлением, расплывшемся и бесформенном, отечном лице преждевременно постаревшей женщины с больным сердцем, никто не узнал бы красавицы, дочери столичного ресторатора Шарпантье.
Дантон долго стоял у раскрытой могилы. Непрошеные слезы ручьем катились из его маленьких запавших глаз. Прощай, Габриэль, прощайте, юность и розовые несбывшиеся мечты…
Ему, наконец, стало спокойнее.
Потянулась юридическая волокита. Так как жена умерла в отсутствие мужа, суд опечатал имущество. Теперь началась канитель с введением в наследство. Снятие печатей и выправление соответствующих документов заняло две недели.
За это время Жорж ни разу не был в Конвенте. Он почти ни с кем не встречался.
В начале марта вместе с Робером, испросившим для себя командировку, он снова укатил в Бельгию, где с нетерпением поджидал его Делакруа.
Знакомые места встретили незнакомой отчужденностью.
С 1 февраля Франция официально находилась в состоянии войны с Англией и Голландией. Дюмурье рассчитывал легко овладеть северной соседкой Бельгии, но, промешкав до 17 февраля, он потерял удобное время и дал союзникам возможность собрать разрозненные силы. И вот, перейдя границу, после первых незначительных успехов генерал увидел, что предприятие его трещит по всем швам. Он еще не верил этому, еще надеялся взять быстрый реванш, но вскоре оказалось, что эвакуировать придется не только вновь занятые области Голландии, но и целиком всю Бельгию.
Когда 5 марта Дантон и Делакруа прибыли в Брюссель, они убедились, что все их прежние старания сведены на нет.
Брюссельские санкюлоты — приверженцы объединения с Францией больше не пользовались доверием у своих сограждан. Бельгийцы начинали чувствовать и понимать подоплеку французской политики «поддержки». Шел полный развал; разваливалась и армия, не имевшая ни фуража, ни одежды, не говоря уже о боевом снаряжении. Лиходеи поставщики, приголубленные Дюмурье, брали огромные деньги, но не выполняли заказов или снабжали негодными товарами. Дезертирство принимало массовый характер.
Дантон быстрее других понял, что здание, столь хитро им возведенное, рушится на глазах. Он поспешил в Льеж и обнаружил город в состоянии паники и анархии: пока Дюмурье упускал время в Голландии, австрийцы решили ударить по Бельгии, и это гражданам Льежа было хорошо известно.
Растормошив Делакруа, Жорж переменил свежих лошадей и вместе со своим коллегой стрелой полетел в Париж. Нельзя было терять ни минуты.
Трясясь днем и ночью в тесном возке, почти без остановок пробегая почтовые станции на равнинах Геннегау и Пикардии, на лесистых дорогах Шампани и Иль-де-Франса, он думает одну и ту же невеселую думу. И мысли об умершей жене постоянно переплетаются с мыслями о войне, о политике, о партийной борьбе…
Дантон понимает, что значительная доля ответственности за происшедшее лежит на нем. Он не все рассчитал, он слишком увлекся, слишком легкомысленно отнесся к первым, еще нетвердым успехам. И, пожалуй, он переоценил военные таланты Дюмурье…
Но главная вина, несомненно, падала на головы жирондистов. Эти крикуны, патентованные краснобаи возглавляли страну. В их руках сосредоточивались ресурсы, средства дипломатии и контроля. И они все пропустили, не уловили основного и не ударили пальцем о палец, чтобы что-то изменить, исправить.
Да, Робеспьер, Марат и их друзья меньше кричали, но были абсолютно правы: Жиронда погубит Францию. И подобно тому, как некогда, использовав теорию «естественных границ», бриссотинцы оттолкнули ее создателя, так теперь он был готов оттолкнуть их и, обличая их великое преступление, похоронить в нем свою «маленькую» вину.
Воспоминания о жене и обстоятельствах ее смерти также толкали Дантона в атаку против Жиронды. Теперь ему хорошо был понятен намек, искусно оброненный в письме Робеспьера:
«…пусть действие нашей печали почувствуют тираны, виновники наших общих и личных несчастий…»
Этот намек расшифровал ему Колло д’Эрбуа.
Жорж узнал, что, выступая в Якобинском клубе, Колло горячо утверждал, будто гражданку Дантон убила свора Бриссо — Роланов. Проклятые роландисты, используя служебное отсутствие своего врага, усилили против него кампанию газетной травли. На страницах их журналов было опубликовано множество статей, обвинявших «сентябриста» Дантона во всех смертных грехах, называвших его «злодеем» и «убийцей». Тяжело больная женщина, читая изо дня в день подобные пасквили, не могла оставаться спокойной. Ее сердце не выдержало…
Дантон хотел верить Робеспьеру и Колло д’Эрбуа. Ему доставляло горькую отраду думать, что те, против кого он готовился выступить как политический противник, разрушили его семейное счастье…
Эти размышления придают Дантону новые силы.
Он прибывает в столицу утром 8 марта и, полный решимости, сразу идет в Конвент.
Десятое марта
Для начала он готов воздержаться от резких выпадов. Он просто предупреждает Конвент в целом: Берегитесь! Стране вновь придется пережить дни, напоминающие август и сентябрь прошлого года! Если не будет возбужден и поддержан народный энтузиазм, если допустят окружение войск Дюмурье в Бельгии, если срочно не отмобилизуют те тридцать тысяч солдат, которым надлежало вступить в строй еще к 1 февраля, размеры бедствий трудно предвидеть! Это лишь косвенная угроза Жиронде.
Бриссотинцы отказываются ее понимать.
Тогда Жорж обращает взор на санкюлотов столицы. Он видит то, на что не обращал большого внимания в прошлые месяцы, когда был по горло занят другими делами. Он приходит к выводу, что общая обстановка в Париже, в особенности если ее немного подогреть, будет ему наилучшей союзницей. Двух дней достаточно для того, чтобы, опираясь на волну нового революционного подъема, он возвысил голос и от предупреждений перешел к атаке.
В эти дни столица переживала канун нового восстания.
Мартовские события назревали давно. Уже с конца прошлого года волнения среди санкюлотов стали повседневным явлением. Все возраставшие выпуски необеспеченных бумажных денег, голод и дороговизна, саботаж богатых фермеров и грязные махинации скупщиков обескровливали семьи патриотов, победителей при Вальми и Жемаппе. Стоимость прожиточного минимума возросла в несколько раз, а заработная плата рабочих продолжала неуклонно падать. Хлеб и мясо, продававшиеся по спекулятивным ценам, делались недоступными для простых людей. Новая Коммуна, возглавляемая якобинцами-демократами Шометом и Пашем, старалась чем могла облегчить участь бедняков. Коммуна, в частности, установила дотацию булочникам для понижения цен на хлеб в столице. Но это была лишь капля в море. Народ чувствовал, что необходимы более решительные и общие меры, которые парализовали бы своекорыстную экономическую политику Жиронды и вывели революцию из тупика. Народ требовал установления твердых цен, беспощадной борьбы со скупкой и саботажем и прежде всего устранения с политической арены главных виновников всех бедствий — жирондистов.
Выразителями этих требований масс стали парижские агитаторы, которых сторонники Бриссо и Ролана прозвали «бешеными». Их возглавили бывший священник Жак Ру и мелкий почтовый служащий Жан Варле.
В феврале 1793 года под руководством «бешеных» по столице прошла особенно широкая волна возмущений. В начале марта после известий, привезенных Дантоном с фронта, возмущение было готово перерасти в мощный взрыв. Теперь Варле прямо призывал к восстанию и к расправе с «государственными людьми».
Современники обратили внимание на одну деталь: в событиях 9—10 марта наряду с «бешеными» выступали также некоторые из общепризнанных агентов Дантона. А позднее стало известно, что сам Дантон якобы говорил:
— Необходимо восстание… Пусть народ двинется к Конвенту и очистит его.
Точно ли эти слова были произнесены Жоржем 9 марта? Во всяком случае, из всех его последующих действий отчетливо видно, что теперь он не только порывает с Жирондой, но и готов объявить ей войну.
Когда утром 10 марта Жорж Дантон спокойно поднимался на ораторскую трибуну Манежа, он хорошо помнил о том, что произошло накануне. Он видел перед собой толпу ревущего народа, со всех сторон окружившего Конвент. Он слышал призывные звуки набата, сливавшиеся с требованием предать суду клику Бриссо — Ролана. Он не забыл, что санкюлоты разгромили типографии наиболее злобных апологистов Жиронды. И этот новый вихрь народной ярости, как обычно, давал Дантону уверенность и смелость, подсказывая нужные слова и верный тон речи.
Как и в своем предыдущем выступлении, оратор прежде всего приковывает внимание слушателей к внешней опасности. Но теперь он более пространно излагает свою ведущую мысль.
Главный враг на данном этапе — аристократическая Англия. Разбить Англию и низринуть реакционный кабинет Питта можно, лишь одержав полную победу в Голландии. Но чтобы эта победа была одержана, необходим прежде всего народный энтузиазм. Однако откуда же взяться энтузиазму у голодного, обездоленного народа? Значит, чтобы повернуть санкюлотов от внутренних забот к внешней войне, необходимы материальные жертвы со стороны буржуазии.
— У нас нет времени для разговоров, — повелительно напоминает Жорж своим слушателям, — необходимо действовать… Пусть ваши комиссары немедленно отправятся в путь, пусть они скажут этому подлому классу, пусть скажут богачам: ваши богатства должны пойти на пользу отечеству, как идет наш труд; у народа есть только кровь — он ее расточает; а вы, жалкие трусы, жертвуйте вашими богатствами!..
Разумеется, это только декларация. Дантон вовсе не собирался предлагать практических мер к облегчению участи низов. Но эта декларация леденит души жирондистов. Оратор не дает им времени прийти в себя. Под аплодисменты галерей он напоминает своим соперникам о недавнем прошлом:
— Я был уже в подобном положении, когда неприятель находился на французской земле. Я говорил им, этим мнимым патриотам: «Ваши распри пагубны для дела свободы. Я вас всех презираю, вы все изменники. Победим врага, а тогда будем заниматься спорами!» Я говорил: «Что для меня моя добрая слава! Пусть даже мое имя покроется позором, лишь бы Франция была свободна!» Я согласился прослыть кровопийцей! Так будем же пить, если нужно, кровь врагов человечества, лишь бы Европа, наконец, стала свободной!..
Конечно, кивок на Европу — это дань революционной фразеологии. Но главное — «государственные люди» могут не строить себе иллюзий: Дантон снова согласен стать «кровопийцей», повторить свое сентябрьское министерство. Он, правда, пытается успокоить собственников, преимущественно своих друзей из «болота»:
— Национальный долг будет покрыт за счет врагов народа; восстановится равновесие между ценой товаров и стоимостью денег, и тогда народ сможет воспользоваться плодами свободы…
Однако, кого он подразумевает под «врагами народа», оратор не разъясняет. И тут же делает многозначительное добавление:
— Подумайте об этом! Пусть богатые прислушаются к этим словам! Надо, чтобы наши победы оплачивали наши долги, или же их будут оплачивать богачи, притом в кратчайшие сроки!..
Итак, Жорж ставит перед правительством Жиронды альтернативу: или оно обеспечит внешние победы, или ему будет худо! Впрочем, в первое он уже больше не верит, и если его бурная речь заканчивается очередным призывом к единению, то теперь в устах Дантона это не более чем риторический прием. Это трибун блестяще доказал к концу дня того же 10 марта.
Среди идей, носившихся в воздухе Парижа в мартовские дни, особенно часто и настойчиво повторялась мысль о создании Революционного трибунала.
Эта мысль, возникнув на улице, обсуждалась в Якобинском клубе и не могла миновать Конвент.
Чрезвычайный трибунал для наказания врагов революции был создан сразу же после восстания 10 августа. Но тогда жирондисты быстро свели на нет его деятельность, а затем и формально он был ликвидирован.
Теперь так просто отмахнуться от этого вопроса законодатели не могли. На утреннем заседании 10 марта вскоре после речи Дантона возникла дискуссия об учреждении трибунала. Жирондисты устами неугомонного Бюзб горячо возражали. Двуличный Барер предложил отложить решение. Многие его поддержали. Отовсюду летели крики:
— Отсрочить дебаты!
— Пора делать перерыв! Уже шесть часов!..
Председатель объявил заседание оконченным.
Но тут вдруг снова вскочил Дантон, и голос его прогремел на весь зал Манежа:
— Я предлагаю всем честным гражданам не покидать своих мест!..
Удивленные депутаты остались на местах.
Жорж продолжал:
— Как, граждане? Неужели в момент столь грозной опасности вы могли бы разойтись, не приняв решений, которых требует от вас спасение народного дела? Поймите же, сколь важно своевременно установить юридические меры, которые карали бы контрреволюционеров! Ибо трибунал необходим именно для них; для них этот трибунал должен заменить верховный трибунал народной мести!.. Вырвите их из рук этой мести — таково требование гуманности!..
В этот момент из нижних рядов раздался отчетливый выкрик:
— Сентябрь!..
Казалось, оратор только этого и ждал. Голос его вдруг приобрел особенную силу:
— Да, сентябрь, если Конвент не учтет ошибок своих предшественников!.. Будем страшными, чтобы избавить народ от необходимости быть страшным. Организуем трибунал не как благо — это невозможно, но как наименьшее зло. И пусть народ знает, что меч закона неотвратимо обрушится на головы всех его врагов…
Тактика Дантона совершенно ясна. Нанося удар в сердце Жиронды, он одновременно пытается внушить остальному Конвенту: чтобы спасти Францию и ввести революцию в «правильное» русло, нужно взять на себя руководство народным движением. Нужно действовать, как шесть месяцев назад, быстро, решительно, но мудро. Революционная власть должна быть передана в сильные и осторожные руки. Такие руки есть: они принадлежат ему, Дантону.
Призвав к созданию Революционного суда, оратор вслед за этим требует, чтобы Конвент реорганизовал исполнительную власть: пусть отныне министры избираются непосредственно из среды депутатов.
Как ни вуалирует Дантон свое новое предложение, как ни прячет его под грозными тирадами о трибунале и врагах народа, ему тут же приходится убедиться, что своей тонкой, но двойной игрой он во многом ослабил эффект замечательной речи. Ибо и Гора, и Жиронда, и «болото» почувствовали, что идейный борец хлопочет, между прочим, и о себе. Он мечтает снова стать министром, главой Исполнительного совета, продолжая при этом сохранять звание народного депутата… Уж не из-за этого ли и затеял он всю эту шумиху?..
И вот снова, как в дни суда над Людовиком XVI, раздается громкий возглас из рядов Жиронды:
— Ты действуешь, как король!..
— А ты рассуждаешь, как трус! — парирует Дантон. Но это не может спасти положения. Бриссотинцы ему угрожают, «болото» трусливо отворачивается, монтаньяры, боясь обвинения в «диктатуре», молчат.
Дантон не снижает голоса. Он делает вид, будто ничего не заметил, и подводит общий итог своим обоим выступлениям:
— Итак, я делаю вывод: сегодня решаются вопросы о создании трибунала и реорганизации исполнительной власти; завтра начинаются решительные действия. Завтра ваши комиссары должны отправиться в путь, завтра же вся Франция, как один человек, должна подняться на врага. Надо оккупировать Голландию и освободить Бельгию; надо сокрушить мощь Англии; пусть друзья свободы восторжествуют над этой страной; пусть наши победоносные армии принесут всем народам свободу и счастье, и пусть весь мир будет отомщен!
Речь закончена на подъеме. Оратор спускается с трибуны под гром аплодисментов. Но по особым чуть заметным признакам он догадывается, что полной победы на этот раз не одержал.
Действительно, после часового перерыва Конвент утверждает декрет о Чрезвычайном трибунале, но отказывается пересматривать статус исполнительной власти.
Может ли особенно огорчить Дантона эта частичная неудача? Ни в коей мере. В целом он достиг, чего хотел: враги снова увидели его во всем блеске и снова почувствовали дыхание «сентября».
Пусть-ка теперь задумаются, пусть поостерегутся на будущее. Он прекрасно использовал очередную вспышку народного гнева, и если даже полнота власти на сегодня от него ускользнула, ну что же! Он добьется ее завтра!..
Жорж видел, что движение в Париже пошло на убыль. Правда, оно еще продолжалось всю вторую половину дня 10 марта, так что многие жирондисты, напуганные до смерти, не ночевали у себя дома. И все же в восстание оно не переросло. Пока что ведущие монтаньяры, в том числе Робеспьер и Марат, побоялись заключить союз с «бешеными». — Нужен был еще месяц напряженной борьбы, чтобы демократы-якобинцы изменили свое отношение к новым парижским агитаторам.
Вспышка начала марта сделалась прелюдией к последнему этапу борьбы между Горой и Жирондой. Теперь война должна была стать неумолимой и беспощадной. Этому особенно содействовала измена Дюмурье.
«Вы видели лучше, чем я…»
Кто из парижских литераторов, художников, артистов не знал в девяностые годы дома Тальма?
Этот дом на улице Шантерен славился своим гостеприимством. Великий трагик любил общество, а его первая жена — Жюли — могла бы стать Аспазией своего века, если бы то время походило на век Перикла.
Общество, собиравшееся у Тальма, было довольно пестрым. Здесь начинающие поэты, не робея, читали свои стихи, а начинающие композиторы всегда срывали первые аплодисменты. Это и неудивительно: главными приятелями хозяев дома были жирондисты, увлекавшиеся не только философией, но и литературой и мнившие себя знатоками всех видов искусства.
На улице Шантерен встречались почти все завсегдатаи салона Манон Ролан. Сюда заходили и Кондорсе, и Луве, и Роже-Дюко. Иногда бывал сам Ролан. Всякий раз, когда приезжала прелестная госпожа Кандель, актриса Комеди Франсэз, бывшая превосходной пианисткой, ее сопровождал Пьер Верньо. Не забывал Тальма и страстный поклонник театра Жорж Дантон.
Гости собирались в большой галерее, увешанной галльскими касками, греческими кинжалами, индийскими стрелами и турецкими ятаганами — разнообразными свидетелями коллекционерских наклонностей их хозяина. Юная Кандель садилась за фортепьяно. Кто-нибудь пел, кто-нибудь читал. Музицирование чередовалось с легким флиртом и разговорами на политические темы. Впрочем, очаровательные нимфы дома Тальма не оставляли гостям слишком много времени, чтобы заниматься политикой.
16 октября 1792 года на улице Шантерен давали блестящий праздник в честь друга Тальма, героя дня генерала Дюмурье.
Дюмурье приехал с фронта как триумфатор, упивающийся своим триумфом. Он посещал собрания, клубы и зрелища, стараясь выведать общественное мнение и ухаживая за всеми партиями, которые, в свою очередь, ухаживали за ним.
В Конвенте он говорил:
— Свобода торжествует повсюду; направляемая философией, сокрушая деспотизм, она облетит весь мир!..
В Якобинском клубе он бросился в объятия к Робеспьеру, слушал славословия Дантона и восхвалял Колло д’Эрбуа.
Дюмурье стал временным кумиром Парижа, а так как все знали, что он страстно любил удовольствия, на него посыпались приглашения, и все свое время, оставшееся от клубов и Конвента, он делил между театром, салонами и более злачными местами.
На празднике у Тальма он чувствовал себя великолепно. Политики ему льстили, поэты и актеры курили фимиам, а прелестные глаза и низкие вырезы корсажей нимф дарили весьма щедрые обещания. Среди веселой болтовни, смеха и роскошных дамских туалетов генерал на время забыл обо всем остальном…
Вдруг произошло смятение. Сантер, встречавший гостей, доложил о приходе… Марата!
Раздались крики ужаса, и несколько человек покинули зал. В следующий момент на пороге появился легендарный Друг народа.
На нем была старая фуфайка, шею небрежно повязывал красный платок. Его сопровождали двое санкюлотов, худые и скверно одетые.
Марат шел прямо к герою торжества.
Оглядев незваного посетителя с головы до ног, Дюмурье спросил с оттенком презрения:
— Так это вас называют Маратом?..
Но Другу народа было не до праздных разговоров. Он был поглощен расследованием вопроса о несправедливом наказании, наложенном Дюмурье на два республиканских батальона. И он без всякого смущения явился прямо сюда, чтобы призвать к ответу прославленного полководца.
— Я требую сведений о разоруженных батальонах.
— Все документы находятся в военном министерстве.
— Я обегал все канцелярии, но ничего не обнаружил…
Разговор шел в повышенном тоне. Наконец Дюмурье решил показать себя оскорбленным:
— Вы слишком резки, господин Марат, я не стану разговаривать с вами! — И он повернулся спиной к Другу народа.
Так окончилась эта символическая встреча.
Марат, отличавшийся особым даром распознавать людей, первым прочитал на лбу Дюмурье печать измены, прочитал тогда, когда все остальные боготворили авантюриста как героя.
Год спустя после этих событий, тоскливо влача в изгнании унылые дни бесполезной жизни, Дюмурье писал в своих мемуарах:
«…Я хотел вторгнуться в Голландию. Там я располагал бы необходимыми средствами. Обладая Голландией, где я, пожалуй, позволил бы грабеж, я отобрал бы республиканские войска, на которые мог положиться, и распределил их среди пехотных линейных войск, в которых чувствовал недостаток. С этой грозной армией я вступил бы в Бельгию и освободил ее вторично от новых тиранов — членов Конвента. Бельгийцы доставили бы мне свежие силы. С ними я атаковал бы австрийцев, заставил их отступить в Германию, а затем во главе многочисленной непобедимой армии вошел во Францию с конституцией в руках, уничтожил республику, истребил ее сторонников, восстановил законы короля в моем отечестве и продиктовал мир всей Европе…»
Дюмурье забывает упомянуть об одной «мелочи»: для себя лично он собирался приберечь «королевство», составленное из Бельгии и Голландии.
Авантюрист старого закала, тех времен, когда, по выражению историка, война была чем-то средним между дуэлью и игрой в шахматы, Дюмурье понадеялся на свой авторитет, военный талант, а также на противоречия, царившие в стане республиканцев. Но он не учел, что имеет дело с совершенно новыми людьми и новыми явлениями; он не знал даже как следует своих собственных солдат; отсюда начинались все его просчеты, приведшие к полному краху столь тщательно составленный план.
Дюмурье обрек себя на предательство с того дня, как вступил на путь политических интриг. Но разоблачить его помешало то соревнование лиц и партий, которое он широко использовал и в котором лидеры Жиронды и Дантон, равно ухаживавшие за популярным генералом, сыграли одинаково незавидную роль.
«Естественные границы», достигнутые победоносными армиями санкюлотов за несколько месяцев упорной борьбы, были утрачены в течение всего нескольких дней. Во второй половине марта, после поражения при Неервиндене, французы оставили Голландию, Бельгию, а затем и весь левый берег Рейна. Союзные войска вновь приблизились к рубежам республики.
Эта, казалось бы, внезапная серия военных неудач революционной Франции объяснялась цепью ошибок жирондистского правительства и генералитета, а также известной разочарованностью населения оккупированных областей в своих новых повелителях.
Дюмурье, занятый личными планами, дал армиям коалиции передышку и возможность укрепить свои силы. Между тем благодаря мародерству и хищениям со стороны протежируемых тем же Дюмурье поставщиков французская армия разлагалась и, вместо того чтобы увеличиваться, к весне 1793 года потеряла почти половину состава.
Жирондистский Комитет общественной обороны много шумел, но, по существу, ничего не сделал для победы. Постоянно споря и ссорясь между собой, не найдя общего языка с генералами и военным министерством, бриссотинцы молились на Дюмурье и ожидали чудес от морочившего их авантюриста. Жирондистская пресса, когда начались поражения в Голландии, скрывала их от общества и еще долгое время кричала о мифических успехах разбитых войск.
Первыми забили тревогу Дантон и Делакруа после своего возвращения из Бельгии в начале марта. Но, говоря о разгроме армии, Дантон все еще не хотел вскрывать одной из главных его причин; внутренне сомневаясь в Дюмурье, он, слишком многим связанный с генералом, не хотел верить в его измену и тем более извещать об этой измене других.
Между тем честолюбивый генерал, видя крушение своих надежд, вел себя все наглее и наглее. Он действовал вразрез с решениями Конвента, закрывал местные филиалы Якобинского клуба и во всем проявлял чисто диктаторские замашки. Когда комиссары Исполнительного совета попытались его образумить, он отправил 12 марта в Конвент исключительно дерзкое письмо.
Пораженный председатель Собрания не решился обнародовать это письмо и отправил его в Комитет обороны. В Комитете Робеспьер тотчас же потребовал обвинительный декрет против Дюмурье.
Этой мере воспротивился Дантон. Он заявил, что Дюмурье пользуется доверием солдат и что его отозвание может стать гибельным для фронта. Тогда Комитет решил снова отправить Дантона и Делакруа в Бельгию, чтобы сделать последнюю попытку договориться с мятежным генералом.
— Мы его излечим или свяжем по рукам и ногам! — бодро заявил Жорж перед отъездом.
Тщетные надежды! В течение целой ночи с 20 на 21 марта Дантон и его коллега старались образумить Дюмурье, который, со своей стороны, пытался привлечь их на свою сторону. В результате комиссары добились лишь того, что генерал написал председателю Конвента короткую записку, в которой просил не делать выводов из его предыдущего письма и ждать дальнейших объяснений. С этой запиской в кармане Дантон и поскакал в Париж.
Из Лувена в Париж можно было добраться за двое суток. Но странное стечение обстоятельств! Именно теперь, когда каждый миг был особенно дорог, Жорж почему-то надолго застрял в пути и прибыл в столицу лишь к вечеру 26 марта…
За эти шесть суток утекло очень много воды. Дюмурье вступил в сговор с австрийским главнокомандующим, герцогом Кобургским, и сдал ему несколько важных крепостей.
Факт измены был скреплен договором.
Записка, прибывшая с Дантоном в Париж, становилась бесполезной.
Мог ли проницательный Жорж Дантон, превосходный политик и тонкий дипломат, не понимать, что происходит вокруг него? Мог ли он даже теперь не догадываться об истинных замыслах Дюмурье? В Париже его догнали три письма Делакруа, оставшегося в Бельгии. Эти письма, в которых последовательно нарастает тревога, кончаются советом Жоржу «оставить обычную беспечность» и «арестовать врага родины». Об измене Дюмурье твердят все. Робеспьер требует его немедленного отозвания. И лишь один Дантон продолжает его защищать. Он пытается выгородить генерала и в Комитете обороны, и в только что образованной Комиссии общественного спасения, и в Якобинском клубе. Да, конечно, Дюмурье груб и бестактен, у него своя манера действовать, он окружил себя негодными людьми, но ведь он единственный способный полководец! Его надо сохранить во что бы то ни стало, иначе все завоевания погибли!
С упорством маньяка держится Дантон за эти мифические «завоевания», которых больше не существует. Очень уж многим связал он себя с теорией «естественных границ», а следовательно, и с оскандалившимся генералом. Он уверяет других и себя самого в том, в чем давно уже потерял уверенность, что давно грызет его душу тяжкими сомнениями. И только когда непреложные факты бьют ему прямо в лоб, когда надежде не остается больше ни малейшей лазейки, он вдруг трезвеет. Инстинкт самосохранения начинает свою работу. Завоеваний не спасешь, надо спасаться самому! Но как? Теперь, зарвавшись сверх всякой меры, как же будет он отступать к пределам жестокой реальности? И кто вызволит его из трясины, в которой он столь глубоко увяз?
Дантон знает: это может сделать только народ, именем которого действуют все партии, но который ему, Дантону, до сих пор всегда служил верной опорой.
И Жорж апеллирует к народу.
27 марта он произносит в Конвенте одну из тех блестящих речей, которые надолго остаются в памяти.
О чем же говорит он, однако? Об измене Дюмурье? О мерах, которые следует немедленно принять против мятежного генерала? Ничего похожего. Дантон выясняет очередные задачи революции. Он обрушивается на «внутренних врагов» и напоминает, что Чрезвычайный трибунал все еще не организован.
— Что же скажет на это народ, повсеместно готовый подняться, народ, который видит и понимает все происходящее? Мелкие страсти волнуют его представителей, в то время как они должны бы направить всю свою энергию и против внутреннего и против внешнего врага.
Помните, — заклинает оратор, — что революция может быть совершена только самим народом: он — орудие революции, а вы — призваны руководить этим орудием… Революция разжигает все страсти. Великий народ в революции подобен металлу, кипящему в горниле. Статуя свободы еще не отлита, металл еще только плавится. Если вы не умеете обращаться с плавильной печью, вы все погибнете в пламени!..
Создавая этот необыкновенно яркий и сильный образ, гениальный импровизатор сам доводит Конвент до точки кипения. Среди общих аплодисментов он снова требует вооружения народа за счет богачей, снова призывает к выполнению революционного долга.
— Покажите себя беспощадными, покажите себя революционерами, как сам народ. И вы спасете его…
Только после этого — ибо скрыть горький факт все равно уже невозможно — трибун вдруг вспоминает о Дюмурье. Правда, он даже не хочет назвать его имени. Как бы вскользь, между прочим он говорит о «генерале, который пользовался большой популярностью, а потом пришел к печальному концу», будучи «восстановлен против народа». Кто же, однако, его восстановил?
Вот тут-то Дантон и выкладывает свой главный козырь, доверительно сообщая Конвенту:
— Я процитирую вам один факт, о котором прошу немедленно забыть. Ролан писал Дюмурье, который показывал это письмо мне и Делакруа: «Вы должны соединиться с нами, чтобы уничтожить эту парижскую партию, особенно Дантона». Судите сами, граждане, каким примером мог служить и какое ужасное влияние мог оказывать человек с воображением настолько извращенным, чтобы высказывать такие мысли, причем человек этот стоял во главе республики! Но оставим все это и опустим завесу над прошлым…
Конечно, о завесе — это лишь ради красоты стиля. И в существовании приведенной цитаты можно очень сильно сомневаться. Но замечателен сам выверт Дантона. Открестившись, наконец, от предателя-генерала, он единым махом взваливает и вину за это предательство и все его последствия целиком на плечи Жиронды!
Слишком поздно. На этот раз Жиронда его опередила.
Правительство, наконец, решилось на энергичные меры. 29 марта в Бельгию были посланы четыре комиссара во главе с военным министром. Они должны были отрешить Дюмурье от командования и арестовать его.
Но арестованными оказались министр и комиссары.
Дюмурье выдал их неприятелю.
После этого он попытался увлечь свою армию на Париж. Но армия не подчинилась предателю. От пуль собственных солдат Дюмурье укрылся в лагере австрийцев. Так кончились его честолюбивые замыслы и началась печальная жизнь изгнанника-эмигранта.
Вместе с ним бежали за границу сын Филиппа Эгали-те и несколько офицеров-роялистов.
А по Парижу в это время усиленно распространялся слух:
— Дантон арестован. Связанный со злодеем Дюмурье, он предстанет перед Чрезвычайным трибуналом.
Это была ложь. Слух пустили жирондисты. Но правда состояла в том, что демагога действительно призвали к ответу. Комиссия общественного спасения требовала, чтобы он объяснил свои действия в Бельгии. Конвент требовал, чтобы он представил отчет в своих денежных тратах со времени министерства и по сей день. Якобинцы требовали, чтобы он оправдался от обвинений в связях с предателем. Его имя склонялось повсюду: в политических салонах, в клубах, в кулуарах Конвента.
Да, Жиронда опередила Дантона. Бриссотинцы, давшие эполеты Дюмурье и смотревшие на него как на оракула, бриссотинцы, не принявшие ни единой меры в целях успешного ведения войны, теперь торопились отыграться на своем конкуренте.
— Он дружил с генералом! Он сидел с ним в одной ложе в театре! Он защищал его дольше всех!..
Жорж изворачивался, словно угорь. Наконец он не выдержал.
— Требуют моей головы! — исступленно закричал он в Конвенте 30 марта. — Вот она!..
Но голова на этот раз осталась у него на плечах, сколь ни желали ее жирондисты. Накануне 1 апреля, дня, в который «государственные люди» наметили окончательно раздавить Дантона, он вдруг заключил соглашение с Маратом, тем самым Маратом, от которого до сих пор так упорно открещивался. Жорж пообещал Другу народа «сорвать маску с Жиронды». За Маратом были Гора и якобинцы. За якобинцами стоял французский народ. А народ был силой, против которой изощренные в интригах друзья госпожи Ролан оказались бессильными что-либо предпринять.
С утра 1 апреля большой зал Манежа был переполнен. Галереи для публики грозили рухнуть под напором санкюлотов. Все ждали обещанную речь Дантона.
Но битву начали жирондисты. Первым выступил протестантский пастор Ласурс. Он выразил удивление, что Дантон столь долго и упорно защищал подозрительного генерала. Не говорит ли это о многом? Пусть-ка заподозренный трибун расскажет поподробнее о своем поведении в Бельгии.
Жорж ответил спокойно, придерживаясь умеренных выражений. Он заявил, что у него были совсем разные цели с мятежным генералом. Все свои действия он неизменно согласовывал с другими комиссарами, и если проглядел что-либо, если не сразу понял игру предателя, в этом вина не его одного.
Умело группируя факты, Дантон показал, что, по существу, действия Дюмурье совпадали с программой Жиронды…
Впрочем, он не станет развивать этой темы. Довольно говорить о прошлом. Нужно найти средства исправить допущенные ошибки.
Жирондисты торжествуют. Им кажется, что их противник струсил и готов капитулировать. Вот теперь-то и следует наносить смертельный удар!
Снова встает Ласурс. На этот раз он прямо утверждает, что Дантон вместе с Дюмурье хотел восстановить королевскую власть во Франции. Делакруа и Дантон — один в Бельгии, другой в Париже — управляли главными нитями заговора.
Дантон молча слушает своего противника. Его губы кривятся в презрительной усмешке, в глазах искрится гнев, но он терпеливо ждет своей очереди.
Ласурса сменяет Биротго. Он поддакивает своему предшественнику. Да, конечно, Дантон жаждал королевской власти. Недаром об этом постоянно твердил его друг Фабр д’Эглантин…
Жорж взрывается.
— Вы негодяи! — кричит он с места. — Наступит время суда над вами!
Конвент большинством голосов назначает комиссию для расследования дела Дантона. Это поражение. Это позор. Он — обвиняемый!
Жорж вскакивает и несется к трибуне. По дороге он бросает монтаньярам:
— Эти подлецы хотели бы взвалить на наши головы все свои преступления!
Но Жиронда не желает давать ему слова. Пусть оправдывается перед комиссией!
Дантон в нерешительности.
Тогда вся Гора поднимается со своих мест. С галерей несутся крики и одобрительные хлопки.
Жорж яростно расшвыривает стоявших на его пути и овладевает трибуной. Все! Теперь они у него в руках!..
Дантон вытирает мокрый лоб. Секунду он смотрит в бушующий зал. Затем обращается к верхним рядам амфитеатра:
— Прежде всего я должен отдать вам справедливость, как истинным друзьям народа, вам, граждане, сидящие на этой Горе: вы видели лучше, чем я.
Я долго думал, что при всей стремительности моего характера мне нужно смягчать данный природой темперамент и держаться умеренности, которую, как мне казалось, предписывали обстоятельства. Вы обвиняли меня в слабости, и вы были правы: я признаю это перед лицом всей Франции!..
Эти слова производят огромное впечатление. Крики и шум стихают.
Вперив свой мрачный взор в нижние ряды, Дантон продолжает с нарастающей энергией:
— Кто же здесь обвинители? Да это те самые люди, которые всякими ухищрениями и вероломством упорно пытались избавить тирана от карающего меча правосудия…
Ага! Зашевелились!.. Но сквозь громкий ропот на нижних скамьях Жорж слышит отчетливые поощрения с Горы:
— Это верно! Все правда!..
И, простирая руку к Жиронде, Дантон вновь обращает лицо к монтаньярам:
— Граждане, и эти самые люди имеют дерзость теперь выступать в роли чьих бы то ни было обличителей!..
Почему я оставил систему умеренности и соглашений? — продолжает оратор. — Потому, что есть предел мудрости. Потому, что когда чувствуешь себя под угрозой постоянных ударов со стороны тех, которые должны были бы тебе аплодировать, приходится перейти в наступление..
Откровенность и прямота Дантона подкупают. Он видит, что симпатии большинства на его стороне. И тогда из обвиняемого он превращается в обвинителя. Он показывает, что бриссотинцы и Дюмурье вылезли из одной и той же помойной ямы. Он разоблачает раскольнические действия «государственных людей», их постоянный роялизм, их вечные интриги против революции.
Голос его грохочет, точно канонада. Слова, обвинения, угрозы льются свободным потоком, который нельзя ни остановить, ни преодолеть.
Монтаньяры, вновь вскочившие со своих мест, чередуют рукоплескания с выкриками. Более других горяч и нетерпелив Марат. Точно ездок, шпорящий бешеного коня, подогревает он ярость Дантона. Забыл ли оратор чье имя — Марат его называет; упустил ли какую подробность — Марат подсказывает ее.
Дантон говорит о переписке бриссотинцев с Дюмурье.
— Есть письма Жансонне! — уточняет Марат.
Дантон рассказывает об интригах жирондистов.
— А их интимные ужины? — напоминает Друг народа.
— Они устраивали секретные ужины с Дюмурье, — подхватывает Дантон.
— Ласурс! Ласурс принимал в них участие! — восклицает Марат. — О, я обличу этих заговорщиков!
— Да, — продолжает Дантон, — все они были главарями одного заговора…
Наконец оратор подходит к заключению. Он патетически восклицает:
— Хотите услышать слово, которое будет ответом на все?
— Да, да, требуем этого! — отвечает Гора.
— Великолепно! Тогда слушайте! Я думаю, что нет больше перемирия между патриотами-монтаньярами, настаивавшими на смерти тирана, и негодяями, которые хотели его спасти, чем опозорили нас перед всей Францией…
Волны аплодисментов следуют без перерыва. Со всех сторон слышны возгласы:
— Мы спасем отечество!
Дантон спускается с трибуны прямо в объятья окруживших его монтаньяров. Его целуют, поздравляют с победой.
Отныне Гора едина.
И она — в этом нет сомнения — сокрушит ненавистную Жиронду.
Ближайшим результатом заседания 1 апреля была реорганизация высших правительственных учреждений в духе, подсказанном монтаньярами.
Четвертого апреля Конвент взял на себя управление войсками, отправив в армию восемь комиссаров, наделенных властью контролировать и направлять деятельность генералов.
Комиссия общественного спасения, недавно заменившая жирондистский Комитет обороны, 6 апреля была преобразована в Комитет общественного спасения. Новый орган получил очень широкие полномочия, вплоть до предписаний министрам, и должен был обсуждать дела секретно. Количество его членов было сокращено с двадцати пяти до девяти человек, причем жирондисты потерпели полное фиаско: в состав Комитета вошли несколько депутатов «болота», Дантон и близкие ему монтаньяры — Делакруа и Барер.
Этот Комитет современники назвали «Комитетом Дантона».
Так после долгих колебаний и раздумий Жорж Дантон окончательно связал свою судьбу с Горой и благодаря этому снова прорвался к вершинам власти.
Но власть эта стоила ему серьезных жертв.
Прежде всего он должен был окончательно похоронить всякую мысль о союзе с Жирондой; впереди была только истребительная война. Пришлось расстаться также и с последними монархическими иллюзиями. Главный объект этих иллюзий, «гражданин Эгалите», прежний сиятельный собутыльник Дантона, был арестован вскоре после измены Дюмурье.
Все это было весьма печально.
А что давала новая власть?
Этого Жорж еще не знал. Он двигался ощупью, с опаской, не возлагая слишком больших надежд на будущее.
Революция еще не кончилась
Чем дальше шло время, тем более показывала Жиронда свое неумение разобраться в смысле событий, свое нежелание отвечать на новые запросы революции.
Весна 1793 года оказалась для «государственных людей» временем испытания на прочность различных аспектов их внутренней и внешней политики. Этого испытания они не выдержали.
Проявив полную неспособность в вопросах экономики, восстановившую против них санкюлотов Парижа, скомпрометировав свою внешнюю политику поражениями на фронтах и изменой Дюмурье, жирондисты, сверх всего этого, опозорили себя Вандеей.
Вандея… В марте и апреле это слово звучало особенно грозно. Вандейский контрреволюционный мятеж, воспринявший традиции бретонского заговора, с которым Дантон возился в дни своего министерства, по существу, был вызван все той же беспомощностью жирондистских лидеров в области экономики. Население западных департаментов, в особенности крестьянство, давно страдало от голода, необеспеченных ассигнатов и отсутствия твердых цен на предметы первой необходимости. Контрреволюционное дворянство и неприсяжные священники использовали настроения отсталого патриархального крестьянства и направили их по соответствующему руслу.
На первых порах успокоить Вандею было бы делом не очень сложным. Но правительство Жиронды, занятое войной с монтаньярами, и пальцем не пошевельнуло, пока не дождалось того, что к началу апреля мятеж окреп и перебросился в соседние области. Теперь подавить Вандею оказалось уже не просто, тем более что многие из «государственных людей» втайне сочувствовали повстанцам.
Вандея и другие роялистские мятежи много содействовали падению престижа Жиронды. Рядовые члены партии — искренние республиканцы — покидали своих лидеров и переходили на сторону Горы. В свою очередь, монтаньяры, прозревшие после событий конца марта — начала апреля, стали гораздо внимательнее, чем прежде, прислушиваться к призывам парижских агитаторов — Жака Ру и Варле.
Моральное поражение Жиронды должно было неизбежно содействовать и уменьшению объема ее парламентской власти. Исполнительный совет, прежде состоявший из одних бриссотинцев, был почти полностью переизбран. Ролан оказался вынужденным покинуть министерство внутренних дел, где его место занял обходительный Тара, прежний министр юстиции. Военным министром стал левый якобинец Бушот. Сменивший Монжа морской министр Дальбарад был рекомендован Дантоном. Таким образом, только Лебрен и Клавьер оставались проводниками идей Жиронды в Совете, но теперь их два голоса составляли весьма скромное меньшинство.
Новый Комитет общественного спасения — «Комитет Дантона», которому предстояло выходить на главные роли, также избежал влияния Жиронды.
Однако «государственные люди» по-прежнему преобладали в Конвенте. И если «болото» с конца зимы гораздо чаще голосовало вместе с Горой, то все же, сохранив боязливое предубеждение против якобинской Коммуны, депутаты центра по вопросам, касавшимся личностей или парижской политики, обычно поддерживали жирондистов.
Гора была ослаблена отъездом 76 комиссаров, избранных из ее состава и командированных в департаменты для производства военного набора. Конечно, эти комиссары содействовали тому, что в провинции были рассеяны предубеждения против революционного Парижа, но на данный момент в Конвенте монтаньяры утратили многих из числа своих видных ораторов.
Все это должно было привести депутатов Горы к мысли о необходимости изгнания жирондистов из Конвента. А мысль эта не могла не сблизить монтаньяров с «бешеными», которые высказывали подобную идею еще в дни мартовских волнений.
Пятого апреля Якобинский клуб составил адрес ко всем филиальным обществам, предлагавший немедленно потребовать лишения депутатских полномочий тех членов Конвента, которые «пытались спасти тирана».
Десять дней спустя делегация от тридцати пяти секций во главе с мэром Пашем подала в Конвент петицию аналогичного содержания, в которой были названы 22 главных лидера Жиронды, в том числе Бриссо, Гюаде, Верньо, Жансонне, Бюзо, Барбару, Петион и Ласурс.
В прежнее время Гора лишь защищалась против Жиронды. Теперь она переходит в наступление.
«Государственные люди», объятые страхом и злобой, ищут ответные меры. До сих пор все их попытки свалить вожаков Горы — Марата, Робеспьера, Дантона — не приводили ни к чему. Дантона и Робеспьера в особенности. Марат, конечно, более уязвим: его боится «болото». Сейчас есть и предлог — автором якобинского адреса от 5 апреля был, по слухам, именно Друг народа!
Ну что ж, надо бить по Марату.
И жирондисты, опираясь на «болотных жаб», добиваются обвинительного декрета против своего наиболее заклятого врага. Одновременно они проводят деятельную агитацию среди парижских богачей.
«Ваша собственность, — вещает Петион в «Письме парижанам», — находится под угрозой, а вы закрываете глаза на эту опасность. Готовится война между собственниками и теми, кто не имеет собственности, а вы не предпринимаете ничего, чтобы предупредить ее. Несколько интриганов, кучка заговорщиков, предписывают вам законы, вовлекают вас в безрассудные авантюры, а у вас не хватает мужества оказать им сопротивление… Парижане, выйдите, наконец, из летаргии и заставьте этих ядовитых насекомых вернуться в свои гнездилища…»
Напрасные старания.
«Государственные люди» забывают, что столица и новые революционные учреждения находятся под контролем Горы, Коммуны и санкюлотов.
Революционный трибунал оправдывает Друга народа, и простые люди, увенчав своего героя цветами, торжественно возвращают его в Конвент.
А агитация среди богачей… Она, конечно, имела бы успех, но беда жирондистов заключалась в том, что теперь все богачи Парижа находились под прицелом бедняков.
Секции бурлили. Столица готовилась к новому восстанию.
Чем же отвечает Жорж Дантон на все эти события? Что делает недавний триумфатор в эти горячие дни?
Он не молчит. Он по-прежнему грохочет в Конвенте и Якобинском клубе, он не жалеет ни громких слов, ни страстных призывов.
Четвертого апреля Жорж выступает по поводу реорганизации Комитета общественного спасения, пятого — с требованием расширения прав Революционного трибунала, двенадцатого — в защиту свою и Марата, тринадцатого — по вопросам международного положения.
Каждая из его речей энергична, действенна, как всегда.
И все-таки кажется, будто какая-то частица прежнего Дантона, Дантона-«сентябриста», осталась за гранью, обозначенной 1 апреля.
Словно вдруг он в чем-то усомнился, над чем-то задумался, крепко и напряженно. И вот за громкими словами нет уже больше «громкого» содержания.
Призывы Дантона становятся все более скромными.
А со второй половины апреля он почти полностью смолкает — он не выступает более по главным, боевым вопросам.
В прежние времена политическая активность Жоржа неизменно усиливалась по мере роста народного подъема. Теперь в первый раз от начала революции народный подъем не вызывает энтузиазма Дантона. Чем ярче разгорается подготовка нового восстания, тем глубже уходит Жорж Дантон в свою скорлупу.
Он — в авангарде Горы? На вершине революционной власти? Этого не видно. Этого не чувствуется.
Теперь в авангарде движения стоят другие люди.
Уже с начала апреля в помещении епископского дворца, где собирались обычно «бешеные», происходят бурные сходки. Большинство секций посылало во дворец своих уполномоченных. После ряда совещаний санкюлоты решили прибегнуть к «чрезвычайным мерам». Слова «восстание» старались избегать, но всем было понятно, о чем идет речь.
В епископском дворце был сформирован главный организационный центр будущего восстания — Революционный комитет. Комитет поспешил наладить связь с Парижской коммуной. Шомет и Паш были вполне солидарны с членами Комитета. Они занялись организацией вооруженных сил столицы и общей подготовкой к проведению «чрезвычайных мер».
К этому времени союз между монтаньярами и «бешеными» вполне оформился. Ру и Варле поддержали монтаньяров в их борьбе за демократический проект новой конституции. Гора, со своей стороны, несмотря на упорное сопротивление бриссотинцев, добилась проведения законов, отвечающих требованиям широких народных масс: 4 мая был установлен единый максимум твердых цен на зерно, а вслед за этим издан декрет о принудительном займе у богачей.
Все это не могло не ускорить естественный ход событий.
В этих условиях новое правительство — «Комитет Дантона» — напоминает о себе в крайне осторожной форме. Комитет всячески пытается найти выход за счет компромисса. Его руководитель давно уже отчаялся в дружбе с Жирондой — и больше ее не желает, но вовсе не стремится к полному разгрому умеренной фракции Конвента.
Вместе с тем, однако, Дантон боится скомпрометировать себя в глазах революционеров-якобинцев. Жорж знает, что, хотя монтаньяры восторженно обнимали его после речи 1 апреля, ему вряд ли забудут колебания пяти прошедших месяцев.
И вот великий мастер лавирования придумывает новую тактику, с его точки зрения наиболее отвечающую новым сложным условиям.
Как депутат Конвента он изредка и в весьма лаконичной форме поддерживает революционные меры. Его мощный голос раздается и при обсуждении отдельных статей конституции и при вотировании закона о прогрессивном налоге.
Но как глава правительства он молчит, и не только молчит, но и, по-видимому, пребывает в совершенном бездействии.
Впрочем, так ли это?
Нет, Дантон не бездействует, но теперь он предпочитает действовать тихо и незаметно, по возможности через других лиц.
Главным рупором его политики становится лицемер, готовый на все услуги, член Комитета общественного спасения Бертран Барер.
Взбешенная своими неудачами, Жиронда закусывает удила. 18 мая она пытается, опираясь на робкое «болото», низвергнуть Парижскую коммуну и собрать в Бурже заместителей депутатов.
Конечно, низвергнуть Коммуну теперь вряд ли кто был в силах. Но собрать заместителей депутатов — значило поднять во Франции армию федерализма. Это была бы гражданская война. Ибо жирондисты знали, что в департаментах юга и юго-запада они полные хозяева. Знали они также, что именно в эти дни в Лионе, Тулоне и Марселе подготавливались контрреволюционные мятежи.
«Комитет Дантона» хочет исправить дело. Устами Барера он вносит компромиссное предложение. Действия Коммуны, конечно, достойны порицания. Но нельзя же рубить сплеча! Пусть для расследования «государственные люди» организуют специальную комиссию…
Жирондисты настолько довольны, что даже забывают о своем втором требовании. Теперь благодаря заботам этих «примирителей» они получают в руки весьма опасное оружие. Созданная ими из двенадцати человек Комиссия начинает тут же терроризовать Конвент, пугая его несуществующими заговорами и наводняя доносами.
Медленно, но верно концентрирует Комиссия двенадцати всю власть в своих руках. Она готовит подспудный удар Коммуне и Революционному комитету.
Двадцать третьего мая под предлогом раскрытия большого заговора она предлагает Конвенту объявить осадное положение и усилить охрану, порученную буржуазным секциям. В тот же день по приказу Комиссии происходят аресты ряда членов Коммуны и секционных собраний. Аресту подвергаются заместитель Шомета журналист Эбер и «бешеный» Жан Варле.
Такого революционный Париж не может позволить никому.
Двадцать пятого мая депутация Коммуны, явившись на заседание Конвента, потребовала немедленного освобождения своих людей.
Жирондист Инар, занимавший председательское кресло, ответил угрозами. Он провозгласил анафему «мятежному» Парижу и заявил, что при малейшем «покушении» на «свободу депутатов» столица будет уничтожена, разнесена по камням…
Столь варварская угроза, живо напомнившая манифест герцога Брауншвейгского, повергла Конвент в оцепенение.
Дантон почувствовал, что на этот раз ему необходимо вмешаться. Он старается как-то сгладить неловкое положение. Он приглашает обе стороны к «соблюдению умеренности», требуя, чтобы революционеры «прибавили осторожности к свойственной им энергии…».
Инар, однако, несмотря на страстные протесты Горы, добивается подтверждения своего ответа формальным вотумом.
По-видимому, Варле и Марат оказались правы: без вывода жирондистов из Конвента продолжение революции становилось невозможным.
Да, роль примирителя явно не удавалась Дантону. Напрасно он старается, напрасно вновь выпускает медоточивого Барера, который 29 мая в большом докладе, составленном его патроном, силится доказать Конвенту необходимость сплотиться и проявить единодушие перед лицом внешнего врага.
Это происходит в дни, когда другие вожди Горы уже открыто призывают к восстанию, когда сам осторожный Робеспьер громко заявляет в Якобинском клубе, что народные представители должны либо погибнуть за свободу, либо добиться ее торжества.
Париж давно ждет звона набатного колокола.
Утром 31 мая этот звон, наконец, раздается.
Dies diem docet [44]
Набат зазвучал в шесть утра по приказу Революционного комитета. Через полчаса полномочная депутация покинула епископский дворец и направилась в Ратушу. От имени секций посланцы Комитета объявили Генеральный совет Коммуны распущенным и тут же снова наделили его всей полнотой власти: так Коммуна получила революционную санкцию народа.
Члены Коммуны во главе с Шометом и Пашем поклялись оставаться верными единой и неделимой республике, поддерживать «святую свободу, святое равенство, личную безопасность и уважение к собственности». Временным главнокомандующим вооруженными силами был назначен левый якобинец Анрио. По распоряжению революционных властей были закрыты все заставы, занята почта, арестованы курьеры. Анрио направил в секции своих военных агентов.
Конвент собирался под призывные звуки набата.
Жирондисты, многие из которых побоялись ночевать дома, заспанные и злые, ощупывали оружие в карманах своих сюртуков. Когда они проникли в зал заседаний там уже находились три монтаньяра. Атлетическая фигура одного из них была хорошо знакома бриссотинцам.
— Смотрите, — воскликнул Луве, — какая злобная радость светится на этой мерзкой роже!
— Ничего удивительного, — заметил Гюаде. — Разве ты не знаешь, что сегодня он собирается изгнать нас из Конвента?
Гюаде ошибался. Цель Дантона была много скромнее. Даже сегодня он не ждал и не желал гибели Жиронды.
Всего за несколько минут перед этим в саду Тюильри Жорж имел беседу с министром внутренних дел Домеником Тара. Министр, не отличавшийся дальновидностью, был крайне удивлен всем происходившим в Париже. Он забросал Дантона вопросами:
— Что означает все это? Кто заводит пружины? Чего добиваются?..
— Не волнуйся, — ответил трибун. — Они, как в марте, переломают несколько печатных станков и разбредутся.
— Ой, Дантон, не захотят ли они поломать кое-что другое?..
Жорж нахмурился.
— А ты не зевай. В твоем распоряжении больше средств, чем в моем…
Тара беспокоился не напрасно.
С утра вся столица была на ногах. Секции вооружали батальоны. Толпы людей сновали по улицам, делясь последними новостями. Особенно много народу устремилось к Ратуше. Государственные чиновники, мировые судьи, выборные ответственные лица, простые граждане — все спешили принести новым властям революционную присягу. Шомет и Паш едва успевали принимать делегатов секций. Каждая делегация докладывала о мерах, принятых в ее районе. Здесь задержали подводы с продовольствием, пытавшиеся ускользнуть из Парижа, там захватили важную переписку, изобличающую предателей, а тут уполномоченные от пожарных требуют, чтобы им дали оружие: они хотят послужить республике не только тушением пожаров, но и участием в боях…
Отряды национальных гвардейцев двигались к Конвенту. По дороге, на перекрестках и у мостов, они устанавливали дежурные караулы.
В течение двух-трех часов весь Париж оказался под властью повстанцев.
В полдень Анрио приказал дать несколько выстрелов из сигнальной пушки.
Никогда еще от начала своего существования Конвент не переживал столь суматошных часов.
Никто не сидел на месте, все носились по залу, кричали и перебивали друг друга.
Министр внутренних дел и мэр, вызванные для отчета, удовлетворительных объяснений дать не могли. Да, в Париже неспокойно; да, заставы закрыты и вооруженные патрули дефилируют по улицам; но кто в силах здесь что-либо сделать?..
Возмущенные лидеры Жиронды требуют наказания «преступных элементов». Монтаньяры свистят, топают ногами и бурно протестуют против попыток оклеветать народное движение…
— Кто приказал ударить в набат? — допытывается Верньо.
— Кто? Сопротивление гнету! — раздается ответ из верхних рядов.
На трибуне Дантон. Он говорит грозно и резко, он «подобен Нилу, выходящему из берегов». Однако выводы его крайне умеренны. Он не требует ничего, кроме ликвидации Комиссии двенадцати.
«Государственные люди» готовы схватиться за якорь спасения. Жирондист Рабо отвечает Дантону:
— Ну хорошо. Пусть Комиссии больше не будет, а производство всех розысков перейдет к облеченному нашим доверием Комитету!
Это запоздалая попытка к примирению: оратор готов капитулировать перед «Комитетом Дантона».
Но Рабо перебивают и стаскивают с трибуны. Никаких компромиссов с прихвостнем Дюмурье!
Гора, чувствуя, что восставшие санкюлоты — ее верная опора, остается непреклонной.
У решетки для петиционеров одна за другой проходят делегации от Коммуны, секций, Революционного комитета.
Делегаты требуют ареста жирондистских лидеров, обуздания мятежей в южных департаментах, разрешения продовольственных трудностей. Они не забывают персонально назвать двадцать два имени ненавистных им членов Конвента, а также имена министров Лебрена и Клавьера.
Хитрый Барер, переглянувшись с Дантоном, поднимается на трибуну. От имени Комитета общественного спасения он вносит ловко составленный проект. Он предлагает ликвидировать Комиссию двенадцати и предоставить вооруженные силы Парижа в руки Конвента.
Внешне проект достаточно революционен. Но по существу это попытка обезглавить восстание.
Ибо упразднением Комиссии двенадцати, которой фактически и так уже не существует, Барер, как и раньше Дантон, рассчитывал предотвратить арест главарей Жиронды; требуя же передачи военных сил под начало Конвента, он надеялся обессилить повстанцев и сделать хозяином положения большинство Ассамблеи, то есть «болото» и тех самых жирондистов, против которых было поднято восстание.
План Барера сразу же разгадывает Робеспьер и раскрывает его смущенному Конвенту.
В тоске застыли жирондисты на своих местах.
— Делайте же ваш вывод! — раздраженно кричит Верньо.
— Да, я сделаю свой вывод, — спокойно отвечает Робеспьер, — и он будет направлен против вас. Мой вывод — это обвинительный декрет против всех сообщников Дюмурье, против всех тех, кто был обличен здесь петиционерами!..
Слова Неподкупного прозвучали в настороженной тишине, как смертный приговор Жиронде.
И все же к концу заседания торжествует не Робеспьер, а Дантон. Стараниями Барера и других «миротворцев» день 31 мая заканчивается именно так, как желает великий соглашатель.
Два темных глаза неутомимо следят за событиями дня. Глаза принадлежат женщине под густой вуалью, которая ни за что не хочет быть узнанной.
Где только не побывала она сегодня! Ей довелось даже проникнуть в Конвент, и здесь, в течение нескольких часов меряя нервными шагами комнату для петиционеров, она прислушивалась к тому, что происходило в главном зале.
Ей удалось вызвать Верньо и говорить с ним.
Она собиралась выступить у решетки Конвента.
А затем почти до ночи она бродила в окрестностях Тюильри, выспрашивая постовых, канониров и случайных наблюдателей.
Это была Манон Ролан.
Она страшилась за судьбу своей партии и участь своего супруга. Сначала она думала ходатайствовать о бывшем министре перед Конвентом, но затем, когда Верньо отговорил ее от этого, побежала пристраивать старика у друзей в безопасном месте.
В сумерках Манон вернулась на Карусельную площадь и была поражена полной переменой декораций.
Батальоны, весь день стоявшие у дворца, словно растворились в воздухе, остались лишь незначительные посты. В затихшем зале свет был погашен: значит, заседание окончилось.
Не веря своим глазам, Манон обратилась к группе санкюлотов:
— Что, граждане, неужели все прошло хорошо?
— О, как нельзя лучше! Они перецеловались и вон там, у дерева Свободы, спели «Марсельезу»…
У Манон стучало в висках.
«Перецеловались… Спели «Марсельезу»… Уж не бред ли все это?..»
Дальнейшие расспросы подтвердили услышанное. Да, депутаты пришли к соглашению. Комиссия двенадцати распущена, все ее дела переданы Комитету общественного спасения, но никто из бриссотинцев не обижен. Все они, провожаемые волонтерами из буржуазных секций, спокойно разошлись по своим квартирам…
Ничего другого, как идти к себе домой, не оставалось и Манон Ролан. Ей хотелось плакать от радости. Правда, радость была отравлена тем, что виновником ее оказался ненавистный Дантон…
На душе у Манон все же было неспокойно…
Кто совершенно спокойно спал в ночь на 1 июня, так это Жорж Дантон.
Давно уже он не испытывал такого удовлетворения, как сегодня. Недаром он, Барер и их единомышленники потрудились до седьмого пота. Как ни лезли на рожон эти идиоты бриссотинцы, они все-таки спасены. Мало того: его Комитет, присвоив все функции уничтоженной Комиссии двенадцати, еще более усилил свою власть. Теперь он, Жорж, действительно на коне! Сколько ни спорили и ни кричали, как ни возмущались крайние, «болото» в последний момент поддержало своего вождя и послушно проголосовало за предложение Барера…
Значит, все в порядке. Так будет и впредь.
Всегда использовавший силу народа, Дантон забыл на этот раз, что народ — несокрушимая сила, что народ имеет свой могучий голос, голос, перед которым не устоят ни одна Комиссия и ни один Комитет. Он забыл, что битва еще не кончена, что за сегодняшним днем неизбежно наступит завтрашний, что за маем следует июнь.
А новый день, заря которого уже начинала заниматься на бледном небе, готовил соглашателю и его подопечным много неожиданного и неприятного…
В то время как Жорж наслаждался сладкими сновидениями, Революционный комитет, Коммуна и клубы бодрствовали.
В Ратуше и у якобинцев происходили оживленные дебаты.
Варле выражал недовольство результатами дня и обвинял во всем Шомета и Паша. Мэр, облеченный законной властью, — только препятствие для восстания! Ему бы вообще не следовало выходить из дому!
Эбер возражал. Он, напротив, считал, что день 31 мая пропал даром лишь вследствие излишней торопливости Революционного комитета.
Но споры и распри вряд ли могли что исправить.
Это хорошо понимал Билло-Варенн, который так резюмировал у якобинцев суть дела:
— Пока все проведено только наполовину… Главное — не дать, чтобы народ остыл…
К шести часам утра 1 июня в этом смысле и было составлено воззвание Революционного комитета к 48 секциям.
Подчеркивая, что первая, предварительная победа одержана, что жирондистской Комиссии больше не существует, воззвание предостерегало граждан от излишней самоуспокоенности. То, что сделано, это лишь начало. «По тому, что народ совершил вчера, можно предвидеть то, что он совершит сегодня. Граждане, оставайтесь в полной боевой готовности!»
Утро 1 июня начиналось, как обычно. Труженики спешили на работу. В мастерских застучали топоры, завизжали пилы. В учреждениях клерки занялись своими бумагами. Открывались лавки, у которых с ночи дежурили ленты очередей.
Депутаты, шествовавшие в Конвент, констатировали, одни — с удивлением, другие — с радостью, этот повсеместный переход к будничным делам.
Все утреннее заседание занял обширный доклад Ба-рера.
Докладчик, отмечая полное спокойствие в столице, заверял своих коллег, что все страшное осталось позади. Впрочем, и страшного-то ничего не было. Народ держал себя с достоинством, петиционеры — с тактом. Ни единой жизни не угрожала опасность. Со стороны Конвента, окруженного почтительными и энергичными санкюлотами, все окончилось тем, что благоразумно улаженные несправедливости подготовили полное и общее примирение…
Прежде чем начались прения, председатель объявил заседание оконченным.
«Примирители» спешили покинуть зал. Нужно было как следует отпраздновать свой блестящий успех.
Но если в первой половине дня группа Дантона — Барера могла испытывать радость и тешить себя иллюзиями, то на исходе того же дня эта радость должна была померкнуть, а иллюзии — рассыпаться в прах.
Анрио не распустил народных войск. Напротив, он держал их наготове и ожидал только сигнала.
В пять часов вечера сигнал был дан.
Неустрашимый Марат, явившись в Ратушу, произнес полную огня призывную речь. Под общие аплодисменты Друг народа поднялся на башню Ратуши и сам ударил в набат.
Тотчас же откликнулись десятки секционных колоколов.
Столица вновь загудела.
Под этот не прекращающийся ни на секунду звон окончился вечер, прошла ночь и наступило следующее утро. Оно ничем не напоминало утра прошедшего дня.
На этот раз Конвент действительно был полностью окружен армией революции.
Стотысячное войско заняло все прилегающие к Карусельной площади улицы и переулки. Сто шестьдесят три орудия были направлены на окна зала заседаний.
Жирондисты, совершенно обессилевшие от пережитых волнений и бессонных ночей, мрачно занимали свои места. Они знали, что несколько часов назад по приказу революционных властей были закрыты и конфискованы все их газеты. Они знали также, что Революционный комитет издал постановление об арестах Ролана и Клавьера и что вследствие бегства Ролана только что схвачена его жена. Они знали, наконец, что сегодня всем им не уйти от расплаты.
В начале заседания были оглашены депеши из департаментов, которые определили весь последующий ход дебатов.
Из Вандеи сообщали, что артиллерия, провиант и боевые припасы республиканцев попали в руки мятежников. В департаменте Лозер начиналась гражданская война и лилась кровь патриотов. В Лионе, сообщения из которого давно уже носили тревожный характер, вспыхнул роялистско-жирондистский мятеж, были замучены восемьсот якобинцев-демократов.
Жирондисты понимают, что врагам нельзя дать опомниться. Один из наиболее злобных ораторов партии, Ланжюине, бросается к трибуне.
Не обращая внимания на рев галерей и верхних рядов, укоряет Конвент за его «слабость», требует уничтожения Коммуны, издевается над санкюлотами…
— Спускайся с трибуны, — кричит возмущенный до бешенства депутат Горы, бывший мясник Лежандр, — а не то я убью тебя!
— Сначала добейся декрета о превращении меня в быка, — иронизирует Ланжюине.
Лежандр направляет на оскорбителя пистолет. И с той и с другой стороны спешат на помощь. В воздухе сверкают кинжалы и шпаги.
Свалку пресекает выступление делегата от властей Парижского департамента.
— Представители нации, — говорит он, — вот уже три дня, как граждане Парижа не расстаются с оружием. Народ устал и не хочет больше откладывать своего счастья. Спасите его, или он заявляет вам, что сам будет спасать себя!
Эти слова отрезвляют Собрание.
Несколько голосов из напуганного «болота» призывают к «временному аресту» лидеров Жиронды.
Барер еще раз пытается исправить положение.
Желая избавить бриссотинцев от ареста, он предлагает от имени Комитета общественного спасения, чтобы перечисленные в петиции депутаты добровольно сложили свои полномочия.
Но монтаньяры дружно протестуют.
— Если они невиновны, — заявляет Билло-Варенн, — пусть остаются, если виновны — пусть будут наказаны.
Билло предлагает поименно вотировать обвинительный декрет.
Завязываются прения. Их нарушает новая суматоха. Кто-то из депутатов кричит, что, когда он захотел выйти из зала, его не пропустили: все проходы заняты вооруженными людьми!
Барер проявляет высшую степень возмущения. Он обличает «новых тиранов». За «самоуправством» народа он видит руку Лондона, Мадрида или Берлина.
Его поддерживает Делакруа.
Дантон, до этой минуты мрачно молчавший, вдруг тоже возвышает голос. Он требует декрета о строгом наказании человека, осмелившегося держать Конвент в состоянии осады.
Анрио немедленно вызывают для объяснений.
Но тот и не думает являться.
Тогда Барер предлагает всем членам Конвента сообща выйти к вооруженному народу, с тем чтобы продемонстрировать свою независимость.
Большинство депутатов во главе с председателем Эро де Сешелем поднимаются со своих мест. Только Марат и группа его сторонников остаются в пустеющем зале.
Процессия двигалась в полном молчании.
Впереди медленно шел председатель, надевший шляпу в знак печали. За ним следовали жирондисты, «болото», монтаньяры — все с непокрытыми головами. Вооруженные санкюлоты с любопытством разглядывали своих избранников.
Дойдя до ворот, выходивших на Карусельную площадь, депутаты остановились. Дальше ходу не было. Дальше тянулся необозримый лес пик и штыков.
Послышался цокот копыт. Навстречу Эро подъезжал Анрио в полной парадной форме, держа руку на эфесе сабли.
Председатель прочитал декрет о снятии караулов и удалении вооруженной силы. Анрио молча смотрел на читавшего. Тогда тот с упреком в голосе тихо спросил:
— Чего же хочет народ? Конвент озабочен только его счастьем.
— Народ восстал, — сухо ответил Анрио, — не для того, чтобы выслушивать красивые фразы, а для того, чтобы отдавать приказания. Он желает, чтобы ему были выданы изобличенные преступники.
В рядах депутатов произошло волнение.
Анрио осадил коня и громко приказал:
— Канониры, к орудиям!
Кто-то взял Эро под руку и оттащил в сторону. Депутаты повернули обратно. Надо было продолжать заседание.
Теперь все было ясно.
Едва установилась тишина, монтаньяр Кутон, обведя своих коллег насмешливым взглядом, сказал:
— Члены Конвента должны быть спокойны за свою независимость: вы вышли к народу и всюду нашли его добрым, великодушным, неспособным покуситься на безопасность своих избранников…
Из рядов Жиронды раздалось свирепое рычание.
Кутон продолжал. Он потребовал немедленного ареста всех обвиненных петиционерами депутатов.
— Дайте Кутону стакан крови! — съязвил Верньо. — Он хочет пить…
Но взаимное острословие ничего не могло исправить. Народ твердо выразил свою волю, и Конвенту оставалось лишь декретировать арест двадцати девяти главных представителей Жиронды.
Дантон в течение всего этого времени не проронил больше ни слова. Его соседи обратили внимание на то, что он выглядел утомленным и пристыженным.
Впоследствии кое-кто вспоминал, что трибун вел себя в конце этого дня весьма противоречиво. Сначала он потребовал голову Анрио, затем во время шествия к Карусельной площади он, будто бы смеясь, сказал тому же Анрио:
— Не бойся, продолжай действовать по-своему…
А еще позднее, когда все уже было кончено, Жоржа видели вместе с народным генералом у стойки в буфете. Дантон подливал вино в стакан хмурившемуся Анрио и ласково уговаривал:
— Ну ладно, не сердись…
Все это весьма похоже на правду. Поняв, что план его окончательно провалился, Жорж по своему обыкновению быстро перестроился, меняя ориентацию прямо на ходу…
Итак, после года борьбы и трех дней агонии Жиронда пала. Революция вступала на новый этап. Теперь правящей партией становилась партия якобинцев — монтаньяров.
Казалось бы, Жорж Дантон, объединившийся, наконец, с Горой, мог считать себя победителем.
В действительности он был побежденным.
Ибо теперь он вставал лицом к лицу с Робеспьером, Маратом, парижскими санкюлотами — той грозной силой, на которую он до сих пор лишь опирался в своих хитроумных комбинациях.
Прежде он мог лавировать между крайними партиями — это было его поле боя, его стихия; здесь он чувствовал себя непобедимым и неуязвимым.
Теперь он сам отходил в крайнюю партию, ибо справа от него никого больше не оставалось. Место лавированию должен был уступить или твердый союз с демократами, или принципиальная борьба с ними. Матерый вожак «болота» на первое был неспособен, во втором — неизбежно проигрывал.
Интуитивно он чувствовал это.
Пять месяцев спустя, когда, временно отрешившись от тревог бурной жизни революции, он отдыхал у себя в Арси, к нему как-то ворвался сосед с парижской газетой в руках.
— Радостное известие! — кричал он. — Жирондисты казнены!
Дантон побледнел и заплакал.
— Ничего себе известие! Ты называешь это счастьем для революции? Несчастный! Ты ничего не понимаешь!
— Как, позволь, разве они не были заговорщиками?
— Заговорщиками? Дантон возмутился. — В таком случае все мы заговорщики. Мы так же достойны смерти, как и они. Впрочем, — прибавил он, помолчав, — нас идет та же участь…
Жорж не ошибся. Он правильно видел свое будущее.