Новость быстро облетела столицу: утром люди обсуждали невероятное событие. Как было поверить, что революция подняла руку на Демулена, «человека 14 июля», и на Дантона, «человека 10 августа»?..

Децимвиры, не сомкнувшие глаз в эту ночь, просматривали первые донесения наблюдателей, когда пристав Конвента сообщил, что депутаты требуют их присутствия.

Робеспьер, Сен-Жюст и остальные прошли в малый салон за креслом председателя и в изумлении остановились.

Конвент гудел. С одной стороны раздавались свистки, с другой — рукоплескания. Выступал Лежандр, друг Дантона.

— Граждане, — воскликнул он с волнением в голосе, — сегодня ночью арестованы четверо депутатов. Один из них Дантон. Имен других я не знаю… Но я предлагаю вызвать этих людей сюда, и мы сами обвиним или оправдаем их. Что до Дантона, то я верю: он так же чист, как и я!..

Депутат Файо попробовал оспорить предложение Лежандра. В ответ послышались угрозы; кто-то закричал: «Долой с трибуны!» В этот момент Робеспьер вошел в зал. Немедленно раздались выкрики:

— Долой диктаторов! Долой тиранов!..

Спокойно поднявшись на трибуну, Робеспьер сказал:

— По царящему здесь смущению легко заметить, что дело идет о крупном интересе, о выяснении того, одержат ли несколько человек верх над отечеством.

Дождавшись тишины, он продолжал:

— Лежандр, по-видимому, не знает имен арестованных, но весь Конвент знает их… Он упомянул о Дантоне, думая, будто с этим именем связана какая-то привилегия. Нет, мы не хотим привилегий, нам не надо кумиров. Сегодня мы увидим, сумеет ли Конвент разбить мнимый, давно сгнивший кумир, или же тот, падая, раздавит Конвент и французский народ…

Пока Робеспьер говорил, Сен-Жюст, вынув из кармана пахнущие дымом листки, еще раз просмотрел их. Потом вышел из своего укрытия и медленно направился к трибуне.

— Люди низменные и преступные, — заканчивал Робеспьер, — боятся падения себе подобных, ибо, теряя щит, прикрывающий их, становятся более доступными для опасности; но если в этом Собрании есть низкие души, то есть здесь и души героические, ибо решаете вы судьбы земли.

Наступило время Сен-Жюста, и он спокойно начал.

— Я пришел просить правосудия от имени родины против людей, давно изменивших народному делу, которые тайно вели против нас войну в союзе со всеми заговорщиками, от герцога Орлеанского и Бриссо до Эбера, Эро и их приспешников…

Нет, зря, право же зря боялись децимвиры, что он не осилит Дантона. С блистательным мастерством ритора, с глубокой убежденностью непреклонного стража справедливости, с тонким чутьем сердцеведа, знающего слабости слушателей и умеющего неопределенность нападок компенсировать энергичной сжатостью выражений и беспредельной уверенностью в своей правоте, построил он речь. Он рассказал потрясенному Конвенту историю движения, бывшего, по его словам, цепью измен, подлой корысти, адских умыслов, стимулируемых подпольным вмешательством иноземцев. Лишь мимоходом задев Демулена и Филиппо, «жалких людей», слепые орудия интригана Фабра, он перешел к Дантону, которому посвятил две трети доклада. Он не стал ничего менять; как и было задумано, он обращался прямо к Дантону, и удивленные депутаты невольно оглядывались, ища глазами арестованного трибуна…

— Дантон, — воскликнул оратор, — ты вечно служил тирании!..

Медленно разворачивая мрачную картину предательств, оживляя не только дела, но и фразы и даже жесты Дантона, Сен-Жюст показал его тайные связи с монархией, ставшие основой внезапного обогащения, грязную игру с Дюмурье и жирондистами, двусмысленное поведение в моменты кризисов кануна 10 августа, 31 мая, 2 июня; он не забыл напомнить выпады обвиняемого против Марата, не забыл упрекнуть его за недавнюю кампанию «милосердия», выявив исток всего этого — дружбу с подозрительными иностранцами. Особенно резко заклеймил он оппортунизм Дантона и его постоянное лицемерие:

— Как банальный примиритель, ты все свои речи начинал громовым треском, а заканчивал сделкой между правдой и ложью; ты ко всему приспособлялся!.. Как дурной гражданин, ты злоумышлял; как фальшивый друг, публично порицал пороки Демулена, погубленного тобой; как испорченный человек, ты сравнивал общественное мнение с проституткой; ты утверждал, что честь смешна, что слава и потомство — глупость. Эти максимы роднят тебя с аристократами, это воззрения Катилины. Коли Фабр невиновен, если были неповинны герцог Орлеанский и Дюмурье, — что ж, значит, нет вины и за тобою. Я сказал более чем достаточно; ты ответишь перед судом…

Эта напористая, необыкновенно динамичная речь, словно бичом хлеставшая по депутатским скамьям, вызвала общее оцепенение; его еще усилили заключительные слова оратора:

— Дни преступления миновали; горе тем, кто стал бы поддерживать его! Политика преступников разоблачена; да погибнут все, бывшие преступными! Республику создают не слабостью, но свирепо строгими, непреклонно строгими мерами против повинных в измене!..

Ошеломленное Собрание секунду молчало. Потом опомнилось: раздались аплодисменты, которые, нарастая, охватили весь зал. Единодушно Конвент принял предложенный докладчиком декрет и выдал потребованные головы. Лежандр поспешил извиниться…

От ареста Эбера до начала суда над ультра прошла ровно неделя; от ареста Дантона до слушания дела «умеренных» — только два дня. Правительство боялось малейшей оттяжки; однако к началу суда децимвиры поспешили провести реформы, которые усилили бы их власть. Считая, что министерства мешают эффективной деятельности комитетов, тем более что военный министр Бушотт был скомпрометирован близостью к эбертистам, а министр иностранных дел Дефорг — к дантонистам, Конвент 12 жерминаля упразднил министерства, заменил их исполнительными комиссиями — послушными орудиями Комитета общественного спасения. Дефорг, а позднее и Бушотт, потерявшие свои должности, были арестованы.

В ночь на 13 жерминаля Дантона и других перевели в Консьержери. Утром наблюдатели доставили первые сводки о поведении заключенных. Демулен, переходя о надежды к отчаянию, писал послания своей Люсили, орошая их слезами; Делакруа молчал; Фабр, казалось, был больше всего занят судьбой своей новой пьесы; Дантон без умолку ругался и каламбурил, и голос его был слышен во всех соседних камерах. «Все равно один конец, — рычал он. — Бриссо бы гильотинировал меня не хуже, чем Робеспьер… Если бы я мог оставить свои ноги Кутону, а свою мужскую мощь (Дантон выразился сильнее) Робеспьеру, дело бы еще шло кое-как…» Он предвидел отношение санкюлотов к своему концу: «Зверье! Они будут кричать „Да здравствует республика!“, когда меня повезут на гильотину…»

Прокурор Фукье-Тенвиль быстро подготовил обвинительный акт и назначил открытие процесса на полдень того же 13 жерминаля.

Процесс дантонистов, как процесс политический, казалось бы, не отличался от дела Эбера: судьба обвиняемых была решена заранее и приговор им определялся самим фактом ареста. Однако осудить дантонистов было значительно сложнее, чем эбертистов. Робеспьер, Сен-Жюст и их коллеги прекрасно понимали, что Дантон, Демулен и Фабр не были обычными подсудимыми; первый — старейший революционер и блестящий оратор, второй — остроумный памфлетист, один из ранних глашатаев свободы, третий — великий мастер политической интриги, они представлялись крайне опасными противниками, грозившими превратить судебные заседания в арену жестокой борьбы. Учитывая это, децимвиры взяли процесс под бдительное наблюдение и помогли прокурору составить очередную «амальгаму».

Центральную, политическую группу составили Дантон, Демулен, Филиппо, Эро, Делакруа и Фабр. Через Фабра их связали с мошенниками Шабо, Базиром и Делоне. Через Эро, конспирировавшего с Проли, их сблизили с эбертистами как одно из ответвлений «иностранного заговора». Наконец, именно с целью придать заговору «иностранную» окраску Дантона и Шабо объединили с иностранными банкирами — братьями Фрей, Дидерихсеном и Гузманом. Кроме того, на суде фигурировали аферист д’Эспаньяк, бывший администратор Парижского департамента Люлье, обвиненный в пособничестве Шабо, и генерал Вестерман, замешанный в интригах Дюмурье.

Процесс длился четыре дня. Четыре дня сидели члены обоих Комитетов в зале заседаний и, по существу, не занимались иными делами. Между Дворцом правосудия и Дворцом равенства непрерывно сновали приставы, курьеры, наблюдатели, приносившие отчеты о поведении судей и подсудимых и сводки о реакции публики.

Первый день, занятый делом Ост-Индской компании, прошел спокойно. Но зато день второй, 14 жерминаля, чуть не привел к полному срыву процесса. Членов правительства осведомили, что Дантон, получив слово, вложил в свою речь всю ярость и силу, на какие был способен. Он бахвалился, насмехался, дерзил, угрожал. Он призывал Сен-Жюста «к ответу перед потомством за клевету против лучшего друга народа и самого пламенного его защитника». Тщетно председатель Эрман пытался его остановить: голос Дантона перекрывал звон колокольчика и будоражил толпу на улице.

— Фукье и Эрман — изменники, — решил Бийо. — Ведь Фукье — родственник Демулена, получивший место по его протекции.

— Чего же церемониться с ними? — подхватил Колло.

Вызвали Анрио и приказали ему немедленно арестовать председателя суда и прокурора. Но тут в зал вошли Робеспьер и Сен-Жюст.

— Куда это помчался Анрио? — спросил Неподкупный.

— Арестовывать подлых Фукье и Эрмана, — ответил Колло.

— Вы безумцы! — воскликнул Сен-Жюст. — Арестовать состав суда в ходе процесса — значит дезорганизовать процесс и помочь негодяям. Вы не отдаете себе отчета в том, что делаете!

Колло гневно сверкнул глазами, но промолчал. Остальные согласились с Сен-Жюстом. Анрио вернули. Более того, несколько членов Комитета безопасности во главе с Вадье отправились в Трибунал — поддержать своим присутствием прокурора и судей.

Положение было спасено тем, что Дантон, вложивший слишком много энергии в свою речь, стал терять голос. Эрман предложил ему отдохнуть, обещая потом вновь дать слово, и утомленный трибун на это согласился.

Поздно вечером во Дворец равенства явился встревоженный Фукье.

— Что там еще случилось? — рявкнул Колло.

— Граждане, я не знаю, как быть. Подсудимые требуют вызова своих свидетелей, а это Ленде, Лежандр, Панис, Куртуа и многие другие, все — сторонники или друзья заговорщиков.

— Разве ты забыл? — сдерживая ярость, ответил Бийо. — Мы ведь предвидели подобную коллизию и категорически запретили тебе идти на поводу у заговорщиков. Вызывать этих лиц — значит ставить под угрозу существование республики!

— Я знаю, — робко сказал Фукье, — но они требуют…

— «Требуют»… — передразнил Бийо. — Нужно заткнуть им глотку, а как это сделать — твоя забота.

— Ты ведь, кажется, состоишь в родстве с Демуленом? — спросил Сен-Жюст.

Фукье побледнел.

— Уж какое там родство, гражданин…

— Но ведь во время процесса изменника Эбера ты же не ратовал за свидетелей защиты? — продолжал Сен-Жюст.

Фукье ничего не ответил, только низко опустил голову.

— Хорошо, — заключил Сен-Жюст. — Надеюсь, ты все понял. Иди.

Третий день процесса, 15 жерминаля, начался еще большими осложнениями. Дантон, уловив какую-то долю симпатии публики, вел себя необыкновенно вызывающе. Он громил правительство, особенно нападая на Робеспьера и Сен-Жюста, превозносил свои заслуги и требовал вызова членов Конвента — свидетелей защиты. Когда Фукье ответил отказом, он стал прямо обращаться к зрителям, аплодировавшим некоторым из его выпадов.

— Друзья, — крикнул он, — вы видите, что здесь происходит. Бегите в Конвент, добивайтесь, чтобы прислали наших свидетелей!..

Обескураженный Фукье написал в Конвент, умоляя о помощи. И помощь не замедлила прибыть.

За несколько минут до этого в правительственные комитеты поступило заявление от арестанта Люксембургской тюрьмы Лафлота. Он сообщал о заговоре, во главе которого находился генерал Диллон, старый приятель семьи Демулен. Заговорщики поставили целью разгромить тюрьму, спасти дантонистов и захватить власть. Выяснилось, что заговорщиков субсидировала Люсиль Демулен, переславшая Диллону в тюрьму тысячу экю…

Сен-Жюст немедленно отправился в Конвент.

Он сказал:

— Прокурор Революционного трибунала сообщил, что из-за возмущения подсудимых пришлось приостановить судебные прения…

Затем, рассказав о заявлении Лафлота, он предложил проект декрета: «Конвент постановляет, что всякий обвиняемый в заговоре, оказавший сопротивление или наносивший оскорбления национальному правосудию, будет немедленно устранен от участия в судоговорении».

Конвент утвердил декрет.

Члены Комитета общей безопасности Амар и Вулан поспешили доставить оба документа в Трибунал. Вручая их Фукье, Вулан сказал:

— Наконец-то злодеи в наших руках…

— Это именно то, что нам нужно, — ответил прокурор.

Когда донос Лафлота и декрет были оглашены, подсудимые стали протестовать. Камилл крикнул душераздирающим голосом:

— Подлые злодеи! Им мало, что они убивают меня; они хотят убить и мою жену! — Он разорвал в клочки свою защитную речь и швырнул их в лицо Фукье.

Дантон, указывая на Амара и Вулана, с гневом воскликнул:

— Эти мерзкие шпионы не дадут нам покоя до самой смерти!

Тогда председатель Эрман, применяя декрет, закрыл заседание.

Поздно вечером, просматривая отчеты об этом дне, Сен-Жюст и Робеспьер, дойдя до выкрика Демулена, переглянулись.

— Он верно понял, что ее ожидает, — сказал Сен-Жюст.

Робеспьер вздохнул.

— Бедная Люсиль, такая обаятельная женщина и такая верная жена… Как ты думаешь, нельзя ли ее спасти?

— Это исключено, — отрезал Сен-Жюст. — Любая попытка такого рода, учитывая настроения Бийо и других, привела бы нас к гибели.

— А пока погибнут они, — задумчиво сказал Робеспьер.

Сен-Жюст ничего не ответил.

На следующий день прения не возобновили. Протесты подсудимых привели лишь к тому, что их выдворили из зала суда. Через некоторое время секретарь вызвал их в канцелярию и сообщил единодушный вотум присяжных: все, за исключением Люлье, присуждались к смерти.

Они были казнены в тот же день, 16 жерминаля.

Передавали их последние слова на пути к гильотине.

— Народ, тебя обманывают! — кричал Демулен, пытаясь возбудить сострадание толпы. — Убивают твоих лучших защитников!..

Дантон пытался урезонить друга:

— Успокойся и оставь эту подлую сволочь!..

Когда телеги смертников проезжали по улице Сент-Оноре, Дантон посмотрел на закрытые ставни дома Дюпле и громко крикнул:

— Робеспьер, я жду тебя! Ты скоро последуешь за мной!..

Сен-Жюст полагал, что слова эти не улучшили настроения Неподкупного, хотя в целом его друг, как и он сам, был вполне удовлетворен исходом этого длительного и трудного дела.

Впрочем, дело еще полностью не закончилось: процессы Дантона и Эбера имели продолжение.

24 жерминаля на гильотину отправились Люсиль Демулен, генерал Диллон и другие обвиненные в «тюремном заговоре». На эшафот взошла также вдова Эбера, бывший парижский епископ Гобель, одним из первых вступивший на путь «дехристианизации», и бывший прокурор Парижской коммуны «Анаксагор» Шометт.

Хотя Сен-Жюст ничего не имел против Шометта и хотя Шометт осудил попытку эбертистской авантюры, вследствие чего он даже не фигурировал на процессе ультра, судьба его была также решена, поскольку децимвиры опасались чрезмерной автономизации Коммуны.

Так закончился жерминаль, месяц прорастания семян, давший столь обильную кровавую жатву. Теперь, когда все осталось позади, многие спрашивали себя: в чем же состояла подлинная вина перед революцией десятков революционеров, чьи головы скатились под ножом гильотины?

Сен-Жюст, сыгравший главную роль в ликвидации фракций, не испытывал подобных сомнений. Видя перед собой гигантский заговор и решив его до конца раскрыть и уничтожить, он, продолжая свое расследование, находил все новые факты, которые убеждали его в правильности первоначальной догадки.

И эта растущая уверенность, поистине железная непоколебимость, с которой он продолжал идти раз намеченным курсом, поражала коллег Сен-Жюста, все выше поднимала его авторитет, открывая сверкающую вершину власти.