Гроб с телом Машерова был установлен в Доме правительства. На всей просторной площади перед громадным зданием стояли люди. День выдался серый, туманный, временами налетал холодный мелкий дождь и сеялся будто сквозь мелкое сито. Тогда над скорбным людским морем, словно серые, темные грибы, вырастали зонты. И среди них не было пестрых, красных, которые любят женщины, — только черные, траурные. И лица людей хмурые, глаза — красные от слез.

Люди заполняли площадь с раннего утра, хотя прощание с Машеровым начиналось в десять часов. Петро Моховиков и Ева приехали к восьми, заняли очередь. Постояли с полчаса. Народ все прибывал, как прибывает вода на песчаный берег во время прилива.

— Долго нам придется стоять. Петя, может, я съезжу на работу? А ты побудешь здесь, — сказала Ева.

— Мне тоже надо на студию. Вы нам очередь подержите? — Петро успел перекинуться словом с людьми, что стояли впереди. Приметил, в чем одеты, видимо, муж и жена, он в черной шляпе, длинном темно-синем плаще с поясом, она в серо-голубом берете и сером пальто, за стеклами очков красные от слез глаза. Пара согласилась.

Взявшись за руки, чтобы не потеряться в толпе, Ева и Петро начали пробиваться на проспект, но движение было перекрыто. Правда, тех, кто шел с площади, пропускали.

— Вот выберемся отсюда, а назад не пустят, — тревожилась Ева.

— Пустят. Не люблю показывать редакционное удостоверение, но если понадобится, покажу. Пропустят.

Условились, что Петр позвонит через полтора часа, но его вызвали в дирекцию программ, потом были другие неотложные дела, и только во второй половине дня они снова приехали на площадь, нашли свою очередь.

Было уже около семи вечера, когда Петро и Ева вошли в зал. Сразу бросился в глаза огромный портрет Машерова в траурном обрамлении, гроб на высоком постаменте, плотно уставленный со всех сторон венками, обложенный букетами, казалось, что холодное, мертвое тело, как магнит, притягивает цветы. В воздухе пахло увядшими цветами, людским потом и тем особым духом, который всегда парит над усопшим, независимо от его положения при жизни. Это был запах небытия.

Хотелось задержаться, постоять, помолчать, но очередь напирала сзади, милиционеры вежливо подгоняли:

— Пожалуйста, не задерживайтесь. Очередь большая…

Петро молча склонил голову, когда поравнялись с гробом, глаза увлажнились. Петра поразили седые волосы Машерова — видел его неделю назад на экране, волосы были темные. А на лице будто застыла гримаса страшной боли и глубокой обиды: «За что?» На фоне черных траурных лент на венках светились мягким красно-желтым блеском две золотые геройские Звезды и семь орденов Ленина.

Назавтра на траурной церемонии земляки стояли рядом: Андрей Сахута, Петро Моховиков и Николай Артемович Шандобыла, председатель райисполкома из Лобановки. Площадь снова заполнили десятки тысяч притихших людей.

— Так что все-таки произошло на дороге? — полушепотом спросил Николай Шандобыла у Андрея.

— Трагическая случайность. А как все было, неизвестно. Создана государственная комиссия, — так же тихо ответил Андрей.

— Комиссии создаются всегда. Только никогда не пишут об их выводах. Да и что толку от их работы? Человека не вернешь, — шумно вздохнул грузный широколицый мужчина.

— Здесь и без комиссии все ясно. Угробили человека, — решительно сказала пожилая женщина, которую под руку держала светловолосая девушка, видимо, дочь, очень похожая на мать, только немного выше ростом и стройнее. — За ним давно охотились. Несколько лет назад… Ну, когда Сурганов погиб… И этот генерал-летчик… Когда ехали из Бреста…

— Генерал-лейтенант Беда, — подсказал Сахута.

— Вот, вот. Беда. Тогда поменялись в дороге машины. В первой должен был ехать Машеров. Его б уже тогда не стало… Это был звонок. Сигнал беды… Не уберегли Петра Мироновича. Мой отец партизанил с ним. Машеров, ну, когда в комсомоле работал, отец был жив, приезжал к нам.

— Не уберегли, говорите. Думаете, его охраняли, как нужно? — будто спрашивал толстяк у женщины, а потом повернулся к Николаю Шандобыле, поинтересовался, кто он и откуда. Николай назвал свой район, Андрея и Петра выдал за своих коллег. Разговор стал более доверительным. — Почему вдруг бронированный «ЗИЛ» отправили в ремонт? Машеровский автомобиль протаранил бы этот самосвал с картошкой и отбросил в кювет.

— Этот же самосвал имел наряд возить свеклу. И вдруг его загрузили картошкой и отправили на шоссе. Это все вопросы к новому шефу КГБ. Из Москвы недавно прислали нового председателя КГБ, тот сразу заменил начальника охраны Машерова. А теперь говорят: Машеров сам виноват, ремнями не пристегивался, своего водителя-пенсионера заменить отказался… И вот финал, — сквозь слезы сказала партизанская дочь.

Андрей заметил, что к словам женщины прислушивались все вокруг, невольно подумал, как много люди уже знают об аварии. Женщина достала из кармана платочек, взялась вытирать мокрые глаза. Тем временем на специально возведенной большой трибуне появились руководители республики.

— А кто из Москвы? — громко спросила дочь партизана.

— Вон Кирилл Мазуров, — ответил толстяк.

— Мазуров уже не начальник. Его съели и выплюнули, — категорично молвила женщина.

— Верно говорит дочь партизана, — шепнул Николай. — Ну, и кто будет говорить первым?

Андрей молчал, потому подал голос Петро.

— Может, Аксенов? А может, Бровиков? Второй секретарь.

— Наверное, кто-то из них. Скорее всего, Бровиков. В Москве работал в ЦК. Толковый мужик, — рассуждал Андрей.

— А кто есть из Политбюро? У вас глаза моложе, лучше видите, — повернулась к Андрею дочь партизана.

— Официально от ЦК Зимянин, — об этом Андрей услышал от первого секретаря райкома, когда виделся с ним утром.

— Михаил Васильевич — наш земляк. Кажется, в Могилеве институт кончал, — показал свою осведомленность Николай Шандобыла.

Между тем траурный митинг начался. Над площадью покатился хрипловатый голос, усиленный громкоговорителями.

— А кто открывает? Вроде голос Полякова, — вслушивалась женщина.

— Он. Иван Евтеевич, — подтвердил толстяк.

— А может, он будет первым? — шепнул Петро Николаю.

Тот ничего не успел ответить, как дочь партизана авторитетно сказала:

— Стар. Ему уже поздно. Под семьдесят подбирается. Мне вручал недавно грамоту Верховного Совета. Лицо у него… Я просто удивилась. Гладенькое, как яичко, ни одной морщинки. Вот умеет жить человек. Но первым он не будет. Ему уже только награды вручать…

— Почему? — резко повернулся к ней толстяк. — Моложе Брежнева на пять лет. Опыт имеет. Здоровьем Бог не обидел.

А с трибуны уже говорил Зимянин. Он был почти на голову ниже соседей, стоявших рядом, говорил о великой потере, о заслугах Машерова.

Затем слово дали Владимиру Бровикову.

— У всех нас большое, неизмеримое горе. Погиб Петр Миронович Машеров. Трагический случай оборвал жизнь великого, редкого по уму, таланту, душевному обаянию человека…

Последним получил слово Председатель Совета Министров Беларуси Александр Аксенов:

— Такие былинные люди, как Петр Миронович Машеров, не уходят навсегда. Они остаются в строю весомыми плодами своего труда… Мы склоняем свои головы перед прахом нашего бесконечно дорогого друга Петра Мироновича Машерова… Вечная и благодарная память тебе! Прощай, наш дорогой Петр Миронович!

…Андрей, Петро и Николай Артемович, промерзшие, изголодавшиеся, с тяжелым настроем приехали в Зеленый Луг. Ева ждала их, наварила картофеля, приготовила голубцы, разных салатов.

— Друзья мои, не усложняйте жизнь. Ни пить, ни есть не хочется, — вздохнул Андрей, видя, как хозяева накрывают на стол, Петро, как челнок, носит и носит тарелки из кухни.

— Помянуть усопшего надо. Это святое дело, — Петро наполнил чарки.

— Ну, пухом земля, — коротко выдохнул Николай Артемович.

Молча выпили стоя. Сидели, почти не закусывали.

— Андрей Матвеевич, Николай Артемович, вы обижаете хозяйку. Ешьте что-нибудь. Я старалась. А его уже не поднимешь. Жизнь продолжается, — Ева подкладывала на тарелки салат, голубцы, картофель. — Угощайтесь. Целый день голодные. Петя, наливай! Три чарки полагается. А мне каплю вина…

Мужчины пили, молча закусывали. Наслушались всего за день, надо обдумать услышанное и увиденное. Зато Ева не умолкала:

— На работе у нас говорят, что авария организованная. Ну, спланированная диверсия. Вы что-нибудь слышали там, на похоронах? — выспрашивала Ева. — Андрей, ну ты же возле высокого начальства ходишь. Какое твое мнение?

— Понимаешь, Ева, говорят много чего. А где правда? Где доказательства? — Андрей глянул на Петра, будто ждал доказательств от него, тележурналиста. — Подождем выводов госкомиссии. Задержан водитель самосвала, который вез картофель. Будет следствие. Кое-что прояснится.

— Мужчины, слишком серьезная у вас беседа. Петро, налей. Все стоит на столе, — сокрушалась Ева.

— Жена, не форсируй, — улыбнулся Петро. Он был доволен, что у него собрались земляки, интересные, видные люди. В душе гордился, что и он не последний человек на телевидении, имеет хорошую квартиру, гостеприимную жену, хорошую хозяйку.

— Теперь часто можно услышать: коммунизм — это как горизонт. Ты идешь, а он отдаляется и отдаляется, — начал Петро, но его перебил Николай:

— Так мы же не шли, а бежали. Догоняли Америку. Не догнали, махнули рукой. Как тот певень за курицей. Летел и думал: не догоню, так хоть согреюсь.

— Среди кремлевских пенсионеров есть и разумные люди. Косыгин — толковый мужик. Андрей, это правда, что Машерова планировали на его место? — спросил Николай.

— Ходили слухи. Дыма без огня не бывает. В обкоме мне об этом говорили. Видимо, действительно планировали. И вот чем кончилось, — тяжело вздохнул Андрей.

— А мне кажется, ничего революционного он бы не сделал. Во-первых, Брежнев и компания не дали бы. А во-вторых, Машеров сам — дитя этой системы. Она его родила, вознесла на высоту. Он отдал ей все что мог. Как ни крути, пенсионер уже.

— Не скажи, Микола. Он еще не старый был, — возразил Андрей. — Опыт, мудрость, человечность, авторитет — все у него было. Он бы мог еще много чего сделать…

— Вот своим авторитетом он поддержал дурацкую, вредную идею неперспективных деревень. Загубили все малые поселения. Разве может быть неперспективной хоть одна человеческая жизнь? А тут целые деревни забросили, — доносил свою обиду человек из глубинки.

К голосам мужчин все больше прислушивалась Ева, но сама в разговор не вступала. Ей казалось, гость Николай Артемович говорит правду.

Она была на его стороне.

— Не все зависело от него. Москва диктовала, — защищал своего кумира Андрей Сахута.

— Правильно, диктовала. Но Машеров любил подхватывать московские идеи раньше других. А разве не дурацкая идея слияния языков? Он подхватил ее с лету, — взволнованно начал Петро. — И вот результат. В столице Беларуси нет ни одной белорусской школы. А может, в твоем районе есть? Скажи, если так.

Сахута молча пил минеральную воду и не торопился с ответом, да и нечем ему было крыть. После короткой паузы Петро продолжал:

— А вот скажите мне, почему все пленумы, партактивы проводятся на русском языке? Ведь мы живем в Беларуси?

— Ну, рабочий язык партии — русский. Все к этому привыкли. У нас живут люди других национальностей. Так удобнее, — без тени сомнения в своей правоте ответил Сахута.

— Нет, Андрей, я с тобой не согласен. Кому удобнее? Инструктору ЦК КПСС или инспектору, как они там зовутся? Разным идеологическим проверяльщикам? Да, им удобнее. Но почему мы топчем все свое, родное? Почему не учимся у соседей — литовцев, украинцев? И сам Машеров не пользовался роднай мовай. Только на съездах писателей говорил по-белорусски. Читал написанное помощниками, — горячился Петро.

— Нет, братцы, это не только его вина. Не с него началось, — Николай Артемович отпил глоток из чарки, поморщился. — Как-то после баньки Долгалев рассказывал. Значит, вернулся из Минска Антон Прокопенко, он тогда был первым и ездил на пленум. Это было в июне пятьдесят третьего. И говорит: «Браткі, вучым родную мову. На пленуме даклад рабіў Зімянін па-беларуску. А яго прыслалі з Масквы. Значыць, такая ўстаноўка партыі». На пленуме райкома он выступает с докладом по-белорусски, выступающие тоже вспомнили родную мову, кто говорил правильно, кто на трасянцы. Наш учитель Мамута интересно выступил. А через месяц в Минске новый пленум. Тогда арестовали Берию, в Минске сняли его ставленника Цанаву. Вернулся домой Прокопенко и украдкой говорит Долгалеву: на этом пленуме все опять выступали на русском. Такая установка Москвы. Мол, Берия хотел поссорить советские республики. А какая может быть ссора, если каждый народ будет беречь свой язык, уважать историю?

— Тогда он будет народом, а не толпой, просто — населением, — подхватил Петро. — Я недавно прочитал письмо Якуба Коласа в ЦК партии. Перед смертью, в пятьдесят шестом году. Один историк дал почитать по секрету. Чего мы все боимся? Боимся любить Беларусь. Хотя, конечно, страх внушили давно. Якуб Колас пишет: в определенный период времени интеллигенты боялись «абазвацца па-беларуску», сразу могли пришить ярлык националиста.

— И пришивали! Еще сколько! — не утерпел Николай Шандобыла.

— Да, жуткое было время. Угробили больше ста писателей, ученых. Молодых, талантливых. В самом расцвете. И за что? За то, что любили Беларусь. Якуб Колас утверждал: если руководители заговорят по-белорусски, то и народ зауважает свой язык. В письме много других разумных предложений. Ответа он не получил.

Петро разволновался. Ева подошла, обняла его за плечи. Петру хотелось сказать и про телевидение, как трудно, неохотно учится оно работать на родном языке, но заметил, что Микола Шандобыла взглянул на часы: ждет звонка водителя, значит, не время начинать дискуссию. Но как раз Микола и подлил масла в огонь.

— Хотя о покойниках плохо не говорят, но должен признать: нахомутал Машеров немало. Возьмите мелиорацию. А гигантские животноводческие комплексы. Огромный вред природе! Никто этого не считал. И вред будет увеличиваться. Как снежный ком.

— Николай Артемович, не могу согласиться с этим. Мелиорация дала нам и хлеб, и мясо, и молоко. Как люди говорят: и чарку, и шкварку. Болота надо было осушать! — возразил Сахута.

— Да, надо, но не так. Не все без разбору. Некогда наши потомки оценят Машерова более объективно. Наливай, Петро, помянем еще раз.

— И все-таки у меня свое мнение. Конечно, не надо делать из Машерова икону. Но человек самоотверженно работал. Честно, добросовестно. Народ его любит. Мы это видели сегодня, — не мог успокоиться Сахута.

— Согласен. Вот и помянем еще раз. Пусть ему земля будет пухом…

Грузноватый Николай Шандобыла тяжело поднялся, встали Андрей и

Петро, стоя, не чокаясь, выпили. Над столом, будто огромный зонт, нависла гнетущая тишина.

Когда поженились, Ева не очень любила Петра. Понимала, он одинок, и она растит дитя одна. Видела его с Лидой. Однажды увидела на экране, сначала не узнала, но голос показался знакомым, присмотрелась — так это же человек из соседнего общежития, который с ней здоровается. Аккуратно причесан, модный галстук, говорил так складно, спокойно, смотрел с экрана открыто, ясно, будто видит Еву и говорит эти слова только ей. Очень впечатлила ее телепередача. При встрече она поздоровалась первой, сказала, что смотрела передачу, которая ей понравилась

— А когда еще можно будет увидеть вас на экране?

— Когда? Я вам скажу. Кстати, как вас зовут?

— Меня зовут Ева.

— Ого, первая женщина. Родоначальница человечества. Жаль, что я не Адам, а — Петро. Апостол Петр.

— Очень хорошее имя. Петр — это значит твердый или камень?

— Да, есть такое определение. А где же ваш сын?

— Отвезла к бабушке. На днях и сама туда поеду. А мужа нет. Погиб в автоаварии.

Ева приметила, как тень сочувствия мелькнула в его глазах, которые только что смотрели весело, озорно. И это движение души сказало ей больше слов сочувствия. И у нее зародилось желание познакомиться с Петром поближе.

— Извините за любопытство, почему вы живете в общежитии? Неужто телевидение не может обеспечить вас квартирой? На вас смотрит вся Беларусь. Ну, никак не верится. Неужели наша республика такая бедная?

— Видите ли, Ева, все не так просто. В первую очередь надо обеспечить семейных, с малыми детьми. А я вольный казак.

— Так и я вольная казачка. Если есть время и желание, может, зайдем ко мне? А то стоим на улице, как бездомные.

Петро спросил номер ее комнаты и пообещал через полчаса зайти.

И он пришел с шампанским, с цветами. С этого все и началось… Ева долго и осторожно, бережно растила росток новой любви. Первое время невольно сравнивала Петра со своим первым мужем, и это сравнение было не в пользу Петра. И только после рождения дочурки она увидела нового мужа другим человеком. И у нее проснулась любовь, которая затмила прежнее чувство. И эта любовь не слабела, а наоборот, крепла с каждым вместе прожитым годом. А когда Петра назначили главным редактором, она стала еще крепче любить и уважать его. Поначалу думала: неудавшийся летчик, неудачник-муж, которому изменяла жена, неудачник-агроном, малоизвестный журналист. А как почитала письма телезрителей после его передач, увидела, с какой страстью, ответственностью он относится к своей работе, убедилась: Петр нашел себя, создал новую семью, любит и Костика, и родную кровинку-дочурку.

Через полчаса Петро и Ева провожали своих гостей. Николай поцеловал Еве руку, но этого ему показалось мало — чмокнул в щечку.

— Большое вам спасибо. После такого дня… После ужасного события. У вас воспрянул духом. И наговорился с земляками, — он обнял Петра, трижды расцеловались. — Приезжайте в Хатыничи. Через месяц Иван Сыродоев празднует юбилей. Пятьдесят пять годков. Две пятерки. Дата красивая. Полсотню не отмечал. Тогда как раз умерла Вулька, его мать. А мне она была теща. Моя жена — Иванова сестра, — пояснил для Евы. — У него день рождения пятого ноября. Перенесем на шестое или седьмое. От его имени приглашаю вас, приезжайте с женами. Восьмого в Саковичах кирмаш. Ну, ярмарка. Дмитриев день. Вспомним детство. Медку душистого купите. На память о Беседи, о прибеседских цветущих лугах.

— Очень заманчиво. Давай съездим, Петя, — загорелась Ева.

— Да, действительно, заманчиво. Но, боюсь, не удастся, — вздохнул Сахута. — Демонстрация, торжества. Может, к восьмому и вырвусь. На кирмаш могу успеть.

— А мы будем планировать. Матка давно ждет. Одна теперь… Надо съездить, — решительно сказал Петр.

Гости и хозяева спустились на лифте вниз. «Волга» тихо урчала у подъезда, светились, будто алые маки, габаритные огни. Обнялись еще раз. Микола сел рядом с Андреем на заднее сиденье, и машина покатила в темноту ночи.

Петру хотелось побыть во дворе, подышать свежим воздухом, пожалел, что не набросил на плечи пальто. Ева потянула за руку:

— Пошли домой. Поздно уже, да и холодно. Можно простудиться.

Вдвоем они быстро убрали все со стола.

— Посуду ставь в раковину. Завтра помою. Уморилась за день. Хочется лечь.

А в постели Ева сразу потянулась к мужу. Начала нежно, осторожно целовать, словно на поцелуи и объятия покрепче у нее не было сил.

— Ты ж сказала, что уморилась. Будем спать, — отвернулся муж.

— Ай, Петя, жизнь такая короткая… Один Бог знает, что будет завтра. А милого целовать — это не камни таскать.

А за этими словами послышалось: вон какие люди гибнут, а мы пока живые, еще не старые, еще хочется ласки и нежности. Петро не мог это не почувствовать, да и нечасто в последнее время жена начинала ласки в постели. Он обнял Еву покрепче и начал целовать горячо, жадно, будто в последний раз.