В тот год Дмитриев день пришелся на воскресенье. Правда, восьмого ноября в советское время был день праздничный, вроде продолжения праздника Октябрьской революции: как пристяжная лошадь в упряжке — коренник и пристяжная коняга. Седьмого проводились военные парады, демонстрации трудящихся. В местечке Саковичи восьмого ноября на Дмитрия и второго августа на Илью проводились ярмарки. Люди приезжали за сотни километров что-то продать или купить. Приезжали из соседней Брянщины, Гомельщины, из Черниговщины. Собиралось людей очень много. В тот день и погода способствовала, дороги сухие. Ехали купить-продать, на людей посмотреть и себя показать.

Матвей Сахута любил Дмитровский кирмаш с малых лет. На Илью народ собирался очень рано, торговля совершалась быстро, и разъезжались тоже рано — жатва в разгаре. А теперь торопиться некуда, главное — засветло вернуться домой, потому что день короток. На Дмитрия Сахута обычно покупал пару поросяток — кабанчика и свиночку.

На этот раз у него был особый настрой: приехал сын из Минска, возраст заставлял радоваться каждому дню, их становилось все меньше, как листков в календаре под конец года. Вместе с Андреем приехал и Петро Моховиков с женой. Старый Сахута пожалел, что не увидит свою невестку.

— А что ж ты Аду не привез?

— Ей немного нездоровится. Весной приедем всей семейкой.

Ответ сына успокоил Матвея Денисовича, он иногда думал: все ли ладится в семье сына? Андрей очень занят, совещания, заседания, а молодой, симпатичной женщине нужны внимание и любовь. И если муж не может это дать, она будет искать свое в другом месте. Матвей Сахута планировал поехать на ярмарку с Мариной на лошади. Это куда лучше, чем на машине: сидишь на мягком сене, застланном домотканою дерюжкой, на ногах валенки с галошами, поверх фуфайки суконный армяк с башлыком, шапка-ушанка на лысой голове. На возу удобнее доставить домой мех с поросятами, яблоки, мед, горшок или ведро, но с приездом сына ситуация поменялась.

— Батя, поедем с нами на кирмаш, — предложил сын. — И Марину можем взять. Гаишников здесь нет. Машина выдержит.

— А поросят куда денем? Они же могут подмочить твою репутацию, — улыбнулась Марина. — Долго будет аромат слышен. Поеду на грузовой. Данила обещал взять. Места там хватит.

За окном мелькнула чья-то тень.

— А вот и он. Легок на помине, — добавила Марина.

Дверь отворилась — на пороге стоял Данила Баханьков.

— День добрый в хату! С приездом, Андрей, — поздоровался он.

Друзья обнялись. Были они почти одного роста, плечистые, крепкие, только руки Данилы, широкие, обветренные, с толстыми пальцами, отличались от белых, городских, Андреевых. Сели за стол, на котором возвышалась стройная, как девушка, бутылка коньяка «Белый аист».

— Не все буслы улетели в теплые края. Один остался, — широко улыбнулся Данила, поднимая чарку золотистого ароматного зелья. — Ну, с праздником Октября! Дай Боже дожить до его столетия!

— Ну, ета правильно. Смотреть надо вперед. И дальше, и выше. Как в районке про ета пишут каждый день, — поднял свою чарку старый Сахута.

Андрей налил немножко маме и Марине.

— Ой, сынок мой дорогой. Мне капельку. Ета много. В голове шумит, как в котле. Кипит там нешто постоянно.

— У нее давление, Андрей. А ты налил столько, — подхватилась Марина, вечный хранитель здоровья родителей и соседей.

— Коньяк и пьют для того, чтобы нормализовать давление. Поднять настроение. Так что, мама, не боись, пей смело, — весело убеждал сын.

Выпили, закусили. Матвей Сахута решил сразу же прояснить ситуацию: поездка на ярмарку не выходила из головы.

— Ты же завтра едешь в Саковичи на кирмаш? — спросил он у Данилы.

— Едем. Ты с нами, Марина? Мой «газон» в ремонте. Но грузовик крыт брезентом. Со свинством в Андрееву карету не с руки.

— Почему? Можно. В багажник положим. Если и дадут малость аромату, пока доедем до Минска — выветрится, — не соглашался Андрей.

Матвей Сахута не любил долго сидеть за столом, не любил чаркованья и обильного угощения. Беседа тогда безладная, чаще всего пустая, а он во всем уважал порядок.

— Ну что, детки. Вы посидите, погомоните. А я пойду по хозяйству…

Андрей хорошо знал характер отца, потому не возражал, а Даниле захотелось задержать старика:

— Посиди, Денисович. Хозяйство у вас небольшое.

— Оно так. Хозяйство малое. Но курицу и ту надо накормить, напоить. Любая живность требует внимания, заботы.

…Еще затемно в Саковичи со всех сторон шли и ехали покупатели и продавцы, словно их притягивал магнит. Шли и просто любители потолкаться среди людей, выпить на копейку — повеселиться на рубль. Как весной отовсюду стремится вода в Беседь, так этим хмурым, холодным ноябрьским утром тянулся окрестный люд на ярмарку. Ехали на телегах, на грузовиках, крытых брезентом, на еще довольно редких «Москвичах» и «Запорожцах». А на «Волгах» ездило только начальство.

На шикарном автомобиле ехал и Матвей Сахута. И сидел впереди, рядом с водителем — так распорядился сын, а сам сел сзади, где устроились Петро и Ева. Матвей чувствовал небывалый прилив гордости: он едет на шикарной машине, которая возит по Минску его сына, высокого партийного начальника. Сын как-то сказал: в его районе около пятнадцати тысяч коммунистов, а это целая дивизия. Значит, его сын — партийный генерал. Когда ехали по Хатыничам, старик пожалел, что еще темно: мало кто увидит, как он едет на «Волге», будто представитель района. Выехали рано, потому что поросят разбирают быстро — самый ходовой товар на ярмарке.

— Помнишь, Петро, как в вашей хате отмечали праздник Октября? — спросил Андрей. — Жители нескольких домов собирались…

— Помню.

— Это был сорок девятый. Почему так помнится? Марина купила мне первые в жизни ботиночки. Они были зеленого цвета. А то ведь босиком бегали до снега. И в школу босиком ходили.

— В школу босиком? — с недоверием спросила Ева. — Неужто было?

— Было. Андрею повезло. А я и в четвертый класс ходил босиком. Хотя отец был лесником, денег не хватало.

— Дядька Матвей, вы помните, как в нашей хате отмечали Октябрьские праздники?

— О, давно тое было, — старик почесал за ухом, будто чтобы лучше слышать и вспоминать. — Вы с Андреем еще пацанами были.

— Я помню все, как сейчас, — оживился Петро. — Вы речь держали. Ждали председателя Макара Казакевича, а его нет и нет. Тогда дед Гылигор поднимается: «Дос дожидать. Сами с вусами. Я — старейший стахвановец, Мацвей Денисович — член правлення. Наливайте стыканы!» О, мы уже приехали!

Тем временем рассвело. Метров за сто от площади стояли подводы с выпряженными лошадьми, грузовые машины с открытыми задними бортами. Здесь уже шла бойкая торговля. Народ все прибывал. Возле возов мычали коровы, в ящиках визжали поросята.

— Может, здесь приткнемся? Возле этого «козлика», — предложил Матвей, когда остановились у обшарпанного газика.

— Батя, хочу тебе купить сапоги. Кирзовые или резиновые? А может, хромовые? Выбирай, — обнял отца Андрей.

— Нет, сынок. Не надо. У меня всякой обуви на три пятилетки.

— Маме, может, платок? А что Марине?

— Матери ты навозил столько платков, что куфар не закрывается. Моль ест. Купи что-нибудь жене, детям. А я хочу поросяток. И медку пару килограммов. И ты своим купи. У нас мед дешевей и смачней, чем в Минске.

Петро с Евой исчезли в толпе. Андрей пошел с отцом. Довольно просторная площадь была полна людей. Куда ни глянь — всюду продавали яблоки: восково-золотистые антоновки, краснобокие, как снегири, штрифели, душистые груши. С грузовиков продавались сапоги, пальто, куртки, костюмы. Андрея заинтересовала красивая кофта, белая, с оригинальным узором на груди.

— Откуда привезли? — спросил у продавщицы.

— С Брянщины. Из Новозыбкова. Кофта теплая.

— Но маркая, белая. Быстро пачкается, — с практическим, деревенским подходом оценил кофту отец.

Часам к десяти покупки были сделаны. Еве кофта понравилась, с ее благословения Андрей купил подарок для жены. Купили меда, в мешке трепыхалась пара поросяток. Эта покупка особенно обрадовала старого Матвея и Марину: есть прибыль в хозяйстве, будет сало и мясо.

Ярмарка достигла своего апогея. Все, кто хотел, отоварились, но расходиться было еще рано. К десяти часам Андрей отыскал книжный магазин — небольшой кирпичный домик, построенный, видимо, недавно. Толкнул дверь и оказался в небольшом зале. Полки вдоль стен были уставлены книгами, лежали они и на столах. Справа у входа за столиком сидел Долгалев. Он тяжело поднялся навстречу, обнял своего земляка и коллегу. Из дальнего угла зала шел Микола Шандобыла, грузный, краснолицый, гладко выбритый. Худощавый, подтянутый Андрей выглядел куда моложе местного руководителя советской власти.

— А Петро где? — спросил Микола.

— Сейчас подойдет. Он с женой, потому и опаздывает. Кто ходит один, тот никогда не опаздывает.

— Сейчас придут председатель сельсовета и руководитель колхоза. Они обещали угостить нас чаем. А вот и Петро. Наша телезвезда, — Шандобыла широко развел руки для объятий.

Обнялись. С Евой Долгалев расцеловался, похвалил ее, что не ленится приезжать на родину мужа, вспомнил, что виделись на юбилее Сыродоева.

— Касьянович, не удивляйтесь. Ева — моя лучшая половина.

— Где же твоя худшая половина?

— Худшая в отставке. Первая жена — пробная. Вторая — настоящая, — весело шутил Петро. И Ева улыбалась, как стюардесса с аэрофлотовского плаката.

— Что ж ты раньше об этом не сказал, дороженький мой? А то я с одной сорок лет мучаюсь, — хохотал Долгалев.

— Не скажи, Касьянович. Если б ты сильно мучился, то вряд ли выдержал бы. Твой характер я знаю. Да и Семеновну твою тоже. Я, мужики, думаю так: лучше менять любовниц, чем жен, — авторитетно заметил Николай Шандобыла.

— Не слушай его, Андрей Матвеевич, — замахал руками Долгалев. — Он намекает на секретарш. Советую их не трогать. Служебный роман для нашего брата — это бомба замедленного действия. Рано или поздно она взорвется. Лучше иметь подругу на стороне, так сказать, запасной аэродром.

— А что сказала бы ваша жена, услышав такое? — улыбалась Ева.

— Я могу ответить за Касьяновича. Знаете анекдот? — Шандобыла сделал паузу, понизил голос: — Вечер отдыха в заводском Доме культуры. Все с женами. Парторг со своей, профсоюзный лидер — тоже. Муж ее говорит: «Смотри, вон любовница директора завода, а вон та химическая блондинка — подруга главного инженера». — «Признайся, милый, а твоя которая?» — «Моя? Вот эта смуглянка в красной кофте». — «Наша самая красивая», — говорит жена.

…Разгорался светлый и довольно теплый день поздней осени. Из местечка по дорогам и тропам во все стороны расходились люди. Ехали грузовики с веселыми продавцами — замочили удачную торговлю.

Расползались подводы — лошади охотно бежали домой, крутили педали велосипедисты, некоторые кирмашевцы шагали пешком. По песчаной дороге на Хатыничи неторопливо катили две «Волги» — первая черная, вслед за ней белая, как ночь и день.

Николай Шандобыла, сидевший рядом с водителем своей служебной черной «Волги», был доволен, что ярмарка прошла отлично, без всяких ЧП — так доложил ему начальник милиции. Председатель сельсовета устроил хорошее угощение: были и чарка, и шкварка, и чай из самовара.

Михаил Долгалев радовался, что повидался со своими молодыми друзьями-односельчанами, побыл среди людей, аппетитно пообедал, пил только чай — твердо держался: завязал так завязал, или как он говорил: я свой лимит выбрал, фонды кончились. А еще радовался, что купил жене теплую, красивую кофту.

Ехали с ними председатель Белогорского сельсовета и голова хатыничского колхоза Данила Баханьков. Долгалев, хотя и был самый трезвый, всю дорогу веселил, рассказывал анекдоты, курьезные истории.

Андрей Сахута и супруги Моховиковы ехали вместе. Ева была от ярмарки в восторге.

— Такой богатый кирмаш. Вот тебе и далекая провинция. А сколько людей! Сколько всего! И товаров, и продуктов. Не думала, что увижу здесь такое зрелище.

Петро Моховиков был тоже очень рад, что удалось побывать на родине, благодарен другу, пригласившему его. Радость и гордость еще усиливались от восторгов Евы. Эта женщина действительно стала самым близким и дорогим человеком. И здесь, в машине, он чувствовал ее теплое колено, которым она прижималась к его ноге. Еву все уговаривали выпить чарку, чтобы согреться, и она рискнула, потому и задремала, положив голову на плечо мужа.

Машины остановились возле кладбища, как и было договорено. Андрей постоял над могилками своих братьев — Толика, Коли и Василя. Над могилками меньших братьев, умерших давно, после войны, стояли покрытые мхом деревянные кресты. А над могилой Василя возвышался памятник из белого камня, Андрей заказывал его в районе, сделали в Могилеве. Есть и медальон, на фотоснимке Василь в темном пиджаке, белой рубахе, под галстуком. Вспомнил, что брат не любил галстуков, называл их удавкой. Таким, молодым здоровяком, он запомнился Андрею. Обидно и горько, что так рано он ушел из жизни: будто самое сильное дерево, принявшее на себя удар жизненной бури.

Подошли Петро и Ева. Андрей рассказал, особенно для Евы, кто здесь похоронен, показал могилки братьев, бабушки и дедушки.

— Вон Долгалев стоит один. Давайте подойдем к нему, — предложил Андрей. — А там и могилки родителей Миколы близко. Отец его был бригадиром после войны. Один класс образования имел. А сын целым районом руководит.

— Я удивляюсь, какие люди вышли из вашей деревни. Из такой глуши, — не переставала восхищаться Ева.

Гордится своим мужем, подумал Андрей и пожалел, что рядом нет жены: она тоже может им гордиться.

Через полчаса собрались возле машин.

— Мужики, давайте посмотрим на Беседь. Но не здесь, а возле магазина, — предложил Петро. — Там высокий берег. Вид открывается необыкновенный. День сегодня светлый. Природа нам способствует.

Никто не возразил, и вскоре шестеро хатыничских мужчин и одна нездешняя женщина стояли на взгорье.

— И правда, лучшей картины не найдешь, — взволнованно сказал Долгалев. Он стоял, опираясь на кий, крутил головой то в одну, то в другую сторону. — Даже Бабина гора видна. И река. И лес, и луга.

Петро пошептался с Данилой и Евой, вслух сказал:

— Подождите пару минут. Мы сейчас вернемся.

Вдвоем с Данилой они направились в магазин. Вскоре вернулись с бутылкой шампанского и двумя гранеными стаканами.

— Думаю, что в таком прекрасном месте… В такой земляческой компании грех не выпить. Как говорят в народе: когда то было, когда еще будет. — Петро ловко откупорил бутылку, пробка выстрелила, взлетела вверх и покатилась с обрыва на песчаный берег. — Михаил Касьянович, символически можно и вам.

— Три года даже пива в рот не брал. А здесь не могу отказаться, — он держал стакан искрящегося мелкими пузырьками золотистого напитка. — Дороженькие мои земляки! Хочу пожелать, чтобы мы все жили долго. В радости и счастье. Берегите себя, свои семьи. Всем здоровья в каждый орган и деньжат в каждый карман, — Долгалев чокнулся с Евой и осушил стакан до дна.

— Ну, Касьянович, пожелание очень емкое. Надо заказать пиджак на восемь карманов. И еще один потайной, для заначки от жены, — хохотал Петро, передавая стакан Сыродоеву. — Держите, Иван Егорович, вы тоже фронтовик. Уважаемый у нас человек. Вам слово.

Бывший финагент снял картуз, ветер тут же взъерошил редкие седые волосы, начал взволнованно:

— Мне много чего хочется сказать. Да времени мало. Спасибо вам большое, Андрей Матвеевич и Петро Захарович, что приехали, сделали нам праздник. Спасибо Михаилу Касьяновичу и Николаю Артемовичу, что не забывают свой родной край. Так пусть же всем будет хорошо, тепло и уютно в нашем краю.

— Вы — поэт, Иван Егорович! — воскликнула Ева.

— Какой из меня поэт? Я человек деревенский, — смущенно улыбался бывший финагент.

— Ну что, моя очередь? — взял стакан Николай Шандобыла. — И мне бы хотелось о многом сказать. Встреча у нас действительно необычная. Спасибо вам, наши дорогие фронтовики. И нашим гостям столичным благодарность. Выпить бы надо за вас, но третий тост за женщин, за любовь. А любовь выше всего. Мир спасет любовь. Петро, если разрешишь, и вы, Ева, если не против, хочу выпить с вами на брудершафт.

— Разве я могу возражать? — развел руками Петро.

— И мне возражать не приходится, — широко улыбнулась Ева. Приблизилась к Николаю, завела руку со стаканом за его руку, выпила до дна и поцеловала автора тоста.

— Ну, Николай Артемович, молодчина! А я, старый хрыч, не догадался. Налей-ка мне, — отозвался Долгалев.

— Нет, не позволю. Я все-таки власть! — хохотал Шандобыла. — Петро, командуй парадом. Пусть Андрей скажет.

— У меня так много чувств. Но время подпирает. Дорогие мои, давайте выпьем за наших предков. За тех, которые жили давным-давно. И за тех, что спят под березками, могилкам которых мы только что поклонились. Светлая память им, — Андрей выпил не чокаясь.

Все притихли, задумались. Долгалев взволнованно промолвил:

— Андрей Матвеевич, дороженький, хорошо, что вспомнил.

Петро налил стакан Даниле. В его широкой сильной ладони даже граненый «маленковский» стакан казался маленьким и хрупким.

— Уже много чего было сказано. Пусть живет белорусская птица — аист! Пусть он не ленится и приносит в Прибеседье побольше детей!

— Данила, ты у меня с языка сорвал. И я хотел сказать про аиста и детей, — начал Петро. — Ну, кажется, обо всем сказали. Спасибо всем за праздник. За радость встречи на родной земле. Я пью за нас, мы того достойны.

— Ну вот, видишь. И кратко, и узловато сказал, — веско заметил Долгалев. — Ну а вам, дороженькая Ева, подводить итоги. Подвести черту. Мудро получилось. До коммунизма мы не дошли, а вот к матриархату, пожалуй, придем. Все человечество. Мужики столько нахомутали, наломали дров, так что женщинам придется долго разбирать завалы.

— Говорить про матриархат я не буду. Но с вами, Михаил Касьянович, полностью согласна. А мужчин я хочу похвалить. Так вот. Дорогие мужчины! Дорогие земляки моего Петра. Я славлю Мужчину, потому что Мужчина — это жизнетворное начало. Это — Космос, Небо и вся красота вокруг. И радость нисходит от вас. Мы, женщины, принимаем то, что вы даете. Если вы не ленитесь, то аист-батян не сачкует. Пусть же нашему роду не будет переводу. А наши реки пусть текут вовеки.

Все громко зааплодировали, Петро поцеловал раскрасневшуюся от волнения Еву, они чокнулись и допили вино.

…Через некоторое время восьмидесятые годы назовут застойными, даже — застольными. Но тогда об этом никто не знал, хотя и чувствовали, понимали, что дела идут через пень-колоду, пьют и похмеляются все: рабочие и колхозники, партийные и беспартийные, начальники и подчиненные, мужчины и женщины.

Не знала об этих людских заботах и тревогах Беседь. У нее не было застоя. Как и всегда, Река несла свою чистую, криничную воду в далекий вечный океан. Но Беседь ощущала, что люди, живущие на ее берегах, поступают бездумно: вырубают лес, строят животноводческие фермы. Река мелела, течение слабело. Русло затягивало ряской, водорослями, местами из воды выпирали лысые песчаные островки.

И все же Река надеялась, что люди поумнеют, будут беречь и ценить природу, будут заботиться о чистоте Воды. Будут учиться у нее — она, Вода, остается сама собой в любой емкости, в любом сосуде, что несвойственно многим людям в жизненной круговерти.

Течение реки и течение реки Времени нельзя остановить, повернуть вспять. О, его Величество Время! Тебя нельзя купить ни за какие деньги, нельзя одолжить. Правда, бывает, мы воруем чужое время и не всегда бережем свое. Если неудачно прошел день и человек ничего не сделал, он сетует: от, стер сегодня день, стер, как и не было.

Ты, неумолимое и беспощадное Время, все и всех ставишь на свое место. Цари и короли, миллионеры и миллиардеры были готовы пожертвовать своим богатством, чтобы приостановить или хотя бы замедлить течение жизненной реки, чтобы годы не летели так быстро. Мы стали свидетелями глобального соревнования коммунизма и капитализма. Длилось оно более семидесяти лет. «Выиграть время — значит, выиграть все», — убеждал товарищ Ленин. «Даешь пятилетку в четыре года!» — хрипло кричали большевистские комиссары. И народ давал! Женщины-солдатки в хатыничском колхозе «Пятилетку в четыре года» пахали землю на коровах, на своих усадьбах плуг тянули толокой.

И наконец, что такое человеческая жизнь? Из чего она складывается? Это — годы, месяцы, дни, часы и даже минуты. Значит, жизнь — это тоже Время. Счастье, любовь — все во времени.

Об этом думала Ева на берегу Беседи — родной реки своего мужа. Не знала она, как не знал тогда никто, что до аварии на Чернобыльской атомной станции оставалось четыре с половиной года.

До развала Советского Союза — десять лет и тридцать дней.

Перевод с белорусского автора.