Эту песнь в честь освобождения Тулона на слова Мари Жозефа Шенье распевал весь Париж, ликовавший 10 нивоза; именно в этот праздничный день Сен-Жюст и Леба возвратились в столицу.

Антуан тотчас отправился в Комитет общественного спасения и прямо поднялся на второй этаж, в кабинет Неподкупного.

— Из всех торжеств революции, — сказал Робеспьер, очутившись наедине с Антуаном, — этот праздник наиболее заслужен, ибо освобождение Тулона, благодаря моему брату и юному генералу Бонапарту, воистину спасло республику!

Заметив, что Сен-Жюст чувствует себя уязвленным, Робеспьер все понял и поспешил обнять друга.

— Я не слишком деликатен, не правда ли?.. Не обижайся, мой дорогой, ради бога. И вы с Филиппом, я тысячу раз говорил об этом, сделали очень много и выполнили свою миссию превосходно, — завтра Конвент декретирует от имени нации благодарность Рейнской и Мозельской армиям… Но Тулон, поверь, дело совсем иного рода; выслушай меня внимательно, и ты все поймешь.

Максимильен начал с того, о чем они совещались в прошлый приезд Сен-Жюста: с образования двух фракций в Конвенте.

15 фримера Камилл Демулен, с благословения своего ментора и вдохновителя Дантона, начал издавать газету «Старый кордельер». Первые два ее номера были заострены против соратников Эбера; журналист издевался над «Анахарсисом» — Клоотцем и «Анаксагором» — Шометтом, уверяя, что античные имена не помешали их владельцам «трудиться на благо контрреволюции». Но уже в третьем номере, вышедшем 25 фримера, Демулен нападал на Революционное правительство в целом. Делая тенденциозную подборку из «Анналов» Тацита, он весьма прозрачно намекал, что преступления римских императоров подобны перехлестам правительственных комитетов, специализирующихся на зряшных арестах, необоснованных обвинениях и обильных казнях. Неудивительно, что этот номер имел огромный успех у всех явных и тайных врагов правительства, оказавшись отравленным оружием с руках контрреволюционеров. При этом, подчеркнул Робеспьер, вылазка Демулена была лишь одной из составных частей комбинированного удара модерантистов: одновременно с ней член Конвента Филиппо, вернувшийся из поездки в Вандею, стал кричать о предательстве революционных генералов Ронсена и Россиньоля, а Фабр и Бурдон из Уазы начали подкапываться под Комитет общественного спасения, заявляя, что он устарел и нуждается в смене всех своих членов.

— Так что, — подвел итог Робеспьер, — не будь грандиозной победы под Тулоном, воодушевившей всю страну и придавшей бодрости робким и неустойчивым, неизвестно, чем кончился бы весь этот камуфлет, ибо правительство буквально шаталось и было на волосок от падения.

— И все же не понимаю, при чем здесь Тулон, — в раздумье заметил Сен-Жюст.

— Не понимаешь? Изволь, уточню. Модерантисты распустили слух, ходивший по всей стране, будто мы, то есть правительственные комитеты, спасая свою шкуру, решили пожертвовать частью Франции и отдать врагу всю территорию к югу от Дюрансы. И этому бреду, представь себе, многие верили! Так что, не будь тулонской победы, нам пришлось бы плохо. Надеюсь, теперь ты понял?

— Теперь понял. Но чем же кончилась эта история?

— Она далека от завершения. Модерантисты добились от Конвента ареста своих главных врагов — заместителя военного министра Венсана и генерала Революционной армии Ронсена.

— А как держался Дантон?

— Никак; временами казалось даже, что он тут ни при чем. Зато проявил себя «красавчик Эро»; мы ведь по твоему требованию отозвали его, и вот он вчера отчитывался перед Конвентом, Он восхвалял свою деятельность в Эльзасе, уверял, будто очистил множество народных обществ и арестовал тьму подозрительных; на упрек в дружбе со шпионами Проли и Перейрой клялся, что почти не знал их.

— Мерзкий лгун. Меня-то он, конечно, честил вовсю?

— Напротив, хвалился, что во всем подражает тебе. Руганью занялись другие, его «верные», выступившие затем. Малларме заявил, что вы порасстреляли преданных республике генералов, а Симон уверял, будто вы стеснили других народных уполномоченных.

— Последнее верно; что же Конвент?

— Конвент отнесся с недоверием ко всему этому, зная о вашей подлинной работе в Эльзасе; отчета Эро Конвент не утвердил.

— Хватило ума. А Комитет?

— Когда Эро попробовал заявиться в Комитет, мы единодушно сказали, что не станем совещаться в его присутствии. Он потребовал отставку, но отставки ему пока не дали.

— Кислое положение. Его следовало бы, конечно, арестовать.

— Пока это тоже невозможно: он ведь член правительства, а правительство сейчас компрометировать нельзя; к тому же нужен предлог, посторонний, но достаточно веский.

— Ну что ж, нам не к спеху, — спокойно сказал Сен-Жюст. — Подождем, и предлог найдется. Эро сам отыщет его. Но мы засиделись в твоем кабинете. Давай-ка спустимся вниз, в зал заседаний, и посмотрим, что там творится.

В зале заседаний правительственных комитетов народу было больше чем обычно. Все децимвиры, за исключением находившихся в миссиях, оказались на месте. Наряду с членами Комитета общественного спасения за разными столами примостились несколько их коллег из Комитета общей безопасности. Все слушали Колло.

Колло д’Эрбуа, человек высокого роста, смуглый, с черными как смоль волосами и пронзительным взглядом, говорил громко и горячо. В прошлом артист, он владел не только речью, но и мимикой. Когда Робеспьер и Сен-Жюст пошли в зал, он на секунду остановился, чуть кивнул им и продолжал в том же повышенном тоне:

— Не узнаю, совсем не узнаю сегодня общественного мнения. Где оно, прежнее единство клубов, народных обществ, Конвента? Верх берут какие-то подозрительные личности, дельцы и спекулянты, какие-то фабры, бурдоны и филиппо; они добиваются общественного кредита, шельмуют порядочных людей, по их наглым требованиям арестовывают признанных и заслуженных патриотов. Что сделали родине кроме добра Ронсен и Венсан? На каком основании комитеты допустили их арест?

— Вся беда в том, — уточнил Робеспьер, — что в данном случае Конвент даже не поставил комитеты в известность.

— Тем хуже, — продолжал Колло. — У меня создалось впечатление, что, явись я в Париж несколькими днями позже, меня бы самого привлекли декретом к суду!

— Может статься, — тихо сказал Робеспьер.

— А это правда, что вы с Фуше расстреливали в Лионе людей картечью? — невинно спросил у Колло Сен-Жюст.

Бывший актер побагровел.

— Мерзавцы уже обвиняют нас… Да, Сен-Жюст, картечью, поскольку гильотина не поспевала… Мы уничтожали контрреволюционеров всеми способами и средствами и будем так делать впредь… Я недаром привез вам голову мученика Шалье — его мертвые губы вопиют о мщении!..

Сен-Жюст сел за свой стол. Робеспьер занял место рядом. К ним подошел член Комитета общей безопасности Амар, которому было поручено следствие по делу финансового мошенничества с Ост-Индской компанией.

— Так вот, дорогой коллега, — сказал Амар, обращаясь к Робеспьеру, — Фабра придется устранить от участия в расследовании.

Сен-Жюст насторожился.

— Черновик декрета о ликвидации компании, конфискованный нами у заключенного Делоне, содержит карандашные исправления. Все эти исправления сделаны в выгодном для мошенников смысле. Мы сравнивали почерк и пришли к убеждению, что карандашные поправки принадлежат Фабру д’Эглантину.

— Интуиция, кажется, и на этот раз меня не подвела? — спросил друга Сен-Жюст, как только Амар отошел.

— Похоже, что не подвела, — ответил Робеспьер.

Первые дни Сен-Жюст исправно посещал Национальный Конвент. 12 нивоза, как и обещал Робеспьер, депутаты вынесли благодарность от имени нации солдатам, офицерам, генералам и народным представителям Рейнской и Мозельской армий. Однако все это было сделано словно бы наспех. А потом началось…

Да, Колло был прав. Давно уже Антуан не видел столь смутного состояния Конвента, этого сердца революции, которое вдруг потеряло свой строгий и четкий ритм. Конвент превратился в поле боя, которым овладели модерантисты. Друзья Дантона дружно атаковали газету Эбера и вновь напали на Комитет общественного спасения. Дантонисты призывали к реорганизации министерств, и их предложение в принципе было принято. Эта же группа вдвое усилила атаку против военного министерства и главного Комитета; Филиппо даже потребовал передачи руководства военными операциями в Вандее в руки Комитета общей безопасности.

Именно туда-то и отправился Сен-Жюст, не дожидаясь дальнейших событий. Некая мысль овладела им.

В Комитете он запросил несколько досье на разных лиц и папку с делом Ост-Индской компании.

Следующие два дня он также проработал в Комитете безопасности. А потом, уставший до изнеможения, вернулся к себе в номер и, свалившись на кушетку, предался размышлениям и просмотру прессы.

Размышления были не из веселых. Он вспоминал недавнее прошлое. Там, на границе, люди жили тяжелой, но полноценной жизнью. Там боролись за целостность республики, за счастье миллионов граждан новой Франции. А здесь… Стыдно сказать, чем занимались здесь. Пустая болтовня с утра до ночи — за это ли солдаты отдают жизнь?..

Просмотр газет не улучшил его настроения.

Газета «Отец Дюшен» Эбера была ему знакома: она широко распространялась в армии и читалась солдатами, тому содействовал как простонародный язык ее, так и содержание статей. Впрочем, Сен-Жюсту были одинаково антипатичны и газета, и ее издатель. Антуан слишком хорошо помнил о тех прыжках, которые совершал Эбер справа налево, о неустойчивости его политических и моральных принципов, о презрении, с которым циник журналист относился к «этим кретинам», как он величал собственных сторонников. Не нравилось Сен-Жюсту и то, что в последнее время Эбер пытался разрешить все экономические и социальные затруднения с помощью одной лишь «национальной бритвы» (она же «святая гильотина»)…

Отбросив номера «Отца Дюшена», Антуан перешел к «Старому кордельеру» Камилла Демулена и погрузился в одиозный третий номер.

Именно в этот момент в дверях появился Неподкупный.

Он пристально взглянул на Сен-Жюста и уселся в кресло.

— Я пришел за тобой, чтобы вытащить тебя к Якобинцам. Сегодняшний вечер обещает много интересного.

— Ты же знаешь, что я не хожу в Клуб.

— Знаю, но сегодня пойдешь. А для затравки прочти вот это.

Робеспьер достал из кармана смятую тетрадку газеты «Старый кордельер».

— Это последний, пятый номер. Он вышел сегодня, 16 нивоза.

Сен-Жюст взял газету.

В этом номере Камилл сосредоточил огонь своей убийственной критики на конкуренте — Эбере. Он обвинял его в примитивном воровстве, взяточничестве и в квалифицированном обкрадывании государства. По его словам выходило, что военный министр Бушотт отпускал Эберу огромные суммы якобы для распространения в армии его газеты. Кроме того, Демулен не преминул упрекнуть «бедняка» Эбера в дружбе с голландским банкиром Коком и в весьма широком образе жизни за счет голодающего народа, интересы которого «Отец Дюшен» должен защищать…

Возвращая газету, Сен-Жюст сказал:

— Мне все ясно, и в Клуб я не пойду.

— Не пойдешь?

— Нет.

Робеспьер пожал плечами.

— Тогда прощай.

Сен-Жюст подошел к другу и крепко пожал ему руку.

— Не сердись, Максимильен. Я сейчас кое-что обдумываю. И обдумываю очень серьезно. В ближайшие дни я не пойду ни в Клуб, ни в Конвент, ни в Комитет. А затем, когда все уясню для себя, поделюсь и с тобой. Не сердишься? Ну и ладно. Уверяю тебя, это необходимо.

Он и правда не пошел никуда в ближайшие два дня.

Только поздно вечером 18 нивоза, рассчитывая, что Максимильен вернулся из Клуба, он направился к Дюпле. Но ему пришлось коротать время с хозяином дома: Неподкупный вернулся лишь за полночь.

И вот они снова в каморке на втором этаже, которая так знакома Сен-Жюсту и в которой он не был почти полтора месяца. И впереди еще одна бессонная ночь, подобная многим ночам, проведенным им здесь…

…Они долго молчали. Сен-Жюст уловил плохое настроение друга и счел должным первым нарушить молчание:

— Так расскажи, пожалуйста, что произошло в Клубе.

И Робеспьер рассказал о том, как развивалась склока между Демуленом и Эбером, и о том, как было бы трудно ему, Робеспьеру, если бы не помощь брата Огюстена, только что вернувшегося с юга, да еще Колло д’Эрбуа, желающего примирить враждующие стороны. Впрочем, примирить их не удалось. И когда он, Робеспьер, попытался еще раз выручить Демулена, тот отверг протянутую руку…

— Все разыгрывается как по нотам, — сказал Сен-Жюст. — Посуди сам. Конвент был един; потом обнаружился раскол: появились модерантисты и ультрареволюционеры. Ультра начали наступать — дехристианизация, политические крайности… Мы стали искать опору справа, в модерантистах; те помогли, но тут же заявили о своем главенстве, насилуя Конвент и Комитет: реорганизация министерств, ослабление террора… Мы неизбежно будем искать опору слева; не надо быть пророком, чтобы предсказать: начнется новый натиск ультра, более сильный, чем прежде, причем эбертисты тут же заявят о своем главенстве. Так позиция «над фракциями» в конечном итоге приведет лишь к нашему ослаблению, а затем и капитуляции: постоянная смена правого и левого давления расшатывает Конвент и Комитет, пока не расшатает их до полной потери власти…

Робеспьер с удовлетворением смотрел на Антуана. Тот продолжал:

— А между тем борются ли всерьез между собой правые и левые? И не преследуют ли они одну цель; уничтожить ныне существующее правительство? Пойми, нет ни правых, ни левых, есть только мы и наши враги, в какие бы одежды они ни рядились. И поскольку ты, я, Леба, твой брат, Буонарроти, Давид и еще небольшая группа патриотов в правительстве представляем народ, во имя которого боремся без страха и упрека и ради которого отдадим свою жизнь, все противостоящие нам, как бы они ни назывались — жирондисты или «бешеные», модерантисты или ультра, снисходительные или крайние, дантонисты или эбертисты, — все они враги народа, и это единственное название, единственная кличка, которой они заслуживают…

— Какая убийственная логика… — прошептал Робеспьер.

Сен-Жюст будто не слышал этих слов. Он говорил все тем же спокойным, размеренным тоном:

— Остается определить их природу; этот диагноз подскажет и меры предосторожности, и степень наказания. Вспомни: во время нашей беседы во фримере мы удивлялись, что заставило Фабра сделать донос. Теперь открытый Амаром черновик мошеннического декрета показывает: Фабр спасал свою шкуру, и, вероятно, спас бы ее, если бы черновик не был обнаружен. И все же вопрос: почему Фабр валил все на иностранцев и на близких ему лиц? Вот над чем следовало задуматься. И я задумался. И хочется верить — понял суть дела.

Сен-Жюст на мгновение остановился и прищурился.

— Есть закономерность: мы не верим тому, что противоречит здравому смыслу, но всегда прислушиваемся к правдоподобному. Именно из этого исходят клеветники, губящие чужую репутацию. Сообщив вначале нечто верное и общеизвестное, они приплетают к нему выдуманное, порочащее, плод собственной фантазии; но получившаяся смесь, поскольку часть ее — истина, вся обретает видимость истины! Нечто подобное сделал и Фабр. Он прекрасно знал, что мы располагаем данными об иностранном шпионаже; вспомним хотя бы портфель английского резидента, найденный прошлым летом, — ведь Фабр был одним из тех, кто изучал его содержимое. Вот он и «выдал» иностранный заговор! Сама постановка вопроса была точной: она вызвала в нас внимательных слушателей. Но кого же «выдал» Фабр? Да либо тех, о ком мы и так все знали, либо второстепенных агентов, не представлявших большого интереса. Он выдал Эро, который уже успел провалиться, он выдал группу Проли, которая и без того была арестована, он выдал Шабо и Базира, которые были скомпрометированы, да к тому же они лишь пешки. Но всем этим он обезопасил себя, Дантона и снял подозрение с главного лица, от которого шли все эти нити, вызывавшие ажиотаж, голод, диверсии, пожары в Дуэ и Валансьене, в парусных мастерских Лориана и на патронных заводах Байонны…

— Но кого же ты считаешь «главным лицом»?

— А ты не догадываешься? Это — лицо, о котором проговорился Шабо и о котором — заметь — ни слова не сказал Фабр, небезызвестное лицо, растворившееся в воздухе, как только его попытались арестовать, одним словом, пресловутый барон де Батц…

— Барон де Батц… Мифическая личность!

— Не столько мифическая, сколько неуловимая. Впрочем, виною здесь некий заслон, занятый обереганием Батца. Барон де Батц… Между прочим, я изучил его досье. Это сущий дьявол. Самозваный дворянин, владелец состояния, нажитого на скупке национальных имуществ и других аферах, он несколько раз эмигрировал, сражался в армии наших врагов, а затем вновь с невероятной дерзостью появлялся во Франции. Он пытался спасти Людовика Капета, организовывал заговоры вокруг Тампля, чтобы освободить бывшую королеву и выкрасть королевских детей. Его загородный дом в Шарроне стал местом сбора заговорщиков. Там часто обедал Дантон. Там плелась нить дела Индийской компании…

— А кто же управляет всем этим?

— Сие неизвестно. Держит Батца рука Питта или Кобурга, движут им из Лондона, Вены или Берлина — этого я пока не знаю. Важен сам факт, еще не привлекавший внимания Комитета общей безопасности.

— Недаром я всегда считал, что члены этого Комитета способны лишь на интриги… Но ты что-то сказал о «заслоне»…

— А, «заслон»… Это прежде всего дельцы и банкиры, под видом патриотов наводнившие Францию. Мы гостеприимно открыли двери всем преследуемым у себя на родине; мы сделали их французскими гражданами, дали им ответственные посты. К сожалению, лишь немногие оказались подобно Буонарроти достойными этого — большинство стали тайными врагами республики. Таковы, например, английский банкир Бойд, братья Фрей, имевшие австрийское подданство, таковы голландские банкиры Кок и Ван-ден-Ивер, прусский финансист Перрего, бельгийский банкир Проли, испанский банкир Гюзман. Обрати внимание: каждый из них находится в близких отношениях с кем-либо из членов Конвента или функционеров ратуши. Бойд всегда дружил с Делоне, Перрего — с Эро, Проли — с Демуленом, братья Фрей — с Шабо, Кок — с Эбером, Ван-ден-Ивер — с Клоотцем. А что касается наших «особо заслуженных», то кое-кто из них хороводил сразу со многими дельцами. Дантон обедал с Бойдом, пил с Перрего, развлекался с Гюзманом, не отказываясь при этом и от особых услуг Проли. Словом, тень иностранного заговора нависла над Конвентом и страной. Мы расправились с дворянством и духовенством, но лидеры прежних привилегированных сумели уйти в эмиграцию и действуют из-за рубежа. В то время как наши армии бьют врага на границах республики, иноземцы в союзе с аристократами пытаются взорвать нас изнутри. Этого нельзя допустить. Мы не можем более стоять «над фракциями». Мы должны их устранить. Или республика погибла.

Сен-Жюст умолк. Молчал в задумчивости и Робеспьер. Потом он поднялся и пожал руку Антуану.

— Блестяще, — тихо сказал Неподкупный. — Я внимательно слушал тебя, хотя мог бы сам рассказать тебе почти то же самое: прочитай мои последние речи, и ты убедишься, что все, о чем ты говорил, непрестанно волнует и меня. Но я рад, что независимо от меня ты пришел к тем же мыслям. Ты рассеял мои последние сомнения. Суть дела ясна: остается действовать.

В ночь на 24 нивоза поэт и драматург, элегантный Фабр д’Эглантин был арестован. Днем в Конвенте Жорж Дантон попробовал вступиться за своего друга: он предложил депутатам вызвать арестованного и допросить его в своей среде.

От имени Конвента Дантону ответил суровый Бийо-Варенн. Ответ был краток и ужасен:

— Горе тому, кто сидел рядом с Фабром и одурачен им!

Дантон не настаивал. Кампания была проиграна.

И все же… Все же они не были сброшены со счетов — одни и другие — ни сегодня, ни завтра, ни в нивозе, ни в плювиозе. Обстоятельства потребовали немедленной отправки Сен-Жюста на фронт. 3 плювиоза Комитет послал его и Леба в Северную армию сроком на 20 дней.

Но еще до этого в личной жизни Сен-Жюста произошли события, не прошедшие для него бесследно.