— Петрок! Что-то пчелы разлетались? Посмотри, вон над яблоней кружат. Может, облет? А может, и рой! — крикнула из веранды Татьяна.

Мамута сразу насторожился, потому что облет пчелы совершают обычно во второй половине дня, а тут еще нет и двенадцати. Он взял ведро воды и березовый веник, заранее подготовленный на случай роя, подошел к ульям. Над зеленым домиком, на первый взгляд безладно, кружили пчелы. Из нижнего и верхнего летков на волю высыпали сотни новых пчелок, они поблескивали светлыми, молодыми, неизношенными крылышками и с первородной радостью взлетали вверх. Над пасекой звенел могучий гул.

Петр Евдокимович сразу определил: выходит рой. Побрызгал пчел, круживших над ульем, водой, словно освятил, благословил на вылет в новую жизнь. Он следил, где начнут пчелы садиться, собираться в клубок. Высоких деревьев, как и положено, на пасеке не было, на молодых яблонях и сливах можно снимать рой, подставив два табурета. Пчелы суетливо кружились над сливой и со всех сторон тянулись к ней, будто притягивало их магнитом.

— Ага, вот они где выбрали место, — Мамута увидел темный клубок пчел, который на глазах разбухал, воздух вокруг словно кипел от тысячи крылатых насекомых. — Очень хорошо. Не надо никуда лезть.

Рой был огромный, клуб тяжелел, ветви, на которых привились пчелы, сгибались все ниже. Дымарь был заранее подготовлен, заправлен сухими гнилушками — только поджечь. Круглая, легкая роевня тоже была готова к работе: обвязана белой холстиной, нужно только сделать щель — отодвинуть с одной стороны холстину и направить туда пчел. Однако на этот раз более подходящей оказалась роевня-сундучок, внутри нее имелись четыре рамки сотов-суши, дырочки для вентиляции, леток, который потом можно закрыть, а крышка и дно легко вынимаются. И эта роевня была готова.

Мамута взялся разжигать дымарь. Подошла Татьяна, увидела дымок и сразу все поняла.

— А где они сели?

— Ой, хорошо сели. На ветвях сливы. Никуда лезть не надо. Принеси, пожалуйста, табуретку.

— А ложка есть? Может, еще одну взять?

— Возьми. Не повредит.

Петр Евдокимович надел на голову сетку-маску, закрывающую лицо, взял сундучок-роевню, дымящийся дымарь и быстрым шагом направился на пасеку. На сливовом дереве тем временем образовалась огромная темная трепещущая груша. Петр Евдокимович присматривался, есть ли трутни. Их, толстых, важных, не было видно, значит, рой-первак, матка плодная, которая зимовала, самцы-трутни ей не нужны.

— Ну, молодчина! Такую армию собрала! Значит, силенку еще имеешь. Только бы собрать твоих деток всех, никого не прижать, не обидеть.

А тебе уже третий год. На добрый толк, надо менять. Ну, если с роем вылетела, значит, начнется твоя вторая молодость. Мамута любил говорить с пчелами, ему казалось, они все понимают, он мог даже погладить своих крылатых сборщиц нектара, а вот прижать невозможно — расплата будет мгновенная. Он знал, что перед выходом роя старая матка откладывает много яичек, очищается и облегчается, иначе она не сможет взлететь. Он обкурил роевой клуб дымком, дал знать пчелам: хозяин на месте, улей для них готов, не надо лететь на новую квартиру, которую подыскали пчелы-квартирьеры, а это может быть лесное дупло, старый улей-развалюха. Рой вел себя спокойно, гул ровный, в нем слышалась надежда на счастливую семейную жизнь в новом домике.

Роевые пчелы заправляются медом перед вылетом, ибо путь может растянуться на пять-семь километров, берут с собой воск, прополис, чтобы на новом месте быстро строить соты, матка отдохнет день-два и начнет свое святое дело — откладывать в соты яички. Мамута увидел пчелку с корзинками, полными желтой пыльцы: эта прямо из лесу или поля. На новом месте все понадобится.

Подошла Татьяна с табуреткой, в белом платке, завязанном под подбородком, сетку надевать не любит. Мамута и сам часто заглядывает в улья без маски. Но роевые пчелы могут рассердиться, а тогда успокоить их непросто.

Мамута поставил роевню на табурет, оказалось низковато, попросил Татьяну принести пару полен дров. Теперь край роевни доставал до пчел, Мамута обкурил еще разок, затем загреб полную ложку крылатых насекомых и высыпал в роевню, затем еще и еще. Вскоре пчелы сплели живую лестницу и по ней двинулись в новый дом, не подозревая, что жилье это временное, только до вечера. Но тут подул ветер, ветви колыхнулись, это не понравилось пчелам, они сердито загудели, одна пеканула пчеловода в руку. «От, дурничка! Я же не виноват, что ветер подул. Татьяна, держи ветви. Ветер поднимается. Покури сюда».

Татьяна, всегда помогавшая мужу в пчеловодческих делах, понимала его с полуслова. В последнее время она часто болела, и выручал ее мед, потому к пчелам она относилась с большой любовью.

— Ну, хорошо идут. Если б еще матку увидеть, как она зашла. Тогда можно быть спокойными. Я б пошла в огород. Лебеда душит морковку.

— Иди. Я справлюсь, — тихо ответил Мамута. Он придерживал ветви, чтобы ветер их не двигал и пчелы не сердились.

Настроение у него было приподнятое. Радовался, что рой не улетел, да такой большой. Если ему подставить рамку печатной червы, от была бы сильная семейка! Но где взять такую рамку? В домике, из которого вышел рой, нежелательно, семья и так ослаблена, в других ульях стоят надсатки-магазины, их нужно снять, чтобы достать из гнезда рамку червы, а это дело непростое. Решил посадить рой, понаблюдать за ним. Если через пару дней пчелы будут лететь в поле и возвращаться с обножкой-пыльцой, значит, матка взялась за работу, через месяц в семье будет много молодых пчел, к концу сезона они наносят меду для себя, еще дадут и хозяину полпуда, а то и больше.

Тем временем пчелы дружно шли в роевню, на ветвях оставалось мало. Их можно уже и оставить — они вернутся домой. Но вдруг среди них матка? Потому Мамута обкурил всех, стряхнул в роевню, закрывая крышку, прижал пчелку и тут же получил жало в палец.

— Ах ты, милая моя. Я же не видел тебя. Ну что ж, спасибо за поцелуй. Это пчеловоду на здоровье, — тихо молвил Мамута.

До конца дня он ходил в радостном настроении. Первый рой в этом сезоне приятно его взволновал, легко удалось снять, сидят пчелы тихо — значит, матка есть. Случалось, рои улетали. Минувшим летом вышел рой с молодой маткой, сел на самую верхушку яблони. Пока Мамута разжег дымарь, пока принес лестницу, пчелы поднялись и полетели в лес за Беседь. Он стоял и смотрел им вслед, готовый расплакаться от обиды: зимой две семьи погибли, а тут еще потеря. Если бы дома не был, не видел, а то ведь на глазах удрали. Да и Татьяна подлила масла в огонь:

— Ну и раззява ты, Петрочок. Упустил рой.

Ничего не ответил Мамута, душа и так плакала, укор жены — будто соль на свежую рану. Понемногу успокоился, утешил себя: это же хорошо, что где-то еще будут жить пчелы.

Мысли мыслями, но надо готовить домик для новой семьи. На пасеке стоял свободный улей: выставил с надеждой, что залетит чужой рой, — такое раньше случалось. На этот раз посадит своих пчел. Снял крышку, утепление — наволочку с мягким сеном, такое же утепление было и сбоку, с северной стороны. Рой даже летом надо утеплять, если не будет тридцать шесть градусов тепла, матка не начнет откладывать яички. Улей был чистый, правда, напротив одной рамки насыпались мелкие кусочки воска — значит, поработала восковая моль. Поднял рамку, увидел извилистую канавку, затянутую паутиной: по сотам прошел червяк-гусеница. Эту рамку надо удалить, останется пять, а это мало, рой большой, решил подставить еще две рамки вощины — пусть строят соты, роевые пчелы делают это быстро. Набрали воска перед вылетом, активно выделяют его. Других домашних работ мало: кормить, поить и согревать расплод не надо — только носи нектар и оттягивай соты. Нашлась для роя и медовая рамка.

Солнце уже низко висело над старой сосной в Березовом болоте, когда Мамута вынес из погреба тяжелый сундук-роевню. Тяжесть и тишина в роевне радовали хозяина: рой большой, матка на месте, если ее нет, пчелы сильно шумят, но особого кайфа для Мамуты сегодня не будет. И вот почему. Обычно он снимал рои в круглую роевню, затем под вечер Татьяна застилала белой скатертью щит напротив летка, на нижний край его Мамута клал на бок роевню, укреплял ее по бокам, чтобы не покатилась, открывал снизу холстину, обкуривал дымком, и пчелы искали путь в новый дом. Он брал их ложкой, высыпал у летка, пчелы растерянно осматривались и шли в улей. Постепенно они прокладывали тропу к летку, потом шли широкой лавиной.

— Идут, как Суворов через Альпы, — любил говорить учитель истории Петр Евдокимович Мамута.

Когда пчелы шли по скатерти, он почти всегда находил матку. Бывало, первой ее видела Татьяна и с радостью восклицала:

— Вот, смотри, какая королева! Идет вроде быстренько, но с каким достоинством! Кажется, сколько того насекомого, а такую армию народила, — удивлялась она.

Сегодня он пересаживал пчел один, скатерть не понадобилась. Он обкуривал дымком роевню, потом брал рамку с пчелами и ставил в улей, и таким образом одну за другой. Затем выдвинул дно роевни, гусиным крылом смахнул остальных пчел в улей. Новоселье закончилось.

Подошла Татьяна.

— Ну, что у тебя? Посадил уже?

— Все хорошо. Пчелки на месте. Надо нам посмотреть остальные семьи. Сорвать маточники. А то сыпанут рои, куда мы их денем? Да и семь домиков для нас хватит.

— Больше не нужно. Хотя бы этих досмотреть. Ты же любишь говорить: только сильные семьи дают мед.

— Это истина. Слабаков надо кормить. Да еще могут не перезимовать.

В последнее время они часто ссорились по разным пустякам, но в дела пчелярские Татьяна не вмешивалась, понимала — муж разбирается больше.

— Надо Юле позвонить. Пусть приедет. Вдвоем мы не справимся. А для нее будет практика.

Петр Евдокимович не возражал. Он вдруг почувствовал сильную усталость, но волна радости перекрыла ее: удачно посадил крупный рой, матка не потерялась. Будет крепкая семейка. Скоро зацветет липа, затем гречиха. Наносят пчелки меду и себе, и хозяину.

Темнело, когда Мамута подошел к домику, приложил ухо к задней стенке: услышал приглушенный звон, шорох крылышек, попискивание — это подавала голос матка: я здесь, все в порядке, домик хороший, будем в нем жить. В улье кипела работа: свита кормила матку молочком, самые нетерпеливые начали строить соты, делают это пчелы артельно, толокой, а не поодиночке. Строят все вместе, и никто не ошибется, линию не скривит. И никто их этому не учил. На седьмой-восьмой день молодые пчелы начинают выделять воск и становятся строителями и архитекторами. Много загадок в природе, но, пожалуй, больше всего в жизни пчелиной семьи.

Не только радость и душистый мед приносили пчелы Мамуте, но и много забот и огорчений. Несколько лет назад напал на пасеку клещ, из десяти семей после зимовки осталось три, у многих пчеловодов соседних деревень погибли все пчелы. Как бороться с клещом? Как сберечь крылатых сборщиц нектара? Химических препаратов не было. В районе посоветовали обкуривать полынью, сушеным корнем хрена, лист плотной бумаги смачивать растительным маслом, закладывать в леток, после обкуривания клещи будут падать вниз, прилипать к бумаге, утром эти листы сжигать.

Сушеная полынь нашлась, накопал хрена. Правда, самые толстые корни Татьяна реквизировала: скоро Пасха, дети, внуки приедут, а копченый кумпячок с хреном — превосходное угощение. Мамута не возражал, потому как сам любил холодец с хреном. Высушил тонкие корни, каждый вечер дымил в летки ульев. Три семьи вынянчил, летом только одна дала рой. Осенью дочь Юля привезла муравьиной кислоты, разъяснила, как с ней обходиться. Обработал, все пчелы перезимовали хорошо. Повеселел Мамута, через год пасека выросла в два раза.

Минувшая зима была легкая, весна выдалась теплая, рано зацвела ива, развесила пушистые котики — самое раннее медоносное растение. А потом земляника, черника, особенно дружно цвела брусника. Да и сады: вишни, сливы — стояли, словно облитые молоком. Затем вспыхнули бело-розовым цветом яблони. Пчелиные семьи быстро набирали силу. Когда в лесу зацвела малина — одно из самых медоносных растений, — Мамутовы пчелы могли работать в полную силу. Об этом говорил и весомый рой-первак, да и в надставки Мамута заглянул: есть медок, надо скоро брать.

В тот же вечер он позвонил Юле. Обрадовался, услышав:

— Если все будет хорошо, в субботу приедем.

— Ты позвони перед выездом. Мы с мамой начнем. А вы подъедете.

Так и договорились. И хотя нелегким выдался день: утром косил, потом разбивал покосы, затем снимал рой, заснуть Мамута долго не мог. Думал о своих детях. Он имел полное право гордиться ими. Валя, старшая дочь, окончила пединститут, работала в школе, заочно окончила аспирантуру, защитила кандидатскую диссертацию, теперь преподает в родном институте. Имеет двоих детей. Сын Юрка добился своего — стал военным летчиком, служит в приволжском городе, подполковник уже, растет у него сын-третьеклассник. Вера живет в Минске, врач-кардиолог, у нее двое детей, муж инженер. Живут дружно. Мамута охотно навещает их в столице.

Особенно гордился он младшей дочерью Юлей. Она окончила техникум, потом сельхозакадемию, помогает ему в пчеловодческих делах. Теперь она главный зоотехник колхоза «Парижская коммуна», это недалеко от райцентра. Юля чаще других наведывается в Хатыничи, муж ее — главный инженер сельхозуправления, сам ездит за рулем служебного газика. И у них тоже двое детей. Мамута с теплотой и радостью думал о своих семерых внуках. Но в глубине души он всегда помнил: в Минске растет восьмая внучка Алеся, дочь Петра, которого родила Юзя. Алесю Мамута видел один раз, когда она еще под стол пешком ходила. Бабушка Юзя запала ему в душу молодой, красивой, жаждущей любви и ласки, оно и понятно — изголодавшаяся вдова. Первый муж не вернулся с фронта, второй спился, попал под машину темным вечером. И опять она вдова…

Как-то Мамута поссорился с Татьяной, и она со злостью крикнула:

— Можешь ехать в Минск. К своей сучке…

Петр Евдокимович про свою грешную любовь к Юзе вспоминал редко, был уверен, что Татьяна ничего не знает. А она, оказывается, три десятилетия знала о его тайне и молчала. И вот теперь, на старости, ее прорвало. Она все чаще болеет, мучает гипертония, бывает, что не может наклониться. А надо же и корову доить, и огород полоть. Петрок старался больше помогать по хозяйству, особенно летней порой. То ли болезни, то ли возраст были причиной перемен в характере Татьяны, она все чаще ворчала, сердилась. И ссоры вспыхивали из-за любой мелочи.

Петр Евдокимович настроился отказаться от директорства. Он давно собирался написать заявление в районо, но духу не хватало, все откладывал. Однако этим летом надо решить окончательно, и сделать это в июне, чтобы к новому учебному году назначили нового директора. Он предложит на свое место Любу Ровнягину, Любовь Дмитриевну. Она теперь завуч, освоилась с этой должностью, институт окончила, знает людей, и ее все знают, и родом она из соседней деревни. Лучшей замены не найти, из Могилева, тем более — Минска никто в эту глушь не поедет.

Вот достанут мед, посоветуется с Юлей, с Иваном, зятем, вместе с ними поедет в райцентр. Откладывать дальше нет смысла, если каждый день об этом думать, сомневаться, колебаться, то можно свихнуться. Попросит, чтобы дали вести уроки истории, а не дадут, сильно жалеть не будет. Ему уже шестьдесят три, наработался, у него есть хозяйство, пасека — это любимое занятие. Есть к чему руки приложить.

А зимой можно и внучат навестить. Катануть в Могилев, потом в Минск. Татьяне скажет, что Юзя, минская присуха, давно замужем. Татьяна частенько ездит в Минск к дочери, а его всячески отговаривает. Дочь обижается на отца: почему не приезжаешь? Может, и она знает, что у нее есть брат по отцу?

Кажется, так просто написать короткое заявление: прошу освободить от занимаемой должности… в связи с выходом на пенсию… Всего пару строк, но рука не поднимается их начертать, глаза становятся влажными, сердце начинает болеть. Наконец Петр Евдокимович настрочил заяву, хотя и рука дрожала, повез в районо. Там никто не отговаривал, да и заведующего не было на месте — уехал в отпуск. Инспектор, молодая женщина, Мамута мало ее знал, спросила, кто может его заменить.

— Замену я подготовил. Это Ровнягина Любовь Дмитриевна. Завуч нашей школы, которую она кончала в свое время. Диплом пединститута имеет. Семья хорошая. Отец бригадиром в Вишнях работает. Правда, когда-то в чарку заглядывал, теперь завязал. Дочь перевоспитала.

— Наверное, лимит выбрал, — улыбнулась скептически бухгалтерша, сидевшая за соседним столом. — Фонд выбрал, потому и завязал. Перевоспитать пьяницу вряд ли можно. Правда, если сильно захочет…

— Может быть, вы и правы. Во всяком случае, Любови Дмитриевне это удалось. Она будет хорошим руководителем. Умеет ладить и с коллегами, и с родителями детей. Она всех знает, — убеждал Мамута инспектора. — А новый человек… Да и кто поедет в нашу глушь…

— Ну почему глушь? — не согласилась инспектор. — Из вашей школы столько известных людей вышло! Шандобыла Николай Артемович — ваш выпускник? Власть районная.

— Наш, — с гордостью ответил Мамута. — А в Могилеве, Минске наших сколько! Моховиков Петро вон по телевизору выступает. Главный редактор. Сахута Андрей — первый секретарь райкома партии в столице. Так что передайте заведующему мое заявление. Ну, и о моей кандидатке на должность директора скажите. И еще есть просьба. Разрешите мне вести уроки истории.

— Хорошо. Думаю, мы учтем ваше предложение. Удовлетворим и вашу просьбу, — заверила его инспектор.

«Наверное, она имеет влияние на заведующего. Раз так уверенно обещает», — подумал Мамута. А еще мелькнуло в голове: Было бы лучше, если б она сказала: «Что вы, Петр Евдокимович? Вы такой опытный руководитель. Поработайте еще». Ну, хотя бы для приличия поуговаривала. Я бы отказался, раз уже решил твердо, но было бы приятно. Да хоть бы спасибо сказала. А то — удовлетворим просьбу. Возможно, заведующий вел бы себя иначе. Хотя и он не так давно в районе, кадры знает слабо. А может, он не подпишет заявление? Мол, рано ты, Мамута, собрался в обоз. Ты еще нужен. Поживем — увидим.

Вышел из районо Петр Евдокимович с каким-то неизведанным раньше чувством: вроде можно вздохнуть с облегчением — не надо думать о ремонте школы, о заготовке дров, подбирать кадры, ездить в район на совещания, а с другой стороны, будто заноза, в голове засела мысль: ты уже никому не нужен, отработал свое, сиди на диване у телевизора. Уроки истории могут дать, а могут сказать: все, хватит, отдыхай, Мамута.

Почему-то всплыло в памяти воспоминание: поздней осенью сорок третьего проводилось первое совещание директоров школ в райкоме. Он опоздал, шел пешком по грязи двадцать километров в лаптях, другой обуви не было. Вошел в небольшой зал парткабинета, прошагал мокрыми лаптями до свободного места в первом ряду. Потом секретарь райкома Дарья Азарова попросила его остаться, расспросила о делах в деревне, помогла приобрести хромовые сапоги…

До автобуса оставалось еще больше двух часов, Петр Евдокимович неторопливо направился в сторону раймага, купить Татьяне гостинцев, потом перекусить в столовой, выехал из дома рано. Людей на улицах райцентра было мало. Местные жители почти все были знакомы между собой, приезжие сельчане тоже часто встречали здесь знакомых. Навстречу шла седая женщина с черной матерчатой сумкой, на которой был вышит большой красный цветок. Поравнялись, она остановилась, внимательно присмотрелась:

— Мамута? Это вы или я ошиблась?

— Я, Дарья Трофимовна, — узнал он в этой седой бабушке Азарову. — Как вы поживаете? Давно не виделись.

— Да пожалуй, лет десять. Столько уже я не работаю. А вы?

— Ой, не спрашивайте, Дарья Трофимовна. Вот отнес заявление в районо. Прошусь в отставку. Три года после пенсии отработал. Заботы директорские плешь проели. Уроки истории хочу вести. Если дадут. Между прочим, хотите — верьте, хотите — нет, но я только что вспоминал вас. Ну, то совещание в сорок третьем году. Когда я в лаптиках притопал…

— О, Петр Евдокимович, так и я это помню. Что было тогда, помню, как сейчас. А что вчера, того не помню. Вы, может, торопитесь куда? Я вас не задерживаю?

— Нет, у меня еще два часа до автобуса.

— Так, может, присядем в скверике? Поговорим.

Мамута понимал, что живется ей невесело и не всегда есть с кем перемолвиться словом. И он не ошибался. Живет Азарова одна. Сын в Могилеве. Летом приезжают внуки, иногда заходят бывшие выпускники — она двадцать лет отработала директором школы.

Петр Евдокимович внимательно слушал и никак не мог поверить, что эта седая, усохшая женщина в очках, со сморщенным, как печеное яблоко, лицом — та самая красавица, полногрудая женщина, с гладко причесанными темными волосами, в гимнастерке, туго перетянутой широким командирским ремнем. Тогда говорили, что в нее был влюблен первый секретарь райкома партии Акопян. Затем стали говорить, что у нее роман с Макаром Казакевичем, хатыничским председателем колхоза, что за это ее сняли с должности секретаря по идеологии и назначили директором школы, а Казакевичу, одноногому инвалиду-фронтовику, дали выговор. Выговор за любовь, мол, у тебя семья, жена, дети, а она, Азарова, хотя и одинокая вдова, не имеет права любить женатого.

— Неизвестно, сколько той жизни осталось. Хочу к вам в Хатыничи съездить. Поклониться могиле Макара Тарасовича, — тихо, глуховатым голосом сказала Азарова.

«Значит, правда, была у них любовь», — подумал Петр Евдокимович, а вслух сказал:

— Приезжайте. Ко мне зайдете в гости. Я недалеко живу. От магазина прямо по улице…

— Я помню. Некогда часто ездила по району. На выборы к вам приезжала. На собрания. На похоронах Свидерского была. Жуткая сцена. Никогда не забуду… Может, подговорю Долгалева. Он машину найдет, так и приедем. Наверное, у вас еще какие дела есть. Вы ж куда-то шли…

— Дарья Трофимовна, а знаете что? Я шел в столовую. Она теперь зовется рестораном. Давайте зайдем, перекусим. И поговорим. Деньги у меня есть. Я еще ваш должник. За хромовые сапоги. Вы тогда звонили во все колокола и помогли. Сапоги долго носились…

— А вот этого я не помню. Как вы в лаптиках протопали и мокрые следы тянулись по полу — это стоит в глазах. А про сапоги забылось. Считайте, что и не было, — смеялась Азарова. — Идемте. Деньги у меня тоже есть.

В тихом, почти пустом зале ресторана они хорошо пообедали, даже выпили бутылку вина. На прощание трижды поцеловались.

— Петр Евдокимович, дорогой мой, один вам совет. Не думайте, что после выхода на пенсию жизнь кончается. Это не так. Мне уже две шестерки с хвостиком. Было бы лучше иметь две пятерки… Ну да что поделаешь. Вот посидели, поговорили, я почувствовала, будто помолодела на пять лет. Будете в райцентре, заходите, пожалуйста, — она назвала адрес и телефон. Мамута все записал.

— Зайду. Обязательно. Медку привезу. Я ж пчеловод. Хромовые сапоги стоили дорого. Одной бутылкой вина не отбояришься, — улыбался он.

Дарья Трофимовна весело засмеялась, и у Мамуты настроение резко поменялось. Он был рад, что случайно встретил эту умную, красивую — она и в старости была красивой, — женщину, которая большую часть своего века прожила солдатскою вдовой, без громких слов можно сказать: всю жизнь отдала людям.

И еще подумалось: до чего же короток век человека! Расцвел ты или не расцвел, пожил с радостью или мучился, хочешь стареть или не хочешь, все равно умрешь. Проснулась обида на свою Татьяну, теперь она все чаще укоряет Юзей, мол, жил со мной, а думал о другой. Столько лет молчала, а теперь, на старости, допекает.

Через неделю, под вечер, Петр Евдокимович с голубой авоськой шагал полевой дорожкой. В сетке он нес литровую банку свежего меда — почти полтора килограмма. Нет, денег брать не станет, это гостинец Матвею Сахуте и его внукам.

Вспомнилось, как нес полный горшок меду Сахутам двадцать лет назад. Тогда Андрей Сахута, его любимый ученик, только женился, работал первым секретарем райкома комсомола, а теперь он в Минске, высокий партийный начальник. Учителю было приятно видеть на телеэкране Петра Моховикова. Где только нет выпускников Хатыничской восьмилетки! От Калининграда аж до самого Владивостока разлетелись птенцы деревенской школы. На добрый толк, было бы лучше, чтобы они работали на своей родине, ближе к своим родителям.

Тогда, двадцать лет назад, с высоких трибун обещали: нынешнее поколение будет жить при коммунизме. Промелькнули два десятилетия, а коммунизма так и не видать. Жизнь немного улучшилась по сравнению с послевоенной голодухой, а порядка как не было, так и нет. Урожай стал более весомым, техники в колхозе хватает, удобрения есть, если бы еще бережливости побольше! Петр Евдокимович гордился, что в районной сводке по надоям молока и привесам мяса, по урожайности зерновых культур на первом месте колхоз «Парижская коммуна». Значит, главный зоотехник, его дочь Юлия, и главный агроном сельхозуправления, зять Иван, в шапку не спят.

Шагал Мамута легко, думалось и дышалось вольно. Недавно прошумел теплый летний дождь, высокая рожь, стеной стоявшая вдоль дорожки, дышала мягким, теплым хлебным духом — такой дух исходит из печи, когда там печется хлеб.

Темно-фиолетовая туча отплывала за Беседь, блеснуло солнце над Березовым болотом, а над рекой вспыхнула громадная дуга радуги. Выше была видна еще одна, но не такая выразительная. Мамута с детства любил смотреть на радугу. И название белорусское его радовало — вясёлка! А по-русски радуга, наверное, значит — радостная дуга. А его мать называла радугу Весялухай или Семицветиком. Вспомнил, как в детстве деревенская малышня называла радугу Цмоком, малым казалось, что радуга пьет, смокчет воду из реки.

Нет, что ни говори, радуга — это чудо природы. Вдруг вспыхнет после дождя на темном куполе неба настоящее чудо! А тут еще во ржи ударила перепелка: пить-подать, пить-подать. Эта извечная картина сильно впечатляла, радовала душу. Мамута даже остановился, чтобы полюбоваться. Похвалил себя, что пошел не по деревенской улице, а по этой дорожке. В резиновых сапогах можно смело топать по мокрой траве. Да и не стал бы он так на деревенской улице любоваться радугой, и перепелку там не услышал бы. Мудрый совет дала Азарова: жизнь не кончается после выхода на пенсию. Нет, она начинается, становится другой: меньше работы, меньше забот и обязательств.

Вскоре он подошел к выгону — неширокой песчаной дороге, которая вела из деревни в поле. Невольно посмотрел налево: там после войны стояло громадное, длиннющее гумно, и он летом тоже махал топором — помогал строить овин. Был там ток, конный привод-молотилка, сушильня. Позже молотили тракторным приводом, и ночью гудел трактор, слышались людские голоса. Даже ученики седьмого и восьмого классов охотно работали ночью — отвозили волокушей солому, которую тут же стоговали взрослые. Теперь на том месте зеленело сплошное поле ржи. Удивительно, как и не было здесь ничего! А прошло всего три десятилетия.

Некогда председатель колхоза Макар Казакевич — они ехали из райцентра, — показывал, где чей стоял хутор до революции, после реформы Столыпина. Стояли избы, сараи, цвели сады… И ничего не осталось, каменных фундаментов не делали, больших камней в Прибеседьи мало, цемента не было. Избы разобрали, колодцы засыпали, деревья выкорчевали. И все, будто корова языком слизала хутора. Мамута знал, что поле вдоль дорожки хатыньчане называют — наддатки: здесь давали дополнительные делянки после отмены крепостного права. Было это давно, исчезли те межи, а название живет, люди помнят, но скоро и это забудется. Вот тебе живая история. А сколько поколений людей сменили друг друга на этой земле! До войны археологи раскопали на высоком берегу Беседи древнюю стоянку, пожилой, седобородый ученый рассказал молодому учителю Мамуте: здесь поселились наши предки почти сто тысяч лет тому назад. Поймал себя на мысли: ему хочется и дальше вести уроки истории.

Мамута издали увидел велосипедиста, ехавшего по дороге. Сам он шагал по тропе с левой стороны выгона. Вскоре велосипедист догнал его. Это был председатель сельсовета Иван Егорович Сыродоев.

— Здорово, Петр Евдокимович! — Сыродоев слез с велосипеда.

Мамута спустился вниз на дорогу, чтобы поздороваться с местным начальником, с которым виделся довольно давно.

— До меня дошел слух… А может, это сплетни? Может, неправда? Ну, что вы подали в отставку.

— К сожалению, Егорович, это чистая правда. Укатали сивку крутые горки. Прошусь на обочину. Пора на отдых.

— Жаль, Петр Евдокимович. Вы еще мужик что надо. Могли бы еще поработать. Имея такой опыт, авторитет.

— Авторитет, как говорится, дело наживное. И Люба Ровнягина, если ее утвердят, будет на месте. А я хочу пожить спокойно. Пчелками заняться. Есть такая грустная шутка: человек нормально, беззаботно живет семь лет до школы и один после пенсии. Ну я, имея пенсию, прожил три года. Может, еще столько протопаю по земле.

— Ну что вы, Петр Евдокимович! Три года… Живите долго. Между прочим, читал в газетке: пчеляры живут долго. А куда ето вы собрались, если не секрет?

— Да какой тут секрет? К Матвею Сахуте. Обещал ему на гостинец медку. Вот и выбрался. Слушай, Егорович, приедь как-нибудь ко мне. Посидим, поговорим. Медком угостимся. Сколько той жизни…

— Ето правда, Евдокимович. Я вот все молодым себя считал. Помните, как финагентом работал? С темна до темна на ногах. Дайжа веломашины не было. Все пехотой. А уже дважды дед! — Сыродоев радостно улыбнулся.

Мамута приметил, как у глаз молодого деда веером сбежались тонкие борозденки морщин, виски уже посеребрила седина, но загорелое, обветренное лицо было еще моложавым и свежим. Вспомнил, как минувшей осенью отмечали его пятидесятипятилетие — промежуточный юбилей, так тогда кричал тамада Бравусов.

Подошли к дому Матвея Сахуты. Хозяин сидел на крыльце. Сыродоев поздоровался с ним издали, оседлал велосипед и покатил по улице. Мамута повернул к дому.

Хроника БЕЛТА и ТАСС, 1981 г.

3 июля. Тегеран. Иранский народ не должен забывать, что он находится в состоянии войны с Соединенными Штатами Америки, заявил лидер иранской революции Аятолла Хомейни.

12 июля. Могилев. Здесь начали выпускать механизированные подборщики льна, которые очень помогут сельчанам.

19 июля. Ленинград. По полярным водным маршрутам страны направилась научно-спортивная экспедиция «Полярная звезда».

28 июля. Аддис-Абеба. Только социалистическое общество, которое стоит на мощной экономической базе, способно обеспечить действительно демократические права трудящихся, заявил лидер Эфиопии Менгисту Хайле Мариам.