Они собрались к вечеру, рассчитывая на всю ночь, оба Комитета в полном составе; явился и Робеспьер, вызванный особым решением. Все смотрят друг на друга, словно впервые встретились. Что-то подсказывает им: предстоят необыкновенный вечер и необыкновенная ночь, сулящие, быть может, начало новой эры; но каждый чувствует себя одиноким, находящимся под смертельной угрозой и вынужден собрать все силы духа, чтобы защитить и обезопасить себя. Это понимает Сен-Жюст. Выступление его готово, но он хочет дать высказаться им, чтобы схватить направление разговора и уловить степень враждебности; однако это понимают и они и тоже не спешат; молчание нависает, как дамоклов меч.

Но вот, оглянувшись по сторонам, начинает Барер. Речь его невнятна и упреки безличны; но хотя имя не названо, всем понятно, в кого они метят. Да, работа правительства нарушена, но лишь потому, что некоторые члены правительства уклоняются от исполнения обязанностей; да, террор не всегда применяется должным образом, но лишь потому, что некоторые члены правительства проводят непродуманные законы; впрочем, если эти члены правительства признают свои ошибки… и так далее.

Встает Робеспьер. Он напоминает, что и до его ухода дела шли не лучше. Разве реализованы благодетельные вантозские декреты? Разве созданы четыре комиссии, чтобы отделить преступников от невиновных и освободить патриотов? Террор и добродетель — две стороны целого, и если террор действует, а добродетель исчезла, чего же ждать?..

Колло подхватывает перчатку. Он громит «презренных интриганов», добивающихся неслыханного расширения террора, но относящих это за счет тех, кто сопротивляется их жестокости. Слышатся одобрительные возгласы.

Вадье возмущен задержкой дела Катрин Тео; Амар и Вулан обвиняют Робеспьера в превышении полномочий.

— Это я превышаю полномочия? — с гневом восклицает Робеспьер. — Да я вот уже шесть недель не появляюсь на вашей грязной кухне! — Побледнев, он встает, собираясь уйти. Сен-Жюст кладет ему руку на плечо, заставляя сесть. Он призывает к спокойствию. И столько властности в его жесте, столько горделивого величия в холодном лице, что все смолкают. Тогда он начинает речь.

Враги спят и видят крушение нынешнего режима во Франции. О близком падении республики предупреждают агенты и послы иностранных государств…

Внимательно оглядев присутствующих, он повысил голос:

— Зло достигло кульминации; оно ведет нас к анархии чувств и воли. Конвент наводнил страну невыполненными, а то и невыполнимыми декретами. Комиссары при армиях транжирят национальные богатства и не думают о победах. Представители на местах узурпируют власть и скупают золото. Как прекратить эти нарушения, как ликвидировать беспорядок в жизни республики, как добиться соблюдения законов? Я вижу одно лишь средство — создание прочных республиканских учреждений. Но пока их нет, необходимо единство правительственных средств, сочетание национальной энергии с политическими мерами, которые в древности умели так мудро применять…

Сен-Жюст замолчал. Раздались крики: «Говори яснее!», «Что ты имеешь в виду?», «Объясни, чего ты хочешь!»

— Прекрасно, я объясню. Наши комитеты сделали много для торжества республики. Но власть их, нарушаемая склоками, личной злобой, борьбой честолюбий, явно недостаточна. Нам нужна иная, более надежная и действенная сила.

— Личная диктатура? — злобно спросил Колло.

— Нет. Режим Суллы и Цезаря мне отвратителен, как и вам. Но есть иная форма власти, кратковременная, гибкая и подлинно народная, — патриотическая группа во главе с достойным гражданином. Это цензура. В отличие от диктатуры, она внушает страх не управляемым, а управляющим, не народу, а правительству. Она сводится к проверке и перестройке всех органов республики на истинно демократических началах. Она в конечном итоге и приведет нас к республиканским учреждениям.

Все сидели воды в рот набрав. Бийо чуть улыбался. Колло был красен как рак. Вадье растерянно вертел головой. Вулан и Амар смотрели друг на друга. Остальные не скрывали удивления.

— Я вижу, вы поняли меня, — продолжал Сен-Жюст. — Остается вопрос о главном цензоре. Нужен человек, который обладал бы умом, силой, патриотизмом и духовным благородством; он должен быть до самозабвения предан революции, ее принципам и целям, свободе и безопасности народа; он должен олицетворять добродетель, твердость и неподкупность, дабы снискать полное доверие граждан. Есть ли среди нас тот, кто обладал бы всеми этими качествами?

Оратор не ждал ответа, он ответил сам:

— Да, вы знаете, он есть. Это Робеспьер. Предлагаю, чтобы он был немедленно инвестирован должностью верховного цензора. Завтра объединенные комитеты сделают об этом представление Конвенту.

Пока Сен-Жюст говорил, Неподкупный, все поняв, вскочил и нервно зашагал по залу. Теперь, прежде чем кто-либо раскрыл рот, он возмущенно воскликнул:

— Кто мог внушить тебе подобную мысль, Сен-Жюст? Общее руководство нам необходимо, я понимаю это не хуже тебя. Но чем отличается твоя цензура от диктатуры? К тому же в Конвенте есть и помимо меня депутаты, достойные занять высокий пост.

Сен-Жюст чуть не задохнулся от ярости и досады. «Черт бы тебя побрал! — думал он. — Напыщенный резонер, перед кем ты излагаешь свои принципы? И в какой момент! Ты испортил все, дал им очнуться и нанести нам удар в спину!»

Члены комитетов и правда стали приходить в себя.

— Что-то ты уж больно спешишь, Сен-Жюст, — сказал Вадье. — Нам еще нужно разобраться во всей этой чертовщине.

— Конечно, — поддакнул Вулан, — что это еще за цензура?

— Робеспьер прав, — злорадно заметил Колло. — В Конвенте есть более достойные. А его репутация сильно подмочена…

Робеспьер стал как вкопанный и сверкнул глазами.

— Зря ты волнуешься, — ухмыльнулся Бийо. — Мы ведь друзья.

«Подлый лицемер, — подумал Сен-Жюст, — ты добиваешь его».

Действительно, Робеспьер круто повернулся и выбежал из зала.

— Спасайте республику без меня! — крикнул он в дверях.

— Уноси ноги, Пизистрат, — тихо и злобно процедил Бийо.

«Кончено, — подумал Сен-Жюст. — Рухнуло и разбилось вдребезги. Но так просто я вам не дамся».

— Граждане, — спокойно проговорил он, — вопрос о цензуре не снят, но вам, очевидно, нужны уточнения и время для раздумий. Ведь сегодня предстоит еще говорить о многом…

— Отложим это, — подхватил Барер. — Но поскольку ты, Сен-Жюст, так хорошо разобрался в наших делах, я полагаю, что выражу общее мнение, предложив тебе быть составителем доклада о положении республики, который нужно вынести в Конвент к девятому термидора.

— Согласен с Барером, — сказал, чуть подумав, Бийо.

«Что это — подачка, ловушка или доверие? — спросил себя Сен-Жюст. — Но что бы это ни было, пренебрегать нельзя. Однажды я отказался от доклада и потом кусал себе локти. Нельзя повторять ту же ошибку».

— Я не вступаю в союз со злом, — сказал он. — На моих глазах все меняется, но я внимательно изучу происходящее. И дам отпор всему, что непохоже на любовь к народу и свободе…

…Когда он уходил с заседания, а было уже утро 5 термидора, все представлялось ему если не улаженным, то и не безнадежным. Неподкупный сильно испортил дело, но это касалось в первую очередь его самого. Кутон, Леба и Давид держались молодцами. Карно и Ленде в драку не полезли. Барер вел себя почти как союзник. Даже Бийо не обнаружил враждебности к нему, Сен-Жюсту. В конце концов, вольно или невольно, Сен-Жюст попадал в положение арбитра между Робеспьером и остальными. Что ж, это надо использовать и еще раз попытаться спасти положение.

Немного отдохнув, он отправился к Дюпле. Элиза выглядела разбитой. Она жаловалась на мужа:

— Ты знаешь, что сказал он мне утром, вернувшись из ваших комитетов? «Элиза, если бы у нас не было ребенка, я пустил бы тебе пулю в лоб, а потом покончил с собою». Подумай, каково мне это слышать…

Пока Сен-Жюст успокаивал ее, вошла хозяйка. Вид у гражданки Дюпле был угрожающий.

— Послушай, Флорель, — сказала она, — что означает твое странное поведение? Ты держишь себя так, что не понять, за Робеспьера ты или против него…

«Уже излился, и кому?» — огорченно подумал Сен-Жюст.

— Скоро вы всё поймете, — бросил он женщинам, поднимаясь к Неподкупному.

Неподкупный принял его плохо: сначала совсем не хотел разговаривать, потом осыпал упреками.

— Ты нарушил нашу договоренность и сам испортил все дело, — парировал Сен-Жюст.

— Сам виноват. Мог бы заранее сказать, о чем будешь вести речь. Мы не должны идти на попрание принципов.

— Принципов? Ты забыл, очевидно, что есть стратегия, а есть и тактика.

Робеспьер прищурился.

— Никуда не годится тактика, идущая вразрез с убеждениями. Не нужна мне твоя «цензура». Да и расчеты твои неверны. О чем говорить в комитетах? Я пойду прямо к державному народу. Конвент чист, и он выслушает меня.

— Еще бы… Конвент «чист», в нем есть такие славные ребята, как Фуше, Тальен, оба Бурдона, умалишенный Лекуантр и верный Сиейс…

— Не поминай Сиейса. И вообще не надо быть злым.

— Я добрый… Ты серьезно думаешь выступать в Конвенте?

— Да.

— Скажи хоть, о чем намерен говорить.

— А ты сказал мне, о чем был намерен говорить в комитетах?..

Понимая, что здесь ничего не добьется, Сен-Жюст махнул рукой и решил отправиться во Дворец равенства.

Улица была полна народу; что-то оживленно обсуждали. Он прислушался. Среди группы санкюлотов витийствовал молодец в фартуке:

— Они хотят, чтобы мы околели! Мало того, что нет жратвы, что цены растут, они вздумали понижать заработную плату!

— Верно говоришь, — ответил кто-то из толпы, — наше Революционное правительство забыло, что революция для народа!

— Плевать им на народ!

— Чертов максимум! Сдохли бы те, кто его выдумал!

— Так мы ничего не добьемся, — поучал детина в фартуке. — Надо действовать всем сообща, надо идти в Конвент!

Кто-то свистнул:

— Всем сообща? В предбанник к Фукье захотел?

— Что-что, а гильотинировать они наловчились…

— Тихо, дурачье, шпики кругом!

— Плевал я на шпиков.

— Вот плюнешь собственной головой в корзину, тогда узнаешь!

— Тогда-то уж ничего не узнаю. Узнать бы сейчас…

«Вот оно, продолжение „братских трапез“», — подумал Сен-Жюст. Продравшись сквозь толпу, он заметил таблицы, расклеенные по стенам домов, и сразу все понял. Еще 17 мессидора Коммуна утвердила новые ставки заработной платы; сегодня наконец их вывесили. Он подошел к одной из таблиц. Благодаря изумительной памяти он, долго работавший с Ленде, знал и помнил вантозские ставки максимума и теперь мог сравнить. Да, получалось не очень складно. Поденная заработная плата чернорабочего понижалась в полтора раза, каменотеса — почти в два, плотника — в два; еще хуже дело обстояло с рабочими оружейных мастерских: здесь у кузнецов, литейщиков и формовщиков оплата труда понижалась в среднем в три раза!

«Пейян считается умным человеком, — подумал Сен-Жюст. — Небольшим же умом нужно обладать, чтобы догадаться сделать это именно теперь, в дни, которые могут стать для нас всех роковыми».

Впрочем, у него была своя забота — доклад. Он понимал, что от доклада зависит многое, и прежде всего единство правительства, которое сейчас абсолютно необходимо. Еще не начав писать, он твердо решил, что в докладе не должно быть личных выпадов, никаких уколов и имен, только принципы. Два дня, отгородившись от мира, посвятил он докладу, а доклада не было. Были мысли, наброски, фрагменты; слепить же единое целое никак не удавалось. И это временами приводило в отчаяние, ибо начинало казаться, что и на деле, в жизни, есть много важных начинаний, реформ, перестроек, а где же оно, единое целое? И удастся ли его создать?..

…Он готов был посвятить докладу и третий день, но третий день приходился на 8 термидора, когда Неподкупный должен был читать в Конвенте свою таинственную речь, а услышать эту речь ему, Сен-Жюсту, было совершенно необходимо.

В председательском кресле — Колло. На ораторской трибуне Робеспьер. Сен-Жюст на своем обычном месте, рядом с Кутоном. Уже скоро час, как раздается глухое, монотонное чтение. Оно будет продолжаться еще час, но это ничего не изменит: и теперь вполне ясно, что речь не удалась.

Нет, речь не была ординарной. В ней оказалось много сильных, проникновенных мест. Через всю речь проходила мысль о великой опасности, угрожавшей республике. Но казалось, что в этих случаях оратор обращается не к депутатам Конвента, а к потомству: слишком широки были его формулировки, слишком эпичны призывы. Словно предвосхищая доклад Сен-Жюста, он стремился ограничиться общими принципами, — и тут Антуан вдруг понял, почему не смог составить свой доклад… Среди прочего Робеспьер много говорил о себе. Сетовал, жаловался на то, что остался непонятым и гонимым. Подобные пассажи чередовались с глухими угрозами, и при многократном повторении это утомляло. Произнося угрозы, оратор не называл имен; многие могли принять на свой счет то, что относилось к другим или не относилось ни к кому, являясь чисто риторической фигурой. И однако, не называя имен, которые, быть может, следовало назвать, Максимильен огласил имя Камбона, оглашать которое вовсе не следовало. Главная же оплошность оказалась в конце. Горячо призывая к чистке комитетов и «наказанию предателей», опять-таки без всяких личностных уточнений, оратор словно не понял, что при сложившемся соотношении сил в «предатели» попадал как раз он сам.

И все же речь произвела впечатление на врагов. Лекуантр, к крайнему удивлению Сен-Жюста, предложил даже, чтобы она была напечатана. Кутон добавил, что оттиски речи следует разослать всем коммунам республики. Конвент принял оба предложения.

Но вскоре многие опомнились. Один за другим выступили Вадье, Камбон и Бийо.

— Пора сказать правду! — воскликнул Камбон. — Один человек парализует волю Конвента; этот человек Робеспьер!

Бийо, ободренный словами Камбона, требует, чтобы до опубликования речь пошла на проверку в комитеты.

— Как? — возмущен Робеспьер. — Проверять будут те, кого я обвиняю?

— А кого ты обвиняешь? — ехидно спрашивает Бийо. И тут со всех сторон раздается: «Назови!», «Назови имена, лицемер!..»

Но Робеспьер молчит. Вместо него поднимается Амар.

— Речь Робеспьера, — говорит он, — обвиняет оба Комитета. Если его суждение о членах комитетов связано с интересами государства, пусть назовет их; если же оно носит частный характер, Конвент не станет заниматься вопросами оскорбленного самолюбия.

«Что можешь ты ответить на это?» — думает Сен-Жюст. Но Робеспьер не произносит ни слова. И тогда Конвент отменяет свое первоначальное решение о его речи.

— Я погиб! — шепчет Робеспьер, садясь рядом с Сен-Жюстом.

— Ты упорно стремишься к этому, — так же отвечает ему Сен-Жюст, — но мы еще поборемся, и чья возьмет — пока неизвестно!..

Робеспьер проиграл кампанию в Конвенте — это было очевидно. По мнению Сен-Жюста, Максимильен сделал две роковые ошибки: первую, позволив себе напасть на комитеты, не называя имен, и вторую, обвинив Камбона. Собственно, о махинациях Камбона Робеспьеру рассказал Сен-Жюст, прося сохранить это в тайне; Антуан собирался разоблачить Камбона в связи с иностранным заговором, когда будет обладать непреложными доказательствами. Неподкупный же не сдержал слова, преждевременно раздразнил зверя и не только испортил затею Сен-Жюста, но и сам тут же пожал горькие плоды. Сен-Жюст понял, что его наброски доклада не годятся, — они могут быть оставлены для потомства, но ничего не дадут сейчас, когда страсти накалены. Нет, выявление принципов теперь не поможет. Теперь единственное спасение — взять под защиту Максимильена, объяснить причины его высказываний и поступков и предложить мир. Он постарается доказать, что основы для вражды и непримиримости нет. Используя свое невольное положение арбитра, он приложит все силы, чтобы снова объединить децимвиров. Но речь, которую он произнесет сначала в комитетах, потом в Конвенте 9 термидора, не будет безличной: он назовет тех двоих, которые давно мутят воду, и ценой осуждения их добьется полного единства правительства. Конвент поддержит его, услышав вместо неопределенных и глухих угроз Робеспьера здравые мысли, призыв к умиротворению и выходу из террора — то, о чем мечтают все французы. И тогда жалкая кучка врагов и злопыхателей будет не страшна: за ней никто не пойдет, она утонет в общем единении и братстве, растворится, исчезнет…

Таков был новый план Сен-Жюста. А Робеспьер… Робеспьер продолжал действовать по-своему.

Потерпев фиаско в. Конвенте, Неподкупный решил перенести арену борьбы в свою цитадель — в Якобинский клуб. Сен-Жюст уже больше года не посещал заседаний Клуба. И однако, желая быть рядом с Робеспьером, на этот раз он явился. Заседание было в разгаре; Робеспьер заканчивал чтение речи, произнесенной утром в Конвенте. Здесь она была принята совершенно иначе. Бросив листки на стол и дождавшись, пока стихнут аплодисменты, Неподкупный сказал:

— Братья, это — мое завещание. Сегодня я видел союз бандитов; число их так велико, что вряд ли я избегну мести. Погибая без сожаления, завещаю хранить память мою; вы сумеете ее защитить…

Рукоплескания возобновились. «Братья», вскакивая с мест, поднимали руки в знак торжественной клятвы. Нет! Они не допустят! Никто не посмеет угрожать Неподкупному! Они все умрут за него!..

Неподкупный оглядел собрание. Высоко подняв голову, воскликнул:

— Вы так верны мне; хорошо, я скажу главное. Освободите Конвент от угрожающих ему негодяев; идите, действуйте, как в дни тридцать первого мая — второго июня. Не медлите, спасайте свободу!..

«Ого! Ты призываешь к восстанию! — подумал Сен-Жюст. — Это на тебя так непохоже… Что это? Жест отчаяния? Вспомни Эбера!..»

Робеспьер словно угадал его мысли.

— А если свобода погибнет, друзья, останется выпить цикуту…

— Я выпью ее вместе с тобой! — восторженно кричит Давид.

«Не те слова, — думает Сен-Жюст, — совсем ничего не понял».

Зато другие поняли прекрасно. Колло и Бийо спешат к трибуне. Но на трибуне уже Дюма; он обличает обоих, и зал вторит ему. Колло, расталкивая стоящих на пути, пытается говорить; а в Бийо уже вцепилась добрая дюжина рук…

…Он не стал задерживаться у Якобинцев. Едва Колло, с трудом протиснувшийся к трибуне, возвысил голос, а вокруг, словно по команде, начались шиканье и свист, он встал и вышел: жаль было драгоценного времени…