ГЛАВА 1

НАЧАЛО ВЕКА

Люди провожали не год, но век.

Он уходил в ничто, этот великий век, век Просвещения и революций, век, подаривший потомкам гении Руссо и Вольтера, взбудораживший человечество и возвестивший новые принципы бытия.

Он открывал миру путь в грядущее. И это грядущее завораживало. Какое оно? Что потребует и что даст? Освободит или наложит новые цепи? Принесет мир или снова ввергнет в пучину кровавых войн? Приведет к изобилию или вновь заставит терпеть голод?..

Каков он, этот неведомый девятнадцатый век?..

В Париже с особенным настроением провозглашал новогодний тост гражданин Первый Консул. Нынешний хозяин Тюильри имел все основания быть довольным. Он добился единоличной власти: став некоронованным королем, он уже видел в перспективе империю. Быть может, он грезил и о мировом господстве. Но, вероятно, среди его видений не было еще ни снежных полей России, ни пустынного острова в океане, где предстояло ему найти свой последний приют.

А ведь от этого его отделяли всего неполные пятнадцать лет! Пятнадцать лет жестоких войн, несбывшихся надежд, славы и бесчестья…

Этот же срок придется ждать и изгнаннику — рыхлому принцу, страдающему подагрой и одышкой, — прежде чем его окончательно признают королем Франции, Людовиком XVIII. Брат казненного «Капета», граф Прованский, покинувший родину в начале революции, теперь из милости русского царя жил в далекой Митаве. Вряд ли его новогодняя ночь была особенно веселой: он знал о перемене в настроениях Павла I и догадывался, что скоро его выдворят и отсюда…

Не очень весело было и его хозяину, императору российскому, Павлу Петровичу. И в своем новом Михайловском замке, окруженный телохранителями и войсками, он чувствовал себя весьма неуютно. Его тревожила мысль: с кем дальше? Все с тем же Питтом или с Первым Консулом? Конечно, от Консула попахивало ненавистной крамолой, но он был обаятелен и заигрывал с Павлом, а Питт… Питту, как и всем англичанам, он больше не доверял… И, выбирая французскую ориентацию, «царственный рыцарь» не ведал, что подписывает свой смертный приговор. Всегда боявшийся злоумышленников и заговоров, сейчас он не предполагал, что проглядит единственный заговор, который полтора года спустя будет стоить ему короны и жизни…

Впрочем, тайный вдохновитель убийства Павла I, английский премьер Уильям Питт-младший, поднимая сегодня бокал в Букингемском дворце, также вопреки своей политической дальновидности не смог предвидеть одного, самого главного для себя: семь лет сражавшийся с французской революцией, он должен был вскоре пасть, сраженный успехами наследника революции — все того же Наполеона Бонапарта…

Да, разные мысли, предчувствия и просчеты были у властителей Европы, встречавших девятнадцатый век.

А новый век, мало заботясь об отдельных, пусть даже великих, личностях, шел триумфальным маршем по земле, неся людям великие свершения, великие загадки и великие разочарования.

Буржуазные революции в Англии и во Франции открыли дорогу победе капитализма.

Если промышленный переворот в Англии проходил уже со второй половины предшествующего столетия, то девятнадцатый век увидел пышный расцвет новой индустрии. Паровой двигатель преобразил все виды производства. Станок сменила машина, мануфактуру — фабрика, и уже весь север страны подпирал небо лесом дымящихся труб. Промышленная Англия росла со сказочной быстротой.

Во Франции буржуазная революция прошла на сто пятьдесят лет позднее, чем в Англии. Поэтому поначалу капитализм развивался здесь не столь быстро и бурно. Но революционный вихрь конца XVIII века, ликвидировавший феодальное землевладение и господство прежних привилегированных сословий, укрепил хозяйственную мощь французской буржуазии и ускорил течение промышленного переворота.

Прежде всего началась перестройка нового для Франции хлопчатобумажного производства.

С конца XVIII века из Англии стали ввозить самые совершенные прядильные устройства — прялки «Дженни», мюль-машины и ватерные машины Аркрайта. Эта новая техника, усовершенствованная французскими изобретателями Пуше, Калла и Альбером, за первые десять лет почти удвоила выпуск хлопчатобумажной пряжи, доведя его к 1812 году до 11 миллионов килограммов. Аналогичных успехов добилось и ткачество. К производству бумажных платков, которыми Руан и Монпелье славились еще в годы революции, теперь прибавилась выработка нанки, крепона, канифаса, муслина, легкой кисеи и узорного тюля, причем только департаменты Эн, Нижней Сены, Соммы и Северный стали давать в год более полутора миллионов кусков ткани.

Успехи в прядении и ткачестве хлопка не могли не отразиться на производстве шерсти, льна и шелка. В 1805 году был изобретен знаменитый станок Жакара для выработки шелковых узорных тканей, пять лет спустя Жирар дал свою льнопрядильную машину, а Доль и Ришар сумели приспособить к прядению шерсти станки, употреблявшиеся для прядения хлопка. Правда, в отличие от хлопчатобумажной промышленности здесь паровая машина была еще редкостью, и преобладание над нею гидравлических станков отсрочило замену мануфактуры фабрикой; однако и в этих отраслях текстильного производства достижения были несомненны. Так, в Лионе за первые десять лет нового века количество ткачей выросло почти в три раза, достигнув пятнадцати с половиной миллионов человек, а общий вывоз шелковых изделий в это же время давал стране до тридцати миллионов франков.

Быстро росло металлургическое производство. Вслед за Англией французская черная металлургия постепенно переходит от древесного топлива на каменный уголь. На выставке 1802 года была представлена продукция ста пятидесяти французских железоделательных заводов, причем впервые демонстрировалась литая сталь, а в 1812 году страна насчитывала уже 230 доменных и 860 кричных печей.

Развитие химической промышленности с начала XIX века поставило Францию на одно из ведущих мест в мире. Открытия Лавуазье, Бертоле и Шапталя, сделанные еще в эпоху революции, теперь приносили свои плоды. Усовершенствовалось изготовление азотной кислоты, были внедрены производственные способы получения соляной и серной кислот; последняя теперь применялась не только для растворения индиго, но и для приготовления соды по способу Леблана. Соду, производимую ежегодно в количестве двухсот тысяч кинталов, Франция начала широко экспортировать в ряд стран.

В целом рост французской промышленности увеличил оборот внешней торговли с 553 миллионов франков в 1799 году до 705 миллионов франков в 1810-м.

Все это ясно свидетельствовало, что Франция, хотя и отставала от Англии, быстро шла тем же новым курсом.

В первые десятилетия XIX века в двух ведущих государствах Западной Европы полностью победили новые формы производства.

В чем был смысл всего этого?

Не значило ли это, что «золотой век», о котором грезили поколения, наконец пришел?

Все, о чем вещали философы Просвещения, казалось, вступало в жизнь. Тяжелый сон средневековья с его невежеством, предрассудками и суевериями окончился. Начиналось долгожданное «царство разума», призванное раскрепостить и освободить человека. Так думали наследники просветительной философии, вернее — хотели так думать.

Но в действительности все обстояло по-иному.

Прошло совсем немного времени, и стало ясно, что человечество не только не освободилось от голода и бедствий, но впало в них с несравненно большей силой, чем прежде. «Разумный» общественный строй, к которому стремились пропагандировавшие революцию философы, привел лишь к увеличению пропасти между бедностью и богатством, а разрушение твердынь феодализма лишь заменило одну форму эксплуатации другой.

Англия шла в авангарде буржуазной Европы.

Ее идеологи прославляли начало нового «конструктивного» века как эпоху национального богатства и политического могущества страны.

Но на деле национальное богатство сводилось к быстрому обогащению когорты ловких дельцов, а политическое могущество — к укреплению консервативного государства, служившего их же интересам. От промышленного переворота выиграли только представители буржуазии — финансисты, предприниматели, богатые фермеры. Трудовому же населению Англии он не принес ничего, кроме разорения, нужды, нищеты.

За первые пятнадцать лет нового века заработная плата фабричных пролетариев упала почти втрое, дойдя до пяти шиллингов — ничтожной суммы, едва хватавшей на полуголодное существование; и это при шестнадцатичасовом рабочем дне! Но владельцы фабрик не останавливались на достигнутом. В целях увеличения наживы рабочих-мужчин все чаще заменяли женщинами и детьми. Детей, точно рабов, предприниматели покупали у приходских властей, на которых лежала обязанность надзирать за сиротами, и с шестилетнего возраста обрекали на каторжный труд.

Те же противоречия, все более усиливающиеся, имели место и во Франции. Но здесь они отличались своими особенностями, связанными с более медленным развитием промышленной перестройки страны.

Положение мелкой буржуазии и широких народных масс, резко ухудшившееся после падения якобинской диктатуры, становилось все более тяжелым. Обесценение ассигнатов, неудержимый рост цен и массовая безработица всей своей тяжестью обрушились на мелких торговцев, ремесленников, рабочих. Разоренные инфляцией рантье, служащие, месяцами сидящие без жалованья, обнищавшие интеллигенты — все они попадали в тиски такой нужды, что, спасаясь от голодной смерти, продавали последние пожитки.

Особенно тяжелым было положение рабочих.

И хотя промышленный переворот во Франции еще не достиг пределов, которые были характерны для ее западной соседки, рабочие здесь также ощутили первые порывы ледяного дыхания нового века: и бесконечно длинный рабочий день, и нищенская заработная плата, и эксплуатация несовершеннолетних — все это начинало входить в повседневную практику французских капиталистов. А главное — новым господам предельно помогало государство. Укрепляя господство буржуазии, правительство Наполеона обрушивало на рабочих удар за ударом. Им запрещалась любая форма организации, равно как и участие в стачках, они не имели права бороться за повышение заработной платы, и, чтобы сделать их бесправие еще более полным, гражданин Первый Консул изобрел «рабочие книжки», в которых записывались все «грехи» рабочего человека; лица же, не имевшие книжек, рассматривались как бродяги, а бродяжничество каралось заключением в «работные дома» с тюремным режимом.

Таким образом, если французский рабочий еще и не потерял свой скудный кусок хлеба, то был на пути к этому; правительство всемерно «заботилось» о его будущем.

И эти же условия, создавая предпосылки для роста предпринимательства и самой необузданной наживы, молниеносно обогащали нуворишей, теперь уже не считавших нужным скрывать свои богатства.

В начале XIX века контрасты между роскошью и нищетой достигают пределов, которым мог бы позавидовать и «старый порядок».

Так выглядел «золотой век», обещанный просветителями.

Таковым оказывалось на практике пресловутое «царство Разума».

Все это не могло не вызвать полной переоценки ценностей.

Где же он, тот «бесконечный прогресс», который восхваляли Тюрго, Кондорсе или Адам Смит? Где «сила человеческого разума», ломающая все преграды на пути ко «всеобщему благу»? Куда девались «естественные права» человека? Что сталось со «свободой, равенством, братством», провозглашенными революцией?..

Люди разочаровывались в рационалистической философии XVIII века. Начинался подлинный кризис в области философии и социологии.

Известная растерянность охватила даже самих проповедников «естественных прав» и «экономической свободы». Соратник и популяризатор Адама Смита французский экономист Сэй в своем сочинении «Об Англии и англичанах» писал:

«…Когда видишь столь деятельную, столь благородную, столь даровитую нацию, вынужденную дурной экономической системой так много работать и все-таки испытывать столько лишений; когда видишь, как страна, богатая талантами и добродетелями, позорит себя низкими преступлениями, то с горечью спрашиваешь себя: какая польза от гражданской и религиозной свободы, от свободы печати, от безопасности и собственности и от господства над морями?..»

Некоторые экономисты выступили с пессимистическими теориями, отыскивая причины неравенства и бедности в «вечных» законах самой природы. Мальтус доказывал неизбежность нищеты, исходя из роста народонаселения, а Рикардо выдвинул тезис о «естественном» низком уровне заработной платы, делающий бесплодной всякую борьбу за ее повышение.

Все громче раздавались голоса дворянских идеологов, критиковавших рационалистов справа. Они заявляли, что свобода — ужаснейший из бичей, что рабочий выигрывает от разрушения старого строя только свободу умирать с голоду. Они роптали по поводу «безбожного» каменного угля, отравляющего воздух, и проливали слезы о «старой доброй Европе», погибшей вместе с прежними патриархально-аристократическими порядками.

Столь же резко осуждали победу нового способа производства защитники гибнущего цехового строя, идеологи мелких торговцев и ремесленных мастеров. Они также мечтали повернуть колесо истории обратно и возвратить милые их сердцу докапиталистические устои бытия.

Все эти системы и построения были обречены на полную неудачу.

Попытки мыслителей найти выход из кризиса за счет возврата к прошлому были не менее наивны, чем попытки рабочих улучшить свою жизнь путем поломки машин.

Но был ли выход? И если был, то в чем?

Только в одном.

Надо было не жалеть о старом, а изменять новое.

Надо было смотреть не в прошлое, а в будущее.

Всеобщее разочарование в «царстве Разума», горький опыт буржуазной промышленной цивилизации с ее противоречиями и пороками, неясные помыслы эксплуатируемых масс о лучшем будущем — все это должно было привести к созданию новых социальных теорий.

Творцы их, подвергая сокрушительной критике капитализм, должны были искать выход не позади своего времени, не в патриархальщине и гибнущем цеховом укладе, а впереди, в построении нового общественного строя, не знающего пороков, присущих капиталистическому обществу.

Этого требовало время.

И новые теории появились.

В двух передовых странах Западной Европы — в Англии и Франции возник социализм.

Одним из родоначальников его оказался потомок герцогов и пэров, бывший аристократ, затем опрощенец, спекулянт и миллионер, а ныне — неимущий энтузиаст и мечтатель Анри Сен-Симон.

Начало века открыло перед мыслью его горизонты, на первых порах чуть ли не ослепившие.

Он не сразу разглядел главное.

Он долго мучился, прежде чем ухватил ту общую идею, раскрытию которой посвятил всю свою дальнейшую жизнь.

И все же отныне он был абсолютно уверен, что отыщет эту идею, каких бы трудов ни стоил поиск.

Начало века стало великой гранью жизни Сен-Симона, определившей еще один — на этот раз последний — поворот в его судьбе.

 

ГЛАВА 2

ПИСЬМА ИЗ ЖЕНЕВЫ

Ему кажется, что он прожил в этом маленьком пансионате чуть ли не всю жизнь, во всяком случае, много-много лет. И он даже в шутку называет себя «женевским обывателем»…

Вернувшись после вечерней прогулки, Сен-Симон открывает дверь своим ключом, чуть слышно проходит вдоль хозяйской половины — здесь уже все спят — и попадает в свою комнату. Остается зажечь лампу, задернуть шторы, и можно сразу приступить к делу, благо чернильница и бумага ждут с утра…

Он никогда не думал, что писать так мучительно трудно. Казалось бы, чего проще! Голова полна идей, они прямо просятся наружу — бери да предавай бумаге! Но не тут-то было. За три месяца он исписал почти сотню листов, и теперь ими хоть печь топи. Думаешь одно, а на бумаге получается совсем другое. Сколько ненужной напыщенности! Сколько бездарных словесных украшений! А суть куда-то исчезает, словно просачивается сквозь слова…

Он может работать только ночью. Днем все отвлекает. Как ни тиха Женева в апреле, все же постоянно кто-то едет, кто-то кричит, где-то играет музыка… Только теперь он понял, как могут мешать все эти звуки. Эх, сейчас бы в одиночную камеру, в Сен-Лазар, где он сиживал в детстве!..

Но шутки в сторону. Сегодня у него большое событие: он решил наконец, в какой форме будет излагать свои мысли. Он поведет рассказ в форме писем. Так легче: словно обращаешься к другу и высказываешь, что лежит на сердце. И тогда проще придумать заглавие. Ну, скажем, «Письма женевского обывателя»…

Сен-Симон доволен. Он садится за стол, чистит перо и выводит первую фразу:

«Я уже немолод…»

Какая банальность, и уже повторенная неоднократно!

Ну и что же, что немолод?..

А вот что. И дальше, с нарастающей уверенностью:

«Всю жизнь я деятельно наблюдал и размышлял, и целью моих трудов было ваше счастье…»

Сен-Симон не может не думать о недавнем прошлом и о только что увиденном. Он очень обеспокоен состоянием умов в Европе.

Не говоря уже о Франции, в Англии, Германии, Италии — повсюду, куда докатились отзвуки революционного шквала, умиротворение носит чисто внешний характер. Глубокий кризис, охвативший человечество, вот-вот разрешится новым всеобщим взрывом. Можно ли его предотвратить? И если можно, то какими средствами?..

Автор знает только один рецепт:

…поставить человека в такое положение, чтобы его личные интересы и интересы общественные постоянно находились в согласии.

Но как этого добиться?

Чтобы ответить на этот вопрос, необходимо прежде всего ясно представить структуру современного общества и проанализировать только что происшедшую французскую революцию.

По мнению Сен-Симона, общество делится на три класса:

1. Ученых и художников — творцов, шествующих под знаменем прогресса человеческого духа;

2. Собственников — людей, боящихся нововведений;

3. Неимущих, составляющих все остальное человечество и объединенных идеей равенства.

При старом порядке собственники притесняли и угнетали другие классы. Они создавали институты, учреждения и порядки, оскорблявшие самолюбие людей интеллекта. И они заставили этим ученых и художников вызвать народное движение.

Так произошла революция 1789 года.

Неимущие, руководимые учеными и художниками, уничтожили старый строй, опрокинули его архаические учреждения, низвергли господство собственников.

Ученые и художники оказались победителями.

Но победа обошлась им слишком дорого. Ибо по мере развития борьбы их армия стала выходить из повиновения. Неимущие пошли дальше, нежели хотели их вожди, и некоторые из последних стали жертвами своих же собственных солдат, а в стране утвердились голод и анархия.

Этого никогда бы не произошло, если бы собственники добровольно пошли навстречу художникам и ученым и уступили бы им то место, которое должно принадлежать им по праву.

Следовательно, грядущие взрывы можно предотвратить, лишь создав на добровольной основе новую систему взаимоотношений между классами, а для этого нужно коренным образом изменить идеологию общества и средства, с помощью которых идеология правит жизнью.

До сих пор душами людей управляла церковь во главе с римским папой. Церковь, созданная господствующими слоями старого порядка, весьма искусно играла предназначенную ей роль. Но теперь она безнадежно устарела, сделалась атавизмом, утратила право руководить. Следовательно, она должна отказаться от былых притязаний и передать духовную власть более достойным. Кто же они, более достойные? Люди науки и искусства: химики, физики, математики, физиологи, художники.

Только ученые могут правильно понять запросы времени и направить человечество к удовлетворению этих запросов. Только художники-творцы могут привить толпе понятия добра и красоты.

Но как создать эту новую систему, как изменить структуру общества, не вызывая смут и социальных потрясений?

У Сен-Симона ответ готов, и именно он-то и составляет главную цель его труда.

«…Откройте подписку перед могилой Ньютона; подписывайтесь все без различия на любую сумму. Пусть каждый подписчик назовет имена трех математиков, трех физиков, трех химиков, трех физиологов, трех писателей, трех художников и трех музыкантов.

Ежегодно возобновляйте подписку и указывайте имена, но предоставьте каждому неограниченную свободу вновь называть тех же лиц.

Сумму, собранную по подписке, разделите между теми тремя математиками, тремя физиками и т. д., которые получат наибольшее число голосов…

Потребуйте от ваших избранников, чтобы они не принимали ни мест, ни почестей, ни денег ни от каких ваших отдельных групп, но предоставьте им полную личную свободу распоряжаться своими силами по своему желанию…»

Лица, избранные по всенародной подписке, должны составить Высший совет, которому следует присвоить имя великого Ньютона. Ньютоновский совет, компетенция которого не будет знать территориальных пределов, организует общество на новых началах, на основе всеобщего производительного труда.

«Письма женевского обывателя» — подлинный гимн науке и труду.

На протяжении многих страниц автор выясняет значение и роль ученого в обществе.

Ученый — это факел, озаряющий человечество.

Это человек, который предвидит.

«…Наука полезна именно тем, что она позволяет предсказывать, и поэтому-то ученые стоят выше всех других людей…»

Но в современном мире ученый не в состоянии раскрыть всех своих возможностей — он связан по рукам и ногам условиями своего бытия.

«…гениальный человек, больше всего нуждающийся для своих работ в полнейшей независимости, всегда более или менее зависит от правительства, которое его вознаграждает; он должен усвоить дух этого правительства, покоряться освященным им формам и обычаям, должен мыслить, так сказать, по чужой указке вместо того, чтобы смело метать стрелы собственного воображения; он должен робко изыскивать средства вынести свои мысли на свет, и в конце концов он в гораздо меньшей степени выявляет себя тем, что он есть, нежели тем, чем хотят, чтобы он казался; одним словом, ему приходится дорого платить за пожалованное ему скудное вознаграждение…»

Новая система должна навсегда с этим покончить. Не будет больше унизительной зависимости науки от сильных мира, не будет людей-автоматов, механически исполняющих чужую волю, равно как прекратятся и кровопролитные войны, несущие разорение и смерть.

И когда Сен-Симон говорит об этом, в его голосе звучит истинно поэтический пафос:

«…Что может быть прекраснее и достойнее человека, чем направлять свои страсти к единственной цели — повышению своей просвещенности! Счастливы те минуты, когда честолюбие, видящее величие и славу только в приобретении новых знаний, покинет нечистые источники, которыми оно пыталось утолить свою жажду. Источники невежества и спеси, утолявшие жажду только невежд, воителей, завоевателей и истребителей человеческого рода, — вы должны иссякнуть, и ваш приворотный напиток не будет больше опьянять этих надменных смертных! Довольно почестей Александрам! Да здравствуют Архимеды!..»

Как-то не верится, что эти строки пишет потомок завоевателя Карла Великого, да еще и посвящает их другому завоевателю — Наполеону Бонапарту!

И заключение, выделенное разрядкой:

«… Все люди будут работать ; все они будут смотреть на себя как на работников одной мастерской…»

Это произведение Сен-Симона было первым его трудом. Плод экзальтированного ума, полное фантастических деталей, «видений», пророчеств, оно не смогло избежать резких внутренних противоречий.

Одно из них особенно характерно.

Ньютоновский совет, по мысли автора, провозглашался высшей духовной властью с весьма неопределенными функциями.

Что же касается светской власти, то ее философ передавал… собственникам!..

Правда, он делает различные оговорки. Он требует, чтобы собственник был «просвещенным», чтобы он «работал головой», угрожая в противном случае заставить его «работать руками».

И все же собственник (пусть даже «просвещенный») должен занять ведущее место в идеальном обществе, созданном во благо всего человечества.

Это противоречие с некоторыми вариациями останется основным для всего учения Сен-Симона. И в корне его — боязнь демократической революции.

Сен-Симон глубоко сочувствует широким народным массам («неимущим» по его классификации), заботится о них, стремится создать им наилучшие условия.

Но вместе с тем боится их.

Он слишком хорошо помнит последний этап минувшей революции с его экономическими ограничениями и террором. Он слишком хорошо помнит, как угодил в то время в тюрьму и едва избежал гильотины.

И поэтому он полагает, что допускать «неимущих» к власти больше нельзя.

Писатель, который сам не сегодня-завтра должен был стать неимущим, все же опасался политического господства бедняков и был согласен на любые оговорки и компромиссы, лишь бы его избежать.

Сен-Симон прекрасно сознавал несовершенство своего первого детища. Переправив его в 1803 году в Париж, философ издал там «Письма» анонимно небольшим тиражом и не пустил их в продажу, а впоследствии и вообще «забыл» о них, отказываясь включить в число своих сочинений.

Но главные мысли, положенные в основу этого труда, автор отныне поместил в число главных идей своей будущей системы.

Одна из них — о примате науки над религией и о первостепенной роли ученых — будет тревожить его еще долгие годы.

Другая — о труде и его созидательной роли — останется ведущей навсегда.

Пройдет много лет — более трех четвертей века.

Сен-Симон давно будет спать вечным сном на кладбище Пер-Лашез.

И сен-симонизм как течение давно отойдет в прошлое.

А Фридрих Энгельс напишет:

«…Уже в „Женевских письмах“ Сен-Симон выдвигает положение, что „все люди должны работать“. В том же произведении он уже отмечает, что господство террора во Франции было господством неимущих масс… Но понять, что французская революция была классовой борьбой между дворянством, буржуазией и неимущими, — это в 1802 г. было в высшей степени гениальным открытием…» [29]

То, о чем «забудет» Сен-Симон, никогда не забудет человечество.

 

ГЛАВА 3

ЧТО ЕСТЬ ИСТИНА?

Когда в начале 1805 года путешественник наконец вернулся на родину, он прежде всего убедился, что зря посвятил свои «Письма» гражданину Первому Консулу: Наполеон Бонапарт, отбросив последние следы маскировки, стал самодержцем, а республика уступила место империи.

Итак, снова перемена декораций.

Где она, легкая фривольность времен Директории? Куда девались инкруаябли с лорнетами, маленькие кафе с галантными девочками и пестрая толпа в Пале-Ройяле? Ничего этого нет и в помине. Исчезли и прежние республиканские символы. Императорские орлы сожрали трехцветную кокарду. Столицу, как и всю страну, сковала чопорность. По улицам маршируют гренадеры в небесно-голубых мундирах, новые дворяне гордо носят в петлицах ленточки Почетного легиона, а из отеля Инвалидов гремят ежедневные залпы, возвещая очередные победы императора.

Жесткий полицейский надзор и бдительная цензура давно покончили с «вольнодумством» былых времен.

Если гражданин Первый Консул, едва придя к власти, закрыл шестьдесят из семидесяти трех парижских газет, то теперь их количество ограничивалось четырьмя «носовыми платками» — мелкоформатными листочками, всеми способами и средствами прославлявшими новый режим. Слово «революция» выброшено из обихода, имена Робеспьера, Марата и даже Мирабо больше не произносятся вслух, а тайное «якобинство» карается тюрьмой и ссылкой.

Все это, разумеется, никак не может радовать Сен-Симона.

Но вот что он вскоре не без удивления замечает: император явно благоволит к ученым. Он окружил себя физиками и математиками. Монж, Лаплас и Бертоле — завсегдатаи при его дворе. Он покровительствует французской академии и не жалеет средств на поощрение научных изысканий.

Мало этого. Под эгидой Наполеона ведущие ученые страны — Монж, Бертоле, Фуркруа, Шапталь — учредив общество поощрения индустрии с целью содействия открытиям и изобретениям, а также для расширения промышленного образования. Все они воодушевлены одной мыслью — работать во имя мирного развития Франции, а их председатель Шапталь как бы олицетворяет идеального гражданина нового мира: ученый, производственник и администратор, министр внутренних дел и устроитель первых промышленных выставок во Франции, он выступил в печати с лозунгом:

«…Пусть больше не будет праздных рук и умов; пусть больше не останется ни одного бесполезного человека; пусть все науки подают нам советы, а все искусства изощряются и совершенствуются!..»

Подобный подход в какой-то мере примиряет Сен-Симона с империей. И его деятельная фантазия сразу же начинает усиленно работать.

А ведь это, ей-богу, именно то, что надо! Эти блестящие умы, непрерывно влияя на императора, могут подвинуть его на многое и именно с его помощью утвердят на земле то царство ученых и художников, которое призвано вывести человечество на правильный путь! Теперь необходимо лишь одно: чтобы все эти Монжи и Лапласы прониклись его, Сен-Симона, убеждениями. А для этого нужно работать, деятельно работать, писать и писать, пока неясные контуры, едва лишь намеченные в «Женевских письмах», не обретут плоть и кровь законченной философской системы.

Работать… Писать… Все это так, все это хорошо. Этим можно было заниматься, пока в карманах бренчало золото, а на текущем счету лежали тысячи франков. Но когда были тысячи, он бездумно швырял ими и теперь остался без гроша. Без гроша в буквальном смысле слова. Как же можно разрабатывать научные проблемы, если нет угла, чтобы приклонить голову, и хлеба, чтобы утолить голод?..

И вообще, что делать, как и чем дальше жить?

Казалось бы, есть весьма простой выход.

Когда-то Сен-Симон набил себе руку на выгодных аферах. Он спекулировал землей, строил магазины, создавал компании дилижансов. Почему бы вновь не попытать счастья? Достаточно возобновить старые деловые связи, тряхнуть ныне процветающего банкира Перрего, привлечь дошлого нотариуса Кутта, и, быть может, деньги вновь потекут рекой?..

Увы, этот способ для Сен-Симона заказан. Он не может вернуться к прошлому. Он изжил в себе спекулянта. В нем проснулся проповедник, философ, социальный реформатор. И эта новая роль, подводящая итог всей жизни, не терпит размена.

Но есть и другой выход, по-видимому более приемлемый.

В былые дни Сен-Симон собирал в своих салонах множество людей. Да каких людей! Друзья, которых он кормил обедами и поил шампанским, весьма преуспели. Буасси д’Англа занял место в сенате, а Сегюр стал министром церемоний самого императора! Это, не говоря о Монже, Пуассоне и других ученых, для которых прежде всего был открыт его кошелек и которые ныне более чем обеспечены. Так почему бы не обратиться за помощью к кому-либо из них? Ведь, наверное, каждый с радостью поддержит своего прежнего благодетеля!

Но здесь его ожидало глубокое разочарование.

Никто из прежних друзей и не подумал о том, чтобы протянуть ему руку. Напротив, теперь его едва узнавали, а иногда и не раскланивались при встречах. Всем им, почтенным и уважаемым людям, не было ни малейшего дела до этого промотавшегося идеалиста и его химерических проектов.

Видя, что перед ним захлопываются все двери, Сен-Симон решает отправить письмо. Граф Сегюр ему обязан больше, чем другие. Ведь его-то бывший меценат не только кормил и поил: во времена якобинского террора он скрывал Сегюра у себя дома, иначе говоря, рисковал головой. Такие услуги не забываются. И Сен-Симон пишет Сегюру. Он не просит денег, ему не нужно милостыни. Он надеется, что всемогущий министр даст ему место, которое обеспечит сносным заработком.

Он ждет. Проходят дни, недели, месяцы. Он продает последнее. Вслед за безделушками в лавки перекупщиков уходят костюмы, шелковое белье и малоношеная обувь. Больше продавать нечего.

Ровно через полгода Сен-Симон получает письменный ответ от графа Сегюра.

Когда он прочитал письмо, то, несмотря на всю дикость своего положения, не смог не расхохотаться. Ему захотелось разыскать графа, чтобы швырнуть ему в лицо это послание. Впрочем, Сен-Симон быстро взял себя в руки. Выбирать не приходилось…

Всемогущий вельможа холодно уведомлял своего старого друга, что подыскал ему подходящую должность: место переписчика в ломбарде. Он будет работать девять часов в сутки и получать тысячу франков в год — ровно столько, чтобы не умереть с голоду…

Бывший аристократ и миллионер кое-как заштопывает локти своего единственного сюртука и садится у застекленного окошечка центрального парижского ломбарда. В течение девяти часов он исправно выписывает квитанции, чтобы затем оставшуюся часть суток в грязной каморке при том же ломбарде употребить на свою личную работу.

Такая система быстро приносит плоды: через пару месяцев Сен-Симон уже путает день с ночью и начинает харкать кровью. И когда он почти полностью теряет надежду выбиться из создавшегося положения, он встречает человека, которого позднее назовет своим единственным другом.

Диара Сен-Симон знал очень давно, с 1792 года. Тогда, начиная свои земельные спекуляции, он нанял этого уже немолодого человека для своих личных услуг. Верой и правдой служил ему Диар в течение шести лет, вплоть до момента, когда, рассорившись с Редерном и потеряв свои миллионы, Сен-Симон рассчитал всех своих людей. И вот теперь, почти девять лет спустя, они совершенно случайно встретились на улице…

В первый момент Диар едва узнал своего блестящего хозяина, в котором от прошлого не осталось ничего, кроме донкихотского носа. Зато хозяин сразу узнал своего прежнего слугу и протянул ему дрожащую руку.

После того как Сен-Симон поведал о всех своих горестях, Диар сказал:

— Место, которое вы занимаете, недостойно ни вашего имени, ни ваших способностей.

— Но что же можно поделать? Где найти лучшее?

— Я прошу вас переехать ко мне и располагать всем, что мне принадлежит. У меня вы сможете работать, не думая о завтрашнем дне.

На глазах Сен-Симона, быть может впервые в жизни, показались слезы. Он крепко обнял этого единственного человека из всех известных ему людей…

На мансарде у Диара было тепло и уютно. Сам он, занятый службой в городе, целые дни отсутствовал. Философ работал без помех. Теперь можно было эффективно наверстывать упущенное.

Над чем же работает Сен-Симон?

Со времени «Писем женевского обывателя» он непрерывно поглощен одной и той же идеей. Его волнует социальная организация общества. Но он не считает себя вправе прямо перейти к этому предмету. Он полагает, что указания на целесообразную структуру общества можно получить только в результате систематизации всех наук. В его уме возникает грандиозный план — объединить единым принципом тела неорганические, живую природу и социальные категории. Принцип этот ему подсказывает великая астрономическая теория — закон всемирного тяготения. Доказать неограниченную власть этого закона над миром материи, разума и чувства — отныне неотложная задача философа. Он начнет со вселенной, перейдет к солнечной системе, к Земле и, наконец, изучив человечество как одно из «подлунных» явлений, выведет законы социально-нравственной организации общества.

Такова цель.

Это будет «Новая энциклопедия».

Новая энциклопедия должна радикально отличаться от прежней, знаменитой «Энциклопедии» просветителей XVIII века.

Прежняя исходила из абстрактных принципов; новая будет черпать из наблюдений и фактов. Прежняя провозглашала вечные истины; новая покажет преходящий характер всех исторических категорий. Прежняя ставила негативные цели критики и отрицания: новая предложит позитивную программу творческой перестройки.

В «Новой энциклопедии» будет показан всеобщий прогресс развития природы и общества как постоянная борьба между разными видами материи, процесс единства противоположных начал — покоя и изменчивости, устойчивости и подвижности. Все явления здесь будут представлены во всеобщей связи, раскрыть которую позволит единство познания; и если философы-просветители подходили к науке лишь как эмпирики, то отныне опытный метод будет сочетаться с постижением общих закономерностей всего сущего.

Труд грандиозный, невероятный, едва ли посильный для одного человека.

Но Сен-Симон никогда не боялся трудностей. И он уверен, что поставленная задача ему по плечу.

Буквально не разгибая спины, он трудится три года подряд. Он недоволен своей работой. Все идет не так, как надо. Мысли остаются незаконченными, выводам недостает убедительности, с одного приходится перескакивать на другое. Ему не хватает знаний во многих областях. Как нелегко орудовать со звездными мирами человеку, малознакомому с астрономией! Он высказывает крайне смелые идеи вроде утверждения об одинаковом количестве жидких и твердых элементов в солнечной системе или гипотезы о том, что мысль есть материальное притяжение «нервной жидкости»…

Надо похвалить и Наполеона — покровителя новой науки. Сен-Симон делает это крайне неумеренно. Сам себя твердо уверив в том, что император его поймет и поддержит, он приписывает Наполеону свои собственные планы и помыслы.

Впрочем, он уже не претендует на единоличное выполнение всей «Энциклопедии». Он готов пригласить других ученых к себе в помощники и составить ассоциацию, которая могла бы совместно завершить этот эпохальный труд.

Завершить… Теперь он и сам чувствовал, что до завершения было бесконечно далеко. Понимая это, Сен-Симон называет свой незаконченный опус «Введением в научные работы XIX века».

В 1808 году книга издается на средства Диара. Отпечатав ее всего в ста экземплярах, Сен-Симон рассылает их наиболее известным ученым с просьбой дать отзывы и замечания, а также согласие на совместный дальнейший труд.

Но ожидаемого ответа автор не получает.

Та же судьба ждет и следующие его работы: «Письма в Бюро долгот» (1808 г.) и проспект «Новой энциклопедии» (1810 г.).

Сен-Симон огорчен, затем рассержен. Он не может понять этой холодности со стороны своих братьев ученых. Его негодование проявляется в очень своеобразной форме. Бедняк и отверженный, он вдруг снова вспоминает… о своем аристократическом происхождении и знаменитых предках!

…«Я пишу, как дворянин, как потомок графов Вермандуа, как наследник пэра и герцога Сен-Симона…» — этими словами начинает он свое вступление к «Письмам в Бюро долгот», нимало не смущаясь, что читать их придется президенту бюро Лапласу, сыну простого крестьянина.

Еще определеннее те же ноты звучат в посвящении к «Новой энциклопедии», которое автор адресует своему племяннику, Виктору Сен-Симону. Напомнив, что их родоначальником был сам Карл Великий, философ утверждает далее, что все знаменитые люди, будь то политики, как Александр Македонский, Петр I, Фридрих II, Наполеон, или ученые, как Галилей, Бэкон, Декарт, Ньютон, — все они происходили из дворян и аристократов. Сам он, Анри Клод де Сен-Симон, отложил в сторону шпагу и взялся за перо только потому, что сейчас Бэконы нужны не менее, чем Александры. Все Сен-Симоны должны быть горды до надменности именно потому, что судьба постепенно низвергла их с вершин монаршего величия до последних подданных…

Подобные выпады могут привести лишь к общему смеху.

И все смеются. Хохочут и указывают пальцами на этого горе-ученого, напыщенного дилетанта, жалкого нищего, щеголяющего своими дворянскими лохмотьями.

Из Бюро долгот наконец приходит ответное письмо. Грубый отказ от всякого сотрудничества, сопровождаемый требованием прекратить посылку книг и рукописей.

Надежды на совместную работу с учеными больше нет.

Сен-Симон, взвинченный до предела, набрасывается на Лапласа. Он печатает заявление, в котором называет ученого шарлатаном и трусом, обвиняет его во всех смертных грехах, грозит разгромить в пух и в прах все его астрономические теории…

Новые взрывы хохота. Слушайте, что говорит этот выродок! Этот фигляр, претендующий на гениальность! Клиент сумасшедшего дома!..

Но Сен-Симон уже спокоен. Он понимает, что никогда не сможет разбить астрономических теорий Лапласа. Ну и бог с ними. Пожалуй, все это не для него. Пожалуй, следует спуститься с небес на землю, из мира большого — вселенной — уйти в мир малый — человеческое общество. Там он будет чувствовать себя прочнее. А что касается безумия…

— В храм славы входят только клиенты сумасшедшего дома, — гордо заявляет он своим гонителям. — Но не все. Всего один человек на миллион успевает войти, остальные сворачивают себе шею…

И все же ему не по себе.

Он огорчен тем, что его не пожелали понять.

Впрочем, может, он и сам виноват; тоже, разошелся, расхвастался — и чем же? Тем, что презирал с детских лет: своим аристократизмом!..

Нет, так нельзя.

Появляется мысль: надо открыться, познакомить людей со своей подлинной биографией, объяснить, почему совершал он те или иные поступки, могущие показаться слишком экстравагантными…

Сен-Симон пишет одно из самых удивительных своих произведений, своеобразную исповедь, в чем-то напоминающую «Исповедь» Руссо. Здесь нет и намека на недавнюю дворянскую спесь. Философ хочет доказать скептикам их неправоту. Он хочет доказать самому себе, что все его мытарства и злоключения не напрасны — в них есть закономерность, ведущая к высшей цели…

«…В обществе существует и у читателя также должно возникнуть известное предубеждение против меня, ибо работа, которой я посвятил себя, является уже четвертой, а три предыдущие не имели успеха.

Жизнь моя, коротко говоря, представляет собой целый ряд падений, но тем не менее она не пропала даром, так как я не только не опускался, но все время поднимался, и ни одно из этих падений не возвращало меня к отправной точке. Работы, начатые мною и не доведенные до конца, надо рассматривать как необходимые опыты; их нужно считать подготовительными работами, заполнившими деятельный период моей жизни.

На пути открытий я испытал на себе борьбу прилива и отлива: я часто опускался, но сила подъема всегда преобладала над противоположной силой. Мне почти 50 лет, я нахожусь в том возрасте, когда уже уходят на покой, а я только выхожу на свое поприще. После долгого и тягостного пути я очутился у его начала…»

Но это не обескураживает Сен-Симона.

Единственное средство добиться успехов в философии, утверждает он, — это делать опыты, причем опыты, где собственная жизнь может стать наиболее существенным объектом для наблюдений. Нет ничего удивительного, что при таком методе можно попасть в любое необычное положение и испытать любую невзгоду; но выигрыш, который при этом получаешь, всегда неизмеримо выше, чем потери, которые несешь.

«…Я напрягал все усилия, чтобы узнать возможно более точно нравы и взгляды различных классов общества. Я разыскивал, я хватался за все возможности, чтобы связаться с людьми различных характеров, различной нравственности, и, хотя подобные изыскания сильно вредили моей репутации, я далек от того, чтобы сожалеть об этом.

Уважение мое к самому себе всегда возрастало пропорционально тому вреду, который я причинял своей репутации. Наконец, я имею причины рукоплескать своему поведению, ибо вижу, что в состоянии открыть моим современникам и потомкам новые и полезные взгляды; они доставят моим потомкам вознаграждение, которое я лично нахожу в живом сознании того, что оно мной заслужено…»

И общий вывод:

«…К людям такого поведения человечество должно питать наибольшее уважение; оно должно считать их наиболее добродетельными, ибо они методически способствовали успехам науки, этого единственного истинного источника мудрости…»

…Он не закончил и не опубликовал своей исповеди.

В процессе работы над нею он решил, что она бесполезна; быть может, она лишь вызовет новые издевательства…

…Много лет спустя его ученик нашел этот отрывок среди других бумаг Сен-Симона…

В том же 1810 году неожиданно обрушивается горе: умирает Диар.

На какое-то время Сен-Симон теряет интерес ко всему. Ему искренне жаль этого доброго человека, его настоящего друга, пришедшего в трудный час, когда все «друзья» отвернулись.

И потом — как же он будет теперь работать? Где возьмет средства к существованию?..

Похоронив Диара и прожив в короткое время его небольшие сбережения, Сен-Симон снова оказывается на улице.

Он опускается все ниже. Вот и дно. Самое дно самой блестящей из столиц Европы. Грязные ночлежки, харчевни, проститутки, воры. Безуспешные поиски средств к существованию. Жизнь бродяги…

…Именно в эти дни он впервые познакомился с пролетариатом.

Блуждая по городу в поисках куска хлеба, Сен-Симон забрел как-то в Сент-Антуанское предместье. И был потрясен. Потрясен настолько, что даже на момент забыл о собственном горестном положении. Нет, никак нельзя было представить, чтобы в этом богатейшем городе могло оказаться такое…

…Улочки в два-три шага шириной, немощеные и без тротуаров разделяли шеренги серых, прокопченных зданий. Ни намека на освещение и канализацию. Прямо по обочинам улиц канавы, полные зловонных нечистот.

Здесь люди ютились в низких, темных и сырых подвалах, по шесть-восемь человек в одной комнате. Они умирали не только от изнурительного труда, которому отдавали восемнадцать часов в сутки, но и от отсутствия воздуха, солнца, пищи. Их убивали алкоголь, истощение и тяжелые болезни. Здесь женщина в двадцать лет выглядела старухой, а дети не знали детства…

Сен-Симон видел рабочих, людей в синих блузах, с потухшими глазами и сильными руками, сжатыми в кулаки. Он смотрел на их жалкие лохмотья и думал об изобилии, царившем в Париже. И у него, вероятно, стали возникать новые идеи. Пока что они остались недодуманными, угасли под бременем личных забот.

Но годы спустя им суждено было воскреснуть.

Да, много любопытного увидел он в дни своего бродяжничества. И если рассуждать с точки зрения экспериментатора — то даже полезного. Но Сен-Симон давно охладел к экспериментам. Все кажется ему диким, несуразным кошмаром. Хочется закричать, чтобы проснуться. А мысли заняты одним и тем же. Несмотря на голод и лишения. Несмотря на весь ужас нищенской жизни. Одним и тем же: надо продолжать работу.

Но что значит продолжать работу? Это значит — жить.

А чем жить?..

…В одну из бессонных ночей, ворочаясь на груде тряпья и вновь перебирая тысячи несбыточных возможностей, Сен-Симон подумал о Редерне…

Бесспорно, немец его обокрал. Больше чем обокрал — глубоко ранил его душу. Но ведал ли он, что творил? Быть может, за это время он и одумался? Быть может, в нем заговорила совесть?

Идеалист всех меряет на свой аршин. Хотя Сен-Симон три года назад сделал уже безрезультатную попытку списаться с Редерном, теперь, загнанный в угол нуждой, он решает повторить ее, причем — святая невинность! — даже рассчитывает заинтересовать прежнего друга своими философскими поисками.

Граф Редерн, принявший французское подданство, к этому времени жил королем. На деньги, отобранные у компаньона, он купил в Нормандии превосходный замок Флер. Он приобрел земли, доходность которых еще более увеличил техническими реформами, занялся производством химических удобрений и торговлей кровельным железом. Дела его шли блестяще. Как и всякий преуспевающий коммерсант, он уже подумывал о политической карьере. Легко представить, сколь неприятно он был поражен, когда осенью 1811 года вдруг получил длиннейшее послание от человека, о существовании которого очень хотелось бы забыть…

Сен-Симон от всего сердца предлагает Редерну примирение. В сущности, у них ведь одинаково благородные души и одни и те же высокие порывы. Почему бы теперь им не объединиться для создания философского труда, посвященного истории человеческого разума? Как бы это было прекрасно, если бы бережливый и расчетливый Редерн соединил свои усилия с расточительным Сен-Симоном в стремлении спасти человечество от угрожающих ему зол! А пока пусть дорогой друг прочтет кое-что из работ Сен-Симона и выскажет свои драгоценные соображения…

Не дождавшись ответа, философ меняет тон. Между ними не должно быть недомолвок. Пусть друг его знает, что он претерпел страшные бедствия и рассчитывает на посильную помощь того, кто в прошлом был ему обязан довольно многим. Хлеба, книг и помещения — вот, в сущности, все, чего он просит. Он надеется, Редерн, помня прежнее, не откажет ему в таком пустяке. А чтобы установить более тесные контакты, он, Сен-Симон, готов немедленно выехать в Алансон, где проживает Редерн.

Делец настораживается. Черт возьми, отмалчиваться больше нельзя! Уж если этот безумец, не имея гроша в кармане, задумал предпринять далекое путешествие, лишь бы настоять на своем, значит отвязаться от него будет трудно. Ну что ж, пусть получит все сразу.

В чрезвычайно холодном тоне Редерн извещает философа, что не намерен иметь с ним более никаких дел. Он не станет читать его трудов и переписываться с ним. Что же касается просимой помощи, то он готов в последний раз субсидировать попрошайку с тем, однако, чтобы тот отстал от него навсегда. Если это его не устраивает, что ж, может подавать в суд.

К этому посланию богач прилагает ассигнацию в пятьсот франков…

Последнее обстоятельство не может не привести к взрыву.

Философ потрясен. Так этот тип ничего не понял, вернее, сделал вид, будто ничего не понял. Он снова наплевал в душу Сен-Симону и вместо того, чтобы проявить хоть тень справедливости, бросил ему жалкую подачку — сумму, которую в лучшие дни Сен-Симон бросал на один ужин, даваемый в честь Редерна!..

В гневе социолог клеймит демарш коммерсанта: Редерн прекрасно знает, что официальный суд не может их рассудить. Их распря — это проблема совести, чисто моральный казус, который в силах решить только третейское разбирательство. Почему же Редерн отказывается от третейского суда? Да по той простой причине, что понимает: любое непредвзятое лицо изобличит его как мошенника. Он ведь и есть мошенник, мошенник и вор, которому порядочный человек никогда не подаст руки. Так пусть же будет ему известно — Сен-Симон не намерен прощать. Он уже изготовил разоблачительную записку, в которой точно изобразил все козни Редерна и которую опубликует в ближайшее время здесь же, в Алансоне!..

Редерн смеется. Ну и дурак! Сам же проговорился и дал время, чтобы принять надлежащие меры!

И он принимает меры.

В руках у капиталиста — вся департаментская администрация, с префектом он на дружеской ноге. Он извещает местные власти: ни под каким видом не публиковать никаких статей или посланий некоего Сен-Симона! Это опасный маньяк, противник нравственности и устоев; деятельность его подрывает общественное спокойствие.

Префект отдает соответствующее распоряжение. И когда Сен-Симон приносит свою рукопись, оказывается, что ни одна алансонская типография не может ее напечатать…

Это последний удар. Проведя почти полтора года в жестокой борьбе нервов и все потеряв, философ теряет и энергию. Ему кажется, будто пропасть разверзлась у его ног. У него кое-как хватает сил, чтобы осенью 1812 года добраться до Перонны — городка, где когда-то был дом его матери и где остался хоть кто-то из знакомых, и здесь, полностью обессилев, он падает, сраженный болезнью.

…Когда Сен-Симон пришел в себя, он долго не мог понять, где он находится и что произошло. Комната казалась незнакомой, постель — слишком мягкой, и было совершенно непонятно, откуда взялась эта молчаливая женщина, дежурившая у его изголовья. Только после того, как пришел нотариус Кутт, все разъяснилось…

…Да, воистину свет не без добрых людей! И если на земле живут черствые себялюбцы вроде Сегюра или Редерна, то есть здесь и чистые, самоотверженные души вроде Диара или вот этого скромного человека в черном, которого Сен-Симон, зная давно, в действительности до сих пор никогда не знал…

С Куттом он познакомился в период земельных спекуляций. В то время нотариус точно выполнял его поручения и привлекал своей деловитостью. А теперь выяснилось, что у него есть и сердце, доброе и отзывчивое. Именно он поднял Сен-Симона на пероннской стоянке дилижансов, когда тот без памяти, в жару и бреду, был, точно куль, выгружен кондуктором. Болезнь оказалась длительной и жестокой: около месяца философ находился между жизнью и смертью. Все это время нотариус держал его у себя на квартире под бдительным присмотром членов своей семьи. Сен-Симона регулярно навещал лучший в городе врач, которому и удалось в конце концов остановить злую лихорадку…

Но даже после успешного излечения недуга выздоравливающий оставался разбитым и душевно потрясенным, с трудом выражал свои мысли и боялся, что сойдет с ума. Врач подбадривал его: без глубокого физического кризиса невозможна и великая нравственная эволюция! И действительно, едва окрепнув, Сен-Симон почувствовал необыкновенный прилив творческой энергии. Он снова готов засесть за работу — было бы где!..

Заботливый Кутт предусмотрел и это. Ему удалось связаться с родственниками. Сен-Симона, нажать на них и добиться, чтобы они сняли философу маленькую квартирку в Париже. Сверх того они обязались выплачивать ему ежемесячное вспомоществование.

Ну вот и снова обошлось… В который раз!..

По-видимому, он и впрямь родился под счастливой звездой!

Значит, можно работать.

И он будет работать, покуда хватит сил.

 

ГЛАВА 4

С НЕБЕС НА ЗЕМЛЮ

Среди документов, оставшихся от Сен-Симона, нет, пожалуй, ничего более страшного, чем эти несколько строк, принадлежащие его руке:

«…Будьте моим спасителем, я умираю от голода… Вот уже две недели я питаюсь хлебом и водой, работаю без огня; я продал все вплоть до одежды, чтобы оплатить издержки на переписку моих трудов. Страсть к науке и общественному благу, стремление найти способ для прекращения мирным путем страшного кризиса, переживаемого всем европейским обществом, довели меня до такой нужды. Поэтому я, не краснея, могу признаться в своей нищете и просить помощи, необходимой для продолжения моего труда…»

Этот отрывок был написан в 1812 году, в дни, когда Сен-Симон особенно напряженно трудился над двумя небольшими работами: «Очерком науки о человеке» и «Трудом о всемирном тяготении».

По-видимому, помощь родственников, приходившая нерегулярно, не давала прожиточного минимума. А завершить обе работы было необходимо, совершенно необходимо — в них автор излагал свое новое кредо. И поэтому он не счел для себя позорным сделать то, на что не решался и в более тяжелые дни своей жизни: обратиться за помощью во все инстанции, какие только имелись, — к ученым, писателям, министрам, государственным учреждениям.

Помощи не пришло, но в начале 1813 года он все же закончил обе работы. Закончил на едином дыхании, хотя от слабости кружилась голова, а перо вываливалось из рук.

Оба эти произведения, в особенности «Очерк науки о человеке», — беспримерные в философской литературе образцы хаотического изложения. Написанные в форме непринужденных бесед, они полны неожиданных отступлений и фантастических выкладок; в логическое развитие главной идеи постоянно вторгаются длиннейшие вставки; влагая свои мысли то в уста Бэкона, то в уста Сократа, автор злоупотребляет сомнительными аналогиями и надуманными схемами, в которые пытается запихнуть отобранный материал. Эти труды способны отпугнуть читателя — Сен-Симон не строит себе иллюзий, признавая их чтение «тягостным» и «малоприятным».

И тем не менее оба они стали для философа чем-то крайне важным: в них Сен-Симон прощался со своими прежними космическими завихрениями, уходил из мира наукообразной заоблачной схоластики и вступал на новые рубежи — рубежи подлинной жизни.

Это был трудный шаг. Отказаться от «Новой энциклопедии»? От сокровенной мечты, которая волновала его более десяти лет и с которой он не расстался в дни самых страшных жизненных испытаний? Нет, так вдруг, сразу отойти от всего этого было невозможно. И поэтому в новых работах еще кое-где мелькают воспоминания о солнечной системе, структуре небесных тел и основах мироздания. Но все это — лишь дань прежней увлеченности. В целом философ уже обеими ногами твердо стоит на земле и занят прежде всего «историческим человеком».

Замечательно, что, подходя к его изучению, Сен-Симон ни в коей мере не отказывается от принципов, установленных ранее. Он по-прежнему подчеркивает всеобщую связь явлений в природе и обществе, утверждает неразрывность частного и целого и настаивает на необходимости выработки единой «операции познания», в которой эмпирически-апостериорный метод, принятый философами XVIII века, в частности Кондильяком, сочетался бы с методом «априорного познания», методом выявления главных закономерностей и синтеза.

Эти общие принципы Сен-Симон и применяет к познанию исторического процесса.

По существу, перед нами философия истории.

Она далеко не закончена. В ней больше пробелов, чем истин. В ней много поверхностных заключений и наспех составленных формулировок. И все же в ней есть самое главное: общая идея. Та общая идея, которую философ искал в течение всей своей жизни и которую наконец обрел, тщательно продумав все пережитое и перечувствованное.

Это идея закономерности исторического процесса.

Не по божьей воле и не в силу случайного стечения обстоятельств происходят великие события. Нет «вечных» истин, точно так же как нет и «естественного» состояния. История — это математический ряд, все члены которого идут один за другим, следуя непреложным законам развития. И поэтому, если знаешь первые и средние члены этого ряда, можешь наверняка определить и последующие.

Значит, чтобы правильно предсказать будущее, нужно прежде всего познать законы истории.

…До сих пор историки излагали только биографию власти. А между тем история политических перемен — это лишь формы, поверхностные явления исторической жизни. Существо же ее в распределении собственности, в организации хозяйства, в разделении классов…

Рисуя историю человеческого общества, Сен-Симон ищет ее глубинную сущность. В его представлении история — это постоянное нарастание, непреложный прогресс во всех областях, начиная от идеологии и кончая производством. Чтобы сделать свою мысль наглядной, Сен-Симон сравнивает общество с человеческим организмом.

Заря цивилизации — подлинное детство. В раннем детстве все внимание ребенка сосредоточено на еде, на получении пищи; добывание пищи является главной деятельностью народов, стоящих на первой ступени цивилизации. Затем ребенок начинает увлекаться строительством: он создает игрушечные крепости, возводит насыпи и прорывает каналы; этому периоду соответствует цивилизация Древнего Египта с его скальными храмами, пирамидами и ирригационной системой. Ребенок превращается в юношу, и у него возникает склонность к искусству: он пробует свои силы в поэзии, музыке или живописи. Разве не отвечает это цивилизации древних греков с их увлеченностью всем прекрасным? Юноша физически созрел, превратился во взрослого человека и устремился на борьбу с природой или занялся военным делом; это же характерно для римской цивилизации, сменившей греческую. Но вот деятельность человека становится медленнее и правильнее, воображение слабеет, уступая место рассудочности. Не этим ли путем идет и все общество по мере приближения к современности?..

Продолжая и дальше свою аналогию, философ утверждает, что человечеству, как и отдельному индивидууму, свойственны кризисы, постоянно нарушающие поступательный путь развития. Здесь Сен-Симон радикально расходится с Кондорсе, считавшим, что прогресс непрерывен. Поскольку, говорит Сен-Симон, та или иная общественная система отвечает состоянию цивилизации, она может существовать и совершенствоваться, а человечество развиваться в ее пределах. Но затем общество неизбежно перерастает систему, между ними происходит разрыв, и тогда старая система разрушается, уступив место новому, более совершенному социальному зданию.

Это значит, что исторический процесс не есть исключительно эволюционное развитие. Каждая органическая позитивная эпоха, каковыми были античность или средние века, сменяется критическим периодом: соответствие между формой и содержанием, характерное для позитивной эпохи, нарушается, содержание вступает в противоречие с формой, и это противоречие дает могучий толчок для переворота, который должен привести к следующей ступени прогрессивного развития. Наступает промежуточный период разрушительной работы, выражающийся в критике унаследованных форм, в нападении на систему управления и взглядов. С устранением благодаря этому традиционных форм и идей сложившееся новое общество вступает в новую организационную фазу.

Следовательно, история человечества — это цепь эволюционного развития, прерываемая революциями. Причем каждой общественной форме соответствует определенный умственный уклад, а всякий крупный общественный переворот совпадает с революцией в философии, верованиях и научных понятиях.

Каковы же признаки прогресса грядущего общества? Где критерии для его оценки? Сен-Симон смело устанавливает их.

«…Лучшее общественное устройство — то, которое делает жизнь людей, составляющих большинство общества, наиболее счастливой, предоставляя им максимум средств и возможностей для удовлетворения их важнейших потребностей. Это такое общественное устройство, при котором достойнейшие люди, внутренняя ценность которых наиболее велика, располагают максимумом возможностей достичь высшего положения независимо от того, куда их поместила случайность рождения. Это затем такое общественное устройство, которое объединяет в одно общество наиболее многочисленное население и предоставляет в его распоряжение максимум средств для сопротивления иноземцам. Это, наконец, такое общественное устройство, которое приводит в результате покровительствуемых им трудов к наиболее важным открытиям и к наибольшему прогрессу цивилизации и наук».

Конечно, эти четыре признака еще довольно общи. Но более подробно философ пока не желает высказываться.

Сен-Симон объявляет читателям, что он только начал свой многолетний труд, дал всего лишь общий эскиз, костяк, который должен обрасти плотью. Он строит обширнейший план будущих исследований, рассчитывая их на двенадцать лет вперед. И в заключение, повторяя мысль, впервые высказанную в «Женевских письмах», утверждает, что результатом его трудов явится реорганизация европейского общества и создание высшего экстерриториального совета ученых, который разрешит, наконец, все проблемы, волнующие земной шар.

Итак, важный шаг сделан. Основа заложена, философ превращается в социолога и отныне будет занят только судьбами человеческого общества. После долгих блужданий он вернулся к тому, что наметил еще одиннадцать лет назад в своем первом труде, но теперь уже — на новой основе. К этому привела его собственная жизнь с ее великими взлетами и падениями. К этому привело его и видение чужой жизни, жизни окружающих людей, сотен людей, тысяч людей, миллионов людей, составлявших современное ему общество.

Он не имеет средств, чтобы отпечатать новые труды. Он переписывает их от руки, создает несколько копий и опять (горбатого могила исправит!) рассылает братьям ученым, прося сделать свои пометки и согласиться на «ассоциацию». Конечно, результат тот же, что и прежде. Но на этот раз Сен-Симон не ограничивается учеными. Надеясь на материальную помощь, он обращается в государственный совет, в сенат и, наконец, к самому императору.

Момент выбран на редкость неудачно. Наполеон только что потерпел страшную катастрофу в России и со дня на день ожидает вторжения союзнических армий во Францию. Но Сен-Симон учитывает и это обстоятельство. Чтобы заинтересовать императора, он дает своей рукописи злободневное название: «Средство заставить англичан признать свободу мореплаванья».

Нам неизвестно, прочитал ли Наполеон преподнесенную ему рукопись.

Но если он, заинтересованный заглавием, хотя бы только просмотрел ее, он был бы, без сомненья, сильно удивлен.

Прежде всего императора ожидало полное разочарование. Листая рукопись, он убедился бы, что в ней нет ни слова о «средствах заставить англичан»…

Но это еще полбеды.

Легко представить ярость, которую должны были вызвать у болезненно-честолюбивого Наполеона весьма смелые политические советы, предложенные ему автором в «Посвящении»:

«…Ваше величество должно отказаться от протектората над Рейнским союзом, вывести войска из Италии, возвратить свободу Голландии, прекратить вмешательство в дела Испании, одним словом, вернуться к естественным границам Франции. Если же Вы пожелаете еще более увеличить Ваши лавры, то этим разорите Францию и окажетесь в прямом и полном противоречии со стремлениями своих подданных…»

Поскольку Сен-Симона не бросили в тюрьму — а именно таким должен был оказаться результат этих поучений, — можно предположить лишь одно из двух: или Наполеон действительно не раскрыл рукописи, или же, находясь в чрезвычайно тяжелом положении, из-за других забот он просто не дал хода делу «об оскорблении величества», на которое его провоцировали политические выпады Сен-Симона.

Так или иначе философ не пострадал.

Но уж, разумеется, материальной помощи, на которую он наивно надеялся, власти ему не предоставили.

И все же он был счастлив.

Он чувствовал, что подошел вплотную к открытию, а открытие, рожденное муках творчества, не пропадет и не исчезнет никогда.

 

ГЛАВА 5

НАУКА И ПОЛИТИКА

Давно не видала Франция таких суровых дней.

Зима 1813/14 года принесла не только холод, но и голод.

Поля не обрабатывались, фабрики закрывались, в торговле царил полный застой. Чудовищное увеличение налогов, 25-процентные вычеты из жалований и пенсий чиновников, бесконечные постои солдат — все это прижало людей состоятельных, а бедняков довело до нищеты. Рента упала почти вдвое, акции Французского банка не котировались, звонкая монета исчезла.

Новогодний праздник в Париже прошел, точно панихида: помимо похоронного настроения, 31 декабря 1813 года из-за отсутствия подвоза в столице нельзя было достать ничего, кроме самых необходимых съестных припасов, хотя во многих провинциях лавки были полны товаров, а подвалы — вин.

Участились банкротства. Люди несли в ссудные кассы серебро, мебель, одежду.

А по лесам рыскали летучие отряды, разыскивая дезертиров.

И весь разоренный народ, вся обезлюдевшая Франция жили одной мыслью, одной надеждой, одним желанием — дождаться мира.

Но император и не помышлял о мире.

Растерявший всех своих сателлитов, оставивший «великую армию» на полях России, добитый врагами при Лейпциге, он все еще верил в свою звезду и близкую победу.

И не упускал случая во всем обвинить минувшую революцию:

— Это все идеологам, проклятым метафизикам с их бреднями о правах народа, им, и только им, обязана наша прекрасная Франция своими горестями и несчастьями…

В январе 1814 года первые патрули союзников подошли к Компьеню. В городе вспыхнула паника. Государственные служащие получили приказ немедленно эвакуироваться в Париж.

Среди чиновников, спешно покидавших город, обращал на себя внимание стройный юноша, элегантно, но скромно одетый, бледный, но абсолютно спокойный.

Это был преподаватель истории, учитель компьеньского коллежа Огюстен Тьерри. Несмотря на всю неопределенность своего положения при создавшихся обстоятельствах, он радовался возможности переехать в столицу. Один из парижских друзей недавно сообщил ему, что философ Сен-Симон ищет секретаря, и юный историк, слышавший о Сен-Симоне, мечтал занять это место. Теперь представлялся случай, который нельзя было упустить.

В 1813–1814 годах Сен-Симон с головой погружен в работу. Его материальная жизнь почти не стала легче; он по-прежнему не имеет самого необходимого и ведет полунищенское существование. Но теперь, превозмогая нужду, он целиком отдался разработке своей системы и живет в мире идей.

Более чем когда бы то ни было философ нуждается в людях: в собеседниках, оппонентах, учениках. Без творческих контактов, без живых связей и проверки своих мыслей в спорах он не может двигаться дальше. Но в официальной науке и в ученых корпорациях Сен-Симон полностью разочаровался. Нет, не к ним, надутым гордецам, которые не видят дальше своего носа и ценят только мирские блага, не к этим окостеневшим идолам пойдет он сегодня. Он обратится к молодому поколению, еще не разъеденному жаждой наживы, более целеустремленному и чуткому. Молодежь лучше поймет и оценит его.

Как обычно, новый этап деятельности Сен-Симона связан с новым переселением. Он опять, как некогда, снимает комнату в районе Политехнической школы, известной своим либеральным духом, и заводит дружбу со студентами и профессорами. Вскоре он становится центром небольшого, но тесного кружка. Его новые друзья — математик Ашетт и физик Пекле боготворят учителя. Именно Пекле и пишет Тьерри в Компьень. А прибытие Тьерри придает деятельности кружка особую остроту.

Будущий знаменитый историк в то время был еще очень молод: ему едва минуло девятнадцать лет. Экзальтированный, восприимчивый к необычному, страстно влюбленный в историю, Тьерри искал в прошлом ответа на вопросы современности. Его политическим идеалом была конституционная свобода. Прочитав сен-симоновский «Очерк науки о человеке», он с энтузиазмом воспринял призыв философа.

Тьерри стал секретарем и единомышленником Сен-Симона. Юноша настолько подпал под обаяние своего патрона, проникся к нему такой горячей любовью, что называл себя не иначе как его «приемным сыном».

И вот новые сотрудники берутся за новый труд. Его тема — современная политика, ибо в 1814 году для Франции нет более острых проблем, нежели проблемы политические.

Разгром «непобедимой» армии в России стал началом конца империи. Поражение Наполеона подняло дух закабаленных им народов и окрылило правительства союзных государств.

Теперь они пришли к единодушному мнению, что «проклятый корсиканец» должен быть уничтожен.

Корсиканец не сдавался. Он даже одержал несколько побед над союзными войсками, вторгшимися во Францию.

Но это не могло изменить общего положения.

И дело не только в том, что были исчерпаны глубинные ресурсы страны и отмобилизованы самые юные возраста.

В Наполеоне разочаровались все те слои, на которые он опирался без малого пятнадцать лет, прежде всего — торговая и промышленная буржуазия Франции.

А без социальной опоры великий стратег оказался бессильным.

31 марта союзники вступили в Париж.

6 апреля в загородном дворце Фонтенбло, покинутый своими маршалами, Наполеон отрекся от престола. Отобрав империю, союзники вручили ему взамен остров Эльбу, пленником и правителем которого он отныне становился.

Во Франции была восстановлена власть Бурбонов. Опираясь на штыки союзников, престол занял Людовик XVIII.

Реставрация Бурбонов, разумеется, не уменьшила международной напряженности. Великие державы, созвав в Вене конгресс, делили карту Европы и грызлись за каждый клочок земли. В воздухе снова запахло войной.

Все эти события глубоко волнуют Сен-Симона. Но он подходит к ним не как злободневный публицист, а как дальновидный мыслитель. В раздорах между государствами он усматривает проявление общего мирового кризиса. Причем он уверен, что преодолеть этот кризис можно не частными мерами, а лишь созданием единой международной организации, учрежденной на совершенно иных началах, нежели Венский конгресс.

Сен-Симон проектирует великую европейскую федерацию, которая откроет человечеству новую эру. Вечный мир начнется с примирения и слияния двух главных соперников — Англии и Франции, к которым постепенно присоединятся все другие государства Европы. Конечно, этому объединению должна сопутствовать политическая реформа, которая установит единый парламентарный строй и единые законы, освобождающие народы от произвола монархов.

Если это произойдет, кризис окончится и люди обретут великие возможности для улучшения своей жизни. Если же все, как обычно, ограничится сделками между отдельными государствами — будет новый переворот, предвестники которого и сейчас уже налицо. Политическое всевластие возвратившейся с Бурбонами знати, пренебрежение к промышленности, налоговый гнет — все это возбуждает повсеместное недовольство и может окончиться только общим взрывом, который распространится из Франции на другие государства Европы.

Таково содержание книги «О реорганизации европейского общества», написанной Сен-Симоном при содействии Тьерри и изданной в декабре 1814 года.

Книга заканчивается оптимистическим прогнозом:

«…Воображение поэтов поместило золотой век в колыбели человеческой расы, в обстановке невежества и грубости; скорее надо было бы поместить там век железный. Золотой век человечества не позади нас, а впереди, и заключается он в усовершенствовании общественного порядка; наши отцы его не видели, наши дети когда-нибудь к нему придут. Наша обязанность — проложить им путь…»

В этих словах — самое главное.

Это квинтэссенция всех трудов Сен-Симона, смысл его дела и жизни.

Золотой век… Впервые философ узнал о нем почти сорок лет назад. Из беседы с Руссо. И тогда же впервые усомнился в том, что золотой век безвозвратно утрачен.

А теперь уверен в обратном.

Золотой век впереди, и философ найдет его, найдет во что бы то ни стало.

Вот только бы покончить с войной.

Но чтобы покончить с войной, приходится заниматься политикой…

Эта работа имела неожиданный успех и вскоре вышла вторым изданием.

Сен-Симона начинают признавать. У него объявляются покровители, его приглашают в салоны. И особенно поражает всех, что он оказался пророком: новый взрыв, который он предсказывал, почти тотчас же произошел.

Всеобщее недовольство, вызванное реставрацией Бурбонов, не было тайной для Наполеона. Воспользовавшись нерасторопностью своих стражей, он бежал с Эльбы и 1 марта 1815 года, высадившись на южном побережье Франции, с отрядом в тысячу солдат двинулся к столице. Войска, высланные против «узурпатора», переходили на его сторону, крестьяне и ремесленники приветствовали его криками: «Долой попов!», «Смерть эмигрантам!», «На фонари аристократов!»

20 марта Наполеон вступил в Париж.

Людовик XVIII бежал за границу.

Начался период, известный в истории под именем «Ста дней».

Сен-Симон принял происшедшее без восторга. Но — так уж несовершенна человеческая память — вскоре он снова начал тешить себя надеждой на Наполеона-реформатора. Его подкупило то, что император, стремясь упрочить свое положение, приласкал кое-кого из старых демократов. Да и сам Сен-Симон неожиданно для себя получил государственную службу: по протекции бывшего члена революционного правительства, Лазаря Карно, его назначили на должность библиотекаря Арсенала. Философ срочно пишет брошюру «О мерах против коалиции 1815 года», где повторяет идею о слиянии Франции с Англией, теперь, конечно, под эгидой Наполеона…

Надежда и на этот раз оказывается тщетной.

18 июня 1815 года союзники разбивают императора при Ватерлоо, и через несколько дней он снова отрекается от престола, вторично освободив его для Людовика XVIII.

Наполеона отправляют на остров святой Елены, а Сен-Симона изгоняют из библиотеки Арсенала.

Он, впрочем, особенно не горюет. Теперь его литературное положение упрочилось. И главное, он кое-что понял.

Оказывается, наука и политика — вещи не такие уж несовместимые.

Во всяком случае, политика помогла ему выплыть на поверхность.

А теперь можно будет целиком отдаться любимой науке.

 

ГЛАВА 6

МЫ — ИНДУСТРИАЛЫ

Осень… Осень в природе, осень в его жизни: как-никак исполнилось пятьдесят пять. Сердце начало давать перебои, появилась одышка. Но он не замечает этого. Он молод и счастлив, словно юноша. Никогда он не был так бодр и работоспособен, никогда так не радовался каждому новому дню, пусть даже мрачному и дождливому.

Потому что наконец он создал основы своего учения. Пусть пока еще не все стало на свои места, пускай есть много недодуманного и недосказанного в деталях, но в общем создал.

И еще радует его то, что теперь он не одинок. Напротив, он окружен людьми и прежде всего — молодежью. Все это — верные друзья, готовые поддержать и морально и материально: что бы он делал без них, когда его уволили со службы!

Но все это — в прошлом. Больше никакой службы. Он будет заниматься только тем, что считает делом своей жизни.

— Философ, — любит повторять Сен-Симон, — плод осени, даже скорее зимы.

И поясняет свою мысль:

— Хорошо выражают то, что хорошо понимают. И теперь, в результате многолетних трудов, я в состоянии изложить свои мысли четко и убедительно, а это главное для философа.

Да, теперь он пишет совсем иначе, чем пять лет назад. И внимают ему иначе — без колкостей и насмешек.

Основная посылка:

«…Всякий анализ настоящего, взятый изолированно, как бы искусно он ни был сделан, может дать только весьма поверхностные или даже совершенно ложные выводы, так как такой анализ склонен беспрестанно смешивать и принимать один за другой два вида элементов, которые в политическом организме существуют всегда совместно, но которые весьма важно различать: это пережитки угасающего прошлого и зародыши восходящего будущего…»

Отсюда следует:

нужно с великим вниманием отнестись к прошлому. Глубокое философское наблюдение над прошлым помогает понять настоящее и будущее и отделить пережитки умирающей системы от элементов системы утверждающейся. Иначе говоря: анализ движения цивилизации позволяет дать воззрения, управляющие людьми.

Исходя из этого, философ обязан:

сначала постичь смысл исторического процесса, потом воспользоваться полученными выводами как критерием для оценки настоящего и начертания будущего и, наконец, внушить эти идеи современным общественным силам, экзальтировать их в пользу принципов, установленных философским путем.

В целом сущность исторического процесса Сен-Симон уяснил себе уже давно.

Теперь он стремится конкретизировать выводы и направить их в настоящее.

Если раньше философ был погружен в седую древность, начиная от заселения Земли, то сейчас его значительно больше интересует время, близкое к современности, прежде всего — последние четыре столетия.

До XV века, подчеркивает Сен-Симон, в обществе безраздельно господствовали богословские идеи, носителями которых являлось духовенство, светскими же властителями были землевладельцы-феодалы. Это была феодально-теологическая фаза в развитии человеческого разума. Но великие открытия в сфере опытных наук, перешедших в Европу от арабов, освобождают людей из-под духовной опеки богословов. Начинается критика феодально-теологической системы, приводящая к ее дезорганизации и разрушению.

В области духовной удары наносятся Лютером, Коперником, наконец, философами-просветителями XVIII века.

В области светской удары наносятся плебеями, сделавшими громадный успех в теоретических знаниях и научившимися их практически применять.

Венцом этой борьбы стала французская революция конца XVIII века, которая, по мнению философа, продолжается до сих пор. В противоположность многим своим современникам Сен-Симон не считает революцию в том смысле, как ее понимает, уродливым отклонением от предписаний природы. На его взгляд, это не отклонение, а кризис роста, кризис неизбежный и своевременный, без которого не могут возникнуть условия будущего. Революция делалась народными массами, но руководили ею люди отвлеченного склада — метафизики и юристы. Они были сильны оружием своей критики, но ничего положительного создать не могли. Их догматы — свобода, равенство, братство — сами по себе не имели никакой цены, ибо были лишены конкретного содержания и превращены в самоцель. Эти люди думали о формах власти, а нужно думать о существе жизни. Они были заняты отвлеченной политикой, а нужно заниматься конкретным производством.

Сен-Симон подробно поясняет свою мысль, избрав в качестве примера понятие «свобода».

Что же такое свобода?

Философы XVIII века изображали ее как некий абстрактный идеал, к которому должен стремиться общественный договор.

Но это не более чем софизм.

«…Люди не соединяются для того, чтобы стать свободными. Дикари соединяются для того, чтобы охотиться, чтобы вести войны, но, конечно, не для того, чтобы обеспечить себе свободу, так как для этого им было бы лучше остаться изолированными…»

Свобода — это не цель, а средство, поскольку она сама предполагает какую-то цель: ведь бесцельная свобода становится абсурдом!

Но какова же цель свободы?

Только одна: производительный труд.

«…Истинная свобода состоит совсем не в том, чтобы члены общества по своему желанию могли сидеть сложа руки; такие наклонности должны сурово подавляться всюду, где они существуют; свобода состоит, напротив, в возможно широком и беспрепятственном развитии способностей, полезных обществу как в светской, так и в духовной области…»

Метафизики и юристы, запутавшиеся в своих абстракциях, понять этого не смогли. И поэтому революция не выполнила своих задач и привела к военной деспотии Наполеона Бонапарта.

Теперь следует пролагать дорогу к новой, позитивной эпохе, и болтовня о свободе должна уступить место индустриализму. Философия XVIII века была критической и революционной, философия XIX века будет организующей и созидательной. Она станет индустриальной в той же мере, как индустриальна вся жизнь современного общества…

…Индустрия, индустриал, индустриализм — это термины, новые для Сен-Симона. Они появились в его словаре только теперь и отныне навсегда займут в нем ведущее место.

Идея труда как главный жизненный принцип давно привлекала внимание социолога. Уже в первом своем произведении, в «Письмах женевского обывателя», он утверждал: «Все люди будут работать». Даже в разгар своих космогонических увлечений он никогда не забывал об этом принципе. Но в полной мере он разовьет его лишь сейчас, разовьет настолько, что сделает основой своего нравственного учения и попытается даже заменить им евангельское учение о любви.

Некоторые биографы Сен-Симона склонны ведущую роль в новом повороте мысли философа уступать экономистам Сэю и Адаму Смиту.

С этим трудно согласиться.

Конечно, Сен-Симон хорошо знал и даже популяризовал сочинения Сэя и Смита. Безусловно, он испытывал на себе в какой-то мере их влияние, точно так же, впрочем, как и влияние ряда других своих современников и предшественников.

И все же ни Сэй, ни Смит, с которыми он во многом расходился, равно как и ни кто-либо другой, натолкнули Сен-Симона на новый подход к проблеме, волновавшей его уже многие годы.

Сен-Симон никогда не был кабинетным ученым. С детских лет страстно интересуясь жизнью, он постоянно вторгался в нее, наблюдал, экспериментировал, делал практические выводы. И его новую теорию родила сама жизнь, в тех ее формах, которые стали характерными для первых десятилетий нового века.

Вторая реставрация Бурбонов дорого обошлась французскому народу.

По условиям мирного договора Франция должна была уплатить союзным державам полтора миллиарда франков контрибуции и в течение пяти лет содержать на своей земле оккупационную армию.

Вместе с Людовиком XVIII на родину возвратились орды дворян-эмигрантов, мечтавших свести счеты с ненавистными «бунтовщиками». Поднялась новая волна разнузданного белого террора. «Хартия», «дарованная» монархом, была лишь жалкой пародией на конституцию. Палата депутатов, прозванная самим королем «бесподобной», состояла из крайних реакционеров, пытавшихся восстановить феодальные порядки и грозивших отобрать у крестьян землю, некогда принадлежавшую дворянству и духовенству.

Однако за всеми этими внешними фактами внимательный наблюдатель мог различить и иные явления.

Реакция оказалась бессильной приостановить промышленный переворот, бурно проходивший во Франции в годы революции и Наполеона. Огромные запасы золота, вывезенные императором из Европы, оплодотворили французскую промышленность. За первые годы реставрации в три раза увеличилась переработка хлопка, почти в два — переработка шерсти, значительно шагнула вперед металлургия. Каменный уголь окончательно вытеснял древесное топливо. Все более расширялось применение машин, работавших не только на водяных, но и на паровых двигателях. Все это, разумеется, вызывало повышенный спрос на квалифицированный технический персонал.

В прежнее время наука не была связана с мастерской. Производственные процессы были настолько просты, машины настолько несложны, что владелец или директор предприятия мог входить во все детали производства, не нуждаясь в помощи специалистов.

Теперь все изменилось. Технические усложнения тесно связали фабрику с наукой. Появились высшие технические школы, воспитанники которых, готовясь занять командные посты на производстве, заменяли прикидку на глазок математическими вычислениями и лабораторными исследованиями. Год от года рос и укреплялся новый социальный слой буржуазной интеллигенции, занятой организацией промышленности.

Все это не могло укрыться от пытливого взгляда Сен-Симона, тем более что в его кружок входил ряд бывших учеников Политехнической школы и лиц, непосредственно связанных с производством. Творческая мысль, философа получает новое направление. В эпоху реставрации социолог вдруг изменяет своему прежнему символу веры и от чистой науки обращается к производству. Главным объектом его исследований становится не ученый, как прежде, а производитель, индустриал.

Кто же такой этот индустриал в трактовке Сен-Симона?

Индустриал — понятие многообразное. Ученый вовсе не сброшен со счетов — он тоже индустриал, но индустриал теоретический. А вот практические, прикладные индустриалы — это предприниматели и организаторы производства, инженеры, механики и рабочие. Но ими дело не ограничивается. К индустриалам следует причислить банкиров, художников, артистов, архитекторов, земледельцев, плотников, писателей, поэтов — одним словом, всех, кто трудится, создает, творит, организует. В целом все они составляют 24/25 французской нации.

Индустриал — это работник. Его противоположностью является лентяй, человек праздный, ничего не производящий, живущий за счет общества. По мнению Сен-Симона, к числу таких тунеядцев следует отнести в первую очередь дворян-аристократов и буржуа-рантье: эти люди не создают, а потребляют созданное другими. Рядом с рантье и аристократами стоят юристы и «метафизики» — лжеученые. Правда, когда-то, на грани средневековья и нового времени, в «критическую» эпоху, те же юристы, борясь с привилегиями феодалов, приносили пользу. Но в настоящее время они совершенно не нужны обществу: живя устаревшими понятиями, они лишь мешают производительному труду.

Между тем все эти тунеядцы и по сей день играют основную роль в государстве. Метафизики и юристы захватили в свои руки все правительственные учреждения, а аристократия, уничтоженная революцией, вновь возродилась как опора трона.

Философ, некогда возлагавший великие надежды на Наполеона, теперь пытается увлечь своими планами Людовика XVIII. Он обращается к королю с открытыми письмами. Он предостерегает: Людовик XVI погиб потому, что принял сторону старой знати, Наполеон лишился трона, так как создал новую знать; Людовик XVIII, сохранивший обе знати, старую и новую, рискует вдвойне, ставя под угрозу и свою власть, и страну, ибо в настоящее время всякая система, опирающаяся не на индустриалов, должна неминуемо разложиться и погибнуть…

…Долгое время индустриалы были бессильны в политическом отношении. Это объяснялось тем, что они распадались на множество групп, работавших каждая по своей специальности и лишенных взаимных контактов. Теперь все изменилось. Через посредство банков промышленность объединена и имеет в своем распоряжении огромные денежные средства, делающие ее самой мощной силой в государстве.

Так не значит ли это, что и политическая власть должна принадлежать ей, и только ей?..

Да, король, если он хочет сохранить трон и престиж, должен незамедлительно передать все управление в руки индустриалов. И кто же смог бы лучше управлять, чем они, привыкшие руководить производством, знающие нужды страны и больше всего заинтересованные в экономии государственных средств?..

Это будет великий переворот, но произойдет он мирно и постепенно. Он ничем не напомнит прошедшую революцию, ибо окажется проведенным сверху. И хотя пойдет он на пользу всему французскому народу, инициаторами его должны стать выдающиеся промышленники, административные способности которых уже проверены на практике.

Сен-Симон настойчиво обращает внимание своих читателей на коренное отличие нового индустриального строя от всех предшествующих ему политических систем. В прежние времена имело место воздействие людей на человека; теперь же будет только воздействие людей на вещи. Это значит, что угнетение и эксплуатация окончатся. И сбудется то, что реформатор считает главнейшей целью всех провозглашенных им истин: максимально улучшится участь класса, у которого нет иных источников существования, кроме собственных рук.

Сен-Симон имеет в виду рабочий класс, который до этого он же сам включил в класс индустриалов…

Здесь заключено главное.

И здесь же — камень преткновения.

До сих пор все мысли и общая система социолога были вполне логичны и даже отдельные противоречия не нарушали их стройности.

Это же противоречие ставит под вопрос всю систему.

Сен-Симон искренне сочувствовал пролетариату. Он, испытавший все превратности судьбы и познавший дно жизни, искренне хотел максимально улучшить положение рабочих.

Но путь, который для этого избрал он, был абсурдным.

Неужели великий мыслитель, произвольно включая рабочих в один класс с предпринимателями, не видел, что его «индустриалы» — чисто искусственная категория: у одной ее части оказываются все орудия и средства производства, а у другой — только труд? Неужели он не понимал, что эти группы непримиримы, что предприниматель никогда добровольно не откажется от эксплуатации рабочих, что в этом, собственно, и состоит его основная производственная цель?

По-видимому, в какой-то мере и видел, и понимал.

Поэтому в дальнейшем он и выделил рабочих в особый класс, вопреки своей прежней классификации.

И поэтому же он неоднократно подчеркивал: вся беда в том, что предприниматель не всегда вникает в нужды рабочего и не всегда может быть понят рабочим. Пока промышленники будут составлять кучку, отделенную от рабочих, пока они не заговорят языком, понятным для рабочих, последние, вместо того чтобы находиться под руководством естественных вождей, то есть тех же предпринимателей, будут добычей интриганов, желающих смут во имя захвата власти…

Но кто же они, эти «интриганы»?

Философ не мог забыть якобинскую диктатуру, во время которой сам столько натерпелся. Он не хотел ее повторения. Желая действовать только мирным путем, он полагал, что свою философию следует внушить не низам, но верхам нового индустриального общества, которые более благоразумны и которые не допустят «смуты».

А верхи, после того как Сен-Симон достаточно их «просветит» и «воодушевит», употребят все свои силы на облегчение участи низов…

Значит, все дело заключалось в правильном «воспитании» промышленников.

Бедный мечтатель! Он искренне верил в это! И поэтому, несмотря на свою гениальность, остался только мечтателем.

Такова была, в ее главных чертах, социальная теория Сен-Симона, созданная им в годы Реставрации.

Следует, однако, подчеркнуть, что раскрывалась теория эта постепенно и свой законченный вид приняла лишь в последних произведениях философа.

На первых же порах, до 1818 года, в период продолжающегося сотрудничества с Тьерри, Сен-Симон еще отдавал известную дань либерализму, борясь прежде всего за свободу промышленности и выступая против политических притеснений, свойственных монархии Людовика XVIII.

 

ГЛАВА 7

ДЕЛА И ЛЮДИ

В годы Реставрации Сен-Симон вполне мог бы взять для себя девиз молодого Золя: nulla dies sine linea.

Он работает буквально не покладая рук, оттачивает свои мысли, совершенствует формулировки, издает новые и новые произведения.

И постепенно его начинают окружать новые люди.

Причем люди недюжинные.

Это не только ученые и артисты, не только поэт Беранже, автор «Марсельезы» Руже де Лиль, художники Шеффер и Сент-Обен или известные книгоиздатели братья Дидо. Это «индустриалы», те самые «капитаны промышленности», к которым он взывает в своих трудах и царство которых намерен установить в ближайшем будущем.

В тесной квартире Сен-Симона стали появляться предприниматели и банкиры. Старик Перрего, некогда столь близко знакомый с Сен-Симоном-спекулянтом и совсем раззнакомившийся с ним в годы его нищеты, встречался здесь со своими коллегами Делессаром, Ардуэном, Лаффитом и Казимиром Перье. Близкими друзьями философа стали промышленники Ришар-Ленуар, Виталь-Ру и Терно.

Двое из этих деятелей сыграли особую роль в жизни Сен-Симона в этот период.

Жак Лаффит был сыном ремесленника. Провинциал, прибывший в столицу на поиски заработка, приказчик у Перрего, затем его компаньон и наследник, он стал с 1814 года главным управляющим Французского банка. Богатейший человек страны, член палаты депутатов и один из лидеров либеральной оппозиции, Лаффит готовится к большой политической карьере. К Сен-Симону он проявил повышенный интерес и в 1816 году учредил постоянную ренту на нужды философа.

Лидером либеральной оппозиции был и Луи Терно, один из самых знаменитых фабрикантов своего времени.

Наследственный мануфактурист, он в возрасте 16 лет взялся за управление отцовской фабрикой, приносившей убыток, и в короткий срок сумел поднять ее прибыли. Эмигрировав в годы революции, он вернулся во Францию после термидора и занялся производством шерсти. Обладая умом и хваткой, Терно за несколько лет добился неслыханных успехов.

Один историк называл его «бесспорным главой сукноделия в Европе».

Терно имел фабрики и конторы в Седане, Лувье, Байонне, Реймсе, Париже, Сент-Уэне и еще в двадцати восьми городах страны. Его мануфактура в Седане насчитывала 24 тысячи рабочих. Он держал отделения в Ливорно и Неаполе, располагал агентствами в Англии, Испании, Германии и пытался утвердить их в Португалии и России.

Терно выступал как новатор производства, внедрял машины и технические усовершенствования, создавал новые ткани (например, широко известный французский кашемир, называемый «кашемиром Терно»).

С Сен-Симоном он особенно сблизился после одного характерного случая.

Однажды, в 1817 году, выступая в палате, Терно провозгласил принцип равных прав в торговле и в знак протеста против особых привилегий, утвержденных за одним представителем знати, публично отказался от баронского титула, которым его раньше пожаловал Людовик XVIII.

Это был жест, но жест приятный Сен-Симону, некогда отказавшемуся от своего графского титула перед городским советом Перонны.

Философ написал Терно, заявив, между прочим, что «первый индустриал, который пренебрег феодальной кличкой, заслуживает воспевания, увековечения в картинах, гравюрах и скульптурах».

Так же как и Лаффит, Терно оказывал солидную материальную помощь Сен-Симону.

На первый взгляд все это может показаться странным.

Что нужно было промышленникам и банкирам, этим прожженным дельцам, верным рыцарям наживы, от скромного философа? Почему вдруг с такой настойчивостью они стали искать его общества?

Господа эти старались не случайно: их загипнотизировал «индустриализм».

Всех их весьма интересовала теория Сен-Симона, разумеется, не в той ее части, которая призывала к улучшению участи рабочих, а в той, которая сулила власть промышленникам.

Капиталисты и фабриканты не сразу разобрались в новом учении. Они увидели одну из его сторон и жадно к ней потянулись, ибо им стало казаться, что социолог стремится лишь обосновать право капитала на политическую власть в стране. И это всех их заинтересовало настолько, что в течение какого-то времени они даже не жалели денег на «бредни» Сен-Симона.

Используя полученные субсидии, философ развивает бурную деятельность.

В 1817–1818 годах он в сотрудничестве с учениками издает четыре выпуска сборника «Индустрия». На заглавном листе «Индустрии» стоит эпиграф: «Все через промышленность, все для промышленности», а в первом номере Тьерри, обращаясь к «индустриалам», провозглашает конец всех войн: «Ваше оружие — искусство и торговля; ваши победы — их прогресс, ваш патриотизм — благожелательность вместо вражды!»

Сен-Симон становится модным.

Когда он появляется на улице в длинном дорожном плаще или нарочито небрежном костюме, его необычная фигура привлекает общее внимание, и то там, то тут раздается почтительный шепот:

— Смотрите, вот он, наш известный философ, господин Сен-Симон!..

Его приглашают в салоны, и сам он снова заводит маленький салон, где собираются разнообразные знаменитости. Беранже посвящает ему стихотворение, в котором именует его «человеком, переделывающим общество», а Руже де Лиль пишет в честь его «Гимн индустриалов», который должен стать «Марсельезой» промышленности.

Желая сделать приятный сюрприз своему другу, Терно пригласил его как-то на свою фабрику, в Сент-Уэн, где хор рабочих впервые исполнил новый гимн перед большой толпой слушателей.

«Слава вам, сыны индустрии!..»

Припев подхватывают все, он призывно звучит над площадью, и кажется, что заветная цель уже достигнута!..

Как-то наконец упорядочилась и его личная жизнь.

Он больше не меняет жилищ и поселяется на своей любимой улице Ришелье, близ Пале-Ройяля, в доме № 34, на втором этаже, рядом с квартирой, где некогда умер Мольер.

Новые «апартаменты» Сен-Симона хорошо известны всему Парижу и описаны много раз многими посетителями.

Эта маленькая квартирка состояла из прихожей, кухни, помещения хозяйки, а также большой комнаты, выходившей окнами на улицу и служившей Сен-Симону спальней, столовой и рабочим кабинетом.

Посетителя поражала бедность этого жилища.

Комната была почти лишена мебели: кровать, стол, кресло и несколько стульев составляли все ее убранство.

Но исключительные опрятность и чистота — свидетельства расторопности хозяйки — заменяли достаток и скрашивали нищету.

Была и хозяйка.

Женщина, с которой Сен-Симон связал свою судьбу в последние годы жизни, оказалась для него подлинным даром небес.

— Я знавал многих холостяков, — говорил друг Сен-Симона Леон Алеви, — но счастливым из них казался только он один…

Жанна-Жюли Жюлиан была на двадцать лет моложе своего друга. Она не получила образования, но имела природные ум и такт. К Сен-Симону она относилась с уважением дочери и преданностью сестры.

Обязанности мадам Жюлиан были многообразны.

Она приготовляла пищу, шила, стирала, убирала, писала под диктовку философа, составляла копии с его рукописей и даже переплетала их.

Но, главное, она была другом и самым близким человеком.

Из своих родственников Сен-Симон виделся лишь с двумя. Его часто навещали дочь и любимый племянник Виктор.

У мэтра свои привычки, отстоявшиеся за много лет. Сен-Симон имеет обыкновение работать по ночам — в тиши и покое лучше рождается мысль. А так как в связи с обилием ежеминутно рождающихся мыслей он сам не в состоянии последовательно их записать и нуждается в помощи секретаря, мадам Жюлиан приходится дежурить при нем всю ночь. Днем он работает с Тьерри и еще с одним секретарем. Во время работы с ними Сен-Симон иногда так увлекается, что бросает диктовать и долгие часы проводит в беседах и спорах. Спит философ только утром. После обеда он забирается в большое кресло и просит мадам Жюлиан:

— Принесите мне какой-нибудь роман, только поглупее!

Сюжет и автор для него безразличны, просто надо дать мыслям иное направление и на короткий срок отвлечься от своих теорий…

Как он выглядел в это время? Какое впечатление производил на окружавших его людей?

Сохранился официальный документ, дающий основные приметы Сен-Симона:

«…рост — пять ступней и пять пальцев, [34] волосы — коричневые, глаза — серые, нос — орлиный…»

А также словесный портрет, составленный его секретарем в 1816 году:

«…рост пять ступней и восемь [35] пальцев, черты лица правильные, физиономия интеллигентная и благородная, широкая грудь, пропорциональные члены, крепкая конституция, ум живой и проницательный, характер сильный, настроение обычно серьезное, но не печальное… Огромный интерес к людям, величайшая снисходительность к слабостям…»

Протокол сухой, но достаточно впечатляющий.

Кроме того, десятки частных свидетельств.

Лазарь Карно, в изгнании, своему сыну:

— Вот человек, которого объявили экстравагантным; но он сказал за свою жизнь гораздо больше разумных вещей, чем мудрецы, которые над ним издевались… Это очень оригинальный ум, очень смелый, и идеи его заслуживают внимания философов и государственных деятелей…

Алеви после первого знакомства:

— Я не разговаривал и десяти минут с Сен-Симоном, а уже был поражен живостью его ума и способностью схватить главное…

И даже враг-пасквилянт не может не признать:

«…Личность благородная, мужественная, блистательная…»

Да, все, кто видел его в это время или имел с ним дело, остались очарованными его личностью.

В старости Сен-Симон был так же обаятелен, как и в далекие дни своих пышных приемов. Манеры его были настолько утонченными, что повергали в смущение неопытных простаков.

— Последний дворянин… Настоящий аристократ!.. — не без зависти говорили все эти промышленники и банкиры, окружавшие социолога. Но за хорошими манерами «последнего дворянина» отнюдь не скрывалось бездушие, столь характерное для типичных аристократов-кукол XVIII века. С ними тесно сочетались простое и сердечное отношение к людям, чуткость, желание помочь в беде. В этом да еще, конечно, в самоотверженной преданности идее, по-видимому, и заключался секрет того обаяния, которое влекло к философу самых различных людей — от безусых юнцов-студентов до прожженных воротил мира наживы.

Среди новых знакомств его особенно увлекла встреча с одним русским, с которым он сблизился в 1817 году. Русского звали Михаил Лунин. Это был стройный и красивый молодой человек, блестящий офицер, по слухам — отчаянный дуэлянт и кутила. Философ был поражен тем жгучим интересом, с которым Лунин отнесся к его идеям. Они подолгу беседовали. От Лунина Сен-Симон узнал многое о России, о русском царизме и крепостном рабстве.

Сен-Симон быстро понял, что под легкомысленной внешностью русского скрывается глубокий, пытливый ум и чуткая душа. Он полюбил Лунина и впоследствии называл его одним из лучших своих учеников.

При расставании Сен-Симон взгрустнул:

— Опять умный человек ускользает от меня! Через вас я бы завязал отношения с молодым народом, еще не иссушенным скептицизмом. Там хорошая почва для моего учения…

В тот миг философ и не подозревал, сколь далеким окажется путь Лунина — будущего декабриста от «мирных» методов его системы…

Когда Сен-Симон горевал, что от него опять уходит умный человек, он знал, что говорит.

В том же 1817 году его покинул Тьерри.

Какова была причина размолвки?

Позднее Тьерри станет утверждать, будто в основе ее лежали особенности характера Сен-Симона, его нетерпимость к чужим мнениям. Учитель хотел якобы единолично господствовать в их «ассоциации», а Тьерри требовал свободы и, когда увидел, что не добьется ее, прекратил сотрудничать с мэтром.

Это объяснение «приемного сына» философа грешит субъективизмом. Причина расхождения лежала значительно глубже, и первые симптомы ее обнаружились значительно раньше 1817 года.

Сен-Симон и его ученик отличались друг от друга не столько характерами, сколько общей направленностью своих идей.

Сен-Симон был философом, человеком больших проблем.

Тьерри по всему своему складу являлся типичным либералом-публицистом.

Сен-Симона волновали социальные задачи.

Тьерри интересовался в первую очередь политически злободневными вопросами.

Именно Тьерри тащил учителя к политическим аспектам в период 1813–1814 годов, когда они создавали «Реорганизацию европейскою общества» и другие совместные труды.

Однако политика никогда не являлась для философа самоцелью. Он был готов временно уступить талантливому ученику и поддаться его напору.

Но только временно.

Между тем Тьерри продолжал и дальше действовать в том же плане. И вскоре оказалось, что философ и публицист совершенно по-разному смотрят на главный объект своих исканий — на народ.

Тьерри под народом подразумевал прежде всего «образованную публику», иначе говоря, собственников. Неимущих при этом он величал не иначе как «чернью».

— Эта шайка составляет лишь формальную численность населения, — говорил он.

Тьерри не был оригинален.

Политический либерализм эпохи Реставрации не знал народа. Либералы в своих призывах к свободе не выходили за пределы «политической нации», то есть ста тысяч французов, которым ценз разрешал парламентскую политику, к простонародью же, populace, относились с презрением и злобой.

«…Они живут день за днем и в ежечасной борьбе с нуждой не имеют ни времени, ни физического и умственного покоя, чтобы иногда поразмыслить, как управляется страна…»

Под этими словами одного из лидеров группы подписался бы и Тьерри.

Подобные взгляды никак не могли устроить Сен-Симона.

Философ, как известно, делил людей не на «собственников» и «чернь», а на «тунеядцев» и «работников», причем к первой категории относились многие из тех, ради кого ломал копья Тьерри (например, буржуа-рантье), а ко второй — рабочие, пролетариат, тот самый populace, который вызывал лишь презрение у либералов.

На этой почве сотрудники не могли не разойтись, и они разошлись.

Разрыв не сопровождался какими-либо декларациями. Внешне Сен-Симон и Тьерри сохраняли добрые отношения и продолжали встречаться.

Впрочем, боль от потери для Сен-Симона в какой-то степени оказалась компенсированной. Именно в те дни, когда ушел Тьерри, появился новый, не менее талантливый ученик, юный Огюст Конт.

Будущему основателю позитивизма в то время шел двадцатый год, и накануне встречи с Сен-Симоном он пережил глубокий духовный кризис.

Романтик трогательных чувств и смелых идей, Конт был питомцем Политехнической школы, так хорошо знакомой Сен-Симону. Политехническая школа издавна славилась своими республиканскими настроениями.

Когда Наполеон бежал с Эльбы, учащиеся школы, как и многие другие демократы, восторженно приветствовали императора, считая его защитником свободы, поднесли ему адрес и выразили желание сражаться под его знаменами.

К числу наиболее пылких поборников нового режима принадлежал и Огюст Конт.

Он, называвший революцию 1789 года «возвышенным восстанием», думал, что «философское» пребывание на острове совершенно изменило Наполеона и у него «нет теперь другого честолюбия, как стать вождем свободного народа и совершенствовать цивилизацию во Франции».

«Сто дней» промчались быстро. А пробуждение от надежд и иллюзий оказалось страшным…

Правительство Реставрации прежде всего позаботилось о том, чтобы наказать «вольнодумцев» за «предательство». Придравшись к пустому поводу, Людовик XVIII в 1816 году закрыл школу.

Для Конта это был весьма тяжелый удар.

Очутившись за стенами школы, он начал с того, что написал страстную политическую статью, которая, к счастью для него, в то время не увидела света.

Он одинаково осуждал «военный деспотизм безумного Бонапарта» и «подлые козни заговорщика и тирана Людовика XVIII». Он раскрывал ужасы белого террора, сравнивая его с террором 1793 года, и пророчил великие потрясения в будущем.

Шло время, и мысли Конта становились все безрадостнее. Он разочаровался в людях и решил бежать в Америку. Но тут он вдруг случайно узнал, что философ Сен-Симон ищет секретаря. Это был выход — о Сен-Симоне молодой человек слышал много необычного.

Действительность превзошла все его ожидания.

Огюст Конт, юноша сентиментальный и пылкий, легко расточал свои восторги. Но восторг, который вызвал в нем философ, был ни с чем не сравним.

В письмах к друзьям молодой человек на все лады превозносил этого «пламенного и благородного борца», обладающего «самыми дальновидными взглядами в философии».

«Это превосходнейший человек! — восклицает Конт. — Один из тех немногих, чьи действия, писания и чувства в полнейшей гармонии и неизменно верны себе».

Излагая биографию Сен-Симона, его новый ученик подчеркивает, что этот «сын знатнейшей семьи» совершенно не похож на других либералов знатного происхождения, которые при всех своих принципах находят удовольствие в графском или герцогском титуле. Сен-Симон, напротив, отбросил аристократизм и феодальные привычки, «он обладает важнейшими социальными качествами; он искренен, благороден и любим всеми, кто его знает… Он никогда не льстил Бонапарту, а при нынешнем правительстве никогда не искал милостей при дворе, хотя и мог их легко добиться по праву своего рождения…».

Одним словом, упоение полное.

Сен-Симон располагал к себе всех, с кем имел дело. Мудрено ли, что он совершенно покорил этого впечатлительного юношу, покорил настолько, что вскоре Конт даже отказался от своего секретарского жалованья?..

Правда, если восторг чрезмерен, то мало надежды, что он продлится долго.

Но пока Конт был трудолюбивым и верным помощником Сен-Симона. Именно в период секретарства Конта произошли события, нарушившие мирное течение жизни философа.

 

ГЛАВА 8

«ПАРАБОЛА»

1817 год был годом испытаний для Сен-Симона не только потому, что его покинул Тьерри.

Почти в это же время ему пришлось разойтись еще кое с кем из своих новых почитателей, на деньги которых он издавал свои труды.

Яблоком раздора стал четвертый выпуск «Индустрии».

В этом выпуске Сен-Симон сделал довольно резкие выпады против правительства, и многие из именитых друзей автора, испугавшись возможных последствий, поспешили заявить о своем несогласии с написанным.

Они не ограничились устным заявлением.

Группа подписчиков «Индустрии» в октябре 1817 года обратилась с соответствующим письмом к министру полиции.

Такова была первая трещина, образовавшаяся в отношениях Сен-Симона с его «индустриалами».

Правда, на этот раз дело до полного разрыва не дошло. Причиной тому было некоторое потепление в политической обстановке Франции, наметившееся с конца 1818 года.

Происки ультрароялистов во главе с графом Артуа испугали слабого Людовика XVIII, особенно после того, как был открыт тайный заговор гвардейских офицеров, собиравшихся арестовать министров и низложить короля.

Людовик, отшатнувшись от крайних, согласился вручить министерство либералам.

29 декабря 1818 года премьер-министром стал умеренный монархист Деказ.

Либеральное министерство, несмотря на яростное сопротивление правых, провело кое-какие послабления, в частности приняло законы о печати, отменявшие предварительную цензуру и понижавшие ответственность журналистов перед властями.

Новые друзья Сен-Симона — либеральные фабриканты и банкиры были полны радужных надежд. При их поддержке философ выпустил в свет сборник «Политик», а затем и первую тетрадь сборника «Организатор». Здесь, между прочим, был помещен небольшой памфлет Сен-Симона, позднее названный «Параболой».

«Парабола» весьма характерна для настроений социолога. В ней как бы на живом примере показано, насколько необходимы стране индустриалы и насколько бесполезны привилегированные.

Предположим, говорит автор, что Франция внезапно потеряла пятьдесят своих лучших химиков, пятьдесят физиологов, пятьдесят математиков, такое же количество поэтов, инженеров, земледельцев, каменщиков, плотников, кузнецов и прочих производителей, всего в числе трех тысяч человек. Это была бы национальная катастрофа, и понадобилось бы, по крайней мере, столетие, чтобы оправиться от подобного бедствия. А что бы случилось, если бы страна сохранила всех этих людей труда, но потеряла брата короля, его племянников, их жен, придворных, министров, маршалов, кардиналов, епископов? Ничего. Ибо потеря даже тридцати тысяч подобных «деятелей» не нанесла бы никакого вреда государству. Мало того. Она принесла бы огромную пользу, ибо все эти герцоги и епископы, принцы и маршалы, коснеющие в невежестве и суевериях, бесконечно ленивые и падкие на разорительные удовольствия, в сущности, не кто иные, как величайшие преступники и казнокрады, ежегодно обворовывающие нацию на сотни миллионов франков, да еще, сверх того, карающие своей властью тех, кого обворовывают.

Воистину, вздыхает Сен-Симон, современное общество представляет картину мира, перевернутого вверх ногами, где неспособные управляют способными, безнравственные учат добродетели нравственных, а злодеи судят невиновных…

Среди прочих бесполезных людей, исчезновение которых было бы благом, автор упомянул и герцога Беррийского, племянника короля, сына наследника престола.

«Парабола» была опубликована в ноябре 1819 года.

А три месяца спустя произошло событие, приведшее к серьезным политическим последствиям в стране и к некоторой встряске в жизни Сен-Симона.

Вечером 13 февраля 1820 года, после окончания новой итальянской оперы, герцог Беррийский в сопровождении свиты выходил из театра. У самых дверей к нему быстро подошел неизвестный, задел принца плечом и побежал дальше. Герцог Беррийский зашатался и рухнул на землю. Неизвестный успел всадить ему в правый бок длинный нож. Рана была смертельной. В пять часов утра герцог скончался на раскладной кровати в одной из комнат театральной администрации.

Неизвестный был схвачен. Он оказался простым седельщиком, и имя его было Лувель.

— Чудовище, — воскликнул герцог Клермон-Лодев, державший убийцу за локоть, — что побудило тебя совершить столь гнусное дело?

— Желание освободить Францию от одного из ее злейших врагов, — ответил Лувель. И тут же прибавил: — Бурбоны — это тираны и самые жестокие враги моей страны.

И когда несколько часов спустя Деказ лично, беря показания у Лувеля, задал вопрос:

— Кто были ваши сообщники?

Лувель, не задумываясь, ответил:

— У меня не было сообщников.

Если сам убийца был вполне уверен в своих словах, то правящие круги Франции, аристократы и «ультра» допустить подобного не могли.

Дело Лувеля вызвало настоящую бурю.

Господа придворные не забыли, что не так уж давно по приговорам подобных Лувелей к подножью гильотины скатывались головы королей и принцев. Неужели же теперь можно было согласиться с тем, чтобы у такого не оказалось сообщников? Нет, из этой истории нужно было сделать прецедент и разгромить свободомыслящих, в какие бы одежды они ни рядились!..

На следующий день в палате во время чтения протокола предыдущих дебатов к трибуне подбежал депутат правой Клозель де Кусераг.

— Господа! — воскликнул он надрывно. — Я прошу председателя вынести обвинительный акт против господина Деказа как сообщника убийцы!..

Одновременно с этим в печати выступил Шатобриан:

«…Наиболее виновной является не та рука, которая нанесла удар…»

Участь Деказа была решена.

Но этого лидерам «ультра» показалось мало. Уж если сводить счеты, то сводить их до конца!..

Вот тут-то они и вспомнили о «Параболе» Сен-Симона. Действительно, обвиняя Деказа как пособника, можно ли было спустить подлинному вдохновителю убийства?

Однажды поздно вечером в квартире на улице Ришелье появились странные визитеры.

Это были двое блестящих офицеров придворной гвардии.

Господа эти явились для того, чтобы предупредить Сен-Симона: его возмутительный поступок так просто не сойдет ему с рук. Офицеры лихо крутили усы и поминутно хватались за сабли, но красноречие их заставляло желать лучшего. Видимо, бедняги, весьма решительные в начале своего демарша, теперь растерялись и чувствовали себя смущенными, в особенности потому, что столкнулись с ледяным спокойствием философа.

Сен-Симон знал, как нужно вести себя с подобными красавцами. Он ожидал вызова на дуэль, но на это лейб-гвардейцы не пошли. Наткнувшись на стену молчания, они наконец стали что-то мямлить и сами замолчали. Хозяин вежливо выслушал их до конца и проводил до двери.

Он много смеялся, рассказывая об этом близким. Те, впрочем, не разделяли веселого настроения философа. И они были правы. Неудавшаяся вылазка гвардейцев была лишь первой ласточкой грядущих неприятностей.

В марте 1820 года королевский прокурор с номером «Организатора» в руках выступил перед трибуналом первой инстанции департамента Сены, требуя привлечь к судебной ответственности писателя Сен-Симона, виновного в нравственном соучастии с убийцей и в оскорблении принцев королевского дома.

Председатель суда немедленно вызвал обвиняемого.

Но пристав с повесткой, отправленный на квартиру Сен-Симона, не застал хозяина: тот, ни о чем не подозревая, на несколько дней уехал из столицы.

Это обстоятельство ничуть не остановило мужей закона, и трибунал вынес приговор в отсутствие обвиняемого: Сен-Симон признавался виновным и приговаривался к трем месяцам тюрьмы, штрафу в 500 франков и уплате судебных издержек.

Друзья философа были в панике.

Огюст Конт, не на шутку расстроенный происшедшим, тем более что он, как секретарь писателя, непосредственно участвовал в одиозном номере «Организатора», поспешил отмежеваться. В письме к приятелю он заявил, что будет от всего отказываться, — из осторожности он никогда не подписывал статей, — и что если уж мэтру суждено «быть повешенным», то пусть сам разделывается за свои грехи…

По-видимому, в ходе этой истории былые восторги пылкого юноши сильно потускнели…

К удивлению всех, Сен-Симон воспринял удар совершенно иначе. Он не только не был расстроен, но, напротив, проявил живейшую радость.

Прежде всего он отправил прокурору письмо, в котором выразил благодарность за то, что обвинитель обратил внимание широкой публики на его социально-организаторскую работу.

Затем, подав приговор на обжалование в высшую инстанцию, философ засел за новый труд — «Письма к присяжным».

Сен-Симон ясно и недвусмысленно аргументировал свой образ действий.

«…Если я и виновен в отсутствии уважения, то уж, во всяком случае, не к принцам королевского дома, а ко всей современной политической системе. Мое преступление состоит единственно в том, что я показал отсталость нынешней системы управления и указал путь, по которому следует идти, чтобы достигнуть лучшего социального порядка…»

И далее он вновь развивает мысль, которая волновала его все предшествующие годы:

«…Кризис, в состоянии которого общество находится вот уже тридцать лет, требует полного изменения существующей социальной системы… Кризис этот состоит исключительно в упадке теологической и феодальной системы, на смену которой идет система индустриальная и научная. И он будет неизбежно продолжаться до тех пор, пока эта замена не совершится…»

Этот необыкновенно упорный человек снова добился своего: из судебной волокиты, которая должна была его засосать, он сделал политическую трибуну, с которой еще раз во всеуслышание высказал свои идеи!..

Присяжные оправдали Сен-Симона.

И это был его высший триумф, ибо на какой-то момент философ уверовал, что его социальная мысль пробила путь к своему скорому воплощению.

 

ГЛАВА 9

КРИЗИС

В жизни этого человека нет ничего постоянного.

Каждая его удача на поверку оказывается миражем, за каждым его взлетом с фатальной неизбежностью следует падение.

Проходит короткое время, и Сен-Симон снова погружается во мрак; его душа и ум испытывают такие терзания, каких он не знал в самые страшные дни голода и нищеты, и вконец измученный философ в марте 1823 года решается на самоубийство.

Что же привело его к столь неожиданному и роковому решению?

Историки так и не смогли разобраться в этом вопросе.

Одни склонны все приписать неуравновешенности Сен-Симона, его способности поддаваться порывам; другие находят объяснение в новых материальных заботах философа, начавшихся с 1822 года.

Без сомнения, и то и другое имело место. Сен-Симон легко переходил от восторга к отчаянию, и его финансовые дела в это время действительно сильно пошатнулись.

Но ведь подобное бывало и раньше, бывало неоднократно. Достаточно вспомнить период его научных исканий. Разве можно придумать более отчаянное положение, чем то, в котором он находился в 1808–1811 годах?.. И тем не менее тогда он не дрогнул. Ни на миг не пришла к нему мысль о смерти. Напротив, с редким стоицизмом перенося невзгоды, он работал и боролся, готовый на все во имя своей мечты.

Так что же случилось теперь?

Остался лишь один документ, который может служить исходной точкой при попытке ответить на этот вопрос. Это письмо Сен-Симона к фабриканту Терно, написанное непосредственно перед покушением на самоубийство.

В письме есть слова:

«…я убедился, что Вы были правы, говоря мне, будто потребуется много времени, чтобы внимание публики обратилось на работы, которые уже давно только одни и занимают меня. Поэтому я решил попрощаться с Вами…»

Выходит, что великий энтузиаст, терпевший голод, холод и всяческие лишения ради своей идеи, усомнился в том, что идея одержит победу, во всяком случае при его жизни.

Но почему же?..

В 1820–1822 годах Сен-Симон совершает поездки по городам Франции. Он осматривает многочисленные предприятия — мануфактуры и фабрики, с целью познакомиться на практике с жизнью своих «индустриалов».

У нас нет отчетов социолога о результатах его поездок, но есть кое-какие косвенные свидетельства о его размышлениях по этому поводу.

Именно в статьях и брошюрах указанного периода звучат постоянные жалобы на то, что предприниматель пренебрегает нуждами рабочих и поэтому действия его могут привести к нежелательным последствиям.

А вот и прямой упрек тому же Терно:

«…Господин Терно — мануфактурист, и его символ веры имеет большой недостаток в том отношении, что он вовсе не народен — он совсем не может быть понят рабочими…»

По-видимому, во время своих поездок философ воочию убедился в том, что его «индустриалы» — это не совсем то, что он себе представлял. Сен-Симон видел, в каких тяжелых условиях живут рабочие. Невольно ему вспоминались личные впечатления времен его нищеты, когда в поисках куска хлеба бродил он по Сент-Антуанскому предместью. Увы, с тех пор ничто не изменилось! Те же трущобы, а нищета, пожалуй, даже еще более вопиющая!..

И философ неизбежно приходит к весьма печальному для своей теории выводу: «индустриалы» не хотят жить по законам, которые он для них писал. Одна их часть — предприниматели загребают деньги и богатеют, но при этом совершенно не думают об улучшении жизни другой части, то есть рабочих. Наоборот: развитие промышленности и обогащение хозяев приводит к еще большему ухудшению участи тружеников!

Отсюда его жалобы и предупреждения в адрес предпринимателей. Но жалобы мало помогают. Они лишь приводят к нарастающему конфликту между философом и его покровителями. Трещина, уже наметившаяся в 1817 году, растет и ширится. Господа капиталисты все отчетливее начинают понимать, что ставили не на ту лошадь: они имели дело с фантазером и человеколюбцем, вовсе не заботящимся об их прибылях! Выходит, что они даром тратили время и деньги!..

А тут еще изменилась и общая обстановка. После убийства герцога Беррийского больной и сильно одряхлевший Людовик XVIII выпустил из рук бразды правления. Король всецело подпал под влияние своей фаворитки, госпожи дю Кайла, послушного орудия в руках графа Артуа. Ультрароялисты потеряли чувство меры. Новый премьер, архиреакционер Виллель, душил народ и даже либералов заставил перейти на полулегальное положение. В этих условиях фабрикантам и банкирам стало не до забав.

И вот Сен-Симон начинает замечать, что его именитые друзья вновь охладевают к нему и становятся все более сдержанными. А затем вдруг прекращаются субсидии, и он снова на мели.

Все это вместе взятое, вероятно, и было той цепью причин, которые в совокупности привели Сен-Симона к жестокому внутреннему разладу и вызвали кризис, из которого он не видел выхода.

Что же получалось? Двадцать лет прошло со дня опубликования его первой работы, а мир по-прежнему равнодушен к его социальным прогнозам, и сильные все так же угнетают и душат слабых.

Это значит, что социолог никогда не увидит всходов посеянных им семян.

А если так, то для чего же жить?..

Минутная слабость, перешедшая в минутную убежденность…

9 марта Сен-Симон под разными предлогами удаляет из квартиры всех домашних, закрывает двери на ключ и садится к столу. Он исписывает несколько листков бумаги, запечатывает их и достает из ящика пистолет.

Сталь холодит руку. Сен-Симон долго рассматривает оружие, потом заряжает его семью крупными дробинами и кладет на стол. Он философ и должен умереть как философ. Полное спокойствие духа, никакой суетливости!..

Рядом с пистолетом Сен-Симон кладет часы. Он назначает время и погружается в размышления. Не людям, не делам, а идеям будут посвящены его последние часы, только идеям…

Стрелки неумолимо движутся. И когда наступает положенный миг, философ спокойно поднимает пистолет и спускает курок…

Неудача! Выстрел он слышал, и боль обожгла все его существо, но он жив! Жив и, кажется, не собирается умирать!..

…Но что же делать дальше? Глаз вытек, и кровь заливает лицо…

Сен-Симон вспоминает, что рядом с его квартирой, на той же площадке, живет врач, доктор Сарлардье. Кое-как прикрывая лицо платком, он идет к врачу, но того не оказывается дома. Философ возвращается и садится на кровать. Что ж, надо подчиниться неизбежному, а пока не тратить времени даром…

…Когда Конт вместе с врачом распахнули дверь комнаты Сен-Симона, они увидели странную картину: человек с вытекшим глазом сидел в спокойной позе и сосредоточенно думал…

— Объясните мне, милейший Сарлардье, — сказал он, увидя вошедших, — каким образом, имея в мозгу семь дробин, я продолжаю мыслить?..

Не тратя времени на ответ, врач осматривает рану странного пациента и пытается отыскать дробины. Шесть он находит на полу, но седьмой нет нигде — следовательно, она застряла в мозгу. Врач не скрывает от Сен-Симона серьезности положения: медицина бессильна, жить пациенту осталось считанные часы — к ночи вспыхнет воспаление мозга…

— Ну что ж, — спокойно констатирует Сен-Симон, — значит, надо употребить оставшееся время на разработку наших теорий. — И он предлагает Конту заняться делом…

Делом… Даже перед лицом смерти философ не в силах о нем забыть…

Правда, дело достаточно серьезное.

Между учителем и учеником давно уже нет прежнего взаимопонимания. Пылкий и переменчивый Конт сильно охладел к «превосходнейшему человеку» — ему кажется, будто философ эксплуатирует его и хочет воспользоваться его мыслями. Сен-Симон прекрасно понимает настроение молодого человека. И сейчас он стремится облегчить его задачу.

Сен-Симон настоятельно требует, чтобы Конт на той части нового совместного труда, составление которой ему поручено, четко обозначил свое имя…

Философ чувствует, что ученик опять ускользает от него, и это не может не влить еще одну каплю горечи в его смертную чашу. Но, по крайней мере, все должно быть поставлено на свои места…

Усиливающаяся боль заставляет прервать беседу.

А к вечеру мучения раненого становятся настолько нестерпимыми, что он просит вскрыть себе вены.

По-видимому, все кончено.

Но нет.

Не такой человек Сен-Симон, чтобы так просто уйти из жизни.

И при этом не завершив своего дела.

Утром недостающую дробину находят в камине — значит, мозг не поврежден.

К вечеру Сен-Симону становится лучше.

Еще день, еще неделя — и он здоров.

На место изменивших друзей приходят новые. Правда, это уже не банкиры и фабриканты, это в основном люди небогатые, но они искренне готовы помочь и рискнуть своими сбережениями ради общего дела. Деньги на новые издания найдены, и философ, словно стремясь усиленной работой искупить минутную слабость, снова в строю и снова полон энергии.

В конце 1823 года выходит из печати первый выпуск «Катехизиса промышленников», а в следующем году — три остальные выпуска. Третий выпуск был подписан Огюстом Контом, а Сен-Симон лишь ограничился предисловием к нему, в котором разъяснил наметившиеся между ним и Контом расхождения.

«Катехизису промышленников» было суждено занять особое место в научном наследии Сен-Симона.

Это наиболее зрелый труд социолога.

В нем четко собраны и сгруппированы его главные идеи и общая философская система дается в наиболее развернутом виде.

И вместе с тем на всем этом труде лежит печать недавнего кризиса, чуть ли не ставшего смертельным для философа.

Печать раздумья: как примирить непримиримое?..

 

ГЛАВА 10

«КАТЕХИЗИС ПРОМЫШЛЕННИКОВ»

Для «Катехизиса промышленников» прежде всего характерна некоторая переоценка ценностей.

Сен-Симон ни в коей мере не отказывается от своей «индустриальной» теории, и индустриал по-прежнему его главный герой. Но акценты расставлены несколько иначе, чем в «Промышленной системе» и других более ранних работах: чувствуется, что философ окончательно порвал с либералами и сильно разочаровался в своих вероломных друзьях — банкирах и фабрикантах.

В отношении либералов философ беспощаден и приговор, вынесенный им, — это смертный приговор.

Подчеркнув, что либеральная партия порождена феодализмом и что ее лидеры — это буржуа-рантье, крупные военные и юристы, Сен-Симон утверждает:

«…Истинный девиз главарей этой партии таков: прочь отсюда, чтобы я стал на твое место; их показная цель — уничтожение злоупотреблений, а настоящая цель — использование их в своих выгодах…»

В противоположность либералам индустриальная партия отражает интересы всего французского народа. Она, и только она, способна руководить политикой страны. Но и с ней далеко не все благополучно — теперь философ это хорошо знает на основании личного опыта:

«…Вглядитесь, каков сейчас уровень сознания промышленников, и вы увидите, что они не чувствуют превосходства своего класса; почти все они желают выйти из него, чтобы перейти в класс дворян. Одни добиваются пожалования в бароны, другие (и таких больше) спешат предложить приобретенное ими в промышленности состояние потомкам франков [37] на условиях, чтобы те соблаговолили взять в жены их дочерей. Они далеки от того, чтобы поддерживать друг друга, и стремятся вредить друг другу в глазах властей…»

Тут же достается и банкирам:

«…Банкиры всех стран спешат предлагать всем правительствам промышленный кредит, не останавливаясь в своих промышленных операциях перед мыслью, что они соединяются с обломками феодализма и удлиняют время подчиненного положения, в котором до сих пор промышленный класс находится у других классов…»

Как же ликвидировать все эти неполадки? Как добиться, чтобы «капитаны промышленности» поняли свое подлинное призвание и не уклонялись от прямого пути, на который их вывел философ?

Для этого, уверяет Сен-Симон, необходимо прежде всего до конца разработать и шире распространять новое учение. Надо заставить «…людей, наиболее отличившихся своими способностями в разных областях, соединить усилия, чтобы завершить организацию промышленной системы во всех ее деталях и побудить общество в целом эту систему осуществить…».

«…Необходимо, чтобы промышленная доктрина была распространена; необходимо, чтобы наиболее влиятельные промышленники получили вполне ясное представление о том, как следует для наибольшего процветания промышленности использовать ученых, артистов, военных, юристов и рантье. И только тогда король сможет употребить с пользой свой авторитет, чтобы поставить промышленников на высшую ступень общественной лестницы…»

Король?.. Но при чем же здесь король?..

Надежда на монарха была одной из наиболее стойких иллюзий великого мечтателя. Ее Сен-Симон пронес через всю свою литературную жизнь. Сначала уверовав в Наполеона, теперь он все свои упования возлагает на «легитимного» монарха. Ему нет нужды, что Людовик XVIII, хитрый и слабый старик, обманул одну за другой все партии; он не становится более зорким и теперь, в 1824 году, когда умершего короля сменяет под именем Карла X его брат, твердолобый реакционер, граф Артуа; философ, исходя из концепции об исконной, идущей от раннего средневековья, дружбе между королем и «индустриалами», полагает, что король заинтересован в установлении власти промышленной партии и поэтому должен проложить дорогу к этой власти. Тем более что сделать это не так уж и сложно. Король предложит выдающимся финансистам — лидерам промышленной партии составить новый бюджет, который отразил бы переход экономической власти к индустриалам; палаты не посмеют не утвердить этот бюджет, ибо союз короля с промышленниками — сила, которая им не по плечу; и тогда мирно, без нарушения законов и конституции, новая система начнет проходить в жизнь.

Следовательно, король — это всего лишь рычаг новой политики; он нужен лишь для того, чтобы обеспечить мирное внедрение новой индустриальной системы и этим актом закончить революцию.

В «Катехизисе промышленников» Сен-Симон вновь возвращается к проблеме Великой французской революции. И разрешает эту проблему несколько иначе, чем раньше. Он дает высокую оценку революции.

По его словам, главная заслуга французской революции состоит в том, что она «…уничтожила рабство, тяготевшее столько веков над промышленным классом…».

Сравнивая французскую революцию с английской, он ставит первую значительно выше второй.

Английская революция заставила дворян, юристов, военных, рантье и государственных чиновников управлять делами нации в интересах промышленности; французская революция, произойдя полтора столетия спустя, сделала несравненно больше: она уничтожила институт дворянства и подчиняет юристов, военных, рантье, чиновников повелениям индустриалов.

Этого еще нет (поскольку, по мнению Сен-Симона, революция еще не закончилась), но это должно произойти в самом ближайшем будущем.

Отсюда вывод: указанная особенность французской революции ставит Францию впереди Англии и всех прочих государств мира. И поэтому Франция перейдет к новой системе первой.

Англия последует за ней.

А затем, «…когда промышленный режим будет установлен в Англии и во Франции, прекратятся все бедствия, на которые было обречено человечество во время его перехода от правительственного режима к промышленному; так как силы всех правительств на земле уступают промышленной силе Франции и Англии, то кризис будет окончен, потому что не будет больше борьбы и все народы на земле, пользуясь покровительством объединившихся Франции и Англии, будут быстро, один за другим, по мере развития их цивилизации, переходить к промышленному строю».

Таким образом, в «Катехизисе промышленников» Сен-Симон подчеркивает универсальный характер своего учения и объявляет индустриальную систему системой мирового развития.

Много внимания и места в своем новом труде автор уделяет управлению при новой системе. И здесь его мысль, как бы отталкиваясь от самого раннего, «забытого» произведения, написанного им двадцать два года назад, завершает свой полет.

В «Письмах женевского обывателя» Сен-Симон говорил о том, что духовная власть в новом обществе будет сосредоточена в руках ученых и художников, светская — в руках собственников.

Теперь эта концепция значительно меняется.

В «Катехизисе промышленников» власть также разделена, но разделена иначе: духовная — в руках ученых, светская — в руках индустриалов.

Теперь собственника заменяет индустриал.

В этой замене существо всей эволюции, проделанной социальной мыслью Сен-Симона за неполные четверть века.

И тут же обращает на себя внимание еще одно обстоятельство.

Если в «Письмах» автор превозносит ученых и ставит их на первое место в обществе, то теперь ученый должен уступить главную роль промышленнику.

Он поясняет свою мысль:

«…Ученые оказывают очень крупные услуги промышленному классу, но получают от него еще более крупные; они получают от него свое существование ; промышленный класс удовлетворяет их насущные потребности и их физические склонности всякого рода; он доставляет им все орудия, которые могут быть полезны им для выполнения их работ…»

Исходя из этого, вся реальная власть в новом обществе будет сосредоточена в руках Совета промышленников, ученые же сохранят в своей компетенции исключительно моральное руководство: сгруппированные в двух академиях, они будут подчиняться Высшей научной коллегии и продвигать в жизнь промышленную доктрину.

Сен-Симон полагает, что дальнейшее развитие индустриальной системы приведет к постепенному отмиранию государства. Государственная власть, выполнив роль рычага в утверждении новой системы, должна превратиться в чисто административную, а затем и вовсе исчезнуть. Новые органы будут осуществлять плановое руководство всем народным хозяйством страны. Вслед за Францией устремятся другие народы, и, продвигаясь по цепочке, индустриальный строй охватит весь земной шар…

Но как же обстоит дело с «самым многочисленным и бедным классом» общества? Неужели философ совсем забыл о нем?

Отнюдь нет. Именно мыслями об этом классе был вызван его духовный кризис. И теперь Сен-Симон старается точнее уяснить место и роль пролетариата в грядущем обществе.

В этом же 1824 году он пишет несколько отрывков, посвященных специально рабочему классу.

Философ утверждает, что за время революции «беднейший класс» вырос, окреп и раскрыл свои способности в деле хозяйственного строительства страны. И сельский и городской пролетариат оказался на высоте положения: в годы голода, разрухи, упадка производства он сумел не допустить до национальной катастрофы и спасти французскую промышленность и торговлю от постоянной дани иностранцам.

Благодаря стойкости рабочего класса хозяйство страны не только избежало краха, но и сумело достигнуть значительных высот.

«…В действительности… производство всякого рода продуктов бесконечно выросло после и даже во время самих бедствий; в действительности люди, до того занятые во всех торговых и фабричных заведениях в качестве простых рабочих, стали предпринимателями и руководителями работ, причем они оказались более искусными и деятельными, чем их предшественники. Таким образом, сейчас Франция гораздо более процветает, больше производит и имеет большее значение в земледелии, промышленности и торговле, чем до революции, хотя большая часть теперешних руководителей всеми этими предприятиями вышла из народа…»

И вывод:

«… Так как пролетарии достигли таких же успехов в основах цивилизации, как и собственники, закон должен признать их полноправными членами общества ».

Из этих экскурсов видно, что Сен-Симон несколько изменил свое представление о пролетариате. Хотя он и пытается доказать, что между рабочими и промышленниками нет непроходимой пропасти, но все же теперь он выделяет пролетариат в совершенно особый класс.

Но видно и другое: великий мыслитель так и не смог подняться до понимания особой миссии этого класса. Для Сен-Симона до конца его дней пролетариат останется пассивной массой, страдающей частью общества, горькую участь которого необходимо облегчить, но который сам своими силами облегчить ее не может: это удается лишь одиночкам, выбившимся в ряды промышленников и торговцев.

И отсюда все последующие поиски философа, поиски, которые так и не смогли привести к положительным результатам.

Духовный кризис первой половины 20-х годов, несмотря на свою длительность и силу, не сломил Сен-Симона.

Напротив, он сделал глаз философа более зорким, слух — более чутким, ум — более острым.

В 1824 году писатель разглядел и уточнил многое из того, что раньше привлекало его внимание в гораздо меньшей мере.

Но на один вопрос, самый трудный и страшный для социолога, он так и не сумел ответить. А вопрос этот чем дальше, тем неотвязнее сверлил и мучил его:

— Как воссоединить «расколовшихся» индустриалов? Как заставить предпринимателей и рабочих любить друг друга?..

 

ГЛАВА 11

НАШЕ ДЕЛО В НАШИХ РУКАХ

В мае 1823 года происходит знаменательная встреча, во многом определившая последующее развитие учения Сен-Симона.

Учитель встречается с наиболее преданным из своих учеников, который не только не покинет его в дни, когда уйдут Тьерри и Конт, но и понесет дальше его знамя, хотя и сослужит при этом едва ли не самую плохую службу своему наставнику как мыслителю.

Этим учеником был Оленд Родриг.

Выходец из богатой семьи, сын бордоского финансиста, Родриг отличался большими математическими способностями. В течение ряда лет он преподавал математику в Политехнической школе, затем был директором ипотечной кассы. Когда он встретился с Сен-Симоном, ему было двадцать девять лет. Философ сразу же произвел глубокое впечатление на молодого человека. Воспользовавшись тем, что Конт прекратил свои секретарские обязанности, Родриг занял его место и с тех пор не оставлял учителя до конца.

К сожалению, Родриг увлекался не только математикой, но и религией. Он был подвержен мистическим настроениям, находил в христианстве великие нравственные достоинства и ждал духовных откровений от Сен-Симона.

Именно в сотрудничестве с Родригом Сен-Симон и написал свой последний труд со странным и претенциозным названием «Новое христианство».

С богом у Сен-Симона были старые счеты.

В далекие времена детства из-за отказа от первого причастия будущий социолог сидел в исправительном доме; с тех пор он не стал более религиозным и в своей философии не оставлял места потусторонним силам. Граф Редерн в одном из писем прямо обвинял своего бывшего компаньона в атеизме. Это не совсем точно. Сен-Симон не был законченным атеистом. По временам, когда этого требовали тактические соображения, он был не прочь вспомнить о боге, а иногда даже, для вящей убедительности, вкладывал в уста божьи свои собственные речи. Но все это были скорее риторические фигуры, чем убежденность, и, когда дело доходило до серьезного, философ обходился без богословия. Напротив, он неоднократно подчеркивал, что религия была необходима в свое время, в средние века, а сейчас ее место должна занять наука. В «Очерке науки о человеке» он заявлял без обиняков, что теперь вера в бога больше не нужна, ибо с ней не мирится здравый смысл. Признание всеведения, всемогущества и всесовершенства божества ведет к неразрешимым противоречиям. «…Размышляя о богословской системе, нельзя не поражаться громадностью расстояния, отделяющего ее от современного состояния наук…»

Всю свою индустриальную теорию Сен-Симон строил на чисто рационалистической основе. Особенно характерен в этом смысле его только что вышедший труд «Катехизис промышленников».

И вдруг — «Новое христианство»!

На первый взгляд — отказ от всех прежних, неоднократно повторенных истин. Раньше — отрицание «слепых верований» и замена их «положительными доказательствами», теперь — признание «божественности христианской морали», которая якобы должна руководить человечеством; раньше — утверждение, что мир идет за учеными, теперь — выдвижение на первый план нового духовенства; раньше — «экономические интересы», теперь — религиозная проповедь.

Что это? Отрицание всего прежнего миросозерцания? Боязнь божьего возмездия за былое неверие? Старческий маразм философа, теряющего ясность мысли?

Ничего подобного. Мысль 65-летнего Сен-Симона ясна не менее, если не более, чем двадцать лет назад. Он не вычеркивает ни единого штриха из своего мировоззрения. Просто он подводит логическую черту, которая должна дать общий итог.

Сен-Симон всегда был дуалистом, признававшим существование двух независимых начал — материального и духовного. И если прежде все его помыслы были заняты материальной стороной учения, то теперь, стремясь завершить его, он обращает основное внимание на духовную сторону.

Сам он в религии не нуждается — с него достаточно тех выводов, которые можно сделать на основании опыта и точных наук. Будущее человечество, воспитанное в обстановке индустриального строя, также не будет в ней нуждаться. Но теперь, в переходный период, когда современное поколение слишком сроднилось с идеей бога, без религиозных верований обойтись нельзя. И поэтому необходимо приспособить религию к потребностям нарождающегося промышленного строя, создать такое мировоззрение, которое облегчит переход к будущему. В этом суть дела.

А отсюда и тот главный тезис, который выделяет Сен-Симон в «Новом христианстве».

«…Согласно принципу, богом данному людям в качестве правила поведения, они должны организовать общество способом, наиболее выгодным для наибольшего их числа; во всех их работах и действиях целью их должно быть возможно более быстрое и возможно более полное улучшение морального и физического существования самого многочисленного и самого бедного класса . В этом, и только в этом, заключается божественный элемент христианской религии…»

Итак, Сен-Симон снова думает о рабочем классе, о пролетариате, и только о нем. Снова самое горячее желание философа — добиться максимального улучшения жизни основного непосредственного производителя современного общества.

И снова он идет по пути, уже проторенному в «Индустриальной системе», «Катехизисе промышленников» и других работах этого периода. Он заботится о низах, но верит только верхам. Заботу о пролетариях он предоставляет промышленникам.

Правда, теперь он уверен в них гораздо меньше, чем прежде. Реальная жизнь показала ему, что предприниматель, «вождь производства», — это далеко не тот человек, которого раньше философ принимал за эталон добродетели. И поэтому, отчаявшись в других средствах, Сен-Симон, стимулируемый Родригом, решает обратиться к божьей помощи и взвалить на плечи бога задачу, с которой не справился сам.

Религия Сен-Симона ставит перед собой одну главную цель: заставить фабриканта заботиться о нуждах рабочих, внушить ему, что это первостепенная его задача, ввести моральную гарантию того, что индустриальный строй действительно раскрепостит бедняка…

Весьма странная, несбыточная мечта, идея, которая не внесла в теорию Сен-Симона ничего, кроме путаницы. Ибо то, что он считал средством, многие из его учеников приняли за цель. Так получилось и с Родригом, который сотрудничал с Сен-Симоном во время написания его последнего труда и который издал «Новое христианство» в год смерти философа.

Да, 1825 год был последним его годом. Смерть торопила великого мечтателя. Его здоровье, подорванное прежними испытаниями, внезапно сдало.

В апреле, буквально на следующий день после выхода «Нового христианства», Сен-Симон заболел. Поначалу болезнь не внушала больших опасений — философ продолжал работать. Он успел прочитать книгу Огюстена Тьерри «Завоевание Англии норманнами» и дал высокую оценку первому большому труду своего бывшего ученика. Вместе с Родригом он деятельно разрабатывал план проектируемого журнала «Производитель».

Но затем слег. И вскоре стало ясно, что больше ему уже не подняться.

В конце апреля больного по его просьбе перевезли в более тихий и зеленый район — в Монмартрское предместье. Здесь вокруг него собрались все ученики и друзья. Родриг не отходил от постели мыслителя и читал ему вслух «Новое христианство». Несколько раз вместе с Родригом пришел новый поклонник, Бартелеми Анфантен, восхищенный последней книгой учителя. Часто бывали Леон Алеви, доктор Байи и юрист Дювержье.

19 мая состояние больного резко ухудшилось. Родриг пригласил знаменитых врачей — Галля и Бруссэ. Галль, хорошо знавший Сен-Симона со времени Директории, пришел первым. После короткого осмотра он констатировал отек легких и заметил, что жить больному осталось недолго.

Бруссэ подтвердил диагноз.

В эти последние часы Сен-Симон был очень активен. Он хотел умереть как философ. И умирал как философ. Невзирая на боль и слабость, он говорил, говорил, говорил, словно желая перехитрить смерть, стоявшую за его плечами. О себе он не думал совсем.

— Вы очень страдаете? — спросил его в шесть часов вечера доктор Байи.

— Нет, — ответил Сен-Симон.

— Как, разве вы не испытываете боли?

Умирающий с бледной улыбкой взглянул на врача.

— Сказать так значило бы солгать, но какое это имеет значение?.. Поговорим о другом…

— Какая голова! — прошептал Бруссэ, уходя. — Какое величие духа!..

Сен-Симон был настолько погружен в свои мысли, что, когда спросили, не хочет ли он повидаться с дочерью — самым дорогим для него существом, больной категорически отказался.

— К чему тревожить ее? — сказал он. — Мои последние минуты должны быть посвящены только моей системе.

Точно так же не пожелал он принять и племянника Виктора, хотя нежно его любил.

— Помните, — говорил он, обращаясь к ученикам, — что для совершения великого дела необходима страстная увлеченность… Целью трудов моей жизни было создать всем членам общества широчайшие возможности для развития их способностей…

Его очень волновала судьба журнала.

— Вот уже двенадцать дней я только и занят тем, что указываю вам средства для успешного проведения этого дела, и теперь в течение трех часов силюсь изложить сущность моих идей на этот предмет. Сейчас я могу вам сказать только следующее: вы приближаетесь к эпохе, когда хорошо рассчитанные усилия должны увенчаться величайшим успехом. Плод созрел, и вам остается сорвать его…

Пульс становится все слабее, слабеет и голос…

В последний раз философ с усилием поднимает руку и шепчет:

— Наше дело в наших руках…

…В девять часов вечера его не стало…

Его хоронили 22 мая. Собрались все, пришли даже Конт и Тьерри. Похороны были гражданскими — акт большой смелости в дни, когда час от часу усиливалась католическая реакция.

На могиле выступали Леон Алеви и доктор Байи.

Алеви сказал:

— В то время когда люди в свои предсмертные часы думают о друзьях, родных, о себе самих, Сен-Симон свои последние минуты отдал тем, кто работает, тем, кто страдает, той великой семье, чьи интересы он защищал, которую усыновила его душа…

…Может быть, недалеко то время, когда воздадут должное этому вельможе Франции, постоянно защищавшему интересы обездоленных и угнетенных, этому гранду Испании, сражавшемуся за американскую свободу, этому потомку Карла Великого, боровшемуся за мир и счастье людей единственным оружием — логикой мысли…

Через несколько дней после похорон мадам Жюлиан писала дочери философа:

«Я поставила ему памятник на кладбище Пер-Лашез от вашего и моего имени; на камне нет ни хвалебных стихов, ни титула, просто: Анри Сен-Симон, умер 19 мая 1825 года, в возрасте 65 лет. Это не помешает потомству признать в нем великого человека. Ведь могилы Мольера, Лафонтена и других гениальных людей столь же скромны…»

Сен-Симон умер нищим. После него остались долги: 153 франка за прокат мебели, 150 франков за лечение, 135 франков — булочнику.

Долги уплатила мадам Жюлиан с помощью друзей покойного.

Какова была дальнейшая судьба этой самоотверженной женщины?

Мы этого не знаем. Известно лишь, что в июле 1825 года она оставила свою квартиру и поселилась в маленькой комнатке на улице Сент-Андрэ. Долгое время она состояла в переписке с дочерью Сен-Симона Каролиной-Шарлоттой. Что касается последней, то она проживала в Париже, была дважды замужем и умерла в 1834 году, оставив троих детей — мальчика и двух девочек, следы которых затерялись в сутолоке жизни.

Любимый племянник Сен-Симона Виктор, сын сестры философа Аделаиды, сделал военную карьеру, но умер бедным, как и все Сен-Симоны. Его единственной заслугой перед потомством было первое более или менее полное издание знаменитых «Мемуаров» своего далекого предка, герцога Луи де Сен-Симона.

А в общем, со смертью самого знаменитого из Сен-Симонов некогда знаменитый род угас, растаял, испарился и не подарил миру больше никого, кто мог бы своим именем украсить страницы истории.

Но если Анри Сен-Симон не оставил семьи в юридическом смысле слова, то его уход совпал с зарождением большой духовной семьи, взявшей знамя из слабеющих рук философа и готовой нести его дальше, сквозь любые препятствия.

Сен-Симон умер — сен-симонизм начал свое историческое бытие.