«Какой магической силой обладают народные празднества, если подготовка к ним способна отвлечь от горьких мыслей, заставить забыть о скудной пище, о безденежье, о тревоге за будущее семьи… Робеспьер, очевидно, прав, уделяя большое место обрядовой стороне, — здесь даже грубая бутафория направляет чувства в нужную сторону». Так думал Сен-Жюст, прогуливаясь по Парижу во второй декаде прериаля.

И правда, Париж жил какой-то необычной, лихорадочной жизнью: столица готовилась к празднику верховного существа. Наблюдатели доносили, что даже в тюрьмах поднялась волна энтузиазма: везде хотели верить, что миновали черные дни голода и страха, что, декретируя существование бога, правительство возвещает новую эру — эру правосудия и изобилия.

Главный организатор будущего праздника, художник Давид, под руководством Робеспьера, составил широкую программу торжества, где было продумано и до мельчайших подробностей предусмотрено все, вплоть до взрывов народной благодарности, слез радости и даже ясного солнечного дня, которым обязательно должно было стать двадцатое прериаля…

Париж украшался. Тысячи каменщиков трудились над созданием амфитеатра против Дворца равенства. Искусные декораторы заканчивали ансамбль праздничных лозунгов и макетов. В жилых кварталах подправляли облупившуюся краску домов, закрывали большими щитами то, что могло нарушить величественную картину. На Поле собраний строили искусственную гору с гротами и храмами, увенчанную мощным дубом и колонной; здесь должны были восседать депутаты Конвента во время торжественного парада.

Где бы ни проходил Сен-Жюст, он всюду слышал звуки музыки и нестройные хоры: парижане репетировали гимн верховному существу. Мелодия гимна, созданная Госсеком, разучивалась организованно. Школьников гоняли в Музыкальный институт, взрослых собирали по секциям, и здесь композиторы и музыканты, в числе которых был сам Госсек, а также Лесюёр, Мегюль и Керубини, руководили импровизированными хорами. Правда, с гимном не все обошлось гладко. Комитет народного образования поручил написать слова поэту Мари-Жозефу Шенье. Слова уже были опубликованы в газетах, когда 16 прериаля Робеспьер, не доверявший поэту, брат которого, известный «бунтовщик и фельян», находился в тюрьме, запретил текст Мари-Жозефа Шенье. Новые слова было поручено написать поэту Дезоргу. Впрочем, проволочка со словами гимна не отразилась на народных спевках. Санкюлотов обучали только мелодии: им предстояло лишь подпевать во время торжественного шествия, подлинными же исполнителями гимна должны были стать артисты Музыкального института и Оперы, выучившие слова буквально за день до начала праздника.

Прогулки Сен-Жюста не были праздными. Он снова и снова обдумывал общую политическую ситуацию. Особенно волновал его проект закона, о котором он узнал от Робеспьера. Что это за новый закон? Почему о нем ничего и никому не известно? При каких обстоятельствах Неподкупный намерен дать ему ход? Ни до чего не додумавшись, Сен-Жюст отправился на дом к Кутону.

Мари Брюнель приветливо встретила его и провела в гостиную. Кутон, одетый в белую как снег пижаму, сидел в своем кресле. Лицо его выражало полную умиротворенность. Он держал в руках белого кролика, которого кормил люцерной. Трехлетний ребенок, прелестный, как херувим, стоял рядом и гладил то кролика, то руку отца, Появление Сен-Жюста нарушило идиллию. Кутон взглянул на него и ахнул; кролик выпал из рук, люцерна рассыпалась, ребенок заревел, и Мари поспешила унести его в другую комнату.

— Чему ты так изумился? — спросил Сен-Жюст.

— И сам не знаю, — вздохнул Кутон. — Мне ведь известно, что ты приехал. Но я не ждал тебя. — Помолчав, он добавил, словно извиняясь: — Я ведь, как видишь, снова прихворнул.

— Что не помешало тебе заняться разработкой проекта нового закона, — хмуро заметил Сен-Жюст.

— А, ты уже знаешь… Но если Робеспьер сказал тебе о проекте закона, то должен был добавить, что сам и сочинил его.

— Покажи проект закона.

— Достань верхние бумаги из среднего ящика стола.

Сен-Жюст внимательно прочитал проект. Потом перечитал по статьям. Нет, понял он, видимо, правильно. Согласно проекту, Революционный трибунал подлежал коренной реорганизации. Вместо двух нынешних в нем проектировалось четыре отдела. Все «формальности» — следствие, допрос, свидетельские показания, защита — отменялись как излишние: мерилом приговора становилась «совесть судей, движимых любовью к родине». Приговор был один: смертная казнь. Каждому гражданину вменялось в обязанность доносить на врагов народа. К ним относились те, «кто попытается унизить Конвент или внести в ряды его членов раздоры, кто употребит во зло революционные принципы, кто, распространяя ложные слухи, станет смущать граждан, препятствовать народному просвещению, развращать общественные нравы и народную совесть, и, наконец, те, кто посягнет на свободу, единство и безопасность республики или не признает ее безоговорочно».

— Это не то, совсем не то, — прошептал Сен-Жюст.

Кутон улыбнулся какой-то жалкой улыбкой.

— Максимильен считает, что это, быть может, наш единственный выход. Вспомни, процесс Дантона превратился в подлинное поле боя: изобличенный враг народа прибегает к свидетельским показаниям не для установления истины, а для запутывания дела. У бедняка нет возможности обратиться к юристу; богатый злодей пользуется продажной адвокатурой не для защиты, а для нападения…

— Это демагогия, — возразил Сен-Жюст.

— Это слова Максимильена, — тихо сказал Кутон.

— Я в этом не сомневаюсь. А теперь, друг Жорж, хватит душеспасительных проповедей. Послушай меня. Ты один из немногих в этом мире, с кем я могу говорить откровенно. И я буду говорить откровенно. Можешь ли ты обвинить меня в умеренности? Нет, не можешь, и не сможет никто. Я был одним из создателей Революционного правительства, я содействовал истреблению жирондистов и ликвидации фракций; и в Эльзасе, и в Северной армии я постоянно учреждал военные трибуналы, которые обрекали изменников на смерть. Ты знаешь лучше других: Сен-Жюст был, есть и будет беспощаден к врагам. И у нас, пока существует Революционное правительство, в особенности теперь, после жерминальских реформ, есть все средства, чтобы уничтожить злодеев. Разве ты не согласен с этим?

— Согласен, — уныло произнес Кутон.

— А если так, то для чего создавать этот нелепый закон? Для чего кодифицировать ужас и бесправие народа? Не для того ли, чтобы нас проклинали современники и осудило потомство? Впрочем, дело не в потомстве. Согласно вашему проекту, врагом народа является не только всякий инакомыслящий, но и всякий неугодный тем, кто стал бы применять данный закон. Представь на миг, что закон попадет в грязные руки, скажем в руки Вадье и его своры; не думаешь ли ты, что он тотчас обернется против нас? Максимильен — прекрасный систематизатор. Он все доводит до логического конца, а логический конец иногда становится абсурдом. Он пытается выковать грозное оружие и не задумывается о том, что это оружие можно направить в его грудь. Да, еще не наступило время делать добро, еще приходится бороться с врагами и проливать кровь. Но не нужно создавать легионы новых врагов и не нужно проливать кровь без пользы для дела — вот мой приговор вашему проекту.

Он замолчал. Молчал и Кутон. Молчание было долгим.

— Посмотри, что делается кругом, — вдруг встрепенулся Сен-Жюст. — Каюсь, я не верил Максимильену, я смеялся над надеждой на умиротворение и над этим праздником. И вот, праздник еще только готовится, а какой восторг он вызывает в людях! И все потому, что люди еще верят нам, несмотря на все свои беды. И что же предлагаем мы им в ответ? Мои вантозские декреты безнадежно погребены в каких-то комиссиях и подкомиссиях; вместо того чтобы дать народу землю, правительство с легкой руки Барера ограничивается смехотворными пособиями нищим и калекам, называя это «национальной благотворительностью»; а теперь еще вместо мяса и масла, вместо надежды на умиротворение посредством прочных республиканских институтов мы дадим им закон, который превратит их в баранов, гонимых на бойню. И это — в канун праздника верховного существа!

При последних словах друга Кутон несколько оживился.

— Минутку! — воскликнул он. — Подожди минутку, я сейчас тебе кое-что объясню. Ты говоришь о празднике. Так вот праздник-то и станет мерилом нашей дальнейшей деятельности.

— Как прикажешь тебя понимать? — удивился Сен-Жюст.

— Все очень просто. Максимильен свято верит в умиротворение. С этой целью он произнес речь 18 флореаля, с этой же целью обеспечена грандиозная подготовка к празднику верховного существа. Если праздник пройдет хорошо, если Робеспьер убедится в правоте своих чаяний, проект, который ты видел, не будет пущен в ход.

— Ты уверен в этом?

— Абсолютно. Это заветная мечта Максимильена. Кстати говоря, именно поэтому он и держит проект в тайне.

Сен-Жюст в раздумье покачал головой.

16 прериаля он получил письмо из Северной армии, от народного представителя Левассера. Письмо было тревожное. Четвертая попытка перейти Самбру не удалась. Журдан прибыл с меньшими силами, чем ожидали. Левассер умолял: «Твое присутствие остро необходимо. Приезжай скорее — это лучшее подкрепление для нас».

Сен-Жюст немедленно выправил новый мандат. Одновременно вместе с Карно он утвердил назначение Журдана на должность командующего Арденнской и Северной армиями. Мандат начинал действовать с 19 прериаля. Однако, как ни спешил Сен-Жюст, он еще на сутки задержался в столице: ему было необходимо узнать, как пройдет праздник верховного существа.

20 прериаля пришлось на прежнее воскресенье и совпало с праздником троицы; это совпадение, случайное или предумышленное, многим показалось добрым знаком. Верховное существо, выполнив заказ Давида, подарило жителям столицы чудный солнечный день.

Раннее утро, напоенное ароматами цветов и зелени, украшавших даже самые бедные дома, застало Антуана близ центральной террасы Дворца равенства; он пришел одним из первых, желая видеть все. Поднимаясь по парадной лестнице, он встречал на ее площадках, уставленных пюпитрами, первых музыкантов и хористов, которых должно было собраться до двухсот. Повсюду белели вазы с цветами и античные бюсты, вились гирлянды зеленых веток и колыхались знамена. Сен-Жюст подходил к верхней площадке, когда мимо него проскользнул человек. Облаченный в голубой фрак с широкой трехцветной перевязью, в белый пикейный жилет, золотистые панталоны и полосатые чулки, он держал в руке букет искусственных цветов и колосьев; лицо его, покрытое следами оспы, казалось сосредоточенным и одухотворенным. Это был Робеспьер. Погруженный в свои мысли, он не заметил Сен-Жюста или сделал вид, что не заметил; наверху его ждал присяжный Революционного трибунала, молодой и ловкий Вилат, который, сказав ему что-то, увел под руку вглубь. Антуан вспомнил: квартира Вилата помещалась в павильоне Флоры, откуда были прекрасно видны Национальный сад и все пространство между садом и дворцом.

Дойдя до площадки, Сен-Жюст оглянулся. Прямо против него полукругом раскинулся амфитеатр с креслами для депутатов Конвента; в центре полукруга на возвышении, покрытом трехцветным ковром, словно трон выделялось председательское кресло. По мере приближения времени к девяти депутаты занимали свои места. Сен-Жюст, стараясь держаться в стороне и избегая знакомых, пристроился сбоку на скамейке, возле посаженного весною картофеля.

Часы на центральном павильоне ударили девять раз. Толпы на площади и в парке пришли в движение. Робеспьер запаздывал; наконец появился и он. Едва поднявшись на председательское место, он приблизился к балюстраде и начал говорить. Его короткая речь неоднократно прерывалась рукоплесканиями. Под аплодисменты он спустился к небольшому искусственному озеру, в центре которого высился макет семи зол. Взяв у служителя факел, Робеспьер поджег мрачную фигуру Атеизма. Покров вспыхнул, картон загорелся, испуская удушливую вонь, а рабочие с высоких лестниц крючьями растаскивали пылающие куски макета. Согласно плану Давида сожженные чудовища должны были открыть вид на статую Мудрости, находившуюся под ними; она действительно открылась, но оказалась закопченной и осыпанной тлеющими клочьями покрова…

Произошло замешательство. «Потемнела твоя мудрость, Робеспьер!» — крикнул кто-то…

К счастью, то был лишь момент, единственный момент в ходе праздника, оставивший тяжелое впечатление, — так показалось Сен-Жюсту. А дальше все пошло ладно. У статуи Мудрости Робеспьер произнес свою вторую речь, также сопровождавшуюся аплодисментами. Грянул гимн Госсека. Манифестанты закончили построение, и ряды тронулись. Путь предстоял немалый: чтобы достичь Поля собраний, где ожидалось главное торжество, нужно было, перейдя на правый берег Сены, пересечь площадь Инвалидов и, продефилировав под Триумфальной аркой, одолеть аллею школы Марса.

Необычное зрелище представилось зрителям, густо усеявшим пространство от Тюильрийских ворот до Триумфальной арки. Впереди двигались барабанщики, конные трубачи, музыканты; потом шли национальные гвардейцы, вооруженные пиками, катили пушки; двумя большими колоннами маршировали секции: дети были с фиалками в руках, молодежь — с побегами мирта, люди среднего возраста — с дубовыми ветками, старики — с листьями винограда; медленно передвигалась огромная колесница с деревом свободы и эмблемами плодородия, влекомая шестью волами; за ней следовали депутаты Конвента. Они, как и остальные граждане, были одеты по-праздничному: каждый представитель народа имел шляпу с плюмажем, трехцветный шарф и букет из цветов и колосьев.

Робеспьер, как председатель Конвента, шел шагов на двадцать впереди остальных. Он находился в центре всеобщего внимания. К ногам его бросали цветы. Женщины протягивали к нему своих малышей. Со всех сторон слышались восторженные восклицания:

— Да здравствует республика! Да здравствует Робеспьер!..

Казалось, то был голос всей нации. Никогда еще Сен-Жюст не видел своего друга таким обожаемым, одухотворенным и счастливым…

Полагая, будто увидел все, что хотел увидеть, и узнал все, что хотел узнать, понимая, что церемония продлится долго — еще не дошли до Поля собраний, а в пути уже были больше двух часов, — Антуан незаметно отстал, свернул в переулок и отправился домой, решив хоть немного отдохнуть перед отъездом.

Он мирно спал, и дурные предчувствия не волновали его: казалось, все шло как надо. Здесь, в Париже, Робеспьер одержал победу и вряд ли станет теперь превращать свой страшный законопроект в закон. Там, на фронте, им и Журданом будет одержана решающая победа, и внешний враг, полностью сломленный, запросит мира. И тогда окончится эра ужаса. Вместо трибуналов будут созданы республиканские учреждения, которые просветят народ и научат его жить по-новому. Отменив максимум, отдав себя созидательному труду, французский народ станет примером для всей земли, пионером новой эры, эры всемирного братства и счастья…

Он мирно спал, и дурные предчувствия не волновали его… Только потом, в мессидоре, Сен-Жюст поймет всю глубину своего просчета: желаемое он принял за сущее. За десять дней, проведенных в Париже, он дважды ошибся, и обе ошибки стали роковыми. Подобно тому как в начале второй декады прериаля он дал фору врагам, отказавшись от доклада об «иностранном заговоре», так и теперь, в конце той же декады, поверив в победу Робеспьера, он поверил и в то, что жестокий закон не будет принят, чем вторично сыграл на руку той же компании. Только потом, в мессидоре, он поймет, что «иностранный заговор» и прериальский закон были двумя частями провокации, предпринятой врагами, желавшими погубить Неподкупного любою ценой, и что, отказавшись от доклада, он, Сен-Жюст, развязав им руки, облегчил грязную игру. Но может быть, и сейчас, если бы он более внимательно следил за тем, что происходило 20 прериаля, и если бы остался до конца праздника, — может быть, и сейчас он понял многое, ускользнувшее от него, и не покинул столицу с таким легким сердцем…

…Да, торжества эти прошли для Робеспьера далеко не так безоблачно, как представлял Антуан. Уже в самом начале, когда Неподкупный не поспел к открытию церемонии, кое-кто из депутатов брюзжал: «Он разыгрывает из себя короля!» Потом, во время шествия, умышленно замедляя шаг, чтобы увеличить расстояние между ними и «диктатором», они не жалели сарказмов, которыми осыпали его. Но самое страшное произошло в конце, после официальной части.

Смеркалось. Все измучились и устали. Первою схлынула масса зрителей, потом побежали манифестанты. Давка создалась невообразимая. Кругом валялись раздавленные колосья и цветы. Наконец, двинулся в обратный путь и Конвент, точнее, те из его членов, кто еще не успел сбежать. И тогда Робеспьер, который, как и раньше, шел впереди, услышал за собой голоса:

— Ему мало быть повелителем, он хочет стать богом!..

— Пусть не надеется: из этого яичка не вылупиться цыпленку!..

— Великий жрец! Тарпейская скала совсем рядом!..

— Бруты еще не перевелись!..

— Тиран! Возмездие настигнет тебя!..

…В страшном оцепенении двигался Робеспьер. Он узнал голоса. И понял: план не удался, верховное существо не откликнулось на его призыв…

Вернувшись домой, он сказал своим близким:

— Друзья мои, вам уже недолго осталось видеть меня… — И добавил чуть слышно: — Но прежде чем погибну, я раздавлю негодяев…

…Обо всем этом Сен-Жюст узнает позднее, в мессидоре. Сейчас же он отправлялся на фронт с легким сердцем. Верный Филипп не сопровождал его: Элиза вот-вот должна была родить и не желала расставаться с мужем. Робеспьер помог им, и по его протекции Леба был назначен начальником школы Марса.

Сен-Жюст покинул столицу утром 21 прериаля. Через три дня он был в Маршьен-о-Пон, на главной квартире Журдана.