1

В Брюсселе, на тихой улице Мадлен, в небольшом доме, скромно притаилось издательство, на которое никто из прохожих никогда не обратил бы внимания. Маленькая мраморная дощечка у двери совершенно растрескалась, а позолота букв Libraire romantique, вымытая дождями, почти исчезла. Это и понятно: дела издательства шли неважно, и господину директору было, как говорится, «не до жиру».

Сюда-то по совету всезнающего де Поттера и постучался однажды Лоран.

После неудачной попытки обращения к французским властям он понял, что думать о возвращении в Париж в ближайшее время не приходится. В том, что книга его скоро будет закончена, теперь он не сомневался. Но завершить труд многих дней и бессонных ночей, не зная, увидит ли он свет, автор не мог — ему страстно хотелось быть уверенным, что дело его не пропадёт даром, что миллионы людей узнают правду о Бабёфе. Вот поэтому-то он и вступил в переговоры с директором «Либрер романтик».

Переговоры закончились успешно. Господин директор не был чужд веяний времени. Он чувствовал настроение общества, он, как и большинство бельгийцев, чувствовал приближение революции и поэтому знал: книга подобного рода будет иметь успех.

Лоран заключил договор с издательством.

2

«Для выполнения задачи, которую я себе поставил, недостаточно было рассказать о том, что сделали или намеревались сделать Бабёф и его друзья, дабы привести свои планы в исполнение. Необходимо было также объяснить, какую конечную цель они себе ставили, и сказать о том, как они доказывали её справедливость и необходимость. Мне предстояло, следовательно, дать изложение событий и наряду с этим изложение того, как развивались их доктрины и проекты…

Мне небезызвестно, что политические и экономические принципы, которые я должен изложить, встретят немалое осуждение. Но это не мотив для того, чтобы воздержаться от их опубликования: иные мнимые заблуждения стали непреложными истинами. Разве не существуют люди, которых не ослепляют мишура цивилизованного общества и системы, проповедуемые теми, кто присваивает себе право руководить общественным мнением? Быть может, они оценят значение этих принципов и с некоторым сожалением вспомнят о мужественных гражданах, которые, будучи убеждены в справедливости этих принципов и гордясь тем, что отдают свою жизнь ради их утверждения, скрепили их своей кровью.

Крепко связанный с ними соответствием наших взглядов, я разделял их убеждения и их усилия, и если мы заблуждались, то, по крайней мере, до конца: они настаивали на этом заблуждении до самой могилы. А я после долгих размышлений, которым с тех пор предавался, остаюсь убеждённым в том, что Равенство, которое было им столь дорого, есть единственный институт, способный удовлетворить все истинные потребности, должным образом направить благотворные страсти, обуздать опасные и сделать общество счастливым, живущим в мире, долговечным».

Написав эти слова, он задумался над общей обстановкой, сложившейся во Франции после выхода Бабёфа на волю.

3

Директория, обосновавшаяся в Люксембургском дворце, ещё недавно служившем тюрьмой, приступила к своим трудам 5 брюмера IV года Республики (27 октября 1795 года).

Поначалу от неё чего-то ждали. Её апологеты даже заговорили о «новой эре».

Бабёф, будучи более зорким, припечатал новое правительство одной фразой:

«Те же люди, тот же дух».

Сказано было точно.

Недаром, согласно новой конституции, две трети членов законодательного корпуса — обеих палат — должны были избираться из числа депутатов прежнего Конвента; оставшуюся треть заполнили ярко выраженные правые.

«Те же люди…»

Они оказались и в составе самой Директории. Пятью директорами стали: Баррас, Ларевельер, Летурнель, Ребель и Карно.

Двое из них были особенно хорошо известны парижанам.

Лазара Карно всё ещё помнили как «организатора побед»: в робеспьеровском Комитете общественного спасения он возглавлял военную секцию, и его знаниям, опыту, а также чутью военного Республика была во многом обязана успехам на фронтах в 1793–1794 годах. Однако, по убеждениям своим примыкая к правым, Карно оказался одним из ярых врагов Робеспьера и деятельным участником переворота 9 термидора. С тех пор, став ещё более консервативным, Карно воплощал «порядок», угодный крупным собственникам, и своим авторитетом прикрывал всю систему Директории.

Поль Жан Баррас был деятелем несколько иного склада. Он имел твёрдо устоявшуюся репутацию любителя наслаждений и продажного политика. Аристократ и офицер привилегированных частей до революции, умеренный в эпоху Учредительного собрания, свирепый проводник террора при якобинской диктатуре, он сыграл ведущую роль в свержении Робеспьера, после чего с Тальеном и Фрероном возглавил правых термидорианцев. Его неразборчивость в средствах и склонность к казнокрадству, разумеется, не могли отпугнуть новых хозяев Франции, страдавших теми же пороками. Но поскольку Баррас возглавил силы, подавившие вандемьерский мятеж роялистов, на него с иллюзорными надеждами поглядывали и левые.

Трое остальных директоров — в прошлом члены Конвента и деятели департаментской администрации — были фигурами менее значительными, но столь же характерными для умеренного большинства как прежнего, так и нынешнего правительства.

Не только чудес, но и каких бы то ни было перемен ожидать не приходилось,

4

Однако Директория не скупилась на декларации и обещания.

Как и после 9 термидора, французов убеждали: кончилось время социальных битв и правительственных репрессий; да примирятся «террористы» и их гонители; да установится классовый мир!

Снова заговорили о «свободе печати». Правительство обещало заняться продовольственными проблемами и стабилизировать экономику. Оно начало с того, что решило покончить с обесценением бумажных денег.

К этому времени на рынках установился полный валютный хаос. Десигнаты неудержимо падали в цене, В день открытия Директории золотой луидор стоимостью в двадцать четыре франка котировался в 2500 франков ассигнациями; через четыре дня его стоимость достигла уже 3400 бумажных франков. Менее чем за четыре месяца количество бумажных денег удвоилось и стоимость их стала ниже стоимости бумаги, на которой они печатались; теперь даже нищие отказывались брать милостыню ассигнатами.

Правительство провело принудительный заём и заменило ассигнаты «территориальными мандатами».

Оба начинания с треском провалились.

Разгневанные богачи сорвали заём, не выплатив и десятой части того, что им было предложено, а «территориальные мандаты» стали обесцениваться ещё быстрее, чем ассигнаты, дав лишь крупно заработать финансовым воротилам, играющим на разнице курсов.

В результате положение ещё более осложнилось.

В то время как скупщики и спекулянты процветали, а крупные состояния росли точно на дрожжах, в то время как вчерашние подрядчики становились владельцами феодальных замков и обширных угодий, уделом бедняков оставалась голодная смерть: по сравнению с 1790 годом большинство продуктов повысилось в цене в двадцать пять — тридцать раз, а хлеб — в сто двенадцать раз.

Немудрено, что теперь всё чаще вспоминали о времени якобинской диктатуры.

— При Робеспьере было куда лучше, — говорили санкюлоты, — по крайней мере, не приходилось умирать с голоду…

— Мы были счастливы в дни владычества Робеспьера, мы не испытывали тогда нужды…

— При Робеспьере был хлеб… И как резюме:

— Нам нужен новый Робеспьер, чтобы заставить их управлять страной в интересах народа; иначе с республикой покончено…

5

В этих условиях правительство Директории должно было вскоре забыть о всех своих благих намерениях и «демократических» начинаниях.

Гракх Бабёф понимал это не хуже других демократов.

Однако, внимательно следивший за направлением хода событий, он успел улучить момент, чтобы, используя кратковременную «свободу печати», нанести новым властям удар не менее болезненный и сильный, чем наносил в своё время властям прежним.

6

«Трибун народа свободен. Правительство имело глупость отпустить его; посмотрим, куда заведут последствия этого неосторожного шага…»

Такими знаменательными словами начал он № 34 своей газеты, вышедший 15 брюмера (6 ноября).

Эта злая ирония, однако, тут же оборачивается негодованием:

«Как это я сказал, что я свободен? Я не свободен. Я по-прежнему в заточении. Я лишь переменил тюрьму».

Да, ныне вся Франция — тюрьма для честных людей.

И если бы он, глашатай народа, не обрёк себя заранее на всё, если бы он добровольно не оставался преступником в глазах сильных мира, он стал бы преступником в глазах народа.

Такова альтернатива. Третьего не дано.

После этой преамбулы, показывающей правительству, что пощады не будет, Бабёф приступает к разоблачениям, необыкновенно ярким по силе и впечатляемости, быть может, самым ярким из всего написанного им до сих пор.

Он не оставляет камня на камне от постройки, которую с такой натугой пытаются возвести новые правители. Он издевается над «оптимистами», этими «мнимыми патриотами», утверждающими, будто «всё идет к лучшему в этом лучшем из миров». К лучшему? Да, если «лучшим» можно считать голод, бесправие народа, демагогию и обман…

«Не будем закрывать глаза на истину, — предлагает Бабёф. — Что такое революция? Что такое, в частности, Французская революция? Это — открытая война между патрициями и плебеями, между богатыми и бедными».

Ещё нигде и никогда он не ставил так ясно проблему,

И никогда так ясно не представлял исторической роли переворота 9 термидора:

«Осмелимся сказать, что, несмотря на все препятствия и сопротивление, революция шла вперёд до 9 термидора и что с тех пор она стала отступать».

Свержение Робеспьера явилось «катастрофой термидора».

А дальше? Дальше разверзлась пропасть, которую помогла негодяям и толстосумам вырыть «бараноподобная часть Конвента» и в которую Франция летит с нарастающей быстротой: и белый террор, и роялистский мятеж 13 вандемьера, и так называемая конституция III года, противоречащая всем принципам свободы и равенства, за которые патриоты проливали свою кровь в течение шести лет…

Нельзя допустить, чтобы Великая революция окончилась столь плачевно.

И трибун Гракх обращается с пламенным призывом к своим читателям:

«Патриоты! Многочисленные демократы, рассеянные до всей Республике! Сосредоточьте ваше внимание на моей независимой газете… Объединимся же, ещё раз образуем внушительный грозный союз против негодяев. Возвратим на землю добродетели. Придём на помощь слабым и обездоленным.

Вспомним, что мы совершили революцию лишь для того, чтобы исправить беды, удручающие мир, чтобы поставить каждого человека на место, принадлежащее ему по праву, чтобы устранить беспорядки и общую нищету, порождённые отвратительными учреждениями, чтобы восполнить ужасную нехватку, от которой страдает большинство, и уничтожить угнетательский избыток у меньшинства, чтобы достичь цели общества, заключающейся во всеобщем счастье…»

7

Столь решительный и недвусмысленный выпад не мог остаться незамеченным. № 34 «Трибуна народа» обрёл весьма широкую популярность: его покупали, выпрашивали, вырывали друг у друга, обсуждали на улицах и в кафе, на квартирах у патриотов устраивали его публичные чтения. Не все приняли его одинаково. Более осторожные журналисты спешили отмежеваться от «неистового агитатора черни». Зато истинные революционеры читали газету с восторгом — она принесла Бабёфу новых единомышленников и друзей.

Именно в эти дни он тесно сошелся с Феликсом Лепелетье, который помог ему возобновить выпуск «Трибуна народа». Бабёфа не смущало, что Лепелетье, как и Буонарроти, происходил из дворянской семьи; этот бывший аристократ, свято чтивший память своего мученика-брата, убитого роялистом, до глубины души проникся идеями Равенства, а недавно продемонстрировал свою независимость и принципиальность: когда Карно предложил ему соблазнительную должность комиссара директории Версаля, Феликс с презрением отказался.

Тогда же трибун Гракх возобновил дружеские отношения с литератором Сильвеном Марешалем, оказавшим ему такую поддержку в дни заключения при якобинцах.

Не забывали Бабёфа и его старые товарищи по тюрьме; тесные узы, которые на основе общих идей завязались в долгие месяцы пребывания в Боде и Плесси, была, нерасторжимы.

8

В том же брюмере IV года Бабёф, Буонарроти, Дарте, Жермен и Жюльен собрали единомышленников и впервые попытались создать центр руководства общим делом.

Задача была не из лёгких; то, что в тюрьме казалось ясным как день, на деле выглядело запутанным и противоречивым.

Состав оппозиции правительству Директории был очень пёстрым. Наряду с пионерами идеи совершенного равенства в неё входили бывшие члены Якобинского клуба, репрессированные функционеры Революционного правительства II года, прежние администраторы разных звеньев правительственного аппарата. Некоторые из них мечтали лишь о том, чтобы вернуть утраченное положение. Но даже те из якобинцев, кому были чужды честолюбивые замыслы, не всегда полностью разделяли идеи Равных: больше озабоченные политическими, нежели социальными, проблемами, они считали конечной целью борьбы возврат к конституции 1793 года.

Бабёф и Буонарроти хорошо понимали, что только единство всех левых сил может обеспечить успех заговора и полную победу над правительством. Однако после длительных прений общую основу так найти и не удалось.

Первая встреча практически оказалась безрезультатной.

Не больший успех имели несколько других подобных же попыток.

Тогда Бабёфу пришла в голову мысль опубликовать основные идеи, рожденные в тюрьмах Боде и Плесси: их нужно было превратить в достояние возможно большего числа людей, а сделать это могло лишь печатное слово.

И, отдавая полный отчёт в опасности, которой он себя подвергает, публицист тем не менее решается: следующий номер «Трибуна народа» он посвящает изложению своей программы.

9

№ 35 «Трибуна народа», второй по счету номер после выхода Бабёфа из тюрьмы, стал знаменитым.

Большую часть его составил «Манифест плебеев» — великий манифест восстановления подлинного Равенства.

«Самое пагубное и жестокое заблуждение, в которое впали Учредительное собрание, Законодательное собрание и Национальный Конвент, рабски следуя по стопам предшествовавших им законодателей, — напоминает Бабёф, — состоит в том, что… они не обозначили границ права собственности и оставили народ без защиты от жадных спекуляций бездушного богача».

В лучшем случае они декретировали равенство перед законом. Но это обманчивое «равенство»: голодному нужен хлеб, а не юридическое уравнение с богачом. Сейчас, утверждает журналист, время политических софизмов окончилось. «Пора, давно пора народу, попираемому и истребляемому, выразить свою волю, чтобы были уничтожены не только побочные стороны нищеты, но и само её существование.

Пусть народ провозгласит свой Манифест».

И Гракх Бабёф провозглашает его, он разворачивает свой Великий план, продуманный, обсуждённый и отработанный в тюрьмах Арраса и Парижа. Он излагает всё, оставив за рамками газетной статьи лишь пункты, касающиеся тайного «Заговора Равных», способов и средств его проведения в жизнь.

«Народ! Пробудись к надежде, стряхни с себя оцепенение и упадок духа… Да будет это произведение сигналом, да будет оно молнией, которая оживит и возродит всех, преисполненных некогда пылом и мужеством!.. Смело пойдём к Равенству!..»

10

Бабёф не сомневался, что правительство не простит ему этого призыва.

И он был прав.

Однако Директория не сразу вступила на путь репрессий.

Рождённая вслед за вандемьерским мятежом, дрожавшая перед роялистами ещё больше, чем перед «террористами», она сначала пыталась идти по линии компромисса и «умиротворения».

Она попробовала, и не безуспешно, подкупить нескольких прогрессивных журналистов; подобный же трюк поначалу хотели проделать и с Бабёфом.

Когда вышел столь беспощадно разоблачавший суть нового правительства 34-й номер «Трибуна народа», политический двурушник Фуше от имени Директории сделал обличителю Гракху весьма выгодное предложение, единственным результатом которого стало опубликование этого факта в № 35 и яркая отповедь провокатору.

Только после этого власти отважились на решительный шаг.

11

14 фримера (5 декабря) Бабёф собирался уходить из дому, когда вдруг в дверь постучали. Стук был резкий, враждебный, это не могли быть свои.

Бегло оглядев пустую комнатушку и поздравив себя с тем, что не держал здесь важных бумаг, он открыл дверь.

На пороге стоял сутулый человек в чёрном, типичный полицейский агент.

— Могу я видеть гражданина Роша?

Бабёф усмехнулся. «Рош» было вымышленное имя, под которым он принимал подписку на газету,

— Гражданина Роша здесь нет.

— А когда он будет?

— Видимо, не скоро.

— Всё равно, я подожду его. Сутулый уселся на единственный стул.

— Но я сейчас ухожу, — сказал Бабёф, застегивая сюртук.

Агент пристально посмотрел на него.

— А может быть, вы и есть Рош?

— Нет, я не Рош, — ответил трибун. — Но если бы я был Рошем, что бы вы мне сказали?

— Я бы предъявил вам это. — Сутулый протянул сложенный вчетверо лист бумаги.

То было предписание гражданину Рошу немедленно явиться к мировому судье секции Елисейских полей.

«Это ордер на арест», — подумал трибун. Стало тоскливо. Не хотелось верить, что сейчас, когда разворачивается такое дело и когда его участие совершенно необходимо, опять многомесячная отсидка со всеми сопутствующими прелестями… Они, правда, даже не удостоверились в его личности, назвали его «Рошем», несуществующим именем… Постараться использовать эту их ошибку…

Пожав плечами, Бабёф возвратил повестку, заметив:

— Как хорошо, что я не Рош!

Сутулый всё более подозрительно присматривался к нему.

— Нет, ты Рош! — выпалил он наконец. — Если бы ты не был Рошем, ты не спросил бы у меня бумагу!

— Говорю тебе, я не Рош!

— Тогда предъяви документы.

«Так я и предъявил тебе документы!» — усмехнулся Бабёф.

— У меня нет при себе документов.

— Тогда пойдёшь со мной.

— И не надейся. Я пойду по своим делам, ты и так отнял у меня уйму времени. А Роша тебе придётся подождать на улице.

Пропустив полицейского, Бабёф запер дверь и стал спускаться с лестницы. У выхода из подъезда он попытался обогнать сутулого, но тот, готовый к этому, схватил его за воротник. Бабёф резко оттолкнул шпика, дал ему подножку и, оставляя в руках преследователя ворот своего камзола, рванулся вперёд.

Предместье Оноре выглядело безлюдным.

«Это хорошо», — подумал Бабёф и припустился бежать.

Ошарашенный полицейский не сразу опомнился.

— Стой! — наконец закричал он и сломя голову бросился за убегавшим.

Бабёф нёсся, не чувствуя под собою ног; расстояние между ним и его преследователем всё увеличивалось.

— Держи его! Держи вора! — надрывался полицейский. «Некому держать, не поймаешь». Бабёф уже чувствовал себя спасённым, как вдруг на пути его показалась группа бедно одетых людей; то были грузчики, возвращавшиеся с рынка.

«Всё, — подумал Бабёф, — на этот раз мне, видно, не уйти».

И правда, несколько дюжих рук вцепились в его платье.

— Друзья, — воскликнул он, — не верьте этому негодяю. Я не вор. Я — журналист, Гракх Бабёф.

— Бабёф? — удивился один из санкюлотов. — Ты Гракх Бабёф?

— Да это же редактор «Трибуна народа», наш защитник, — крикнул второй. — Он всегда выступает за нас! А ну, быстрей, прикроем его!

Преследователь приближался. Он был уже рядом. Но санкюлоты, пропустив Бабёфа, сомкнулись перед полицейским.

— Не так быстро!

— Сам ты, как видно, вор!

«Спасён», — подумал трибун. Он бросился в открытую калитку, пробежал через проходной двор и очутился в тихом, хорошо знакомом переулке.

И правда, он был спасён. Но не это особенно взволновало и обрадовало его. Он вдруг понял, что его знают, любят и готовы защитить чужие, незнакомые люди.

А это говорило о многом.

Прежде всего о том, что можно начинать готовиться с надеждой на успех.

12

Беглец укрылся на квартире Дарте. Потом друзья нашли ему более безопасное убежище в бывшем монастыре Успения.

Итак, трибун Гракх недолго пользовался благами легальной жизни: всего сорок шесть дней.

Но эти полтора месяца он использовал с предельной полнотой.

Нет, Бабёф не горевал, что опять начиналось подполье: он шёл на это с открытыми глазами.

И он верил: дальше пойдёт всё как надо, заговор будет организован, и Равные добьются победы.

13

Как и предвидел Бабёф, его статьи всколыхнули патриотов. Все те, кто создавал первые ячейки борьбы в тюрьмах Франции, все прежние активисты народных обществ потянулись к факелу, зажжённому «Трибуном народа». И хотя сам факельщик временно выбыл из боевых рядов, Буонарроти и Дарте удалось организовать новое собрание.

Патриоты собрались на квартире у Буэна.

Среди участников встречи находился весь цвет политических заключённых III года. Здесь были Буонарроти, Жермен, Дарте, Массар, Жюльен, Бертран, Треншар, Бодсон и многие другие.

Бывшие арестанты Боде и Плесси вспоминали свои мечты и клятвы, вновь пели революционные песни, которые когда-то звучали в тесных камерах; сердца проникались надеждой на прежнее единство. Было решено провести более многолюдное собрание в месте, достаточно подходящем по размерам и свободном от бдительного полицейского надзора.

После упорных поисков нашли заброшенный сад прежнего монастыря Женевьевы на холме того же имени. Один патриот, арендовавший часть монастырских зданий, предоставил своим единомышленникам бывшую трапезную; позднее они стали собираться в подвале монастыря.

Шутники, последыши «мюскаденов», обыгрывая имя патриота — Кардино и название площади, где утвердилось Общество, — Эстрапад, не раз зубоскалили:

— Поглядите-ка на это сборище кардиналов с площади виселиц!..

В действительности же «сборище» именовало себя «Обществом друзей Республики» или, ещё чаще, поскольку площадь Эстрапад находилась близ Пантеона, «Клубом Пантеона».

Под этим последним именем оно и вошло в историю.

14

Зима IV года Республики.

Это было время бурного подъема общественной жизни в столице и в провинции.

В полный голос наконец заговорила демократическая пресса.

Марк Антуан Жюльен с благословения Бабёфа основал новую газету — «Плебейский оратор».

Лебуа, с которым некогда Бабёф делил камеру в аррасской тюрьме Боде, с успехом выпускал своего «Друга народа», напоминавшего читателям о традициях Марата.

Бывший маркиз Антонелль, при якобинцах член Революционного трибунала, содействовавший осуждению жирондистов, а ныне один из соратников Бабёфа, продолжал издание «Газеты свободных людей».

Сам трибун Гракх с помощью Симона Дюпле приступил к созданию листка «Просветитель народа», рассчитанного на широкие слои читателей-санкюлотов.

Вновь оживились затихшие было в эпоху «мюскаденов» собрания на площадях, в парках и в кафе.

Амнистия 4 брюмера, освободившая от проскрипций «террористов», возбудила общественную деятельность сотен демократов II года; среди них вновь стали выделяться многие лидеры бывшего Революционного правительства. Если Колло д'Эрбуа умер в далекой Гвиане, а Бийо-Варенн остался навсегда в Новом Свете, то двое остальных из «большой четвёрки», осуждённой после событий жерминаля, вдруг выплыли на свет божий: Бертран Барер успешно агитировал в южных департаментах, а Марк Вадье, покинув своё убежище, стал некоронованным королем демократических кофеен столицы.

15

На разных этапах Великой революции парижские кафе неизменно играли одну из ведущих ролей.

Уже накануне июльских событий 1789 года кофейни Пале-Рояля, и в особенности кафе «де Фуа», были местами бурных сходок недовольных. Здесь произносили свои зажигательные речи Демулен и Лусталло, здесь же вербовались главные силы «победителей Бастилии».

Эхо борьбы Горы и Жиронды немедленно прозвучало в кафе, некоторые из них, в том числе знаменитое тогда кафе «Корацца», в зависимости от обстоятельств становились штабами то сторонников Бриссо, то единомышленников Робеспьера.

При якобинцах кафе превратились в политические клубы санкюлотов. Здесь за стаканом чая или чашкой кофе читали газеты, обсуждали последние события, вели горячие дискуссии, иной же раз в дело вступали и кулаки; недоброжелателей Робеспьера и Сен-Жюста мигом объявляли «подозрительными» и с позором выдворяли из кафе, причем изгнанные могли считать, что им повезло, если их не доставляли сразу же в Комитет общей безопасности.

После термидора роль кафе не уменьшилась, но появились «кафе демократов» и «кафе аристократов», иначе говоря, убежища «террористов» и логова «инкруаяблей».

«Золотая молодёжь» Фрерона считала своим главным пристанищем аристократическое кафе «Шартр». Здесь «мюскадены» держались подлинными господами: они устраивали свои совещания, выбрасывая на улицу всех, кто не вторил их разговорам или отказывался петь их контрреволюционные куплеты; отсюда же они организовывали вооружённые экспедиции, чтобы задать, по их выражению, «патриотическую трёпку» якобинцам. Именно из кафе «Шартр» отправлялись гнусные манифестации против увековечения памяти Марата; в нём же сколотилась армия бандитов, дважды громившая Якобинский клуб и в конце концов добившаяся его закрытия.

От «Шартра» тянулись нити к другим заведениям подобного рода. В руки «мюскаденов» вскоре попали кафе «Валуа», «Каво», «Аржанс», известное кафе «Прокоп» и даже кафе «де Фуа», некогда бывшее цитаделью первых борцов против старого порядка.

Теснимые «инкруаяблями», демократы долгое время держались за кафе «Отто», затем, потеряв его, переместились в район бульваров, в кафе «Паи» на улице Фавар и в кафе «Жине» близ бывшего Якобинского клуба.

После прекращения белого террора и в первые месяцы Директории демократические кафе снова воспрянули, и главное место среди них заняло кафе «Китайские купальни».

16

Это кафе во время господства «мюскаденов» успешно выдержало неоднократные осады, и обитатели его, даже в те страшные дни, не пали духом. Хозяин кафе, гражданин Кретьен, человек энергичный и стойкий, недаром при якобинцах был членом Революционного трибунала; он имел всегда в своем распоряжении дюжину здоровенных молодцов, которые столь успешно отражали атаки незваных гостей, что «инкруаяблям» оставалось лишь ретироваться, поглаживая помятые бока и побитые головы, Теперь в кафе Кретьена собиралось одновременно до шестидесяти «вождей» демократов, не считая рядовых патриотов.

К числу постоянных посетителей кафе принадлежали бывший якобинский мэр Паш, бывший финансист Конвента Камбон, бывший военный министр Бушотт, бывшие члены Комитета общей безопасности Амар и Вулан, бывшие генералы Россиньоль и Жавог, а также всем известный Жан Друэ, бывший почтмейстер, некогда задержавший в Варенне Людовика XVI при его попытке к бегству из Франции.

Но конечно же главным авторитетом среди них пользовался шестидесятилетний Вадье, один из столпов Революционного правительства II года, успешно переживший все гонения и все проскрипции.

Во время совещаний, часто затягивавшихся до глубокой ночи и проходивших в боковом зале кафе, Вадье всегда председательствовал; только в случае болезни старика его заменяли Леонар Бурдон или Амар.

Якобинская группа кафе Кретьена, внушительная но числу и пользовавшаяся большим уважением среди санкюлотов, составила как бы второй отряд будущего общества Равных; слившись с потоком, руководимым Буонарроти и Дарте, она с ним вместе и образовала ту огромную, но пёструю массу жаждущих, которая заполняла сад Женевьевы и тесные монастырские помещения, назвав себя Клубом Пантеона.

17

Формальной датой открытия Клуба стало 25 брюмера (16 ноября), фактически же он начал работать лишь месяц спустя.

Хотя подлинными его руководителями были такие принципиальные сторонники равенства, как Буонарроти и Дарте, крайняя осторожность многих членов (её разделял и сам Гракх Бабёф, находившийся в подполье) привела к тому, что Общество поначалу отказалось от зафиксированного устава, постоянных обязанностей председателя и секретаря, а также от ведения протокола и списка присутствующих, не желая ни в чем напоминать Якобинский клуб, разогнанный термидорианцами. Единственным условием приёма в Клуб была рекомендация двух его членов, что создавало текучесть, открывая доступ случайным людям, появляющимся на одном-двух заседаниях и затем исчезавшим. Но из этого недостатка друзья Равенства всё же сумели извлечь и некоторую пользу: ведя устную и письменную агитацию в рабочих предместьях, они привлекали к участию в заседаниях Клуба новые сотни людей труда, и если к концу брюмера Клуб насчитывал до ста пятидесяти членов, то месяц спустя это число увеличилось в десять раз.

18

Быстрый рост количества пантеонистов заставил их из верхних этажей монастыря спуститься в обширное подземелье.

Новичка, впервые пришедшего в Клуб, поражала внушительная и строгая картина.

В огромном подвальном зале царил полумрак.

Факелы, распространявшие едкий запах смолы, освещали лишь трибуну, отбрасывая мерцающие блики на лицо оратора и передние ряды слушателей.

Поскольку мебель отсутствовала, члены Клуба устраивались кто как сумеет — сидели на ящиках, на корточках и прямо на полу или же стояли, прислонясь к колоннам и стенам.

А голоса выступавших звучали глухо и глухо басы органа…

19

К этому времени вполне отчетливо выявились те два направления, которые наметились ещё во время встречи патриотов в начале брюмера.

Одно из них объединяло «людей 89-го года», которых интересовала преимущественно политическая сторона дела, и в первую очередь возможность влиять на нынешнее правительство, чтобы найти себе лучшее место под солнцем. Многие лидеры этой группы даже не пытались скрыть своей солидарности с Директорией; на подобную позицию, к большому огорчению своих прежних соратников, стал и Марк Антуан Жюльен. Другое направление возглавленное Буонарроти, уделяло основное внимание пропаганде догматов Равенства среди широких масс народа. Попеременное влияние каждого из этих направлений приводило к изменчивости общих настроений.

В целом же громоздкость и многолюдность Клуба — при неоднородности его состава и отсутствий чётких организационных принципов — превращали его в арену для разглагольствований и лишали дееспособности; на заседаниях только и занимались, что читали вслух статьи да собирали пожертвования в пользу гонимых патриотов. Для того чтобы новый Клуб превратился в подлинную революционную организацию, ему нужен был руководящий центр, своего рода генеральный комитет, способный выработать и удержать единую линию теории и практики.

Попытка создания подобного комитета была осуществлена в те же дни.

20

Среди бывших функционеров Революционного правительства II года, уцелевших от белого террора и репрессий термидорианцев, выделялся своей энергией и жадным интересом к проблемам современности Андре Амар. Адвокат по профессии, якобинец, прежний член Конвента и Комитета общей безопасности, участник антиробеспьеровского переворота, вскоре же раскаявшийся в этом, он проживал на улице Клери и поддерживал добрые отношения с организаторами Клуба Пантеона. Вскоре стали собираться на квартире Амара, и собрания мало-помалу приняли регулярный характер.

Так сформировался «комитет Амара» — подобие конспиративного центра, в состав которого вместе с хозяином дома вошли многие революционеры, в том числе Буонарроти, Дарте, Жермен, Массар, Дебон, Лепелетье.

Полемика, которая велась на улице Клери, была затяжной и страстной.

Все её участники были единодушны в ненависти к Директории и конституции III года, все признавали, что устранение этого двойного зла возможно лишь с помощью народного восстания. Почти все соглашались также, что главной причиной бедствий современного общества является частная собственность, без ликвидации которой нечего и думать об установлении подлинного Равенства.

Однако дальше начинались разногласия.

Амар полагал, что социальное зло может быть сначала уменьшено, а затем и уничтожено в результате возвращения к законодательным нормам II года, восстановления максимума, системы реквизиций и управляемой экономики.

Кое-кто возлагал основные надежды на законы против роскоши и обложение налогами богачей.

Кое-кто восхвалял «аграрный закон» и призывал к «черному переделу».

Но сторонники истинного Равенства считали все подобные меры паллиативными.

На одном из заседаний Буонарроти выступил с обстоятельным их анализом и выдвинул предложения, рождённые во время его прежних частых и долгих бесед с Бабёфом.

21

— История многократно удостоверяла, — сказал он, — что любой передел земли давал лишь кратковременный эффект; при сохранении права собственности алчные и жестокие всегда находили средства и способы свести на нет все начинания добродетели и опрокинуть преграды на пути к обогащению…

— Это же с ещё большим правом можно сказать и в отношении законов против роскоши, — вставил Дебон.

— Совершенно верно, — подтвердил Буонарроти. — Что же касается реквизиций, твёрдых цен на продовольствие, революционных обложений, то всё это явилось необходимостью и благом для большинства в острый период революции, когда нужно было спасать родину, расстраивая злые козни интервентов и богачей. Но подобные меры не могут стать нормой обычного времени, не подрывая производства; кроме того, они не ведут непосредственно к социальному равенству, ибо не устраняют тайного накопления денег жадными предпринимателями и торговцами…

— А прогрессивный налог? — воскликнул Амар. — Разве он не явился бы действенным способом дробления земельной собственности и препятствием для скопления богатств в одних руках?

— Это было бы так, если бы существовали точные способы определения величины состояний; но их, к сожалению, нет и быть не может. Действительно, как установишь размер частного капитала, скрываемого владельцем от глаз постороннего? Нет, прогрессивный налог — и прошлое доказало нам это — лишь несколько сгладил бы зло, но не искоренил его.

— Что же ты тогда предлагаешь?

— Предложение уже сделал Бабёф в последних номерах «Трибуна народа». Мне остается лишь сгруппировать его выводы.

Согласно социальному закону, устанавливающему зависимость производства от труда, труд, очевидно, является для каждого гражданина существенным условием общественного договора; и так как каждый, вступая в общество, вносит в него вклад, выражающийся в совокупности всех своих сил и средств, то отсюда следует, что повинности, предметы производства и выгоды должны распределяться поровну. Таким образом, подлинная цель и совершенствование общественного строя ведут к общности имуществ и труда — вот непреложная истина, к которой мы приходим в результате анализа прошлого, наблюдения настоящего и раздумий над будущим…

…Буонарроти говорил ещё долго. Его дружно поддержали в своих выступлениях Дебон и Лепелетье. Затем воцарилось молчание.

Вдруг Амар, сидевший опустив голову на руки, резко поднялся. Лицо его просветлело.

— Друзья, — сказал он, — меня словно осенил луч света. Только теперь я понял всё величие системы истинного Равенства. Клянусь, отныне буду её восторженным защитником и все свои силы отдам, доказывая её справедливость и распространяя её принципы…

Это была победа. Отныне по главному из спорных вопросов в «комитете Амара» установилось полное единство.

22

Переходный период грядущей политической и социальной ломки…

Они прекрасно понимали, что в связи с недостаточной просвещённостью и подготовленностью народа прямой переход от нынешнего строя к совершенному равенству даже в случае полного успеха антиправительственного восстания окажется невозможным. Отвергая новый созыв Конвента, предложенный Амаром, и единоличную диктатуру, отстаивавшуюся Дебоном, большинство остановилось на временной коллективной власти, которая провела бы в жизнь демократическую конституцию 1793 года, популярную среди самых широких слоев народа.

— Конституция 1793 года — путь к равенству, — дружно решили члены «комитета».

Конечно, они понимали, что якобинской конституции присущ ряд серьёзных недостатков, вызванных особенностями времени, когда она создавалась. Но соратники Бабёфа и Буонарроти не сомневались, что все эти недостатки легкоустранимы и будут устранены; главное же состояло в том, что демократическая конституция могла объединить народ и разные группы заговорщиков. Исходя из этого, «комитет» принял два пункта, которые считал весьма важными для своей деятельности:

«1. Восстановить принятую народом конституцию 1793 года, закон, открыто освящающий пользование народом своей властью; средство быстрого достижения равенства, необходимый связующий пункт для свержения существующей власти, уличенной в тирании.

2. Подготовлять исподволь установление подлинного равенства, указывая на него народу как на единственное средство, способное навсегда устранить причины общественных бедствий».

23

Поддерживая связи с Клубом Пантеона, «комитет Амара» приступил к подготовке будущего народного восстания. Уже решили разбиться на секции, уже принялись вырабатывать основы временного законодательства на случай успеха; однако, прежде чем всё это было доделано, «комитет» распался.

Хотя Амар и его сторонники пошли навстречу всем требованиям группы Буонарроти, это не успокоило недоверчивых патриотов; Амар был слишком скомпрометирован своим прошлым; сама быстрота, с которой он, активнейший деятель термидорианского переворота и личный враг Робеспьера, вдруг сдал все свои прежние позиции и склонился к истинному равенству, казалась им подозрительной, вплоть до того, что кое-кто стал даже упрекать его в измене. И хотя время показало, что все эти подозрения были ложными, единство, обретённое на момент, оказалось разрушенным.

Вновь начались споры и раздоры, на этот раз зачастую с переходом на личную почву.

Между тем стало известно, что полиция готовит облаву.

Заговорщики сначала перенесли свои заседания из квартиры на улице Клери в другое помещение, на улице Нев-Эгалите, а затем сочли за лучшее и вовсе прекратить их.

«Комитет Амара» так и не стал повстанческим центром; но он сыграл своеобразную роль политической школы, в которой заговорщики, обсуждая и уточняя свои идеи, закаляли их в огне полемической борьбы, дожидаясь времени, когда можно будет попытаться осуществить их в жизни.

24

Из глубины своего подполья Гракх Бабёф внимательно следил за происходящим.

И не только следил.

Хотя он не присутствовал ни на одном заседании «комитета Амара», хотя никто не видел его в Клубе Пантеона, он фактически направлял деятельность одного и другого, вырабатывал генеральную линию, которую его единомышленники, находившиеся на легальном положении, проводили публично.

Хотя в силу естественных трудностей «Трибун народа» не мог выходить часто и регулярно — интервал между выпусками теперь в среднем составлял месяц, — каждый новый номер, значительно увеличившийся в объёме, отвечал на злободневные события с бабёфовской резкостью и прямотой, производил сенсацию в публике и укреплял позиции Равных.

25

Общее число подписчиков «Трибуна народа» теперь достигало 590 человек.

Но в то время по тиражу газеты нельзя было судить о размахе её влияния: из числа частных лиц любой печатный орган, как правило, покупали лишь более или менее состоятельные люди, что же касается санкюлотов — основных читателей Гракха Бабёфа, то они могли приобрести его «Трибуна» лишь в складчину; в соответствии с этим организовывались публичные читки газеты в кафе, на постоялых дворах, на строительстве домов, а то и прямо на улицах или площадях.

Почти шестьдесят процентов номеров расходилось в Париже, остальными снабжалась провинция; в ряде департаментов подписчиками были богатые буржуа и администраторы, охотившиеся за газетой, разумеется, не для того, чтобы следовать идеям её редактора, а чтобы лучше узнать своего врага.

Но так или иначе, «Трибун народа» становился одним из наиболее известных органов; он читался и обсуждался повсюду.

26

«Наш голос перестаёт быть гласом вопиющего в пустыне», — с удовлетворением замечал Бабёф в № 36.

Донесения тайных полицейских агентов Директории давно уже били тревогу. «Надежды рабочих и солдат, собирающихся в кафе, подогреваются листком Бабёфа», — писал один из них своим хозяевам ещё в начале зимы. «Они с нетерпением ожидают очередной номер бабёфовской газеты», — вторил ему другой месяц спустя.

Трибун смело вторгался в политические споры. Когда 2 нивоза (23 декабря) часть членов Клуба Пантеона, чтобы сохранить доверие правительства, предложила присягнуть конституции III года, Бабёф в № 38 дал резкую отповедь подобному соглашательству. «Общество Пантеона, — писал он, — думай о своей славе, думай о всём том благе, которое ты можешь принести. Остерегайся изменников в своей среде, следи за ними!» Большинство пантеонцев подчинилось этому совету, и проект был отвергнут.

Разъярённые власти шли на всё, чтобы уничтожить своего невидимого врага.

Не имея возможности схватить его, они пытались его опорочить в глазах населения.

Пресловутое «дело о подлоге», связанное с административной ошибкой Бабёфа, формально не было закончено, и министр полиции Мерлен потребовал его возобновления и примерного наказания «виновного». Стараясь смазать политический характер выступлений трибуна, наёмные писаки Директории шельмовали его как «изготовителя фальшивых документов» и «уголовного преступника».

И наконец сильные мира решили прибегнуть к средству, которое, казалось, обеспечивало полный успех замыслам.

27

16 плювиоза (6 февраля 1796 года) мировой судья секции Елисейских полей гражданин Меньер вызвал к себе Марию Анну Викторию Бабёф, урожденную Лангле, для дачи показаний по делу государственной важности.

Бедная Виктория чувствовала себя растерянной. В доме было шаром покати, а её младший сынишка, тяжело заболевший, просил хлеба… Она собиралась на рынок — продать последние тряпки, чтобы купить какой-то еды, и вдруг…

Но уклониться было невозможно: за спиной стоял жандарм.

Умолив соседей позаботиться о детях, женщина под конвоем отправилась в мэрию.

Гражданин Меньер оказался подслеповатым старичком довольно благообразного вида.

Он ласково поздоровался с Викторией и предложил ей сесть.

— Прошу вас, милая, сообщить адрес вашего мужа. Это необходимо для его и вашего блага.

— Но я не знаю, где он находится; его очень давно уже не было дома…

— Вот как? — улыбнулся Меньер. — И вас это не тревожит?…

О, как он старался! Буквально лез вон из кожи: подходил к главному то с одной, то с другой стороны, выражал понимание и сочувствие, не скупился на обещания. Но постепенно его показные вежливость и добродушие стали ослабевать, а затем он вдруг ударил кулаком по столу и закричал диким голосом:

— Отвечай, дрянь ты такая, или я сгною тебя в тюрьме! Отвечай, если не хочешь подохнуть вместе с твоими ублюдками!..

…Допрос длился с небольшими перерывами в течение двух суток. Потом, потеряв надежду узнать что-либо, усердный служака отправил Викторию в тюрьму Форс по обвинению в «соучастии в заговоре против правительства».

Казалось, всё рассчитано точно.

Мастера сыска были уверены, что безумно любивший своих детей Гракх Бабёф для спасения их от голодной смерти выйдет из надёжного убежища и как-то обнаружит себя.

Но расчёт оказался неверным.

Журналист обнаружил себя только тем, что в № 40 «Трибуна народа», вышедшем 5 вантоза (24 февраля), описав всю эту историю, разоблачил грязные приёмы правительства и пригвоздил его к позорному столбу.

Что же касается семьи Бабёфа, то она не осталась покинутой.

Члены Клуба Пантеона немедленно организовали подписку в пользу «заговорщицы» и её детей и взяли их под свою охрану и опеку.

28

«Агитаторы пантеонского Общества, — доносил полицейский агент, — появляются в предместье Сен-Мартен и там распространяют членские карточки среди рабочих». Это была правда.

Общество продолжало расти, пополняясь людьми труда.

Число его членов уже перевалило за две тысячи.

Одновременно менялось и магистральное направление деятельности «истинных пантеонцев»: она приобретала всё более боевой, антиправительственный характер.

С конца плювиоза (середина февраля) председателем Клуба был избран Буонарроти. Под его руководством Клуб начал заниматься животрепещущими вопросами: проблемой бумажных денег, свободой печати, судебным законодательством. Теперь пантеонцы не останавливались перед энергичным неодобрением политики Директории и даже отваживались представлять ей весьма оппозиционные адреса. Помощь жене Бабёфа, арестованной по распоряжению правительства, была прямым вызовом Директории; ещё большим вызовом стала резолюция Клуба о чтении вслух на своих заседаниях отрывков из «Трибуна народа».

Этот акт открытой солидарности с «преступником», скрывающимся от властей и «издевающимся над законом», не мог остаться незамеченным и безнаказанным.

29

К концу зимы IV года Республики Директория полностью отказалась от демократического флера, которым некогда пыталась прикрыть свои действия.

Потерпев полную неудачу в попытках стабилизации экономики, оказавшись в условиях финансового краха, усугублявшего экономический кризис, правительство сделало резкий крен вправо: теперь подъём революционного движения беспокоил власти в гораздо большей мере, чем роялистская угроза.

Если на первых порах высшая администрация, рассчитывавшая использовать возрождавшиеся народные общества в своих интересах, относилась к Клубу Пантеона довольно благожелательно, то постепенно, видя, что планы её далеки от осуществления, она радикально меняла своё отношение. В ответ на последние действия пантеонцев Директория решила уничтожить непокорных.

8 вантоза (27 февраля) вышел приказ о закрытии Клуба.

На следующий день командующий внутренней армией генерал Бонапарт выполнил приказ и запер на замок двери Клуба.

Однако конец Пантеона, как и распад «комитета Амара», не вызвал тревоги в сердцах Равных.

Основа была заложена.

В № 42 «Трибуна народа», увидевшем свет 24 жерминаля (14 апреля), Бабёф, обращаясь к своим подписчикам, доверительно сообщал: «Друзья! Я совсем не должен был говорить с вами сегодня. Я прерываю другую работу, требующую большого времени и сил, ради того, чтобы поспешно сказать вам несколько слов…»

«Работа, требующая большого времени и сил» заставила журналиста вскоре и вовсе бросить газету: следующий, 43-й номер стал последним.

Теперь трибуну Гракху было не до бесед с читателями.

От слов он готовился перейти к действиям.

30

Как трудно уловить момент любого качественного сдвига!

Да и есть ли он, этот момент?

Не началось ли то, что существует сегодня, ещё вчера, ещё неделю, ещё месяц назад?

И существует ли оно сегодня в полной мере, или это лишь эмбрион того, что случится завтра, послезавтра, через месяц, через год?…

Конечно, уже Великий план Бабёфа предопределил действия; они содержались в самом плане как органичная его часть, без которой он превратился бы в иллюзию, в красивую мечту, одну из тех, что в разные времена создавались многочисленными авторами социальных утопий.

И конечно же всё то, что происходило после создания Великого плана, являлось уже действиями: и зимняя кампания «Трибуна народа», и Клуб Пантеона, и «комитет Амара».

И всё же…

И всё же это была лишь увертюра, только первые опыты, не имеющие прямых последствий. Позднее Буонарроти утверждал, что Бабёф, не участвовавший ни в одном из этих начинаний, решил, что с пробами нужно кончать, настал момент.

Значит, момент всё же был.

И, вероятно, наступил он тогда, когда трое главных заговорщиков — Бабёф, Феликс Лепелетье и Сильвен Марешаль — от тайного соглашения о единстве мыслей своих публицистических работ пришли к тайному же соглашению о создании единого центра руководства.

И произошло это в самом конце вантоза или в начале жерминаля.

31

В то время трибун Гракх только что переменил очередное «подполье»: из обширной квартиры Лепелетье, где он вдруг почувствовал себя неуютно (закрались кое-какие подозрения о соседях), после короткого пребывания у Рейса перебрался к портному Клерксу, жившему близ Хлебного рынка; здесь было менее удобно, но гораздо более спокойно.

И вот однажды, когда сам хозяин отправился спать, а трое заговорщиков при тусклом свете огарка правили статью для «Просветителя народа», Бабёф, бывший необыкновенно молчаливым весь день, вдруг поднялся и сказал резко, словно чеканя:

— Приступим к главному.

Лепелетье и Марешаль удивленно подняли глаза.

— Что ты считаешь главным? — спросил Феликс.

— То же, что и вы, друзья: создание повстанческого центра.

Оба вскочили. Необыкновенное волнение, охватившее их, скрыть было невозможно, да они и не пытались это сделать.

Бабёф рассмеялся.

— А вы что думали, мы так и будем ограничиваться этой жалкой писаниной и не менее жалкой болтовнёй? Цель поставлена давно, пора начинать борьбу за её претворение. Присмотритесь внимательней: народ ждёт нас. Не обманем же его доверия, у нас нет права на это…

Когда первое смятение несколько улеглось, Марешаль сказал:

— Ты автор Плана. Ты наш признанный вождь. Руководить восстанием можешь только ты.

— Руководство будет коллективным, — отрезал Бабёф. — Полагаю, все мы трое, здесь присутствующие, возьмём это на себя.

— Снова заговорят о «триумвирате», — вздохнул Феликс.

— Нестрашно. Впрочем, можно прибавить и четвёртого: Антонеля.

— Бывшего маркиза, с которым ты постоянно полемизируешь? — пожал плечами Феликс.

— Не большего маркиза, чем ты граф. Антонель умница, человек честный, твёрдый, превосходный организатор. А что касается полемики, то это хороший признак. С ним вот, — Бабёф кивнул на Марешаля, — мы тоже постоянно спорим; в спорах, как известно, рождается истина.

— Как же мы назовём наш повстанческий комитет? — после паузы спросил Ленелетье.

— Ты уже назвал его: «Повстанческий комитет», — ответил Бабёф. И вдруг, хитро подмигнув, добавил: — Хотя имеется в запасе и другое, более тонкое название.

— Какое же?

— Тайная директория.

Лепелетье и Марешаль недоумённо переглянулись.

— «Директория»? — переспросил Марешаль. — Но ведь Директория уже есть: это наше подлое правительство.

— Вот именно. Подлое правительство. А мы противопоставим ему подлинное, народное правительство. Только пока, в силу необходимости, оно останется тайным. Надеюсь, это понятно?…

32

Может показаться странным, что при возникновении Тайной директории за её пределами остались двое ведущих лидеров Равных, вот уже несколько месяцев без страха и упрёка бившихся за торжество идеи, — Буонарроти и Дарте.

Но в этом не было ничего удивительного.

В течение последних недель вожакам Равных приходилось действовать разобщённо; в то время как Буонарроти и Дарте, стараясь вывести на путь истинный Клуб Пантеона и «комитет Амара», находились в обстановке легальности, Бабёф был вынужден скрываться; он почти не виделся ни с Дарте, ни с Буонарроти. Постоянно общаясь с Марешалем и Лепелетье (у властей они были вне подозрений), привыкнув согласовывать с ними все свои замыслы и решения, он и выдвинул их обоих в предполагаемый центр будущего восстания.

Первым указал на несообразность связной Бабёфа Дидье, человек редкой преданности, с мнением которого трибун привык считаться.

— Ты забыл о Буонарроти и Дарте, — сказал Дидье, когда Бабёф посвятил его в дела.

Заговорщики переглянулись: и правда забыли.

Ошибка была исправлена.

Буонарроти в свою очередь предложил ввести в состав Тайной директории Дебона.

«Таким образом, к 10 жерминаля IV года в Париже существовала Тайная директория общественного спасения, созданная с целью восстановления народа в его правах; в нее входили Антонель, Бабёф, Дебон, Буонарроти, Дарте, Лепелетье и Марешаль. Её собрания проходили на квартире Клеркса, у которого в то время находил убежище Бабёф. Среди них не существовало никаких разногласий относительно политической доктрины, обсуждавшейся на квартире у Амара; их объединяло полное единодушие; все они рассматривали равенство в труде и в пользовании его плодами как единственную цель, достойную истинного гражданина, и только в этом видели законный мотив для восстания…»

33

Так представлял себе суть дела биограф Бабёфа тридцать лет спустя. Точнее, так хотел представить суть дела своему будущему читателю. Но сам-то он хорошо знал, что всё обстояло несколько иначе; знал и помнил, но не желал ворошить старого и осложнять личными мотивами генеральную линию своего труда.

Конечно, дело было не в том или, во всяком случае, не только в том, что трое главных заговорщиков «забыли» о Буонарроти и Дарте и честному Дидье пришлось «напоминать» им о существовании этих двух выдающихся патриотов. Как раз накануне возникновения Тайной директории между Бабёфом и Буонарроти произошла размолвка; не очень сильная и не очень длительная, но всё же на какое-то время осложнившая их отношения.

Буонарроти по происхождению был итальянец. И хотя всю свою жизнь революционера и борца он тесно связал с судьбой Франции, он никогда не забывал о своей родине, её интересах, её горестях; проблема освобождения Италии и итальянской революции в острые моменты могла поглотить его целиком.

Так случилось и на этот раз.

34

Крах своей внутренней политики и крушение надежд на стабилизацию режима Директория пыталась компенсировать внешнеполитическими успехами.

В свое время Революционное правительство II года сумело выковать боеспособную армию с весьма талантливыми командирами; такие выдающиеся полководцы, как Гош, Журдан, Клебер, Ланн, Бонапарт, были в полном смысле слова рождены революцией.

Якобинская диктатура сумела привести войну к радикальному перелому на фронтах, но не успела пожать всех плодов своей внешней политики: плоды достались термидорианцам и правителям Директории, вступившим на путь захвата.

Осенью 1794 года было завершено покорение Бельгии, завоёвана Голландия, занят Пфальц; Базельский и Гаагский договоры III года увенчали успехи республиканской армии, отдав Франции левый берег Рейна и превратив Бельгию с Голландией в её сателлитов.

Директория продолжала следовать по проторённому пути. Эпоха национальной обороны героического периода революции ушла в безвозвратное прошлое; принцип санкюлотов «Мир хижинам, война дворцам» был давно забыт; отныне «войне надлежало кормить войну», да и не только войну — богатства порабощаемых народов, импортируемые во Францию, должны были покрыть экономические просчёты и полную непродуманность внутренней политики граждан директоров.

В этом смысле решающая роль принадлежала итальянской кампании 1796–1797 годов.

При подготовке этой кампании и возник «казус Буонарроти».

35

Однажды, ещё зимой, его навестил Саличетти.

Кристофор Саличетти был человеком необычной судьбы. Земляк Бонапарта, пылкий, энергичный, изворотливый, он сделал большую революционную и политическую карьеру. Адвокат по профессии, публицист по призванию, администратор и организатор по всему своему внутреннему складу, избранный в 1789 году в Генеральные штаты от Корсики, Саличетти стал депутатом Учредительного собрания и Конвента, затем был назначен «представителем народа в миссии», выполняя ответственные поручения робеспьеровского Комитета общественного спасения. Вместе с Буонарроти он был комиссаром на юге Франции — здесь-то и окрепла их давнишняя дружба. Но после термидора пути друзей разошлись: Буонарроти попал в тюрьму, Саличетти не только избежал этой участи, но и сохранил видное положение в правительственном аппарате.

И вот он снова возник перед своим прежним соратником.

Буонарроти не скрыл удивления.

— Ну, старый товарищ, — сказал Саличетти, обнимая его, — рад наконец увидеть тебя. Несу радостную весть: будем опять вместе.

Филипп отпрянул.

— Что значит «вместе»? Ведь ты, если не ошибаюсь, на службе у Директории?

— Именно Директория и приглашает тебя на государственную службу. Не без моей протекции, разумеется. Ты получаешь весьма ответственную должность.

Лицо Буонарроти отразило недоверие и брезгливость.

— Это вздор. Я не стану сотрудничать с презренными политиканами, о свержении которых только и помышляет всякий честный человек.

— Понимаю, что не вхожу в категорию твоих «честных людей». Но послушай, честный человек, ты помнишь основной тезис святых отцов из ордена иезуитов?

— Цель оправдывает средства?

— Именно.

— Прекрасный тезис.

— В зависимости от того, к чему его применить. Но хватит пустой болтовни. Прежде всего, да будет тебе известно, что я, вопреки всем твоим прозрачным намёкам, отнюдь не считаю себя бесчестным. И тоже не жалую нынешнее правительство. И точно такой же патриот, как и ты. С этого, собственно, и надо было начать.

И Саличетти раскрыл другу причину своего посещения.

Счастливый исход войны с Пруссией и Испанией не уменьшил опасности, грозившей Франции со стороны Англии и Австрии. Правда, Англия, бывшая на пороге экономического и финансового кризиса, временно выбывала из игры; зато австрийское правительство, не признавшее Базельского договора, усиленно бряцало оружием и уклонялось от мирных переговоров. Чтобы заставить Австрию пойти на уступки, правительство Директории решило действовать силой. По совету генерала Бонапарта главный удар было решено нанести в районе, наиболее болезненном для Австрийской империи, в многострадальной Италии, давно тяготившейся ненавистным австрийским игом. Вот тогда-то деятели Директории и вспомнили о Саличетти, превосходно знавшем язык, нравы и чаяния жителей Апеннинского полуострова, а Саличетти в свою очередь рекомендовал испытанного товарища, мечтавшего об освобождении своей родины.

— Таковы события, — закончил новоиспечённый комиссар будущей Итальянской армии, — приведшие меня в твою конуру. Полагаю, отказываться от столь соблазнительной возможности было бы безумием…

36

Взвесив всё, Буонарроти решил использовать ситуацию ради подлинного освобождения своих земляков.

Человек энергичный и быстрый, он сразу же связался с итальянскими друзьями. Он призвал их поднять восстание в Турине, учредить временное правительство и этим лишить сардинского короля возможности заключить «убийственный для дела свободы» мир с Францией, который позволил бы монарху удержаться на престоле.

Это было вовсе не то, чего желали правители Франции.

Но в результате совещаний между Буонарроти и министром иностранных дел Делакруа появился мемуар, в котором опытный итальянский революционер сумел изложить проблему столь убедительно, что сановники Директории не нашли возражений. Согласно планам Буонарроти французы должны были войти в Италию только как друзья итальянского народа, в противном случае их неизбежно ждало поражение.

Генерал Бонапарт, назначенный командующим Итальянской армией, поддержал мемуар Буонарроти.

В конце концов министр иностранных дел вполне официально предложил Буонарроти ответственную миссию при армии Бонапарта.

Предложение было сделано 7 жерминаля, за три дня до вступления Буонарроти в Тайную директорию общественного спасения.

Хотя Бабеф и Буонарроти. в это время встречались редко, руководитель «Заговора Равных» знал всё о ходе итальянских переговоров. До поры до времени он никак не высказывал своего мнения по этому делу. Но Буонарроти показалось, что друг его стал относиться к нему холоднее, чем прежде.

Когда, получив назначение, новый комиссар Директории восторженно сообщил об этом Гракху, тот окинул его ледяным взглядом.

— Что ж, поезжай, — сказал он. — Поезжай, если ты ничего не понял.

Буонарроти оторопел.

— А что, собственно, я должен был понять?

— Не намерен вдаваться в пространные разъяснения. Задам лишь один вопрос: француз ты или итальянец?

— Ты же знаешь: я французский гражданин, итальянец по рождению.

— Французский гражданин… Так вот, ты прежде всего гражданин. А раз так, то тебе не следовало бы пускаться в сомнительные авантюры… Разве тебе не ясны подлинные планы Директории? Разве ты не разглядел ещё генерала Бонапарта? Разве не понимаешь, что все эти господа готовятся к очередной аннексии и выкачиванию средств из твоей родины?

— Прекрасно понимаю. Но понимаю также и то, что кампанию можно использовать и в благих целях.

— В благих целях… Когда-то я называл подобную политику «макиавеллизмом правого дела». Но потом отказался от неё. Двойная игра никогда не приводит к добру. Впрочем, главное не в этом. Если даже допустить, что всё обстоит действительно так, как ты думаешь, есть более существенные обстоятельства, запрещающие тебе принимать опрометчивое решение.

— Какие же?

Бабёф ответил после некоторого раздумья:

— Я не хотел высказываться яснее. Но кое-что, видимо, всё же необходимо разъяснить — без этого не обойтись… Пойми, гражданин вселенной, что сейчас судьбы мира решаются во Франции. Наша Великая революция открыла новую эру в истории человечества. То, что готовимся сделать мы, завершит дело революции и даст всем людям труда благоденствие и подлинное счастье. Если мы победим, будет свободной и Италия. Но для этого сначала нужно добиться успеха на главном направлении и не распылять наши силы.

Он подошел к Буонарроти и обнял его за плечи. В голосе его вдруг появилась неожиданная мягкость.

— Я люблю и ценю тебя, Филипп. Люблю за твою чистую душу, ценю за твой ум, твою энергию, революционную стойкость. Ты, бесспорно, принадлежишь к числу тех, кто способен сделать многое и погибнуть, сражаясь за великое дело. Неужели же я соглашусь пожертвовать тобой в дни, когда решается судьба всего? Пожертвовать ради сомнительной авантюры? Нет, я не отдам тебя…

Буонарроти был потрясён. Никогда еще он не видел Бабёфа таким, никогда не ожидал, что он может быть таким.

— Ты ведь знаешь, — продолжал Бабёф, — что мы решили организовать Повстанческий комитет, или, говоря иначе, Тайную директорию. Сегодня твоё место там, только там, у кормила. Ты не можешь уклониться от своего долга, не верю, чтобы ты был в силах поступить иначе… Впрочем, — добавил он другим тоном, — что значит «верю — не верю»; если хочешь, поезжай в Италию. Никто из нас не будет чинить тебе здесь ни малейших препятствий…

…Поездка Буонарроти в Италию, к величайшему изумлению Саличетти, Бонапарта и Делакруа, так и не состоялась.

10 жерминаля IV года Республики Филипп Буонарроти вошёл в состав Тайной директории.

37

«Ничем не ограниченное равенство, максимальное счастье для всех, уверенность в том, что оно никогда не будет отнято, — таковы были блага, которые Тайная директория общественного спасения хотела обеспечить французскому народу; она хотела возобновить дело, которое было погублено 9 термидора, и по примеру жертв этого рокового дня дополнить революцию властей и авторитетов несравненно более справедливой революцией, конечным результатом которой явилось бы беспристрастное распределение собственности и просвещения.

Тайная директория намеревалась сокрушить узурпаторское правительство не при помощи горстки мятежников, взбунтовавшихся из корыстных побуждений или вследствие безрассудного фанатизма, — она не хотела прибегать ни к какой другой побудительной силе, кроме силы истины.

Ясное и всестороннее изложение прав народа и преступлений его угнетателей являлось единственным средством, при помощи которого Тайная директория намеревалась поднять против тирании массу парижан; в момент, когда негодование усилилось бы и стало всеобщим, она думала выступить и дать сигнал к восстанию».

38

Собирались по вечерам.

Начали с письменной Декларации, объявлявшей, что «они берут на себя инициативу всех мер, которые должны привести народ к новому завоеванию им своего суверенитета».

В совещаниях Тайной директории полагалось участвовать только её членам; никто другой к этим совещаниям не допускался — даже главные агенты не должны были знать имён руководителей заговора.

Хотя все семь «директоров» обладали абсолютно равными правами и не имели председателя, подлинным главой Тайной директории конечно же был Гракх Бабёф.

Автор Великого плана, инициатор и душа организации, создатель самого заговора, он лично составлял или, во всяком случае, редактировал почти все заявления, письма, инструкции. Его талант публициста, революционная энергия, изумительная работоспособность, полное бескорыстие, твёрдость убеждений, тяжёлые испытания, которые он с честью выдержал, — всё это делало его неоспоримым вождём Равных, их наставником и вдохновителем.

Бабёф, как правило, предлагал сам повестку дня очередного заседания Комитета.

Он же руководил и общей дискуссией.

39

«Народ — цель и средство Тайной директории».

Таков был тезис, принятый в самом начале деятельности Повстанческого комитета.

Бабёф, анализируя положение в стране, сумел показать, что санкюлоты охладели к революции, обманувшей их надежды. Если в эпоху якобинской диктатуры народу казалось, что он почти достиг вожделенной цели, что свобода и равенство уже не за горами, что всеобщее счастье вот-вот очутится в его руках, то контрреволюционный переворот 9 термидора, последовавшие за ним демагогия и подлый обман, белый террор, обесценение бумажных денег и царство голода отшатнули рядовых тружеников: видя, насколько слова не отвечают действительности, простые люди перестали их слушать и верить им. Этому содействовали и неудачи весны III года: кровопускания жерминаля и прериаля окончательно загнали рабочих в их предместья и отлучили от политической борьбы. Следовательно, прежде всего необходимо найти и сделать всеобщим достоянием нечто, способное вывести народ из летаргии, воодушевить и объединить его, снова превратить в действенную силу, способную сокрушить власть плутократов и вернуть обездоленным их права.

Иными словами, нужна общая программа, общий политический фундамент.

Таким фундаментом может стать только демократическая конституция 1793 года.

На это прямо указали первые собрания заговорщиков на квартире Амара, равно как и выступления многих ораторов общества Пантеона.

Об этом неоднократно заявлял и сам народ.

«Хлеба и конституции 1793 года!» — писали на своих знамёнах повстанцы жерминаля и прериаля.

— Хлеба и конституции 1793 года! — вторят им сегодня голодные парижане.

Подобное единодушие вполне объяснимо.

Пускай демократическая конституция не свободна oт ошибок; пусть многое в ней, в особенности то, что касается собственности необходимо переделать; и всё же в ней есть два основных момента, которые, делая её несравнимой с термидорианской стряпней 1795 года, остаются привлекательными в глазах подлинных революционеров и патриотов: она была принята всенародно, и народ получил право корректировать её, вносить в конституционный акт свои поправки.

— Общеизвестно, — подытожил Бабёф, — что 10 августа 1793 года на Марсовом поле собрались восемь тысяч посланцев первичных собраний, каждый из которых представлял шесть тысяч голосующих; в итоге за демократическую конституцию отдали свои голоса 4800 тысяч граждан. «Конституцию» же 1795 года одобрило всего девятьсот тысяч голосов, причем они были в значительной мера подтасованы. Спрашивается, куда же девались остальные 3900 тысяч избирателей? Либо их воля не была учтена, либо они не явились на собрание; в первом случае преступление авторов акта 1795 года очевидно, во втором — не менее очевидно равнодушие народа к голосованию. Во всяком случае, если преимущество отдаётся законопроекту, получившему большинство голосов, — а должно быть так, и только так, — то отсюда явствует, что подлинной французской конституцией может быть исключительно конституция 1793 года…

Цифры — вещь упрямая; против них, как и против фактов, бороться трудно. Мог ли биограф Бабёфа пройти мимо них, мог ли не привести их в своём сочинении?…

Но был один тонкий вопрос, связанный с конституцией 1793 года, который вызвал разногласия среди членов Тайной директории и который сейчас, тридцать лет спустя, будировать не очень хотелось.

Это был пресловутый женский вопрос.

40

Понятие «эмансипация женщины» в смысле уравнения политических и социальных прав полов появится только после революции 1830 года, а термин «феминизм» будет впервые употреблен лишь в 1837 году.

Тем не менее именно Великая французская революция конца XVIII века пробила первую брешь в вековом неравноправии женщины и сделала подругу санкюлота политическим оратором и активным борцом.

Уже поход 5–6 октября 1789 года на Версаль, проведённый энергией и силами жён и дочерей парижских бедняков, ярко продемонстрировал этот сдвиг. В дни борьбы Горы и Жиронды женщины сыграли также немалую роль в окончательном торжестве демократов-якобинцев. Именно тогда — в начале мая 1793 года — возникло Общество революционных республиканок, возглавленное бесстрашной Клер Лакомб, участницей восстания 10 августа, бравшей Тюильри с оружием в руках. Клер Лакомб и ее товарка Полина Леон в течение полугода руководили весьма голосистой и деятельной организацией, явившейся родоначальницей ряда женских обществ, возникших в разных районах страны, и соперничавшей в популярности с самим Якобинским клубом.

Но кончилось это весьма плачевно для представительниц прекрасного пола.

Поскольку Общество революционных республиканок сразу же оказалось на крайнем левом фланге и в политической борьбе приняло сторону «бешеных», обеспокоенные якобинцы быстро от него отвернулись: позиция революционных женщин взволновала сначала умеренных монтаньяров, а затем и всех депутатов Горы, боявшихся «крайностей» и «анархии». Слишком энергичных амазонок пытались как-то урезонить и ввести в должные рамки. Но сделать это оказалось нелегко. Революционные республиканки и не подумали сдавать позиций, а Клер Лакомб, выступая у решётки Конвента, поражала депутатов своим революционным красноречием.

— Недостаточно говорить народу, — заявляла она, — что счастье скоро наступит; необходимо, чтобы он мог почувствовать его результаты… Он с негодованием взирает на то, что люди, купающиеся в его золоте и разжиревшие от чистейшей его крови, проповедуют ему воздержание и терпение. Мы уже не верим в добродетель этих людей, которые теперь хвалят себя самих. Нам мало одних слов…

Подобные речи не могли не беспокоить законодателей; в словах о «добродетельных людях», «хвалящих самих себя», усмотрели прямой намек на Робеспьера; впрочем, республиканки не скрывали своей неприязни к Неподкупному, иронически величая его «господином Робеспьером».

Стали искать подходящего случая, чтобы скомпрометировать женскую организацию и нанести ей смертельный удар. Вскоре такой случай представился.

Желая иметь возможно более широкую аудиторию и всячески стремясь увеличить число своих сторонниц, революционные республиканки вели деятельную агитацию среди различных слоёв женщин. Однажды, переодевшись в мужские костюмы и надев на головы красные колпаки, группа активисток отправилась на рынок, чтобы привлечь на свою сторону базарных торговок. Но «дамы рынка» оказались вовсе не тем воском, который мог поддаться санкюлотской обработке: они оказали энергичный отпор амазонкам, вследствие чего произошла дикая потасовка, вызвавшая вмешательство полиции.

Именно тогда Робеспьер сказал:

— Пора кончать с этим обществом истинных санкюлоток; оно не только вызывает смех, но и даёт повод к злостным выходкам…

9 брюмера II года (30 октября 1793 года) член Комитета общей безопасности Амар сделал в Конвенте доклад, в котором весьма резко высказался против революционных республиканок.

— Мы полагаем, — заявил он, — что женщина не должна выходить из рамок своей семьи и вмешиваться в государственные дела. Если революционное самосознание мужчин только ещё начинается и они с трудом выговаривают слово «свобода», то что же сказать о женщинах, политическое воспитание которых почти равно нулю? Прибавлю, что по самой своей природе женщины склонны к экзальтации, которая в делах общественных способна привести к самым печальным результатам…

По этому докладу был немедленно проведён закон запрещающий женские клубы и общества, «под каким бы наименованием они ни скрывались».

Из этого же принципа исходили и составители демократической конституции 1793 года, наделив избирательным правом только мужчин.

Вот вокруг данного пункта и завязалась дискуссия среди членов Тайной директории.

41

Проблему поставил Дебон:

— А заметили вы, что во всех параграфах конституции, касающихся политических прав, речь идет о «человеке» и «гражданине», но нет ни слова о «женщине» и «гражданке»?

— Ну и что же? — удивился Дарте. — Это вполне понятно.

— Вполне ли? — с сомнением промолвил Бабёф.

— Конечно, — горячо подхватил Марешаль, и его маленькое некрасивое лицо скривилось в презрительной гримасе. — Женщина… Гражданка… Слова, слова, слова… Наши законодатели знали, что делали. Женщина есть женщина; сделавшись «гражданкой», она стала бы пренебрегать своими прямыми обязанностями и превратилась бы в конкурента мужчины…

— В конкурента или соревнователя? — спросил Бабёф.

— В конкурента, в соревнователя — какая разница?

— Большая. Но продолжай, докончи свою мысль.

— А я почти докончил. Женщина рождена для любви, материнства и домашних дел. Она должна быть помощником и охранителем покоя мужчины, а вовсе не «соревнователем» его. Я даже не уверен, что женщин следует обучать грамоте…

— Ну это уж ты хватил! — воскликнул Антонель.

— Ничуть. Жанна д'Арк не умела ни читать, ни писать, а спасла Францию…

— Не занимаясь при этом ни любовью, ни материнством, ни домашними делами, — не без ехидства ввернул Лепелетье.

— Женщина слишком говорлива, — продолжал Марешаль, не обратив ни малейшего внимания на реплику. — Она способна выпустить сто слов в минуту — зачем же ей ещё читать и писать?

— Эге, да ты прямой женоненавистник, — заметил Дарте.

— Напротив, я слишком люблю женщин.

— Оно и видно. Но какой любовью? По-видимому, не братской? — продолжал язвить Лепелетье.

Буонарроти во время перепалки упорно молчал. Бабёф заметил это.

— Выскажись, потомок Микеланджело. Ты-то уж наверняка изречёшь что-либо оригинальное.

— Ошибаешься: в этом вопросе я не склонен оригинальничать. Марешаль прав — наши законодатели знали, что делали. Быть может, он слишком уж резок, насчет грамотности я с ним не согласен. А в остальном…

— Как, и ты тоже считаешь, что женщина не ровня мужчине? — удивился Бабёф.

— Этого я не считаю. Но я вполне согласен с аргументами Амара: политическое воспитание женщины в силу объективных условий пока ещё в колыбели. А не разбираясь в политике, но допущенная к ней, при своей экзальтированности она может стать Шарлоттой Корде.

Бабёф нервно поднялся.

— Удивляюсь вам, друзья. Один городит чушь, другой ему поддакивает, третий — вяло сомневается, и никто не даёт отпора… Видно, придется это сделать мне. Эх, граждане, граждане… Вы иронизируете над «слабым полом», но, вижу я, вы и сами-то не слишком сильны… Вы хотите заткнуть рты тем, кто является не только вашими верными подругами, но и такими же борцами, как вы. Женщина не менее, если не более, энергична и целеустремлённа, чем мужчина. Лишите её прав в вашей будущей республике, и вы превратите её в монстра; недавнее прошлое даёт тысячи примеров того, как «бесправные» женщины — любовницы и фаворитки сильных мира — управляли страной из спальни. Напротив, уравняйте женщину в правах с мужчиной, и вы найдёте в ней самого преданного защитника Равенства; у вас появятся новые Лукреции и Корнелии, которые воспитают вам подлинных Брутов, Гракхов и Сцевол. Отказавшись от голоса того пола, который тирания мужчин всегда стремилась обезличить, конституция 1793 года, несомненно, допустила просчёт. И мы должны исправить эту ошибку, если хотим приблизиться к цели, которую поставили перед собой…

…Вероятно, произнося эти слова, трибун Гракх думал и о своей верной подруге, отдавшей всё ради дела, которому служил её муж. Вероятно, он сетовал про себя, что неустроенная жизнь оставила её малограмотной, и не мог простить Марешалю его выпадов против женского образования…

42

Договорившись относительно роли конституции 1793 года, члены Тайной директории всё своё внимание и энергию отдали убеждению масс и вовлечению их в революцию.

«Народ — цель и средство» — этот тезис был прост и ясен.

Но как провести его в жизнь?

Как сделать народ средством осуществления задуманного дела?

Всем было ясно: сколько бы вожди ни спорили и ни сочиняли, какие бы прекрасные планы и декларации они ни составляли, всё это пропадет втуне, если не будет разбужен народ.

Но как его разбудить? Как довести до сердца и сознания санкюлотов призывы руководителей?

Казалось бы, очень просто: через афиши, плакаты, листовки, газеты.

Но ведь афиши и листовки должны распространять люди. Бабёф и его друзья понимали: без живого общения, без ежедневной и ежечасной работы среди людей дело не сдвинется с мёртвой точки.

Но где и как начать революционную пропаганду? Какими методами? Чьими силами?

После горячих обсуждений идея «плебейской Вандеи», зародившаяся у Бабёфа в период термидорианских тюрем, была отвергнута. Большинством голосов решили: первый и главный удар нужно наносить в центре страны, в Париже; поразив врага в самое сердце в его же цитадели, народное восстание, опираясь на демократические элементы провинции, быстро охватит всю страну.

Тайная директория приняла следующий план.

Прежде всего, создавать отдельные мелкие ячейки, независимые одно от другого маленькие народные общества в разных районах столицы. Такие ячейки можно было бы организовать на мануфактурных предприятиях, строительствах, в рабочих предместьях города. Члены ячеек до поры до времени не должны были знать о подлинных целях Тайной директории; пропагандисты, которые будут руководить ими, обязаны осторожно, ненавязчиво и постепенно знакомить людей труда с разными аспектами великого дела; они могут устраивать дискуссии, публичные читки и обсуждения газетных статей и документов Тайной директории.

Всё это должно было в сравнительно короткое время сформировать общественное мнение.

Кто будет выполнять роль организаторов-пропагандистов этих низовых ячеек?

Те многочисленные демократы, которые, пройдя путь от Революционною правительства II года до сего дня, через гонения и тюрьмы, сквозь проскрипции термидора и белый террор «мюскаденов», хорошо узнали и оценили друг друга, составив крепчайший сплав, неодолимый для козней врагов.

Наиболее опытные и закалённые из этих демократов составят корпус революционных агентов, осуществляющих связь между Тайной директорией и низовыми организациями.

В этих целях было решено разбить Париж на двенадцать отдельных округов. Во главе каждого округа надлежало находиться революционному агенту, полностью отвечавшему за формирование повстанческих сил в своем районе.

43

Тайная директория придавала очень большое значение выбору революционных агентов: это звание, весьма ответственное и связанное с большими опасностями, могло быть доверено лишь людям, неоднократно испытанным, чья вера, неподкупность, энтузиазм, организаторские способности не вызывали ни малейших сомнений.

Был установлен единый порядок назначения революционных агентов.

Член Тайной директории выдвигал кандидатуру; выдвижение обстоятельно мотивировалось; после тщательного и всестороннего обсуждения кандидатуры она голосовалась.

Заслуженными революционными агентами стали известные главным заговорщикам, еще со времен Плесси, Бодеман, Моруа, Фике, Бодсон, Дере.

44

Если благодаря революционным агентам проблема агитации и пропаганды среди гражданского населения была в основном разрешена, то оставалась другая, не менее важная задача, связанная с работой в армии.

Новая патриотическая армия, созданная Робеспьером и Сен-Жюстом в эпоху II года, к этому времени в значительной мере утратила свой первоначальный характер. Правда, враждебность солдат республики к аристократам и непависть к королевской власти были прежними, но постоянное лавирование термидорианцев и хитрые извивы политики Директории не могли не содействовать угасанию революционного энтузиазма победителей при Валь-ми и Флерюсе. Презирая всё штатское, они всё более обособлялись от народа, превращаясь в профессионалов, связанных солидарностью лишь со своими военными вождями.

Директория, учитывая эту особенность, пыталась привлечь генералов и подкупить солдат. Вместе с тем, трепеща перед народом и постоянно опасаясь мятежей, правительство увеличило личный состав армии, расположило войсковые части под Парижем и превратило столицу в подлинный военный лагерь.

Но, прекрасно понимая это, члены Тайной директории одновременно видели и нечто другое.

Вследствие отчуждения солдат от политики правительства между армией и режимом наметился разрыв: он проявлялся в игнорировании штатских властей, в небывалом дезертирстве и оппозиционных настроениях рядового состава.

Вот этот разрыв и надо увеличивать.

Всячески усиливая в солдатах недовольство настоящим, нужно было пробудить и оживить в них любовь к демократии, умело напоминая о славном революционном прошлом и надеждах на счастливое будущее.

Стремясь превратить армию из жестокого врага в союзника, соединив её силы с силами санкюлотов и противопоставив их всему правительственному аппарату, Бабёф и его соратники решили направить в действующие батальоны, расположенные в Париже и его окрестностях, особых военных агентов.

Таких агентов было избрано всего пять.

Фиону поручили работать среди частей Дома Инвалидов, Жермену — в Полицейском легионе, Массе — в районе Сены, Ваннеку — среди войск в целом, Гризелю — в Гренельском лагере.

На Дарте и Жермена была возложена задача общего наблюдения за деятельностью революционных и военных агентов.

45

Агент 12-го округа Моруа писал:

«Женщины волнуются и намерены вмешаться в дело».

Верный своим принципам, Бабёф не забывал о подругах и сёстрах парижских санкюлотов.

Тайной директории удалось привлечь не одну группу энтузиасток Равенства. Помимо того, что, наподобие жены трибуна, они оказывали заговорщикам всевозможную помощь, некоторые из них стали прекрасными пропагандистами и вели успешную разъяснительную работу среди бедняков предместий и в кафе, где по вечерам собирались солдаты.

История сохранила славные имена пяти участниц «Заговора Равных»: Мари-Аделаида Ламбер, Софи Лапьер, Мари-Луиза Моннар, Жанна Бретон и Николь Мартен.

Под покровом ночной темноты, чутко улавливая интервалы в движении патрулей, смелые женщины умудрялись срывать со стен домов объявления правительства и заменяли их своими плакатами и афишами, а днём растолковывали любопытным смысл напечатанного.

Особенно преуспевала в этом отважная Мари Ламбер.

Хорошо удавалось ей и другое.

Завсегдатай демократического кафе «Китайских купален», энергичная и находчивая, она неутомимо вербовала сторонников Равных среди солдат Полицейского легиона и других частей, расквартированных в Париже, используя свежие номера газеты Бабёфа, а также брошюры и памфлеты Повстанческого комитета.

В том же кафе «Китайские купальни» красавица Софи Лапьер распевала революционные песни, и её глубокое контральто приводило в восторг благодарных слушателей, умножая с каждым вечером число противников Директории.

46

Так определилась общая структура организации. В центре находилась узкая, хорошо законспирированная руководящая группа, опиравшаяся на ограниченный круг проверенных годами борцов. Бабёф лично составил «список патриотов, способных командовать».

За ними шёл более широкий слой «сочувствующих», не посвящённых во все детали будущего восстания и будущего строя, но ненавидящих антинародную конституцию III года, презирающих двуличную политику Директории и готовых откликнуться на призыв бабувистского руководства.

И, наконец, следовали широкие массы обездоленных, санкюлотов революции, ремесленников и рабочих, которые были «целью и средством» всего движения.

Идейная подготовка «сочувствующих», чтобы они достигли уровня сознательных революционеров, и установление прочной связи с народом, который должен был стать главной силой восстания, заполнили собой вторую половину жерминаля IV года Республики.

Это горячее время стало кульминацией «Заговора Равных».

47

24 жерминаля (13 апреля), когда главные заговорщики обсуждали готовящуюся к печати брошюру «Следует ли подчиняться конституции 1795 года?», прибыл рапорт от Моруа.

Бабёф вскрыл пакет. Лицо его просветлело.

Агент 12-го округа Жюст Моруа был одним из наиболее энергичных проводников идей Тайной директории, близкий руководителям заговора ещё со времени общего заключения в Плесси. В состав доверенного ему района входили секции Пантеона, Финистера, Ботанического сада и Обсерватории. Всё это были весьма людные кварталы Парижа, и недаром секция Ботанического сада при режиме II года называлась секцией Санкюлотов: её население почти сплошь состояло из бедноты.

— С чем поздравить? — спросил Лепелетье.

— С маленькой, но важной победой. — Он ведь уже сообщал, что обнаружил две красильни, в одной — тридцать, в другой — восемьдесят рабочих. Все они оказались добрыми санкюлотами. Наши идеи впитывают как губки; только и мечтают о свержении нынешних правителей. Прошлый раз Моруа оставил им несколько листовок; сегодня их обсуждали, и, представьте, многие подопечные нашего агента обнаружили удивительное умение разобраться в обстановке. Моруа уверен, что они в полном составе пойдут за нами…

— Это всё? — спросил Дарте. — Пакет-то больно объёмист.

— Далеко не всё. Сегодня Моруа и его люди проверяли кожевенные мастерские. Их около двух десятков. В каждой от пятнадцати до пятидесяти рабочих. Все они, насколько можно понять при беглом разговоре, настроены не менее решительно…

— Я всегда считал, что пролетарии будут главной опорой Равенства, — сказал Буонарроти.

— Рабочий класс — самый ценный класс для общества, — подхватил Марешаль. — Моруа ли не знать людей труда: он, как всем вам известно, и сам вышел из их среды.

Тут появился Дидье с рапортом от Гилема, агента 5-го округа, в состав которого входили секции Нор, Бонди, Бон-Нувель и Бон-Консей.

— Новые успехи, — радостно сообщил он, едва переступив порог. Ему удалось найти ещё несколько мастерских… Он подружился с рабочими… Усердие и деловитость этих людей подают большие надежды…

— Постой, не спеши, — сказал Бабёф. — Сначала отдышись, а пока — дай-ка сюда это послание…

Да, это был приятный день… И сколько ещё было их в месяце жерминале!..

48

Даже по прошествии тридцати лет биограф Бабёфа не мог не удивляться редкой трудоспособности и энергии этого человека.

Первый среди Равных не только руководил Повстанческим комитетом, не только вёл всю переписку с революционными агентами, не только составлял главные документы организации, не только формулировал лозунги и призывы, не только целиком делал свою газету и давал основные материалы для «Просветителя народа».

Нет, сверх всего этого он ещё продолжал учиться и учил других.

Он изучал произведения Руссо и Морелли, перечитывал и конспектировал речи Робеспьера и Сен-Жюста, делал выписки из Макиавелли. И, постигая всё глубже идею равенства, он наставлял своих товарищей, предостерегал от ошибочных толкований.

Особенно памятен был спор Бабёфа с Антонелем.

Оппонент трибуна, допуская справедливость полного обобществления собственности, не верил в его возможность на практике.

— Вероятно, это не более чем красивая мечта, — говорил он. — Сейчас слишком поздно толковать о подобном. Самое большее, чего мы можем добиться, это приблизительное равенство, или, точнее говоря, терпимая степень неравенства…

Бабёф отвечал соратнику уверенно и спокойно, как опытный учитель нерадивому ученику:

— Слишком поздно, думаешь ты? Но почему же? Разве мысль о борьбе со злом возникает раньше, чем укрепляется зло? Разве не в наши дни, когда гангрена неравенства почти не оставила здоровых мест на теле человечества, самое время уничтожить болезнь и спасти больного? «Плоды земли принадлежат всем, а сама земля — никому». Эта истина, хорошо известная Руссо, ныне из игры ума немногих философов превратилась в достояние всего народа. Разве не следует отсюда, что теперь, и именно теперь, можно и должно добиться проведения её в жизнь? Наша Великая революция, друг Антонель, дала тысячи доказательств, что злоупотребления, пусть древние и укоренившиеся, отнюдь не неистребимы. Не будем же делать исключения для главного из них. Нет, Антонель, не может быть терпимой степени неравенства. Терпение угнетённых и неимущих давно иссякло. Не будем же увлекаться софизмами в ущерб истине, не станем мешать французам в обретении всеобщего счастья, наш долг — помочь им…

Во второй декаде жерминаля трибун начал подумывать о том, чтобы декларировать истину перед миллионной аудиторией.

49

В один из этих дней он сказал:

— Хватит иносказаний и намёков. Мы должны, наконец, объявить народу вполне отчётливо и ясно, к чему готовим его.

— А разве мы и теперь не делаем этого? — удивился Буонарроти. — Смотри, как заработали перьями все демократы: твой «Трибун народа» уже дал основные идеи повстанческой организации, Антонель вторит тебе в «Газете свободных людей». Это не говоря о наших ежедневных листовках и афишах!

— И в «Армейском курьере» нам удалось поставить своего человека, и в «Друге народа» Лебуа у нас свои люди, — добавил Лепелетье.

— И всё же этого мало, — в раздумье заметил Бабёф. — Пора, давно пора составить генеральное обращение к народу. Кто возьмётся за это?

— Я готов составить подобное обращение! — воскликнул Марешаль.

— Ну и прекрасно, — сказал Бабёф. — Ты это сделаешь лучше других, поэт. Стало быть, ближайшим вечером мы слушаем тебя.

Такова была предыстория «Манифеста Равных» Марешаля.

50

«Народ Франции!

В течение пятнадцати столетий ты жил рабом и, следовательно, был несчастен. Вот уже шесть лет, как ты, затаив дыхание, ждёшь независимости, счастья и равенства».

То был темпераментный, полный огня призыв. Автор вложил в него всего себя. И когда, маленький, хрупкий, он читал своим тонким, высоким голосом эти строки, то, казалось, становился выше ростом, и словно оживали вновь громовые тирады Мирабо или Дантона — лучших ораторов революции, — заполняя собой всё тесное пространство крошечной квартиры Клеркса.

Указав, что равенство — первое требование природы, главная потребность человека, основа общества — всегда нарушалось во имя честолюбия, богатства и тирании и ни разу, вопреки всем обещаниям, не было претворено в действительность, Марешаль провозгласил: настало время, когда никакие уловки не спасут лицемеров и богачей, не остановят народ в его стремлении дополнить прежнюю революцию новой, последней и окончательной.

«Нам надо, чтобы это равенство было не только записано в Декларации прав человека и гражданина; мы хотим иметь его среди нас, под нашей кровлей. Ради него мы согласны на всё; согласны смести всё, чтобы держаться его одного. Пусть исчезнут, если надо, все искусства, только бы нам осталось подлинное равенство!»

Отвергнув «аграрный закон» как паллиатив, Марешаль выявил главное положение Равных:

«Нет более частной собственности на землю, земля не составляет ничьей собственности. Мы требуем, мы хотим общего пользования плодами земли: плоды принадлежат всем».

Низринув частную собственность, Марешаль нанёс удар и по буржуазному государству: он требовал полной ликвидации различий между властителями и подданными, правителями и управляемыми; он заклеймил «аристократические хартии 1791 и 1795 годов», поработившие народ, и даже, отдавая должное конституции 1793 года, отметил, что и она «всё ещё не касалась конечной цели и не подходила вплотную к всеобщему благу…».

— Народ Франции, — заключил Марешаль, — открой глаза свои и сердце открой навстречу полноте счастья! Признай и провозгласи вместе с нами Республику равных!..

51

Марешаль кончил чтение, но все молчали.

«Манифест» произвёл сильное впечатление на членов Тайной директории.

Только по прошествии нескольких минут Бабёф сказал:

— Я знал, что ты справишься с задачей.

— Да, — подхватил Дебон, — собственность ты отделал отлично.

— Верно, — сказал Буонарроти. — Не пойму лишь одного: как ты, человек, столь тесно связанный с искусством, мог потребовать, чтобы «исчезли все искусства»?

— Не передёргивай, — возмутился Марешаль, — я выразил иную мысль: если, как считает Руссо, искусство мешает развитию общества, то приходится выбирать, и мы должны выбрать равенство.

— Ты сказал более резко, — возразил Буонарроти. — И вообще, зачем противопоставлять искусство равенству?

— Филипп прав, — заметил Бабёф. — Подобная антитеза вряд ли уместна. Равенство вовсе не исключает прекрасного, наоборот, даёт стимул к его развитию.

— Но это не главное, — сказал Антонель. — Гораздо серьёзнее, на мой взгляд, что Марешаль, отдавая дань своей всегдашней склонности к анархии, слишком сильно лягнул государство.

— Таково моё кредо! — вспыхнул автор «Манифеста». — К тому же я имел в виду конкретное государство.

— Из контекста этого не следует, — настаивал Антонель. — У тебя речь идёт о всяком государстве. Когда ты требуешь ликвидации «правителей и управляемых», это понимается достаточно широко.

— Но я же хвалю конституцию 1793 года!

— Сквозь зубы, мой милый. От такой похвалы не поздоровится…

…Дискуссия была бурной. От опубликования «Манифеста Равных» как официального документа Тайной директории решили воздержаться. Собравшиеся поручили Буонарроти составить другое воззвание, более строго выдержанное в духе планов и принципов Равных.

52

После обсуждения, когда все стали расходиться, Бабёф шепнул Буонарроти: «Задержись на две минуты».

— Зря вы его так, — сказал Гракх, когда они остались вдвоём. — Сильвен создал отличное произведение. «Манифест» написан с большим чувством и способен зажечь народ.

— Но позволь, ведь он действительно содержит серьёзные изъяны!

— Изъяны, изъяны… Чепуха. Насчет искусств можно убрать, а с государством вы явно перегнули палку. Вы обвиняете его в том, в чём он вовсе не повинен.

— Но конституция 1793 года…

— Он восхваляет её. Пусть «сквозь зубы», как сказал Антонель, но восхваляет. И потом…

Прежде чем продолжить свою мысль, Бабёф помолчал. Буонарроти не нарушил молчания.

— По большому счету, — сказал наконец Бабёф, — Марешаль прав: возвращение к конституции 1793 года для нас лишь временная пропагандистская мера. Лично я считаю то же, что когда-то утверждал Сен-Жюст: нам гораздо более нужны республиканские учреждения, чем какая бы то ни была конституция. Конституция 1793 года лишь потому заслужила одобрение всех честных людей, что она прокладывала пути к созданию этих учреждений. Я уверен: в дальнейшем в нашем обществе действительно не будет ни управляющих, ни управляемых. И к этому приведут хорошие республиканские учреждения…

— Республиканские учреждения?

— Несомненно. Они гораздо важнее любых, самых лучших, конституций… Но это длинный разговор, и сейчас ему не место… У тебя сейчас другая забота — изложение нашей доктрины. Ну что ж, благословляю тебя… Что же касается «Манифеста» Марешаля, то, я уверен, он принесёт большую пользу…

53

Буонарроти выполнил порученное ему задание. В результате появился «Анализ доктрины Бабёфа», утверждённый Тайной директорией как официальная декларация Равных.

Гораздо более сухой, чем «Манифест» Марешаля, «Анализ доктрины Бабёфа» был составлен в виде отдельных статей с разъяснениями, понятными для простого читателя; по существу, в нескольких тезисах здесь давалась вся программа заговора.

Эта прокламация распространялась и расклеивалась по городу уже 20 жерминаля (9 апреля).

54

Марешаль не слишком опечалился частичной неудачей с «Манифестом». Он взял реванш как поэт, создавая песни, которые вскоре стали весьма популярными среди обитателей рабочих кварталов Парижа.

Особенно охотно исполнялась «Песнь предместий»:

Народ, лишённый прав своих, Ты, мучим голодом, притих И только стонешь, бедный. Меж тем как наглый мироед, Тобой щадимый много лет, Возносит клич победный.

Другие песни прославляли мучеников 9 термидора и призывали к восстанию:

Зачем народ — рабы труда, А те пируют без заботы? Зачем богатство и нужда? На бой вставайте, санкюлоты!

Эти песни, впервые исполненные Софи Лапьер в кафе Кретьена, тут же подхватывались и разносились по городу, вызывая растерянность полиции и тайных соглядатаев Директории…

55

В конце жерминаля IV года могло показаться, что во Франции существуют одновременно два правительства.

Одно заседало во дворце, другое — в подполье.

Одно имело к своим услугам аппарат чиновников, армию, полицию, тюрьмы; главной опорой другого было общественное мнение.

Одно, бывшее во всеоружии, трепетало от страха; другое, вооружённое лишь правотой своего дела и надеждами, отличалось бесстрашием.

Одно защищало интересы крупных собственников — новых помещиков, промышленников, богатых рантье, финансистов, негоциантов; другое взяло на себя заботу о бедняках.

Первое называлось Исполнительной директорией или просто Директорией; второе стало известно патриотам под именем Тайной директории или Директории общественного спасения.

Две Директории, словно два утёса, стояли друг против друга, грозя обвалиться и под своей массой похоронить останки противника.

56

Так представлял себе дело Гракх Бабёф; так казалось и его восторженным приверженцам.

Ныне, тридцать лет спустя, биограф Бабёфа понимал, что всё обстояло не совсем так: заговорщики, чрезмерно увлечённые своей мечтой и слишком ободрённые своими первыми успехами, преувеличивали свои возможности.

И тем не менее дело зашло действительно слишком далеко, чтобы считать его, как кое-кто думал, «фантазией нескольких не в меру разгорячённых голов».

Дело было достаточно серьёзным.

57

Правительство Директории было крайне обеспокоено происходившим в столице.

Толком никто не знал ничего, но все чувствовали: что-то готовится.

И главное — правители во всём угадывали руку неуловимого Бабёфа, повсюду видели его характерный почерк. А с конца жерминаля сообщения полицейских агентов запестрели его ненавистным именем.

«…В Антуанском предместье собралась большая толпа вокруг афиши, озаглавленной «Анализ доктрины Бабёфа». Рядом та же афиша, но мелкого формата читалась какой-то женщиной, у которой она не без труда была отобрана нашим человеком…»

«…«Анализ доктрины Бабёфа» читается под аплодисменты слушателей, преимущественно рабочих; прокламация эта оживлённо обсуждалась в течение вчерашнего дня, новые экземпляры были вывешены сегодня ночью…»

«…В кафе распевают некую «Песнь предместий»; на рынках находят всё новые экземпляры «Анализа доктрины Бабёфа»…»

Имя Бабёфа с надеждой произносилось и в армии, а Полицейский легион, ведавший охраной Законодательного корпуса, был настолько распропагандирован агентами Равных, что в рядах его прямо говорилось о неизбежности и благодетельности государственного переворота.

58

В ответ на пропаганду бабувистов правительство пыталось оглушить народ контрпропагандой.

25 жерминаля (14 апреля) один из директоров, Ларевельер, составил прокламацию, которая была разослана по всей Франции. Заговорщики обвинялись в том, что они «хотят провести в жизнь ужасный кодекс 1793 года, осуществить раздел собственности, даже самых мелких хозяйств», и будут добиваться этого, «вновь воздвигнув эшафоты». Конечно же господин директор утверждал, что «дезорганизаторы» подкуплены «английским золотом».

В различных правительственных листовках, смешивая все термины и понятия, бабувистов величали то «анархистами», то «террористами», то «робеспьеристами», то «маратистами», то «прериалистами», а то и более общими понятиями, как «крайние» или «исключительные».

Вся эта путаница свидетельствовала о растерянности правительства и отсутствии у него чётких ориентиров.

Но вот что характерно: вместо того чтобы повредить Тайной директории, эта неуклюжая контрпропаганда принесла ей только пользу, популяризируя заговор в широких слоях народа и создавая новых приверженцев Равенства!..

59

Заговорщики знали: в самом правительстве отсутствует единство, и эта разобщённость директоров должна сыграть им на руку.

И правда, перед лицом угрожающих симптомов Директория не обнаружила сплоченности.

Сибарит Баррас, недавно воочию убедившийся в ярости и размахе вандемьерского мятежа роялистов и отнюдь не желавший терять свое огромное состояние, приобретённое за годы революции, явно кокетничал с патриотическими кругами и призывал щадить «заблуждающихся революционеров». Баррас возглавил внушительную группу бывших термидорианцев, в состав которой входили Фрерон, Тальен и Лежандр и которую Буонарроти окрестил «фальшивыми друзьями Равенства» или «воинствующими эгоистами». К этой «клике» был близок и директор Ребель, имевший репутацию «человека дела», опасавшийся в равной мере угрозы справа и слева и трепетавший перед роялистами не меньше, чем перед Равными. Все эти политики не проявляли склонности к экстренным мерам, предпочитая выжидать.

Однако Карно, подчинивший своей воле двух оставшихся директоров — Ларевельера и Летурнера, — с самого начала занял непримиримую позицию по отношению к «анархистам». Помимо своего обычного стремления к «порядку и дисциплине», помимо того, что программа Равных была ненавистна ему с чисто социальной точки зрения, немалую роль здесь играло и то обстоятельство, что этот бывший член робеспьеровского Комитета общественного спасения, некогда вместе с Неподкупным ответственный за «крайности» якобинского террора, всеми силами стремился избавиться от своего «предосудительного» прошлого, за которое его совсем недавно могли бы, подобно Бийо-Варенну и Колло д'Эрбуа, сослать в Гвиану, если бы не его реноме «организатора побед». Он знал, что демократы возлагали на него известные надежды; Лепелетье писал ему, что от него ждут восстановления конституции 1793 года; и это ещё больше подогревало его ярость.

Карно сумел убедить нерешительных и склонить правительство к жёсткому курсу. Утверждая, что следует не ждать, но действовать, он же подсказал и методы борьбы, предложив свалить в одну кучу «правых» и «левых» как мятежников, стремящихся к ниспровержению республики и реставрации монархии.

Опираясь на эту «доктрину Карно», Директория решила нанести удар первой.

Она дала отставку министру полиции, показавшемуся Карно слишком либеральным, и заменила его более «твёрдым» человеком.

Она вывела из Парижа ненадёжные воинские части.

Она выступила с обращением к Законодательному корпусу, в котором демократы квалифицировались как «враги республики, добивающиеся личного обогащения и восстановления тирании».

Законодатели поддержали инициативу.

27 жерминаля (16 апреля) оба Совета приняли декрет, живо напомнивший парижанам пресловутый «военный закон» Учредительного собрания: для всех, кто будет подстрекать к «восстановлению королевской власти или конституции 1793 года… или к грабежу и разделу собственности под именем аграрного закона», устанавливалась смертная казнь.

Так Директория завершила свою трансформацию: отныне борьба за демократическую конституцию приравнивалась к попытке восстановить монархию, как преступление, караемое смертью…

Однако директор Баррас, не убеждённый аргументами и действиями Карно, решил вести свою собственную игру.

60

30 жерминаля (19 апреля) Жермен явился на заседание Тайной директории и сообщил следующее.

Сегодня Баррас пригласил его к себе. Между ними состоялся весьма конфиденциальный разговор. Директор сначала думал вытянуть из своего собеседника истинные замыслы Равных, угрожал ему призраком роялизма и пытался переманить на свою сторону; затем, не преуспев во всём этом, вдруг перешёл на фамильярный тон и стал делать прозрачные намеки на то, что он вовсе не враг Равных и, при известных условиях, готов поддержать их деятельность. Жермен не стал допытываться до существа этих условий и покинул кабинет директора с ощущением, что Баррас крайне обеспокоен и стремится на всякий случай выгородить себя в глазах сторонников Бабёфа.

В поведении Барраса члены Тайной директории усмотрели примитивную провокацию.

Тем не менее рассказ Жермена обрадовал их: он был лучшим доказательством растущего значения Равных.

61

В какой мучительной борьбе, среди скольких споров, раздоров, прямых ссор, примирений и уточнений наливался жизненными соками и обрастал плотью Великий план Бабёфа!..

Но с каждым ушедшим днём, с каждой новой встречей приобретал он всё более ощутимые и зримые черты. Казалось, ещё усилие, один рывок — и всё: долгожданное произойдёт, неизбежное свершится, республика Равных — единственное справедливое учреждение на всей планете — станет явью.

Теперь Тайная директория собиралась ежедневно на разных конспиративных квартирах. Количество деловых бумаг её умножалось, и Бабёф даже завел специальную печать с эмблемой заговора и словами по ободку: ОБЩЕСТВЕННОЕ СПАСЕНИЕ.

Во время частых встреч выслушивали донесения агентов, составляли новые инструкции, обсуждали теоретические вопросы, связанные с характером грядущего общества, дискутировали о восстании.

Однажды — это было на стыке жерминаля и флореаля — автор Великого плана произнёс наконец слова, которых от него с нетерпением ждали:

— Пора подумать о главном. — И положил на стол мелко исписанный лист.

Это был «Акт о восстании».

62

Он видел, как всё произойдёт, — эта картина не раз вставала перед его взором.

Видел отчётливо и ясно, словно бы оно уже произошло, словно главное осталось позади…

…Рано утром в предместьях начинает звучать набат.

Его подхватывают тысячи колоколов.

Расторопные агенты давно на ногах; тут и там появляются знамёна с надписями:

«КОНСТИТУЦИЯ 1793 ГОДА. РАВЕНСТВО. СВОБОДА. ВСЕОБЩЕЕ БЛАГО».

«КОГДА ПРАВИТЕЛЬСТВО НАРУШАЕТ ПРАВА НАРОДА, ВОССТАНИЕ — СВЯЩЕННОЕ ПРАВО И ОБЯЗАННОСТЬ».

«УЗУРПИРУЮЩИЕ СУВЕРЕНИТЕТ ДА ПРЕДАЮТСЯ СМЕРТИ СВОБОДНЫМИ ЛЮДЬМИ»,

И вот уже кругом полно народу.

На всех перекрёстках и площадях агенты громко читают «Акт о восстании».

Взводные разбивают людей на отряды, направляются в центры своих округов и соединяют силы повстанцев в три дивизии, возглавляемые заранее назначенными военачальниками.

Народная армия, поддержанная всем рабочим людом столицы, движется к Законодательному корпусу, к Исполнительной директории и Генеральному штабу. По дороге захватываются арсенал, национальное казначейство, почта и все оружейные, а также продовольственные магазины и склады.

Одновременно подняты Гренельский и Венсеннский военные лагеря.

На непредвиденный случай улицы забаррикадированы, а в верхних этажах домов дежурят добровольные дружины. При появлении войск, оставшихся верными Директории, баррикады встречают их огнём, а из окон домов дежурные поливают кипятком и купоросом.

Всякое сопротивление беспощадно карается.

Члены Исполнительной директории подлежат устранению.

Члены обеих палат Законодательного корпуса арестовываются в ожидании народного правосудия; но если кто-либо из них попытается отправлять свои функции, его ждёт немедленная смерть.

В ходе восстания Тайная директория, превратившаяся в Повстанческий комитет общественного спасения, энергично проводит меры, ставящие целью облегчить нужду санкюлотов и удовлетворить их самые насущные потребности.

Булочные, работая непрерывно, снабжают повстанцев хлебом.

Бедняки безотлагательно получают одежду за счёт республики и квартиры в домах богачей, за которыми остаются лишь скромные жилые помещения.

Суд над изменниками, узурпаторами народного суверенитета, бывшими законодателями, протащившими «конституцию III года», а также всеми их клевретами скор и справедлив: все они, за редкими исключениями, наказываются смертью.

Восстание окончено.

На совершение его, от первого набата до завершения народного правосудия, ушло лишь несколько часов. Ещё несколько дней уйдёт на то, чтобы к Парижу присоединилась вся страна; заговорщики побеспокоились об этом заранее, отправив своих эмиссаров в крупнейшие города провинции — в Аррас, Гренобль, Дижон, Тулон, Марсель, Тулузу и Монпелье. А потом?…

Бабёф и его товарищи прекрасно знали, что будет потом. Всё было продумано, обсуждено и расставлено по местам. Всё, не исключая деталей и нюансов.

63

Конечно, очень бы хотелось сразу же установить полное равенство.

Но заговорщики прекрасно понимали, что сделать это невозможно.

Между прежним, несправедливым, порочным тысячелетним строем и эрой всеобщего благоденствия и счастья должен был обязательно пройти более или менее продолжительный переходный период.

Победа народного восстания не может немедленно изменить структуру общества: в нём ведь остаются богатые и бедные, владельцы больших состояний и простые труженики. Первые, неотложные меры в пользу бедняков были проведены ещё в ходе восстания; теперь они расширяются и закрепляются. Обездоленным раздают имущества эмигрантов; им безвозмездно возвращают вещи, заложенные в ломбардах; они освобождаются от всех налогов и пошлин; материально обеспечиваются члены семей героев, погибших во время восстания. Одновременно начинают утеснять богатых: ранее вынужденные поделиться с бедняками жилищами, теперь они делятся и богатствами. Сначала им предлагают сделать это добровольно. Затем победители облагают их прогрессивным патуральным и денежным налогом, а полученные продукты отправляют в общественные магазины.

Всеобщий характер восстания обеспечило участие значительного количества представителей средних слоев — ремесленников, торговцев, буржуазной интеллигенции. Статья 18 «Акта о восстании» ставит «частную собственность под охрану народа». Эти слои и в дальнейшем нельзя сбрасывать со счетов — они ведь составляют внушительную часть французского народа. А между тем собственники лишь постепенно могут быть приучены к отказу от собственности.

Как добиться этого? Как перевоспитать их?

Задача непростая, но разрешимая.

64

Вскоре после победы восстания в стране будет создана большая Национальная коммуна.

Национальная коммуна лишь первое, хотя и основное звено Равенства: объединяя подавляющее большинство населения, всех тружеников, она будет существовать параллельно обществу меньшинства, сосуществуя с ним и являя ему назидательный пример.

Она строится на основе обобществления той собственности, которая и до этого вышла за рамки частной. Сюда относятся национальные имущества, иначе говоря, бывшие земли духовенства, поместья эмигрантов и врагов народа, а также земли, оставленные их владельцами необработанными, затем хозяйства госпиталей и больниц, здания государственных учреждений и квартиры, переданные неимущим гражданам по «Акту о восстании». Что же касается первоначальных членов Коммуны, то ими станут все неимущие, воспитанники национальных интернатов, старики и инвалиды; при этом будет всемерно поощряться вступление в неё всех желающих.

С момента своего возникновения Коммуна организуется согласно принципам совершенного равенства. Не зная денег и частной собственности, имея основой общий и обязательный труд, она гарантирует своим членам равный достаток. В каждой общине, на которые она распадается, граждане делятся по профессиям. Каждая профессиональная группа возглавляется выборными представителями; сверх того, она делегирует своих уполномоченных в особый совещательный орган — Совет старейшин, ведающий совместно с муниципалитетами распределением и организацией работ. Муниципальные власти наблюдают за ходом работ и информируют Верховную администрацию Коммуны, которая берёт на себя усовершенствование и внедрение машин и технических знаний, способных облегчить труд и поднять производство общины.

Национальная коммуна предоставляет каждому своему члену удобное жильё с мебелью, отоплением и освещением, рабочую и праздничную одежду, необходимое количество продуктов питания, медицинскую помощь. Для развития духа коллективизма члены общины ежедневно встречаются не только на полях и в мастерских, но и за обязательными общественными трапезами. Строжайшее планирование характерно для каждой отдельной общины и Национальной коммуны в целом. Исходя из этой задачи, территория Коммуны делится на округа, каждый из которых охватывает несколько департаментов, близких по своему экономическому складу; округа, обладающие избытком тех или иных продуктов, делятся ими с округами, испытывающими в них недостаток. Эта же система позволяет Верховной администрации делать заготовки на случай неурожайных лет.

Общество страны, находящееся за пределами Национальной коммуны, какое-то время будет жить по-старому: в нём сохранятся частная собственность и денежное обращение. Однако Равные примут все меры к тому, чтобы сосуществование оказалось по возможности непродолжительным и чтобы оно ни в коей мере не подрывало основ совершенного равенства, утвердившегося в Национальной коммуне.

Для этого, прежде всего, будет ликвидировано право частных завещаний: после смерти человека, жившего вне Коммуны, всё его состояние переходит к Коммуне. Далее, по истечении определённого срока все гражданские и военные должности становятся достоянием исключительно членов Коммуны, которые, и только которые отныне обладают политическими правами; лица же, не охваченные Коммуной, эти права теряют и попадают в положение «иностранцев», находящихся в весьма жёстких условиях: к ним относятся как к «подозрительным», и за малейшее правонарушение, а также за уклонение от созидательного труда они несут кару в виде принудительных работ. Наконец, на них всё время усиливается и экономическое давление: сумма налогов, которые они должны уплачивать государству, ежегодно увеличивается вдвое. Если добавить к этому, что, предлагая им добровольно отдать свое имущество и перейти в Коммуну, Республика обеспечивает им в случае согласия известные льготы, освобождая на первое время от тяжёлого труда и погашая все их долги, то будет ясно, что в непродолжительном будущем коммуна охватит всё население страны и с этого времени совершенное равенство станет единственной формой существования счастливых граждан обновленной Франции.

65

Обновление будет всепроникающим и всесторонним. Оно охватит все стороны жизни, включая внешний облик республики, воспитание, отдых и развлечения граждан.

Нынешние крупные города — средоточие скученности, болезней и порока — уступят место небольшим посёлкам, разбросанным среди лесов и полей, на лоне живописной природы. Однако замена городов-гигантов счастливыми деревнями вовсе не означает, что исчезнут удобства цивилизованной жизни: они сохранятся и умножатся. И если дома граждан станут строиться по простой и рациональной схеме, то общественные здания, театры, концертные залы будут впечатлять размерами и великолепием, а художники и архитекторы не прекратят соревноваться в создании памятников, достойных своей великой эпохи.

66

Искусство, как и наука, должно всемерно развиваться в обществе будущего, полагал Бабёф. Но при этом искусство Равных должно радикально отличаться от современного, нося исключительно жизнеутверждающий характер и выбросив из своего арсенала элементы фривольности, пустой развлекательности и упадочности.

67

Воспитание детей и юношества будет национальным, всеобщим и равным; государство возьмёт его полностью в свои руки.

Детей надлежит закалять физически и нравственно, исподволь готовя из них достойных тружеников, граждан и солдат республики.

В общем образовании большую роль играет политическая грамотность, знание законов и учреждений государства, теоретическое и практическое постижение основ идеологии и морали нового общества.

68

Важное место в разрешении этой задачи отводится печати.

Печать — самое мощное и верное средство пропаганды, считают Равные. Однако, чтобы она действенно выполняла свою роль, необходимо её верно направлять, контролировать и стимулировать. Следует строго следить, чтобы пресекались любые попытки очернить или исказить идеи народного суверенитета и совершенного равенства. Сочинения же выдающиеся необходимо увенчивать похвалами, поддерживать и распространять.

69

Коллективному труду должно отвечать и времяпрепровождение членов Национальной коммуны в часы и дни, свободные от труда: оно непременно будет столь же радостным и массовым. Эгоистические, частные развлечения, ведущие к замкнутости, обособленности, индивидуализму и порче нравов, будут запрещены. Праздники, юбилейные даты и просто дни отдыха все граждане станут отмечать публично — на общих собраниях, в торжественных шествиях и массовых зрелищных предприятиях. Отдых от труда должен не только восстанавливать физические силы, но и развивать духовно, увеличивать любовь к родине, к новым порядкам и своим согражданам.

70

В осуществлении всей этой широкой программы важная роль отводится государству.

Установление совершенного равенства и объединение всех граждан страны единой Национальной коммуной отнюдь не противоречит идее государства, напротив, без государства, его стимулирующей и охраняющей рола, подобное установление было бы вряд ли возможно. Однако государство должно быть таким же обновлённым и совершенным, каким станет и патронируемое им общество. После народной победы Повстанческий комитет созовёт Национальный Конвент и передаст ему всю полноту власти. Конвент будет образован из депутатов, избранных восставшим народом по спискам, составленным Комитетом. Главным документом, регулирующим новое народовластие, станет демократическая конституция 1793 года с внесёнными в неё добавлениями и исправлениями. По мере развития общества государственный механизм будет совершенствоваться и упрощаться, теряя черты подавления и принуждения и всё более превращаясь в организационно-регулирующий хозяйственный центр. Но это будет лишь тогда, когда радикально изменится международная обстановка.

71

Суть дела в том, что необходимость сохранения государства диктуется не только внутренними условиями жизни Национальной коммуны, но и внешнеполитическими условиями, в которых окажется Франция с момента своего возрождения.

Не приходится сомневаться, что соседние державы, и ранее враждебные к Республике, против которой уже шесть лет ведут агрессивную войну, теперь удвоят свои усилия, стремясь её удушить. Только прочная государственная власть, опирающаяся на весь революционный народ и обладающая достаточными вооружёнными силами, может предотвратить подобные попытки. Она же одна способна регулировать и мирные, в частности торговые, отношения, которые сведутся к покупке за рубежом полезных товаров, в первую очередь механизмов и приспособлений, способных облегчить человеческий труд. Естественно, монополия в этой торговле, исключающая любые частные интересы, будет принадлежать государству.

72

С постоянной опасностью, угрожающей извне, связан и вопрос об армии.

Республика Равных — государство сугубо мирное; оно осуждает любое вторжение с целью захвата территории и насильственного навязывания того или иного политического режима; сама она заранее отказывается от возможности подобных попыток со своей стороны. Но она на может ни на момент забывать о том, что враждебные ей государства уже неоднократно помышляли о расчленении и уничтожении революционной Франции. Это заставляет граждан Республики постоянно быть начеку и уделять большое внимание организации обороны родины.

Военное дело является одной из насущных забот Равных. Ему обучают юношей в интернатах, им регулярно занимаются все полноправные члены Национальной коммуны: каждый гражданин является одновременно и солдатом. В мирное время на эти занятия уходит сравнительно небольшая часть времени, но, если начинается война, все общины Республики перестраивают своё производство таким образом, чтобы выделить постоянные и достаточно многочисленные контингенты хорошо обученных воинов, способных отразить любое нападение врага и помочь тем, кто в союзе с ними выступает против агрессии и угнетения…

73

«Множество подробностей изгладилось из моей памяти; она сохранила лишь воспоминание о самых выдающихся чертах и ясное представление о постепенном и одновременном прогрессивном развитии учреждений и конституции. Легко понять, что сам Повстанческий комитет не мог ни предвидеть всех мероприятий, которые могли стать необходимыми в силу обстоятельств, ни заранее определить время, когда задача преобразователя будет завершена».

Да, предвидеть всё и точно определить время было невозможно.

И тем не менее они старались предвидеть как можно больше и как можно дальше.

И многое уже вполне отчетливо виделось Бабёфу и его единомышленникам. Оно казалось реальным и близким…

74

— Когда же?…

Вновь и вновь собираясь на конспиративных квартирах, заговорщики всё чаще задавали себе этот вопрос.

Доклады гражданских и военных агентов становились всё напористей; сообщая о своих успехах, они как бы с молчаливым укором повторяли вопрос: «Когда же?…»

И Тайной директории приходилось всей силой своего авторитета умерять нетерпение и сдерживать пыл своих слишком рьяных бойцов.

Но свой собственный пыл сдержать было ещё труднее.

В первой декаде флореаля всё было готово к тому, чтобы начаться, и чуть было не началось…

75

Полицейский легион (три батальона пехоты и кавалерийская часть) был создан вскоре после восстания парижских санкюлотов в прериале III года. Легион охранял Законодательный корпус; как и другие части внутренних войск, он должен был следить за порядком в столице.

Эту задачу легионеры выполняли плохо.

Набранные наспех, они в значительной части происходили из тех же бедняков, против которых должны были защищать Директорию. Равные постарались использовать эту особенность: военные агенты, проникая в казармы, агитировали днём, а по вечерам мужественные женщины дополняли их пропаганду в демократических кафе, где имели обыкновение собираться легионеры.

К началу флореаля полицейские наблюдатели своими ежедневными рапортами взволновали правительство. Было решено удалить сомнительные части из Парижа, отправив их на границу.

4 флореаля (23 апреля) вышел приказ по этому поводу.

76

Вечером 9 флореаля (28 апреля), когда Тайная директория была в сборе и обсуждала ситуацию, прибежал Дарте.

Он был необыкновенно взволнован.

— Вы знаете, что происходит в Париже?

— Думаю, знаем, — спокойно ответил Бабёф. — Мы как раз заняты этим вопросом… Ты конечно же имеешь в виду историю с легионом?

— Но вам неизвестны последние новости. Только что Дидье доставил мне рапорт двух наших людей… Кроме того, я сам увидел многое, пока добирался сюда.

И Дарте рассказал.

Приказ о выводе двух батальонов вызвал подлинный взрыв. Легионеры, не повинуясь своим начальникам, бурно протестовали, а сегодня, после полудня, стали в беспорядке покидать казармы. Возмущённые нарушением устава, согласно которому им полагалось нести службу только в столице, и вовсе не желая отправляться на фронт, они громко ругали правительство, обвиняя его в беззаконии и тирании, и их шумные сборища на улицах начали привлекать толпы народа. Послышались проклятия в адрес Директории, затем стали требовать низложения вероломного правительства. Казалось, народ и армия объединились в общем порыве, в общей ненависти к угнетателям, и достаточно подать сигнал…

…Горячий Дарте, не досказав, упал в кресло. Остальные, напротив, вскочили.

— Дошёл ли по назначению наш призыв к легиону, составленный сегодня утром? — спросил Буонарроти.

— Он-то, я думаю, и вызвал сегодняшние события, — ответил Дарте.

— Зачем же медлить? — воскликнул Марешаль. — Победа сама идёт к нам в руки!

— Ты можешь быстро поднять всех своих людей? — обратился к Дарте практичный Дебон.

— Это уже сделано. Мы с Жерменом собрали всех военных агентов. Они наготове. Кроме того, легионеры создали свой комитет, люди из которого связались с Жерменом.

— И всё же, — сказал Бабёф, — не следует делать решительный шаг немедленно. Мы ещё не знаем, как всё обернется завтра. Едины ли легионеры в своём порыве? Поддержит ли их народ Парижа? Кроме того, Полицейский легион — это не вся внутренняя армия. У нас нет известий из Гренеля и из других мест. Дождёмся завтрашнего дня.

77

Завтрашний день показал правоту сомнений трибуна. Утром 10 флореаля (29 апреля) правительство поспешило издать декрет о роспуске Полицейского легиона.

Это был весьма хитрый ход.

Большинство легионеров подчинилось декрету с радостью: он снял угрозу посылки на фронт.

Стало ясно, что многие солдаты склонились к бунту не вследствие приверженности к идеям Равных, а из чисто эгоистических интересов.

При таком положении дел преждевременный сигнал к восстанию обернулся бы для заговорщиков неминуемой гибелью.

Однако выяснилось, что далеко не все легионеры думали лишь о собственном благополучии; среди них обнаружилось немало подлинных патриотов, уже скомпрометированных близостью к заговорщикам. Бабувисты позаботились, чтобы еще теснее сплотиться с этими солдатами, помогли им найти жильё и укрыться от «забот» Директории. Из этой массы беглецов Бабёф рассчитывал создать передовую часть повстанческой армии.

Зная о настроениях, возникших в народе, и боясь утерять благоприятный момент, Тайная директория, отказавшись от немедленного восстания, вместе с тем не собиралась откладывать его надолго: теперь ведь время считалось уже не на месяцы и недели, а на дни и часы.

78

«Нашим заговорщикам представлялись необходимыми две вещи: осторожность, без чего невозможен никакой успех, и смелость, преодолевающая никем не предвиденные препятствия. Они руководствовались первой и считали своим постоянным долгом вторую. Желая ускорить развязку, рассчитывая на энергию демократов, которые приведут в движение парижан, осведомлённые о нетерпении народа, в достаточной мере успокоенные насчёт настроения войск и имея в своем распоряжении дезертировавших легионеров, они хотели наилучшим образом расположить свои силы и именно для достижения этого считали необходимым окружить себя гражданами, соединявшими с любовью к демократии опытность в военном деле. 11 флореаля днём Тайная директория вызвала к себе Фиона, Жермена, Россиньоля, Массара и Гризеля — все они были офицерами либо генералами».

Написав эти слова, биограф Бабёфа подумал и сделал примечание:

«Созывая этот совет, Тайная директория нарушала статью 3 постановления о её организации, и эта ошибка явилась основной причиной гибели её планов».

Известно, что статья 3 Декларации об образовании Тайной директории устанавливала: имена её членов не должны быть известны даже главным агентам.

Сегодня этот основной принцип конспирации был впервые нарушен.

Могли ли в тот момент вожди заговора догадаться о всех последствиях своего рокового поступка?

О нём не подумал тогда даже тот, кто тридцать лет спустя выразил им порицание.

79

Приглашение военных означало, что решительный шаг будет сделан в самом скором времени.

Фион, Массар и Жермен давно знали друг друга и действовали совместно, будучи верными адептами доктрины Равных.

Россиньоль для Тайной директории был человеком сравнительно новым.

Политическая биография Россиньоля не могла вызвать ни малейших сомнений у членов Тайной директории. По происхождению парижский рабочий, он участвовал во всех крупных событиях революции, в том числе во взятии Бастилии и в восстании 10 августа 1792 года, покончившем с монархией. Первый генерал-санкюлот, выдвинувшийся в высшее командование из рядов беднейшего плебейства, он руководил операциями против мятежников Вандеи. Однако ненависть и жестокие нападки со стороны правого крыла Конвента привели к отстранению Россиньоля от командования, а после прериальского восстания он был арестован. Теперь этот закалённый в боях революционер выразил желание разделить труды, опасности и надежды Равных.

Тайная директория ввела военных в курс дела; было решено создать особый Военный комитет, которому поручались разработка тактических вопросов и руководство непосредственными наступательными и оборонительными операциями в решающий день.

В состав Комитета вошли Россиньоль, Массар, Фион, Жермен и Гризель.

Им были переданы все материалы — инструкции, планы и прочие документы, относящиеся к восстанию.

80

Военный комитет не стал откладывать дела в долгий ящик.

На следующий же день, собравшись у Рейса на улице Монблан, он приступил к работе и уже 15 флореаля (4 мая) смог сообщить Тайной директории о первых результатах своих трудов.

Докладывал Жермен, взявший на себя роль связного между военными и главными заговорщиками.

Жермен сообщил о разных вариантах начальных действий, которые были предложены в ходе обсуждений. Два из них особенно выделялись своей необычностью. Первое, позабавившее членов Тайной директории, сводилось к тому, чтобы использовать роялистов, враждебных правительству, снабдив их оружием и сделав как бы пробойной силой восстания. Второе, на первый взгляд более серьёзное, выдвинутое офицерами бывшего Полицейского легиона Пешем и Стевом, сводилось к следующему. Офицеры-патриоты предлагали ближайшей ночью убить членов Директории; акция эта облегчалась тем, что один из офицеров находился в правительственной охране; успешное покушение могло стать сигналом к восстанию.

Тайная директория отвергла оба проекта, как слишком авантюрные; не приняла она и других предложений Военного комитета.

Отложить выступление пришлось и по другой причине: оказалось, что будущие повстанцы не обеспечены порохом, на приобретение которого требовалось время.

Наконец, было и ещё одно обстоятельство, выявившееся из того же доклада Жермена.

81

Россиньоль и Фион, которые с некоторых пор заняли такое важное место среди заговорщиков, были связаны тесными узами с многими якобинцами, бывшими членами Конвента, которые, образовав на развалинах «комитета Амара» свой новый Комитет, действовали самостоятельно и готовили заговор с целью восстановления демократического Конвента и конституции 1793 года.

Бабёф и его товарищи, относившиеся очень сдержанно к прежним монтаньярам, поскольку большая часть их, некогда активно участвуя в перевороте 9 термидора, была повинна в гибели робеспьеристов, не собирались координировать с ними своих действий.

Однако требования Россиньоля и Фиона, желавших объединения, нельзя было сбросить со счетов, тем более что на том же настаивал и депутат Друэ, пользовавшийся широкой популярностью в Париже и в эти дни примкнувший к «Заговору Равных».

Тайная директория согласилась на переговоры.

Они протекали не очень гладко. Однако благодаря гибкому поведению Амара и бывшего члена Комитета общественного спасения Робера Ленде монтаньяры пошли на все условия Равных, и соединение обеих групп заговорщиков состоялось.

Оно произошло 18 флореаля (7 мая).

К этому времени нетерпение рядовых заговорщиков настолько усилилось, что в тот же день руководители сочли необходимым обратиться к агентам и их помощникам со следующим призывом:

«Мы вынуждены сообщить вам, что, рассмотрев находящиеся в нашем распоряжении средства, считаем их всё ещё недостаточными, и это заставляет нас сдерживать патриотический порыв, могущий привести к гибели демократов; ужасные уроки жерминаля и прериаля должны быть всегда перед глазами республиканцев…»

Одновременно, чтобы закрепить только что заключенный союз, окончательно договориться по всем спорным вопросам и полностью согласовать предстоящие действия с принципами, было решено созвать на следующий день более представительное совещание, на которое члены Тайной директории пригласили участников Военного комитета и Комитета монтаньяров.

82

Совещание состоялось 19 флореаля (8 мая) на квартире депутата Друэ, неподалеку от площади Пик.

Оно произвело такое неизгладимое впечатление на автора биографии Бабёфа, что он даже запомнил точное время его продолжительности: с 8 часов 30 минут до 10 часов 45 минут вечера.

Из числа членов Тайной директории на совещании присутствовали Бабёф, Буонарроти, Дарте; с ними вместе явился верный Дидье. От Военного комитета прибыли Россиньоль, Фион, Массар и Гризель. Комитет монтаньяров был представлен Ленде, Рикором, Леньело и Жавогом.

Совещание 19 флореаля отличалось от всех предыдущих.

Всеми владело чувство уверенности. Последние колебания и сомнения отпали.

Враги режима плутократии и тирании, друзья Равенства, составили наконец нерушимую семью. Они знали, что сделали всё, что можно было сделать, что весь народ идёт за ними, что победа у них в руках.

Утверждают, будто есть предчувствие беды, которое может предостеречь и спасти.

Чепуха. Нет такого предчувствия.

Не было его и 19 флореаля.

Не было ни у кого.

Это Лоран помнит твёрдо.

83

Первым выступил Буонарроти.

— Вспомните ваши клятвы, — говорил он, — вспомните бедствия, вызванные забвением принципов, которые вы клялись скрепить своей кровью. Настало время сдержать ваши обязательства; надо вступить в борьбу. Торжество благороднейшего дела, свобода французского народа, доверие, оказываемое народом вам, ярость его врагов и ваша собственная безопасность настоятельно вменяют вам это в обязанность. Никогда не было более законного заговора, дело идёт не о том, чтобы выбрать новых повелителей; никто из нас не стремится к богатству или власти; предатели заставляют нас взяться за оружие; только во имя права на существование, во имя свободы и счастья наших сограждан тайно собранная нами армия освободителей ждёт лишь нашего сигнала, чтобы обрушиться на горстку тиранов, угнетающих народ.

Всё до сих пор было в оцепенении. После бесплодной для нас победы над роялистами 13 вандемьера аристократия не встречала никаких препятствий; большое число демократов, утративших веру в завоевание свободы, пошли на мировую с гнусными олигархами, упившимися кровью ваших друзей.

Наш призыв возродил надежду, вновь появилась былая энергия; благодаря неутомимому рвению стольких мужественных республиканцев теряющий терпение народ уже во всеуслышание требует сигнала к битве.

Нам известны все достойные люди; бесчестные трепещут. В назначенный вами день оружие, которое тирания напрасно старается у вас отнять, окажется в руках наших братьев. Вы пожелали, чтобы подготовляемая нами революция была завершена и чтобы народу не приходилось больше довольствоваться отвлечённой свободой и смехотворным равенством. Фактическое и законное равенство — вот то великое свойство, которым должно отличаться ваше возвышенное начинание от всех предшествовавших ему.

Все трудности преодолены; любовь к отечеству объединила нас. Условия, подписанные людьми, представлявшими прежде нацию, и единодушно принятые положения «Акта о восстании» возвестят народу и гарантируют ему правоту и полезность его восстания.

Время не ждёт; нетерпение народа достигло крайнего предела; не станем же дальнейшим промедлением рисковать тем, что упустим случай, который, быть может, нам не представится больше.

Мы просим вас:

добавить к принятым нами мерам те, которые вы сочтёте необходимыми;

назначить время восстания.

Мы либо погибнем в бою, либо завершим столь долгую и кровавую революцию победой и равенством.

84

Эта речь произвела огромное впечатление на присутствующих.

От имени монтаньяров слово взял Робер Ленде. Заслуженный борец, в эпоху II года ведавший вопросами продовольствия, один из тех, кто спасал республику от голода, полностью одобрил все положения Буонарроти. Он подчеркнул, что идея равенства придаст грядущей революции истинно всенародный характер.

Бабёф предложил высказаться членам Военного комитета.

Гризель сказал:

— Как уполномоченный Тайной директории: в Гренельском военном лагере, могу доложить: у нас всё идет прекрасно.

— Может, уточнишь? — спросил Дарте.

— Что здесь уточнять? — пожал плечами Гризель. — Я ручаюсь за моих храбрых товарищей — в решающий день они покажут пример стойкости и мужества…

Затем он добавил с усмешкой:

— Чтобы показать вам, как близко принимаю я к сердцу торжество святого равенства, скажу, что нашёл способ вырвать у моего дяди-аристократа сумму в десять тысяч ливров, предназначенную мною для покупки пищи восставшим солдатам.

Похвальба Гризеля не встретила поддержки; позднее вспоминали, что в этот вечер агент Гренельского лагеря был непривычно взволнован; он всячески демонстрировал свою любовь к собравшимся, без конца обнимал их, а сам украдкой поглядывал на часы.

Но всё это вспомнили лишь много позднее…

Массар от имени Военного комитета представил отчёт о тактическом плане атаки твердынь Директории в день великого штурма; выдвинув в качестве командующих тремя народными дивизиями Россиньоля, Фиона и себя, он добавил, что установить точный срок начала восстания станет возможно, когда Комитет полностью выяснит число будущих бойцов и местоположение складов оружия, которыми надлежит овладеть повстанцам.

Было решено, что все военные и революционные агенты будут собраны на следующий день, чтобы точно выяснить силы заговорщиков.

Собрание постановило:

«Тайная директория должна ускорить развязку заговора; она должна снабдить своих агентов инструкциями, соответственно с планами Военного комитета; она должна собраться через два дня, чтобы заслушать окончательный отчет о положении дел и назначить день для выступления».

С тем и разошлись.

85

Только на следующее утро члены Тайной директории узнали, что ожидало бы их, окончи они своё совещание чуть позже.

Друэ сообщил, что едва они покинули его квартиру, как произошёл полицейский налет. Поразительно, что в нём участвовал сам министр полиции, а дом был окружён кавалерийским отрядом… Но блюстители порядка вели себя как-то странно: обойдя все комнаты и убедившись, что нет никого, кроме Дарте и хозяина квартиры, они извинились за беспокойство и тут же исчезли.

Рассказ Друэ потряс заговорщиков.

Что это могло быть? Измена?…

Стали прикидывать, на кого может пасть подозрение. Очевидно, предал тот, кто сам не явился вечером 19 флореаля. Не явился Жермен, хотя он должен был выступить от имени Военного комитета…

Неужели Жермен?…

— Не верю, — сказал Бабёф. — Жермена я знаю со времени аррасских тюрем. Это кристально честный патриот.

— И правда, при чём здесь Жермен? — подхватил Жорж Гризель. — Да и вообще, о чём вы беспокоитесь? Если бы это и вправду была измена, то Друэ и Дарте не оставили бы на свободе, а квартиру бы тщательно обыскали. По всей вероятности, то была обычная полицейская проверка, шедшая по всему району…

С подобными аргументами трудно было не согласиться. Заговорщики успокоились и не отменили совещания агентов и военачальников, которое было назначено на этот день.

86

Совещание прошло вечером 20 флореаля на квартире Массара.

Отчитались главные агенты.

Были оглашены цифры, которые произвели довольно сильное впечатление на собравшихся.

Теперь заговорщики видели в своем распоряжении около семнадцати тысяч человек. Сюда входили четыре тысячи правоверных бабувистов, тысяча пятьсот лиц, связанных с робеспьеровским режимом, тысяча революционеров из провинции, тысяча артиллеристов; тысяча пятьсот гренадеров, шесть тысяч солдат бывшего Полицейского легиона, пятьсот смещённых офицеров, пятьсот военных штрафников, тысяча ветеранов.

Воодушевлённые этими данными, вожди заговора решили, что откладывать дальше не имеет смысла. Был ещё раз просмотрен общий план восстания, согласованы последние спорные тактические вопросы, и уже слышались голоса, предлагавшие начать «общее дело» на следующий день.

Однако Бабёф и Буонарроти решили не менять постановленного ранее и, прежде чем назначить дату восстания, встретиться ещё один — последний — раз 21 флореаля.

Встрече этой действительно суждено было стать последней.

87

«Все эти усилия, которым нельзя отказать в известной доблести, оказались тщетными вследствие предательства Гризеля. Используя хитросплетения этого изменника, угнетатели Франции арестовали утром 21 флореаля IV года большинство руководителей заговора.

Бабёф и Буонарроти были схвачены вместе с некоторыми документами в комнате, где они провели ночь над обдумыванием и подготовкой восстания и последующих мер. Одновременно Дарте, Жермен, Дидье, Друэ и ряд других были схвачены на квартире у Дюфура, где они собрались, чтобы установить день народного выступления. Внутренние войска с оружием в руках содействовали походу против демократии, а население Парижа, которое уверили, что арестованы воры, осталось пассивным зрителем лишения свободы тех самых участников заговора, оковы которых оно некоторое время спустя безуспешно пыталось разбить».

88

Всё. Больше он не может, не способен писать……Эту часть биографии Бабёфа Лоран начал с великим подъёмом. Воспоминания захватывали его, он снова жил с Равными и снова готовил их великое дело…

Но ведь он-то знал, что будет впереди.

И, приближаясь к развязке, он терял желание восстанавливать прошлое, плести ткань своей невыдуманной повести…

Почему, почему всё кончилось именно так?

Неужели предательство одного человека, случайного негодяя, случайно втянутого в святое дело, могло свести на нет, уничтожить всё, что столь тщательно и упорно готовилось подлинными праведниками, людьми великой идеи, что было ими в конечном итоге прекрасно подготовлено?

Неужели, действительно, капля дегтя…

Закрадывались сомнения.

А может быть, оно и не было столь уж тщательно подготовлено? Может, Равные жили иллюзиями, находясь в своем искусственном, выдуманном, сказочном, замкнутом мире, и все их связи с народом, все доклады агентов были только плодом надежд?

Во всяком случае, — теперь-то уж он прекрасно понимал это — материальные средства у них были самые мизерные.

Сумма, которой располагала Тайная директория в день ареста Бабёфа, составляла… двести сорок франков звонкой монетой!

Конечно, то были жалкие гроши.

Сами вожди заговора глубоко презирали деньги.

Привыкшие к нужде и лишениям, они умели до предела ограничить свои потребности и недаром в будущей Республике Равных собирались уничтожить «презренный металл».

Но ведь жили и действовали они пока что в обстановке, где металл этот был совершенно необходим! Одна публикация их многочисленных трудов влетала в копеечку. Больших расходов требовала вербовка: не все ведь верили будущим благам и, даже надеясь на них, желали чего-то и в настоящем! Расходов требовало содержание агентов — большинство из них были неимущими. Наконец, при всем аскетизме заговорщиков, всё же им нужно было есть и пить, чинить стоптавшиеся башмаки, платить за жильё.

Выручали в какой-то мере добровольные пожертвования сочувствующих. Выручало и то, что Феликс Лепелетье был состоятельным человеком. И всё же: в основном заговор держался на энтузиазме веривших в победу. Энтузиазм же не мог полностью заменить реальных средств; кроме того, энтузиазм всегда склонен к преувеличениям: так хочется выдать желаемое за действительное!..

Значит, мираж?

Нет, этого не могло быть.

В подобное верить невозможно.

Ибо для чего же тогда жить на свете?…

Но так или иначе, он вдруг остыл к своему труду.

И бросил его.

Навсегда.

Во всяком случае, какое-то время он твёрдо верил, что навсегда. Что кончит на этом и больше не напишет ни страницы, ни строчки.

Ему было худо. Очень худо.

89

Конечно же верная подруга быстро уловила неладное.

— Ты болен? — спросила она. — Ведь ты второй день не притрагиваешься к рукописи!

— Прочитай последнюю часть!

И она прочитала.

90

— Это всё?

— Разумеется.

— Не обманывай меня. Ты завершаешь какой-то скороговоркой, беглой отпиской, которая ничего не объясняет, но лишь возбуждает десятки вопросов.

— Я не намерен на них отвечать.

— Тогда зачем ты вообще начал всю эту историю? Она, как обычно, была права. Он промолчал, ибо что мог он ответить? Разве была она в силах осмыслить глубину его грусти? И ярости?… Она поняла.

— Ты должен отдохнуть. Оставь это недели на две. А затем вернись и сделай, что надо. Расскажи своим будущим читателям, как всё произошло. И чем кончилось. Иначе — какая же это биография? Ты сможешь, теперь я вижу это. Я уверена в тебе.

91

«Недели две» растянулись на два месяца. И он вернулся к рукописи.

Ибо всё, что связано с Гракхом Бабёфом, останется навсегда самой сильной страстью его жизни, и, пока он дышит, ему не уйти от этого.

92

И ещё одно.

Он вдруг понял, что остаётся не только мрак беспросветности.

Ведь Гракх Бабёф ещё не совершил свой главный подвиг!

Да, как ни парадоксально, — и теперь он был уверен — главный моральный подвиг этот удивительный человек совершит там, в Вандоме, связанный по рукам и ногам, лишённый не только свободы, но и надежды на жизнь!

И, поняв это, Лоран с удвоенной энергией принялся вновь за свою повесть.

Он старался представить подоплёку действий врагов и скрытую пружину предательства.

Он стремился выявить подлинное лицо Первого среди Равных, чтобы грядущие поколения увидели этого человека в его величии и простоте, вплоть до его гибели и бессмертия.