Личными обстоятельствами закончился для него хлопотливый август, личными же обстоятельствами начался бурный сентябрь. В самом начале месяца он получил письмо от блеранкурского друга. Письмо Тюилье содержало много подробностей, не волновавших Антуана. Но в самом конце была приписка:
«…Я получил известие о жене Торена; тебя все еще считают ее похитителем. Она живет в отеле „Тюильри“, против Якобинского клуба, на улице Сент-Оноре. Необходимо сделать все возможное, чтобы опровергнуть клевету, которой заставили поверить порядочных людей, и восстановить уважение и почет, которыми ты всегда пользовался. Ты не представляешь, насколько это заслуживает внимания. Прощай, мой друг, сейчас отходит почта; сделай ради моего покоя то, что обещал.
Преданный тебе на всю жизнь твой Тюилье».
Итак, Тереза Торен здесь, в Париже, совсем рядом…
Сен-Жюст почувствовал, как кровь прилила к его щекам.
Неужели ему никогда не вырваться из этого порочного круга? Он боролся с собой и победил, выбросил ее из мыслей и сердца. Уже несколько месяцев он не вспоминает о ней. Он заковал себя в броню своего дела, своего долга перед родиной. И вот снова… Зачем прибыла сюда? Неужели только для того, чтобы встретиться с ним, с Сен-Жюстом?.. А этот-то, нечего сказать, хорош… Бесценный друг, честнейший Яго… Что это, неразумие или двуличие? Но он же неглуп, этот «преданный на всю жизнь». Зачем он остерегает и дразнит? Зачем дает ее адрес?..
Антуан бросил письмо, упал на постель и отвернулся к стене.
Будь что будет. А милого Тюилье он вызовет к себе: хватит ему коснеть в глуши и сочинять небылицы. Пускай-ка потрудится на пользу общего дела.
Два следующих утра он вел себя словно лунатик: вместо того чтобы идти в Конвент, бродил по улице Сент-Оноре, около дома Дюпле и Якобинского клуба… Вот и сегодня остановился лишь после того, как увидел на противоположной стороне надпись: Отель «Тюильри».
Гостиница как гостиница: серая, грязная, с пыльными окнами.
Чего ждал он? Наверное, что она выйдет и он увидит ее. Зачем? — он вряд ли мог ответить. Он просто ждал. Но среди выходящих ее не было. Он так и не увидел ее.
…Антуан вдруг почувствовал, что его толкают. И вот толпа, с криком и руганью заполнившая улицу, увлекла его с собой. Толпа неслась к Конвенту. Он сразу понял, что происходит: ведь было 5 сентября!..
Все началось накануне. Народное недовольство, зревшее в июле — августе, наконец прорвалось. 4 сентября с раннего утра на улицах стали появляться толпы рабочих — плотников, каменщиков, слесарей. Люди шли к ратуше с криками: «Хлеба, хлеба!..»
Прокурор Коммуны Шометт и мэр Паш, как могли, успокаивали народ. Заместитель прокурора Эбер посоветовал санкюлотам завтра утром отправиться в Конвент. Он сказал:
— Пусть народ окружит Конвент, как уже делалось десятого августа, второго сентября и тридцать первого мая, и не оставляет этого поста до тех пор, пока народные представители не примут мер общественного спасения.
И вот сегодня, 5 сентября, парижане последовали этому совету.
Когда толпа, сопровождавшая мэра и прокурора Коммуны, подступила к Конвенту, было около часа дня. Сен-Жюст вошел в зал заседаний и занял свое место. Председательствовал Робеспьер. Антуан обратил внимание на необычную бледность лица друга.
Депутат Купе заканчивал речь, в которой рекомендовал ввести в столице хлебные карточки. В это время к решетке подошла депутация Коммуны. Слово взял Шометт.
— Европейские тираны, — сказал он, — хотят уничтожить французский народ голодом: они мечтают заставить наших граждан променять суверенитет на краюху хлеба. Но народ никогда не сделает этого!
— Нет, нет, никогда! — полетело со всех сторон.
«Ловкий ход, — подумал Сен-Жюст. — Это сказано для успокоения Конвента, а потом, вне сомнения, будет совсем другое».
— Класс, преступный, как и дворянство, — продолжал Шометт, — овладел припасами. Вы нанесли ему удар, но лишь оглушили его…
«Так и есть, вот появились и „класс“, и „удар“. Дальше пойдет еще сильнее».
— Довольно щадить изменников! — повысил голос Шометт. — Пришел день суда и гнева. Пусть формируется Революционная армия, пусть она пройдет по департаментам, пусть за ней шествует грозный трибунал и орудие, одним ударом пресекающее заговоры!
Пока прокурор говорил, манифестанты стали проникать в зал. В руках у них были транспаранты с революционными лозунгами. Занимая свободные места, санкюлоты овладели партером. Вошла депутация якобинцев. Ее оратор потребовал суда над изменниками.
— Поставьте террор в порядок дня! — закончил он. — Будем на страже революции, ибо контрреволюция царит в стане наших врагов!
Сен-Жюст видел, что Робеспьер нервно ерзает; казалось, председательские обязанности в этот день крайне тяготили его. Теперь он поднялся и проговорил:
— Враги народа давно провоцируют его месть. Народ на страже, враги его погибнут. Мы озабочены бедствиями народа. Пусть же благонамеренные граждане теснее сплотятся вокруг Конвента!..
На смену Робеспьеру спешит Дантон.
— Когда народ требует, — гремит его голос, — надо применять те методы, что он выдвигает, как диктует гений свободы!
Гром аплодисментов отвечает оратору. Слышатся крики:
— Слава Дантону! Да здравствует республика!
— Нужно довести революцию до конца! — продолжает Дантон. — Пусть не пугают вас попытки контрреволюционеров поднять мятеж в Париже. Конечно, они стремятся погасить очаг свободы; но патриоты, сотни раз устрашавшие врагов, живы и готовы ринуться в бой. Умейте управлять ими, и они снова разрушат козни!..
«Вот это прием! — подумал Сен-Жюст. — Демагог вроде бы выручает Робеспьера и тут же низвергает его; показав, что проект восстания — дело рук контрреволюционеров, он стремится вырвать санкюлотов из-под влияния Эбера и Шометта и сам стать во главе их, чтобы закончить революцию по своему вкусу! И большинство депутатов его понимает. А вот понял ли Робеспьер?..»
Робеспьер как будто тоже понял. Он передал место председателю Тюрио, а сам поспешно вышел из зала.
Сен-Жюст решил дождаться результатов. Его внимание привлек худощавый бледнолицый человек, несколько раз очень резко выступавший и теперь, словно аккомпанируя ораторам, громко повторявший одно слово: «Действовать, действовать, действовать…» Сен-Жюст едва знал этого депутата, но вспомнил его необычное имя: Бийо-Варенн.
Между тем Барер подвел итоги:
— Поставим террор в порядок дня… Роялисты хотят крови — дадим им кровь заговорщиков, разных бриссо, роланов, марий-антуанетт… Они хотят сокрушить конституцию — конституция низринет их!.. Они хотят погубить Гору — Гора их раздавит!..
«Ну и ну, — подумал Сен-Жюст, — поверил бы кто три месяца назад, что ты будешь так говорить?..»
Все было ясно. Он отправился искать Неподкупного.
Неподкупный пребывал в глубокой задумчивости и, казалось, не заметил его прихода.
— Ты почему умчался? — спросил Антуан.
— Мы попадаем в объятия контрреволюции, — мрачно изрек Робеспьер. — Я с величайшим трудом сокрушил этих «бешеных», но им на смену грядет новое пополнение выкормышей Коммуны…
— Они выступают от лица голодающего народа, да еще пытаются смягчить положение, сводя все к чисто политическим мерам.
— Не спорю, народ голодает, но это используют интриганы…
— Так будет всегда, пока народ остается голодным.
— Нужна единая воля, — помолчав, сказал Робеспьер.
Сен-Жюст рассмеялся.
— А, наконец-то и ты пришел к этому выводу… Браво, лучше поздно, чем никогда… Но что же будет в этом случае с демократической конституцией, блага которой ты недавно расписал мне столь яркими красками?..
Робеспьер ничего не ответил.
— Нужна единая воля, — повторил Сен-Жюст. — Это ты точно сформулировал. Но заметил, что это понял и Дантон?
— Дантон хорошо говорил сегодня.
— Уж куда лучше. Да только это была ловушка, расставленная всем честным патриотам. Дантон громыхал о народе и революции, но делал это, как всегда, из эгоистических соображений.
— Ты преувеличиваешь.
— Отнюдь. Вспомни, как вел он себя во главе «комитета общественной погибели». Дантон — приспособленец, играющий и нашим и вашим. Но теперь он понял: если сегодня не окажется на самом верху, то завтра его дело дрянь, совсем дрянь. И вот он старается изо всех сил, твой растленный Дантон.
— Ну, это уж ты хватил.
— Не притворяйся простаком: ты все видишь не хуже меня.
Робеспьер с удивлением посмотрел на друга: в таком тоне Антуан никогда с ним не говорил. Он хотел было возмутиться и дать наглецу взбучку, но сказал только:
— Какой же ты злой сегодня, Флорель.
— А я всегда злой, Максимильен. Всегда, когда речь идет о борьбе с врагом. Я не переношу лицемерия, и если люблю, то люблю по-настоящему, а если бью, то бью без фраз и насмерть.
— Раньше ты был иным, мой друг.
— Раньше? Возможно. Да, я был иным тогда. Но привело ли это к добру?
— И все же, милый Флорель, как бы ты ни грубил мне сегодня, кое-чему у меня ты научился. Если раньше ты говорил: «Надо дерзать», то теперь утверждаешь: «Дерзать в сочетании с мудростью». Смею спросить, откуда ты взял эту «мудрость»?..
На этот раз промолчал Сен-Жюст.
— Однако, — вдруг встрепенулся Робеспьер, — надо на что-то решаться. Нужны контрмеры, иначе все кончится плохо.
— Единственная контрмера, — сухо сказал Сен-Жюст, — убедить Комитет в необходимости принять народную программу. Ты думаешь, нас провоцируют? Так выбьем почву из-под ног провокаторов: возьмем в руки полноту власти. Пока не кончилась революция, правительство должно быть революционным; ни о какой конституции не может быть и речи. Мы вернемся к ней, когда кончится война. Но до этого надо дожить. И вот чтобы дожить, мы должны сейчас стать беспощадными. Это понял даже Барер. Нужна лишь инициатива, и Дантон попытался ее проявить. Но мы предупредим Дантона.
Робеспьер продолжал смотреть на него с удивлением. Долго молчал. Потом спросил сочувственным тоном:
— Флорель, тебе очень плохо?
— Что? — не понял Сен-Жюст.
— Я спрашиваю, у тебя большие личные неприятности?
— Почему ты так думаешь? — вспыхнул Сен-Жюст.
— Потому, что знаю тебя, — ответил Робеспьер. — Впрочем, я не намерен расспрашивать о чем бы то ни было…
Позже, раздумывая над этим разговором, Сен-Жюст еще раз удивился проницательности Робеспьера, его умению проникать в душу собеседника. Да, он понял состояние Антуана, его глубокий внутренний разлад, связанный с письмом Тюилье. И все же Неподкупный был не прав. Личные переживания Сен-Жюста, сколь бы глубоки они ни были, не имели ни малейшего влияния на его политические идеи. Его решения как политика и государственного деятеля складывались исподволь, в результате многомесячного хода событий и были связаны с обстоятельствами, важными не для его персоны, а для народа и страны, — соизмеримости здесь быть не могло.
Но почему же тогда именно в эти сентябрьские дни так вдруг ослабела видимая деятельность Сен-Жюста? Почему он, до этого дни и ночи просиживавший за работой, теперь стал редким гостем в Комитете общественного спасения? Только ли потому, что его замещали Карно и Приер, взявшие на себя основное бремя Военной секции?..
Он мог ответить, что был занят обдумыванием общего положения и не оставалось времени для остального.
Может быть, и так. Но исчерпывал ли подобный ответ суть дела? Не было ли здесь еще чего-то личного, не связанного с высокими материями большой политики?..
Нет, он не ходил больше к отелю «Тюильри» и не приглядывался к входившим и выходившим. Этого не было; он снова сумел взять себя в руки и пригасить пламя, неожиданно вспыхнувшее в груди. Но уж если говорить честно, причиной этого было не только его благоразумие. Просто против яда нашлось противоядие, и противоядие достаточно сильное.
Когда Филипп Леба просил Сен-Жюста почаще заглядывать к ним на улицу Люксанбур, тот был несколько удивлен: ведь не мог же не знать Филипп о прежних чувствах Элизы. Вскоре, однако, он понял, что доверчивый друг его, настойчиво приглашая, имел и некую заднюю мысль: на улице Люксанбур Антуан обнаружил магнит куда более сильный, чем Элиза…
С Анриеттой Леба, младшей сестрой Филиппа, он познакомился еще на свадьбе друга, и девушка сразу привлекла его. На вид ей было лет девятнадцать. Лицом она походила на брата, но казалась более смуглой, и глаза ее были чуть больше и темнее. Облик ее не отвечал античным канонам, но в прямоте и внимательности взгляда, в манере разговаривать и держаться было нечто, поразившее Сен-Жюста. Хотя Анриетта внешне ничем не походила на Терезу, он уловил какие-то токи, идущие от этой девушки и знакомые ему по ощущениям ранней юности. Не будет преувеличением сказать, что именно встреча с Анриеттой осложнила восприятие Сен-Жюстом письма Тюилье и заставила его простоять несколько утренних часов на улице Сент-Оноре перед мрачным домом с полустертой вывеской. Но если это обстоятельство в какой-то мере подтолкнуло его к безрассудству, то оно же в конечном итоге и вернуло ему рассудок.
После неприятной беседы с Робеспьером Антуан долго не мог найти себе места. Размышляя о том о сем он вдруг вспомнил обещание, данное Филиппу. И вечером того же дня позвонил в дверь дома на улице Люксанбур.
К его изумлению, дверь открыла Анриетта.
Смущенные, они смотрели друг на друга.
Наконец Сен-Жюст сказал:
— По-видимому, это — знамение свыше. Какими судьбами вы здесь, милая Анриетта?
— А что вы находите в этом удивительного? — пожала плечами девушка. — Ведь Филипп постоянно отсутствует; каково же ей, бедняжке, оставаться одной в пустом доме.
— О, вы меня не так поняли, — пробормотал Сен-Жюст. — Я ведь в восторге от этого, я очень рад, что вижу вас…
В это время раздался голос Элизы:
— Анриетта, подружка, с кем это ты болтаешь?..
Они хорошо провели вечер, и впервые за много дней Сен-Жюст почувствовал себя умиротворенным. Элиза щебетала без умолку и по временам бросала на него ревнивые взгляды; Анриетта была сдержанна, и Сен-Жюст с радостью убедился, что между ним и девушкой устанавливается молчаливое взаимопонимание. Часов в девять пришел Филипп. Открыли бутылку вина, и под конец Сен-Жюсту не захотелось уходить, — с трудом заставил он себя подняться и откланяться…
После этого он зачастил к Леба.
Но вскоре приятные встречи стали более редкими, а затем и вовсе прекратились: обстоятельства заставили Сен-Жюста вновь с головой погрузиться в работу.
25 сентября член Комитета военный инженер Карно отправился в длительную миссию на Северный фронт. Руководство Военной секцией вновь перешло к Сен-Жюсту. Впрочем, теперь его напряженного внимания требовала не только одна Военная секция.